Жатва

Глава III

На следующий день вскоре после полудня Видаль докладывал в Тюильри[21] о делах, которые поручил ему генерал Дюмурье, и совершил при этом страшную ошибку: не только потому, что отвечал на праздные вопросы относительно дела, приведшего его в Париж, но, более того, отвечал правдиво. Прояви он осмотрительность, никто не узнал бы о поручении генерала, пока он сам не выступил бы в Конвенте перед представителями нации. Если бы Сен-Жюст[22] тогда разобрался в этом деле — как должен был поступить, — по крайней мере, у него возникло бы претензий по отношению к Видалю. Он направил бы все свое негодование на самого генерала Дюмурье, минуя Видаля, который был всего лишь послушным инструментом в руках своего командира. Однако излишняя разговорчивость полковника привела к конфликту с Сен-Жюстом, и Жером оказался в очень серьезной опасности, на волосок от гибели.

Это происходило в зале дворца в ветреный день мессидора, для которого характерны ссоры. Видаль с важным видом поднимался по ступенькам, звеня шпорами и громыхая саблей; он схватил за плечо неопрятного привратника так, что тот скорчился, и приказал ему грозно:

— Иди и скажи представителям нации, что пришел полковник Видаль из Голландской армии, чтобы изложить перед августовской ассамблеей жалобу генерала Дюмурье.

Зал был заполнен обычной толпой, бездельники и люди дела стояли рядом; патриоты в красных фригийских колпаках, неряшливые в силу своего «истинного» патриотизма, слонялись без дела, покуривая грязные трубки; туда-сюда сновали юристы в черных мантиях, изображая страшную занятость, то тут, то там граждане представители становились центром небольшой толпы крикливых республиканцев обоих полов; члены Национальной гвардии[23] в синих мундирах, несколько солдат и бесчисленное множество шпионов и агентов секций приходили и уходили или бродили по залу, перемещаясь от одной группы к другой.

Но как только заговорил Видаль, неожиданно наступило молчание, и полковник обнаружил, что все взгляды устремлены на него. Но это ни в малейшей степени не обескуражило его. Он видел войну и смерть, и ему не было дела до выражения лиц уставившихся на него оборванцев. Более того, он был убежден, что у него прекрасная фигура, он на несколько дюймов возвышался над самым высоким из присутствовавших, и к тому же был достаточно молод, чтобы ему не льстило то обстоятельство, что он — центр всеобщего внимания.

Он отпустил привратника, который помчался докладывать о нем, и стоял, с некоторым высокомерием позволяя окружающим любоваться своим простым, но не без приятности, лицом и лихо сдвинутой на ухо огромной шляпой с кокардой.

Из группы людей выступил капитан национальной гвардии.

— Ба! Видаль, мой полковник! — воскликнул он, приближаясь. — Ты как с неба свалился.

Видаль глянул на него сверху вниз.

— Верное определение, — сказал он. — Я ангел мщения.

Это было многообещающее начало, и праздная публика придвинулась поближе к нему в надежде, что последует продолжение, дополняющее уже сказанное.

Дюшатель — капитан Национальной гвардии — принялся расспрашивать нашего полковника, и Видаль не счел необходимым делать секрет из того, что вскоре должно было стать основной темой разговоров в Париже.

— Проклятая собака подрядчик наживается на крови французских солдат, — сказал он. — Я приехал, чтобы возбудить процесс, который заставит его голову понюхать национальную корзину[24].

Этот образ был нов и звучал истинно патриотически. Несколько оборванцев зааплодировали.

Какой-то патриот во фригийском колпаке с кокардой и в неописуемо гнусном платье вынул из зубов длинную чадящую трубку и нахально сплюнул на мантию юриста, которая, несомненно, казалась ему слишком чистой для доброго республиканца, каковым он считал себя.

— Свинья! — злобно выпалил юрист.

— Брат, — спокойно ответил патриот, — если ты будешь путаться у меня под ногами, такое случится еще не раз. — И он обратил взгляд на Видаля, громогласно потребовав назвать имя и преступление, о которых тот упомянул.

Видаль выложил все без колебаний. Как солдат, он, естественно, был полон негодования, и его не волновало, как скоро его слова обрастут отвратительными подробностями.

— Предатель, о котором я говорю, — правительственный подрядчик, которому нация платит за снабжение армии обувью. Движимый отвратительной алчностью, он прислал нам сапоги, сделанные скорее из бумаги, чем из кожи, вследствие чего солдаты Франции ходят разутые и были погублены тысячи жизней — ценных для Франции в эти тяжелые времена, но пожертвованных только для того, чтобы этот вор смог обогатиться.

Послышались негодующие голоса. «Его имя! Имя!» — требовали они.

Видаль вдруг подумал, что был, пожалуй, неосмотрителен. Но было уже поздно.

— Я приберегу его имя для граждан представителей, — сказал он, когда люди начали вплотную окружать его, и, выставив локти, силой освободил вокруг себя пространство. — Святая гильотина! — заревел он. — Не напирайте на меня!

Вернулся привратник с сообщением, что Конвент проводит дебаты. Гражданин президент желает, чтобы полковник Видаль подождал, но был наготове. Он будет извещен, когда Национальный конвент разрешит ему выступить.

И затем, прежде чем полковник успел ответить, кто-то тронул его за плечо. Он обернулся и увидел стройного юношу с внешностью Антиноя[25]. На нем не было головного убора, и его роскошные, тщательно завитые каштановые волосы перехватывала широкая лента из черного шелка. Судя по его элегантному платью, он мог быть аристократом.

— Можно вас на пару слов, полковник? — тихо спросил он, кривя губы в презрительной усмешке.

— На сколько вам будет угодно, — последовал моментальный ответ, — хотя я понятия не имею, кто вы такой.

— Меня зовут Сен-Жюст. Я самый незаметный и незначительный из представителей великой нации.

Эту характеристику можно было не добавлять. Его имени было достаточно для многих людей, и более чем достаточно для Видаля, которого Дюмурье предупреждал, что этот человек — друг того самого мошенника-подрядчика, обвинить которого был послан полковник.

Только сейчас солдат сообразил, что проявил неосмотрительность, однако не встревожился и не насторожился.

— Я вас слушаю, — начал он.

— Сюда, — сказал представитель, отводя его в сторону.

Видаль полупрезрительно пожал плечами — ему не нравился этот щеголь в синем сюртуке, лакированных башмаках и безукоризненных лосинах, сидевших на нем без единой морщинки. Тем не менее он подчинился повелительному тяжелому взгляду блеклых глаз и движению белой руки.

Толпа с готовностью дала им дорогу. У Сен-Жюста была самая кровожадная натура, самый резкий язык и самое неистовое красноречие в Ассамблее[26]. Под лисьей внешностью скрывался волк, и, возможно, он был опаснее любого человека тех дней. Было известно также, что его высоко ценит Неподкупный Робеспьер[27] и в делах политики голоса этой пары звучали как один.

Сен-Жюст отвел Видаля к двери по пятнам солнечного света на полу, вспыхнувшим на мгновение, чтобы затем погаснуть, когда сентябрьский ветер заслонил солнечный лик полчищами пригнанных им туч.

— Я полагаю, вы говорили о Лемуане, — мягко произнес Сен-Жюст.

— То, что вы так быстро об этом догадались, свидетельствует о справедливости сделанного мною обвинения, — подтвердил Видаль.

На мгновение депутат застыл. Потом поднял брови.

— Вы рассуждаете как солдат, а это равнозначно тому, что вы не рассуждаете вовсе. Поскольку Лемуан — единственный подрядчик, которому за последние три месяца было поручено правительством снабжать армию обувью, не нужно особой сообразительности, чтобы догадаться, что ваше обвинение направлено против него. — Он немного помолчал, и его холодные безжалостные глаза изучали лицо доблестного солдата. — Скажите, полковник Видаль, это обвинение — единственная причина, по которой вы оставили действующую армию?

— Главная.

— А что вам поручено еще?

— Мой генерал хочет получить обещанное ему подкрепление. Моя другая задача — привести с собой в Голландию новобранцев.

— Вы примете от меня один совет, полковник?

— Это зависит от того, каков он, — ответил Видаль.

— Уделите все свое внимание тому, что считаете — совершенно ошибочно — менее важной своей задачей. Получите санкцию Ассамблеи на проведение набора в армию. Что касается дела Лемуана и сапог — оставьте его. Не получится ничего хорошего из…

Видаль нетерпеливо, почти зло прервал его:

— Вы говорите с солдатом, гражданин. Я получил точный приказ от генерала, и никто, кроме моего генерала, не может освободить меня от выполнения какой бы то ни было его части. Вы понимаете, что, если я поступлю так, как вы предлагаете, Дюмурье расстреляет меня за неповиновение?

— Я могу предотвратить это, — заверил Сен-Жюст. — Я говорю не только за себя лично, но и за самого гражданина Робеспьера. Гарантирую, вас не будут преследовать за то, что вы не выполнили приказ, или, скорее, за то, что выполнили мою… просьбу.

Видаль стоял лицом к лицу с депутатом.

— Может быть, вы скажете мне, какое отношение имеете к этому делу? — спросил он так резко, что на бледных щеках его собеседника вспыхнул румянец.

— Я озабочен интересами нации, — ответил Сен-Жюст, давая понять, что из-за возражений полковника его терпение подходит к концу. — Я убежден, что намечаемое вами обвинение не послужит интересам нации.

Видаль пожал плечами. Растущее в нем неприятие этого человека могло только усугубить его упорство.

— Это не мое дело. Мое дело — подчиняться приказам. Я — инструмент, не более того.

Сен-Жюст показал зубы.

— Вы и сейчас получаете приказ, — сказал он. — Армия Франции, да и сам ваш генерал являются орудием в руках представителей народа — суверенного народа Франции.

— Позвольте заметить, гражданин, что и вы сами вовсе не «представитель суверенного народа». Вы всего лишь один из представителей. Другие находятся в зале. И мое дело касается их, Конвента в целом, а не отдельного его члена, который явно жаждет за их спинами позаботиться о собственных интересах. Можете пожирать меня глазами, бывший шевалье де Сен-Жюст, начавший свою революционную деятельность с кражи денег собственной матери. Вы вор и друг воров, о чем свидетельствует ваша озабоченность делом Лемуана.

Сен-Жюст отступил на шаг, как будто его ударили. Красивое лицо депутата перекосилось от злости и стало страшным, глаза горели от ярости.

— Гражданин солдат, — процедил он сквозь зубы, — вы оскорбляете меня.

— Это вы оскорбляете меня, предполагая, что я с вами одного поля ягода.

— Черт тебя подери! — выругался депутат. — Собака! Одно мое слово может уничтожить тебя.

— Давай выкладывай, — потребовал Видаль громовым голосом. — Мы хотим услышать это слово. Пусть люди послушают твои угрозы, тогда они спросят себя, не вернулись ли мы во времена Капета, когда любой придворный бездельник мог угрожать честному человеку. Одно твое слово уничтожит меня! Вот еще! — рассмеялся он. — Я хочу добавить кое-что еще. Я солдат, мальчишка! Я получил пять ран, все на фронте и все от чистой стали. Ты думаешь, что клинок в спину из-за грязного языка политикана испугает меня?

Говоря это, он надвигался на Сен-Жюста, и депутат снова отступил под яростным натиском этого человека. Он неожиданно испугался. Не столько самого Видаля, сколько непредсказуемого эффекта, который могли произвести его слова на тех, кто слышал их. Сен-Жюст прекрасно знал, что эти люди, анархисты по натуре, были подобны труту, готовому вспыхнуть при первом слове, обращенном против любой власти.

— Замолчи, идиот! — прорычал он.

В этот момент двери в дальнем конце зала распахнулись настежь. Громкий голос привратника прокатился по пустому пространству.

— Гражданина полковника Видаля ожидают представители великой нации у решетки Ассамблеи.

— Иду! — ответил он, отвернувшись от Сен-Жюста. Потом помедлил и через плечо смерил депутата взглядом. — И то, что я сказал представителям, я повторю народу — повторю все, друг мой. Он услышит от меня, что Сен-Жюст — вор и друг воров, и они сделают собственные выводы из моего сообщения. Вот что вы получили из своей попытки совратить честного солдата. Много блага принесет она вам. — И он пошел к залу, задевая шпорами ступени, его шаги раздавались в полной тишине, и все присутствующие провожали его испуганными взглядами.

Перед двойным порталом Видаля на минуту задержал привратник, и когда наконец зеленая суконная занавеска на маленькой двери, ведущей в зал, открылась и он предстал перед решеткой Конвента, то оказался лицом к лицу с Сен-Жюстом. Когда полковник поднимался к одному входу, депутат своей нарочито грациозной, скользящей походкой проследовал к другому и занял свое место у трибуны.

В бесцветных глазах Сен-Жюста, обращенных на солдата, был вызов, который мог бы заставить менее храброго человека остановиться. Однако Видаль хладнокровно окинул взглядом молчаливое сборище представителей и приступил к изложению обстоятельств дела, с которым приехал.

Он начал с рассказа о славных достижениях своих товарищей-соотечественников и славе, которой покрыли себя французские армии в Голландии, затем повел речь о необходимости их усиления, чтобы борьба с наемниками иноземных тиранов была завершена быстро и победоносно. Его военная выправка и звенящий голос, звучавший так, будто он командовал своим полком, произвели на представителей очень благоприятное впечатление. Видаль, помимо своей воли, олицетворял воинскую доблесть Франции. Глядя на него, можно было обрести твердую уверенность в победе французского оружия.

Он заключил эту часть своего обращения, сообщив, что послан своим генералом для того, чтобы повести на поле славы столько новобранцев, сколько подросло молодежи в Париже за последние месяцы. Конвент взорвался аплодисментами, эхом отдавшимися на верхней галерее, заполненной патриотами обоего пола, многих из которых привлекло туда известие о стычке между Сен-Жюстом и солдатом и ожидание, что эта стычка теперь возобновится с новой силой.

Видаль немного помолчал, затем, не сводя взгляда с Сен-Жюста, перешел ко второй части своего поручения.

— До сих пор, граждане представители, я говорил о французской доблести и французском героизме, которыми все французы могут справедливо гордиться. Увы, я вынужден отойти от этой воодушевляющей и вдохновляющей темы! Необходимость требует, чтобы я сменил тему и повел разговор о французской нечестности, французских махинациях и французском предательстве. Если уж мы не смогли избежать того, что позор лег на нас, по крайней мере, мы можем избавиться от него, покарав преступление, приведшее нас к позору.

Он сделал паузу, и в перешептывание ожидающих продолжения событий людей вклинился короткий смешок и язвительный голос Сен-Жюста, решившего дискредитировать оратора.

— Гражданин полковник мастер хлестких фраз!

Но никто не обратил внимание на его сарказм. Даже Видаль, который перешел к выдвижению обвинения против подрядчика Лемуана.

Его выслушали до конца в гробовом молчании. Когда он замолчал, несколько депутатов поднялись со своих мест и прошли к трибуне. Но Сен-Жюст не зря занял место у ее подножия. Обогнав остальных, он вскочил на нее, объявил о своем желании выступить и получил разрешение президента.

Видаль, вцепившись в решетку своими огромными ручищами, откинул голову, возмущенный, что его прервали.

— Гражданин президент, я еще не закончил, — проревел он. — Прежде чем вы выслушаете гражданина депутата Сен-Жюста, я еще должен проинформировать вас о результатах деятельности Лемуана, и вы узнаете то, что гражданин Сен-Жюст, возможно, потом представит в совершенно ином свете.

— Если дело должно быть обсуждено, — обратился Сен-Жюст с высоты трибуны к Конвенту, поражая его своим сардоническим спокойствием, — надо разбирать его по каждому вопросу в отдельности. И у нас уже есть одно обстоятельное заявление, требующее внимания. Что бы ни собирался еще добавить гражданин полковник касательно дела, которое, как он сам сказал, является лишь результатом уже изложенного им, ему придется подождать, пока мы не сочтем целесообразным и своевременным выслушать его. Вы, гражданин президент, поддержите мое предложение, чтобы мы следовали в обсуждении определенного порядка и разбирались с делами по мере их изложения.

— Но… — начал Видаль.

— Помолчите, гражданин полковник, — перебил его президент.

Видаль пожал плечами и облокотился на решетку, терпеливо дожидаясь своей очереди.

Сен-Жюст аккуратно вытер губы тонким платком, прочистил горло и заговорил, медленно и спокойно:

— Мы выслушали страшное обвинение. Такого рода обвинение, выдвинутое против человека, неизбежно должно отправить его голову в национальную корзину. В темные дни тирании, теперь уже давно прошедшие, жизнь честных людей легко и безжалостно приносилась в жертву при наличии самых сомнительных доказательств. Но в новый век, век разума, который, подобно заре, поднялся над Францией, в эти славные дни свободы и братства, когда все люди равны перед лицом закона, с нашей стороны было бы злом вершить скорый суд или…

Видаль взорвался.

— Слова! Слова! — закричал он, прерывая разглагольствование оратора, и обратился с Сен-Жюсту в его же манере: — Гражданин представитель мастер произносить фразы. Но сейчас не фразы нужны. Нужны крепкие сапоги для французских солдат и голова человека, который…

Президент в ярости вскочил.

— Вы можете замолчать, гражданин полковник?

— Как я могу замолчать, когда этот тип…

Раздался рев, в котором потонуло окончание фразы. Президент схватил колокольчик и неистово затряс им, пытаясь навести порядок.

Худощавый невысокий человек в черном, в безупречном парике и с лицом хорька, поднялся со своего места, сняв очки в роговой оправе, при помощи которых он до сих пор просматривал какие-то бумаги. Порядок мгновенно восстановился, и в Конвенте воцарилась тишина. Этим человеком был не кто иной, как гражданин Робеспьер, и Видаль, знавший о его репутации неподкупного человека и в то же время не разбиравшийся в политике, не имевший представления о его привязанности к Сен-Жюсту, решил, что теперь наконец-то сможет изложить до конца дело о попытке склонить его к лжесвидетельству. Но он был ужасно разочарован.

— Теперь, когда Конвент получил возможность выслушать гражданина полковника, имеется ли смысл в его присутствии, гражданин президент, особенно учитывая то, что оно становится причиной беспорядка? — сказал Робеспьер и снова сел на свое место.

Президент — его марионетка — немедленно превратил предложение в приказ. Несколько национальных гвардейцев, слонявшихся около дверей, приблизились к Видалю. Один из них тронул его за плечо. Протестуя, полковник повысил голос. Его должны были выслушать. Ему необходимо было сказать нечто жизненно важное для всех истинных патриотов.

Началось что-то невообразимое. Секция Конвента — дантонисты, бесстрашные монтаньяры[28] — требовала, чтобы полковника выслушали; но большинство, послушное воле, выраженной Робеспьером, заявило, что власть президента должна быть уважена. Народ с галереи присоединился к спору, разделившись на сторонников как той, так и другой сторон, — словом, в зале воцарился хаос.

Но общий гомон перекрыл трубный глас Видаля, оказавшегося под угрозой насильственного выдворения.

— Отлично, — прокричал он, — я уйду! То, что мне надо сказать, может и подождать. Но если вы заставите меня ждать слишком долго, я расскажу это всему Парижу. Если представители народа не выслушают меня, сам народ будет меня слушать.

И он ушел. Сен-Жюст, ожидавший на трибуне, когда установится тишина и очистят галерею, выглядел бледнее, чем обычно. Он произнес целую речь, и последовавшие за нею дебаты оказались также весьма продолжительными. Видаль больше часа вышагивал по другую сторону двери, игнорируя любопытствующих, внимание которых он привлек. Он пылал от негодования и нетерпения и приготовил разящие фразы, которыми собирался разделаться с Сен-Жюстом, когда наконец его вызовут к решетке Конвента.

Легкий хлопок по плечу отвлек полковника от гневных мыслей. Напротив него стоял высокий человек с львиноподобной головой. Его широкое лицо было изрыто оспинами и обезображено шрамом, поднимавшимся от угла рта. Наряд его был прост настолько, что даже не дополнялся модным шейным платком. Человек с таинственным видом взял Видаля под руку и увлек к двери, ведущей к выходу.

— Друг мой, — сказал он, — вы слишком честны для этого парижского мира негодяев. Хотите выслушать совет?

Видаль зло посмотрел на него и спросил:

— Как? И вы желаете дать мне совет, Дантон[29]?

Дантон снисходительно улыбнулся в ответ.

— Вы знаете, что можете доверять мне, и, надеюсь, вы также знаете, что я не из тех, кто склоняет кого бы то ни было к трусости. Но сейчас смелость равносильна безумию, не принеся никакой пользы, она уничтожит того, кто проявил ее. Именно в таком положении вы сейчас находитесь. Оставьте это, Видаль.

— Оставить? — возмутился полковник. — Позволить собаке Сен-Жюсту запускать руку в карманы людей, как он запустил ее в шкатулку с деньгами своей матери? Вы знаете, что он подходил здесь ко мне с советом держать язык за зубами насчет делишек Лемуана?

— Я не знал. Но это не удивляет меня. Он именно таков, как вы говорили о нем, и истина явится на белый свет раньше, чем все закончится. Но не вам заниматься этим. Вы не только потерпите неудачу в своих попытках, но окончательно погубите себя, если предпримете их. Сен-Жюст опаснее пантеры в джунглях, и он тоже подкрадывается незаметно.

— Возможно. Но как он может повредить мне? — упрямился Видаль. — Какое обвинение он может выдвинуть против меня? Как он может призвать меня к ответу за то, что я, возможно, сказал ему, не подвергая себя…

Но Дантон прервал полковника, не отводя от него печального взгляда.

— Вам не стоит дожидаться возможности убедиться, на что способен Сен-Жюст. Поверьте мне на слово, что он, если захочет, может уничтожить вас так же легко, как раздавить блоху. — Он слегка хмыкнул. — Друг мой, если он сочтет, что ваша речь может оказаться для него вредной, он знает, как заставить вас замолчать. Вы напугали его. Вы показали ему, что можете быть опасны для него, а люди, которые представляют опасность для Сен-Жюста, обычно отправляются в тележке по улице Сент-Оноре, чтобы воспользоваться услугами национального цирюльника[30].

— Но сначала меня должны будут судить, — запротестовал наивный Видаль, — и я попрошу, чтобы меня выслушали.

— Вам не дадут такой возможности. Тенвиль знает, как заставить молчать людей, которым не положено говорить.

Пораженный, Видаль уставился на Дантона, не веря, что такая низость могла проникнуть в систему, которая должна была представлять чистейшее из всего, что мир знал до сих пор. Если бы это сказал, ссылаясь на Дантона, кто-нибудь другой, а не сам Дантон, полковник не поверил бы ему. Он ведь знал, что репутация Дантона, как человека чести, не может подвергаться сомнению.

— Положитесь на меня, — продолжал депутат. — Предоставьте мне добиться свершения правосудия над Лемуаном. Вы можете доверять мне. Я служу только интересам Франции. И я не смогу служить им как должно до тех пор, пока этот негодяй Сен-Жюст унижает меня так, как я унижу его. Сегодня вы вложили мне в руки оружие, Видаль. Позвольте, я воспользуюсь им.

— Но как же мой долг? — запротестовал Видаль.

— Вы с честью выполнили его. Вы сделали доклад. Остальное можете предоставить мне. Вам придется поступить так независимо от вашей воли, потому что в том настроении, в которое вверг Конвент ядовитый язык Сен-Жюста, он не предоставит вам новой возможности выступить. И поскольку вы угрожали, что в таком случае обратитесь к народу, я должен откровенно предупредить вас, что, если сейчас вы отправитесь в Париж, вас ждет верная смерть. К этому предупреждению позвольте добавить еще один совет — совет искреннего друга, который желает вам добра. Немедленно уезжайте из Франции, сегодня же, слышите! Возвращайтесь в Голландию под защиту ваших штыков и оставайтесь там, пока не услышите, что Сен-Жюст уничтожен, иначе он уничтожит вас.

Но все существо Видаля воспротивилось такому совету, который он счел советом стать трусом. Он настаивал, что должен остаться. Его не заставит бежать болтовня какого-то жеманного фата, которым является Сен-Жюст. Он не запуган. Сен-Жюсту придется считаться с ним.

Однако Дантон настаивал, и постепенно логика его разумных доводов подействовала на полковника, знавшего депутата и доверявшего ему. Но только упоминание о жене заставило Видаля отступить наконец с занимаемых позиций по отношению к такому презренному врагу, каким он считал Сен-Жюста.

— А как насчет Анжель? — мрачно спросил Дантон. — Вы оставите ее вдовой?

Видаль задумался. Представить Анжель вдовой, беззащитной в этом революционном хаосе, было невыносимо.

— Она хочет поехать со мной в Голландию, — медленно сказал он. — Она устала от Парижа и своего одиночества в этом море жестокости.

— Уезжайте с нею вместе, и сегодня же, — сказал Дантон. — Поступите так если уж не для собственного, то ради ее блага. И поверьте мне, что возмездие настигнет Сен-Жюста и его вороватого друга Лемуана.

Видаль начал поддаваться уговорам.

— Но мои бумаги? — в последний раз попытался протестовать он. — Они должны быть приведены в порядок, прежде чем я уеду, и если отношение Сен-Жюста ко мне таково, как вы говорите, он поймет, что я…

— Вздор! Я обеспечу вам паспорт раньше, чем Сен-Жюсту придет в голову, что вы намерены уехать. И я получу необходимые подписи, помимо моей собственной — Демулена, Бийо и других. Идемте, я сразу же все устрою, при условии, что вы обещаете уехать сегодня же вечером.

Скрепя сердце Видаль дал требуемое обещание. Не в его правилах было покидать поле боя таким образом. Но он должен был думать о том, что станется с Анжель, если он поступит так или иначе.