Жар под золой

Часть II КТО РАЗОЖЖЕТ КОСТЕР?

Пфайферша вышла из своей крепости.

Но с чего это обеих женщин вдруг занесло на кладбище? Пфайферша уже давным-давно не выходит со двора, и на могиле у своего мужа она тоже не бывает. Да и незачем ей бывать: на белой гранитной раме лежит выпуклая гранитная плита с надписью «Георг Пфайфер».

Ни года рождения, ни года смерти.

Дождь отмывал выпуклую поверхность дочиста. Бюлер ее протирал, потом — преемник Бюлера и, наконец, я, когда она, бывало, испачкается.

Я стоял за высоким могильным камнем и глядел на обеих женщин. Габи вела Пфайфершу под руку и стрекотала без умолку.

Что им здесь понадобилось? Вот уже три недели я не заглядывал к Пфайферше и не знал, что происходит за стенами ее дома. На старухе была кроличья шубка, на Габи голубое вельветовое пальто со стоячим воротником.

Из их разговора я не мог понять ни единого слова, ветер подхватывал и уносил слова, но зато я видел, что обе они в прекрасном настроении.

Потом они направились к участку, отведенному под фамильные склепы, а я незаметно последовал за ними. Меня разбирало любопытство: ведь что ни говори, а если Пфайферша решила прогуляться, это уже само по себе сенсация.

Пфайферша остановилась перед старым склепом и придержала за руку Габи, которая хотела пройти мимо. Потом вдруг старуха возбужденно ткнула Габи в бок, указала на могилу, и обе женщины оцепенели.

И тут Габи с криком бросилась бежать, а Пфайферша, чуть помешкав, припустила следом. Вот уж не подумал бы, что старуха до сих пор так резва на ногу. Они бежали не к главному входу, а к южной калитке.

Спятили обе разом и заводятся одна от другой, их, наверно, и вообще-то нельзя выпускать из дома.

Я тоже поглядел на склеп.

Его покрывал мох, и мрамор на нем пожелтел, как пожелтели все камни, поставленные в самом начале века, и у стоявшего перед широкой могильной плитой ангела высотой в человеческий рост не хватало правой руки; сама могила обросла плющом, а вокруг склепа шла живая самшитовая изгородь, которую, если мне не изменяет память, летом подстригал садовник.

Самшит изгоняет дьявола и защищает от ударов молнии. У нас дома в кухне на стене за печкой всегда висел пучок самшита, чтобы защитить дом от злых духов.

Ничто вокруг склепа не привлекло моего внимания. Но ведь женщины без всякой причины не убежали бы в таком ужасе.

Из надписи, когда-то вызолоченной, следовало, что в этом склепе захоронено четыре человека: старший — в 1911 году, младший — в 1958, стало быть, почти двадцать лет назад, причем у троих была Фамилия Боймлер, а у четвертого — Тимм.

Я еще и еще обходил вокруг склепа, купленного в свое время, как видно, людьми с достатком, и наступал при этом на усики плюща, достававшие мне почти до колен.

Потом я обратил внимание на кусок дерна, который не лежал на своем месте, а был слегка сдвинут в сторону.

Вот уже девятнадцать лет за этой могилой никто не ухаживает, только изгородь подстригают; из кладбищенского журнала мне известно, что какая-то дальняя родственница в Америке ежегодно переводит на счет местного садоводства определенную сумму, чтобы могила содержалась в относительном порядке, но какое уж тут содержание, разве что садовник слегка подстрижет усики плюща, чтобы дорожки не зарастали.

Я оттащил в сторону отрезанный кусок дерна и увидел щель с ладонь шириной.

Из щели торчал брусок.

Я чуть сдвинул плиту и попытался вытащить брусок из склепа.

Вытащил же я лестницу.

В лестнице было четыре перекладины.

Я огляделся по сторонам, но никаких посетителей в этой части кладбища не обнаружил. Я так заровнял могилу, чтобы никто ничего не заметил. Вообще об этих склепах нынче мало кто заботился. Они охранялись государством как памятники старины. Здесь были монументы, камни и скульптуры, которым уже перевалило за сто лет.

Я отнес лестницу в будку, где держал свою утварь, и увидел, что в моей каморке сидит Бюлер, со скрипом выкручивает из бутылки пробку и нагло ухмыляется.

— Ну что, Лотар, так и не желаешь пропустить рюмашку? А иногда от нее большая польза бывает, сразу голова становится ясная.

Бюлер действовал мне на нервы: он приходил всякий раз, когда мне этого не хотелось.

— Ох и намучился ты, Лотар, как я погляжу. С покойниками порой хлопот бывает выше головы.

— А скажи-ка, Бюлер, в чьем это склепе ты прятал тогда трех русских?

— На котором большой Христос с терновым венцом и надписью: «О голова в кровавых ранах».

— Ты не мог бы сходить со мной кой-куда?

— Это в такую-то холодину! — запротестовал Бюлер, но последовал за мной охотно и, к моему великому удивлению, скалясь во весь рот.

Я подвел Бюлера к склепу, из которого достал лестницу.

— Ты знал кого-нибудь из людей, которые здесь лежат? — спросил я.

— Не могу же я знать всех покойников. Дело давнее. Последние похороны были в пятьдесят восьмом, скоро двадцать лет будет. А за могилой присматривает садоводство, ерунда какая, чего тут присматривать, они небось каждый год посылают в Америку здоровенный счет...

— Бюлер, в этой могиле кто-то ковырялся, — сказал я, напряженно следя за его реакцией.

— Верно, садовник, — отвечал он сухо. — Учти, с садовниками надо ладить, если тебе нужен приработок, и очень даже неплохой приработок. Господи, ты поглядел бы, какую прорву денег швыряют люди в пасть садоводству. Они у нас, знаешь какие богачи! Я так всегда говорю: крышку закрыл — и дело с концом. Покой тому, кто помер, покой тому, кто жив. — Он искоса поглядел на меня.

— Бюлер, а на кладбище бывают грабители?

Старик по-прежнему сохранял спокойствие. Он даже усмехнулся и передвинул табачную жвачку от одной щеки к другой.

— Чего тут грабить, Лотар? Покойникам нынче не дают с собой их драгоценности, уж наследнички похлопочут, чтобы ничего не ушло под землю, да они нынче палец отрубят покойнику, если кольцо иначе не снять. Уж я-то их навидался, сперва горько плачут, а потом за наследством скачут... Шантрапа. Никакого почтения к смерти.

— А скажи-ка, Бюлер, вот если ты, к примеру, вдруг обнаружишь, что одна могильная плита сдвинута, да вдобавок вытащишь из склепа лестницу, как ты тогда поступишь? Ну чего уставился? Отвечай.

С раздражающей меня медлительностью он дожевал свой табак и точно послал плевок в цель, на дорожку.

— Лестницу? Вроде той, что ты принес? Халтурщики ее делали, доложу я тебе. Перекладины на гвоздиках, тут немудрено и шею сломать. Нет, я не оставлял в склепе лестницу, когда прятал тех троих, чтобы они не разгуливали ночью по кладбищу... Знаешь, Лотар, если кто опускает в склеп лестницу даже такой вот халтурной работы, тот, стало быть, хочет что-то забрать или что-то принести... Брать там нечего, значит — принести... Так, так, стало быть, ты вытащил лестницу из этого склепа, так, так... Надо поглядеть.

— Спуститься туда? — спросил я.

— Нет, можешь просто лампой посветить, если сумеешь еще отодвинуть плиту, — буркнул он, и мне вдруг показалось, что старик надо мной смеется.

— Только не сегодня, в другой раз, — сказал я.

— Нехорошо откладывать, ты уж поверь мне, Лотар. Может, завтра этого здесь больше не будет.

— Чего не будет? — спросил я. Мне стало как-то не по себе, и я бы с удовольствием прикрикнул на старика, до того он меня разозлил.

— Этого самого, — ответил он спокойно и указал на склеп.

— Завтра, Бюлер, завтра наверняка посмотрим.

— Лотар, да что с тобой творится? С чего это ты наложил в штаны? Те, которые внизу, никого больше не съедят, их самих уже давным-давно съели.

— А мне все равно не по себе, — ответил я с каким-то неприятным чувством.

— Лотар! Да ты что?.. Испугался? Вначале у всех бывает такое чувство, словно желудок сжимается, я по себе знаю...

— Нет, нет, совсем не так, как ты думаешь, — ответил я, — уж скорей я боюсь того, что мы можем там найти.

— А что мы можем там найти? — спросил он.

— Видишь ли, Бюлер, точно я этого не знаю.

Зайдя однажды к Франку на кухню, я прямо остолбенел — до того она вся заросла грязью. Огрызки, сало и жирная копоть покрывали плиту, в обеих раковинах мойки горой громоздилась немытая посуда, в спертом воздухе пахло отбросами, окна тоже давным-давно не протирались. И ко всему до тошноты разило окурками.

— Ты можешь спокойно снять гардины, — сказал я Франку, — все равно через твои окна скоро ничего не будет видно... Поискал бы хоть уборщицу.

— Вот вернется Габи и все приберет, она наверняка вернется, когда старая ведьма отдаст концы, а этого уже недолго ждать.

Франк был в отличном расположении духа, напевал, насвистывал, он сдвинул грязную посуду на дальний конец кухонного стола и расстелил перед собой карту.

— Я все обмозговал насчет поселка и все досконально обдумал... Мы вручим городу свою резолюцию. Очень важно и тактически верно, чтобы против сноса выступила именно наша местная группа, ведь поселок-то наш.

— В этом ты весь: за чужие дела берешься с милой душой, а в личных шею ломаешь. Но кто не может управиться с личными делами, тому нечего браться за общественные... Советую тебе подумать об этом.

Он оторвал взгляд от плана и удивленно посмотрел на меня.

— Скажи-ка, Лотар, ты чего сюда пожаловал... меня заводить, что ли?

— Франк, послушай меня: выкати из гаража свою машину и поезжай на кладбище. А я махну на велосипеде к Бюлеру и вместе со стариком приеду туда же... Мы спустимся в один склеп... Да не пялься ты так, ты все правильно расслышал...

Он долго молча смотрел на меня, потом смахнул со стола план города.

— Ну так чего ты ждешь? — спросил он.

Садясь на велосипед, я услышал, как Франк заводит машину.

На звонок Бюлер открыл с такой поспешностью, словно дожидался моего звонка под дверью, и, прежде чем я успел вымолвить хоть слово, накинул куртку и последовал за мной на своем велосипеде. Он так налегал на педали, что мне, да еще против ветра, было нелегко за ним угнаться.

Возле маленькой чугунной калитки рядом с главным входом мы спрыгнули на землю и отвели велосипеды в будку. Подъехал Франк, и я сказал Бюллеру:

— Франк тоже с нами.

— А мне-то что? Болтал бы ты поменьше, — ответил старик.

Суббота выдалась холодная и сырая, и на кладбище было пустынно. Я люблю приходить на кладбище, когда знаю, что по его дорожкам не снуют многочисленные посетители. А иногда мне приятно сознавать, что я вообще здесь один-одинешенек: в такие минуты кажется, будто здесь все мое — и покойники, и камни, и самшитовые изгороди, и кладбищенская стена. Я не один раз собирался подсчитать, сколько кирпича пошло на эту стену. Из него, пожалуй, можно бы выстроить немало жилых домов.

Я нес кирку и лом, а Бюлер — газовый фонарь, и мы все трое не обменялись до могилы ни единым словом. Только завидев однорукого ангела, Франк не удержался от богохульства:

— Будь это не ангел, а человек, ему можно бы запросто пришить руку.

— Заткнись, — яростно прошипел Бюлер.

Бюлер работал споро и бесшумно — сказывался многолетний опыт. Сперва он отделил от камня самшит и плющ, затем приставил лом к пазу, а я вмешивался, только когда он дергал подбородком либо подавал мне знак каким-нибудь другим способом.

Я подвел свою кирку под плиту и начал сантиметр за сантиметром сдвигать ее.

За несколько минут мы так основательно сдвинули плиту, что мне безо всякого труда удалось бы пролезть через образовавшееся отверстие, но, только я хотел спуститься в склеп, Бюлер энергично придержал меня и сказал:

— Это уж мое дело... а ты возьми фонарь и подай мне, когда я буду внизу... только не пори горячку: кругом все спокойно, в такую поганую погоду на кладбище не забредет даже чокнутая старушка.

Бюлер лег на живот, спустил в отверстие ноги и медленно, рывками, сполз вниз. От моей помощи он отказался.

Потом я услышал, как Бюлер ступает по гробам. Звук был очень гулкий. Я подал ему фонарь.

— Ты чего-нибудь видишь? — спросил я.

— Спускайся, — потребовал он, не вдаваясь в объяснения.

Я съехал вниз. Бюлер подхватил меня, а когда я встал на гроб, меня так скрутило, что я с трудом удержал позыв к рвоте. В кругу света я увидел на редкость просторный склеп и в нем пять гробов.

— С деньгой были люди, — промолвил Бюлер, — гробы цинковые, работа солидная... Да, в прежние времена не халтурили, в прежние времена у ремесленников была своя гордость, а сейчас у них только и есть что счет в банке... Тогда еще слово «качество» писали с большой буквы.

Вдруг он цепко ухватил меня за руку и кивком указал на противоположную стену.

— Откуда здесь пять гробов, Бюлер, ты ведь говорил, что захоронение на четверых? — спросил я, все еще борясь с тошнотой.

— Здесь и есть четыре гроба, ты присмотрись как следует, хватит тебе класть в штаны.

То, что я принимал за пятый гроб, оказалось рядом небольших ящиков, которые стояли у стены, позади четвертого гроба, один на другом, так что с первого взгляда их вполне можно было принять за гроб.

— Ну, Лотар, ты это искал? — спросил Бюлер настороженно. Я вслух сосчитал до десяти. Ящиков было десять.

— Я ничего не искал, я просто догадывался, а почему — и сам не знаю.

Мы стояли вдвоем на первом гробе и разглядывали противоположную стену. Это был солидный склеп, выложенный красным клинкерным кирпичом. В нем было сыро и холодно. Тошнота меня отпустила, я больше не казался себе чужаком, нагло вторгшимся в мир, куда живые не должны входить, если не хотят пострадать.

Не оставалось никаких сомнений — это были те самые ящики, которые я перевозил по поручению Бальке.

— Ну, Лотар, ты нашел, что искал? — торжествующе спросил Бюлер.

— Да, это те самые ящики, я нашел, что искал... И все же это ни в какие ворота не лезет. Это мне снится. Ущипни меня, Бюлер.

— Вскрыть ящики? — спросил он.

— Незачем, я и так знаю, что в них. Давай вылезать.

Мне опять стало нехорошо, я стоял ногами на гробе, на покойнике, я стоял на гробе, в котором лежал человек, похороненный то ли двадцать, то ли пятьдесят лет назад. Но я пересилил себя... Я пошел по остальным гробам к ящикам, осветил их фонарем и сразу обнаружил тот, который Франк тогда бросил на цементный пол гаража и который я потом сколотил, так что все стало как прежде.

Все, что я видел, все, что нашел, было на самом деле, но в голове у меня это никак не укладывалось.

— Не сомневайся, Бюлер, ящики те самые, я их не искал, но я их нашел.

— А что в них? — спросил старик.

И тут я услышал сверху голос Франка:

— Кто-то идет прямо в нашу сторону... Ой, что мне делать? Эй вы, там, внизу, что мне делать?

— Хорошую мину! — отозвался Бюлер. — Лотар, значит, ты абсолютно уверен?.. А что в этих ящиках?

— Вылезай, Бюлер, пора уже.

Но Бюлер сперва помог вылезти мне — я уперся ногой в его сложенные перед животом ладони, а когда оказался наверху, вытащил его за руки.

Когда я помогал Бюлеру встать на ноги, над моим ухом раздался голос пастора:

— Господин Штайнгрубер заделался кладоискателем? Ну как, господин Штайнгрубер, нашли вы, что искали?

Я стоял перед ним, будто голый.

— Да, — с трудом выдавил я. Мне было очень стыдно, потому что я злоупотребил доверием пастора.

Бюлер же не обратил на пастора ни малейшего внимания, он начал преспокойно толкать плиту на прежнее место и при этом так громко стонал и кряхтел, словно вот-вот упадет замертво; я должен был ему помочь, но внезапное и совершенно неожиданное появление пастора пригвоздило меня к месту. Бюлер снова положил на могилу куски дерна, поросшие плющом и самшитом.

— Все еще трудитесь, господин Бюлер? — Это спросил пастор.

— Все еще тружусь, господин пастор. Вы ведь знаете: кот мышковать не перестанет, даже когда зубы растеряет. Натура — великое дело, господин пастор, против своей натуры не попрешь.

И, коснувшись пальцами полей шляпы, Бюлер ушел, оставив нас с Франком, просто-напросто взял да и ушел, словно это необычайное происшествие никак его не касалось. Уходя, он прихватил кирку и лом. Франк нерешительно последовал за ним.

А я оказался один на один с пастором и не знал, как мне оправдаться и как объяснить свое поведение.

— Итак? — спросил пастор. — Не пора ли вам, господин Штайнгрубер, проявить ко мне некоторое доверие?

— Там, внизу, стоят десять ящиков, — через силу выдавил я. Меня знобило.

— Может, вы сегодня вечером заглянете ко мне и расскажете все по порядку, надеюсь, вам ясно, что за свой проступок вы вполне можете угодить в тюрьму... Втайне от меня, знаете, по-моему, это не слишком-то порядочно с вашей стороны. — И тоном, не допускающим возражений, он закончил: — Вы вольны думать об этом все, что вам угодно, но покой усопших не должен быть здесь ничем потревожен. Вы можете и обо мне думать все, что вам угодно, но такова моя вера, и, если вам это кажется смешным, учтите: вас никто здесь не держит. Надеюсь, я выразил свою мысль достаточно ясно.

И он покинул меня.

Будка у меня стояла нетопленая, но зато мне навстречу хлынул теплой волной аромат кофе.

— Лотар, а ты знаешь, ведь за то, что мы сделали, сажают, — заявил Бюлер таким тоном, будто разговор шел о погоде или счастливых цифрах в лото.

— Перестань. Да перестань же ты наконец! — взвился я. — Мне и пастор минуту назад сказал то же самое. Катись отсюда, ступай в проповедники. Мне ты надоел. Видеть тебя больше не желаю.

— Бедный, бедный Лотар, — сказал Бюлер, а затем сделал то, чего никогда при мне не делал: он высморкался. Высморкался обстоятельно и солидно. Да еще чихнул без зазрения совести. — Ты чего говоришь, Лотар? Чтоб я перестал? Какое там перестать, когда сейчас только все и начинается... Можешь рассчитывать на меня.

Четыре года назад, выйдя на пенсию, Баушульте купил в нашем квартале дом с большим земельным участком, позади дома выстроил стеклянную теплицу в тридцать метров длиной и начал разводить орхидеи и другие редкие цветы.

Потом уже совсем случайно я узнал, что среди специалистов Баушульте считается великим умельцем по выращиванию экзотических растений и что ему удалось несколько скрещиваний, которые в кругу знатоков считались невозможными.

Еще когда я состоял в партии, он на собраниях садился рядом со мной и рисовал человечков на листе бумаги. Как-то, когда я с удивлением разглядывал его каракули, он объяснил мне, что рисование помогает ему сосредоточиться. В «Липе» он никогда не выпивал больше трех стаканов пива, даже если попадал в развеселую компанию и его заставляли пировать до утра. Многие его высмеивали, многие ненавидели.

Большой светло-коричневый лабрадор Баушульте лежал перед дверью теплицы, мне пришлось перешагнуть через него, потому что встать он не пожелал.

Баушульге возбужденно замахал руками, чтобы я поскорей закрыл дверь: он как раз высаживал рассаду. Потом он крикнул мне:

— Давай выкладывай! Уж верно, у тебя есть что-то на сердце, раз ты заявился ко мне в тропики.

— Долго рассказывать, — ответил я и уселся на опрокинутый ящик.

— А ты все-таки расскажи, цветы могут и подождать.

Я постарался по возможности сжато рассказать все с самого начала. При этом Баушульте не переставал любовно возиться со своими цветочками, время от времени он вытирал перепачканные в земле руки о длинный синий фартук.

Затем он чуть отступил назад и удовлетворенно поглядел на свою работу.

— Ишь ты каким сыщиком заделался, но теперь нам все это надо доказать. Пусть даже тебе известно, что́ там спрятано, все равно это еще ничего не значит... или значит очень немного... Да, вот, кстати, мы, помнится, ловили одного убийцу, впоследствии выяснилось, что он был наемный убийца; это случилось не здесь, а в Херне, мы шли за ним буквально по пятам, а на кладбище он вдруг исчез у нас из-под самого носа, словно сквозь землю провалился. И как ты думаешь, где мы его нашли? В мертвецкой, в открытом гробу, под белым кружевным покрывалом, наружу, выглядывали только ноги. Лежал себе как самый взаправдашний покойник... Но мне бросилось в глаза, что ботинки грязные. Скажи на милость, кто это у нас, в Германии, положит покойника в гроб в грязных ботинках?..

— Не рассказывай мне сейчас про свои успехи, Баушульте, ты не ослышался, я и впрямь заделалея сыщиком и к тебе пришел, потому что всю свою жизнь ты только и знал, что выслеживать людей...

— Хорошо сказано: выслеживать... Лотар, ты, пожалуйста, не воображай, будто полиция слепа на оба глаза, видеть-то она все видит, я хочу сказать — в твоем случае, но без сноровки, без доказательств, из одних предположений дела не построить, а там, где ничего нет, там и король не поможет... но вообще-то я с тобой согласен, они не дураки... эти люди... Скажи-ка, ты часом не получал каких-нибудь известий от своей дочери?.. Это я просто так спросил, это к делу не относится, вспомнилось и спросил, потому что ты всегда отмалчиваешься, когда речь заходит о твоей дочери... — Баушульте погладил лабрадора, который лизал его руку. Потом он набил трубку и хотел было поднести ее ко рту, но спохватился и сунул трубку в большой карман своего фартука. Здесь курить не полагалось: цветы очень чувствительны, а для Баушульте они вообще святыня. Он откинулся на батарею и с довольным видом оглядел свои посадки, поглаживая при этом собаку, которая издавала какие-то странные звуки.

— Нет, Лотар, это не психи, и не авантюристы, и даже не обычные преступники, это люди, которые точно знают, чего они хотят и когда именно. Зато мы не знаем, чего они хотят и когда именно. Хорошо, Лотар, я тебе помогу, само собой, это теперь не только твое личное дело, но и мое тоже, а я гляжу в оба. И для начала попытаюсь кое-что выведать... Но когда настанет срок, найдутся люди, которые тебе не поверят, потому что ты сам в свое время возил эти ящики... Уж так оно бывает на белом свете, самое простое кажется самым неправдоподобным...

— Неужели ты всерьез так думаешь?

— Я не думаю, потому что я тебя знаю, но в полиции служат и такие, которые ничего не видят дальше собственного носа, не говоря уж о том, чтобы думать... полицейский мундир — это не более как вид одежды, ума он не прибавляет; я по собственному опыту знаю, что чем выше у этих тупоголовых деятелей чин, тем больше они уверены в себе, они вообще всегда уверены, о чем бы ни шла речь...

— Я просто не знал, как мне быть, поэтому и пришел к тебе. Бюлер уже старый, ну а Франк...

— Франк?! — взвился Баушульте. — Этот чокнутый готов с вязальными спицами выйти против бульдозеров. Он хочет приостановить то, что приостановить невозможно. Он только сеет смуту в собственной партии, этот болван, и вот за такого болвана я голосовал, за такого заступался. Город продаст эту территорию частной строительной компании, за хорошие деньги продаст, не без того, а чтобы пресечь разговоры о подкупе, учреждена независимая комиссия...

— Баушульте, проснись, в этой независимой комиссии заседает тот же Бальке, а ему эта строительная компания уже давным-давно отвалила солидный куш... Он получит самый крупный заказ: вывозить разрушенные дома и доставлять материал для новых, причем заказ долгосрочный, может на все три года, потому что строительство на столько рассчитано, а может и больше чем на три, уж в строительном деле я кое-что смыслю.

— Лотар, да у тебя мозги запечатаны, что ли, чего ты, собственно, так заводишься? Северный поселок уже не спасти, и я не собираюсь поддерживать Франка, хотя мы соседи и старые товарищи по партии. Поверь моему слову, Франк просто болван, он хочет спасти то, что давно умерло. Внуши ты ему ради бога, что его растопчет собственная же партия, разве что похороны будут по первому разряду, как и положено для людей его ранга.

— Слушай, Баушульте, я не знаю, прав ли ты, но Франка мы должны поддерживать и как товарищи по партии, и прежде всего как соседи, мы не должны ставить ему палки в колеса.

— Франк — твой друг, я к нему тоже хорошо отношусь, иначе не стал бы публично за него заступаться, но пойми и ты, Лотар, дружба не должна ослеплять... Чего, по-твоему, хочет Франк? Спасти живущих там людей или при жизни заслужить право на памятник?

— В этом ты его упрекать не смеешь.

Выйдя из теплицы, Баушульте раскурил трубку. Собака тоже вышла вслед за нами. Жена Баушульте протирала окна их зимнего сада. Она была еще миниатюрнее, чем муж. Она улыбнулась нам, но такая же улыбка вполне могла адресоваться и собаке.

— Лотар, чтобы ты не заблуждался, учти: далеко не все хотят остаться в Северном поселке, а Франк хочет, чтобы там остались все. Это, как говорится, две большие разницы... Благоустройство старых домов будет стоить миллионы... а каков выигрыш? В этих домах даже подвалов нет, ты сам говорил мне однажды, что не хотел бы жить в доме без подвала... Кстати, большинство безработных живет именно там... вот ты и полюбопытствовал бы почему. Они же все от рождения заклеймены как асоциальный элемент только потому, что живут в Северном, — это безобразие, но это так...

— Да будет тебе, я и сам все это знаю, а рассказать я хотел вот что... Недавно я видел в пивной одного из твоей прежней бражки, щенок еще, он разглагольствовал у стойки. И знаешь, что он говорил? Школы, мол, у нас день ото дня все лучше, а безработных — все больше, вот стали бы школы малость похуже, тогда и безработных стало бы поменьше... Этот парень без году неделя как выпущен из школы. Тут даже Паяц перестал скалиться.

— Дураков во все времена хватало, — буркнул Баушульте, взволнованно попыхивая трубкой.

— Дураков?.. Не прячь голову в песок только потому, что этот щенок был из ваших... Дураки в мундире опасны, а все другие просто неприятны.

Год близился к концу.

Мы не стали наряжать елку, и если бы работа на кладбище не напоминала мне о предстоящем рождестве, сам бы я о нем и не вспомнил.

А погода стояла весенняя.

Только в сочельник утром я спохватился, что забыл купить подарок для Хелен. Поскольку в последнее время она любила накидывать поверх платья шаль с бахромой, я купил ей большой шелковый платок в крупных цветах, обернул его в подарочную бумагу и в первый день рождества положил этот пакет на ее тарелку.

Увидев мой подарок, она хлопнула себя по лбу, побежала наверх и вернулась с двумя пакетами. Один она дала мне. Я получил книгу Брема «Путешествия по Африке», а другой пакет она положила на тарелку Клаудии, так как до сих пор неизменно накрывала стол на троих.

Настроение у нас было далеко не праздничное, потому что после открытки из Ниццы мы ничего не знали о Клаудии, если не считать того случая, о котором рассказал нам Франк.

В тот же день мы с Хелен, не сговариваясъ, пошли гулять в сторону кладбища. Перед чугунной калиткой — главный вход на праздники запирали — мы повернули обратно. Мне было приятно снова, как прежде, погулять с Хелен.

На обратном пути я взял курс на пивную Паяца.

— Только не сегодня, Лотар, завтра — пожалуйста, а сегодня не оставляй меня одну.

Возвращаясь с далекой прогулки, мы остановились перед домом Пфайферши.

На голубой елке, которую я сам же и сажал, когда кто-то подарил ее Пфайферше, горели электрические свечи, Габи и старуха, держась за руки, пели перед освещенным деревом:

— О елочка, о елочка!

Мы оба, Хелен и я, с трудом удержались от смеха. Войдя в переднюю, я увидел на полу телеграмму, которая упала в щель для писем. Я поднял телеграмму, покачал на ладони и торопливо вскрыл: «Счастливых праздников тчк Клаудия».

Отправлена телеграмма была из Парижа.

Хелен взяла телеграмму у меня из рук, а я сказал:

— Хоть тысячу раз читай, слов не прибавится.

— В нашем городе что-то происходит, — сказал Франк.

— Что? — спросил я.

За окном буря дергала крыши и ставни, а на двери у Франка раскачивалась на шарнирах крышка от почтового ящика.

Я пришел к Франку, чтобы пригласить его встречать с нами Новый год — мы с Хелен единодушно решили не бросать Франка одного в квартире, где, между прочим, уже ничто не напоминало о том, какая тут была грязь всего несколько дней назад: теперь здесь царила тягостная чистота, все было расставлено по местам, а в кухонную мебель можно было глядеться, как в зеркало.

— У тебя что, новая любовь? — спросил я, указывая на свежевыстиранные гардины.

— В нашем городе что-то происходит, — загадочно повторил Франк, пуская кольца синего дыма из сигары и одновременно поглядывая на чистые гардины. Он достал из холодильника две бутылки пива и бутылку водки, открыл пиво, налил водку в рюмки: — С Новым годом, Лотар, — и чокнулся со мной.

Мы быстро опрокинули свои рюмки, я даже передернулся, такой противной показалась мне водка, и погрузились в молчание. После третьей рюмки Франк еще раз изрек:

— В нашем городе что-то происходит. Понимаешь, Лотар, они называют себя Обществом нравственного обновления Германии. Название красивое. Чего нельзя сказать про общество. Ты о нем слышал или ты, кроме своего кладбища, ничего больше знать не желаешь? Может, ты уже сам зарыт в землю?

— Я все слышал. И даже лично знаком с одним из них... А что тебя так беспокоит? Политических утопистов во все времена было и будет навалом.

— Что меня беспокоит? Меня беспокоит, в частности, твой вопрос: что тебя беспокоит? То же самое спрашивают мои товарищи по партии, когда я с ними об этом толкую, и сами же отвечают: дураков не стоит принимать всерьез.

— Ну так ты придешь к нам сегодня вечером? — спросил я и встал.

— Можешь не опасаться, что я приду пьяный, я буду трезвый как стеклышко, так и передай Хелен.

У дверей он задержал меня.

— Лотар, у меня есть план, если выгорит, можешь считать, что Северный поселок спасен. Я расскажу тебе обо всем подробно, когда буду знать больше, чем сейчас, а пока я знаю недостаточно, и все это в основном догадки.

На улице меня подхватил ветер. Я собирался еще зайти к Пфайферше, чтобы пригласить к нам и Габи. А вдруг они помирятся — ведь праздники настраивают на мирный лад. На голубой ели в саду у Пфайферши с самого рождества круглосуточно горели свечи; учитывая феноменальную скупость старухи, это было более чем странно.

Франк явился трезвый, как и обещал. С легким поклоном он вручил Хелен букет белых гвоздик. Мы пили земляничный крюшон, который я приготовил еще днем, и без интереса смотрели какое-то ревю по телевизору, пока Хелен его не выключила со словами:

— Просто наглость — делать такие передачи. Они думают, раз они сами малограмотные, значит, у них и зрители такие же.

Буря стихла так же неожиданно, как и началась.

В полночь небо над нашим поселком расцвело всеми цветами радуги, ракеты взлетали в небо и многокрасочными елками спускались на землю.

— Как в войну, только не так торжественно, — сказал Франк и засмеялся. Неожиданный звонок испугал нас. Хелен пошла открывать, и в комнате тотчас возникли Габи и Пфайферша. Вокруг шеи у них обвивались ленты серпантина, а волосы были усыпаны пестрыми кружочками конфетти, которые струей потекли на ковер.

Обе женщины были под хмельком. Габи обняла Франка и пожелала ему счастья в новом году, и Хелен не могла не предложить гостьям по бокалу крюшона. На старухе было голубое шелковое платье, которое явно знавало лучшие времена, на Габи — клетчатая юбка и травянисто-зеленый пуловер. Обе уселись на диван, словно это было в порядке вещей.

Впрочем, Габи тотчас вскочила и по собственному почину налила себе полный бокал крюшона. Франк встал и взял бокал у нее из рук со словами:

— Веди себя прилично, ты пьяна.

Габи обиделась и стала поднимать Пфайфершу с дивана, что ей не сразу удалось. Хелен с тревогой глядела на меня, опасаясь скандала. Обе женщины покинули наш дом, как и пришли — с пением и смехом. И только кружочки конфетти напоминали об их визите.

На улице все еще взлетали к небу ракеты и пестрыми букетами падали на землю.

— Хороший у вас дом, — сказал вдруг Франк ни с того ни с сего.

— А тебе кто велит рушить свой? — ответила Хелен с неожиданной резкостью.

В два часа ночи я проводил Франка до выхода из палисадника. К тому времени мы оба здорово захмелели.

Пока мы с Хелен раздевались перед сном, я наконец рассказал ей всю историю про ящики, с самого начала. А когда я договорил, Хелен села в кровати и озабоченно спросила:

— Скажи мне ради бога, что ты намерен делать со своим открытием?

— Ждать, Хелен, ждать.

— Чего ждать, кого ждать, ты дождешься, что все это обрушится на твою голову.

— Успокойся, Хелен, хоть и обрушится, да не убьет.

В постели мы обнялись так крепко, словно каждый из нас искал у другого защиты.

Франк отказался от должности шофера в экспедиционной фирме и ни с того ни с сего решил выехать из своего дома в нашем поселке и демонстративно перебраться в Северный. Сперва мы с Хелен растерялись от неожиданности, потом я начал его отговаривать:

— Франк, не будь дураком, ты же не можешь так, за здорово живешь, бросить свой дом, ведь ты, как и я, в кровь обдирал руки о каждый камень, из которого он сложен. От такого не отказываются, это ведь не просто недвижимость, это твоя родина, твоя жизнь...

— Будет тебе, Лотар. Я не вложил душу в этот дом, я строил, потому что все кругом строили, потому что не хотел отстать от других, потому что так полагалось, хотя и знал с самого начала, что выплачивать мне за него придется до конца моих дней... И кроме того, Лотар, я ведь могу сдать свой дом жильцам. За триста пятьдесят в месяц у меня любой снимет. А я перееду в Северный поселок. И знаешь почему? Тогда я окажусь в самой гуще событий, я — председатель местной организации партии, которая собирается проголосовать за снос, тогда люди почувствуют доверие ко мне, тогда они будут держаться вместе, тогда город не сможет распоряжаться поселком, как крестьянин — своей коровой: хочу дою, хочу забью.

— Франк, это все иллюзии.

— Я не питаю никаких иллюзий. А вот надежда у меня есть. Просто я поступаю наперекор традиции. Ведь обычно люди едва заслышат краешком уха, что через какое-то время на месте их поселка будут строить новые дома, обращаются в бегство по принципу: крысы бегут с тонущего корабля.

Я вместе с Франком обходил Северный поселок, иногда мы останавливались и внимательно разглядывали тот или иной дом, отремонтированный заботливыми руками: зеленые ставни с красными сердечками, на заднем дворе пристройка с голубятней под крышей, палисадник окружен новой оградой из штакетника, на кусты роз надеты полиэтиленовые мешки для защиты от мороза, в саду деревья тщательно подрезаны.

— И все это собираются уничтожить любители бетона. Надо же что-то предпринять, Лотар. Ведь это презрение к людям, а презрение к людям — это террор, террор под прикрытием закона... Ты понимаешь, о чем я...

— Я очень хорошо тебя понимаю, Франк, но один ты ничего не сделаешь, потому что каждый думает только о себе и о своих барышах.

Тем временем мы с Франком подошли к дому с небольшим садиком, у дома был запущенный, нежилой вид. Франк указал на него:

— Вот сюда я и въеду. Через три месяца этот дом не узнаешь. А ты мне будешь помогать. Чтобы два каменщика да не справились.

— А кто тебе дал разрешение на въезд?

— Я сам. А если без шуток, у меня есть один дружок в магистрате, он это дело оформил на свой страх и риск.

Мы обошли вокруг дома. Из него несколько дней назад выехало турецкое семейство, и внутри дома до сих пор не выветрился его дух... Фруктовые деревья в одичавшем саду были спилены и, возможно, пошли на дрова, потому что центрального отопления в этих домах не было, ограда местами завалилась, штакетник кое-где подгнил.

— Я буду тебе помогать после работы и по субботам, — сказал я Франку.

— А по воскресеньям будем шуровать внутри дома, тогда никто не скажет, что мы оскверняем праздник. Теперь ты знаешь, почему я отказался от места в экспедиционной фирме. Я устроился каменщиком, к тому же среди зимы. Значит, материал я буду иметь даром, он мне ни гроша не будет стоить. Если каждый день закидывать малую толику в багажник, ремонт обойдется дешево. Мы ведь оба специалисты в этом деле.

Я поехал вместе с Франком обратно, на Мариенкефервег, и зашел к нему. В квартире у Франка опять был хаос: кухня ломилась от немытой посуды, так же воняло отбросами и от спертого сырого воздуха сжимало грудь.

Я распахнул окно, порыв ветра поднял пыль и погнал ее через всю квартиру.

— Как ты можешь жить в таком свинарнике? — возмутился я.

— Чего ты волнуешься, не пойму, придет какая-нибудь, приберется, а я ей за это отслужу. Когда въедут съемщики, им заодно достанется и вся мебель. В новой квартире я устроюсь по-восточному, буду сидеть на полу: у немцев в квартирах слишком много лишнего.

— Ну, коли так, желаю удачи, а мне пора.

Габи мыла окна — в такой-то холод. Я поднял руку и помахал ей, потом вошел к ним в палисадник.

— Новости для меня? — взволнованно спросила Габи.

Я сам себе показался предателем, но, в конце концов, Габи до сих пор оставалась законной женой Франка и, следовательно, имела полное право знать, как Франк намерен распорядиться домом и имуществом.

— Франк переезжает. Он хочет снять запущенный дом в Северном поселке, а ваш сдать за триста пятьдесят марок в месяц.

— Франк всегда презирал надежное, будь то вещи или женщины. Спасибо, что предупредил.

Воскресенья для меня — это изнурительное накапливание секунд. Это мои сновидения и фантазии. Днем я вижу сны наяву, а ночью скрежещу зубами, да так громко, что возмущенная Хелен меня будит: она-де из-за меня проснулась и не может уснуть. Один раз она даже хотела перебраться в комнату Клаудии, но потом вернулась в нашу спальню, словно боясь осквернить комнату дочери.

В своих снах я вижу цветущие кладбища, но среди цветов лежат черепа, под ветром волнуются деревья, и на их ветвях раскачиваются скелеты. Это глубокие сны, я просыпаюсь весь в поту, либо меня будит Хелен и заставляет сменить мокрую от пота пижаму. Постельное белье она меняет теперь два раза в неделю, потому что от пота простыни начинают пахнуть кислым.

Сны могут быть до того страшными, что порой я вообще боюсь ложиться, боюсь собственных снов. Я вижу, как над кладбищем кружат алые голуби, в конце концов мне удается поймать одного, но только хочу его погладить, как выясняется, что это вовсе не голубь, а ворона, и она яростно клюется; еще я вижу, как девы в белых одеждах и с венком на голове плывут над кладбищем, но не затем, чтобы кого-то похоронить, а затем, чтобы кого-то выкопать, в их полете есть какая-то страшная красота. Я бросаюсь бежать, чтобы нагнать плывущих по воздуху дев, чтобы спросить у них, почему они выкапывают, а не закапывают. Бегу и нахожу только увядшие венки на дорожках, а старый Бюлер стоит передо мной, широко расставив ноги, смеется, сплевывает табачную жвачку на увядшие венки и говорит, что кладбищенский сторож, как правило, разучивается говорить с покойниками только через двадцать лет, потому что через двадцать лет покойники ему уже не отвечают. «Лотар, перестань кружиться, как слепень на лугу. Мертвые мертвы, здесь не поможет ни молитва, ни слезы, ни холодный камень».

Иногда я слышу во сне, как играет Клаудия, она играет па черном рояле, а рояль стоит на чьей-то могиле и украшен венками. Она играет, но ее пальцы при этом не касаются клавишей, а я сажусь у ее ног, и музыка смолкает, и слышен только глумливый хохот старого Бюлера, который невозмутимо передвигает свою жвачку от одной щеки к другой, а табачный сок сплевывает на могилы, и там, куда упадет плевок, из земли вырастают подсолнечники, их крупные цветы смыкаются над головой старика и укрывают его.

Потом я вижу себя в могильной яме, я рою ее голыми руками и бросаю землю через край, а когда поднимаю голову, надо мной пролетает Франк с целым домом в руках.

Избавившись от этих снов, я после завтрака нехотя сажусь на велосипед и еду на кладбище. Но подлинную свободу я ощущаю лишь тогда, когда отвинчиваю стаканчик с термоса и аромат крепкого кофе наполняет будку.

Как-то после одной такой пропотелой ночи Хелен мне сказала:

— Плохо человеку твоего возраста иметь дело только с покойниками. Не мудрено, что тебе снятся такие жуткие сны. Поискал бы ты себе работу где-нибудь еще, чтобы иметь дело с живыми людьми.

Когда на другой день я спросил у Франка, могу ли я устроиться к ним, он ответил отрицательно.

— Я и сам, может, только потому туда попал, что состою в партии. Даже если ты в этой партии самая мелкая сошка, все равно. Поверь, Лотар, тысячи людей сказали бы спасибо, доведись им получить твое место. Умирают во все времена, ты это учти.

Около середины февраля Франк переехал в свой дом в Северном поселке.

Я помогал ему переезжать.

Габи и Пфайферша глядели с противоположного тротуара, как мы грузили кое-что из мебели и несколько ящиков в нанятый для этой цели фургон.

Вдруг Габи стремглав бросилась через улицу и вырвала у Франка из рук старое грубошерстное пальто зеленого цвета.

— Ну нет, это ты не получишь, это пальто Эберхарда, оно принадлежит мне.

Франк безропотно отдал ей пальто.

На другой же день в его опустевший дом въехало семейство, состоявшее из отца, матери и троих детей. Соседи по этому поводу скривились и начали поносить Франка, который подложил им свинью, потому что у всех детей был такой вид, будто они только-только вылезли из грязевой ванны.

— Какой идиотизм! — возмущалась и Хелен. — Ты еще вспомнишь мои слова: бульдозеры просто раздавят его. Он пытается один удержать гору. Когда город примет решение снести поселок, он его снесет: в правлении всегда сидят люди, которые готовы шагать по трупам. Мы с тобой это знаем, и Франк тоже должен бы знать. Это ж надо, какой болван!

— Хелен, я ведь тоже поначалу не понял Франка, а теперь понимаю: нельзя безропотно все терпеть — мы ведь не овцы, в конце концов, хотя и овцы брыкаются, когда их стригут.

Каждый день я сколько мог присматривал за склепом и особенно за людьми, которые перед ним останавливались.

Кладбище выглядело совсем по-зимнему, я расчищал после снегопадов только главные аллеи, а тропинки к отдельным участкам протаптывали сами посетители, и повсюду, на могильных камнях, на фигурах ангелов, Христа, девы Марии, выросли белые снеговые шапки.

Снег приглушал даже самое тишину.

А я ждал: работа на кладбище приучает к терпеливости, вот я и ждал, что кто-нибудь будет себя подозрительно вести у моего склепа, спрашивается только, до каких пор мне ждать.

Франк обосновался в своем новом доме, он сидел в самой сердцевине поселка, как паук в паутине. Жители приходили к нему с жалобами и просьбами, а поскольку февраль выдался очень холодным и по улицам часто гулял ледяной ветер, Франк привел свой дом в порядок только изнутри. Я лишь изредка ему помогал.

На фронтоне своего дома он укрепил трехметровый флагшток: возвращаясь домой, он поднимал над домом синий флаг, уходя, спускал.

Когда бы я ни пришел к Франку, я всегда заставал его спокойным, уравновешенным, и почти всякий раз в компании. У него вечно толпился народ, люди сидели в пустых комнатах на дощатом полу, выложенном коврами, которые Франк по дешевке скупил у выехавшего турка.

Чем больше я интересовался жизнью Франка и его планами на будущее, тем меньше мне была по душе моя работа, порой вдруг казалось, будто что-то я упускаю, в чем-то просчитался, чего-то недополучил.

Я поймал себя на том, что кладу в свой рюкзачок кельму и ватерпас, хотя на кладбище они мне наверняка не потребуются.

И тут вдруг я повстречал на кладбище Бальке. Впервые.

Я заметил, что сначала он хотел уклониться от встречи, но, когда увидел, что это невозможно, если, конечно, не пробираться по сугробам, ринулся мне навстречу с распростертыми объятиями:

— Ну и работенку ты себе подыскал — тут и до ста лет дожить не фокус, когда все время на свежем воздухе. Я недаром говорю, бывают люди вроде кошек: как ни упадут — не разобьются.

— Эй, Бальке, Бальке, не суетись. Ты что-нибудь ищешь? Не могу ли я тебе помочь?

— У моей матери сегодня день рождения. Вот я и принес цветов на могилку. Ты же их знаешь, бабье — они все такие, жена говорит, положено да положено. Даже когда снегу навалило на полметра, я говорю ей, что снег красивей любых цветов. Но чего не сделаешь, лишь бы в доме была тишь да гладь да божья благодать.

— Я слышал, ты стал теперь важная птица, — сказал я, исподтишка разглядывая его.

— Почему это стал, еще чего, я всегда такой был, учти это.

— Ты теперь в комитете по благоустройству Северного поселка, я в газете читал.

— Эка важность. Деловой человек просто не имеет права уклоняться от некоторых поручений, даже когда наперед знает, что ни к чему хорошему это не приведет.

— Верно говоришь, Бальке, не имеет, особенно когда на этом можно недурно подзаработать.

— Только не завидуй, Лотар, только не завидуй, я человек деловой, я не могу выбирать себе клиентов по душе. Ты закладываешь покойников в землю, а я вкладываю деньги в живых людей — это и есть экономика... проще простого.

— А скажи-ка, Бальке, — и я пристально поглядел на него, — скажи-ка, куда, собственно, делись те ящики, за которыми ты, помнишь, присылал ко мне какого-то парня?

— Словом, Лотар, если ты захочешь переменить работу, я всегда к твоим услугам. Чем унывать, лучше Бальке позвать!

И он удалился, насвистывая.

Я пошел на северный конец кладбища, отыскал, где похоронена мать Бальке. На снегу лежала большая ветка сирени. Такая, должно быть, недешево стоит, а ведь уже через ночь она увянет и поблекнет. С вяза таращилась на меня круглоглазая ворона. Я согнал ее снежком.

— Ты зачем ее прогнал? Она ж тебе ничего не сделала, — сказал подоспевший Бюлер.

— Ты мне лучше вот что скажи: твоя жена не устраивает тебе скандалов из-за того, что ты каждый день здесь ошиваешься, да еще в такую погоду?

— Может, и устраивает. Женщины, они страсть как не любят, когда муж не приходит домой ночевать.

— Бюлер, Бюлер, постыдись... В твои-то годы...

В моей будке Бюлер внимательно оглядел доску, которую я сегодня же собирался вывесить перед главным входом; на доске были указаны новые часы работы кладбища, черными буквами на желтом фоне.

— Что-нибудь не так? — недоверчиво спросил я.

— Ты сам-то ее читал, Лотар? Ты видел параграф двенадцатый, раздел первый: «Категорически запрещается тревожить покой усопших»?

— Ну и что? — не понял я.

— Это же полный бред. Ведь мертвые ничего не слышат. Тебе когда-нибудь доводилось читать объявление, в котором говорилось бы: «Категорически запрещается тревожить покой живых»? Меня уже тридцать лет выводит из себя этот параграф. К покойникам относятся лучше, чем к живым... Ну, пойдем прибивать доску, я тебе подсоблю.

Бюлер помог мне укрепить доску на левом приворотном столбе. Потом он сказал:

— Не знаю, Лотар, обратил ли ты внимание, но я давно уже ночую на кладбище в твоей будке, вот почему моя старуха и злится.

Я чуть не выронил молоток.

— Бюлер, да ты спятил, ты ж меня под монастырь подведешь. Меня ж с работы попрут, если это дело выплывет наружу. Мне и то уже пастор сделал первое предупреждение...

— Я ведь тебе помочь хочу, пойми это. Они придут за своим добром, не будь я Бюлер... Никто не прячет вещи, чтобы от них избавиться, прячут то, что может понадобиться.

—А кто придет, тебе тоже известно, великий хитрец? — спросил я, все еще злясь на своевольного старика.

— Одним из них будет Бальке, помяни мое слово.

— Ерунда. Бальке чересчур предприниматель, не станет он с этим связываться.

— Сам не станет. Но у предпринимателей есть свои люди. Вот они-то и придут за добром. Сам Бальке мараться не станет, твоя правда.

— Бюлер, а зачем тебе понадобилось это знать?

— Зачем? Неужели непонятно? Затем, что я половину жизни проработал на этом кладбище.

С этими словами он ушел.

Вечером я пришел к пастору. В его кабинете — полки шли вдоль стен, доставали до потолка и все были забиты книгами, в простенке между окнами висел портрет Лютера, на письменном столе придавливал стопку писем полированный кусок базальта. Я раздумывал, доложить ему о ночевках Бюлера или не надо, но он уже и сам о них знал, а потому и заговорил очень решительно:

— Господин Штайнгрубер, до сих пор я молчал. О вашей находке я должен был сообщить вышестоящим органам, однако не сообщил. Это трактуется как грубое нарушение служебных обязанностей. Но я ведь знаю, что вы замешаны в этом деле, а кроме того, знаю, что вы не имеете никакого отношения к содержимому этих ящиков. А теперь извольте коротко и ясно ответить мне на вопрос, как вы это себе представляете в дальнейшем, ибо, если все откроется и станет известно, что я обо всем знал, на моей пасторской карьере можно будет поставить крест. Почему вы опасаетесь — либо не смеете — вместе со мной сообщить о своей находке в полицию, нет ли тут еще чего-нибудь, о чем вы умолчали? Что здесь происходит, почему Бюлер ночует в вашей будке? Господин Штайнгрубер, пока я пытаюсь вас понять, но рано или поздно настанет такой момент, когда решить эту проблему в одиночку будет уже невозможно. Может быть, вы мне не доверяете?.. Чего вы боитесь? Того ли, что, раз вы перевозили некоторые из этих ящиков, вам могут не поверить, будто вы ничего не знали об их содержимом?

— Может быть, господин пастор... Но дело не только в этом, я просто не знаю, чего боюсь, а раз я сам не знаю, то и вам сказать не могу.

— Вы имеете в виду свою дочь?

В кабинете вдруг воцарилась тягостная тишина. Я даже слышал свое дыхание. Как может этот пастор так невозмутимо рассуждать о том, о чем мне даже подумать страшно.

— Мне пора, господин пастор.

— Неужели вам так трудно ответить, господин Штайнгрубер? Ну ладно, я подожду еще немного, но с этого дня я вправе рассчитывать, что вы ничего больше не станете от меня утаивать; коль скоро я что-то покрываю, я должен быть посвящен решительно во все... Кстати, ваша дочь знает, что вы работаете кладбищенским сторожем?

— Откуда ей знать? Она ушла из дому девять месяцев назад, а писать мы ей не можем, потому что у нас нет ее адреса.

— Да, между прочим, церковный совет очень доволен вашей работой, на последнем заседании это еще раз подчеркивалось, даже мой коллега... хотя вы и не особенно с ним ладите. А Бюлеру передайте, пожалуйста: ночевать на кладбище — ни в коем случае.

Я заехал к Франку, потому что Хелен сегодня должна была вернуться позже обычного.

Синий флаг был поднят, а это значило, что Франк дома. Франк сидел на полу в своей пустой гостиной и держал в руках отпечатанный на гектографе лист бумаги.

— Ты что, никогда дверь не запираешь?

— А у меня украсть нечего. — И он протянул мне лист бумаги. — Это один знакомый составил, а цифры я получил благодаря утечке информации. Я это опубликую, то есть сперва, конечно, размножу и заставлю всех товарищей подписать.

Вот что было написано на листе:

«Как мне стало известно, городской совет намерен исключительно из соображений выгоды запродать частной компании Северный поселок, который в настоящее время на сто процентов является, включая занимаемую им территорию, общественной собственностью. В качестве причины выдвигается то обстоятельство, что город якобы не в состоянии больше нести расходы по содержанию поселка. Но если продать одноквартирные дома поселка их нынешним съемщикам, предоставив длительную рассрочку, люди сохранили бы родное гнездо, а земельные спекулянты остались бы с носом. Если бы каждый из съемщиков ежемесячно в течение двадцати лет выплачивал по сто пятьдесят марок, что по силам любому, включая стариков и инвалидов, это принесло бы городу восемь миллионов наличными, а двум тысячам жителей недвижимую собственность и спокойствие; если же поселок снести, а на его месте воздвигнуть высотные дома при оплате в среднем шестьсот марок за квартиру ежемесячно, частная компания ежегодно клала бы в карман четыре миллиона марок. Довольно произносить социальные речи, настала пора совершать социальные поступки. К этому остается добавить, что жители Северного поселка по традиции голосуют за СДПГ и что снос их домов не только подорвет доверие жителей к нашей партии, но и, возможно, толкнет их в объятия другой партии. Можем ли мы пойти на такой риск? Нет, и еще раз нет!..»

Франк взял у меня листок.

— Мы это дело размножим и сунем во все почтовые ящики, а каждый из членов местной партийной группы пусть лично поставит под этим свою подпись, пусть они поймут, что наша партия не может себе такое позволить, хотя те, другие, уже не сомневаются в успехе.

— Много на себя берешь, — сказал я с сомнением.

— Наша фракция в городском совете и местная партийная организация нашли мою виллу скандальной, но сделать они ничего не могут: я ее снял, а решение о сносе пока не принято. Больше всего их бесит мой синий флаг... будь он по крайней мере красным, против этого еще можно бы что-нибудь предпринять, но вот против синего...

— Не жалуйся, Франк, ты этого хотел и мог предвидеть, ты нарочно их дразнишь...

— Господи, Лотар, не разыгрывай из себя святого Флориана... Или ты хочешь защитить от меня мою партию... это ж надо, именно ты.

— Я тебя хочу защитить, Франк... Надеюсь, люди тебе когда-нибудь скажут спасибо, но ты ведь и сам знаешь: кто старается для людей, должен быть готов и к неблагодарности.

— Вот и мать твоя это твердила... Знаю, знаю, только не лезь в мои дела, я знаю, чего хочу, и я добьюсь своего, не мытьем, так ка́таньем, помяни мое слово.

Над домом на ветру реял флаг. Три километра от Северного поселка до «Липы» я одолел на велосипеде, да еще по насту, с великим трудом. Я решил заехать к Паяцу. Бюлер в одиночестве сидел за столом и читал газету. Я подсел к нему.

— Сегодня трое померло, вон в газете написано, — сказал Бюлер и придвинул мне страницу с местной хроникой.

— Ну и что? — не понял я.

— Как что? Неужели ты не читаешь объявления о смерти? — искренне удивился Бюлер. — Ничего себе могильщик, да для тебя эти объявления все равно что биржевой бюллетень. Ты их с утра должен читать... а эти трое, — и он указал на три извещения, — все попадут на твое кладбище. У тебя будет много работы. Но ничего, я тебе помогу: один ты не справиться, пуп надорвешь.

Я запротестовал.

— Да не бойся ты, денег я с тебя не возьму, я по доброй воле... из хорошего отношения, если хочешь знать.

— Ну ладно, Бюлер, тогда завтра утром начнем копать. И еще одно: с сегодняшнего дня ты уж, пожалуйста, спи в собственной постели. Пастор все знает... Нет, нет, я ему ничего не говорил, он и без меня все знал... Пастор категорически запретил... у меня будут большие неприятности, а ты ведь не хочешь, чтоб у меня были неприятности или, может, хочешь?

Дома, когда я поставил в гараж велосипед и опустил подъемные ворота, Хелен как раз прощалась в дверях с каким-то мужчиной, который, не задерживаясь и не удостоив меня взглядом, вскочил на свой велосипед и уехал.

— Это кто ж такой? — спросил я у Хелен.

— Он привез нам приглашение. На воскресенье. На одно собрание.

Я взял конверт, открыл его, там лежало приглашение Общества нравственного обновления Германии и стояла подпись: «Доктор Вурм».

Когда мы сели обедать, Хелен вдруг сказала с набитым ртом:

— Ничего не могу с собой поделать, от тебя пахнет смертью.

Я так растерялся, что даже отложил вилку.

Она поспешно схватила меня за руку:

— Я вовсе не то имела в виду, но тут я бессильна, порой от тебя и в самом деле пахнет кладбищем — впрочем, ничего удивительного здесь нет, каждая профессия имеет свой запах.

Я передвинул приглашение через стол поближе к Хелен и сказал:

— Ты как знаешь, а я пойду.

Она еще раз, более внимательно, прочитала приглашение и сказала:

— Мы оба пойдем, — причем сказала с нажимом, — да, кстати, старуха Пфайфер больна, Габи к нам заходила, она мне и сообщила об этом. Габи очень встревожена.

— Ты, главное дело, не тревожься, Габи ее выходит, барсучьим жиром, есть у нее такое тайное снадобье.

— Нехорошо с твоей стороны насмехаться над Габи, она не заслужила насмешек.

— Я знаю, Хелен, но не молиться же мне на нее из-за этого.

Мы были уверены, что зал встретит нас зияющей пустотой, но он был набит до отказа.

Франк, Хелен и я отыскали себе место в нише у запасного выхода. Молодой человек в поношенной куртке уступил Хелен свой стул, а мы с Франком прислонилиеь к стеке. Позади Хелен я вдруг увидел Баушульте. Хотя мы с Франком ему помахали, он не ответил на приветствие — то ли не заметил нас, то ли обиделся, так как мы не предупредили его, что тоже пойдем на это собрание.

На сцене стояли длинный стол, покрытый белой скатертью, и пять стульев. На стене позади стола висело широкое зеленое полотнище с белой надписью: «Заклятый враг Германии в ней и проживает, красные — вот наше бедствие». И чуть пониже, более мелким шрифтом: «Пора положить конец хозяйственной и политической распродаже нашей родины».

Франк и я одновременно указали друг другу на этот лозунг. Франк покрутил пальцем у виска. Хелен сидела выпрямившись и зажав руки между коленями. Баушульте тронул ее за плечо, чтобы привлечь ее внимание; Хелен вздрогнула, но, увидев Баушульте, улыбнулась.

На сцене возле боковой двери еще стоял черный рояль, а на рояле была пузатая ваза с большими ветками темно-красной сирени. На редкость красивый был букет.

Боковая дверь открылась, и на сцену гуськом вышли двадцать девушек; на них были одеты белые кружевные блузки и черные вельветовые юбки. Девушки с заученным проворством образовали полукруг перед роялем.

Раздались аплодисменты.

Когда аплодисменты стихли, через ту же дверь вошла девушка со стрижкой под пажа.

Это была Клаудия.

Поверх белой кружевной блузки у нее на плечи был накинут черный платок. Она села за рояль, сыграла несколько тактов, и хор девушек запел: «Нет страны прекрасней в это время...» Пели они очень хорошо, и смотреть на них было очень приятно.

Я даже не вскрикнул, и потолок зала не обрушился, и стены по-прежнему стояли отвесно, люди были люди, голоса были голоса, я только чувствовал, как обжигает мое лицо взгляд Франка. Поза Хелен оставалась такой же напряженной, но потом она с трудом поднялась со стула, подошла и тяжело привалилась ко мне. Она не дрожала, только губы у нее непрерывно двигались — это она беззвучно говорила.

Боже милостивый, думал я, ведь должно же что-то произойти, ведь этого быть не может, ведь сейчас от земного шара должен бы отломиться кусок.

Наконец я услышал голос Хелен:

— Лотар, значит, она в городе... Значит, она все время оставалась в городе...

— Да, — вмешался Франк, — она все время оставалась в городе, только вы с Лотаром не хотели верить, когда я рассказал вам про встречу на Саарландштрассе. Я тогда здорово на вас разозлился за то, что вы мне не поверили... Открой глаза, Хелен, вон она сидит за роялем и играет.

Когда хор допел свою песню, через боковую дверь на сцену вышли четверо мужчин и одна женщина; они сели за длинный, накрытый белым стол, не удостоив публику ни единым взглядом, и только доктор Вурм сразу поднялся на трибуну и встал перед микрофоном.

Мгновенно воцарилась тишина.

Доктор Вурм положил перед собой листки, которые держал в руке, и начал говорить в микрофон медленно и спокойно.

— Глубокоуважаемые дамы и господа, дорогая молодежь! Мы благодарим вас за то, что вы пришли. Переполненный зал — как я вижу, для многих даже не хватило стульев — служит лучшим доказательством того, что существует интерес и что назрела потребность что-то противопоставить господствующей политике. Необходима альтернатива. Причем я хотел бы подчеркнуть, что, говоря о господствующей политике, подразумеваю не только тех, кто сидит в правительстве, но и тех, кто, образно выражаясь, просиживает штаны в оппозиции, ибо и те и другие одинаково повинны в нравственном и национальном упадке нашего государства, а тем самым и нашего народа...

Жидкие аплодисменты.

— Мы выступаем против материальной и духовной коррупции, против лицемерия и тех мнимых политических схваток, которые ежедневно происходят в Бонне и которые должны убедить граждан, будто там разыгрываются доподлинные сражения, политические и общественные. Эти мнимые политические схватки столь же неубедительны, сколь и глупы, лидеров ведущих партий вполне можно поменять местами, а их программы — тем паче. Ныне правящий канцлер мог бы с тем же успехом представлять любую другую партию, с тем же успехом возглавлять любую оппозицию, поскольку в Бонне заседают политиканы, которых можно уподобить стеклоочистителям...

Аплодисменты чуть громче.

— Уважаемые сограждане, действие, которое разыгрывается там, на политической сцене, — это отрепетированный спектакль кукольного театра, мы же — его малолетние зрители, которым позволены выкрики с места, эти выкрики потом провозглашают свободой гражданина высказывать устно и письменно все, что он пожелает высказать, на деле же мы для этих господ не более как картонные мишени, в которые можно стрелять, сколько заблагорассудится...

Громкие аплодисменты.

— Не думайте, будто здесь, на сцене, собралась горстка сумасшедших. Всякий, кто не располагает аргументами, говорит своему противнику, что тот дурак либо сумасшедший. Пример истории учит нас, что, когда в Мюнхене зарождалось великое народное движение, у колыбели его тоже стояло всего лить семь человек...

Громкие аплодисменты, отдельные выкрики: «Позор!»

— Довольно экспериментов над нашими университетами! Университеты должны, как и прежде, стать очагом свободного и независимого исследования и преподавания, а не учебным плацем для политических крыс, и притом не серых, а красных...

Бурные аплодисменты, отдельные смешки.

— Всех студентов, которые занимаются политикой, надо гнать из университета взашей, всех преподавателей, которые пробуждают в детской душе сомнения, надо гнать из школы взашей. Этим молодым людям очень и очень пойдет на пользу добровольный рабочий фронт, тем более что каждый третий из них не занимается спортом и страдает нарушением осанки... И еще одно — пусть даже это вызовет смешки кое у кого из присутствующих — до сих пор остается в силе старая истина, точнее, старая народная мудрость, приложимая к экономике: у богатого князя и слугам рай, иначе сынам и дочерям отечества. Не думайте, будто перед вами просто кучка ничему не научившихся, выброшенных за борт неудачников, нет, наши идеи принадлежат молодежи, а следовательно, принадлежат будущему... и это прекрасное будущее.

Доктор Вурм указал на хор у рояля.

Громкие аплодисменты. Свист в зале, выражающий одобрение.

Девушки склонились перед публикой. Клаудия тоже приподнялась со своей вертушки и едва заметно кивнула.

— Ты знаешь тех, кто сидит за столом? — спросила меня Хелен на удивление спокойным голосом.

— Только двоих. Одного звать Оберман, он из Унны. Ты бы тоже должна его помнить, как «короля стрелков», он еще посылал тебе воздушный поцелуй, а другого звать Вайсман, он живет в Верле, фирма по доставке напитков, У него на фургонах написано: «Кто время зря не теряет — желто-синюю вызывает». Других я не знаю... а доктора Вурма ты и сама знаешь предостаточно.

Звучавшие с эстрады слова были для меня лишь звуками, лишенными смысла. Я перестал слушать, но глазами по-прежнему следил за происходящим.

Я толкнул Франка в бок:

— Так это и есть другая Германия?

— Нет, Лотар, другая Германия — на Востоке.

— А эта, на эстраде, какая же?

— Это старая Германия, — вмешалась Хелен.

— Или опять новая, — сказал Франк. — Новой Германии принадлежит будущее, и даже твоя собственная дочь подыгрывает ей на рояле.

Я готов был пристукнуть его за эти слова.

— Перестань, Франк, — взмолилась Хелен, — меня наизнанку выворачивает, когда я об этом думаю. Да и думать-то незачем, достаточно посмотреть.

Я обвел глазами зал. В нем было примерно поровну стариков и молодых, молодежь сидела в куртках, словно замерзла, большинству происходящее доставляло явное удовольствие, они издавали одобрительные выкрики, а среди тех, кто постарше, большая часть сосредоточенно слушала, о чем вещает доктор Вурм.

Там, на сцене, восседали Оберман из Унны, которому я возил ящики, и Вайсман; они улыбались, довольные собой.

Через боковой вход вошел Бальке и прислонился к стене рядом с дверью. Он внимательно вслушивался в слова, которые громко и отчетливо падали на наши головы из микрофона. По его лицу ничего нельзя было угадать.

— Господи, Франк, — сказала Хелен, — да что ж это за люди такие? Верят ли они сами в то, что говорят?

— Неважно, верят ли они, важно, верят ли им люди, которые сидят в зале.

И тут доктор Вурм закричал в микрофон:

— Пора положить конец непомерным требованиям профсоюзов, пора положить конец этому государству в государстве, ибо именно стратегия профсоюзов привела к такому росту безработицы. Эта клика, начисто лишенная чувства ответственности перед обществом, только и заботится, что о своей мошне.

Аплодисменты усилились, хотя и возгласы неодобрения тоже.

Двое парней, сидевших передо мной, заорали:

— Трепло! Подстрекатель! Враг профсоюзов!

Когда снова все стихло, доктор Вурм заклинающе воздел руки и, не теряя самообладания, продолжал:

— Я убеждаюсь, что говорю правду, по вашим аплодисментам, но я убеждаюсь, что говорю правду, и по злобным выкрикам кое-кого из присутствующих здесь, но этим мы пренебрежем, недаром до сих пор справедливо утверждение: если пнуть собаку, она укусит — со страху, разумеется... Друзья мои, надеюсь, мне дозволено будет так вас называть, не выглядя при этом слишком навязчивым, друзья мои, чтобы не оставалось сомнений: мы — мирная организация, мы только хотим приостановить нравственный упадок в нашей стране, с чем уже не способны либо не желают справиться большие партии. Мы хотим укрепить национальное самосознание народа, сделать жизнь более надежной, мы хотим выдвигать аргументы против идеологий, мы хотим убеждать, а не перекрикивать противников...

— Интересно, зачем им тогда пистолеты на кладбище? — спросил меня Франк.

Я вздрогнул, мне показалось, будто Франк выкрикнул это на весь зал.

— Это мы знаем, что у них есть оружие, — сказала Хелен.

— Но мы ничего не можем доказать, — вставил Франк. — Вот ты, Лотар, попробуй выйти на трибуну и заявить перед микрофоном, что тебе известно; тебя же просто засмеют... да, да, засмеют — и все тут.

— А ну, пошли отсюда, — сказал я. — Здесь дышать нечем. Такие собрания следовало бы запретить.

У бокового входа, через который мы собирались покинуть зал, все еще стоял Бальке. Он приветливо кивнул нам и спросил:

— Вы тоже здесь? Это разумно. Хочешь обо всем рассуждать, надо во всем участвовать.

Я собирался ответить, но Франк вытолкал меня из зала, а в коридоре я нос к носу столкнулся с молодым Швингхаммером.

— Рупперт?! — вскрикнула Хелен. — Вы откуда взялись?

— Да вот, хотел послушать, потому что три недели назад был на подобном собрании в Берлине; там дело кончилось дракой. Я всего несколько дней как вернулся домой. Отец попросил меня съездить, он получил приглашение.

— А почему ваш отец сам не приехал? — спросил я.

— Ну, господин Штайнгрубер, этого мой отец не может себе позволить.

— А Клаудия? — спросила Хелен.

— Фрау Штайнгрубер, поверьте, я даже не подозревал, что встречу ее здесь, когда я увидел ее на сцене, я пришел в ужас...

Дверь из зала приоткрылась, и я услышал, как доктор Вурм надсаживался в микрофон:

— Вот почему, уважаемые друзья, мы впервые обратились к широкой общественности... рискнули обратиться... Да, да, я не оговорился, именно рискнули, потому что сегодня за патриотический образ мыслей люди подвергаются угрозам и нападкам... Друзья, пора положить конец безымянному недовольству безмолвствующей толпы, настало время подняться и показать себя во весь рост... мы еще о себе заявим, и заявим в такое время, когда вооруженный до зубов враг на Востоке только и думает, как бы напасть на нас... А наши друзья на Западе? Можно ли их вообще считать друзьями? Для нас они враги, только другого сорта, потому что мы для них не более как аванпост, как окоп, где все мы будем принесены в жертву, чтобы им за большой лужей вольготней было жить, получать удовольствие от кока-колы и жвачки; они хотят указывать нам, как себя вести, что делать, чего не делать, а сами еще не выучились есть с ножом и вилкой...

Смех, аплодисменты.

— Хватит распродавать национальные интересы. Мы против Востока и против участи сателлита, которую уготовили нам наши западные дружки. Проснись, Германия!

Дверь снова захлопнулась. И тут Рупперт сказал:

— У меня есть предложение. После собрания я зайду туда и переговорю с Клаудией.

— Нет, не надо, — поспешно возразила Хелен.

В эту минуту я чувствовал себя так, будто собственная дочь избила и унизила меня, сердце обливалось кровью, когда я видел, как она сидит за роялем, со своей новой стрижкой, хорошенькая, но чужая.

На стоянке перед домом стояли две полицейские машины: одна — микроавтобус, другая — «фольксваген». В «фольксвагене» сидели два полицейских и курили.

Обратно мы возвращались на машине Франка: он нас привез, он нас и увез. Франк поднял над своим домом флаг, а мы с Хелен отправились дальше пешком, чтобы подышать свежим воздухом и немного размять ноги.

Когда Хелен открывала дверь, мы увидели пастора, выходящего из дома старухи Пфайфер. Я ждал, когда он поравняется с нами.

— Старая фрау Пфайфер при смерти, — сказал пастор.

Я пригласил пастора зайти к нам и рассказал ему, откуда мы пришли. Он уже знал о собрании, потому что кто-то из его прихожан, тоже получивших приглашение, успел ему рассказать.

— Господин Штайнгрубер, после всего, что я сегодня от вас услышал, и после того, как мне стали понятны некоторые обстоятельства, связанные с этими ящиками, у нас не остается другого выхода, кроме как поставить в известность полицию...

— Нет, господин пастор, сперва нам нужно узнать, насколько наша дочь в этом замешана и замешана ли вообще, до тех пор впутывать полицию не будем. Боже мой, мы с женой боимся даже подумать об этом, а мы-то всегда полагали, будто воспитали в нашей дочери иммунитет к таким вещам... всякие побрякушки на шее или там эмблему на мопеде мы не принимали всерьез. Да и не одна она была такая. Но чтобы это...

— С побрякушек-то все и начинается, — перебил меня пастор. — А теперь мне пора. Надо еще посетить верующих на дому.

Я проводил его до дверей и кивнул на дом Пфайферши:

— Там что, и в самом деле так плохо? Ее будут хоронить по церковному обряду?

— Я был у нее. Дом настолько велик, что в нем вполне могли бы разместиться три семейства и никто бы никому не мешал.

— Знаете, господин пастор, ребенком я всегда мечтал жить в замке. Как-то в воскресенье мы с родителями побывали в замке Нойкирхен. И вот с тех самых пор я хотел жить в замке, и чтобы вокруг замка шел глубокий ров, и чтобы по воде плавали черные лебеди, а через ров был перекинут подъемный мост, и чтобы слуга, завидев меня, всякий раз трубил в трубу.

— Красивая мечта, — сказал пастор. И удалился бодрым шагом.

Я долго глядел ему вслед, глядел, пока он не скрылся из виду.

Не успел я войти в дом, как звонок вернул меня к двери. Это была Габи.

— Вот, пастора нет, а она умирает, — сказала Габи.

Я взял Габи под руку и вместе с ней перешел через улицу. Впервые за много недель я снова переступил порог этого дома. Чувствовал я себя при этом не очень уверенно.

Старуха лежала в гостиной, на диване, превращенном в кровать, и я не мог скрыть свой испуг. Вид лежащей меня потряс.

У нее стала дубленая, как пергамент, кожа, обтягивавшая костлявое лицо, в глубоких впадинах глазниц поблескивали ясные глаза, нос заострился, седые волосы, обычно собранные в узел, разметались по синей клетчатой подушке.

«Не надо доживать до старости, — сказал однажды Бюлер, — умирать надо в молодые годы!»

Пфайферша пыталась знаками подозвать меня. Габи придвинула к дивану стул, но я не сразу решился сесть возле старухи, я чувствовал себя совершенно беспомощным.

Габи энергично взяла меня за плечи и усадила.

— Я сварю кофе, — сказала она, и секундой позже я услышал, как она возится на кухне.

Понять, что говорит Пфайферша, не было никакой возможности; из ее беззубого рта с трудом выползали какие-то звуки, которые мне приходилось переводить на человеческий язык, мне было очень не по себе, и все же я наклонился поближе к ее губам, чтобы хоть что-нибудь понять.

Меня, изо дня в день имеющего дело со смертью, вдруг сковал страх перед ней.

Пфайферша подняла руку, но рука тут же бессильно упала обратно на перину.

— Позаботьтесь о ней, — услышал я шепот старухи, — она славная девочка.

Старуха поперхнулась и захрипела, и тут я вспомнил, как она радовалась, что Эберхард умер, радовалась, а теперь сама лежит, высушенная смертью.

При мысли, что когда-нибудь и я буду вот так лежать, мне стало до того скверно, что желудок свела болезненная судорога. Бюлер прав, смерть отвратительно выглядит.

— Все улажено, — выдохнула старуха.

— Почему ты раньше не сказала мне, как она плоха? — спросил я Габи, когда та принесла кофе.

— Она не хотела, чтобы об этом кто-нибудь знал, даже ты.

Габи присела на край дивана, взяла руку старухи и стала ее гладить.

— Вот обрадуется Эберхард, что я так скоро выполнила наш уговор, — с трудом выдохнула старуха.

— Врач сказал, что дело идет к концу, пусть лучше умрет у себя в постели, чем по дороге в больницу. У нас все улажено. На прошлой неделе здесь был нотариус, мне не позволили присутствовать при их разговоре, мне не позволили даже позвонить ему от тебя, пришлось звонить из автомата, но, когда нотариус ушел, бабуся сказала, что все улажено и что она позаботилась обо мне.

— Да, да, все улажено, — донеслось из горы подушек.

— Она назначила меня единственной наследницей, — просто сказала Габи, не смущаясь присутствием старухи, и мне это показалось ужасным.

— Все улажено, — вновь донеслось из горы подушек, но это уже не был человеческий голос.

— Пока нотариус сидел у нее, она оставалась такой, как всегда, а когда он ушел, тут сразу все покатилось под гору.

— Извести ее старшего сына, — сказал я.

— Я знаю, все адреса в той книге на столе. Я всем разошлю телеграммы, внукам тоже, но только когда она умрет. Она хочет, чтоб ее сожгли. Лотар, прикинь, пожалуйста, сколько это все будет стоить. В верхнем ящике комода лежат деньги, я их даже не пересчитала, этими деньгами я должна заплатить за похороны, кремацию и все прочее.

— Это мне надо спокойно посчитать дома, у меня есть справочник с тарифами.

— А после кремации я должна пригласить людей в кафе. Это у нас с ней обговорено. По двадцать марок на человека, так она велела. Пятьдесят человек, и ни на одного больше. Но пятьдесят наверняка не придет.

— Я должен тебя оставить, Габи, Хелен даже не знает, где я.

— Ступай, Лотар, я позову тебя, когда все кончится.

— Нет, останьтесь, — сказала старуха неожиданно твердым голосом.

Я остался, потому что не посмел уйти.

Я сидел и ждал и старался не глядеть на умирающую. В комнате было холодно.

— Я пойду к себе, оденусь в черное, бабуленька на прошлой неделе позволила мне купить дорогой костюм... Да она умерла! — И Габи пальцами опустила веки в провалах глазниц и несколько секунд не отнимала пальцев. — Я переоденусь, позвоню от вас доктору и дам телеграммы. А еще нужно позвонить в похоронное бюро.

— Ну, это и я могу сделать.

— Я тебе потом верну деньги, когда ты получишь счет за телефон и будешь знать, сколько стоили разговоры и телеграммы.

Едва я вошел в кухню, Хелен спросила:

— Она умерла?

— Да, — ответил я, чувствуя, будто с меня сняли какую-то тяжесть.

— Очень было страшно? — опять спросила она.

— Ты знаешь, Хелен, время и в самом деле можно остановить.

— А как Габи?

— Спокойна. Мы должны все за нее сделать, позвонить и все такое. Мы не можем бросать ее одну, пока не объявится кто-нибудь из родственников... Да, последняя воля старухи, чтоб ее сожгли.

— Сожгли? Она ведь всегда боялась огня... До чего меняются взгляды, когда человек лежит при смерти... Да, кстати, тут без тебя три раза звонил телефон, а как только я снимала трубку, ее на том конце провода вешали.

— Это бывает, — сказал я.

— Но все-таки странно... Я вошью в черную юбку новую молнию, тогда мне не придется покупать себе платье к похоронам.

Я позвонил врачу, позвонил в похоронное бюро и дал телеграммы по адресам, которые Габи подчеркнула в адресной книге.

Когда я с этим управился, пришла Габи.

— Через час придут люди из похоронного бюро, а через полчаса врач, — сказал я ей.

— Лотар, а теперь подсчитай, пожалуйста, сколько это все должно стоить, чтоб меня не надули.

Габи расселась за кухонным столом и поглядела на занятую шитьем Хелен. Потом она принялась записывать в блокнот цифры, которые я диктовал ей из тарифного справочника:

— Содержание тела вплоть до кремации — 100 марок.

Услуги шести носильщиков — 165 марок.

Доставка живых цветов — 40 марок.

Кремация тела — 100 марок.

Захоронение урны — 350 марок.

Использование зала для панихиды — 50 марок.

Музыкальное сопровождение — 20 марок.

— Прикинь еще всякие мелочи... Короче, с приглашением гостей на поминки, даже если не подавать ничего, кроме кофе и пирожных, все равно получается на круг две тысячи марок.

Габи сложила в уме все цифры.

— Дорого выходит. Это нормальные цены или ты считал мне с какой-нибудь скидкой?

— Нет, Габи, для покойников скидки не бывает... Если ты захочешь захоронить урну на моем кладбище, к примеру — а я полагаю, что ты этого захочешь, — тогда присчитай еще место для могилы и цветы... Урну ты наверняка захочешь гранитную, с ее именем, золотыми буквами или нет? Вообще-то, этим должны бы заниматься родственники.

— Надеюсь, она оставила мне довольно наличными — я еще не подсчитала, сколько синих бумажек в пачке, — а из банка я смогу получить деньги, только когда будет вскрыто завещание, доверенности у меня нет, чеков я подписывать не моту... Скажи, а родственники не могут оспорить завещание?

— Родственники всегда оспаривают, — вмешалась Хелен, — они действуют по принципу: раз нам ничего не досталось, пусть и другим ничего не достанется.

— Но я ведь ухаживала за ней, я ее купала, я ее раздевала и одевала, я стригла ей ногти на руках и ногах, чистила вставную челюсть, кормила ее с ложечки, даже в уборную водила...

— Думаешь, родственников это интересует? Их интересуют только деньги, — нетерпеливо перебила Хелен.

— А что станет с домом? — спросила Габи плаксивым голосом.

— Зачем тебе нужен этот дворец? Продай его, и дело с концом. Тебе ведь придется выплатить детям их долю стоимости, этого не миновать, пусть даже ты единственная наследница, все равно нотариус... И вообще я бы подождала, пока будет вскрыто завещание, — сказала Хелен.

— Ну, я побежала, а то придет врач и не сможет войти в дом.

Однако Габи растерянно стояла посреди кухни и не трогалась с места. Отсутствующим взглядом она смотрела, как шьет Хелен.

— Можешь сегодня переночевать у нас, на диване в гостиной, — сказала Хелен.

— Нет, я уж пойду туда, не могу же я в последнюю ночь оставить ее одну, — сказала Габи. — Может, я снова перееду к Франку, — добавила она выходя.

Из кухонного окна я наблюдал, как Габи устало бредет через улицу.

— Мне и в самом деле любопытно, что сказано в завещании, — сказала Хелен, откладывая юбку.

— Да нам-то с тобой какое дело — мы-то все равно ничего не получим.

—А Габи даже не знает, как ей поступить с наследством, если, конечно, она его получит.

Пронзительно зазвонил телефон. Хелен вскочила, бросилась в переднюю, я слышал, как она несколько раз крикнула «Алло, алло, алло!», после чего вернулась на кухню в полном разочаровании.

— Лотар, это уже четвертый раз, как только я снимаю трубку, он ее кладет.

— Откуда ты знаешь, что это «он»?

— А разве я говорила «он»? — удивилась Хелен.

Телефон зазвонил снова.

— Теперь снимай ты, — испуганно сказала Хелен.

— Да пусть звонит, может, это повреждение на линии, помнишь, у нас как-то телефон трезвонил весь день?

Но несколько минут спустя опять раздался звонок, и Хелен умоляюще посмотрела на меня. Мне было здорово не по себе, когда я вышел в переднюю и снял трубку:

— Алло, я слушаю.

— Отец, мне надо с тобой поговорить, — раздался голос Клаудии. — С одним. Завтра в шесть вечера, у Паяца.

И Клаудия положила трубку, но я еще несколько раз прокричал: «Алло, алло, алло!»

— Он опять положил трубку? — спросила Хелен, глядя на меня расширенными глазами.

— Да. Наверно, все-таки повреждение на линии, — ответил я.

Сперва мне показалось, будто я ошибся дверью.

В пивной не было ни души, даже у стойки — и то никого. Я стоял, не решаясь закрыть за собой дверь, но тут раздался голос Паяца:

— Можешь смело входить, лучше один гость, чем ни одного.

Паяц налил мне пива, даже не поинтересовавшись, что́ я буду пить. Я искоса разглядывал его. Он нынче был серьезный, даже печальный, без вечной застывшей ухмылки на лице.

Снаружи через тусклые стекла пробивался свет уличного фонаря, день был пасмурный, а в пивной горела одна неоновая трубка над стойкой, где красовалась надпись: «Гость веселый — это клад, и ему хозяин рад». А над стеклянным шкафчиком позади стойки все еще висела деревянная дощечка с выжженным стишком: «Если злишься на жену, выпей рюмочку одну, а помиришься с женой — мало рюмочки одной».

Сегодня эти стишки не вызвали у меня улыбки, настроение было неподходящее. Мрачность Паяца заразила и меня, я даже похолодел от мысли, что спустя несколько минут передо мной появится Клаудия.

— Да, Лотар, так-то вот. Вдруг стоишь посреди своего заведения один-одинешенек... Ну пей. На здоровье...

— А что это сегодня случилось? И погода вроде не такая, чтоб людей очень уж тянуло на улицу.

— Сегодня? Ну ты даешь! Да это уже несколько месяцев тянется. Один ты ничего не замечаешь, потому что больше теперь бываешь на кладбище, чем в пивной. Если так и дальше пойдет, незачем будет починать новую бочку.

— Денег у людей нет.

— Денег? Вздор. Просто никто больше пить не хочет, и обедов берут теперь вдвое меньше — люди на другое тратят деньги: им подавай Австралию, Японию либо Флориду.

Наверно, ждать посетителей еще хуже, чем искать работу, подумалось мне.

— И как на грех именно теперь пивоварня повысила арендную плату. Ни с того ни с сего. На сто пятьдесят марок в месяц. Могли бы знать, что сбыт у всех упал. Но у них сила, они натравливают хозяев друг на дружку и разоряют половину, драться надо, только драться... Скверные времена настают, Лотар, а жена моя сидит на кухне, ждет, когда гости придут обедать, и глядит на остывшие шницеля.

Мы помолчали, я смотрел на свое выдыхающееся пиво, которое никак не лезло мне в глотку. Всякий раз, заслышав машину, Паяц вытягивал шею, а когда машина проезжала мимо, он разочарованно сникал.

— У тебя небось теперь дел невпроворот, большинство народу помирает в феврале... я ж говорю: покойники — они всегда прокормят, ты правильно сделал, что пошел работать на кладбище.

Трое молодых людей вошли в зал и прямиком потопали к игральному автомату. По семикратному щелканью я понял, что они опустили в прорезь двухмарковую монету.

— Три колы! — крикнул один.

Паяц угрюмо наполнил три стакана.

— Эти трое теперь битый час проторчат возле автомата, каждый со своим стаканом, — вот изволь на этом разбогатеть, — объяснил недовольный Паяц.

— Скажи спасибо, что хоть эти пришли.

— Я без них запросто мог бы обойтись. Ты только погляди на них. Это же наше будущее. Кончают школу, бездельничают, наглеют, сидят на шее у своих стариков, потом, глядишь, угонят у кого-нибудь машину, а там и банк ограбят...

— Должны же они хоть когда-нибудь что-нибудь делать, — попытался я придать разговору шутливый оттенок, но мне самому ни капельки не было смешно.

Паяц тоже оставался серьезным и мрачным и не сводил глаз с троих парней, словно опасался, как бы они чего не стащили.

Щелканье автомата за спиной меня раздражало — только что стояла такая приятная тишина.

— Выкинь автомат, избавишься и от этих типов, — сказал я.

— У меня еще на год договор с фирмой. А вдобавок мне хоть немного, да перепадает с этого: я получаю тридцать процентов. Как-никак синица в руки лучше, чем журавль в небе.

Я обернулся и поглядел на парней — все они были в джинсах и в черных куртках из искусственной кожи, и все выглядели как-то неухоженно, запах пота доставал до самой стойки. Некоторое время я наблюдал, как они азартно выстреливают шарик и самозабвенно провожают его глазами.

Вошли три дородных, хорошо одетых пожилых господина. Они молча поклонились и сели за большой дубовый стол в углу. Лицо Паяца чуть просветлело. Он налил три пивных стакана пильзенского и почтительно поднес гостям. Я слышал, как они заказывают что-то поесть. Паяц передал заказ жене на кухню.

— Выпей, Лотар, я угощаю. Видишь, дела опять идут в гору. — И он указал на поджидающих свой заказ господ. — А хорошо ведь, — и он снова указал на них, — родившись на свет, сразу угодить в готовую кровать и мочить шелковые пеленки.

— Хорошо, да скучно, — отозвался я.

— А знаешь, я бы не растерялся, если бы меня объявили наследником... ну скажем, наследником какого-нибудь епископа...

— Паяц, Паяц, ведь епископы не делают детей, какая у тебя грязная фантазия.

— Не делают? — Наконец-то к нему вернулась прежняя улыбка. — А почему? Не могут, что ли?

— Могут, конечно, не хуже, чем ты, но только им... им нельзя... по техническим причинам. — И я невольно рассмеялся.

— По техническим? — переспросил Паяц. — Они что, завод? Или шахта?

— Почти, хотя там столько воды откачивать не надо, — ответил я, прислушиваясь к голосу трех молодых людей, которые тем временем о чем-то заспорили. Спор становился все громче, и один из посетителей за угловым столом крикнул:

— Нельзя ли потише, молодые люди? Вы горланите, как на ярмарке.

Парень, который как раз сделал свой выстрел, спокойно ответил:

— Папаша, выпусти лишний пар, мы ведь не пристаем к вам из-за того, что вы забились в угол и помалкиваете.

Я встревожился, как бы не вышел скандал. Паяц высморкался в бумажный носовой платок и поднял глаза к потолку. Один из мужчин грузно вылез из-за стола и подошел к парням.

— Вам что, больше делать нечего, кроме как хулиганить в святое воскресенье?

— А вам что, — не сводя глаз с автомата, ответил молодой человек, — больше делать нечего, кроме как не хулиганить в святое воскресенье?

Покачивая головой, дородный господин вернулся за свой стол.

Стаканы с колой у парней были допиты только до половины.

— Кто эти три толстяка? — спросил я Паяца.

— Из пивоварни, они разъезжают по пивным и вынюхивают, оправданны ли жалобы хозяев на застой... Потом они представят в пивоварню отчет...

И тут рядом со мной возникла Клаудия.

Меня бросило в холод.

— Здравствуй, отец, — приветливо сказала она. — Давай лучше сядем, я не люблю торчать у стойки.

Мы сели в самый дальний угол. У Паяца до предела вытянулась шея.

— Ну скажи хоть словечко, ты ведь знал, что я когда-нибудь вернусь, — опять заговорила Клаудия.

— Знал. Но только не так.

Меня встревожил ее вид. Она заметно осунулась, пестрый платок, узлом завязанный под подбородком, делал ее лицо узким и строгим. Вид у нее был усталый и затравленный, глаза тусклые, взгляд блуждающий.

— Ты почему пришла сюда? — спросил я. — Ступай лучше к матери, она тебя ждет, — добавил я резким тоном, сам на себя удивляясь.

— Отец, только не вдавайся сейчас в патетику.

Я увидел, как в зал вошел Бюлер. Он остался у стойки, а меня не заметил.

— Отец, мне нужна твоя помощь.

— А где ты вообще живешь?

— Повсюду. Отец, мне нужен ты, нужна твоя помощь.

— Клаудия, я не понимаю, ты ведь сама хотела того, что сейчас имеешь... Да и чем я могу тебе помочь? — спросил я, с внезапным страхом ожидая ее ответа.

— Немногим. Тебе надо еще раз перевезти уже перевезенное. Ты меня понял?

— А куда?

— Мы тебе скажем. Тебе хорошо заплатят... Ты сделаешь это ради меня? — спросила она торопливо и взволнованно.

— А кто это: мы?

За все время разговора Клаудия ни разу не посмотрела на меня, а глядела мимо, на деревянную панель. Говорила она так тихо, словно боялась, что ее кто-нибудь услышит.

— Ты это сделаешь? Ради меня? Ты мне поможешь? Прошу тебя, отец, для меня это вопрос жизни и смерти.

Я посмотрел ей прямо в глаза. Девушка, сидящая передо мной, пыталась спастись бегством, так я это понял.

— Вопрос жизни? Ничего не понимаю, — ответил я.

Клаудия зажгла сигарету и начала курить, торопливо, короткими затяжками.

Старик Бюлер заметил меня и направился было к моему столику, но, увидев Клаудию, повернул обратно и снова обосновался у стойки.

— Ну а люди, эти люди платят тебе за то, что ты играешь у них на рояле? — спросил я и сам подивился тому, как легко сорвались с моих губ ехидные слова.

— Эти люди живут на пожертвования, а не на взносы. Я знаю, что вы с мамой были на собрании.

— Представь себе, мы получили именное приглашение.

— Отец, мне нужны деньги, — вдруг сказала Клаудия. — И добавила неуверенно: — Десять тысяч марок.

Прошло несколько секунд, прежде чем я понял, что она, собственно, сказала. Сперва я просто прислушивался к ее словам, настолько чуждым, будто они вовсе относились не ко мне.

— Десять тысяч марок? — с расстановкой переспросил я. — Это целое состояние для кладбищенского сторожа... Ты ведь знаешь наше материальное положение, я долго был без работы, дом заложен...

— Ну заложен, заложен, а мне все равно нужно десять тысяч марок, мне очень нужно, не будь так нужно, я бы не стала тебя просить... Можно ведь заложить по второму разу, тебе любой банк без всякого даст ссуду, если ты скажешь, что надумал перестраивать дом либо расширять.

Неужели это моя дочь Клаудия, которую я знаю с первого дня жизни? С какой деловой хваткой она все это выложила!

— Ты всегда поносила дом, ради которого мы с твоей матерью выбивались из сил. Мы строили его и для тебя тоже, не только для нас двоих, как ты всегда утверждала, чтобы обеспечить тебя на крайний случай. Я и думать не думал, что так скоро настанет день, когда тебе захочется истратить это обеспечение.

— Не захочется, а придется.

— Я бы дал тебе деньги без всяких разговоров. Но книжка открыта на имя твоей матери, на меня правда есть доверенность, но, ты ведь знаешь, я ею не воспользуюсь.

— Значит, тебе легче увидеть меня за решеткой, чем помочь мне или отступить от своих высоких моральных принципов... Отец, мне очень нужны эти деньги.

Тут я вдруг от души пожалел свою дочь, но принудил себя оставаться твердым и сказал ей:

— Ты нас не спрашивала, когда ушла из дому, ты прислала нам открытку из Ниццы и телеграмму из Парижа — из мест, где ты не была...

— А вот была, к твоему сведению, — запальчиво перебила она.

— Ты написала, что у тебя все в порядке. Я твой отец, я хочу, я должен знать, почему моя дочь стала игрушкой в руках у этих людей.

— Ничьей игрушкой я не стала, — горячо возразила она.

— Тем хуже.

Я чувствовал, что мое терпение иссякает, что недалека та минута, когда мне захочется выплеснуть в крике свою боль и ярость.

— Клаудия, ты же всегда была такая рассудительная, почему теперь ты мчишься навстречу гибели, а может, уже и погибла?

Клаудия устало поднялась, лицо ее выражало неприкрытое разочарование. Больше всего мне сейчас хотелось вскочить и прижать ее к груди.

Она сказала, медленно выговаривая каждое слово:

— Ты совсем не хочешь войти в мое положение.

— Для начала неплохо бы рассказать, в чем оно заключается, это твое положение, — ответил я, продолжая сидеть.

Клаудия помешкала, обвела взглядом зал, словно что-то искала, и сказала все так же неторопливо и подчеркивая каждое слово:

— Тогда, отец, и я не стану тебя щадить.

— Щадить? — переспросил я. — Ты мне никак угрожаешь? Я вроде никого не убивал.

— Нет, отец, я тебя предостерегаю.

Я приподнялся, силой заставил ее сесть и начал уговаривать, стараясь не терять самообладания:

— Слушай, Клаудия, ну, допустим, я добуду деньги, а кто мне даст гарантию, что они достанутся именно тебе, а не этим людям? Ты ведь сама сказала, что они зависят от частных пожертвований... А теперь я и сам тебе пригрожу, Клаудия, я ведь знаю, к чему ты клонишь: они тебя послали, а может, ты пришла по собственному почину? Просто они не могли предвидеть, что я обнаружу этот склеп, можно сказать лучший тайник во всем городе, после того как я вдобавок несколько раньше узнал, чем набиты эти ящики. Я твой отец, Клаудия. Пока мое слово на кладбище чего-то стоит, все останется так, как есть, и там, где есть... Сперва мне надо разобраться, что это за ящики...

Она слушала меня, но взгляд ее блуждал по залу. Потом она зашептала, и я ощутил всю глубину ее страха:

— Только ты мог мне помочь, ты, и больше никто.

— Клаудия, — умолял я, — выговорись, расскажи все по порядку, тогда я смогу тебе помочь... Иначе выйдет, что я помогаю не тебе, а этой банде...

И тогда Клаудия вскочила и выбежала из пивной, которая тем временем незаметно наполнилась посетителями. Я не встал. Я не мог бежать за ней. Я все сказал.

Бюлер, поглядывавший на меня от стойки, вопросительно развел руками, я помахал ему: мне не хотелось сейчас быть одному и домой идти тоже не хотелось.

Бюлер подсел ко мне.

— Не сочти за нескромность, Лотар, но ты случайно не с дочкой сидел?

— Бюлер, у тебя ведь есть дочь?

— Дочь и двое внучат. А зять похоронен на нашем кладбище. Впрочем, это ты знаешь.

— Дочь... а чем она, собственно, занималась, я хочу сказать, раньше, как у вас все было?

— Моя дочь... ну, у нас было так... когда ей исполнилось девятнадцать, она вышла замуж, хотя мать ее отговаривала, ну а я не вмешивался, это женское дело. Потом за два года она родила двоих детей. Потом она каждое воскресенье приходила к нам со своими щенками, чтобы наесться досыта, а наевшись, начинала заливать, потому что ее ненаглядный Эгон — да, да, его и впрямь звали Эгон — каждое воскресенье либо надрывал глотку на стадионе, либо задирался с посетителями в пивной и пропивал на этом деле половину зарплаты. Когда детям сравнялось одному семь, другому шесть, ненаглядный Эгон на полном ходу вывалился из поезда, и ни одна живая душа не знает, как это произошло. Зато я знаю. Он в субботу возвращался откуда-то из другого города, где играла его драгоценная «Боруссия», по дороге в поезде он, разумеется, тоже пил и под конец надрался как последняя свинья и, вместо того чтобы открыть дверь туалета, спьяну открыл наружную дверь. Это случается даже и на трезвую голову. Два дня спустя какая-то парочка нашла его на железнодорожной насыпи. Вот так, Лотар, все приходится испытать.

— Это была моя дочь, — сказал я. — Ты прав: все приходится испытать.

— Могу тебе посочувствовать, Лотар, сегодняшняя молодежь, она... Одним лезет в голову всякая блажь, потому что у них работы нет, другим — потому, что им слишком хорошо живется.

— Бюлер, я все время задаю себе вопрос, что мы сделали не так, моя жена и я.

— Не ломай голову. Я все это уже пережил в двадцатые, четыре года ходил без работы, а меня прямо распирала силушка... мне стоило только глянуть на женщину, и уже... я могу понять молодых людей... Знаешь, Лотар, меня это, в общем, не касается, но, может быть... Речь случайно идет не о ящиках?.. Твоя дочь как-то с этим связана?

— Да, Бюлер, боюсь, что да...

— Твоя дочь... Господи, Лотар, что же ты теперь будешь делать? Это же ни одному человеку не под силу...

— Известить полицию? — спросил я, но моему голосу недоставало убежденности.

— Полицию? Вздор. После войны мы обходились своими силами, без полиции, а времена, видит бог, были поганей, чем теперешние, да и полиция была малость поумней, чем нынче.

— Перестань, Бюлер, теперь не послевоенные годы, просто ты этого не заметил.

— Не послевоенные? — Он искренне удивился. — А какие же тогда?.. Понимаешь, Лотар, меня это не касается, я старый человек, я ровесник века, и все же это меня касается. Они скоро придут, а ты уже подумал, как быть, если с ними будет твоя дочь?..

— Перестань. Мне даже и думать об этом нельзя.

— Почему ты ее так отпустил?.. Почему не проявил больше терпения? Она бы наверняка все тебе рассказала, уж ты поверь старику.

Хелен взволнованно металась по дорожкам кладбища, разыскивая меня.

Я как раз копал могилу и уже до пояса стоял в ней. Выронив лопату, я выскочил из недокопанной ямы и побежал ей навстречу.

— Лотар, пошли домой! — задыхаясь, выкрикнула она.

— В чем дело, Хелен? Ты сама не своя.

— Идем, Лотар, Габи забаррикадировалась... Идем, тебя она послушает.

Я бросил все как есть и побежал за ней прямо в своей треугольной накидке. На стоянке перед кладбищем стояла наша машина с открытыми дверцами и работающим мотором.

— Легкомысленно ты себя ведешь, — упрекнул я Хелен.

Когда мы уселись, она сказала с неприкрытым возмущением:

— Ни одного гвоздика ей не досталось... До чего же может дойти человеческая подлость...

Тут только я вспомнил, что сегодня у нотариуса должны были вскрыть завещание, совсем из головы вылетело, сегодня утром я, кстати, сам предложил Габи подвезти ее в город на своей машине, но она отказалась и вызвала по нашему телефону такси.

По дороге Хелен рассказала мне, в чем дело.

— Все досталось ее старшему сыну, все как есть. Около двенадцати Габи пришла ко мне в библиотеку, она держалась вполне спокойно, но я сразу почувствовала, что дело неладно, а тут и она сама мне рассказала. Она не бранилась, нет, и плакать тоже не плакала. Она просидела с полчаса у меня в кабинете, потом ушла, а на прощанье сказала: «Ничего, я им еще устрою представление». Спустя примерно час я встревожилась, села в машину и поехала домой. Остальное ты сам увидишь.

Во время кремации в зале крематория я впервые за много лет увидел сына Пфайферши, человека лет шестидесяти. Он не поздоровался за руку ни со мной, ни с Хелен, хотя, казалось бы, должен был знать, что все эти годы я поддерживал в порядке дом и сад его матери. Сложения он был богатырского, и вот теперь этот самый богатырь бросился мне навстречу, едва Хелен высадила меня перед домом Пфайферши.

— Ну и баба. Просто-напросто никого не впускает. Заперлась на все замки... Ну и баба. — При этом он потирал руки, словно происходящее доставляло ему удовольствие.

На улице толпились соседи, в палисаднике собралась родня: возмущенная жена наследника, два равнодушных мужчины лет по тридцать, оба с женами, и пятеро возбужденно бегающих любопытных ребятишек, от семи до десяти лет.

Все стояли и, задрав голову, глядели на второй этаж, где были распахнуты окна и раздавался голос Габи:

— Вон отсюда, пошли вон, проклятые охотники за наследством.

— Ну и баба, — сказал Пфайфер, — не баба, а динамит, такое просто надо повидать своими глазами.

Я крикнул:

— Габи, спустись! Все равно это не имеет смысла! Спустись, Габи, прошу тебя!

Я обошел дом, чтобы поискать какой-нибудь вход, и увидел на земле всевозможную кухонную утварь, которую Габи побросала из окна. Еще я нашел там перину. Я проверил, нет ли где случайно открытого подвального окна, но все было заперто, и дверь из подвала в сад тоже была закрыта. Тогда я начал соображать, нельзя ли добраться по водосточной трубе до какого-нибудь открытого окна, и тут обнаружил, что оконце чулана лишь слегка притворено, но в такое оконце мог пролезть разве что малый ребенок.

— Лотар, ну сделай же что-нибудь, — умоляла последовавшая за мной Хелен.

— Габи, — крикнул я, — подойди к окну!

— Ну и темперамент у этой женщины, ну и темперамент, — суетился Пфайфер, потирая руки.

— Да замолчите вы наконец! — рявкнул я.

Тут в окне показалось лицо Габи.

— Лотар, — крикнула она, — ты лучше не вмешивайся, это мое дело, она меня лишила наследства, понимаешь, лишила за то, что я, не жалея сил, ухаживала за ней! — возмущалась Габи.

— Габи, спустись, открой дверь, это не твой дом, спустись, не то я сам поднимусь к тебе и вытащу тебя!

Пфайфер, стоявший рядом, изрек:

— У меня к вам такое предложение, господин Штайнгрубер: дадим ей просто-напросто отбушевать — у нас ведь все равно снято несколько комнат в «Римском императоре», и нам безразлично, сегодня мы попадем в дом или завтра.

Когда я снова хотел обойти дом, чтобы, если удастся, проникнуть в него через окошко чулана, парадная дверь вдруг отворилась, и из нее вышла Габи. Она плакала, плакала так горько, что все на ней ходило ходуном. Я взял ее за руку, подвел к Хелен, и Хелен пошла с ней через улицу к нашему дому.

Едва обе они скрылись за дверью, многочисленная родня, стряхнув оцепенение, хлынула в дом старухи.

— Хорошо получилось, — сказал Пфайфер. —Я вам очень признателен и сумею выразить свою признательность... Но меня вот что интересует, как по-вашему, эта женщина всерьез думала, что она единственная наследница?

— Я знаю только, что это говорила ей ваша мать. Вы мне лучше скажите, зачем было приглашать ее на вскрытие завещания, если ей вообще ничего не завещано?

— Охотно скажу: моя мать сделала добавление к завещанию, где выразила свою глубочайшую признательность этой женщине, и, для того чтобы завещание было юридически неуязвимо, нотариус должен был зачитать добавление в присутствии этой женщины, так мне, во всяком случае, кажется.

— Какое неслыханное великодушие проявила ваша матушка, внося свое дополнение. — С этими словами я ушел.

У нас в гостиной сидела Габи с зареванным лицом. Она все еще плакала.

— Ничего мне не завещала... как есть ничего... тридцать тысяч наличными... закладные...

Я не дослушал: в дверь позвонили. На пороге стоял Пфайфер, заполняя собой весь проем.

— Вы извините, я не знаю, какие вещи принадлежат лично этой милой женщине... Хорошо бы она сама их забрала... Вы понимаете, когда мы уже будем одни, понимаете...

— Понимаю, понимаю, — ответил я, — вещей у нее немного, с ее помощью я все унесу.

— Очень любезно с вашей стороны, благодарю... Что я еще хотел сказать... Да, эта милая женщина может по-прежнему жить в нашем доме, пока мы его не продали, на что он мне сдался, этот дом, тут столько надо перестраивать, чтобы он удовлетворил наши сегодняшние запросы; у меня дом есть, у моих детей тоже, я подыщу маклера, пусть он займется. А до тех пор она вполне может там жить.

— Хорошо, я ей передам, — ответил я и вернулся в дом. Габи все так же сидела в углу дивана и перекладывала скомканный платок из одной руки в другую.

— Дай мне водки, Хелен.

— Мы ее не держим.

— Ну ладно... Если бы она хоть разрешила мне остаться в доме...

— Скажи спасибо, что не разрешила, эта милая семейка устроила бы тебе сущий ад.

Тут я рывком поднял Габи с кушетки и сказал:

— А ну, поехали.

Я чуть ли не волоком протащил ее через весь дом и палисадник, затолкал в машину и тут же включил зажигание.

Габи безропотно все сносила. Только когда мы въехали в Северный поселок, она закричала:

— Нет, нет, Лотар, так нельзя, ты не должен так себя вести, нет и нет!

Франк был дома. На ветру плескался флаг.

И снова Габи безропотно последовала за мной. Франк увидел нас из окна, выбежал нам навстречу.

— В чем дело, Лотар? — спросил он.

Я энергично отодвинул его в сторону и вместе с Габи вошел в пустую гостиную.

Франк все еще стоял у дверей и растерянно глядел на нас. Я подошел к нему вплотную и сказал, повысив голос:

— Франк, вот это Габи. И она здесь останется. А если ты только посмеешь вторично ее выгнать, я надраю тебе твою поганую рожу.

После этого я направился к выходу, кипя от злости. Когда я был уже в передней, до меня донесся голос Габи:

— Франк, а где у тебя кухня? Я для начала сварю нам хороший кофе.

Дома Хелен молча протянула мне чек на пять тысяч марок. Чек был заполнен на имя Габи. Я вопросительно поглядел на Хелен.

— Пока тебя не было, сюда наведался Пфайфер.

— И ты взяла этот чек? Может, зря?

— А что мне было делать, порвать его, что ли?.. Уж лучше так, чем вовсе ничего... Да, еще он просил, чтоб мы ничего не рассказывали его семейству.

— Ну, тогда у него денег хватает, — сказал я и сунул чек в бумажник.

Теплые дни пробудили мой сад к новой жизни. Набухли почки, на газонах блестела свежая пленка росы, а сорняки так и призывали взяться за дело засучив рукава.

В палисаднике я разрыхлил землю под кустами. Сад снова начал доставлять мне радость, как и работа в саду, чего за время безработицы я никогда не испытывал.

От моих рук пахло теперь удобрением и землей.

Буквально за один день вокруг дома Пфайферши были возведены строительные леса. Адвокат, специалист по финансовым делам, практикующий в нашем городе, приобрел дом за четыреста тысяч.

Из газеты, а вовсе не от Франка я узнал, что городской совет окончательно и бесповоротно решил судьбу Северного поселка, опираясь на представленные заключения экспертов: обычные работы по благоустройству себя больше не оправдывают, а посему рекомендуется полный снос.

Консорциуму Северного поселка поручено, опираясь на уже проделанную предварительную работу, приступить к мерам по окончательному сносу старого поселка и планированию нового.

Эрнест Бальке, как лицо нейтральное, не принадлежащее ни к какой партии, избран председателем консорциума, а квартиросъемщикам заблаговременно сообщено о расторжении жилищных договоров с начала будущего года.

Заметка местного репортера о доме, в котором жил Франк, привлекла всеобщее внимание. На фотографии были изображены Франк и Габи при подъеме флага. Репортер осведомился, совместима ли, на взгляд партии, и в частности партийной фракции в городском совете, подобная провокация со стороны руководителя пусть даже первичной организации? Интересно, кто это вообще разрешил снять на договорных началах дом человеку, который сознательно выступает против решений своей партии, да к тому же и других подстрекает? Не иначе в городское управление затесались люди, которые недостаточно четко сознают, какие обязанности возлагает на них звание чиновника.

— Ты только подумай, и это пишет тип из моей партии, подпевала, никто из этой бражки не рискнет публично выступить против решений города. Шкуры продажные, они иногда даже сами не сознают, какие они продажные, — злился Франк.

— Чей хлеб жую, того и песенку пою, — заметил я.

— Нет, Лотар, тут я не уступлю, разве что их кран поднимет меня вместе с домом, — сказал Франк и рассмеялся, словно все это была веселая шутка.

— А каковы настроения в твоей поселковой группе? Они-то не струхнут?

— Ну, ты ведь знаешь, трусов всюду хватает... прибавь к этому партийную дисциплину... Да они ради этой дисциплины родную бабушку не пощадят. Но я надеюсь, что еще многие выступят с протестом... Хелен может тебе рассказать все подробности. Пришел бы ты к нам на собрание. Просто послушать. Против этого никто не сможет возразить.

— Нет Франк, они меня выгнали... такое не забывается. Но так, как ты себе это представляешь, у тебя не получится. Ты не можешь открыто выступить против решений совета, не то вылетишь, как вылетел я в свое время. Официально это теперь называется поведение, наносящее урон интересам партии. Все равно как раньше суд чести в прусской армии. Господи, куда ушли те времена, когда наш председатель в Бонне требовал: «Больше демократии!»

— Поживем — увидим. А если так не получится, тогда будем шантажировать Бальке... Метод малопочтенный, но действенный.

— Шантажировать? — не понял я.

— Лотар, у Бальке рыльце в пуху. Мы должны его прижать... Нам обоим известно, что Бальке имеет самое непосредственное отношение к ящикам. Вот с этого конца и возьмемся... вполне реальный путь.

Я заехал в библиотеку за Хелен — у нее были сегодня дела в Кёльне, и она оставила машину мне, потому что сама поехала поездом.

Я дошел до точки, я больше не мог молчать. Я рассказал Хелен про встречу с Клаудией у Паяца, сделав ударение на денежной просьбе, хотя и умолчал о том, как со мной разговаривала Клаудия, скрыл я также, как она скверно выглядела.

Хелен выслушала мой рассказ очень спокойно и ни разу меня не перебила. Потом вдруг сказала:

— Мы продадим пианино. Надо дать объявление в газете. И не возражай, пожалуйста... Я знаю, что ты хочешь сказать, но, если надо решить какую-нибудь проблему, нельзя ждать, пока тебе навяжут решение... И потом, ты теперь должен мне все сразу рассказывать, ты не должен меня щадить. Эту стадию я уже миновала... Интересно, сколько дадут за пианино... как по-твоему? А впрочем, все равно.

Мне хотелось побыть одному, поэтому я поднялся наверх и, к своему великому удивлению, обнаружил себя в комнате у Клаудии. Я провел рукой по клавишам, включил метроном, послушал его тиканье, сел на вертушку, погладил черное, полированное дерево. Потом я встал и остановил метроном и, поскольку беспокойство все еще не оставляло меня, спустился вниз, вышел из дому, а Хелен крикнул:

— Схожу в киоск, за сигаретами!

По дороге я миновал телефонную будку. Она стояла на площади, которая за последнее время стала излюбленным местом сборищ для безработных. Увидев несколько праздношатающихся, я удивился тому, как быстро забыл свои восемь месяцев безработицы, Заметно навеселе, они лихо отплясывали вокруг двух ящиков пива, каждый с открытой бутылкой в руке.

Киоскер, продававший мне сигареты, возмущался:

— Быть безработным уже само по себе скверно, но быть безработным и пьяным — это уж дальше ехать некуда. Надо бы полицию вызвать, с этим сбродом может справиться только полиция.

— Да пусть веселятся, вы продаете им пиво, чего ж вы волнуетесь.

Дома я застал пастора.

Заметив мое удивление, он поднялся со стула.

— Я просто заглянул по дороге. Проходил мимо. Мы славно побеседовали с вашей супругой.

Он попрощался, и я проводил его до выхода из палисадника, мне хотелось что-нибудь ему сказать, но от смущения я не находил слов.

Я принес лопату из подвала и начал перекапывать землю вокруг кустов. Через час Хелен позвала меня к столу.

— Пастор для тебя неподходящая компания.

— Неподходящая? А ты знаешь, что порой я узнаю от него то, о чем не пишут в газетах. Помнишь, когда в Карлсруэ средь бела дня произошло убийство, я кричал: «Убийца! Подлый убийца!» А он, знаешь, что мне на это ответил? «Но ведь это был не ваш человек, господин Штайнгрубер, и жил он не по вашим законам. Я ведь порой тоже сжимаю кулаки в карманах, а на другой день в церкви снова поднимаюсь на кафедру, чтобы вещать о вере, любви и надежде. Сила, мне данная, — в слове, слава богу, только в слове».

Хелен глядела на меня, широко раскрыв глаза и разинув рот.

— Он в самом деле так сказал?.. Ну тогда он тем более для тебя не компания. Он может говорить многое, чего ты не можешь. И уж во всяком случае, у него есть некоторая защита, которой нет у тебя.

— А скажи-ка, Хелен, правда, мы с тобой никогда до сих пор об этом не разговаривали, но, раз уж ты сейчас помянула некоторую защиту, скажи-ка, Хелен, если у нас когда-нибудь дойдет до того, что тебе запретят выдавать читателям именно те книги, которые ты охотнее всего рекомендуешь, как ты тогда поступишь?

Хелен промолчала и только глянула на меня испуганными глазами.

Перед левым приворотным столбом главного входа, там, где был вывешен распорядок работы кладбища, стояло несколько человек. Я сразу почуял неладное, уже по их бурной жестикуляции можно было догадаться, что они чем-то возмущены.

Когда я подъехал на велосипеде поближе к этой группе, какая-то пожилая женщина обернулась и прошипела:

— Вот что приходится сносить! Да мой Роберт от этого трижды перевернется в гробу.

Одно слово на желтой табличке было заклеено белой бумагой, так что это сразу бросалось в глаза. Кто-то заклеил слово «мертвых» и написал «живых».

Остряк какой выискался, подумал я, но на глазах у возмущенных людей должен был изображать такое же возмущение. Пожилой мужчина в зеленом грубошерстном пальто потребовал, чтобы я немедленно снял наклейку. Я попросил его вооружиться терпением, потому что мне надо сходить за теплой водой и растворителем, чтобы размягчить клей.

— Просто неслыханно! Что только сегодня вытворяет молодое хулиганье! Для них нет ничего святого! — услышал я чью-то брань за своей спиной.

Я пошел к себе в будку, причем пошел отнюдь не торопясь. Обязанности худо-бедно приходится исполнять, хотя лично я предпочел бы оставить все как есть.

В будке у окна стоял ухмыляющийся Бюлер.

— Старые перечницы разорались? Так я и знал.

На мгновение я лишился дара речи. Никогда бы не подумал, что Бюлер способен на такое. Я стал возле него у окна и невольно засмеялся вместе с ним.

— Ах, Лотар, Лотар! — воскликнул он c напуcкным негодованием. — Как ты можешь смеяться над людьми?! Вот уж не ожидал от тебя!

— Скажи-ка, Бюлер, что ты, собственно, при этом думал? Меня ведь рано или поздно из-за тебя попрут отсюда! — Я тоже проговорил это с напускным негодованием, изображая при этом крайнюю степень возмущения.

— Лотар, я просто хотел проверить, думают они хоть о чем-нибудь или нет. Но они ни о чем не думают. Они идут на кладбище, как волы в упряжке.

— Бюлер, ты несправедлив! Разве сам ты раньше о чем-нибудь думал? Ты ведь тоже шел, как вол в упряжке.

— А никто и не учил меня думать, я сам выучился, когда согнулся от работы в три погибели... Да, я положил тебе на стол десять марок, это за кофе, не то ты еще скажешь, что я прихлебатель...

— Давно пора, старый попрошайка, надеюсь, это была твоя последняя глупость... А теперь без шуток: у меня будут неприятности.

— Неприятности? Полно тебе, ты сидишь прочней прочного. Кстати, у меня в запасе есть еще одна шутка.

— Уймись.

— Одна малюсенькая шутка. Я велю своей старухе сшить мне красивый флаг... со свастикой...

Я невозмутимо спросил:

— А разве твоя старуха умеет шить?

— Само собой. И я не шучу. Мы положим флаг в склепе на ящики. Я бы дорого дал, чтобы посмотреть на их рожи, когда они полезут за своим добром. Смешно получится... почище, чем в кино.

— Бюлер, — сказал я, с трудом сдерживаясь, — Бюлер, выслушай меня внимательно. Я здесь, так сказать, единоличный представитель власти. И если ты это сделаешь, я своими руками перекину тебя через ограду. Ты меня понял?

— Лотар, по-моему, ты вообще не понимаешь шуток, тем более что я говорю вполне серьезно.

Я искоса, но очень внимательно посмотрел на старика. Черт возьми, а ведь Бюлер подал мне идею... совершенно безумную идею.

— Между прочим, неплохая мысль, — сказал я. — Передай своей жене, пусть сошьет не только флаг, но и штандарт... или нет, два флага и два штандарта... размеры я тебе дам... Она умеет шить на машинке?

— Для домашнего употребления в общем-то умеет, но, если надо прострочить по дуге, у нее получается угол.

— Я принесу тебе образец и размеры, она пусть купит материю, а деньги я ей верну.

Глядя на меня во все глаза, Бюлер с удивлением дослушал, а затем промямлил:

— Но я ведь и в самом деле просто хотел пошутить... Ты в своем уме?.. Как ты себя чувствуешь?

— Я еще никогда не был настолько в своем уме... Ты подбросил мне неплохую идейку, старик, а теперь ее надо воплотить в жизнь.

— Пошли, Лотар, я помогу тебе докопать могилу, я буду отгребать землю от края ямы, тогда тебе не придется так далеко бросать.

Но для начала я взял мокрую губку и стер шалость Бюлера с доски. Старик стоял рядом, как постороннее лицо, и глядел с безучастным видом.

Бюлер до сих пор ловко орудовал лопатой и мог бы еще дать сто очков вперед некоторым молодым. Раньше я не любил, когда Бюлер мне помогает. Поначалу я думал, что он делает это ради меня, но потом догадался, что он просто испытывает потребность немного поработать лопатой и ломом. Он никогда не ходил на прогулки со своими коллегами-пенсионерами, те ведь только и знают, что пережевывать старые времена, которые для них все равно как царство небесное. Его ровесники потихонечку умирали, скоро он останется один из своего поколения и доживет до двухтысячного года. Для меня Бюлер стал куском истории нашего города — не той истории, которую пишут, а той, которую рассказывают. Одна беда: люди, подобные Бюлеру, не пишут книг. А жаль.

— Гости пожаловали, — сказал старик и кивком указал на кого-то за моей спиной. Я выглянул из неглубокой еще ямы. К нам шествовал Бальке, да-да, именно шествовал, а поравнявшись с краем ямы, улыбнулся мне, так сказать, сверху вниз. Он по-прежнему был роскошно одет — двухцветные ботинки и фланелевый костюм.

— Вот послушался бы меня, не копал бы теперь могилы... Стал бы у меня десятником. Я теперь расширяю дело.

— Опять принес цветы на могилу? — спросил я.

— Часто ты ей цветы носишь... Верно, тоскуешь очень? — ехидно полюбопытствовал Бюлер.

— Надо же хоть когда-нибудь умаслить старую ведьму, — ответил Бальке, — уж кто-кто, а ты, Бюлер, должен бы об этом знать.

— Зря ты, Бальке, на меня так презрительно смотришь, я и сам знаю, что в десятники уже не гожусь. — И Бюлер широко ухмыльнулся.

— Молодец, Бюлер, главное — не сдаваться.

— А скажи-ка, Бальке, не отдал ли ты часом свое дело на откуп? С чего бы тебе иначе разгуливать тут средь бела дня... Да ты небось никогда толком и могилы-то не видел, загляни, полюбуйся, мергель во какой, с тебя бы сталось продать его за цемент... Загляни, загляни, сам еще будешь здесь лежать, хотя ты небось выложишь стены кирпичом... Мой тебе совет: скажи лучше, чтоб тебя заморозили — в Америке так теперь делают, я сам читал в газете, — а лет через сто тебя разморозят и станешь ты богачом... Да, чего только не бывает на белом свете.

Я догадался по виду Бальке, что он хотел бы поговорить со мной и что старик ему явно мешает. Но Бюлер прикинулся дурачком и совершенно не собирался оставлять нас одних.

— Тебе еще чего-нибудь нужно? — спросил я.

— Штайнгрубер, заглянул бы ты ко мне на днях.

— Без интереса мне это, — ответил я, — ты ведь сам говорил, что здесь и до ста лет дожить можно.

Бальке притронулся пальцами к шляпе и ушел.

— Лотар, — тут Бюлер подмигнул мне, — а ты заметил, как его карежило? Живот у него, видно, болит, газов полно, кольнешь — начинает шипеть... Хуже нет, когда живот болит, уж я-то знаю... Могила его мамаши...

— Да, могила его мамаши... Он, видно, нас за дураков считает...

— Хотя, надо тебе сказать, она была порядочной ведьмой. Тем не менее он исхитрился помаленьку выманить у нее все деньги, он даже уговорил ее продать поле и луг, а на эти деньги накупил грузовиков. Меняю луг на дизельный мотор! Потом он намалевал на бортах своих грузовиков: «Чем унывать, лучше Бальке позвать!» — и стал законченным капиталистом... Господи, и повезло ж ему, что его мамашу похоронили именно здесь.

Зайдя в субботу к Франку, я застал его в постели, он загрипповал, и Габи так его укутала, что виднелись только нос да глаза.

«Ей бы сиделкой работать», — мелькнуло у меня в голове.

Я сел на единственный стул в этом доме, но тотчас поднялся, потому что мое внимание привлекла небольшая картинка на стене, которой я никогда прежде не видел.

Это оказался чек на пять тысяч марок, тот, что Пфайфер передал для Габи.

— Я его взяла в рамку, — пояснила Габи, словно речь шла о самой заурядной фотографии.

Я выглянул из окна. На улице оживленно беседовало трое мужчин, они прошли несколько шагов, остановились и продолжали беседу. Один из них был Бальке.

— Что им здесь понадобилось? — спросила Габи. — Я про этих троих на улице. Они уже два дня здесь ошиваются, делят поселок на участки... за ними пожалуют бульдозеры, а может, и бомбы — все едино.

Франк сел в постели и слабым голосом сказал:

— Перестань талдычить про свои бомбы.

— Ты же сам говорил, что бомбы обходятся дешевле, чем экскаваторы и бульдозеры, — ласково ответила Габи.

— Помешалась на своих бомбах. Не слушай ее, Лотар... Бальке устроился, как червяк в сале. Сперва он на своих грузовиках вывезет все, что копилось сто лет, а потом на этих же грузовиках привезет все новое. Если здесь у них дело выгорит, Бальке, считай, на ближайшие годы обеспечен.

Франк откинулся на подушки, натужно и хрипло дыша. Ему и в самом деле было худо.

Габи схватила меня за плечи и слегка сжала их.

— Не мог бы ты убедить Франка, что нам надо перебраться отсюда в наш дом на Мариенкефервег.

— И не подумаю, — ответил Франк.

— Знаешь, Лотар, мне так хотелось бы вернуться в наш старый дом. Ты ведь тоже помогал его строить, а я вам всегда готовила поесть гороховый суп с копченой грудинкой... Сюда-то все равно придут бульдозеры. Поговори с людьми, которые живут в нашем доме: может, они по доброй воле выедут и нам не придется посылать им отказ.

Франк привстал, чтобы вылезти из постели, но Габи снова замотала его во все одеяла, и он покорился.

— Знаешь, Лотар, если поговорить с ними по-хорошему, они и сами выедут, они, правда, не очень чистоплотные и вообще грубые, но разговаривать с ними можно. А это все, — и она презрительно махнула рукой, — это все, потому что Франк собирался свить здесь новое гнездышко с очередной шлюхой... Теперь вот он заказал себе новую машину — «ауди», с четырьмя дверцами, а мои деньги брать не хочет. — И она показала на чек в рамке. — Но уж коль на то пошло, лучше новая машина, чем новая шлюха.

Мне захотелось погладить ее детскую головку, но в этот момент мимо дома опять прошел Бальке с двумя спутниками. И один из них, кивнув на синий флаг, расхохотался.

От Франка я поехал к Баушульте.

Я вытащил его из теплицы и сказал:

— Пойдем ко мне, я тебе кое-что покажу.

Когда я открыл дверь в свою будку, Баушульте даже отпрянул: на стене против двери от пола до потолка висел флаг, флаг со свастикой. Материя так и сверкала свежей краской.

— Ну как, недурная декорация? — услышали мы голос Бюлера. — Красота, кто понимает.

Бюлер прошел мимо нас к противоположной стенке, взялся за кончик флага и сказал:

— Ну и работка была, доложу я вам. Мне тоже пришлось помогать, чтоб шов был ровный. Моя половина бранилась на чем свет стоит, говорила, что мне пора в психушку. Она ведь умеет строчить только по прямой. Особо всматриваться не стоит, но ведь мы не для выставки шили. — Он помял материю, словно проверяя качество, и уже без всякой хвастливости добавил: — Было совсем непросто раздобыть материю трех цветов. И кроить тоже чертова работа. Да вдобавок поди втолкуй что-нибудь бабе, если эта баба прямо исходит от любопытства, а проговориться нельзя. Она у меня чуть не забастовала, но тут я ей пригрозил, что, если она не станет шить, я начну питаться на стороне. Это подействовало.

Баушульте опустился на стул и, не сводя глаз с флага, чуть заметно покачивал головой.

— Вы не могли бы мне объяснить, что означает этот балаган? — спросил он наконец, переводя взгляд с меня на Бюлера и с Бюлера обратно на меня.

— Ты его спроси, — сказал Бюлер, кивнув в мою сторону, — он дал мне такое задание, а я его не расспрашивал.

— У меня возник план. Мы устроим процессию, да такую, что люди ахнут. Тогда крысы должны будут выглянуть из своих нор, и тогда мне понадобится твоя помощь. Но поскольку мне понадобится твоя помощь, тебе понадобятся твои старые связи. А теперь поехали в твою теплицу, и по дороге я расскажу, что у меня за план.

Куда делись мои мечты?

С кем я сходился в жизни, на что возлагал надежды? Сначала я, переминаясь с ноги на ногу, ждал, когда мать даст мне бутерброд, который намазывает — в те времена я едва доставал головой до края стола. Я мечтал, чтобы слой масла на хлебе был в палец толщиной, но мать только замазывала поры на куске хлеба. Потом, когда толстый слой масла стал мне по карману, Хелен взяла да и перешла на маргарин.

Франка я впервые встретил в «Липе» и сразу почувствовал к нему симпатию, потому что, поглядев на меня, совершенно ему чужого человека, он приветственно поднял свой стакан, кивнул на мужчин, толпящихся у стойки, и громко сказал: «Гляжу на это стадо, и блевать хочется, вот только мне на них блевотины жалко».

Мы пили до полицейского часа, а после полуночи вместе с Паяцем пели: «Стою я ночью темной...» Уже на улице Франк обнял меня и заплетающимся языком мы поклялись друг другу в вечной дружбе.

На другой вечер Франк заехал за мной, и мы совершили паломничество по окрестным пивным. Мы шли пешком из центра города в северном направлении и на этом пути длиной около шести километров не пропустили ни одной пивнушки, но в каждой мы выпивали только по стакану пива.

Еще через день я начал работать в той же строительной фирме, что и Франк, но в моей жизни ничего не изменилось, просто фирма стала другая, и делал я то же самое, что и раньше, работая на других стройках: мы громоздили один год на другой, промазывая годовые швы цементным раствором, мы возводили кирпичные стены на пути к своему будущему, и все это время нас не оставляла надежда, что когда-нибудь все станет иначе.

Если мы бранили свою работу, Франк пускал в ход любимую присказку: «Спокойно, ребятки, хуже не будет, значит, будет лучше».

Если вдуматься, мы вытащили свой жребий в первый же трудовой день. С первого дня работы кто-то уже заботится о том, как мы будем жить, став пенсионерами. Делаются вычеты в счет пенсии, и это в таком возрасте, когда ты полон радостного ощущения собственной силы, уплачиваются взносы в счет болезней, которых у тебя нет и никогда не будет, заключаются страховые договоры, вынашиваются планы собственного домика, потом домик и в самом деле строится, из одной лишь неуверенности в завтрашнем дне, из одного лишь страха потерять то, чем ты никогда не владел и владеть не будешь, надежность — вот что определяет ход наших мыслей, жажда приключений отодвинута в сторону, задвинута подальше, свободу попирают ногами, на которых еще толком не выучились ходить, стремление к надежности вытесняет тягу к переменам, надежность становится той охапкой сена, которая подвешена у нас перед глазами, и мы себе трюхаем за ней, как тот осел, который никогда ее не ухватит, потому что подвешена она слишком далеко от его зубов, и вот он бежит и бежит, пока не угодит в болото, потому что не смотрит больше на дорогу, а смотрит только на охапку сена.

Когда Хелен стала приносить мне книги из своей библиотеки, это были поначалу путешествия, описания географических открытий, рассказы о других странах и народах. Я так вживался в эти книги, словно сам везде побывал. С каждой новой книгой моя тоска все росла; закрыв глаза, я грезил наяву: я видел перед собой страны и людей, обонял запах их кушаний, их пота, аромат их цветов, их урожая, задыхался от жары и дрожал от холода соответственно их климату. Потом мы на три недели слетали на Мальорку, и я забыл привезти свои мечты обратно из этого путешествия, а дома я сказал себе: «Неужели это и есть все, к чему я стремился?»

Но вскоре тоска вернулась снова. Когда я начал описывать Эберхарду будто бы Мальорку, а на самом деле не Мальорку, а Исландию, где я никогда не был и никогда не буду, но все равно я мог ее обонять, а если я вдобавок разглядывал иллюстрации, мне чудилось, будто я стою на горе, подо мной — подтеки серой и коричневой лавы, припорошенные снегом, а больше ни дерева, ни травы, ни птицы, только собственное дыхание нарушает тишину, а потом я спускаюсь в долину и вижу, как играет лосось в прозрачной воде. Там, думалось мне, и есть предел моих желаний. Там, где бывает настоящий холод и настоящие бури.

Незабываемые прекрасные часы, когда я рассказывал отцу Франка про Мальорку, а имел в виду Исландию!

Я не так уж стар, я мог бы бросить все, отправиться в Исландию, сперва автостопом по суше, затем по морю, мог бы наняться подручным кока на какой-нибудь корабль, мог бы питаться сырой рыбой и наконец-то узнать, какой вкус имеет свобода.

Почему я не порываю со своим окружением? Быть может, охапка сена перед моим носом стала для меня своего рода святыней, может, я уже молюсь на нее и приношу ей жертвы? Но что поделаешь, когда меня с молодых лет учили думать и жить по накатанной колее? Я начал завидовать молодым людям, которые на площади Старого рынка по теплым дням опускают босые ноги в фонтан Блезербруннен, которые смеются над будущим и плевать хотят на больничную кассу и на пенсию. А если им подсовывают охапку сена, они вынимают сено из ясель и, хорошенько растрепав, укладываются на нем спать. И на часы они при этом не смотрят. Я испытывал большую симпатию к этой молодежи. Как-то раз один такой паренек пришел к нам работать. За работой он пел, а когда явился мастер и запретил ему петь, он подтолкнул к нему тачку с раствором, коснулся пальцами своей засаленной шапчонки и ушел. Просто взял и ушел. Не поднимал шума, не огрызался, не ругал мастера, он только смеялся, а выйдя со строительной площадки, снова запел и так, с песней, шагал по пыльной дорожке к шоссе. Там он остановился и помахал нам своей шапчонкой. Мы стояли на лесах, я с завистью глядел ему вслед и был бы рад-радехонек уйти вместе с ним. Но я остался на лесах и не выпустил из рук кельму.

Когда мечты и надежность вступают в бой, победу всегда одерживает трусость.

И еще один такой появился однажды у нас на стройплощадке. Этому десятник приказал разобрать подмостки, составленные из легких металлических трубок, и перенести их к другому дому, чтобы возвести леса там. Разговор этот происходил утром, а в перерыв мы увидели, что он натворил: из трубок он соорудил себе каркас палатки, пустые мешки из-под цемента заменили ему брезент, он стоял перед входом и приглашал нас к себе на обед. В свой дворец.

А ему я даже и вслед глядеть не стал, потому что не захотел снова разочаровываться в себе. Вечером я высаживал у себя в саду кусты жасмина, которые мы с Франком выкопали на строительной площадке, чтобы освободить место для песка и щебня. Я всегда пытался найти замену тому, чем рад бы заняться, если б мог. С этого дня мой сад сделался для меня страной моих грез. Одно время мне казалось, что в партии я обрел цель жизни, но это скоро прошло, потому что подавляющее большинство тех, кто состоял в ней и поднимал руку «за» или «против», давно уже достигли своей цели — другими словами, стула, на котором удобно сидеть. Они были всем довольны, но, кто слишком долго бывает доволен, тот пресыщается.

А если кто-нибудь вставал с места и приводил аргументы против их спячки, они просыпались и хором кричали: «Не смей это говорить, не смей это делать, ты льешь воду на мельницу наших врагов». Они сами себе предписывают дисциплину, и пытаются прошибить лбом стену, и до крови разбивают себе лоб, и плачутся на свои раны, вместо того чтобы взорвать стену.

Когда, промолчав двадцать лет, я поднял руку, чтобы проголосовать против этой их дисциплины, кто-то, сидевший рядом со мной, продрал глаза и спросил: «А ты откуда взялся, что-то я тебя здесь ни разу не видел».

Остальные меня просто-напросто выставили.

Когда в передней я снял трубку и услышал взволнованный голос Клаудии, то сразу понял, чего ждал все эти дни и чего боялся.

— Приезжай завтра к десяти утра на плотину в Мёнеталь. Я буду ждать у киоска перед шлюзом. Только матери ничего не говори.

Я не успел возразить, как она уже повесила трубку. Еще несколько секунд я растерянно прижимал трубку к уху и прислушивался к тишине.

— Это была Клаудия? — спросила Хелен, когда я вернулся на кухню.

— Да, но все произошло так быстро, что я ни о чем не успел спросить. Завтра утром я должен с ней встретиться у плотины. В Мёнетале. Один.

— Лотар, ты что-то от меня скрываешь.

— Нет, ты ведь сама говорила, чтоб я тебя больше не щадил. Просто она просила ничего тебе не рассказывать.

— Лотар, привези ее с собой.

— Во всяком случае, постараюсь.

Я плохо спал этой ночью. В полусне я видел развалины плотины, видел, как английские бомбардировщики разбомбили ее и вода хлынула в долину, сметая все на своем пути, я видел, как вода уносит с собой пианино Клаудии, проданное за три тысячи одному семейству, где имелся шестилетний сынок, который в будущем должен был стать великим пианистом, а пока со страхом глядел на инструмент, когда пришел к нам вместе с родителями посмотреть на него.

На стоянке пониже плотины я ждал в машине, потому что десяти еще не было. И тут вдруг Клаудия постучала в боковое стекло.

За все время, пока мы шли по гребню плотины на другой берег водохранилища, а потом свернули на лесную тропинку, не было произнесено ни единого слова, я ни о чем не спрашивал, я просто шел за Клаудией.

На ней были джинсы, сандалеты, пушистая куртка и полотняная сумка через плечо.

— Нам еще далеко идти? — спросил я. — А то как бы дождь не пошел.

— За поворотом будет скамейка.

Не успели мы сесть, Клаудия достала из сумки бутерброды и принялась за еду.

— У меня сегодня еще ничего во рту не было, я очень рано ушла, — объяснила она.

— Откуда?

— Я работаю в Верле, у Вайсмана... И учти, то, что я расскажу тебе сейчас, — это никакие не выдумки. Каждое слово — правда, как правда, что напротив нас стоит вот эта сосна. Я завела тебя сюда, чтоб нам не помешали разговаривать... Я уже давно знала обеих девушек, ты их мельком видел в Кёльне, а рассказываю всю историю потому, что Луиджи больше нет в живых. С позавчерашнего дня. Луиджи был моим другом... Ты, верно, читал в газете о его смерти... Да, скажу сразу: в ночь на первое мая они вывезут ящики с кладбища.

— Кто вывезет?

— Я не знаю, кто за ними придет, но прийти они придут непременно... я это случайно узнала, подслушала по параллельному аппарату...

— А почему ты мне все это рассказываешь? — удивился я.

— Потому что Луиджи больше нет, вот почему.

И тут Клаудия рассказала мне свою историю, всю свою историю, а я дал ей выговориться и ни разу не перебил.

— С Алисой меня познакомили в Кёльне те две девушки, с которыми ты видел меня на площади перед собором, ну конечно же, я не была ни в Ницце, ни в Париже, я писала, другие отправляли, теперь это все очень просто... мне велели писать, они считали, что лучше посылать вам время от времени весточки, чтоб неприятностей не было; за весь год я не выезжала из Дортмунда, несколько раз, правда, бывала в Верле и в Тевтобургском лесу, но ведь это не в счет... Я жила с двумя девушками, и за год мы пять раз меняли жилье, переезд всякий раз был тщательно подготовлен, а один раз я сама была вынуждена сменить квартиру, потому что твой приятель Франк меня видел, я поняла, что он меня узнал и обо всем расскажет тебе... Да, так с чего, собственно, все началось... Началось так: мы заигрывали с солдатами перед казармой, сперва с бельгийцами в Кёльне, потом с нашими, с бундесверовцами, в Бергишланде, после этого солдаты помогали нам перелезать по ночам через заборы, а на другой день мы уже знали, где расположены склады оружия, что в них есть и как туда проникнуть... Мне всегда казалось, что там все на сто процентов охраняется, а на самом деле ничего там не охраняется... Я участвовала во всем этом сперва из любви к приключениям, я тогда еще не знала, что Алису приставил ко мне ее отец, как, впрочем, и к другим девушкам. Алиса — дочь того человека, у которого ты первый раз брал ящики в Кёльне-Линдентале... А я ввязалась в это просто так, мне хотелось что-нибудь испытать, все равно что, и при этом ни о чем не думать, а когда я узнала, что здесь происходит на самом деле, я могла, конечно, сказать «нет», и не сказала, в какой-то момент испугалась, но потом решила: в этой стране уже многое прогнило, нельзя сидеть сложа руки... Помнишь, ты однажды устроил скандал, когда я повесила на шею Железный крест, а на блузу пришила американские знаки различия, но это была просто-напросто мода, а вы возмущались, как это я могла при ваших-то политических взглядах, а вдобавок я каждый день слышала, что одна только ваша партия и права, и тут я возненавидела вашу партию... Я проходила обучение на одном крестьянском хуторе в Тевтобургском лесу, а потом меня в Дортмунде включили в группу, которая только формировалась... Явка была у доктора Вурма... Кстати, я ровно через час узнала, что ты побывал у него и знала содержание вашего разговора... Поначалу Вурм и в самом деле рассчитывал перетянуть тебя к нам, но позже он говорил, что с оборванцами не обсуждают парижские моды... Работа доставляла мне удовольствие, хотя порой я спрашивала себя: зачем оружие?.. Там были не одни пистолеты... Что у них на уме?.. Мне было приятно, что я кому-то нужна, это было настоящее товарищество... Один за всех, и все за одного... У меня не было настоящего друга, пока не появился Луиджи... С Руппертом у меня и не было ничего, он действовал мне на нервы. У них на вилле в его комнате висит портрет Энгельса, а под портретом Рупперт написал: «Тоже был сыном фабриканта»... Я и подумать не могла, а другие тем более, что ты приземлишься на этом кладбище... кладбище выбрал Вурм... он знает его с войны... Все сошло бы прекрасно, если бы один из наших не забыл второпях сдвинуть плиту... И ты все обнаружил... Луиджи приехал из Катании, не знаю, чем он там занимался, а когда я с ним познакомилась, он присматривал за доставкой напитков у Вайсмана, в Верле, над складом у него была своя комната... ящики он тоже развозил, как ты в свое время, а однажды он, как и ты, узнал, что в них лежит, и потребовал у Вайсмана объяснений и пригрозил, что заявит в полицию... Ему было не просто заявить в полицию, он жил у нас без разрешения... Ты наверняка читал в газете, что позавчера из Рура был выловлен труп с татуировкой на правой руке... В газете было написано, что сперва ему нанесли удар по голове, оказавшийся смертельным, а в воду бросили только потом... в легких не было воды. Луиджи не имел никаких друзей, кроме меня... Кто его станет искать? Столько итальянцев приезжает и уезжает, и все неофициально... Когда я прочла сообщение в газете, мне стало очень страшно... Я пошла к Вайсману и сказала, что хочу выйти из группы... Он ответил: выходи на здоровье, только сперва выполни условие договора... А я и не знала ни про какой договор, но он выложил его на стол с моей подписью, не подделанной, настоящей... А в договоре было сказано, что я получила десять тысяч марок на обучение от ферейна взаимопомощи... Я ему говорю: ваша бумага ничего не стоит, а он достал другую, тоже с моей подписью... Там было мое признание, в котором точно излагалось, где и как мы добывали оружие... Я ему сказала, что этим он мне угрожать не может, потому что, если я на себя заявлю, со мной полетит и вся организация... Но он только рассмеялся и прямо мне в лицо сказал, что не так-то все просто, потому что в Германии до сих пор больше доверяют почтенным коммерсантам, чем безработным девчонкам, которые к тому же сбежали из дому... Короче, десять тысяч марок на стол, либо эта бумажка будет отправлена по адресу, другого выбора у меня нет... В Верле, под бетонированным полом в складе напитков, у них главный арсенал, это обнаружил Луиджи и рассказал мне незадолго до своей смерти... А если ты теперь меня спросишь, почему я во всем этом участвовала, я тебе отвечу, что после неудачи в Кёльне я и не в таком могла бы участвовать... И еще одно: их больше, чем ты думаешь, и они опаснее, чем ты думаешь... В нашем городе они называют себя то Объединением, то Обществом нравственного обновления Германии, в других городах они называются по-другому, но они все на одно лицо... порой они маскируются под благотворительные организации, а развозит им все Бальке — у Бальке повсюду связи, и вообще ему легко, у него транспортная контора, она вне подозрений... А если ты меня спросишь, что они намерены делать с оружием, я тебе отвечу так: они не из тех, кто только говорит о перевороте, в один прекрасный день они его сделают, как ни утопично это звучит... А если ты познакомишься поближе с этими молодыми людьми, тебе станет не до смеха, они cool[7], они сделают все, чего от них потребуют, они донесут на собственных родителей... Причем эти люди не прячутся в подполье, они добропорядочные граждане, которых мы встречаем каждый день, как ни невероятно это звучит, и именно потому, что это звучит невероятно, их не принимают всерьез, и в этом их преимущество. Отец, заложи дом, лишь бы мне выбраться... Если уже не слишком поздно. Мне страшно... Мне надо вырваться... День и ночь у меня перед глазами стоит Луиджи...

Нам стало холодно сидеть, я взял Клаудию за руку, и мы побежали из леса прочь по гребню плотины на стоянку. Клаудия несколько раз оглядывалась по сторонам.

На плотине было много людей: они смотрели, как там, внизу, работают турбины.

Мирная картина.

Сев ко мне в машину, Клаудия не спросила, куда я ее везу, а я не сказал, что везу ее домой.

Время было послеобеденное, и я ничуть не удивился, застав Хелен дома. Она встретила нас внимательным взглядом и сказала так, словно мы с Клаудией просто съездили в город за покупками:

— Я приготовила поесть, вы наверняка еще ничего не ели.

Клаудия совсем выдохлась, она молча сидела на кухне, я видел, что она несколько раз пыталась заговорить, но в последний момент ее что-то удерживало.

Когда Хелен накрыла на стол, Клаудия сказала:

— Мне пора. Они будут меня искать...

Тут через окно влетел камень и шлепнулся прямо на стол. Разбилась одна тарелка, и один прибор упал на пол.

Я вскочил, выбежал из дому, но увидел только, какой марки была машина.

— Надо известить полицию, — сказала Хелен.

— Не надо полиции! — в отчаянии закричала Клаудия.

Я велел Клаудии следовать за мной. Она молча повиновалась. Мы пересекли сад и вышли на полевую тропинку, которая идет параллельно нашей улице и приводит к саду Баушульте. Вместе с Клаудией я перелез через изгородь, вошел в теплицу и сказал Баушульте:

— Дай мне твою машину, дело безотлагательное.

Баушульте взглянул на Клаудию и ответил:

— Машина в гараже, гараж не заперт, ключ в замке зажигания.

Баушульте держал в руках лупу и разглядывал листок какого-то растения:

— Тля. А я-то удивляюсь, почему он не растет... Между прочим, куда ты намерен ее отвезти?

— В Хаген. Там она будет в полной безопасности.

— Лотар, когда вернешься, расскажешь мне все, — сказал Баушульте, после чего с беспокойством поглядел на Клаудию и снова нагнулся с лупой над своим цветком.

— Хорошо, все расскажу, — пообещал я.

Ворота швингхаммеровской виллы были закрыты. Когда я назвал себя в микрофон, они бесшумно распахнулись.

Я остановился возле клумбы перед террасой.

От цветочной рабатки ко мне уже спешила фрау Швингхаммер, на ней был синий рабочий халат и резиновые перчатки. Я хотел объяснить причину своего появления, но она даже не стала слушать, а просто обняла Клаудию за плечи и повела в дом.

Я кинул взгляд на долину.

Какой красивый вид!

Если не знать, где это, можно подумать, что находишься в предгорьях Альп, а не среди нашпигованной заводами местности.

— Франк, пора действовать.

— Я знаю, Хелен прибегала за мной, когда ты был в Хагене... Я заколотил окно досками до прихода стекольщика... Но Хелен мне мало чего рассказала...

Франк доглодал кость, на которой совсем не осталось мяса, вытер жирные пальцы о свои рабочие штаны и велел Габи:

— Свари кофейку... и дай нам поговорить.

Он указал на шкафчик, который, собственно, был не шкафчик, а часть вешалки из передней, в гостиной же служил подставкой для телефона. Я впервые увидел у Франка телефонный аппарат, купленный, по всей видимости, у старьевщика. Но аппарат не был подключен, во всем поселке ни у кого не было телефона, и жители пользовались автоматами.

Габи поставила кофе на пол, и мне пришлось, хочешь не хочешь, сесть по-портновски. Габи не вышла из комнаты, она просто села на высокую, как в баре, табуретку у окна и уставилась на улицу.

— У меня в том шкафчике кое-что хранится, и Бальке это подпишет... подпишет, он ведь не дурак.

Я никак не отреагировал на этот намек и коротко передал ему все, что рассказала мне Клаудия. Франк сидел неподвижно и слушал. А Габи время от времени выражала свое удивление легким покашливанием. Кончил я так:

— Вот я и думал, что мы ночью все нагрянем ка кладбище, ты, я, Бюлер и Баушульте...

— Не доверяю я этому охотнику за скальпами. Оставь его лучше дома, — резко возразил Франк.

— Франк, он должен быть с нами, он столько знает, нужно, чтоб он был, может, он нужнее всех нас, вместе взятых... А я сейчас заеду к Бюлеру. Ну пока...

Я позвонил к Бюлеру, и старик открыл дверь, натягивая на плечи болтающиеся подтяжки.

— Заходь, — сказал он, — у нас нынче картофельные оладьи. Пахнет на весь дом.

— Хорошо пахнет, — подтвердил я.

Он заставил меня сесть с ними за стол. Всякий раз, когда я клал себе на тарелку поджаристую оладью и сдабривал ее яблочным повидлом, хозяйка поощрительно кивала.

— Пора действовать, — сказал я, — в ночь на первое мая...

— Ну да... А как ты себе это мыслишь?

Я изложил ему свой план, по которому мы, то есть он, я, Баушульте и Франк, с вечера засядем в моей будке на кладбище, а вмешаемся только, когда они откроют склеп.

Хозяйка продолжала колдовать у плиты и к нашему разговору не прислушивалась.

На стене над кушеткой висел коврик с изображением двух ангелов, которые вели за руку двух детишек, а под ними красовалась вышитая надпись: «Наставь меня на стезях моих...»

— Надо и пастора прихватить, — сказал Бюлер.

— Не впутывай ты его, он может угодить в пренеприятную историю, он и так уже сделал больше, чем мог.

— А насчет флага и двух штандартов, которые должна сшить моя жена, все остается в силе?

— Да, Бюлер, все остается в силе. Одно к другому не имеет отношения.

Бюлер проводил меня и во дворе указал на грушевое дерево:

— В прошлом году я собрал полтора центнера, в этом не сниму ни единой груши. Ее мой отец посадил, в двадцать восьмом, когда эти дома только еще заселялись, скоро ей пять десятков стукнет... Ничего себе возраст для дерева... А урожай как в лучшие годы... Лотар, а зачем тебе понадобились эти флаги?

— Потом, Бюлер, потом...

Я отогнал машину к Баушульте и ввел его в курс дела. Он с тревогой на меня поглядел:

— Лотар, не пори горячки, без полиции у вас ничего не выйдет.

— Не приплетай ты полицию к этому делу.

— Спятили вы оба, что ты, что Франк. Рано или поздно наступает такая минута, когда больше нельзя играть в индейцев...

— Уймись, Баушульте, мы с Франком не питаем никакого доверия к твоим прежним коллегам и знаем почему... Коллеги твои натасканы на левых, а не на правых, вот почему мы им и не доверяем... Не хочешь быть с нами, не надо, мы все обнародуем и все сделаем сами... Правда, на свой лад и к тому же так, что замолчать эту историю больше не удастся.

Баушульте сосал остывшую трубку и глядел куда-то вдаль.

— Ну ладно, управимся без них, но должен тебе прямо сказать: дело далеко не безопасное. Может, те люди, которых вы ждете, вообще не придут... Не будь ребенком, Лотар, камень, брошенный в окно твоей кухни, должен был послужить тебе предостережением, об этом уже судачит весь поселок, хорошо еще, что они не знают, в чем дело. Поверь моему слову, без полиции ты не обойдешься...

— Должен обойтись, — ответил я с некоторым раздражением.

— А пастор? — спросил он.

— Не надо его припутывать, он рискует потерять место, — сказал я.

— А ты себе представляешь, чем рискуем мы? — сердито спросил он, повернулся и ушел.

Хелен все прибрала, о камне напоминали теперь лишь треснувшая резолитовая столешница и наскоро заколоченное Франком окно.

— Стекольщик придет сегодня вечером, — сказала Хелен. — Лотар, ну и в историю мы угодили... Раньше мне было страшно, а теперь ни капельки...

— Сядь поближе, Хелен.

И я передал ей весь рассказ Клаудии. Хелен тоже меня не перебивала, как я в свое время не перебивал Клаудию. Лишь иногда она шумно вздыхала. Под конец я рассказал ей также о том, что мы затеяли с Франком, Бюлером и Баушульте.

— Чего хотят эти люди? — спросила она. — Жалкая кучка, а вот поди ж ты...

Клаудия говорила, что это целая сеть...

— Но пойми, Лотар, с одними пистолетами власть не свергают. Это ведь безумие... Неужели они настолько ничего не понимают?

— Учти, Хелен, мы точно знаем, чего они хотят. А пистолетами можно сеять страх и панику. Что ты скажешь, к примеру, если в один прекрасный день на партийное собрание заявится несколько типов и, угрожая пистолетами, помешают Франку выступить... Если это повторится раз и другой, люди напугаются, перестанут ходить на собрания, и так пойдет все дальше и дальше, и не только здесь, но и в других местах... А молодежь охотно участвует в подобных авантюрах, для них главное, чтоб было в чем участвовать, а поскольку большинство из них не способны политически мыслить, они и не видят, на что их толкают... Клаудия вот участвовала же... а ведь мы с тобой никаких ошибок не совершали. Она напугалась в последнюю минуту, хотя, конечно, толчком послужил этот Луиджи...

— Лотар, но ведь теперь им ничего не стоит рассчитать, что Клаудия не просто прячется, а что она хочет порвать с ними! — в отчаянии воскликнула Хелен.

— На этот риск мы вынуждены пойти. Пока она в безопасности.

— Лотар, а теперь мне опять страшно.

Ночь выдалась теплая.

Каждый из нас взял с собой карманный фонарик. Бюлер зажег газовый фонарь и прикрутил пламя, а окно моей будки завесил одеялом. Мы сидели вокруг стола и не глядели друг на друга.

Бюлер жевал табак, Франк выписывал фломастером круги на листе бумаги, а Баушульте поныхивал трубкой и выпускал в застойный воздух синие кольца дыма.

Я чуть-чуть приоткрыл окно, но Франк тут же его закрыл.

— Сегодня ночью я буду шантажировать Бальке, — заявил Франк.

— Если он придет, — отозвался я.

— Придет, придет, — заверил Баушульте.

Чем поздней становилось, тем больше мы нервничали, но каждый держал себя так, будто он самый спокойный из всех.

Ожидание невыносимо затягивалось, воздух стал совсем спертым, а Баушульте знай себе дымил трубкой. Мы сидели все в тех же позах и так же не глядели друг на друга, словно каждому было страшно взглянуть в лицо другого.

Вдруг Бюлер поднял голову, словно насторожившийся зверь, и прошептал:

— Вот и они... Пришли раньше, чем я думал.

Мы гуськом, крадучись, вышли из будки. Мы старались не ступать на усыпанные гравием дорожки, трава приглушала наши шаги.

— Ребята, без спешки, — шепнул Бюлер. — Они не так быстро управятся, я заделал верхнюю плиту.

Пригнувшись, мы двинулись к южной стене. Возле высокого платана, вокруг которого я несколько дней назад соорудил скамейки, Бюлер остановился и шепнул:

— Вон они.

Я ничего не мог разглядеть.

— Да вон же, — повторил Бюлер, — там.

Тут и я начал мало-помалу различать тени, которые двигались между надгробиями и живыми изгородями, но сосчитать, сколько их, не мог.

Меня начало мутить, но пути назад уже не было, дело слишком далеко зашло, чтобы теперь переигрывать.

— Оставайтесь здесь, — тихо проговорил Бюлер. С этими словами он исчез, прежде чем я успел его остановить. Бюлер бесшумно скользил между кустарником.

— Идем, — прошипел Франк, — нельзя пускать старика одного, он там опять глупостей наделает...

Пригибаясь, мы через несколько минут вынырнули около надгробья, за которым уже сидел на корточках Бюлер и которое находилось метрах в десяти от нашего склепа. Живая изгородь вокруг склепа и надгробный камень казались в ночной темноте высокими стенами.

Откуда-то донесся лязг сталкивающихся товарных вагонов. Лишь присев на корточки, я увидел, что у нашего склепа мелькают какие-то тени, услышал пыхтение, приглушенную брань, звяканье железа, треск и хруст.

По шоссе за южной стеной проехал грузовик, спугнув ночную тишину.

Голова Бюлера казалась мне светящимся шаром на фоне темного камня.

Тени у склепа выросли и слились воедино, они издавали кряхтение, обменивались тихими словами, которые мы не могли разобрать.

Булер опустился возле меня на колени и приглушенно захихикал.

— Я им затруднил работенку — продернул цепь через подъемное кольцо и приварил ее, пусть малость попотеют.

Франк толкнул меня в бок:

— До каких пор нам еще ждать?

— Пока они не достанут ящики, — ответил Бюлер. — Или, может, ты сам их хочешь доставать?

И тут раздался громкий металлический удар.

— Это они разбили цепь. Теперь осталось ждать от силы минут пятнадцать, если, конечно, они не халтурщики, — сказал Бюлер и, приподнявшись, выглянул поверх надгробного камня.

Я услышал шепот Баушульте:

— Когда я скажу: «Даешь», каждый из вас должен посветить им в лицо своим фонариком... А я сейчас вернусь, без меня ничего не делайте. — И Баушульте исчез в темноте.

Мы таращились на подвижные тени, по-прежнему не зная, сколько их там. Мы слышали, как трется железо о железо, как железо скребет по бетону, слышали стук и скрежет.

Неожиданно Баушульте снова возник перед нами.

— Их пятеро, — пропыхтел он.

Ноги у меня онемели, я болыше ничего не чувствовал, но и менять позу тоже не хотел, опасаясь выдать себя.

— Ты лучше сядь, — толкнул меня Бюлер, — не то упадешь, когда захочешь встать. Как вопьются в ноги тысячи иголок...

Что-то загромыхало, и снова стало тихо.

— А теперь они подняли плиту, — шепнул Бюлер.

Люди возле нашего склепа разговаривали теперь в полный голос: судя по всему, они почувствовали себя уверенней, хотя работали по-прежнему без света.

— А теперь что? — спросил я Баушульте. — Ты хоть кого-нибудь из них узнал?

— Не суетись. Никого я не узнал.

Я чувствовал, как с земли в мое тело проникает холод, как тысячи иголок впились в мои ноги, когда я наконец переменил позу. И тут раздался громкий возглас:

— Да тут флаг!

— Фла-аг? — Вот это был, без сомнения, голос Бальке.

Стало быть, он все-таки пришел. Я толкнул Бюлера в бок:

— Я ж тебе говорил, не лезь... Когда ты только успел это сделать?

— Не волнуйся... когда я приваривал цепь... Теперь они достают ящики... вы слышите?

И снова я услышал голос Бальке:

— В самом деле, флаг.

— Дерьмовая идея — прятать это добро на кладбище! — яростно выкрикнул чей-то молодой голос. — Банковский сейф был бы и надежней, и чище.

— Заткнись, — бросил Бальке.

И тут Баушульте вскочил и и скомандовал:

— Ни с места!

Свет от наших фонариков выхватил из темноты пять лиц. Удивление, написанное на них, было так велико, что они в первый момент словно приросли к месту.

Мы бросились к склепу и окружили их. Бальке стоял пригнувшись, словно хотел поднять с земли флаг, лежавший у его ног. Он сделал какое-то быстрое движение, но тут Франк так пнул его в подколенные ямки, что Бальке упал на колени.

Там еще оказалось четверо парней лет по двадцать, на них были коричневые куртки и рабочие рукавицы. Они глядели на Бальке и на нас, но свет от фонариков был так ярок, что они не могли понять, кто за ним прячется.

Когда к ним приблизился Бюлер, двое из них внезапно набросились на старика, я увидел как взлетели их руки и как старик рухнул на землю.

Тогда Баушульте выхватил из кармана револьвер и выстрелил три раза подряд. Мы окаменели. Парни оставили Бюлера, а Франк всей тяжестью своего тела навалился на Бальке.

Четверо парней припустили по кладбищу с такой скоростью, словно видели в темноте не хуже, чем днем.

Франк поднял Бальке с земли и заломил ему руки за спину. Бюлер же с невозмутимым видом обматывал грудь и плечи Бальке флагом.

— Пошли, Бальке, поговорить надо, — скомандовал Франк.

— Франк, ты что затеял? — встревоженно спросил я.

— Не спрашивай, пошли.

— Зачем ты взял револьвер? — спросил я Баушульте.

— Ты же сам видел, припугнуть их было необходимо, с четырьмя молодыми парнями нам бы ни в жизнь не справиться.

Франк толкал Бальке перед собой, а мы шли следом, не зная, что он затеял. Франк провел Бальке мимо моей будки к мертвецкой.

— Франк, куда ты идешь? — встревожился я.

— Лотар, у тебя ведь есть ключ, вот и отопри мертвецкую, да поживей, я не могу сейчас подать тебе письменное ходатайство.

Я отпер, и мы по очереди вошли в пустое и холодное помещение, где гулко отдавались наши шаги.

— Принеси стул, — скомандовал Франк. — Мне нужно поговорить с Бальке, а вы останетесь здесь, чтоб все слышать. Это может понадобиться.

— Но ведь здесь нельзя зажечь свет, — сказал я.

— Тогда мы перейдем в бывшую анатомичку, — ответил Франк, словно речь шла о чем-то совершенно обычном.

И вдруг в дверях возник пастор, хотя никто не слышал, как он подошел.

— Что здесь происходит? Что это были за выстрелы? Что это вообще значит? — И он указал на Бальке, а потом с осуждением взглянул на меня.

— Господин пастор, пожалуйста, не задавайте сейчас вопросов, — сказал Баушульте, — а вернитесь лучше к себе и ждите у телефона. Когда Бюлер постучит к вам в окно, позвоните в полицию и скажите, что на кладбище появились люди, которые что-то делают возле одного из склепов...

— Что вы затеяли? — снова спросил пастор.

— Очень вас прошу, поступите, как я сказал. Вы в самом скором времени обо всем узнаете... Не бойтесь, с этим человеком ничего не случится. Впрочем, одно я могу сказать уже сейчас: ящики принадлежат ему. — И он кивнул на Бальке.

Пастор стоял как раз между Бальке и Франком и переводил взгляд с одного на другого. Я не мог видеть выражение его лица, фонарики мы положили на кафельный пол и задернули толстые черные портьеры на стеклянных дверях.

— Ну ладно, я пойду, — сказал пастор, — я вам поверю, потому что это говорите вы, господин Баушульте, и я надеюсь, вы затем посвятите меня во все, что здесь уже произошло и еще произойдет. Но уговоримся заранее: я готов ждать ровно час, и не секундой больше.

Когда пастор ушел, Франк извлек из кармана какую-то бумажку.

— Итак, Бальке, ты можешь при желании сразу же отправиться домой, если, конечно, подпишешь сперва эту бумагу.

— Ничего я не подпишу...

— Ну зачем же так, ты ведь даже не знаешь, что в ней написано... Ты ведь председатель акционерного общества «Северная стройка», как называется сейчас этот консорциум; вы намерены снести Северный поселок, а потом на его месте выстроить новый, и если ты сейчас подпишешь бумажку, в которой будет сказано, сколько депутатов ты подмазал, чтобы Северный поселок продали, снесли и снова отстроили, а тебе поручили сперва вывозить строительный мусор, а потом доставлять строительный материал... У меня есть точная калькуляция, что ты должен был заработать на этом деле минимум три миллиона...

— Я ничего не подпишу, — сказал Бальке.

— Дальше, Франк, дальше, — торопил его Баушульте, — времени у нас в обрез.

Франк легонько пнул Бальке в ногу.

— Слушай, Бальке, я много недель дожидался этого часа, я знаю даже, кого ты подмазывал, здесь это все написано черным по белому. Депутату Кэнеру ты бесплатно возил стройматериал для его дома, депутату Рэддингофу ты даром возил лесоматериал для его бунгало, а депутату Бергермайеру ты задаром проложил к дому подъездную дорогу да еще сверх того подарил ему десять тысяч марок на память.

— Мелкая любезность, а десять тысяч марок — возвратная ссуда без процентов.

— А почему ты мне ничего не даешь взаймы без процентов? — спросил Бюлер.

— Не мешайся, Бюлер, — сказал Франк.

— Это шантаж, — пропыхтел Бальке.

— Можешь мне не объяснять. А бумагу ты подпишешь, потому что меньше чем через час пастор вызовет полицию, а здесь присутствуют четыре человека, которые подтвердят под присягой, что ты взломал склеп, где хранил свои ящики... Бальке, я не из-за тебя стараюсь, я стараюсь из-за этих депутатов, которые провели тебя в председатели, чтобы тебе подзаработать, чтобы им самим подзаработать... Будь же благоразумен, подпиши, у тебя нет другого выхода, просто ты этого еще не усек... подпиши!.. Ты только погляди, Бальке, ты никому не навязывался, они выбрали тебя председателем против твоей воли, чтобы им легче было продать поселок за гроши... В этой бумажке говорится, между прочим, что продажная цена одного квадратного метра пятнадцать марок, а акционерное общество «Северная стройка» рассчитывает, после того как поставят новые дома, продавать метр по тридцать пять марок... Подпиши, Бальке, тебе ничего не будет, ты всего только лишишься председательского места, а если не подпишешь, вдобавок угодишь за решетку... Там у склепа, между прочим, еще стоят ящики, ты никак про них забыл.

— Не с ума же я сошел, чтобы подписать свой смертный приговор, — пыхтел Бальке.

Франк, все время направлявший свет фонарика на бумагу, посветил теперь прямо в лицо Бальке.

Мы с Баушульте остались возле двери, а Бюлер стоял за спиной у Бальке.

Вдоль стены выстроились черные козлы, на которые ставят гробы с покойниками. Меня познабливало в этой голой комнате, после каждого произнесенного слова раздавалось негромкое эхо.

— А еще ты подпишешь, что турки, которые жили в Северном поселке, выехали только потому, что ты посулил каждому по тысяче марок, если они бросят все как есть, чтобы поселок скорей пришел в упадок. А еще ты подпишешь, что платил туркам, чтобы они били стекла в окошках, спиливали деревья и растаскивали заборы на дрова.

— Н-нет! — закричал Бальке и вскочил.

— А я бы подписал, — спокойно произнес Баушульте. — Ну ладно, Бюлер, ступай к пастору, скажи, пусть звонит в полицию.

Бальке снова рухнул на стул.

— Подпишу, — едва слышно выдохнул он.

Мне даже стало его жалко.

Франк опустился на колени, разгладил свою бумагу и заставил Бальке опуститься рядом с ним.

Бальке подписал.

А я его жалел, мне было стыдно, я даже избегал на него глядеть.

Франк взял подписанный лист и сунул его в бумажник.

— Благодарю тебя, Бальке. Я выручил тебя, а ты выручил меня, как это заведено между деловыми людьми.

Бальке устало поднялся на ноги и побрел к двери. Бюлер пошел следом, чтобы подать пастору условленный знак.

У ворот мы поджидали Бюлера, а когда он вернулся от пастора, вчетвером отправились домой.

По дороге Бюлер сказал:

— Будь у Паяца открыто, не худо бы зайти пропустить по рюмашке.

Мы проводили Бюлера до дому. Старик здорово устал. Ключ он забыл, пришлось звонить. Жена так быстро открыла, словно ждала за дверью. На ней был халат. Она прямо-таки втащила старика в дом и в сердцах повернула ключ.

— Любопытно бы послушать, что пастор рассказывает полиции, — сказал Франк и коротко хохотнул.

Нарушен покой мертвых.

Кладбище осквернено людьми, для которых нет ничего святого. Кладбище стало явкой для уголовников и политических экстремистов. Оружие, найденное на кладбище, — это не только постыдное осквернение божьей нивы, это еще и тяжкое оскорбление, нанесенное нашему городу. Новое поле деятельности уголовных и радикальных элементов. Прикажете теперь силам безопасности караулить с заряженными автоматами наши кладбища? Рухнули последние границы стыда — сегодня на кладбище найдено оружие, а завтра, того и гляди, выкинут из гробов тела усопших.

Так два дня спустя выглядели броские газетные заголовки, текст иллюстрировался фотографиями, и не только в местных газетах, но и в более крупных, с высказываниями пастора, с высказываниями полицейских, которые первыми совместно с пастором обнаружили открытый склеп.

Итак, пастор ничего не слышал, он сидел и работал у себя в кабинете. Потом, решив подышать свежим воздухом, вышел на балкон. Что-то показалось ему подозрительным, и он немедля известил полицию, поскольку из его кабинета, равно как и с балкона, кладбище хорошо просматривается; попутно напоминалось о том, что именно пастор известил полицию и в прошлый раз, когда могилы были осквернены позорными надписями, причем до сих пор неизвестно, кто это сделал. Необъяснимым, по сообщению газет, оставался до сих пор и тот факт, почему злоумышленник либо злоумышленники бросили ящики: вероятно, их что-то спугнуло — другого объяснения не подберешь.

Допрошен был также кладбищенский сторож Лотар Штайнгрубер. В протоколе допроса говорилось, что за последние дни он ничего подозрительного не замечал и, в частности, не наблюдал никаких изменений ни в могилах, ни в склепах. Обработка обнаруженных следов тоже не принесла сколько-нибудь ощутимых результатов, которые помогли бы сделать заключение, где именно следует искать преступников. Полиция столкнулась с неразрешимой загадкой.

Мы с удовольствием прихлебывали кофеек, покуда Габи зачитывала нам с Франком самое интересное из газет. Оба мы не могли удержаться от ухмылки, когда слышали нелепые догадки различных газет.

— Подожду еще денек-другой, а потом обнародую фотокопию признания Бальке, — сказал Франк, судя по всему чрезвычайно довольный тем, как развертываются события последних дней.

Но я был далеко не так радужно настроен, потому что теперь следовало осуществить мой замысел, иначе все пойдет прахом — люди очень забывчивы.

К нам заехал Баушульте и, когда Габи вышла на кухню, чтобы и ему принести чашечку кофе, сказал:

— Бюлер расхворался. У него такой прострел, что он даже двигаться не может. Бедный старик.

Потом он подошел к стене и полюбовался на чек, взятый в рамку и под стекло. С искренним удивлением покачал головой, но ничего не сказал.

— Ты зачем, собственно, явился? — спросил Франк, демонстративно глядя мимо Баушульте, в окно, будто там бог весть что происходит.

— Чтобы кое-что выяснить, — холодно ответил Баушульте. Он отступил от стены, тронул Франка за плечо и добавил: — Чтобы выяснить, что вы теперь собираетесь делать.

— Я думал, это и так ясно. Зачем было приходить и выяснять еще раз.

— Ничего не ясно, — сказал Баушульте, обстоятельно набивая свою трубку, а когда она задымила, принялся расхаживать по комнате, от двери к окну и обратно, — ничего не ясно, потому что вы оба хотите разного... Нет, Франк, ты уж дай мне договорить. Ты хочешь сохранить Северный поселок, сохранить всеми дозволенными и недозволенными средствами, ты ничем не гнушаешься, даже шантажом... А Лотар хочет разогнать некую организацию, некую шайку, с позволения сказать... Словом, для начала вам не худо бы выяснить, какие у вас общие планы... Вот ты, Франк, прилепился душой к Северному поселку, который уже не спасти... А Лотар хочет большего, он хочет доказать себе и остальным, что у нас существуют такие силы, которые, если не принимать их всерьез, в один прекрасный день заведут нашу страну туда, где мы уже однажды были... Поэтому Лотар мыслит шире, чем ты... Ты цепляешься за то, что уже нельзя спасти, и сам это понимаешь, но просто не хочешь в этом сознаться...

— Ты кончил? — нетерпеливо перебил его Франк.

— Еще нет. Так вот, если ты обнародуешь признание, которое подписал Бальке, самому Бальке придется уйти со сцены, без сомнения придется, и тем, кто замешан в этой истории, — тоже. Поднимется шум. Но в общем и целом это будет обыкновенная афера с подкупом и тому подобное, из тех, что каждый день случаются в нашей стране... Ну, выберут нового председателя акционерного общества «Северная стройка», ну будут новые делегаты в городском самоуправлении, но по существу ничего не изменится... для Северного поселка, который уже нельзя спасти, ни при Бальке, ни без Бальке. Поэтому для начала необходимо разворошить гнездо в Верле, а уж потом предавать гласности признание Бальке — одно с другим связано, и очень тесно. Пойми же это наконец.

— Паломничество в Верль? — съехидничал Франк. — Тоже мне паломники... И на черта вам этот Верль сдался?

— Франк, ты должен быть с нами, — вмешался я. — Баушульте прав, ключ ко всей истории находится в Верле, на складе напитков. Я уже рассказывал Баушульте, я и тебе рассказывал, о чем мне сообщила Клаудия, но у тебя в голове сидел только твой дурацкий шантаж... Да, да, представь себе, надо ехать в Верль, по мне, можешь называть это паломничеством, дело твое. Но цель нашего паломничества — разворошить гнездо, и гнездо опасное,

— А чтобы тебя успокоить, — примирительно завершил Баушульте, — у меня есть в полицайпрезидиуме хороший друг, и я посвятил его в это дело, рассказал ему все-все, что знаем мы, а не то, что стало достоянием гласности.

— А как вы это себе практически представляете? — с сомнением в голосе спросил Франк.

Я объяснил.

— Жена Бюлера сшила два флага и два штандарта... один флаг ты и сам видел — его Бюлер обмотал вокруг туловища Бальке. Мы возьмем напрокат машину, поедем в Верль и ликвидируем этот склад. Клаудия точно описала мне, где его искать. С ящиками мы вернемся в Дортмунд... А внимание общественности мы привлечем наверняка, потому что не заметить нас будет невозможно... с флагами-то. А уж положить нашу находку под сукно никому не удастся, особенно под то сукно, из-под которого мы ее достали... понял? И вот для этой цели нам нужно взять напрокат грузовик.

— Напрокат? С какой это стати? — закричал Франк. — У Бальке, слава тебе господи, грузовиков хватает, любого размера. Считайте, что я с вами. Вы поможете мне, я помогу вам. И все же вы затеяли безумное дело... Совершенно безумное... Можете не сомневаться, это будет мне стоить членства в партии.

Мы заехали за Бюлером к нему домой. Его пришлось подсаживать в машину, потому что из-за прострела он почти не мог двигаться. Наши уговоры не вставать с постели только пуще его раззадорили, он сказал — и тут мы не могли, да и не собирались, возражать, — что был с нами всегда, с первого дня, и желает быть до последнего.

Флаги, сшитые женой, Бюлер сунул в полиэтиленовый мешок, а мешок Франк забросил в кузов. Всю дорогу Бюлер сидел, привалясь к этому мягкому мешку. Древки для обоих штандартов Бюлер изготовил сам из двух старых карнизов для гардин, которые двадцать лет простояли у него в подвале без всякого применения, потому что вышли из моды.

Франк сидел за рулем машины, добытой у Бальке в хозяйстве: диспетчеру, с которым Франк был хорошо знаком, он наврал, будто его послал Бальке, а нужен-де ему грузовик с высокими бортами. Диспетчер, ни о чем не подозревая, выдал ему ключи зажигания и путевой лист.

Франк, Баушульте и я долго спорили, посвящать в наш замысел пастора или не надо. Но поскольку он уже так много нам помог, было бы нечестно скрыть от него эту поездку. Итак, я все рассказал пастору, и он тоже захотел поехать с нами.

На пасторе были светло-синие брюки и белая рубашка, он сел в кабину к Франку и сказал:

— День не очень хороший. Похоже, гроза собирается.

Франк ехал в Верль по старому федеральному шоссе номер один, через несколько километров за Унной свернул на шоссе поуже и поехал к югу на Харштранг. Поднявшись на Харштранг, вдруг свернул на проселочную дорогу и через несколько метров остановился.

Тут он вылез из машины.

— Франк, в чем дело? — удивленно спросил я из кузова.

Франк достал сигарету и лихорадочно закурил.

— Не знаю, Лотар, как-то мне не по себе. Вайсман этот, из Верля, не дурак же он. Если Бальке что-то пронюхал, он уже наверняка шепнул Вайсману. И потом, Лотар, твоя дочь, она... Зря это все, поверь моему слову, мы застанем пустое гнездо, мы сами себя выставим на посмешище. Нет, ничего у нас не выйдет, мы же не малые дети... Как мы раньше не додумались, Вайсман же не лунатик какой-нибудь, не мечтатель, ведь он тоже прочел в газете про ящики, брошенные на кладбище... Если он тот, за кого мы его принимаем, тогда...

— Франк, садись в машину, — сказал я, — назад теперь пути нет... А насчет Клаудии не тревожься, она в безопасности. Поехали.

По проселочной дороге нам навстречу полз трактор, и крестьянин ожесточенно замахал руками, потому что мы загородили ему проезд. Франк залез в машину и дал задний ход до шоссе, а крестьянин следовал на своем тракторе вплотную за нами и кричал что-то нечленораздельное.

Франк вернулся на федеральное шоссе номер один и уже прямиком поехал в Верль. Когда мы остановились перед большим складом, от него как раз отъезжали два груженных бутылками фургона.

На желто-синих фургончиках красовалась знакомая надпись: «Кто время зря не теряет — желто-синюю вызывает».

Вайсмана я до этого видел всего один раз, но сразу узнал и этот бесформенный живот, нависший над ремнем, и очки с толстыми стеклами.

Вайсман как раз вышел из здания склада и удивленно глядел на нас, когда мы с Баушульте соскакивали на землю.

Франк спрыгнул с подножки и решительным шагом подошел к Вайсману.

— Нас Бальке прислал. Надо перевезти ящики в Тевтобургский лес, да поскорей... после накладки на дортмундском кладбище.

Я закурил от волнения. Что-то сейчас произойдет. И пусть происходит поскорей, а то от этого спокойствия жуть берет.

Вайсман внимательно оглядел нас, потом бросил тревожный взгляд на свой дом.

— Ночевать мы здесь не собираемся, — горячился Франк.

— Как это понимать? — неприветливо ответил Вайсман. — Так каждый-всякий может потребовать, чтоб ему выдали товар, я вас вообще не знаю. Предъявите сперва документы. — И Вайсман испытующе поглядел на меня.

«Узнает он меня или нет? — подумалось мне. — Это может нам здорово навредить». И я слегка повернул голову.

— Бальке вообще не может присылать за товаром, это против уговора. Да и зачем перевозить товар на крестьянский хутор к этим оболтусам? С какой стати Бальке присылает мне совершенно посторонних людей, он должен был сперва позвонить, так дела не делают, это тоже против уговора... Кто вы вообще такие?.. Прошу вас удалиться с моего участка.

— Мы вместо Луиджи, — небрежно обронил я.

Вайсман тотчас изменился. Он вздрогнул, начал стискивать одной рукой другую, еще раз бросил взгляд на свой дом, словно ожидая помощи оттуда, поглядел на небо, а уж потом прямо мне в лицо:

— Уезжайте отсюда, уезжайте, — прошептал он.

— Бальке прислал нас за товаром, — нагло повторил Франк, — и без товара мы никуда не уедем. Если вы не желаете выдать нам его добровольно, мы возьмем силой... У нас время тоже не купленное... нам еще в Тевтобургский лес ехать, а если мы запоздаем, там встревожатся...

— Вы ведь сами знаете, как обстоят дела, — вмешался Баушульте, ткнув Вайсмана в грудь указательным пальцем правой руки. — Ну ладно, пошли, — обратился он к нам.

А Франк залез в машину, включил зажигание и заехал под крышу склада, где до самого потолка громоздились желтые и синие ящики с бутылками.

К чему это? — подумал я. От Клаудии мне было известно, что нужные нам ящики спрятаны под бетонированной крышкой, но, чтобы найти эту крышку, надо передвинуть все ящики с бутылками, а на это уйдет по меньшей мере полдня, хотя в складе имеется три автопогрузчика.

Над асфальтированным двором трепетал нагретый воздух, надвигалась гроза. Рубаха на животе у Вайсмана прилипла к телу, он то и дело утирал пот с лица. Он явно был растерян.

Пастор, тоже спрыгнувший на землю, не последовал за нами, а беспомощно топтался возле Вайсмана.

— Интересно, почуял он неладное или нет? — спросил я у Баушульте и кивком указал на Вайсмана.

Франк вылез из машины и растерянно огляделся.

— Ну, искать в этом складе все равно что искать иголку в стоге сена, — сказал Франк. Он разозлился и, уже не владея собой, крикнул: — Вайсман, идите же наконец сюда, пора грузить.

— Не погореть бы нам, — шепнул я Франку. Мне стало страшно.

— Не бойся, не погорим, чего ты сразу наложил в штаны... ведь сам видел... с Луиджи ты попал в цель... а ведь, наверно, сболтнул просто так... но главное — попал в цель, — невозмутимо отвечал Франк.

Вайсман недоверчиво приближался к нам, а пастор шел за ним следом, и я стал опасаться, как бы вдруг не вернулся один из фургончиков Вайсмана и не начал бы выгружать пустые бутылки и грузить полные.

— Вайсман, ну пошевеливайтесь же... Автопогрузчиком я и сам могу управлять. — С этими словами Франк фамильярно ткнул Вайсмана в бок.

Когда Вайсман и на это не отреагировал, не сделав ни малейшего поползновения нам помочь, Франк сел на автопогрузчик, завел мотор и поехал прямиком на Вайсмана. Тот испуганно отпрянул, а Франк захохотал.

— Немедленно слезайте, — крикнул Вайсман.

Франк раскрутил автопогрузчик, словно карусель, затем резко остановил, соскочил на землю и встал перед Вайсманом.

— Сколько раз говорить: нам некогда. Откуда грузить-то?

Тут Вайсман подбежал к воротам, нажал какую-то большую синюю кнопку, створки ворот из легкого металла бесшумно и медленно сомкнулись нам всем на удивление. Потом Вайсман вернулся и указал на штабель желтых ящиков, которых, по-видимому, давно уже никто не трогал, так как они все покрылись пылью. Франк начал переставлять их, каждый раз захватывая по шестнадцать ящиков, и делал это так ловко, словно всю свою жизнь ничем другим не занимался.

Вайсман стоял возле пастора и упорно разглядывал металлическую конструкцию стены.

Когда минут через пятнадцать, не удостоив ни единым взглядом никого из нас, Франк поднял с бетонного пола последние ящики, мы увидели прямоугольник размером примерно два на два метра, вровень с полом, серый, как бетон. Франк спрыгнул с автопогрузчика, и мы принялись с любопытством разглядывать прямоугольник, словно в ожидании бог весть каких сюрпризов.

— Открывай! — скомандовал Франк.

Но, повернув голову, я увидел, что Вайсман нацелился юркнуть в узкую боковую дверцу. Франк в несколько прыжков подскочил к двери как раз в ту минуту, когда Вайсман собирался захлопнуть ее у него перед носом; несмотря на сопротивление, Франк потащил Вайсмана назад к прямоугольнику. Он держал толстяка за загривок, а тот весь дрожал и ловил губами воздух.

Франк спокойно сказал:

— Это ты ловко придумал — улизнуть и оставить нас взаперти.

— Я к жене хотел, — причитал Вайсман, и мне вдруг стало его жаль. Бедняга, и сам толстяк, и стекла в очках толстые.

— Открывай! — скомандовал Франк тоном, не допускающим возражений. Но Вайсман не шелохнулся, он стоял перед нами зажмурившись и дрожал всем телом.

— Открывай! — взревел Франк.

— Нет, — ответил наконец Вайсман, — меня не обманешь, вы вовсе не от Бальке.

— Тогда позвоните доктору Вурму, — вдруг сказал Баушульте. — Пошли, я даже номер могу за вас набрать.

— Приятель, да не артачься же, прямо как дитя малое. Ты ведь и сам знаешь, что ящики на кладбище ухнули, что теперь нам нужны эти, не то ребятки в Тевтобургском лесу сядут на мель. Или, может, у тебя в мозгах сплошная кока-кола? Ну давай, давай, работай ножками. — Франк держался с Вайсманом за панибрата.

— Нет, не открою, только через мой труп, — вымученно хорохорился Вайсман.

— Значит, так, значит, не желаешь, — сказал Франк, и голос его стал угрожающе-любезным. — Раз уж ты помянул свой труп: а что, ежели мы кликнем Луиджи, он небось знает всю эту механику.

На Вайсмана снова напала дрожь, и лицо его покрылось испариной. Наконец он достал из брючного кармана связку ключей, приподнял на стене пластмассовый колпачок, про который я думал, что им для безопасности накрыта какая-нибудь штепсельная розетка, сунул в прорезь узенький ключик, повернул его один раз налево, потом дважды направо, и тут мы удивились еще больше: с одной стороны прямоугольник начал подниматься, бесшумно и медленно.

— Совсем как в кино, — раздался вдруг голос Бюлера.

Мы все были ошарашены происходящим, никто ничего подобного не ожидал.

Крышка поднялась так высоко, что образовала почти прямой угол с поверхностью пола, прямоугольник оказался толщиной с полметра, сделан из металла и покрыт бетоном.

— Господи, — повторил Бюлер, — совсем как в кино.

Вайсман выдернул ключ из прорези, и пластиковый колпачок снова прихлопнул ее. Баушульте указал на темную дыру:

— Это что такое?

Вайсман сперва глубоко вздохнул, потом ответил, причем не без гордости:

— Противоатомное убежище. Я его выстроил еще до того, как был построен склад. Стоило уйму денег. Крышка поднимается гидравлически, просто чудо техники... правда ведь?

— Спускайся, — потребовал Франк и легонько подтолкнул Вайсмана к дыре. По узкой алюминиевой лесенке Вайсман спустился в темную дыру, и через несколько секунд тьма озарилась дневным светом.

На Бюлера напал такой приступ кашля, что мне пришлось его поддержать. Старик скорчился и застонал от боли.

— Садись в кабину, — посоветовал я.

Бюлер послушался, пастор последовал за ним, а мы с Баушульте спустились вниз. Подземное помещение оказалось много шире, чем можно было предполагать, глядя на бетонный прямоугольник. Стены, пол и потолок тайника были обшиты матово поблескивающим металлом. Вдоль одной из стен длиной метров в десять стояли ящики различной длины и ширины. Стояли наши ящики.

— У меня пока не хватило денег, чтобы оборудовать бункер по всем правилам. Денег требуется уйма. Сюда столько всего нужно: консервы длительного хранения из расчета на полгода, запас кислорода из того же расчета, осветительные приборы, кондиционные устройства, кровати, посуда, канализация... но подводки уже все сделаны, свет, вода... все по инструкции.

Помещение освещалось приятным рассеянным светом: впечатление было такое, будто свет пробивается сквозь металлические стены. Я настолько растерялся, что даже забыл спросить, чего ради Вайсман надумал устраивать противоатомный бункер.

— Не хотелось бы мне здесь жить, — сказал Франк с напускной развязностью, но видно было, как он подавлен.

— Придется, так будешь, — ответил Вайсман и с нежностью погладил металлическую обшивку. По его виду можно было угадать, как он гордится тем, что сейчас нам демонстрирует. — В эти ненадежные времена надо сделать жизнь хоть немного надежнее, — пояснил Вайсман, — надо испробовать все возможности, чтобы после не в чем было себя упрекнуть. Когда я оборудую бункер по всем правилам, мы с женой проведем здесь одно-два воскресенья для пробы, на случай чего серьезного, заранее знать нельзя...

Мы переглянулись, словно не веря своим ушам. Баушульте, стоявший передо мной, был потрясен, а Франк покрутил пальцем у виска и замотал головой.

— На случай чего серьезного, — повторил Баушульте. Он хотел сказать это шутливо, но шутка получилась вымученная.

Франк схватил для начала один ящик, положил его на плечо и понес наверх. Мы выстроились цепочкой. Баушульте поднимал ящики с полу, я перехватывал их на середине лестницы, пастор относил к машине, а Франк укладывал в кузове, причем укладывал таким манером, будто выводил угол дома.

Минут через пятнадцать все ящики перекочевали из бункера в кузов, они оказались разного веса: длинные были легче, чем маленькие, квадратные, а когда Баушульте крикнул, что ящики кончились, мы с Франком спустились в бункер.

Посредине бункера с гордым видом стоял Вайсман. Пустое помещение казалось еще больше, чем на первый взгляд, но в нем все-таки было тепло — металлические стены хорошо его согревали.

Франк фамильярно подтолкнул Вайсмана:

— Ну, мы поехали. Открой нам ворота.

Вайсман поднялся из бункера вслед за нами, еще раз испытующе поглядел на меня, но ничего не сказал.

Оказалось, что Бюлер нас не послушался и опять залез в кузов, а пастор, который за все время не проронил ни звука, пристроился возле Бюлера на штабелях ящиков.

Франк и Баушульте сели в кабину, я подбежал к воротам и нажал большую синюю кнопку, как это делал Вайсман. Створки ворот разъехались медленно и бесшумно — они двигались на резиновых колесиках.

Когда Франк не спеша выехал за ворота, я залез в кузов. Лицо у меня взмокло от духоты, гроза нависла как раз над нами. Сверкнула молния.

На дворе стояли в ряд четыре фургончика для перевозки бутылок, покрытые желтым и синим лаком, пожилая женщина мыла крыльцо вайсмановского дома.

Когда Франк свернул на шоссе, я оглянулся и увидел Вайсмана в проеме складских ворот. Одинокий человек в большом проеме.

Он становился все меньше и меньше.

Мы еще не доехали до Унны, когда я обеими руками забарабанил в заднее окошко кабины. Баушульте оглянулся на мой стук, и я знаками дал понять, чтобы Франк остановился. Непрерывные стоны Бюлера меня встревожили. От самого Верля старик неподвижно лежал на мешке с флагами.

Франк съехал на обочину, выпрыгнул из кабины и вопросительно поглядел на меня.

— В чем дело, Лотар?

Я указал на Бюлера. Из уголков рта у старика бежала слюна.

— Надо бы сперва доставить его домой, — сказал я, озабоченно глядя на старика, который, казалось, не принимал больше никакого участия в том, что происходит вокруг него.

— У нас нет времени заезжать к нему домой, — решительно сказал Баушульте, который выпрыгнул из кабины вслед за Франком, чтобы узнать, почему я просил остановиться, а теперь с тревогой заглядывал через борт кузова... — Понимаешь, Лотар, мои люди давно ждут, мы и без того уже опаздываем...

Пожав плечами, Франк влез обратно в кабину, Баушульте — за ним, и машина тронулась. Я сел возле Бюлера, обхватил его за плечи и вопросительно взглянул на пастора, но тот лишь беспомощно развел руками, как бы желая сказать: «Я тоже ничем не могу помочь». Рубашка Бюлера была мокрая от пота и липла к рукам.

За Аплербеком Франк свернул с четырехрядного шоссе, ведущего на Нусбаумвег, и остановился перед спортплощадкой английского гарнизона, неподалеку от Вамбельского ипподрома.

Франк и Баушульте залезли к нам в кузов, я помог им поднять Бюлера с мешка и переложить его в другой угол.

— Остался бы он лучше дома, — не выдержал Франк.

— Но он не остался, — ответил я. — Вот ты хотел бы остаться? — Меня разбирала злость на Франка.

Привязав оба штандарта к древкам, Франк и Баушульте укрепили их в петлях по левую и правую сторону кабины, а древки со знаменами воткнули в петли на заднем борту кузова, так же слева и справа.

Баушульте остался в кузове.

Одна за другой мимо нас проехало несколько машин, все они резко тормозили, и сидевшие в них люди, поглазев на нас с удивлением, ехали дальше, ни одна не остановилась, никто не спросил, чем это мы занимаемся.

Франк снова сел за руль, и мы медленно покатили, скорость была ниже пятидесяти, хотя на Хельвеге разрешено пятьдесят.

Когда мы взяли курс на центр города, наша украшенная флагами машина тотчас привлекла к себе внимание.

«Господи, — подумал я, глядя на удивленные лица не верящих своим глазам прохожих, — что мы делаем? Это же безумие».

Мы ехали с запрещенными флагами через невыносимо душный город, ехали в его оживленный центр, к дому доктора Вурма.

Мы всецело положились на Баушульте, старый друг которого работал в полицайпрезидиуме, а потому обещал нам свою поддержку и беспрепятственный проезд.

Этот выезд с флагами придумал я, но вот поймут ли его как надо? Примет нас публика всерьез или сочтет безумными? Я был убежден, что поездка через весь город с такими запрещенными знаменами произведет на публику большее впечатление, чем исполненные самых добрых намерений, самого благородного негодования газетные статьи. Я встал на колени, чтобы мне лучше было видеть и сподручнее наблюдать.

Начался центр с оживленным движением.

Франк ехал так медленно, что при желании нас могла перегнать любая машина, но за нами образовался целый хвост. Если же какая-нибудь машина и догоняла нас, то все равно она некоторое время ехала рядом с нами, с той же скоростью. Шофер и его спутник, не веря своим глазам, глядели на наш выезд, некоторые стучали себя пальцем по лбу. Пешеходы останавливались и глазели на нас, дети и подростки сопровождали нас на велосипедах и мопедах.

Открывались окна, ошеломленные люди перевешивались через подоконники, а некоторые пешеходы, завидев нас, просто застывали посреди улицы.

Когда мы въехали на Гамбургерштрассе и Франк притормозил у светофора, со стороны Кайзербруннен донеслись вопли: «Хайль! Хайль!»

Старик на тротуаре погрозил нам кулаком и крикнул:

— Гангстеры!

Какая-то женщина спросила:

— Вы из какого ферейна? У вас листовки есть?..

Чем ближе мы подъезжали к центру, тем больше угроз раздавалось со стороны пешеходов.

Подростки на велосипедах и мопедах образовали вокруг нашей машины своего рода эскорт, они даже заняли трамвайные пути; из окон трамваев выглядывали удивленные и растерянные пассажиры, они толкали друг друга и указывали на нас.

Баушульте стоял, выпрямясь во весь рост, и держался за древко, а пастор сидел, прислонясь к ящикам, словно все происходящее не имело к нему никакого отношения.

Возле церкви святого Рейнольда перед нами возник первый полицейский на мотоцикле; он что-то сказал в свой приемопередатчик, сбросил скорость, поравнялся с Франком, что-то крикнул ему через опущенное стекло, после чего снова занял место перед нами.

Напротив церкви, у светофора, на мостовую с улюлюканьем хлынула молодежь, преградив нам путь; ребята взялись за руки и перекрыли живой цепью проезжую часть. Когда полицейский велел им освободить дорогу, они начали кричать:

— Нацисты, вон отсюда, вон из нашего города! Полиция берет под защиту нацистов! Полиция бьет социалистов!

Внезапно на тяжелых мотоциклах подъехали пятеро полицейских. Они в два счета разогнали молодых людей. Цепь распалась. Некоторые из них хотели было взобраться на нашу машину, но не смогли: мотоциклисты выстроились перед нами клином, и до Линденманштрассе Франк имел свободный проезд.

У себя за спиной я слышал возмущенные крики молодых людей:

— Полиция берет под защиту нацистов! Полиция бьет социалистов!

Слышать эти крики мне было очень больно.

«Хоть бы доехать поскорей, — с тоской думал я. — Так, должно быть, в старые времена чувствовали себя люди, которых прогоняли сквозь строй». Мне было от души жаль тех возмущенных людей, которые глядели нам вслед, словно не верили своим глазам.

Наконец, мы въехали на улицу Нейер Грабен и остановились перед домом доктора Вурма.

Я был в ужасе, но старался ничем не выдать своего состояния.

Перед домом доктора Вурма уже стояли три полицейские машины, большинство окон в соседних домах было распахнуто, так как полицейские, давно уже поджидавшие нас, разожгли любопытство жителей.

Когда люди увидели флаги на нашем грузовике, когда полицейские попрыгали со своих машин и окружили нас, некоторые зааплодировали и закричали «браво».

У них были все основания думать, что полиция специально нас поджидала, чтобы взять под стражу.

Баушульте первым спрыгнул с грузовика и у дверей вурмовского дома поздоровался с немолодым человеком в штатском. Этот человек ростом на две головы выше Баушульте, очевидно, и был его приятель из полицайпрезидиума. Он сказал нам:

— Вы приехали на час позже.

— Но все-таки приехали... У церкви святого Райнольда обстановка создалась крайне напряженная...

Двое полицейских вывели из дома доктора Вурма.

Я с облегчением привалился к плечу Франка.

— Вот видишь, на Баушульте всегда можно положиться... Но проделывать эту операцию еще раз мне бы не хотелось... Еще раз — ни за что, жутковато было. — Я обернулся и поглядел на Бюлера и на пастора.

— Ну, вылезай, старый греховодник, все уже позади! — крикнул я.

Мы с Франком подошли к машине. Я заглянул в кузов. Пастор держал правую руку Бюлера.

— Старик умер, — сказал он.

Какие чувства испытывают люди, которые знают, что роют могилу для самих себя и через несколько минут должны в нее лечь? Случалось ли им об этом разговаривать?

У них для этого не было времени.

Я сам копал могилу для Бюлера; взмахнув лопатой раза три, я устраивал себе небольшую передышку — мне было очень тяжело копать, а вдобавок все время чудилось, будто я копаю могилу для себя самого.

Бюлер был ровесником нашего века. Он всем сердцем принимал жизнь, а завтра его похоронят.

Пастор сидел на каменном бордюре соседней могилы и глядел, как я работаю. Я снял рубашку, пот бежал у меня по спине и скапливался под брючным ремнем. Всякий раз, бросая через край могильной ямы очередную лопату земли, я видел, что пастор сидит все в той же позе и безучастно глядит на деревья.

— Где милосердие, господин пастор? — спросил я.

— В смерти, — ответил он, ни секунды не помешкав.

Завтра капелла шахтеров в черной форме исполнит песню «Был у меня товарищ». Бюлер не хотел, чтобы его сжигали. А на могилу он хотел простую гранитную плиту с именем, годом рождения и годом смерти.

Пастор встал, подошел к яме и сверху посмотрел на меня. Я задрал голову, тоже посмотрел на него и хотел спросить, почему, с его точки зрения, смерть такое серьезное дело, но вместо этого сказал:

— Май будет холодный в этом году.

Я решил сделать перерыв.

— Пойдемте ко мне, господин пастор. — И я указал на свою будку.

Он дошел со мной до самой будки. Первое, что я увидел, войдя, была жестяная коробка на столе, в которой Бюлер обычно хранил свой табак. Только тут я спохватился, что за всю поездку в Верль и обратно Бюлер не закладывал в рот свою жвачку. Я взял коробку и бросил ее в помойное ведро.

— Подождите, господин пастор, — задержал я его, — я хочу вам еще кое-что сказать. Я хочу вам сказать, что отказываюсь от места. Когда завтра Бюлера засыплют землей, я перестану здесь работать. Такие, как я, снова требуются, не знаю только, надолго ли.

Пастор не выказал ни малейшего удивления, он кивнул, словно заранее знал, что я уйду.

— Я не могу вас удерживать, господин Штайнгрубер, но я убедительно прошу вас выполнить условие договора: вы должны предупредить о своем уходе не позже чем за месяц.

— А на этот месяц я возьму очередной отпуск, — сказал я.

— Вы считаете, это благородно по отношению ко мне? — спросил он.

— Кому как не вам понять меня, господин пастор? Завтра я зарою гроб Бюлера... Какую-нибудь замену мне вы наверняка найдете, сейчас многие ищут работу... и не только всякие подозрительные типы, но и люди, на которых вполне можно положиться.

Мы пошли к двери.

— Знаете, господин Штайнгрубер, те пять часов, что я провел в полицайпрезидиуме, были самые удивительные часы в моей жизни. Пока полиция снимала показания, мне временами казалось, будто я и есть обвиняемый, а вовсе не один из тех, кто помог разворошить это осиное гнездо... Но видит бог, дело того стоило. Главное, чтобы они не остановились теперь на полпути, я имею в виду тех, кто нас допрашивал... Газеты полны сообщений... Надеюсь, они и впредь будут полны ими, чтобы люди не погрузились в спячку и хоть что-то поняли...

— Про эти пять часов, господин пастор, я уже забыл.

Я проводил пастора до главного входа, мимо мертвецкой, где покоился Бюлер, умерший от сердечной недостаточности, как гласило медицинское заключение. Когда мы прощались, я сказал:

— Завтра я доведу могилу до предписанной глубины. Завтра, с самого утра.

Пастор направился к своему дому. Он шел твердым шагом.

Я глядел ему вслед и думал: хорошо бы таких людей, как он, было побольше, — людей, которые делают то, что считают правильным, и при этом не думают о том, как будет реагировать вышестоящая инстанция.

Вдалеке я увидел стрелу крана, поднимавшего какой-то груз. Хорошо, наверно, сидеть в кабине крана, видеть сверху всю землю и вырастающие на ней дома.

Хелен разложила по всей гостиной газеты: огромные заголовки сообщали о нашем выезде с флагами. Мы вслух цитировали друг другу отдельные выдержки из статей, прежде всего — жирный шрифт либо слова, на которые делался акцент:

Уникальная акция!..

Существует ли в Германии правый экстремизм?..

Что представляет собой находка: мальчишескую шалость или некий симптом?..

Единичный случай или верхушка айсберга?..

Куда смотрит комитет по охране конституции?..

Подрывная деятельность правых...

Как могло случиться, что двое штатских, один полицейский на пенсии, один инвалид и один пастор взяли на себя функции тайной полиции в нашей стране? Напоминаем, кстати, что именно наша газета уже несколько месяцев назад сообщала об оскорблениях, нанесенных гражданам еврейской национальности...

Кто стоит за этой историей с оружием?..

Политические деятели! Откройте глаза! Еще не поздно...

Существует ли на самом деле правая опасность? Акция с флагами, безумная по замыслу, была тем не менее всего лишь шуткой со стороны людей, которые пытаются убедить себя и нас в существовании правой опасности. Нет, наша демократия всегда на страже...

Кладбищенский сторож и каменщик, заручившись поддержкой леворадикального пастора, подняли шумиху...

Существуют ли в нашей стране неофашисты? Действительно ли оружие, обнаруженное сперва на кладбище, потом на складе напитков, свидетельствует о наличии правой опасности?..

Кто позволил этим людям разъезжать по стране с запрещенными флагами?.. Кто их прикрывает, кто в красных магистратах несет ответственность за то, что...

Это дело для уголовной полиции или для политической?

Побольше бы таких храбрецов...

Кто совращает нашу молодежь, кому принадлежит крестьянский хутор в пуще Тевтобургского леса?..

Совращать нашу молодежь? Никогда!..

Суровые меры против правых террористов...

У дверей позвонили, и через несколько секунд в комнату вошла Клаудия. Она кивнула на газеты и сказала:

— Тебе, должно быть, нелегко пришлось. Я читала все, господин Швингхаммер носил мне газеты... Я рада, что дело сдвинулось с мертвой точки... А потом, когда будет суд, вспомнят и про Луиджи... Ведь будет же суд, верно?..

Я много раз перечитывал газеты, и особенно отдельные слова, которые были напечатаны таким крупным и жирным шрифтом, что от них даже в глазах рябило. В некоторых статьях я вообще ничего не мог понять, потому что их авторы сами ничего не поняли; в других дело было представлено так, будто все это была просто шутка, и куда больше описывался наш выезд с флагами, чем обстоятельства, послужившие причиной выезда.

— Не могу я больше сидеть в Хагене, — заговорила Клаудия, и я лишь с трудом мог понять, о чем идет речь. — Дом в Хагене действует мне на нервы. Я сижу там взаперти. Дружелюбие этих людей, их заботливость — все действует мне на нервы, я не могу сделать ни шага, чтоб они не заметили...

— Клаудия, — перебил я дочь, — я отвез тебя к Швингхаммерам, и они не стали расспрашивать, зачем да почему. В наше время одно это кое-чего стоит, когда тебя не спрашивают, зачем и почему.

— Но теперь они спрашивают. — И Клаудия указала на газеты, которые Хелен начала собирать. — Сегодня утром по телефону я узнала от мамы, что вечером в «Липе» Франку придется держать ответ. Я хочу там быть.

— Нет, — ответил я, — оставайся здесь. Если дело дойдет до суда, у тебя будет достаточно возможностей высказаться... даже больше, чем желательно. И ты выскажешься.

У меня душа сейчас не лежала к спорам, и я пошел по тропинке к Баушульте. Баушульте против обыкновения оказался не в теплице. Когда я перелез через ограду, он помахал мне из окна своего зимнего сада. Зимний сад у него не уступал ботаническому.

Он вышел мне навстречу, в руках у него была газета.

— Моим коллегам в ближайшие дни придется здорово попотеть, если они захотят добраться до сути... А мне жаль тех ребят, которые попались на удочку Бальке и Вурма.

— Баушульте, я отказался от места. Бюлер — это мои последние похороны. Я больше видеть не могу кладбище.

Не сговариваясь, мы пошли по тропинке через уже зазеленевшие поля, где столько раз ходили с Франком. На небе как приклеенные зависли жаворонки, голубиная стая осыпала крышу старого, полуразрушенного амбара.

— На сегодня они уже задержали тридцать восемь молодых людей, — сказал Баушульте, и трудно было не услышать глубокую печаль в его голосе. — Теперь должно выясниться, что такое Бальке, Вурм и прочие — сам айсберг или только его верхушка... Боже мой, Лотар, бедные ребята.

— Да, слава богу, Клаудия успела выпрыгнуть, в последнюю минуту.

— Лотар, а теперь признаюсь тебе честно: я тогда далеко не геройски себя чувствовал, я дрожал самым натуральным образом. Не будь у меня приятеля в полиции, они бы нас и заграбастали, а не тех, других... Уж лучше и не думать о том, какая дрожь пробирала моего приятеля в полицайпрезидиуме.

Небольшой зал на двести мест, примыкающий непосредственно к пивной Паяца, был набит битком. От пивного зала его отделяет широкая раздвижная дверь. Всякие местные союзы, а также церковь используют его под свои собрания. А партии устраивают собрания в самой «Липе», там же играют свадьбы, празднуют конфирмации и прочие — семейные торжества, если квартира не вмещает всех приглашенных.

Когда Хелен, Баушульте и я вошли туда, у нас защипало глаза от густого сигаретного дыма. Обслуживали гостей две пожилые женщины в белых передниках и белых наколках.

Какой-то молодой человек, которого я впервые видел, уступил Хелен место, а мы с Баушульте так и остались стоять у двери. Прошло некоторое время, прежде чем я огляделся, начал узнавать лица, различать голоса.

За председательским столом Франк беседовал с журналистом, который сообщал в своей газете обо всех мероприятиях местного значения, будь то заседание клуба куроводов или союза гандболистов.

В зале царила какая-то напряженная атмосфера, причинявшая мне почти физические муки, сжимавшая горло, сковывавшая руки и ноги.

Франк встал, попрощался с журналистом и взял в руки микрофон, чтобы объявить собрание открытым. Но прежде чем ему удалось добиться тишины, со своего места поднялся какой-то человек и спокойно произнес:

— Товарищи! Председатель нашей группы в срочном порядке созвал нас. Кто читает газеты, поймет, почему он это сделал. Но, учитывая исключительную важность этого чрезвычайного собрания, я предложил бы удалить из зала нечленов нашей партии. Я знаю, это не совсем обычное предложение, но ведь и причина, по которой мы все здесь собрались, тоже не совсем обычная... я бы даже сказал — в высшей степени необычная...

Я хотел тотчас выйти, не дожидаясь, пока меня выставят, но Баушульте удержал меня, шепнув:

— Никуда ты не пойдешь.

И тут я услышал в микрофоне взволнованный голос Франка:

— Как заведено многолетней практикой, я пригласил также и прессу, потому что наша деятельность есть деятельность общественная и для общества. Тогда нам придется удалить и прессу... что было бы — видит бог — еще необычнее.

Тот же товарищ, который выдвинул предложение, взволнованно крикнул с места:

— Насколько я понял, здесь предстоят дебаты по персональному делу, а не рассмотрение деловых вопросов. На персональных делах пресса никогда не присутствовала... Словом, пусть нечлены партии очистят зал.

Пришлось Франку проголосовать это предложение. Я видел, что он вне себя от ярости, но держится отлично. Когда поставили на голосование, только немногие проголосовали против удаления нечленов партии, большинство же, подняв кверху синие членские билеты, проголосовали «за».

Человек двадцать покинули зал заседаний.

В пивном зале я сел у самой двери, чтобы хоть краем уха слышать, что за ней происходит.

Паяц, не дожидаясь заказа, поставил передо мной стакан пива. Он снова водрузил на лицо самую радостную из своих ухмылок, сегодня опять выдался такой вечер, которым он мог быть доволен: где много говорят, там много и пьют. Его заведение процветает.

Только сейчас я пожалел, что больше не состою в партии: слушая за дверью, я не имел никакой возможности повлиять на ход событий. Я беспомощно сидел перед своим пивом. Ах, как пригодился бы мне сейчас партийный билет!

От места у двери проку было мало, до меня долетали только отдельные звуки, не слова, и, даже когда кельнерши открывали дверь и я слышал целые слова, мне не удавалось связать их воедино.

Надо бы, ах, как надо иметь партийный билет, никогда Баушульте с Хелен не окажут на ход дебатов такого влияния, чтобы завоевать для Франка большинство.

Осман, заметивший мое беспокойство, подошел к моему столику и тихо сказал:

— Пошли. Тихонько пошли.

И я последовал за Османом через зал.

Во дворе он меня завел в какую-то пристройку, доверху набитую садовым инвентарем и старой мебелью, отодвинул от стены два стула, и моему взгляду открылось небольшое, вроде бойницы, оконце. Указав на него, он произнес:

— Ты не можешь много видеть, но можешь слышать все. Прошлый год работал у Паяца — делал ремонт, поэтому знаю.

Много лет назад, когда пивная Паяца была небольшим крестьянским хутором, эта пристройка служила курятником. Оконце было узкое, через него, должно быть, влетали и вылетали куры до того, как Паяц перестроил сарай в зал заседаний, потому что у стены до сих пор стояла лесенка-насест. Стекло в оконце было замазано синей краской.

Чуть приоткрыв оконце, я смог заглядывать в зал и все прекрасно слышать. Франк как раз зачитывал ту бумагу, которую подписал по его настоянию Бальке.

Я видел примерно треть зала. Некоторые лица были так близко, что я мог по ним догадаться, какое действие производят на них слова Франка.

Я оглянулся. Осман исчез.

После выступления Франка не поднялась, как я того ожидал, буря, напротив, в зале стояла тишина, пугающая тишина. Непонятная.

Через оконце я мог видеть Баушульте. С виду он казался вполне спокойным, но я понимал, как он огорчен. Должно же что-то произойти, думал я с не меньшим огорчением, но тут Франк снова заговорил:

— Дорогие товарищи, вот, собственно, и все, что я хотел вам сообщить... Я созвал это собрание, чтобы принять на нем резолюцию, которую мы отправим в наш городской совет, чтобы приостановить снос Северного поселка... Вы только что слышали, с помощью каких грязных уловок дают ход действиям, которые потом называются благоустройством... Мы слышали, почему некоторые из депутатов так рьяно выступают за снос и возведение новых домов... То, что после сноса должно быть выстроено на освободившейся территории, не только не дает жителям никаких преимуществ, но, напротив, приведет к трехкратному повышению квартирной платы... Мы слышали, с каким презрением относятся к нашим гражданам те люди, которые кричат на всех перекрестках, будто они пекутся исключительно о благе тех же граждан... И если мы, дорогие товарищи, не хотим утратить доверие своих избирателей, мы должны беспощадно вскрывать случаи постыдных сговоров за спиной у наших граждан... Проект Северного поселка убедительно показывает нам, как некоторые депутаты используют свой депутатский мандат в целях личного обогащения. Дорогие товарищи, время не ждет! Мы должны поднять на борьбу другие низовые организации, не заботясь о том, как обыграет это наш политический противник...

И вот тут-то поднялся шум.

Я восхищался Франком. Его уверенностью, его убедительной речью. Я гордился им, да, я гордился своим другом.

— А как насчет нацистских флагов? — выкрикнул кто-то. — Об этом ты не сказал нам ни словечка. Уж верно, у тебя есть причины замалчивать эту историю.

— Газеты только о том и пишут, — выкрикнул кто-то другой.

И тут все начали перекрикивать друг друга, а Франк из обвинителя превратился в обвиняемого. Я же торчал в бывшем курятнике и готов был с досады рвать на себе волосы, потому что без партбилета в кармане ничем не мог помочь Франку. Господи, до чего же глупы, до чего косны эти людишки!

— Чего ты вообще хочешь?! — горячился один. — И хватает же у человека наглости уговаривать нас, чтоб мы выступили против своих же товарищей в городском совете.

— Да еще разъезжать по городу с нацистскими флагами, — подхватил другой. — Это просто неслыханно, это...

Мне впору было пролезть через оконце, но через него не пролезла бы даже моя голова. Я приказывал себе: кричи, Лотар, кричи, что есть мочи!

Черт подери! Именно сейчас, когда надо было поддержать Франка, я беспомощно сидел в курятнике и мог только слушать, как несколько горлопанов и политических тупиц, которые ничего не поняли и никогда ничего не поймут, своими криками зажимают ему рот.

Наконец я снова услышал голос Франка и снова восхитился его спокойствием.

— Товарищи, я не могу сказать больше того, что полиция сочла нужным сообщить прессе и что потом было во всех газетах... Товарищи, прошу вас хоть на минуту задуматься: мы говорим сейчас не о нацистских флагах, а о сносе Северного поселка, полноценного жилого массива, который будет принесен в жертву интересам наживы, причем сами жертвы и оплатят этот снос...

Снова шум, выкрики.

А когда спокойствие было восстановлено, опять выступил с настойчивым призывом тот человек, который потребовал перед началом собрания удалить из зала посторонних и которого я до сих пор ни разу не видел на собраниях.

— Товарищи, товарищи, — увещевал он, — до чего мы докатимся, если примемся таким вот манером вытаскивать на люди свое грязное белье. Коль скоро мы займемся стиркой, нам не понадобятся зрители, как не понадобятся и те, кто производит стиральный порошок. Наш председатель не должен был разъезжать по городу с нацистскими флагами, он должен был сперва поставить в известность нас, своих товарищей по партии, чтобы мы и в узком кругу, и в различных партийных инстанциях предварительно все обсудили... Это больше чем злоупотребление нашим доверием, ибо до чего мы докатимся, если впредь каждый из нас будет затевать постирушку на свой страх и риск? Тогда нам и партия больше не нужна... Председатель, который публично разъезжает с нацистскими флагами, нам не годится. Такому председателю следует уйти с поста.

Во время всей этой речи Франк стоял перед микрофоном с ничего не выражающим лицом, он даже не попытался перебить оратора. Кто-то отодвинул Франка в сторону и не менее настойчиво заговорил в микрофон:

— Товарищи, а я хочу заступиться за нашего председателя. Ведь сейчас речь не о том, что нам известно из газет, а о том, что зачитал нам Франк и еще о резолюции. Речь не о нацистских флагах, речь о Северном поселке и о продажности депутатов от нашей партии... Согласен, этот выезд с флагами произвел странное впечатление, но иногда такие поступки просто необходимы для вскрытия того, что влиятельные круги предпочли бы утаить. И за это мы должны быть благодарны своему председателю. Я предлагаю теперь поставить на голосование предложенную Франком резолюцию, ведь, как все это ни грустно, только так мы сохраним доверие наших избирателей.

Лишь отдельные голоса поддержали его выступление.

А потом приступили к голосованию, и Франк не получил большинства. Когда объявили результаты, Франк потер глаза, словно просыпаясь от сна, спокойно оглядел зал и твердым шагом направился к двери.

Бедный Франк, подумалось мне. И вдруг я услышал у себя за спиной голос Паяца:

— Вылезай, Лотар, все кончилось... Эти люди никогда ничему не научатся, потому что до сих пор не умеют отличать говядину от конины.

Я вышел вслед за Паяцем.

В пивном зале у стойки я увидел Баушульте и Хелен. Хелен чуть не плакала, да и Баушульте я никогда не видел таким подавленным.

— Помяни мое слово, Лотар, — сказал он, — эти горлопаны подкуплены... Уж ты поверь мне, недаром я был двуногой ищейкой.

— Подкуплены? — удивился я. — Кем же?

— Кем? Ясней ясного. Нашими же собственными людьми. Для меня это как дважды два... Франк не должен был провести на этом собрании свою резолюцию, потому что его резолюция обрушила бы лавину, понимаешь, Лотар, а лавина погребла бы под собой некоторых товарищей, которые уже много лет как приросли к своим креслам.

— Я не могу в это поверить, Баушульте, не могу и не хочу... Как же нам тогда победить на выборах, с какими лицами мы покажемся избирателям, что они скажут. Да не одни же дураки живут на свете, черт подери!

— Зато легковерные, которые предпочитают думать, будто все это ложь, иначе им не во что будет верить.

У выхода стоял Паяц, левой рукой он, словно щит, держал на уровне груди поднос, а правую по очереди подал нам всем.

Такого еще здесь не видывали.

Инвалиды, которые без всякого выражения на лице стояли у могилы во время похорон, не приняли приглашения вдовы Бюлера прийти на поминки.

После того как капелла шахтеров в парадной форме исполнила песни «Счастливого подъема, выходит штейгер к нам» и «Был у меня товарищ», толпа у могилы тотчас распалась, инвалиды ушли. Они шли к главному входу сплоченной группой, шли, наклонясь вперед, словно одолевали встречный ветер. Несмотря на довольно теплую погоду, они были в зеленых грубошерстных пальто, которые резко отличались от строгой черной одежды всех остальных.

Надгробное слово пастор завершил словами: «И если что-то придавало нашей жизни цену, то это был труд и это было терпение».

Я начал засыпать могилу, а Франк и Баушульте стояли рядом и глядели, как падает земля на крышку гроба. Только когда могила была засыпана, Франк сказал:

— Сегодня утром я заявил, что отказываюсь от поста председателя и одновременно выхожу из партии, синий флаг на своем доме я опустил... как не бывало, все, точка.

Я оперся на лопату; ни Баушульте, ни Франк мне не помогали, а вот Бюлер, тот всегда помогал мне засыпать мертвых землей. Слова Франка словно доносились откуда-то издалека, и я подумал: «Надо же, Франк вышел из партии как раз в то время, когда я всерьез прикидывал, а не подать ли мне заявление, чтобы меня восстановили».

Пот тек по моему лицу, щипал тело под брючным ремнем. Птицы на деревьях не подавали голоса.

— Сегодня мой последний день на кладбище, — сказал я. — Теперь я появлюсь на нем только после того, как меня вынесут из моего дома ногами вперед... Вот увидите, я буду снова строить дома, на каменщиков теперь опять спрос.

— Разумно ли ты поступаешь? — засомневался Баушульте. — В наши дни нельзя безнаказанно бросать такое надежное место.

— Надежное? Будет тебе, Баушульте. Надежность бывает, только когда выйдешь на пенсию, уж кому это знать, как не тебе... Вывод печальный, но все-таки вывод.

Вернулся пастор, в облачении он выглядел много старше, и бакенбарды он подстриг, отчего лицо казалось более строгим. Он держал под мышкой Библию и молитвенник. Заняв место между Франком и Баушульте, он не проронил ни звука, и все трое молча смотрели, как я насыпал могильный холмик и водрузил на него деревянную подставку для венков. Я собрал венки, которые до поры до времени разложил по соседним могилам, чтобы они не мешали мне работать. Венков было немного, и на высокой подставке они имели довольно жалкий вид. У Бюлера не так уж много и друзей осталось, большинство умерло раньше, а те несколько, что еще доживали свой век, не покупали венков, считая это бессмысленной тратой денег.

— Значит, вы остаетесь при своем решении? — спросил пастор.

— Остаюсь, господин пастор. Я ухожу, и вы знаете почему.

— Я нашел вам замену на первое время, одного безработного испанца, до тех пор пока мы не подберем такого же добросовестного человека, каким были вы.

— Спасибо на добром слове. То, что мне еще причитается, можно перевести на мое имя, вот только документы я хотел бы получить уже завтра, когда отправлюсь на поиски работы.

Мы стояли вчетвером перед могилой и разглядывали венки. Надписи на лентах нельзя было прочесть, потому что ветер раскачивал ленты из стороны в сторону.

— Надо хотя бы ненадолго заглянуть на поминки, — сказал Баушульте, — это наш долг перед Бюлером. И перед его женой.

— Я переоденусь в своей будке. Подождите меня у ворот, — сказал я, и вдруг мне стало грустно оттого, что я навек расстаюсь с кладбищем.

Пастор медленно шел впереди, и это определяло темп наших шагов; впрочем, мы и без того не слишком торопились, мы могли вообще подождать, пока не появится кто-нибудь, кто объяснит, чего мы ждем.

Вдруг пастор остановился и сказал мне тоном почти торжественным:

— Когда начнется процесс против доктора Вурма и всех остальных, я, конечно же, ни от чего не отступлю и готов нести полную ответственность за все, что совершалось с моего молчаливого одобрения либо даже при моем участии... Не думайте, что я вас подведу. Мне все это будет нелегко, мои прихожане взбеленятся, возможно, потребуют моей отставки, но я рад, что был при этом, что мог что-то сделать... Не знаю, как мне все это выразить теперь, когда вы покидаете кладбище, именно теперь, когда я к вам так привык...

Баушульте надел цилиндр и, хотя пастор вовсе не к нему обращался, ответил:

— У вас и без того будет немало неприятностей с вашим церковным начальством. Желаю вам от всей души, чтобы там сыскалсея хоть один человек, который будет на вашей стороне.

— Да, да, конечно, — улыбнулся пастор, — неприятности у меня уже есть. — Он сказал это таким тоном, словно только что получил радостное известие.

Потом он подал мне руку:

— Большое спасибо, господин Штайнгрубер, мне было приятно, когда вы здесь работали, и я многому от вас научился...

— Я от вас тоже, — сказал я, и мне стало как-то неловко, когда он сказал, что чему-то у меня научился.

— А ваши документы я перешлю с курьером, чтобы вам зря не тратить время. У вас теперь другие заботы... Вот, собственно, и все, что я хотел вам сказать... — И пастор зашагал к воротам четким и упругим шагом, и талар бил его по ногам.

Завидев нас, Паяц сказал:

— Вы опоздали, все уже разошлись. Она всего-то и заказала два блюда с бутербродами — бутерброды расхватали вмиг, сами понимаете.

Мы втроем подошли к стойке и заказали по пиву. Я обвел глазами зал, но Османа не увидел, а мне хотелось его спросить, как он распорядился со своим выигрышем по лотерее, истратил ли деньги по мелочам или купил себе дом в Анатолии. Кто их поймет, этих турков.

— Зря ты выходишь из партии, — сказал я Франку и оперся локтями о стойку, — у кого еще есть характер, те в этой стране ниоткуда добровольно не уходят, а ждут, чтобы их выгнали.

— Так меня и выгнали бы, ведь моя партия никогда мне этого не простит, — ответил Франк, и вздохнул, но совсем не с грустью, а, скорее, с облегчением... — Понимаешь, Лотар, я задел их самое чувствительное место — деньги.

Бригада каменщиков, в которую я поступил, была коллективом, хорошо сработавшимся за много лет, предельный возраст ребят — тридцать с хвостиком, стало быть, я оказался всех старше, и в первое же утро, когда десятник привел меня к ним, все пятеро украдкой на меня поглядывали, смогу ли я выдержать их темп.

Они втайне наблюдали за мной, но ни один из них не устроил мне никакой каверзы, чтобы потом можно было меня высмеять, как принято высмеивать новичков и тем утверждать собственное превосходство.

Десятник представил меня следующим образом:

— Это новенький, о котором я вам говорил. Правда, глянец с него малость пооблез, но сердцевина еще крепкая.

Они глядели, как я вывожу кладку и к каким прибегаю хитростям, но очень скоро я догадался, что они нарочно работают быстрей обычного, чтобы меня оконфузить, чтобы я выбился из сил.

В обеденный перерыв они уже дружески мне кивали. Они были мной довольны, и я радовался, что до перерыва ни один из них не обозвал меня дедушкой.

После конца работы бригадир похлопал меня по плечу и сказал:

— Ты свой парень, мы не промахнулись, когда взяли тебя к себе, мы еще с тобой отстроим не один город... либо разрушим.

Вопрос был исчерпан, и я с облегчением вздохнул.

Мне было приятно услышать похвалу из его уст, я опасался не выдержать нарочно заданный ими темп — ведь, как правило, сдельные нормы рассчитаны так, что времени для отдыха почти не остается.

Господи, думал я, каких-нибудь два года я не работал на строительстве, а до чего вырос темп работы. Теперь совсем не оставалось времени, чтобы покалякать с соседом. Мы только и успевали, что перекинуться парой слов по делу. Но моих новых коллег это, казалось, ничуть не волновало, они это воспринимали как должное.

Наша стройплощадка была частью большого комплекса на южной окраине города, повыше Рура. По проекту мы должны были возвести тридцать одно- и многоквартирных домов, в том числе несколько шестиэтажных блоков. Поскольку для подрядных фирм были установлены очень жесткие сроки, это неизбежно отражалось и на сдельных нормах, от теперешнего темпа я просто изнемогал, каждый кирпич тянул, казалось, на сто килограммов, каждая кельма раствора весила, как полная ванна с водой...

И однако, я быстро и без особых усилий приспособился, словно никогда в жизни не был кладбищенским сторожем, который сам определяет и темп своей работы, и длительность отдыха. Только к вечеру я начал чувствовать, как болит спина, руки стали шершавые, будто наждачная бумага, я не мог держаться прямо, а ходил сгорбившись и бессильно свесив руки, словно обезьяна в зоопарке.

После конца рабочего дня я несколько минут постоял на лесах, глядя вниз, на долину Рура, на ближние горы Зауэрланда. Красивый вид, мирный, пусть даже внизу по шоссе, словно игрушечные, катятся машины, пусть даже высокие трубы изрыгают густой дым.

Разумно ли я поступил, отказавшись от спокойной работы на кладбище и сделавшись членом бригады, где я вечно буду опасаться, как бы мне не отстать от молодых.

Первый день кончился благополучно, а ведь первый день всегда самый трудный и всегда решающий.

Хелен вовсе не пришла в восторг от моего решения, но и возражать не стала, только если раньше она говорила: «В твоем возрасте еще можно сооружать небоскребы», то теперь высказывалась так: «После лета настанет зима. Тогда ты снова окажешься не у дел и еще пожалеешь о своем месте на кладбище. А когда снова настанет весна, мужчин твоего возраста поставят в хвост очереди, которая ждет работы. Впрочем, поступай, как считаешь нужным, мне приятней, когда ты находишься среди живых людей, хотя тебе и среди покойников было совсем не так плохо».

Я не решился ей сказать, что смерть Бюлера что-то во мне надломила, для чего я не подберу подходящего названия, я стеснялся говорить с ней о своих чувствах; она и поняла бы меня и в то же время не поняла. После смерти Бюлера по ночам меня снова стали мучить кошмары; однажды я проснулся весь в поту, мне приснились вскрытые склепы, из которых вылезали голые люди, которые смазывались маслом для загара и поглядывали на стоящее прямо над головой солнце.

А вот запах цемента и извести, камня и раствора доставлял мне наслаждение; в первые часы, проведенные на лесах, у меня было такое чувство, будто я вернулся из дальнего путешествия, и Хелен в честь моего возвращения приготовила на обед мое любимое блюдо.

— Спускайся, Лотар! Чего ты там размечтался? — позвал снизу бригадир.

Я стоял на лесах, я глядел на зеленую долину, я видел, как солнце на западе плоским блином приклеилось к небу, мне хотелось в одиночестве насладиться мыслью, что я снова строю дома для живых людей под небом, а не рою могилы для покойников, что я снова работаю для живых, у которых есть будущее, которые бегут либо за своими мечтами, либо прочь от них.

Я снова стал самим собой и радовался так, будто получил редкостный подарок, я словно десять лет сбросил с плеч, потому что мог не только работать на равных с ребятами, которые десятью годами моложе меня, а еще и потому, что эти самые ребята с уважением глядели, как работаю я.

Но тут я вздрогнул, услышав голос, который никогда в своей жизни не смогу забыть. Кто-то надсаживался:

— Вы чего это шабашите в такую рань?! Я же вам ясно сказал: до темноты! Я же вам ясно сказал: пока не окосеете! А ну шевелись, time is money! Залазь снова на леса!

Под звуки этого голоса я как оглушенный спустился с лесов и двинулся к вагончику, и, чем ближе я подходил, тем пронзительней этот голос бил о мои барабанные перепонки.

У крана плескались мои товарищи по бригаде, смывали с рук и тела пот, пыль и раствор. Они делали это спокойно, будто не слышали, как рядом кто-то разорялся.

Я спросил бригадира:

— Кто это там орет как сумасшедший?

— Не принимай его всерьез, это коммерческий подрядчик. Он всегда так разоряется в конце работы... Не думай о нем, но держи с ним ухо востро.

Я пустил на руки холодную струю, а сам оглянулся на дома, где еще работали кровельщики. Возле них стоял человек в застиранных джинсах и пестро вышитой кепчонке; он достал из старого, дребезжащего «фольксвагена» рулон чертежей и ткнул им в нос рабочему. Тот бросил на чертеж беглый взгляд, повернулся и пошел прочь. Человек застиранных джинсах был Бойерляйн.

Увидев его на таком близком расстоянии, я подумал: у нас в стране есть люди, которые похожи на рыб либо на кошек — одни умеют проскользнуть через ячейки любой сети, другие всегда удачно падают..Хорошо бы узнать, кто сплел сеть и кто подстелил им пуховики.

При содействии Баушульте мне удалось получить место на этой стройке. А почему именно на этой?

Из ларька неподалеку ученик привез на тачке два ящика пива, которое я по заведенному обычаю должен был поставить своей бригаде как новичок. Когда все шестеро уселись в кружок на чурбаки перед вагончиком с инструментом и приготовились пить, на середину круга вдруг выступил озабоченный, беспокойный Бойерляйн.

Я сразу догадался по его виду, что сейчас снова начнется крик, но остальные повернулись к нему с поднятыми бутылками, а бригадир потребовал, чтобы он тоже выпил.

— Скажи-ка, откуда я тебя знаю? — спросил он. — Я мог тебя где-нибудь видеть?

— Конечно, мог, — отозвался бригадир. — Портреты Лотара были в газетах, во всех газетах, будто он кинозвезда. Он был запечатлен возле флага со свастикой. Да-да, шеф, не смотри на меня так недоверчиво, это он самый, собственной персоной, видишь, какие знаменитости трудятся в нашей бригаде, поверить нельзя... и тем не менее это правда. Чистая правда.

— Из газеты, значит, — протянул с сомнением Бойерляйн. Потом он подсел к нам и взял бутылку, не спрашивая, кто угощает. А сделав первый глоток, повторил: — Из газеты? Верно, верно... Но все-таки я знаю тебя не из газеты... откуда-то еще... Впрочем, пустяки, не так уж это и важно. — Допив свою бутылку, Бойерляйн спросил: — Кто угощает-то? Он, что ли? — Бойерляйн ткнул пустой бутылкой в мою сторону. — Наша кинозвезда? — Он рассмеялся.

— Она самая, — подтвердил бригадир.

Все засмеялись, а Бойерляйн громче всех.

Потом он встал и безапелляционно заговорил:

— Так вот, друзья, с этого дня нам каждый день придется работать на час больше: если комплекс не будет завершен к началу октября, с нас сдерут здоровенную неустойку. И без возражений. Все лето придется работать по двенадцать часов, это не так уж и трудно, как же раньше люди работали по четырнадцать, да вдобавок еще плодили кучу детей? И без возражений. А зимой можно опять работать спустя рукава да валяться в обнимку с женой, с завтрашнего дня — по двенадцать часов. Деньжищ-то сколько огребете! И без возражений! — Он ушел, на полдороге обернулся и еще раз посмотрел на меня с подозрением. Его «фольксваген» так ревел на ходу, словно над нами кружился вертолет, передние крылья грохотали и лязгали.

Я помолчал, ожидая, что скажут другие насчет требований Бойерляйна, но они только задумчиво потягивали пиво. Когда бригадир поднялся и сунул в ящик пустые бутылки, все выжидательно уставились на него. Он же только и сказал:

— Ну как, все слышали? Лето будет длинное... И без возражений, господа хорошие!

Не иначе они сошли с ума, подумалось мне.

— Вы что, и в самом деле собираетесь работать по двенадцать часов? — недоверчиво спросил я. — Это же безумие, вы же костьми ляжете. А жить-то когда?

— А что нынче не безумие? — хмыкнул бригадир. — Лотар, дружище, да я год проходил без работы, я рад, что пальцы у меня опять перемазаны раствором... или ты боишься, что такая работа и такие темпы тебе уже не по силам?.. В твоем возрасте это неудивительно. Но тогда скажи сразу... Ты нам всем по душе, но, если ты думаешь, что не справишься, мы найдем себе другого.

— Да нет, просто я вспомнил про налоги. После всех вычетов от сверхурочных денег не много останется.

— Вот уж о чем не тревожься. Бойерляйн, он, знаешь, что за проныра каков ни есть, а сумеет повернуть дело так, чтоб мы получили свои денежки и чтоб финансовое ведомство не придралось... Один раз он чуть было не угодил за решетку, но и то выкрутился, — сказал бригадир, и в голосе его зазвучало искреннее уважение.

По дороге домой я понял, что о многом передумал за последние два года, а вот о Бойерляйне как-то позабыл.

В гостиной у нас сидела Габи, напротив нее Хелен, и обе с тревогой поглядели на меня, когда я, насвистывая, открыл дверь.

— Франк сидит дома и ревет, — сказала Габи плаксивым голосом, — они его выставили, потому что он пять дней не выходил на работу. Какая подлость: у него ведь дел было невпроворот.

Во взгляде Хелен тоже была мольба о помощи.

— Знаешь, Лотар, он зарыл свой флаг в саду. Франк говорит, мы завтра переедем обратно на Мариенкефервег... Лотар, иди к нему, ты ему нужен, он сидит дома и плачет... мы завтра переедем... Господи, когда же это кончится! Если бы Эберхард знал, — причитала Габи.

— Ступай домой, Габи, — сказала Хелен, — а Франку передай; что Лотар придет, обязательно придет, ему только надо принять душ и поесть, а потом он придет... Ступай, Габи.

— А что ж теперь с нами будет, теперь, когда мы переберемся на Мариенкефервег?..

— Габи, вы же не можете прямо завтра переехать, вы же не можете переехать в эту помойку, которую оставили после себя ваши съемщики.

— Ах, Хелен, мне уже доводилось жить на всяких помойках, — отвечала Габи, — я своими руками отремонтирую дом, я умею сама белить и клеить обои и вообще делать все, что полагается. Я все умею. Но Франку надо немедленно уехать из Северного, я за него просто боюсь, после всего, что было... К чему же нам тогда собственный дом... Правда, там теперь обои от стен отстают, но дом-то все равно наш, а в другом он зарыл флаг.

Габи грузно встала с места и ушла, не попрощавшись.

— У тебя усталый вид, — сказала Хелен.

— Правда? И все же я счастлив, что развязался с кладбищем.

— Ты мне не все сказал, Лотар, есть еще что-то.

— Ах да, — сказал я и тяжело плюхнулся в кресло. — На лето можешь поставить на мне крест. Я буду приходить домой только спать: мы будем работать, по двенадцать часов, а понадобится, то и в субботу тоже, чтобы фирме не платить неустойку...

— Лотар! — в ужасе вскрикнула Хелен.

— Знаешь, зря я не сказал Габи, чтобы Франк пришел к нам, им наверняка нужны еще люди, но тогда мне пришлось бы ему сказать, что там ошивается один тип в застиранных джинсах и вышитой кепчонке и что разъезжает этот тип на допотопном «фольксвагене» — просто удивительно, как эта развалюха до сих пор бегает.

— Лотар, — тревожно спросила Хелен, — Лотар, ты себя хорошо чувствуешь?

— Да, Хелен, хорошо.

— Тогда пошли в кухню. Картошка пересохнет, если ее слишком долго держать на плите.

Клаудия ушла окончательно. Она болыше не заглянула домой, только прислала из Хагена письмо:

«Мои дорогие! Я уезжаю в Берлин, уезжаю потому, что до сих пор боюсь. А еще потому, что не могу же я вечно жить в Хагене; я знаю, что всегда могу вернуться к вам, но пока мне этого не хочется. Я лучше поеду в Берлин, а когда успокоюсь, напишу вам письмо. Я побывала у одного дортмундского адвоката, господин Швингхаммер любезно отвез меня к нему и присутствовал при том, как я рассказала под протокол всю свою историю. Другими словами, то самое, дорогой отец, что я уже рассказывала тебе на плотине. Я еду в Берлин, чтобы избавиться от страха. На первых порах мне будет помогать Рупперт. Я больше не могу жить у них, а у вас еще не могу. Обнимаю вас.

Клаудия»

Кухонные часы громко тикали, холодильник громко гудел, а мы с Хелен сидели друг против друга, наши лица ничего не выражали, а когда я через стол придвинул письмо к Хелен, у нее вдруг хлынули слезы.

На дворе уже была ночь, но мы не зажигали света; руки у Хелен были холодные и влажные, я их сжимал, я их растирал своими руками.

Хелен встала и села ко мне на колени, и мы долго так сидели, обнявшись, и не разжали объятий, когда телефон в передней громко разорвал тишину. Хелен хотела подойти к аппарату, но я ее удерживал до тех пор, пока раздражающий звук не смолк сам по себе.

Дни проходили незаметно.

Я чего-то ждал, но не знал, чего именно. Со своих лесов я поглядывал на долину Рура, а порой принимался размахивать кельмой, потому что мало-помалу привык вести разговоры с самим собой. Товарищи тогда кричали: «Эй, Лотар, опять ты берешь воздух вместо раствора».

Дома в саду я искал себе работу, хотя работы было навалом.

Мы с Хелен почти не разговаривали в эти дни, только о самом необходимом, без слов пожимали друг другу руки, либо один утешающе трепал другого по плечу, а то еще сидели на кушетке, спина к спине, Хелен листала какую-нибудь книгу, а я глядел в стенку и на картину, которую Клаудия нарисовала в последнем классе и подарила Хелен ко дню рождения: картина изображала наполовину облетевшее дерево, ветви которого были унизаны множеством лиловых птичек. Работа на стройке совсем не оставляла свободного времени, чтобы навещать Франка. Франк успел за это время переехать в свой дом на Мариенкефервег и устроиться шофером в экспедиционной фирме, но не в той, где он работал прежде.

Когда ранним утром я ехал на работу, то всякий раз видел, как Габи протирает окна и приветственно машет мне тряпкой. Баушульте выстроил у себя в саду еще одну теплицу, но не спросил ни у меня, ни у Франка, не возьмемся ли мы забетонировать котлован и фундамент, да у меня, кстати, и времени бы не нашлось, слишком усталый я возвращался с работы.

Хелен вдруг набралась решимости и приготовила для меня комнату Клаудии.

— Пусть у тебя будет свой угол. Я знаю, ты всегда мечтал иметь отдельную комнату. У меня есть кабинет в библиотеке, дома мне отдельная комната ни к чему.

И я обосновался у Клаудии. Я все реже спускался в подвал к верстаку: я дожидался зимы с длинными вечерами, когда опять можно будет выкроить время и что-нибудь мастерить.

Месяца через полтора после того, как мы получили от Клаудии прощальное письмо, к нам зашел пастор, он был какой-то смущенный, и даже руки его выдавали беспокойство.

— Я тут навещал одних по соседству, — сказал он извиняющимся голосом, объясняя свое неожиданное вторжение.

На террасе он сел на стул, крытый белой масляной краской, и погрузился в молчание; он молчал и поглядывал на соседний сад, хотя ничего интересного там не было. Я же не хотел заговаривать первый.

Наконец пастор сказал:

— Вам это тоже надо посмотреть. Все произойдет в понедельник. Очень стоит увидеть своими глазами.

При этом он мог и не объяснять мне, что речь идет о Северном поселке.

— А стоит ли смотреть, как что-то разрушают? — спросил я. — Как сравнивают с землей поселок, где родилось и выросло несколько поколений?

— Думаю, что стоит, господин Штайнгрубер. В данном конкретном случае. Стоит посмотреть не ради того, что разоряют вообще, а ради того, как разоряют.

— Но мне тогда придется прогулять работу, — упорствовал я.

А ведь странно, подумал я, мне как-то стало наплевать на поселок с тех пор, как Франк больше там не живет, я даже удивился, что пастор вообще его поминает, хотя оттуда, кроме десятка турецких семейств, все давно выбрались.

Недели две назад я проехал через поселок, чтобы сократить путь, я проехал по той улице, где раньше жил Франк. Дома стали как заброшенные пещеры, сады одичали, словно джунгли, а все, что не было прибито либо привинчено, растаскали жители соседних поселков. То есть просто-напросто пришли и унесли все, что им могло пригодиться. А десять турецких семейств жили там, словно отверженные, среди распадающегося мира. Унылая картина —картина, которая и много часов спустя тревожила мои мысли, словно воплощение конца света.

— Вам не понадобится прогуливать, — сказал пастор. — То, что я рекомендую вам посмотреть, произойдет перед рассветом. Да, да, перед рассветом.

— Похоже на войну. — Я еще пытался шутить.

— Это и есть война, — серьезно ответил пастор. Он встал и приветливо кивнул Хелен, которая вышла на террасу и стояла в выжидательной позе.

— Итак, приглашаю вас пожаловать в Северный поселок, на южную опушку Амазонии, в понедельник к четырем утра.

Я хотел спросить у него, доволен ли он своим новым сторожем, но вопрос показался мне не совсем уместным. Хелен слышала весь наш разговор, мне ничего не понадобилось повторять, она попросила меня сходить к Франку и передать ему слова пастора.

Но Франк уже был в курсе, потому что пастор побывал у него перед тем, как зайти ко мне, а у Баушульте перед тем, как зайти к Франку.

— Никуда я не пойду, — сказал Франк, — и нечего пастору напускать таинственность... Я теперь хожу только к Паяцу. Люди не стоят того, чтобы для них стараться... Ослы, и больше ничего, сами роют себе могилу... Я сыт по горло, с меня хватит... Кто я такой, в конце концов... Одно утешение — вот выйду через несколько лет на пенсию и получу свободу, о которой всегда мечтал, тогда никто больше не посмеет мной командовать, буду жить, как Баушульте, цветочки разводить, только на крыше... — Франк говорил все это без горечи, но именно его спокойствие больше всего задевало. Он поглядел на меня, спросил: — Хочешь еще что-нибудь сказать? Нет? Ну и ладно.

Баушульте стоял перед своей новой теплицей, поглаживая собаку, а завидев меня, выкрикнул:

— Не знаю, о чем говорил пастор тебе, но я знаю не больше, так что можешь ни о чем не спрашивать.

Он вдумчиво набил трубку, словно ему оплачивали это занятие повременно, но раскуривать не стал, а просто начал сосать холодную трубку. Собака прыгала на него и подвывала.

А потом мы все-таки уговорились в понедельник с первым криком петуха прибыть на южную опушку Амазонии, даже Франка уломали. Франк поддался нехотя, ворчливо, но не исключено, что и его тоже разобрало любопытство, какие-такие чудеса собирается нам продемонстрировать пастор.

Ровно в четыре утра мы четверо — то есть пастор, Франк, Баушульте и я — стояли на южной опушке жиденького лесочка, который местные жители прозвали Амазонией, хотя никто не мог бы сказать, откуда взялось это название, возможно, его выдумали, потому что нигде поблизости вообще не было лесов. Было довольно прохладно, с востока робко поднималось на небо тусклое утро, вокруг нас стояла тишина, только дрозд громко запел, радуясь наступлению нового дня.

— День будет жаркий, — сказал пастор и жестами велел нам сойти с дороги. — Здесь мы только будем мешать, — пояснил он, хотя вокруг, насколько хватал глаз, не видно было ни души.

Мы подошли к кустам и сгрудились поплотней, словно хотели обогреть друг друга. Мне это показалось каким-то ребячеством — четыре взрослых мужика приперлись ни свет ни заря на опушку леса и чего-то ждут.

Пастор действовал мне на нервы, потому что то и дело поглядывал на часы, а в половине пятого воздел руки, словно призывая к молчанию. Впрочем, это был излишний призыв: за все время напряженного ожидания никто из нас не проронил ни слова.

И тут я услышал.

Позади Амазонии взревели моторы, первый — глухо, второй — звонче, а потом я сбился со счета, моторы ревели, и земля дрожала у нас под ногами, а еще через несколько секунд по обеим дорогам, что вели через лес к поселку, загрохотали бульдозеры, экскаваторы, скреперы, краны, а с кранов свисали большие чугунные ядра.

Тяжелые машины на полном ходу ворвались в поселок и принялись давить и крушить все, что ни подвернется. Словно танки, выкатились они из лесу, страшные и громогласные, словно танки, ворвались в поселок, они ломали заборы как спички, они выворачивали деревья с корнем, кругом все громыхало, скрежетало, трескалось. И падали стены домов под ударами чугунных ядер.

Я пришел в такой ужас, что зажал уши, да так и не отнял ладони, даже когда последние машины давным-давно проехали мимо.

Пастор оказался прав: это была война. Прохладным утром, среди мирного города, когда большинство людей еще только вставало с постели, чтобы собраться на работу.

Гибель вырвалась из небольшого лесочка, служившего островком для отдыха женщин и детей и для стариков, которые играли в карты либо в домино на столах, сколоченных из древесных чурбаков. Орудия сноса ринулись из Амазонии на поселок, как танки — в бой.

Это была война.

Пастор первым обрел дар речи:

— Это стоило увидеть. Это было запланировано на уровне генерального штаба. Им удалось до последней секунды сохранить готовящуюся операцию в тайне. Я узнал о ней от коллеги, а он — от одного из тех водителей, которые только что проехали мимо нас; водитель рассказал о ней моему коллеге после бурно проведенного вечера, когда у него в голове все перемешалось. Водитель, надо сказать, был очень горд своей ролью.

— На уровне генерального штаба? — переспросил я. — В каком смысле?

— В каком? А вот в каком: акционерное общество «Северная стройка», вероятно, опасалось, что в последний момент кто-нибудь да окажет сопротивление. Вот почему минувшей ночью все машины переехали с северной стороны Амазонии в глубь леса и заночевали на детской площадке... Водители спали в эту ночь в кабинах своих машин. Да, господа, это была генштабовская операция в мирное время... а что сейчас творится вон там, — он указал на поселок, над которым медленно расплывался огромный пыльный колпак, — это жестоко, это бесчеловечно, и это служит лишь чистогану...

Я больше не хотел смотреть, как дома уже после третьего-четвертого удара огромных неуклюжих машин рушились, словно карточные домики. Поливалки сбрызгивали пыль водой, но им так и не удалось связать густеющее облако пыли.

А тут подоспели первые зеваки. Заспанные и растерянные, глядели они на это представление.

Пастор сел в свою машину, которую припарковывал на боковой тропинке, и уехал, не сказав нам ни слова на прощание.

— Да, это стоило повидать, — сказал Франк, — это была война в мирное время. — И он тоже поспешил к своей машине, только на ходу оглянулся и крикнул хриплым голосом: — Лотар, теперь ты и сам видишь. Против танков люди бессильны.

Остались только мы двое: Баушульте и я, мы видели, как все выше поднимается над поселком пыльное облако, как оно становится шире и плотней, все плотней, скоро оно закроет солнце, которое висит на восточном небосводе, словно раскаленный спортивный диск; мы слышали, как рушатся стены, как бьют по ним чугунные ядра, как грохочут землеройные машины.

— Баушульте, — услышал я собственный голос, — мы сидим в кино и смотрим фильм ужасов.

— Это на самом деле происходит, это не кино, Лотар... Мне нехорошо, пойду лучше к своим цветам, они безгласные и красивые... Бесполезная красота.

— А я поеду на стройку. Может, дома, которые я сейчас строю, тоже придется когда-нибудь снести, если они начнут давать мало дохода.

— Само собой, Лотар, и так будет до тех пор, пока не издадут закон, что человеческое жилье неприкосновенно, как церковь.

Работник в этот день из меня был никудышный, мне все чудилось, будто тот кирпич, который я сейчас кладу на свежий раствор, вырывают у меня чужие руки, мне чудилось, будто я возвожу стену только для сноса, только для разрушения.

Зеленела долина, склоны по ту сторону Рура оделись туманом, словно кто-то накинул на природу прозрачное белое покрывало.

Значит, я стою на берегу реки? Если так, надо разжечь костер, а не ждать, пока кто-нибудь отнимет у меня спички, Мы и без того слишком долго ждали. Ожидание убивает, даже если мы продолжаем жить.

Сразу после работы, не пропустив обычной бутылочки пива, я поехал домой, и всю дорогу мне не давала покоя мысль, будто я строил дома для мертвецов.

Хелен ждала меня перед дверью.

Когда Хелен ждет перед дверью, это плохой знак. Она замахала мне с крыльца, чтоб я не ставил машину в гараж,

— Поезжай в Северный! — выкрикнула она и села рядом со мной.

— Что случилось?

— Поезжай и не спрашивай. Сейчас сам увидишь.

Весь Северный поселок обратился в сплошную труду развалин, как после бомбежки. Чудовища, уничтожившие поселок, скрылись, сражение завершилось победой — победой чистогана.

— Поставь машину здесь, — сказала Хелен. Она взяла меня за руку и повела на улицу, которая когда-то носила имя Лаубенвег и на которой когда-то обитал Франк: над крышей — синий флаг, под крышей — надежда на человеческое милосердие. От дома осталась только куча строительного мусора, метра в два высотой, а на самом верху кучи сидела Габи и плакала.

Я онемел при виде этой картины и так и стоял посреди бывшей улицы, не в силах пошевельнуться.

Потом Габи вдруг вскочила и начала голыми руками разгребать кучу. Она была в полном отчаянии.

Зрелище было страшное и нелепое.

— Сними ее, Лотар, ради бога, сними ее, — умоляла Хелен, стискивая мою руку.

Тут только я услышал вопли Габи:

— Куда вы дели мой чек? Где мой чек, гады проклятые, чтоб вам сдохнуть!

Я взобрался на тору мусора и стащил Габи вниз.

— Идем, Габи, я отвезу тебя домой.

Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы самому не завопить во все горло. На улице, на других кучах и перед нашей машиной стояли зеваки и хохотали-заливались над Габи.

Потом Габи послушно позволила отвезти себя в свой дом и только приговаривала:

— Всякий раз, когда мне нужен Франк, его нет дома...

— Ты лучше умойся сперва, — перебила Хелен, — посмотри в зеркало, на кого ты похожа.

Но Габи не шелохнулась, она грузно и апатично сидела на кушетке и смотрела прямо перед собой неподвижным взглядом, она даже не заметила, как мы оба вышли из комнаты.

А мы с Хелен поехали к Паяцу выпить пива.

Паяц обрадовался, когда нас увидел. Но мы не подошли к стойке, мы выбрали себе столик в самом дальнем и темном углу.

Хелен прижалась ко мне плечом, все стало как прежде, как в те времена, когда я заезжал за ней в библиотеку. Она не переменила позу, когда Паяц подошел к нам и спросил, чего мы хотим.

— Два пива, — сказала Хелен, — а света не надо.

— Но когда приходят гости и садятся в этот угол, я обязан зажечь свет.

— Ну, коли обязан, так зажги, нам это не помешает, — ответил я.

Когда я подносил стакан к губам, я увидел за свинцовыми стеклами мутного окна пейзаж, напоминавший долину, по дну которой течет и теряется в бесконечности широкая река.

— Твое здоровье, — сказала Хелен.

— Твое, — ответил я, и мы сдвинули стаканы.