Жди меня, когда небо окрасится в розовый

Глава одиннадцатая Memento mori[41] и пойманная крыса

Место, в котором мне некогда «посчастливилось» побывать. Место, насыщенное запахом растворов и дезинфекции.

– Тебе очень сильно повезло, – сказал я, когда медсестра покинула палату, оставив нас наедине.

– Да, – ответил понуро Адам.

– Скоро приедет полиция. Что скажем?

– Про перестрелку умолчим, – сразу установил он, не раздумывая. – А дальше я уже сам сымпровизирую.

– Справишься?

– Уж постараюсь. Не зря же сейчас лежу тут, а не на рельсах.

Адам окинул меня взглядом и пришел в смятение.

– Почему ты на меня так смотришь?

– Как это?

– Ну, по-щенячьи, что ли. От твоей этой улыбки мне как-то неловко.

– А. Я просто… просто рад, что мы можем снова вот так вот поговорить вдвоем. Как в старые добрые.

– А ведь верно. В последний раз мы так беседовали еще до смерти Гарри. Четыре года минуло, много воды утекло… – Он дотронулся до одной из своих забинтованных ран. – У меня вся жизнь рухнула. У тебя появилась девушка. Вот так вот выглядит контраст между сильным и слабым характером.

– Что ты такое говоришь? С чего это ты слабый, а я сильный? Мне, наоборот, кажется, что я…

– Взгляни на всё со стороны, – перебил Адам, – посмотри, где оказался я, а где – ты. Я забросил учебу, мечту, опустился до криминала, стал варить мет, вернее пытаться… На деле он то еще дерьмо, потому мало кто брал у меня, кризис никуда не делся. А ты, судя по всему, не унывал и урвал себе такую красавицу!.. Боже, Рэй, если бы в школьные годы у тебя появилась девушка, я бы подумал, что ты ей заплатил. Хе. Мирай же ее зовут?

– Да. Прости за то, как всё закончилось. Она поступила необдуманно.

– Вот кому-кому, а тебе и вправду повезло, – проговорил Адам, воспрянув духом. – Эта Мирай так отважно сражалась за тебя. Понимаешь, тебе стыдно за нее в той ситуации, а мне стыдно за то, что я сейчас немертвый, ха.

– Почему это?

– Потому что я помню слова, которые ты крикнул ей. Она обиделась. И всё это из-за меня.

Я замотал головой.

– Нет-нет. Это я виноват в том, что обидел ее. Извинюсь, как только выйду отсюда. Не надо взваливать вину на себя.

– Но всё это случилось именно по моей вине. Не стоило выбирать такое отдаленное от города место. Тогда бы не пролилось столько крови.

Мне нечего было возразить, ведь, по сути, это правда. Однако я не мог допустить, чтобы обстановка стала напряженной, поэтому я лишь вымолвил:

– Давай уже забудем об этом. Вырежем этот эпизод и сделаем вид, будто его и не существовало. Так будет лучше для нас обоих.

Адам посмотрел на меня с какой-то надеждой и сказал:

– Хорошо. Давай забудем.

В этот момент дверь в палату приоткрылась – и нежданно-негаданно вошла пара полицейских. Они быстро взглянули на нас, а затем один без прелюдий спросил:

– Ну и что случилось с вами?

«Это нужно перетерпеть», – сообщил я себе и поглядел на своего друга.

– На меня напали бандиты, – сказал Адам таким тоном, словно всё так и было. Напарник старшего офицера молча стал записывать информацию. – Какие-то криминальные пешки. Видать, хотели прижучить за паленый мет…

Мои глаза, не отрываясь от него, выкатились.

«Зачем, Адам, зачем?!» – начал паниковать я внутри.

– Так-так. Ты преступник, значит? Это уже интересно.

Офицеры присели подле койки.

– Вы знали? – обратился ко мне старший.

– По его реакции не ясно? – встрял Адам. – Я не говорил ему до сих пор. Рэй, прости. И да, я стал преступником. Отпетым аморалом. Варил мет в съемном трейлере на одной из свалок на окраине города.

– Так, об этом поговорим уже в участке, когда выпишешься. Сейчас нам важно другое. Тебе нанесли четыре пулевых ранения. Ты чудом выжил. Как это случилось?

– Я с утра возвращался домой из магазина, и эти ублюдки напали из подворотни: затащили меня туда и открыли огонь. Тут же скрылись, оставив меня умирать. К счастью, неподалеку был Рэй, мой друг, он помог мне. Я сказал, что потом всё объясню, и вместе мы поймали машину и добрались досюда.

Всё почти так и было. Когда мы покинули железную дорогу, на полупустой трассе нас подобрал молодой мужчина лет двадцати пяти на седане. Он не углублялся в подробности случившегося. Только спросил: «Вы, ребята, не бандиты, надеюсь?» – и в ответ я произнес: «Нет, это бандиты и напали». Потом мы попросили его никому не говорить о том, что попали к нему с обочины дороги. Его согласие и свитер стоили нам всех моих денег, взятых с собой.

– Вы помните номер этой машины?

– К сожалению, нет. В автомобилях я, увы, ни в зуб ногой, это был красный «форд» – всё, что могу вам сказать.

– Ладно, мы посмотрим по камерам больницы. Если что, опросим подвозившего. Записываешь? – спросил офицер напарника. Тот кивнул.

– Слушайте, офицер, у меня есть к вам предложение…

Губы Адама вдруг сложились в хорошо знакомую мне хитрую ужимку. На него посмотрели с сомнением.

– Какое?

– Давайте я помогу вам поймать своего перекупщика и еще пару коллег?

– Тебе терять уже нечего. Здраво мыслишь. Правда, этими делами не мы занимаемся, но передадим данные в УБН[42]. Получается, ты будешь сотрудничать со следствием?

– Буду.

– Хорошо. Это будет учтено на суде.

После этого, на миг позабыв об абсурдности ситуации, я почувствовал, что могу помочь сдать еще одного преступника – главную крысу города, Нэйта Ратрина. Особая любовь к справедливости передалась мне от отца, и он явно не ради всего этого писал ту статью. Я считаю, что Ратрин не должен стоить и крысиного колечка[43]. И место ему не в аудиториях «одного из лучших институтов штата», а в самой худшей тюрьме.

– А коррупционеров вы ловите? – спросил я.

– Ловим всех гаденышей в стране.

– Знаю я одного особо изощренного преподавателя, который любит за взятки устраивать студентов и ставить им зачеты, а еще брать с них долги посредством всяких вышибал и громил.

– Сам студент, да? Неужто в стенах твоего института завелись такие?

– Нэйт Ратрин. Мой отец, Дезмонд Хэмфри, довольно известный журналист, писал статью много лет назад о коррупции в лучших институтах штата Айова. Вы можете найти там этого человека. Он не имел права никоим образом возвращаться на прежнее место. Прошу, помогите его посадить. Из-за него меня вытурили, якобы месть за прошлое… Боюсь представить, сколько студентов загубило бесчинство верхушки образования.

– Даже так! Конфликт на личностной почве. Интересно… Мы проверим ту статью и проверим твой институт.

– Потребуется расследование, чтобы были основания…

– У нас в штабе лучшие детективы Штатов. Если мы действительно найдем нестыковки – профессору несдобровать.

– Большое спасибо. Это очень важно для меня.

Я назвал им свой институт, они записали, еще немного поговорили о Ратрине, затем снова стали донимать Адама вопросами.

– Позвольте завершить разговор, сэр, – говорю я. – Адаму сейчас нужен покой. Вы же получили то, что хотели?

– Всё, и даже больше. Пожалуй, нам пора. – Полицейские встали со стульев и направились к выходу из палаты. – Мы еще заглянем на неделе. Надеемся на твое скорейшее выздоровление, Адам. Даже если ты ублюдок, отравляющий людей некачественной наркотой. Главное, чтобы таких было меньше. Всего доброго.

Они ушли. Мы снова остались одни.

Адам с ходу задал мне вопрос:

– Рэй, тебя правда выгнали из института?

– Да. Ратрин де-факто был моим учителем. Не понимаю, зачем такому человеку вообще потребовалось заниматься коррупцией… Хотя я запомнил его тщеславным и самовлюбленным. И всё же хотелось бы узнать причины.

– Уверен, его посадят. То, что он совершил… непростительно.

Я усмехнулся, обратившись к себе:

– До сих пор не верится в происходящее, сколько бы я тут ни находился…

– Перестрелка в лесу звучит как сюр, понимаю. Сколько же тренировок было у Мирай? Маниакальный профессионализм. Вскоре трупы всё равно найдут, возбудят дело, а дальше совсем непонятно, что будет.

– Тут уж остается только ждать. Но сейчас не стоит волноваться об этом. Старайся отдыхать, пожалуйста.

– Верно. Отдохну – и сразу после выписки прижму крысам-наркошам хвосты! Сделаю хоть что-то хорошее в своей жизни…

– Прошу прощения, время вышло! – сообщила внезапно возникшая в дверях палаты медсестра.

– Хорошо. Адам, еще увидимся. Я приду скоро.

– Угу. Не забудь извиниться перед Мирай.

– Обязательно позабочусь об этом. Пока.

– Сперва уж позаботься о себе.

Я вышел из больницы и сразу схватился за плечо.

«Больно. Чтобы всё прошло гладко, мне понадобились крепкая выдержка и чистый свитер. Кровь уже не идет, но мало ли какие будут последствия, поэтому нужно сходить залататься. Сперва заберу пальто и избавлюсь от свитера».

За то, чтобы наш спаситель после подвоза вышел из машины и выкинул мое одеяние в ближайший больничный мусорный бак, я заплатил дополнительные двадцать баксов. Это было сделано для того, чтобы скрыть мой нарыв и этим не вызвать излишних подозрений. Теперь-то можно было одеться обратно. Несмотря на продолжительное время нахождения в отходах, пальто почти не провоняло. Был только легкий запашок, еле уловимый. Так я и побрел к другой ближайшей больнице.

Я тоже слег на несколько дней. Тоже приходили полицейские, но уже другие. Я придумал свою байку, мне поверили, пообещали найти обидчика и наказать.

Наконец-то наступил покой. Время, когда можно ничего не делать и просто обдумать всё происходящее. Жаль только, что наушников не было, но тишиной я тоже умею наслаждаться. Однако истинная тишина, почти что глухая, наступает с приходом ночи. И именно во тьме мне думается лучше всего.

«Ты не перестаешь удивлять меня, Рэй», – услышал я голос во время своих сумеречных раздумий.

– О, доброй ночи, Черныш. Как дела?

«Смотрю, ты стал веселее после нашего последнего разговора».

– Конечно, ведь я смог вернуть Адама.

«Должен признать, в лесной схватке ты был одновременно и жалок, и великолепен. Мне понравилась концовка. Но что же станет с Мирай?»

– Я извинюсь перед ней, как только выпадет возможность – когда выйду из больницы или если она мне напишет… В общем, пока могу расслабиться.

«Ты уже забыл, что убил человека?»

– Нет. Я подумал и понял, что он сам нарвался, да и к тому же у меня это вышло случайно. Ты всё видел, надеюсь, не возразишь.

«Что правда, то правда. Только вот не кажется ли тебе, что ты как-то легко говоришь об этом для себя?»

– Мы с Адамом пообещали друг другу забыть о произошедшем. Вот я и говорю так, потому что стараюсь забыть. Чем холоднее, тем лучше. Не докучай, пожалуйста.

«Ладно-ладно. Ты действительно заслужил отдых. Поэтому, если хочешь, могу пока удалиться».

– Хочу.

Вместе с его исчезновением и я выпал из реальности.

Сон в этот раз был немного странным.

Я в темной пустоте, в которой нет никого, кроме меня. Но вокруг осязаемые стены, так что это какое-то помещение. Черт тут лоб отобьет (а я – уже), и приходится идти как слепому, вытягивая руки перед собой. Побродив по комнате без единой мебели, я натыкаюсь на проход, в котором тоже зияет мгла. Сделав шаг, выбираюсь, судя по всему, в коридор. Довольно узкий коридор. Мое бесцельное хождение приводит в место с открытым звездным небом, где стоит черный рояль с подсветкой, словно прожектором, снизу, а рядом с ним – Адам. Без ранений, будто со школьной парты.

– Я ждал тебя, Рэй, – бросает он, смотря на меня, как мать на ребенка, которому пришла пора возвращаться домой из детского сада.

– Где это мы? – спрашиваю я, в недоумении разглядывая своего друга.

– Это не важно. Главное, что мы сейчас вместе. И у меня есть к тебе просьба.

– Какая?

– Научи меня играть на этом. – Адам кивает в сторону рояля.

– Я сам толком не умею. Уже и забыл, как клавиши ощущаются…

– Да ну. Хотя бы покажи, что́ можешь.

– Ну, это ладно. Но если у тебя пойдет кровь из ушей – не злись.

Я подхожу к сверкающему музыкальному инструменту и сажусь на мягкий табурет. Секунд десять тупо смотрю на семь октав и не знаю, с чего начать. Когда-то заученные песни уже давно пылью покрылись на задворках памяти. А импровизация кажется мне чем-то недостижимым для моего уровня игры. И всё же я делаю вдох и…

Мои пальцы только касаются клавиш – и уже выдают мелодию невероятной скорости. Левая рука отвечает за нижние ноты, правая – за верхние; первая задает ритм для второй, а вторая словно провоцирует первую. Я сам не осознаю, что делаю. Руки как будто бы существуют сами по себе, вкладывая в игру зрелую силу и твердость. Бодрое вступление в стиле Бетховена порывисто перетекает в спокойное, но подвижное уверенно-чистое анданте, своей красотой напоминающее созерцание алого заката на побережье бушующего моря. Вскоре я с чувством добавляю эффект третьей руки, создавая синергию двух нижних октав, не опуская основной мотив на верхней. Это длится секунд двадцать, после чего я резко перехожу на концовку, которую оглашает сильный и краткий аккорд. Еще какие-то мгновения в его замирании проживает, как далекое эхо, только что прозвучавшая мощь. Кисти рук, дрожа, плавно опускаются – они возвращаются в мой контроль.

– Вау, Рэй! А что в твоем понимании «уметь играть»? – спрашивает Адам и присаживается рядом.

– Честное слово, это был не я! Чертовщина какая-то, в меня будто дух Рубинштейна вселился.

– Видимо, это происходит всякий раз, когда ты садишься за клавишные.

– Я никогда не умел так играть… Откуда вообще эти навыки?

– Успокойся, друг. – Адам кладет ладонь на мое плечо. – Мы же говорим о музыке. На самом деле, мастерство, конечно, важно, но чувства – это тоже неотъемлемая часть игры. Возможно, то, что ты только что показал, не что иное, как демонстрация твоих внутренних переживаний.

– Но сыграно было безупречно!.. Раньше я не мог исполнить ни одну песню без хотя бы пары-тройки промахов, а песни были раза в три легче этой.

– В таком случае либо у меня на ухе медведь повалялся, либо я лицезрел чудо. Но опять же – ты справился, и этого нельзя отрицать.

– Сам же первый вариант отбросил, ха.

– Давай сыграем вдвоем.

– А? Ты же говорил…

– Я не умею. Точно так же, как и ты. – И Адам пробегает по клавиатуре, как вылитый Шопен. – Играть двумя руками здорово, но в четыре руки получается лучше. Что скажешь?

Я сглатываю ком в горле и неуверенно лепечу:

– Верно, пожалуй…

– Так присоединяйся! – И начинает превосходный танец пальцев, из-под которых вылетает фантастическая медитативная музыка. – Бери басы.

Его руки с нижней октавы перемещаются на верхние, позволив уступить моим. Я нерешительно вступаю в гармонию, однако случается то же самое, что и несколькими минутами ранее, – моя помощь только дополняет партию Адама. Наши руки в потрясающем содружестве гипнотизирующе скачут туда-сюда по роялю и извлекают из него всю полноту хрустального и блистательного звучания. Еще никогда я не ощущал свои пальцы настолько эластичными. И поначалу мне даже жутко за такой выверт реальности, но со временем тугие узлы, сжимавшие сердце, ослабевают – я проникаюсь и получаю такое же удовольствие, какое получает мой сосед.

– Вот теперь ты по-настоящему кайфуешь! – кричит Адам, не переставая бегать по клавишам. – А теперь погляди туда…

И он запрокидывает голову. Шутка сказать: качество исполнения не ухудшается.

Я повторяю за ним, и моему взору открывается космическая картина: сплошные звезды – пыль, будто кто-то разбросал белую и голубую пудру по холсту черной бумаги.

– Никогда не видел подобного неба… и всегда хотел.

– Быть в этом месте – твоя отдушина. Тут ты мечтаешь, обдумываешь свои поступки, разговоры и прочее. Тут не существует времени и всё повинуется твоим законам. И все страдания, все тяжкие мысли уходят.

В комнате тоже всё преобразилось – стали видны бордовые стены и весь белый пол начал освещаться.

– Но я тут впервые.

– И точно не в последний раз. Тебе же нравится, а?

– Очень. Это так завораживает!

– Так отдайся всему себе!

И тут наша игра достигает апогея своего совершенства. Неописуемое чувство заполоняет меня всего. Оно такое высокое: я будто бы облагораживаюсь и очищаюсь. Словно ничего лучше и быть не может. Я ощущаю такую эйфорию, что не замечаю, как виртуозная импровизация подходит к финалу.

Я заканчиваю последним. Когда Адам уже убрал руки, мои еще немного играют. Завершается всё простенькой, но звонкой кодой.

– Вижу, мои советы пришлись кстати. Рад, что тебе стало веселей.

– Спасибо, Адам. Это то, что мне было нужно.

– Ну что ты, обращайся.

– И всё же это какое-то волшебство. Мы бы ввек так не сыграли.

– Пусть и волшебство. Какая разница, если оно работает.

– Только здесь.

– И нигде больше. Не правда ли, это здорово?

С легкой ухмылкой я киваю.

Мы встаем из-за рояля и проходим немного вперед.

– Я же скоро уйду отсюда, да? – спрашиваю я, обернувшись к Адаму. Он не идет за мной дальше.

– Ага. Только это не навсегда. Ты можешь приходить сюда в любой момент, когда станет грустно. Я всегда буду готов поговорить и поиграть с тобой.

– А если я захочу остаться тут навсегда?

– Не выйдет. Тебе еще рано. Увидимся, друг!

После этих слов всё вокруг раскалывается, как стекло. Я пробуждаюсь.

Было уже утро, хотя мне показалось, что прошло минут десять. В палате никого не было. Воспользовавшись этим, я спросил:

– Слушай, Черныш, это же ты управляешь моими снами?

«Только сейчас понял?»

– Нет. Просто этот сон… Могу ли я видеть его, когда захочу?

«Можешь. Или ты забыл слова Адама?»

– Но как? Просто захотеть?

«Да. Когда тебе это будет нужно, ты сразу попадешь туда, как уснешь».

– Спасибо. Мне это пригодится.

Я взял телефон с тумбочки и увидел уведомление. Сообщение от Мирай, датируемое вчерашним вечером.

Странно. Мне почему-то стало вдруг легче. Не из-за того ли, что Мирай волнуется? Или из-за того, что она сама извинилась? Я не стал медлить с ответом.

Долго ждать отклика не пришлось.

Неожиданно. Давненько Мирай такого не просила. Последний раз такое было в прошлой реальности. Я сильно обрадовался.

И выслал фотографию, где, лежа на койке, весь счастливый, показываю в камеру знак «мир».

Я отправил стикер и отложил телефон. Впереди меня ждал очень скучный день. У меня не было с собой книг, доступ к музыке был заказан, и единственное, что я мог делать, – смотреть фильмы на маленьком экране. Поэтому мини-марафон мой начался со старенького «Дня сурка» с Биллом Мюрреем в главной роли, продолжился ненапряженным «Евротуром», «Американским психопатом» с Кристианом Бейлом и закончился «Садом изящных слов». Короче говоря, я наслаждался в полной мере, ибо всё плохое осталось позади, не так ли?

После просмотра полнометражек времени у меня оставалось еще целый вагон и маленькая тележка. Я играл в онлайн-шахматы, пытался быть сто́ящим соперником в сёги[44], но это быстро надоедало, и в итоге бо́льшую часть вечера мне приходилось мысленно болтать с самим собой. Так и прошел мой день на больничной койке.

Через пару ночей у меня отняли почти все деньги: чуть позже, дома, мне пришлось оплачивать онлайн все медицинские услуги. Только зарплата Маргарет еще лежала на столе (порядка ста пятидесяти долларов) – больше ни цента. Пришла мысль, что скоро придется снова идти работать. «Надеюсь, Мирай ей не рассказывала обо мне и о том, что было в лесу…» Эти слова пронеслись в голове, покуда я сидел за компьютером у себя в квартире. На часах – одиннадцать пятьдесят. Вспомнив о назначенной встрече, я выключил компьютер и стал одеваться.

– Да ладно, я уже не злюсь, – сказала Мирай, увидев мою полную стыда физиономию. – Еще раз прости, что тогда так вспылила. Ты рад тому, как всё обернулось?

– Адам жив и снова стал моим другом. Это лучший исход той битвы.

Мирай слабо улыбнулась и кивнула:

– Понятно. Что будете делать дальше?

– Подождем, пока он выздоровеет, и потом вместе поймаем Ратрина, моего бывшего преподавателя в институте, человека, загубившего не один десяток судеб благодаря своей коррупционной душонке, – а также некоторых знакомых Адама по криминалу.

– И как вы хотите это провернуть?

– Пока не знаю, но что-нибудь придумаем. Время еще есть. После всего будем ждать суда Адама.

– Все-таки его посадят, – мрачно усмехнулась Мирай.

– Да, он сам этого захотел. Бог знает почему. Единственное, возможно, ему смягчат приговор из-за сотрудничества со следствием.

– Может, это его путь к искуплению?

– Какое еще искупление?

– Ну ты даешь, Рэй. Забыл, что ли, как он брата вашего общего друга завалил? Наверное, его совесть мучает.

– Кстати, а ведь ты права… Мы косвенно затрагивали эту тему еще тогда, в лесу, но ни разу не говорили об этом лично, в спокойной обстановке. Надо бы исправить это.

– Пойдешь к нему?

– Да, с твоего позволения.

– Ну ладно.

– Кстати, а ты что-нибудь своей маме обо мне говорила?

– Только то, что ты якобы подвернул ногу и какое-то время полежишь дома. – Мирай подмигнула мне.

– Хе. Спасибо. Ну, я пойду. Напишу тебе, как освобожусь!

– Хорошо. До встречи!

Я быстрым шагом направился к своему бедному другу, лежащему уже третий день с четырьмя пулевыми.

В фойе я просидел полчаса перед тем, как меня пустили к Адаму. Вообще, в последние дни время тянулось непозволительно долго. Таково, конечно, было лишь мое восприятие, но скука местами заставляла клевать носом – мне даже думалось, что я старею. Благо эти полчаса в больнице – ничто по сравнению с теми часами, которые за день приходилось проводить наедине с самим собой.

Адам полулежа отрешенно смотрел в окно. Пепельно-свинцовые тучи низко плыли над городом с угрозой устроить снегопад исполинской силы. Впрочем, белая крупа уже сухо билась о стекло, создавая довольно унылую атмосферу. Как ни посмотри – даже романтики не разглядишь. А ведь весна была уже не за горами.

– Привет! – Я медленно прошел к койке и сел на стул возле нее.

– А, да, привет.

Мой друг почему-то был очень вялым. Словно впитал весь тлен сегодняшней погоды.

– Слушай, а ты умеешь играть на фортепиано? – спросил я, чтобы как-то разбавить обстановку.

Края губ Адама чуть шелохнулись.

– Нет, с чего бы? И это первое, что ты хочешь у меня спросить?

– Да. Мне просто сегодня сон приснился, где мы с тобой играли вместе.

– В четыре руки?

– Угу. Как мастеровитые пианисты.

– Ну и сны у тебя, конечно, ха. Как плечо?

– Да болит еще, но несильно. Меня подлатали, в принципе. Пройдет через месяц-другой. Ты-то сам как?

– Мне сказали, недели две валяться придется.

– Не так уж и долго. Я думал, будет дольше.

Адам отвел взгляд в окно, и я разглядел в его лице что-то трагичное. Меня это встревожило.

– С тобой всё хорошо?

– Рэй…

Он выдержал паузу в секунд десять.

– Да?

– Как ты относишься к двойному самоубийству?

Эти слова заставили меня ощутить адреналин впервые со дня перестрелки в лесу. Я не ожидал, что тон разговора так резко изменится, хоть и закрадывались кое-какие подозрения еще на входе в палату.

Первые мгновения я просто не мог раскрыть рта: слова вязли на языке, ускользали. Но промолчать было невозможно, поэтому первым, что донеслось из моих уст, стало:

– Ч-что ты такое говоришь? К чему такие вопросы?

– Хех. – Опять этот депрессивный смешок, подобный тому, что я когда-то не раз слышал от Мирай. – Да не важно, просто подумал, может, ты, ну… – Он не мог составить нормального предложения. – Короче, забудь, я… пошутил.

– У тебя очень странные шутки.

Я взял Адама за руку. За ту, которая, верно, не поднималась уже не один час.

– Прости, – только и ответил он.

– Что с тобой? Скажи мне, пожалуйста. Я помогу всем, чем смогу, но не говори о самоубийстве, прошу.

Адам вздохнул и, отчаянно взглянув на меня, сказал:

– Я всё еще чувствую пустоту. Ту пустоту, которая появляется, когда приходит осознание, что всё то время ненависти и гнева, которые я испытывал к тебе, было напрасно. Я думал, это пройдет, но всё же… не покидает ощущение, что никогда не прощу себе то, что сотворил. Поэтому я хочу умереть. Поэтому я вызвал тебя на дуэль. Поэтому плакал тогда. Рэй, я не знаю, что делать. Ничего не понимаю, и мне страшно. Ей-богу, с каждым днем становится всё страшнее. И тело еще ломит, такая боль! – Из-под его век потекли струйки. Он закрыл лицо ладонями и опустил голову, начав всхлипывать. – Кого мне надо было ненавидеть раньше и кого мне ненавидеть теперь?

Вот это исповедь. Меня охватил мандраж. Оглушенный услышанным, я застыл. В поток сознания хлынуло так много мыслей, сердце заполнило так много переживаний, что меня перемкнуло. «И как, черт возьми, ответить? Ну как? Ничего не лезет в голову…»

– Адам…

«Нет, слова тут ни к чему. Что тут вообще уместно?»

– Только давай без твоей доброты! – вдруг кидает он, хныча. – Не нужно говорить что-то по типу «не стоит ненавидеть вообще» или «всё хорошо». Ни хрена не хорошо, Рэй. Нисколечко.

– Тогда ты давай без суицидальных мыслей! – неожиданно громко ответил я. – Честно, единственное, что я могу сейчас сделать, – это обнять тебя. По-другому выразить сочувствие не выходит.

Ждать разрешения я не стал – потянулся к Адаму и крепко приобнял его, сдерживая собственные слезы, которые уже успели подступить к горлу. Никакого сопротивления оказано не было. Добрые минуты две мы находились в одной позе, безмолвствуя. И кажется, это дало свои плоды. Адам перестал плакать. Я отстранился от него.

– Я не настроен на беседу, – сказал он, смотря на меня невидяще.

– Понимаю. Оставлю тебя.

Я встал со стула и спиной, не спеша, двинулся к выходу.

– Спасибо. И прости. Обещаю, что больше не буду думать о суициде. Это и впрямь так мерзко…

– Ага. Больше меня так не пугай.

– Приходи завтра. Думаю, мне будет лучше.

Я качнул головой и откланялся.

Вернувшись домой, я отписал Мирай, включил компьютер и поставил музыку на фон. Перекусил простеньким салатом собственного приготовления, заварил кофе и завалился на диван читать Рюноскэ Акутагаву. Мой уставший разум осилил только десять страниц. Дальше сосредоточиться не получалось, хоть тресни. Отложив книгу, я сомкнул веки и стал вслушиваться в сказочный саундтрек Юки Кадзиуры. Из темноты передо мной то и дело выскакивали образы, но тут же ныряли обратно. Еще всплывали осколки воспоминаний прежней жизни. Все-таки я скучал по ней. Чем больше дней проходило, тем больше во мне становилось уверенности в том, что адаптироваться к новой реальности – непосильный труд. События и люди прыгали в сознании вперемешку, заблуждения менялись местами с истинами, слова доносились из ниоткуда, но их смысл не удавалось уловить, – хаос в голове порождал громадный смерч. Вмиг я ощутил боль, точно мозг кто-то просверливал дрелью изнутри.

«Нет! Слишком сложно. Зачем я думаю обо всём сразу и пытаюсь расставить всё по полочкам? Рано. Надо отвлечься, пока есть возможность. Ну-ка, попробую попасть туда, где всё повинуется моим законам…»

И в ту же секунду, будто по щелчку рубильника, я перенесся из реального мира в свой, существующий только для меня одного.

Снова беспросветная комната, ведущая в такой же коридор. А оттуда вновь виднеется рояль и играющий на нем Адам. Перед инструментом возвышается громадное дерево, похожее на яблоню, с красной листвой – нововведение. Небо переливается всё той же космической живописью.

Как только я стал подходить к своему другу, сладкие уху звуки утихли.

– Вот и ты, – умиротворенным голосом приветствует Адам. – Как тебе дерево? Красивое, не так ли?

– Привет… – Почему-то в этот раз я несколько зажат. – Да, оно отлично дополняет интерьер.

– Что, снаружи тяжко?

– Пока да. Я здесь побуду, ничего?

– Это же твое пространство. Разумеется, будь тут, сколько душе угодно!

– А поговорить с тобой можно?..

– Естественно. Я же еще в прошлый раз говорил, что всегда поддержу тебя. Что тебя гложет?

– Ты из реального мира думаешь о самоубийстве, от этого мне очень дурно.

– Это всё из-за того происшествия на озере четыре года назад?

Я киваю.

– Знаешь… – Адам подходит ближе и берет мою руку. – Если говорить начистоту, то твоя вина, конечно, в этом безусловна. Однако тебя тогда одолели чувства. И не просто чувства, а целый ураган их. Вернее, ураган страха перед ранее невиданным. Страха совершить ошибку. Это, само собой, не оправдание, но факт. Гарри умер, следом такое же повторилось четыре года спустя, в магазине Кристофера. Почти один в один. Тебя вновь захлестнули эмоции, которые ты не в силах был обуздать. Да вот только тут ситуация уже сложнее. Будь на моем месте кто-нибудь другой, ты бы выстрелил не задумываясь, я прав?

Он смотрит на меня как-то по-особенному, с яркой хитринкой в глазах. Словно заглядывает в душу.

– Наверное… Я не знаю… – отвечаю, протягивая звуки «н».

– Брось, я же просто шучу. – Адам смеется, но мне от этого не легче.

– Не надо так шутить, – бурчу я. – Что в реальности твои «шутки» меня в дрожь бросают, что здесь…

– Ладно-ладно. Извини. В общем, твои чувства в ситуации со старшим Фоксуэллом спорны. Нельзя назвать это положительным, нельзя назвать и отрицательным. Но, к сожалению, исход плачевный.

– И что?

– В последний раз всё обернулось превосходнейшим образом. Мало того что ты выжил, так еще и спас меня, когда был в таком же смятении. Тут-то чувства тебе помогли.

– Это всё потому, что иначе бы моя жизнь испортилась еще сильнее. Что следует-то из этого?

– Просто попробуй проанализировать эти моменты. И ответь на вопрос: «Виню ли я себя всё еще?»

Я задумываюсь. Ненадолго, так как ответ очевиден.

– Конечно, да. Эти события никак не вырезать. Я был в трезвом уме: не под кайфом, не пьян… К чему вообще эти расспросы?

Внезапно Адам берет меня за рукав и припечатывает к полу, не напрягаясь. В миг падения я словно был невесом. Как лист бумаги.

– А теперь расслабься, взгляни на эту красоту! – Адам вскидывает руку. Я всматриваюсь в звезды и вскоре ощущаю, как мой собеседник пристроился рядом. – Своими расспросами я позволяю тебе разобраться со всей той пургой, что до сих пор мучает тебя и меня. Да, это случилось и этого не исправить, но если попробовать выявить плюсы из этих ситуаций, то ты разве не стал крепче и зрелей? Ты постиг горечь утраты и понял, к чему может привести твое бездействие в критические моменты, так что в будущем можно предотвращать катастрофы. Другой вопрос: хватит ли у тебя смелости оставить уже случившиеся провалы и жить дальше, не зацикливаясь на них, тем самым не отравляя себя? А впрочем, если хочешь, можешь не находить в этом смысл. Но я советую еще раз подумать над этим.

– Что думать-то? Жалеть себя я не хочу. Полностью осознаю́ свою вину.

– Но тебя это не отпускает, и ведь так и хочется послать всё и всех к дьяволу, да?

Я молчу.

– Даже я, который страдает сейчас больше всех. Ты сочувствуешь мне, а на самом деле жалеешь и даже не понимаешь, насколько эта проблема велика для меня.

– Вообще-то понимаю.

– Нет, не понимаешь! Если бы понимал, то уже давно бы вызвал мне психолога и не отходил от койки все двадцать четыре часа в сутки. Хотя что-то подсказывает, что психолог отнюдь не поможет. Ведь страх, окутавший меня, вероятно, худший из всех, такой, что любого психолога поставит в ужас, – до полной утраты личных ориентиров, уважения к себе и какой бы то ни было силы воли.

– Раз ты такой проницательный, скажи: насколько же действительно эта проблема серьезна?

– Не могу. – Адам пожимает плечами, продолжая неустанно улыбаться.

– А это еще почему?

– Я лишь часть твоего сознания. Все мои домыслы – исключительно от анализа некогда тобой увиденного и услышанного.

– Тогда откуда твое «нет, не понимаешь»?

– От тебя же. В глубине души ты всё прекрасно осознаешь, однако не хочешь принимать за правду и поэтому надеешься на лучшее, убирая подобные мысли далеко-далеко в своем разуме. Грубо говоря, против своего желания ты жалеешь себя. И снова бездействуешь.

Мне становится неприятно от этих высказываний. Я уточняю:

– Погоди, то есть ты хочешь сказать, что являешься отражением моего сознания?

– Да, причем всего. От А до Я. Знаю даже то, что ты мог уже позабыть. Не жди от меня прямого ответа на вопрос «Что творится с Адамом?».

Я поморщился. «Вроде думал, что, попав сюда, смогу позволить своему мозгу отдохнуть, но всё равно Адам устраивает мне штурм. Вернее, я сам себе его устраиваю».

– Ясно. Мне тут делать нечего. – Я поднимаюсь с пола.

– Уходишь? – Адам не грустит, от слова «совсем». – Ну что ж, приходи еще!

– Посмотрим.

В одночасье ночь сменилась днем. Я проснулся и услышал звонок в дверь. Время – три семнадцать. Плейлист с музыкой Юки Кадзиуры уже час как подошел к концу. «Как так вышло? Меня же не было минут десять от силы…»

Нехотя я встал с дивана и поплелся к двери. Открыл ее – и изумился гостям. Это были Маргарет Прайс и Роберт Милликен.

– Здравствуйте, миссис Прайс! – неряшливо поздоровался я. – И вам тоже, Роберт… – добавил с отвращением.

– Здравствуй, Рэй! Как твоя нога? – спросила Маргарет.

– Неплохо. Уже могу ходить, как видите.

– О, это отлично. Я тебе тут гостинцев принесла…

Маргарет аккуратно, но как будто со спешкой передала мне сливочный торт.

– С-спасибо огромное… А зачем вы пришли? – Я принял подарок. – Может, хотите зайти?

– О, нет-нет! Мы быстро. Вкратце если, Мирай мне сегодня рассказала о вашей недавней встрече с Робертом. Я была порядком шокирована тем, как отвратительно он вел себя с вами. Прими мои искренние извинения. И ты тоже извиняйся давай! – фыркнула она в сторону жениха, который сам явно не желал приходить.

– Прошу прощения за тот день, – медленно, монотонно произнес Роберт. – Я вел себя неподобающе. Больше подобного не повторится.

– Да?

Честно говоря, мне было тогда совсем не до этой парочки. У меня последний и единственный друг на грани депрессии, всё еще больное плечо, нехилая усталость и, как следствие, не самое радостное настроение. Поэтому стоило побыстрее с ними разобраться и запереться до завтра.

– Ладно. Я прощаю вас. Это всё?

– Так-то да. Свой нагоняй от меня он получил. И ты тоже молодец, что не постеснялся применить силу на его наглость. Благодарю за то, что защищаешь мою дочь. – Миссис Прайс легонько поклонилась.

«Так значит, она всё рассказала о том дне. И почему только сегодня?»

– Да ничего, тогда я просто поступил, как поступил бы любой мужчина, – ответил я, преисполнившись гордостью.

Маргарет снова ехидно ухмыльнулась:

– Конечно, ты мужчина. Уже мужчина. Когда-нибудь я организую вашу с Мирай свадьбу!

От этой фразы мое сердце разбередилось и лицо залилось краской.

– Это… это было бы прекрасно!

Я быстро закивал, выдерживая странную ужимку. Миссис Прайс захохотала.

– А реакция совсем как у подростка! Всё же не стоит терять в себе внутреннего ребенка.

– С-согласен.

– Когда на работу выйдешь? – как бы между прочим спросила Маргарет.

– Могу хоть с завтрашнего дня. Всё равно делать нечего.

– Хорошо. Тогда жду тебя с десяти. – Они с Робертом попятились в сторону лестницы. – Мы пошли. Удачного дня.

– Да, вам того же! – И я закрыл дверь с громким щелчком.

«И чего она до сих пор его не бросит? – подумал я, как положил торт в холодильник. – Хоть в чем-то я могу быть уверен на все сто процентов. Мирай определенно останется со мной. Это успокаивает».

Прошло около двух недель. Это были две недели, в которые ничего интересного не происходило. Я каждый день навещал Адама, пару раз даже звал Мирай с собой, но та наотрез отказывалась идти. То ли ей было стыдно, то ли она просто не любила этого горемыку – черт ее знает. Мне она четкого ответа не дала, а допытываться я не стал.

Всё это время Адам был в отличном расположении духа: никаких намеков на депрессию или грусть не было совсем. Мы болтали на непринужденные темы, вспоминали былые деньки, пытались играть в настолки и смотрели сериалы вместе. Когда земля на улице была одета в угнетающий саван, разговоры с ним были как теплый луч первого весеннего солнца сквозь свинцово-пепельные облака уходящей зимы. В общем-то, весна и вправду наступила и в один день прогнала последнюю стужу, ознаменовав приход марта.

Адама выписали ясным утром. Конечно, ему всё еще было не до тусовок и спорта, но потихоньку возвращаться к обычной жизни он начал. Как и хотел, эту «обычную жизнь» он стартовал с «сотрудничества со следствием». В одном из диалогов с полицейскими мне лично дали поручение: следить за своим другом и, если тот «сойдет с рельс», сразу сообщить. Обыкновенная перестраховка. Я согласился, и в тот же день они принялись за работу.

Адам сообщил своему закупщику, что придумал «абсолютно новый рецепт, лучше предыдущего в сотню раз, поэтому ты просто обязан хотя бы попробовать», назначил встречу, которая закончилась задержанием наркоманов. Еще он сдал пару таких же торгашей, а те, в свою очередь, сдали еще нескольких – в общем, чистка прошла успешно. Получилось выйти даже еще на некоторых перекупщиков и на человека покрупнее в этом бизнесе. Однако это уже были не наши заботы.

Что касается Ратрина, с ним дела обстояли сложнее. В самом деле, чтобы выудить хоть какую-то улику, понадобилось воспользоваться услугами частного детектива. Процесс расследования, однако, не затянулся надолго: всего неделя потребовалась, чтобы перестать пытаться копать лопатой металл и подослать студента с диктофоном и скрытой камерой. Ратрин предусмотрел всё – кроме самого очевидного способа раскрыть его дела. Вряд ли он думал, что один из любимых должников предаст. В итоге он получил то, что заслужил. Видео– и аудиоматериалы были сданы офицерам, а те организовали облаву на институт для ареста. В новостях меня не упомянут (я попросил разрешения не светить своим лицом). Просто будет что-то вроде: «Был пойман крупный коррупционер – преподаватель, отравивший жизни сотен молодых людей…»

Так и произошло. Новости об этом распространились спустя пару дней. Ну и лицо у него было! Ненавистный взгляд прожигал через экран. Еще передали, что Ратрин сдал всех своих «нечистых» коллег. Неплохой ход с его стороны. Теперь ему смягчат приговор за «сотрудничество со следствием». Почему-то меня смешило это словосочетание. От него так и веяло предательством и безысходностью. С другой стороны, хоть поступок-то и разумный, однако не самый хороший, с точки зрения его бывших соратников. Теперь для них он и крысиного колечка не стоил.

Еще выяснилось, как он вернулся на прежнюю должность: в крайней степени нужды Ратрин надавил на одного из коррумпированных коллег, которого не раскрыли в год написания статьи моим отцом (скрывался получше), и его восстановили. Новый ректор изначально не был продажным. Спустя два года он стал получать подачки, когда понадобились деньги, причем сам же предложил одному из работников устроиться таким образом. А после, когда дела наладились, уже выработал привычку, которая в конце концов его и прибила.

После успеха миссии была назначена дата суда над Адамом: через неделю, в среду. Следом за этим объявлением он позвонил мне.

– Привет, Рэй. – Его голос звучал как-то неестественно.

– Привет. Что-то случилось?

– Да нет, просто хотел тебе сказать кое-что, когда вся суета наконец-то закончилась.

– Что же?

Была выдержана пауза нездоровой продолжительности. По ощущениям прошло минут десять, не меньше… Я прижал трубку к уху так сильно, что стало больно. И услышал:

– Прости.

– А? За что это?

– За всё. За всё, что было и что будет. Я такой безнадежный дурак…

Я добро улыбнулся.

– Да ладно тебе. Я уже простил тебя еще тогда, когда спас, – ответил я.

– Угу. Тогда увидимся… друг.

– Да, пока. – И трубка была сброшена.

Всё. Наконец-то вся вакханалия в моей жизни закончилась. Я был так рад этому! Настолько, что почти заплакал. Вот только зря.

По непонятной причине я решил позвонить Адаму вечером. Трубку никто не взял. Я попробовал снова через полчаса – не вышло. Переживая за друга, я собрался навестить его. Вызвал такси, чтобы не терять зря времени, но потерять последние деньги, и поехал, когда солнце уже зашло за горизонт и начался весенний дождь.

Мне снова попался таксист со своим плейлистом. В этот раз стереосистема выдавала только рок-музыку. С закрытыми глазами я сидел и наслаждался тем, как Честер Беннингтон поет Castle of Glass. Большие капли стучали о стекло, рыжие и белые фонари за ним расплывались – и на душе у меня было так спокойно… В голову снова ненароком закрались мысли о Мирай, и я чуть было не заснул. По приезде отдал водителю приличную сумму и с досадой признал, что обратно придется ехать на автобусе.

Поднялся на нужный этаж и постучал в нужную квартиру, но мне никто не ответил. Странно. Прошло две минуты перед тем, как я понял, что дверь не заперта. Еще страннее. Внутри квартиры было подозрительно сыро, влажно и темно. Войдя внутрь, я обнаружил камеру на потолке в прихожей, смотрящую на дверь, и то, что кухня полностью разгромлена: перевернутый холодильник и раскуроченные диван, телевизор, стол; повсюду разбросаны столовые приборы, а кран раковины включен (на полу собралась целая лужа). Этот бардак ужаснул, я подумал, что моего друга ограбили, и тут же закричал:

– Адам! Ты где?

Ринулся осматривать каждую комнату. Сначала гостиную (к моему изумлению, там был порядок), затем ванную (там тоже), а последнюю комнату, спальню, я открыл не сразу. Дверь уже была чуть приоткрыта, и оттуда тонким оранжевым лучом в коридор разливался тусклый свет.

– Адам?.. Ты там?

Я толкнул дверь и увидел то, чего не стоило.

Мой лучший друг еле покачивался из стороны в сторону, подвешенный посередине комнаты. На письменном столе царил полнейший беспорядок, а на стене над кроватью почерком безумца огромными черными буквами было начертано: «Вот в чем разница между сильным и слабым характерами»[45].

Глава двенадцатая Катарсис

Я очнулся в том же самом месте, где не было ничего, кроме темноты. «Что?..» Сначала я ничего не понимал, но стоило вспомнить знакомый антураж, как тут же все струны моих нервов словно разом вырвали увесистой пятерней.

«Как я сюда попал?! Я не хочу тут быть! Выпустите меня! Ау, Черныш, выпусти!»

От безвыходности я начал сновать туда-сюда, как обезумевший. Каждые шага три бился лбом о твердую мглу. И с каждым ударом эта самая мгла казалась всё более и более вязкой: она будто бы высасывала из меня всю жизненную силу, покуда я соприкасался с ней. Бесполезно. Только тупая боль – и ничего более. В конце концов, устав, я сел на пол и стал думать, что вообще произошло.

«Я пришел к Адаму домой и увидел его труп, висящий в спальне. Судя по всему, упал в обморок. Иначе нельзя объяснить мое нахождение здесь. Но я вовсе не хочу здесь быть!»

Внезапно я переместился в обширную комнату под ярко мерцавшим звездами небесным куполом, большим деревом и изящным роялем.

На нем снова играет Адам, и его мелодия довольно мрачная. С полминуты я сижу в оцепенении и пялюсь в одну точку – в спину своему умершему другу. Я не знаю, что мне испытывать. Глаза вытаращены, желудок подступил к горлу – и мне хочется блевать, точно как в день смерти Кристофера Фоксуэлла.

– Привет, Рэй. – Он подходит ко мне и приседает на корточки. Неизбывная ласковая улыбка, расплескавшаяся на его лице, побуждает меня заплакать. – Музыка сегодня не очень романтичная. Похоже, твои дела не очень.

Я качаю головой.

– Какого… Нет… Тебя больше нет!

– М-да. – Адам вздыхает. – Когда теряешь то, за что так долго держался, жизнь становится такой пустой. Тебе ли не знать, а? Вспомни те три года, которые ты провел как в бреду. Первое время у тебя чуть ли не жесткая депрессия была. Постепенно ты начал излечиваться, но… стать обратно полностью нормальным тебе помог тот, кого ты сейчас проклинаешь. Понимаешь, о ком я?

– Как ты говоришь, почему, ч-что…

– От шока после смерти друга уже и позабыл, что я отражение твоего сознания?

«Так, надо успокоиться. Рэй, пожалуйста, успокойся, сейчас же!»

– О. Ты приходишь в себя. Здорово.

– Почему он умер? – бубню я себе под нос. – Что сподвигло на такое? Зря его оставили под домашним арестом, надо было в участок до суда!

– Он умер, потому что оказался слаб и не смог выдержать весь напор стресса, не смог смириться с тем, во что превратилась его жизнь. Ты тут не виноват.

– Да, но что, если… если бы я попытался вызвать ему психолога или еще что-нибудь сделать? После того разговора. – Я бью себя по лбу. – Вот же я дурак! Невозможно же, чтобы человек, который день назад размышлял о самоубийстве, на следующее утро будто бы забыл обо всём. Это мой просчет…

– Он делал это ради тебя. И о суициде он явно думал еще со дня перестрелки в лесу. Наверняка хотел повеситься еще в больнице, но ты убедил его потерпеть до тех пор, пока не посадишь Ратрина.

– Я виноват в его смерти. Ты был прав. Я тупо проигнорировал твои слова, жалел себя и слепо верил, что всё и вправду наладилось. Бездействовал. Вот к чему это привело.

Мне становится еще хуже. Я прижимаю колени к груди и свешиваю голову, потерявшись в дебрях собственных мыслей.

– Эх. – Адам присаживается рядом со мной и заговаривает как будто бы на совершенно другую тему: – Люди видят этот мир в красках благодаря способности чувствовать. Но представь: дать слово рассудку и исключить эмоции. Так глядишь на всё вокруг совершенно по-иному. Всё кажется таким пустым и бессмысленным. Депрессия способствует такому видению. Ведь люди с ней просто-напросто ничего не чувствуют, ибо эта болезнь – следствие эмоционального выгорания в результате плеяды личных проблем. Именно эти люди видят мир таким, какой он есть на самом деле. Хе, а действительно ли больные они?

– Только не смей говорить, что и эти мысли принадлежат мне…

– Не забывай, кто я…

– Я так не считаю! – ору я. – Мир прекрасен таким, какой он есть. Это видение всегда было моим. И никогда оно не менялось.

– Я не буду напоминать тебе про те три года, когда твое видение было другим. – Адам поднимается с пола. – Хватит отрицать истину, Рэй.

– Да иди ты к черту! Какого ты вообще постоянно такой добрый и спокойный?

– Я просто соответствую твоим прихотям. – Адам протягивает мне руку, оказывая помощь.

– Да если бы ты соответствовал, то был бы жив в реальности, а не здесь!

– Но ведь ты хотел, чтобы я всегда был в хорошем настроении и добр к тебе. Это твое желание. Ну же, вставай.

Не выдержав таких изречений, я неуклюже встаю и с воплем отбегаю от Адама.

– Черныш, забери меня отсюда, пожалуйста! Забери! Я не хочу тут быть!

Ответа не следует. Тогда я падаю на колени и с маниакальной злобой начинаю биться лбом о пол, хныча и бормоча под нос: «Ненавижу, ненавижу, ненавижу, ненавижу!» Багровая лужа всё больше разливается передо мной, с трудом верится, что она – из меня. Боль пронзает тело, будто я множество раз падал с крыши многоэтажного дома, но не дает отключиться. В глубине себя я молю о спасении.

– Да уж, Рэй. Тучи сгущаются. А ведь их никогда тут не было.

Адам возвышается надо мной, взирая вверх. Впервые губы его перестают держать улыбку. Я замираю и тоже закидываю голову. Действительно, всё небо завалено тяжелыми пепельно-свинцовыми облаками, как в тот самый день в больнице. Только почему-то еще и с оттенком бордового.

– Неужели тебе здесь и вправду не нравится, Рэй? Этот мир же может воссоздать всё, что только пожелаешь. Тут ты можешь быть счастлив.

– Зачем мне этот мир, если он не вечен? Зачем? Скоро меня тут не будет и мне придется тебя хоронить! Слышишь?

– Хоть этот мир и не вечен, рано или поздно это изменится. Ты воссоединишься со всеми нами, просто сейчас тебе дана возможность встречаться заранее, пусть и недолго.

– Последнее, что я хочу сейчас видеть, – это твое радостное, живое лицо перед собой! Ведь понимаю прекрасно, что на самом деле я такого больше не увижу.

– Однако тебе всё равно хочется видеть меня таким. Ибо я всё еще такой – комната не может лгать. Это твое противоречие.

– Вот именно! Не хочу вообще тебя видеть, не хочу быть здесь, не хочу, не хочу, не хочу!

Я отворачиваюсь от Адама и закрываю лицо руками. В кромешной тьме ищу успокоения, но оно никак не наступает, как бы ни старался.

Вдруг слышу совсем иной голос за своей спиной:

– Рэй, пожалуйста, перестань.

Этот голос принадлежит Гарри Фоксуэллу. Тот голос, который, казалось, я не слышал уже очень и очень давно…

Я оборачиваюсь и не могу сдержать очередного психоза.

– Я не хочу видеть вас, уйдите! Хватит, вас больше нет! Отстаньте от меня!

– Перестань ныть! – неожиданно порицает Гарри. – Ты не понимаешь значения этого места. Ты хочешь уйти отсюда тогда, когда нуждаешься в здешнем покое больше всего! Мы хотим тебе только помочь…

– Не нужна мне ваша помощь! – огрызаюсь я. – Я всё еще живой, у меня много проблем в своем мире, и он совсем не здесь.

Внезапно дует сильный прохладный ветер и с неба падают красные капли. Кровавый дождь.

– Плохи дела, – говорит Адам, насупившись. И смотрит на меня. – Этот мир можешь спасти только ты сам. Потому что это твой мир, ты его создал. Прошу, остынь и давай обговорим всё, как друзья.

– К черту вас, мнимых друзей! Вы лишь иллюзия. Я это понял.

– Тем не менее мы существуем в этом мире. Неужели ты готов убить нас и уничтожить этот мир?

– Готов ли я разрушить здесь всё?.. – Я мельком осматриваюсь, и тут же меня наполняет яростное воодушевление. – Готов. Потому что не хочу тут оставаться!

В одночасье я подбегаю к Адаму и пытаюсь ударить его по лицу. Но каким-то чудным образом он моментально уворачивается.

– Ты не сможешь причинить нам вреда, – объясняет он. – Потому что в твоих глазах мы всё еще друзья, пусть только и в голове.

Попробовал ударить снова – ничего не вышло.

«Черт! Какой же кавардак!» Взгляд мой падает на рояль. Подойдя к нему, я одним ударом потрошу его в щепки. Больше на нем не сыграет никто. Следом за роялем идет дерево – одного толчка ладони хватает, чтобы оно свалилось.

– Пожалуйста, хватит! – воет Гарри, а я его даже и не слушаю.

С одного топота белый пол подо мной трескается. Единственным ударом кулака разрушается стена этой комнаты. Снаружи, как оказывается, нет черной мглы. Я вижу перед собой тот пейзаж из дома дедушки и бабушки Мирай – луг, но живой. И без луны. Это потрясает меня, и я перестаю всё крушить.

– Какого черта?..

Адам отводит взгляд и ухмыляется.

– Твой мир, – произносит он. – А ведь мы могли бы погулять там. Есть еще возможность всё исправить. Но ты не станешь. Тебе и вправду здесь не место.

– А?

– Хочешь, мы тут всё уберем? И мусор, и небо, и себя?

Я не могу ничего ответить. Только беспомощно стою, вцепившийся взором в этих двух призраков.

– Раз уж ты этого желаешь… Пусть будет так. Последнее слово всегда за тобой. Прощай, друг. Мы еще сыграем вместе.

И как по щелчку пальцев двое моих друзей обращаются в лужи крови и исчезают навсегда. Шторм унимается с моим пробуждением в реальном мире.

Уже наступило утро. Теплые лучики пронзали шторы и ласкали мое лицо, щебетали птицы. Но мне было безрадостно. Я остался один. Меня окутал мрак с тишиной струйки дыма над пистолетным дулом. И больше ничего. И ни солнце, ни висящий труп перед глазами никак не задевали.

– Я уничтожил там всё, – сказал я в пустоту. – Больше туда не вернусь.

«Пройдет год-другой, и ты сам захочешь вернуться».

Конечно, он ответил.

– Не знаю. Ничего я не знаю. Отстань от меня. Дай побыть одному!

«Ты всё равно уходишь в себя. Однако теперь выбрал самый депрессивный способ».

Я промолчал.

Просидев около пяти минут, уставившись в одну точку, я поднял голову и вчитался в надпись на стене. «Вот в чем разница между сильным и слабым характерами». Она была явно оставлена лишь с целью донести до меня, что Адам по своей воле завершил жизнь. И всё же смысл этой фразы вызывал отторжение. В сущности, никакой как таковой разницы не было и вовсе.

«Да никакой я не сильный, – фыркнул я. – Если бы и впрямь был таковым, то спас бы вас всех. Но ни Гарри, ни Крист, ни ты сейчас не рядом. Это моя вина. И мало того что я не смог вас спасти, так и свою жизнь когда-то тоже! Одно из отличий сильного от слабого – то, что второй боится умереть. Я чертовски боюсь. Даже когда исчезла Мирай три года назад, я думал о самоубийстве точно так же, как и ты, но так и не смог решиться. Предпочел просто плыть по течению времени, надеясь, что рана сама по себе затянется. Вот только у ребенка это так не работает. И я просто ждал, изнемогая от звука секундной стрелки часов. Восемнадцать лет – всё еще больно; девятнадцать лет – автономное существование; двадцать лет – ничего не изменилось. Бездействие – бич моей жизни, признак нерешительности и, следовательно, слабости. У меня никогда не было стоического характера. Мы оба слабы, Адам, но я слабее».

Висящее тело, маячащее перед взглядом, вдруг вызвало у меня рвотный позыв – и я проблевался. На какой-то миг мне почудилось, будто бы заболеваю. Но это было лишь наваждение.

По прошествии еще некоторого времени я поднялся с пола и медленно зашагал из спальни. Добрался до кухни, вошел и цинично осмотрел погром.

– Твой последний эмоциональный выплеск… – пробормотал я неслышно, пока ногой касался опрокинутого холодильника.

Подошел к плите – одинокая кастрюля всё еще стояла нетронутой. Серебристая и полая. Такая же унылая, как мое ментальное состояние. Скрипнув зубами, я вспылил и очень резко, с рыком, снес к дьяволу эту кастрюлю к остальным разбросанным на полу принадлежностям. От солнца снаружи слепило глаза. Это раздражало всё сильнее.

Мой хмурый взор был обращен в сторону камеры, которая неустанно следила за входом. «Бесполезная херня. Лучше бы поставили по всему дому, а то и сразу бы забрали Адама в участок. „Сотрудничество со следствием“. Да пошло оно!»

В итоге я вызвал полицию. Пришлось ждать десять минут. Далее случилась та же история, что и после смерти старшего Фоксуэлла: меня взяли в участок на допрос. Я всегда не любил подобные государственные места, но именно в тот день моя ненависть и нервозность лились через край. Я презирал каждого офицера, которого видел. Каждое их слово, обращенное в мой адрес, ввинчивалось в барабанные перепонки, точно шприц с кислотой, и мне приходилось как можно усерднее сдерживать себя и не психовать. Ответы, даваемые мной на допросе, были лишены какого бы то ни было эмоционального окраса. Все потуги думать о чем-либо сводились к единой мысли: «Я хочу домой и не хочу никого видеть». Живот безжалостно крутило, оттого находиться в участке было еще невыносимей.

Допрос, который казался длиною в вечность, завершился довольно быстро, но меня не отпускали, так как всё еще не было прямых доказательств моей непричастности к смерти Адама. Пришлось сидеть до полного выяснения ситуации. На это ушли чуть ли не сутки. Только после этого меня наконец освободили.

«Эти кретины не додумались поставить камеру в его спальне. Именно из-за их кретинизма я и проторчал хрен знает сколько в этой сраной дыре», – думал я по дороге домой.

Добравшись до квартиры, я ощутил себя непомерно беспомощным. Мне не хотелось делать ровным счетом ничего: ни есть, ни пить, ни читать, ни слушать музыку, ни смотреть фильмы, ни даже разговаривать с Чернышом. Спать не хотелось априори, так что оставалось тупо сесть на кровать и снова думать. Ох, как же я хотел тогда убить в себе эту способность! К тому моменту я просто уже устал размышлять. Голова болела от любых дум. Яркий свет за окном продолжал действовать на нервы, потому я с яростью задвинул шторы.

На экране мобильного светились уведомления: пять пропущенных звонков от Мирай и шесть сообщений от нее же. Я заметил это еще в участке, но отвечать не стал. И сейчас моих сил хватило лишь на то, чтобы написать: «Адам умер. Пожалуйста, оставь меня в покое на некоторое время» и выключить телефон.

«У меня, кроме Мирай, никого не осталось, и я отталкиваю ее в столь трудный час. Наверное, тот еще глупец…»

Распластавшись на кровати и смотря в потолок, я пытался найти объяснение происходящему. И всё приходило к одному-единственному выводу: виноват тут исключительно я. Меня накрыла лавина меланхолии. Сразу вспомнились годы, проведенные как в забвении после исчезновения Мирай.

«Теперь уже я ощущаю пустоту, Адам. Неужели это и есть депрессия? После твоей кончины мир кажется глупой шуткой. Очень плохой шуткой. Ее создатель явно знал, что такое может случаться, так кто же из нас безнадежнее? И к чему вообще такие вопросы? Будто я пытаюсь переложить вину на Бога. Нельзя уследить за всеми муравьями в муравейнике. Кто-нибудь, но будет обречен на муки, которых определенно не заслужил. И тогда получается, что справедливости не существует совсем. Ее придумали люди, которые были не во всём согласны с устоями мира. И те, у кого хватало смелости и сил, устанавливали „справедливость“, хотя, по сути, просто утверждали свои правила, продолжая придерживаться вечного принципа „выживает сильнейший“. Это немного пробивает на смех, однако мне сейчас не до него. Даже плакать не могу. Что со мной происходит?»

Так я пролежал долго и не заметил, что за окном стемнело. Я не мог толком вспомнить, дремал ли. Вроде веки опускал, но терял ли сознание? Не помню. Живот гневно урчал, требуя еды, горло пересохло. Но встать с постели я не мог. Словно в одночасье превратился в амебу. Давно со мной не было такой метаморфозы… Боль и прострация – то, что я олицетворял в то время. Я не знал, что будет дальше. На какое-то время позабыл о Мирай. Всё, что мне оставалось, – тлеющим бычком лежать и ждать, пока это пройдет. Только оно так не пройдет. И я понимал это, но едва ли мог быть уверен в том, что через сколько-то дней смогу встать и потихоньку вернуться к жизни.

Шли дни… В дверь кто-то изредка звонил, но я не открывал. Худо-бедно готовил себе еду, но из-за вялости постоянно ронял посуду. Подолгу не мыл ее – пока вся раковина не заполнялась или пока не заканчивалось всё чистое. Тело не видело душа по двое-трое суток. Мылся я только тогда, когда голова начинала чесаться. О телефоне и вылазках на улицу забыл напрочь. Все шторы в квартире задрал и в окна не выглядывал. В общем, стал депрессивным мизантропом. Но такой образ жизни продлился недолго. Четырнадцатого марта ко мне нагрянула Мирай.

– Я не уйду на этот раз, пока ты не откроешь! – кричала она. – Рэй, ты что, забыл, какой сегодня день? Хватит уже грустить…

«День? А какой сегодня день?..» – спросил я себя, в то время как лежал на ковре в гостиной и смотрел в потолок.

– От-кры-вай! – всё стучала Мирай.

«Я не хочу», – хотел было ответить я, но понимал, что вряд ли смогу напрячь голос так сильно, чтобы это кто-то услышал.

– Мне что, позвонить в полицию? Рэй, ты хоть живой там?

Спустя еще минуты две я всё же смог встать с пола и как-то пойти в сторону двери. Так долго до меня еще никто не докапывался в тот период.

Открыв дверь, я увидел рассерженную, выделяющуюся на сером фоне пигалицу в бордовом пальто, с мокрым зонтом в правой руке и гитарным чехлом за спиной, озаренную падающим на нее спереди мягким светом. Увы, даже ее появление не тронуло меня никоим образом.

– Боже… – Она была шокирована моим видом. – Что с тобой?! Неужели ты серьезно всё это время не выходил из дома? И телефон не включал?..

В ответ я лишь промычал что-то неразборчивое.

– И говорить разучился?.. Рэй, а ну очнись! – Мирай схватила меня за щеки своими теплыми, нежными руками. Что-то пробежало у меня по всему телу. Я немного взволновался. – Уже получше. Наверное, ты забыл, какой сегодня день, да?

– Я д-даже не знаю, какое число… – пробурчал я.

– Четырнадцатое марта. Сегодня мой день рождения! И хочешь ты или нет, но пойдешь со мной! Надо возвращать тебя в прежнее состояние! Нельзя так долго убиваться из-за чьей-то смерти.

– Из-за чьей-то?.. Это не чья-то смерть. Это смерть моего лучшего друга, – сердито сказал я.

– Пусть и так. Но ты же сам из тех, кто в такой ситуации говорит: «Не нужно падать духом. Тот, кого сейчас нет с нами, явно не хотел бы, чтобы мы страдали», разве не так? Скажи же мне!

– Я не… не знаю.

– Да что с тобой вообще? Нет, так дело не пойдет. А ну, за мной!

И Мирай, схватив меня за руку, с легкостью домработницы, выбрасывающей вещи из гардероба для стирки, вытащила мое дряхлое тело в подъезд и, взяв с вешалки пальто, шарф и закрыв за мной дверь, потащила его на улицу.

В карманах пальто я обнаружил перчатки и тут же их надел. Снаружи происходило черт-те что: мокрый снег неудержимо кружился в метели и врезался в кожу; тучи совсем не поменяли своего оттенка со дня смерти Адама, однако будто бы стали ниже. Мне поплохело.

– Ч-что с погодой?.. – поинтересовался я без особой интонации, придерживая голову.

– Да вот, зима решила не заканчиваться. Еще с неделю будут заморозки, только потом потеплеет. Ты даже не знал, что так уже два дня метет. Но к обеду всё должно успокоиться.

– Ясно. А куда ты меня ведешь?

– Как куда? Сначала сходим в ресторан, поедим пиццы, мороженого, а потом на свалку съездим, постреляем. Как обычно, в общем, только с сюрпризом для тебя!

– Сюр… призом?

– Ага. Короче, давай будь веселее! Прошу, хотя бы на этот день. Я очень нуждаюсь в тебе сегодня и не хочу видеть тебя таким.

Я посмотрел в ее глаза, блестевшие особой, сестринской заботой, и глубоко вздохнул. «Хотя бы на этот день? А смысл тогда грустить потом?.. А грущу ли я вообще? Ничего же не чувствую…»

– Ладно, – сказал я, стараясь наполнить ответ эмоцией, скривив губы во что-то наподобие улыбки.

И мы вдвоем пошли в излюбленный Мирай общепит.

Каким-то чудесным способом Мирай вытянула меня из трясины мрака и печали. К обеду мое настроение подтянулось, от неистребимой апатии и пропащего самокопания до состояния «я могу как-то реагировать на всё вокруг». В начале прогулки, правда, было совсем неуютно, однако уже в ресторане я мог вполне себе спокойно сидеть за столом. Всё это время с Мирай не сходило то выражение лица, которое так и кричало о желании поразить меня каким-нибудь неожиданным образом. Она смеялась, сама пыталась меня рассмешить, но тщетно; единственное, на что могли рассчитывать ее веселые глазки, – это едва ли заметная ухмылка, да и та с тенью грусти.

После пиццы Мирай съела свое любимое черничное мороженое. Она уговорила меня на то, чтобы я откусил пару раз от ее рожка. Я заметил, как снова краснею, снова испытываю неловкость. И даже на какое-то время позабыл о смерти Адама. Это изумило меня: я не думал, что можно так легко отвлечься. Но, конечно, как только вновь вспоминал друга, так опять впадал в меланхолию. Такой перепад настроения, верно, не пошел мне на пользу: какое-то время в продолжение моциона мне было не по себе.

Пришел час стрельбы на свалке. Тут-то и случился очередной переломный эпизод.

Погода взаправду стала лучше еще к обеду. К трем часам так и вовсе были видны проблески синевы в небе. Я подумал, что это хороший знак. Однако ошибался.

Мирай неизменно стреляла по мишеням, радовалась попаданиям и делилась радостью со мной. В один момент я решил поинтересоваться у нее:

– Как твои дела в школе?

Тогда я позабыл о том, насколько же она ненавидит этот вопрос.

Мирай перестала жать на спусковой крючок, опустила руки и наклонила голову вперед, а затем повернулась ко мне. Ее взгляд не выказывал ничего, кроме страха.

– Знаешь, вот я уже не просто ненавижу школу, – сказала Мирай таким хрустальным голосом, что, казалось, он вот-вот сломается. – Я ее боюсь. Боюсь всей ее атмосферы. На уроках, на переменах постоянная тревога. Это ненормально. И когда ненависть перерастает в фобию, это страшно. Очень страшно.

– Оу. Прости. Вылетело из головы, что о школе тебя лучше не спрашивать. Ты же уже выпускаешься в этом году?

– Да. Совсем скоро. Несмотря на потуги Кэна Пола выкинуть меня, мне позволили окончить обучение…

Прошло не меньше тридцати секунд, прежде чем она продолжила говорить:

– Сейчас расскажу тебе кое-что. Только тебе. Больше никому не рассказывала. Я переводилась раз в средней школе. Помнишь, я говорила про «подруг», которые у меня когда-то были? Так вот, они были в первой. Когда мы перестали общаться, вскоре я переехала и перешла в новую школу. Там попыталась влиться в коллектив, но тот меня не принял. Мне вежливо сказали, что я слишком отличаюсь от них и мне рядом с ними не место. Прошло время. И всякий раз, как я смотрела на компании в нашем классе, что собираются на переменах и после занятий, мне было завидно. Я смотрела и думала: «Хочу так же». Попыталась во второй раз влиться в коллектив. Там меня еще раз поставили на место и стали жестоко игнорировать всем классом. Я терпела. Настало время старшей школы. Там меня сразу не восприняли как участника класса. Мало того, надо мной начали издеваться из-за цвета моих волос, как будто он должен их волновать! Кому-то не нравилась моя хорошая успеваемость. Я снизила ее. Так меня стали упрекать в том, что я больше не вытягиваю, мол, глупая совсем, ха-ха. От этого еще учителя ко мне стали относиться хуже, ведь я стала посредственной ученицей, – на такую не стоит обращать внимание и тратить свое время. Потом, чтобы мама не расстраивалась, приходилось со слезами на глазах зубрить, зубрить, зубрить и зубрить! И это было бессмысленно для школы, ведь я только укрепила статус чудачки. Дальше ты уже сам понимаешь… сплошной мрак. Отторжение ото всех. Их издевки, игнорирование просьб перестать, учебное давление…

Тут Мирай издала такой звук, будто набрала воздух сквозь стиснутые зубы.

– Ненавижу. Презираю. Был еще как-то случай… Я после одного из уроков пошла в столовую, купила обед, а потом ко мне подошел учитель, который требовал с меня долг за прошлый урок. Он был не в настроении, а я была очень голодной. Я так и сказала ему, дескать, сейчас ем, оставьте меня в покое, зайду к вам позже. А он мне не поверил. Решил, что я вру. Пригрозил вызовом родителей в учительскую. Ну а в итоге просто взял и выкинул всю мою еду на пол и закричал: «Или ты идешь сейчас со мной, или остаешься тут и жрешь с пола!» После такого его, конечно, уволили. Но осадок, знаешь ли, остался. И такое со мной всю жизнь. Ко мне относятся хуже просто потому, что я существую. И у этого будто бы нет причины – словно аксиома, так и должно быть. Я с этим не согласна. И потому хочу доказать, что могу влиять на окружение. Доказать, что я могу быть услышана.

Мирай посмотрела на меня так, будто я ее последняя надежда, будто она вопрошала о чем-то. Этот словесный каскад тронул меня настолько, что, мне показалось, я вернулся к обычному состоянию. Я и не знал таких подробностей ее школьных похождений. Появилось ощущение, что всё, что рассказывала Мирай три-четыре года назад, – детский лепет по сравнению с тем, что я услышал сейчас. Из-за ветра у меня слезились глаза, но вполне могло быть, что слезились они не только от него. В одно чувство слились переживание, испуг и недопонимание. Последнее касалось сказанных Мирай слов в конце.

– Что ты имеешь в виду? – спросил я.

Но моя возлюбленная не разрешила недоумение. Внезапно она подошла ко мне вплотную, и ее тонкие теплые пальцы тихо забрались в мои непокорные волосы и ласково потеребили их, а ее алые губы прикоснулись к моим. Жаркой волной обдало меня всего с головы до пят. Это был первый наш поцелуй за три года. Я чуть было не растерялся, но вовремя спохватился и совладал с собой. В это мгновение жизнь моя снова возымела смысл. Сердцебиение учащалось с каждой аттосекундой – счастье ненадолго покорило меня всего. Тоска, депрессия – их словно и не было совсем. Я понял, ради чего можно жить дальше, понял, что не вся моя жизнь разрушена. Все обиды, все невзгоды растворились в небытие – остались только мы вдвоем посреди заснеженной свалки. И более ничего.

Мирай отпустила меня спустя секунд десять.

– Вот и обещанный сюрприз. Рэй, а ты любишь меня? – спросила она, грустно улыбнувшись. У меня слегка затаилось дыхание. Такого вопроса этот голос мне никогда не задавал.

– Д-да. Люблю! – тут же ответил я уверенно, хотя продолжал содрогаться внутри.

– Ты всегда мне поможешь? – последовал еще один вопрос.

– Всегда! Иначе ты можешь меня убить.

Она продолжила не сразу. Сначала посмотрела на меня прямо и честно, а затем с оттенком меланхоличной насмешливости произнесла:

– А я ведь… убью.

– Ты можешь. Я бы не предложил, если бы не было так.

– Тогда… Рэй, поможешь мне в одном непростом деле? – Взгляд Мирай приобрел еще бо́льшую томность, а края губ чуть ослабли.

– В каком?

– Помнишь лес? Мне кажется, в чем-то мой отчим был прав. Хороших людей не существует. Есть только те, которые должны быть наказаны сейчас, и те, кому возмездие придет позже. Понимаешь, о чем я? Мой монолог про школу… Это билет в один конец. И я бы хотела, чтобы ты был моим первым и последним попутчиком[46].

Враз весь мир перестал двигаться. Сердце мое замерло и в тот же миг бешено забилось. «Что я только что услышал?.. Я не ослышался? Она предлагает мне…» Даже представить не мог, какой бледностью покрылось мое лицо, как неспокойно вздрагивали ресницы, насколько сильно дрожали пальцы…

– Подожди. Т-ты серьезно?

– Абсолютно. Рэй, ты же знаешь: для меня «школа» и «шутка» – понятия несовместимые.

Казалось, будто каждое ее слово отдавалось у меня в костях буйными порывами ледяного ветра. Ладони запотели, хоть на улице и было прохладно.

– Нет, подожди, что это тебе вдруг взбрело в голову?! – закричал я. – Почему ты такое мне предлагаешь?

– Я просто устала. – Мирай потупила взгляд, точно оправдывалась. – Долго думала над этим, и как только появился ты, у меня сразу возник план. Ты не думай, что я не люблю тебя и ничего не чувствую, нет! Это совсем не так.

– Стой. То есть ты… ты хранила меня как зеницу ока всё это время не из-за любви, а из корыстных целей? Ты хочешь сделать меня своим компаньоном в дерьме! Чтобы мои… чтобы твои руки окунулись в это дерьмо…

– Рэй, послушай…

– Мирай, черт возьми! Что на тебя нашло? – Я яростно замотал головой из стороны в сторону. – Нет. Почему? Не может быть!.. У тебя проблемы с головой! Ты когда ходила к психологу в последний раз?

– Лет пять назад, – встревоженно ответила она. – Ты можешь меня выслушать? Со мной всё в норме.

– Нет! Это не норма. Отнюдь. Я отказываюсь верить твоим словам. Эти люди… Ты правда считаешь, что они заслуживают такой участи?

Мирай вдруг холодно усмехнулась и ответила так, что мой рот раскрылся:

– Кто они, а кто я? Я жертва, я просто обороняюсь. Жаль ли мне дурака, что издевался надо мной? Только за его же оплошность! Буду рыдать от того, что мне приходится это делать, потому что довели. А потом забуду. Постараюсь забыть. «Она сошла с ума!» – закричат люди, а я скажу, что теперь спокойна. Во имя своего будущего я готова на всё. Хочу жить достойно – выбираю свой путь. Пусть люди знают, что нельзя доводить других! Пусть они узнают, каково терпеть всё это. Как же нужно позволять себя изувечивать морально и физически, чтобы всё так случилось? Они это узнают. Я им всё расскажу.

– Что ты, черт подери, такое несешь? Как ты им расскажешь, тебе же потом прямая дорога в тюрьму!

– Нет. – Тут ее словно озарило. – Я убегу! Оставлю записку маме и убегу! Прочь убегу. И ты либо со мной, либо подохнешь прямо здесь и сейчас.

Мирай внезапно посуровела, прыснув в меня взглядом, исполненным язвительного презрения, и нацелила на меня дуло своего ружья.

Глаза ее казались сухой коркой дуба – в них не сквозило ничего человеческого. Они были холодны, мрачны и до жути угрюмы, точно из Мирай выжали всё то прекрасное живое, всю невообразимую бескрайнюю энергию, которая бушующими кровавыми волнами неистово бьется о кожу изнутри юного тела. Этот хмурый взор пророчествовал моему испуганному худшую смерть из возможных – смерть от руки своей возлюбленной.

– Эй, это уже слишком. Мирай, не надо так!

– Это же всё издалека идет, Рэй, – сказала она. – Сначала тебя эти колкости просто раздражают, пока они не переходят во что-то большее. Потом, когда всё доходит до физического контакта, уже злит и тотально обижает. Но последняя стадия, когда ничего не помогло, в том числе и помощь учителей и родителей, – это когда любая мелочь, любая малюсенькая колкость может бешено растеребить нарыв на сердце – а там уже, считай, часы до взрыва. Ты думаешь, классно почти ежедневно находить мусор в ящике своей парты? А как насчет «случайных» касаний, которые не более, чем жалкая попытка меня потрогать? Звонки-приколы моей матери посреди рабочего дня, когда она поднимает трубку и слышит: «Ваша дочь умирает, срочно приезжайте!» или «Ваша дочь классно сосет». Господи! А сколько раз у меня отбирали телефон и писали с него всякую херню маме и другим… Сколько раз мне прилетало от отчима за это, а он не верил, что это одноклассники «подшучивают». Думаешь, случай с тем ублюдком-учителем единственный? Это один из. Всё. Часы остановились – БАБАХ!

– Так тебе никто и не помогал. Родителям ты не говорила, учителей ты боишься. Вообще, у этого не должно быть причины. Не знаю, сошла ты с ума или нет, но лучше бы ты и вправду просто сбрендила. А выслушивать все твои проблемы чисто морально очень больно. И узнавать потом твои такие сумасбродные желания, да еще и попытки оправдаться… Скверно это всё. Мирай, может, мои мысли ретроградны и нынче такое просто… модно? Не молчи, скажи же уже что-нибудь.

– Что ты такое говоришь! – гневно взвизгнула она, и взгляд ее блеснул слезой. – Какой «модно»? Я же сказала: у этого есть причина, не тренд это никакой! Не будь глупым, как все, Рэй, прошу тебя. Ты должен понять. Когда ты сказал мне то, чего не знает никто, в первый день нашей встречи, я подумала, что это знак, перст судьбы, как хочешь называй. Я думала, ты станешь тем самым единственным, кто сможет меня понять. Пожалуйста…

– Но я…

Роясь в своих мыслях, я в самом деле силился выудить что-нибудь, чтобы сказать твердое «да», подкрепив его аргументами, однако никак не мог понять Мирай. Только по-прежнему почему-то чувствовал, как по-особенному трепетно бьется сердце при взгляде на ее бледное и полное ненависти лицо. «Почему я всё еще люблю ее? Это совсем не та Мирай, совсем не та! Как можно любить убийцу, психопата? Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет!»

– Я не понимаю тебя, прости!

– Совсем?..

– Понимаю разве что одно – твое желание спокойной жизни. Я ведь тоже желаю того же. И мы могли бы вдвоем исполнить эти желания друг друга. Но моя любовь тебе не нужна. Ты меня не любишь. Правда же?

Мирай вспыхнула снова и не смогла ответить с лету.

– Честно, Рэй, я не знаю, что чувствую к тебе, – сказала она в итоге. – Столько всего произошло, столько всего было… Не знаю.

И тут до меня дошло. Я сразу вспомнил ту мгновенную перемену в лице Мирай несколько ранее. «А что, если ее изначальной целью после моего появления была подстава? Она могла скинуть всю вину на меня, а сама притвориться жертвой в нужный момент… По ее мнению, люди – самые отвратительные существа, живущие ложью, лицемерием, эгоизмом, и, когда она сказала, что докажет свою значимость, скорее всего, имела в виду, что покажет свое превосходство на их же поле. А значит, моя роль в этом всём – ключевая. И предательство меня означает безоговорочную победу озлобленной Мирай Прайс над всеми обидчиками. Таким образом, она еще сможет и самоутвердиться, стоит лишь немножко поиграть в запуганную и униженную. Боже, не хочу верить в это, не хочу… Хоть убей, не могу поверить в то, что твое сердце настолько очерствело».

Эти мысли я не захотел высказывать вслух, хотя каждое слово так и подстегивало закричать во всё горло.

– Тогда почему ты до сих пор не жмешь на курок? – Я позволил себе хитро ощериться.

– А? – Рука Мирай, державшая ружье, подрагивала. – Могу. Хоть прям сейчас.

«Она изменилась, причем колоссально. А все мои знания о ней ограничены лишь моими же воспоминаниями. Теми воспоминаниями, которые с каждым днем уходят всё дальше и дальше в закрома сознания. И скоро они достигнут той точки, что я уже не вспомню, каково это было – любить ту Мирай. Только вот та девушка, что стоит передо мной, вовсе не Мирай. Кто угодно, но точно не та, кого я когда-то полюбил. Дурацкое факсимиле, не более».

– Ну так давай! – Я вскинул руки в разные стороны. – Я уже потерял весь смысл жизни. Стреляй.

– Я убью тебя, а потом сделаю это, – решительно заявила Мирай, пока по щекам у нее стекали ручейки слез. – Завтра же. Я рисовала всякие рисунки с ними в своем дневнике какое-то время, как Патрик Бэйтман, понимаешь? Когда-то это меня успокаивало… Когда-то…

«Как славно, что в твои руки не попал Дневник».

– Когда у тебя худший день, главное – помнить, что у кого-то он лучший, – продолжала она. Будто тянет время. – И это нормально. Эта мысль помогает сохранять баланс души, чтобы не потерять рассудок. И знаешь, если завтра у меня будет лучший день, то у моих врагов – явно худший. Не находишь ли ты это логичным?

– Но мир ведь хаотичен. Ты не можешь быть уверена в том, что завтрашний день будет лучшим в твоей жизни! А вдруг тебе станет плохо?

– Хаос лишь в человеческом восприятии. На самом деле, мир всецело состоит из порядка и гармонии.

– Но раз хаос – это человеческое восприятие, то он также является частью человека.

– Заткнись! – только и смогла противопоставить Мирай. – Ты, верно, меня не понимаешь. И почему-то от этого очень больно…

– Трудно понять мысли на социальную тему, которые идут вразрез с понятием гуманности.

– Я готова отринуть человечность, чтобы искоренить нечеловечное в иных!

– Зачем же так жестоко?

– А зачем им жить? Если они такие сейчас, то в будущем вряд ли изменятся. Они вырастут, станут частью нашего шаткого общества, будут распространять свою ограниченность, как какой-нибудь вирус… Потом, не дай бог, заведут детей, будут учить их остерегаться других людей, которые почему-то им не нравятся, а дети посчитают нужным еще и поиздеваться над «не такими».

Я лишь покачал головой.

– Ты не станешь прежней, даже если совершишь то, что задумала.

Мирай лишь хмыкнула, подняв свои пустые глаза на свинцовое небо.

– Я верю, что всё наладится, – промолвила она. – Потому что моя вера – вера в человечность и в ее победу над всем злом. Мне противно думать о войнах, убийствах, насилии и всём в таком духе, но… Именно ненависть к этим вещам и порождает желание бороться за их искоренение. Это, безусловно, парадокс. Ну что ж поделать, такова уж человеческая натура. Любыми способами избавляться от раздражителей и вредителей. Потому что испортить жизнь кому-то им ничего не стоит. Так почему же я должна это терпеть? Я не позволю им испортить свою жизнь и чью-то еще. Ха-ха. Не позволила бы…

Она вдруг погрустнела, но ружье всё так же угрожающе было направлено прямо мне в лицо.

– Я жду, когда ты уже выстрелишь, – сказал я, а сам сосредоточился на темной мгле в дырке, что зияла всего в футе от меня.

Мирай всё никак не решалась, и тут я осознал, что она так и не решится. Поэтому я вознамерился провернуть ловкий трюк. Пока Мирай дрожала, левой рукой я резко взялся за дуло, и оно слегка отошло от моей головы. По рефлексу Мирай нажала на курок – и пуля просвистела у меня над ухом. Я отдернул руку и обезоружил пигалицу. Взяв ружье за дуло, со всей дури ударил им по земле. Приклад разлетелся.

– Что ты делаешь, отчим с меня шкуру сдерет! – зычно закричала Мирай и упала на колени на землю.

– Да плевал я. Так ты никому не навредишь. Да и к тому же разве отчим не должен был наказать тебя за пистолет, который ты выкрала у него, отдала мне, а я потерял?

– Пистолет был в кобуре, и Роберт пользуется своим арсеналом только летом, так что еще не заметил пропажи… Ружье же сразу заметит. За что, Рэй? – Она плакала навзрыд. И мне впервые было так всё равно на это. – Почему ты так поступил?

– Верни мне мою Мирай… – пробубнил я себе под нос, обращаясь к тому, кто постоянно за всем следит.

– Что ты сказал?

Не стерпев этого голоса, я заорал так сильно, как только мог:

– ВЕРНИ МНЕ МОЮ МИРАЙ!

В воздухе секунд на десять повисла тишина.

– А? – Она скривила лицо. – Ты что, с ума сошел? – И, встав с земли, сделала шаг в мою сторону.

– Не подходи, ты! – Я попятился назад. – Уйди! Я тебя не знаю и знать не хочу!

– Рэй… Мне вообще-то обидно.

– Плевал я на твои чувства! Плевал! – И рванул прочь со свалки, прочь от подделки своей возлюбленной.

«И всё же ты должен соображать, что та, кого ты помнил, и та, кого ты испугался, – один и тот же человек».

Этот голос, тяжелый и резкий, прозвучал у меня в ушах так, что резануло слух.

– Какого черта ты ответил только сейчас?! – взвизгнул я, пока бежал до остановки. – Сгинь, слышать тебя не желаю!

«Тебе сложно принять всё это».

– Исчезни, дьявол!

Он умолк, а я тем временем добежал до автобуса, который очень удачно стоял на остановке, словно только меня и ждал. Запрыгнув в него, я сел как можно дальше от водителя, в самый зад, и не с ходу почуял дрянной колхозный запашок. Людей почти не было. Помимо меня – старик с длинной седой бородой, читающий какой-то фолиант, и парень лет шестнадцати, громко слушающий музыку в наушниках. Он сидел впереди меня, и я отчетливо слышал крик Честера Беннингтона, что изливал Faint. Можно было бы подметить символичность этой композиции в данный момент, но она тесно сплеталась с лицом, которое я так силился забыть в те минуты, так что мне было впервые зябко от хорошей музыки.

Со лба лился пот, тяжелое дыхание разносилось по салону. Автобус тронулся в путь, в город я приеду еще не скоро. Было время, чтобы сквозь слезы переварить всё, что произошло. Но думать совсем не хотелось. Охота было переместиться в темнющий вакуум и остаться там навсегда. Я решил, что домой сразу не вернусь. «Мне нужно проветриться, мне нужно проветриться, мне нужно…»

Поездка была невыносимой. Сиденье оказалось таким жестким, что чудилось, будто я сижу на малюсеньких металлических иголках и они невероятно медленно протыкают ткань моих джоггеров и пытаются добраться до кожи. Форточка была закрыта – это тоже давило на мою нервную систему. Свежий воздух мне явно не помешал бы. Не надышался еще по пути.

Да, депрессию как рукой сняло, но это был лишь временный эффект. Очевидно: наступит вечер этого же дня – и пиши пропало. Ведь то, что случилось на свалке, – несомненно, сильнейший удар из всех, что я испытал. Разумеется, все переживания накроют меня одной большой снежной лавиной, в которую в одночасье превратится ком из прошедших мук. И я сомневался, справлюсь ли. Что будет завтра, нет, через полчаса-час – я понятия не имел. Мне было неимоверно страшно.

От безумных сердечных треволнений всю дорогу в город я чесал кожу на руках, шее, лице… О, как хотелось забыться, как хотелось улететь далеко-далеко, но я всё еще оставался в чертовом смрадном автобусе, с глухим любителем орущих мужиков и угрюмым дедом-некромантом. Можно было бы нервно посмеяться, да мне было не до смеха. Я отсчитывал секунды до приезда в родные края.

Наконец двери распахнулись, и я выпрыгнул в город. Вроде самую малость успокоился. Только стоило это заметить, как мной овладела прежняя тревога. Колени задрожали, меня качало, но не тошнило. Словно я превратился в полую куклу и во мне не осталось ни эмоций, ни чувств, ни мыслей, ни инстинктов. Какой-то незримый кукловод тянул нити, и конечности моего тела двигались независимо от меня. Хотя я всё понимал: и то, куда иду, и то, что я действительно куда-то иду. Куда именно – не важно, важен сам факт передвижения. Не стою на месте – и хорошо. Вокруг так много происходит, и среди всего этого будничного хаоса я – как маленькая букашка. Никто не знает, что со мной. Никто и не подозревает. Да и не хочет – всем всё равно.

В один момент я начал чувствовать свое тело. Хоть руки-ноги по-прежнему двигались неуверенно, я мог контролировать их. Я шел. Шел и озирался. «Как же много всего. Как много машин, людей, витрин, рекламы – и от всего так мутит! Мир – кругом, и я уже бегу. Жалкое зрелище»[47].

«Это только подтверждает мою слабость, – проносится в голове, но нет никакой уверенности, что это действительно мои мысли. – Только и могу, что убегать. Плыву по жизни, как бревно по течению. Моя жизнь… она разрушена. Все мои старания, все мои страдания – всё зря! Всё, абсолютно всё! Никого больше не осталось: ни Гарри, ни Кристофера, ни Адама, ни… Мирай. Теперь я один. Навсегда один. Что мне делать дальше? Кто протянет руку, если моя уже ослабла? Помогите, кто-нибудь!»

Никто не замечал юношу, что бежал стремглав по улице и плакал. Ни автомобилисты, ни прохожие, ни даже животные. Как будто я пытался кричать. Нет. Все мои мольбы о помощи – лишь в собственном сознании. Да, внешние признаки указывали на мое состояние, но кому какое дело? Ветер постоянно подталкивал меня сзади и как будто бы шептал: «Кричи, ну же! Кричи!» И правда, надо было покричать, покричать навзрыд – так, чтобы весь воздух был изрыт криками; так, чтобы все вокруг знали, что́ сжигает мою душу. И мне очень хотелось, но что-то сдерживало. «Нормы приличия, какой-то уличный порядок, люди? Да чихал я на них! Сам не знаю, почему не могу позволить сердцу покричать, хоть ему так хочется!..» Еще никогда меня не поглощало такое чувство заброшенности и отрешенности. Я продолжал спешить в никуда, попутно проклиная себя и весь мир – и в то же время бесплодно прося у этого мира о помощи.

День уже подходил к своему завершению. Тлеющий закат почти утонул за горизонтом, сумерки заполнили город – и тут же он осветился. Помимо билбордов и магазинных витрин с ресторанными, вдоль сонной улицы рядами двойные фонари изливали рыжеватый свет, придавая померкшим зданиям такой же оттенок. Народа меньше не становилось. Наоборот, самый час для возвращения по домам. А я продолжал оставлять всюду свой след и, судя по всему, собрался оставить его в каждом уголке этого безучастного города.

В какой-то миг начался небольшой снегопад. Недели две назад я бы сказал о нем, что он романтичный. А теперь мне до лампочки. Я просто несся куда глаза глядят. И враз споткнулся и повалился на землю. Холодную, мягкую благодаря тонкому белому слою. Вставать я не спешил. Полежал с полминуты и, как внезапно перестал слышать шум, поднялся. Огляделся – вокруг никого. Ни единой души. Пусто. Город осиротел. Света тоже не стало. Всё погасло. Мгла окружила меня со всех сторон. Никаких признаков мегаполиса, кроме высоток и конструкции улиц. Даже автомобили исчезли. Не слышно ни звука. Абсолютное одиночество.

Только спустя некоторое время, побродив по темным окрестностям, я заметил, что снежинки падают не так, как должны. Вернее, они совсем не падают. Они планировали наоборот – с земли в пепельное небо, точно пленку прокручивают задом наперед.

«Это не сон. Это точно не сон, – заверял я себя. – Нет, я не засыпал. Что происходит?» Да, у меня была полная уверенность в том, что всё происходящее реально и что я действительно один-одинешенек. Спрашивать что-либо у Черныша мне не хотелось, да и вряд ли он отозвался бы. Поэтому приходилось просто бродить и смотреть на привычные пейзажи под новым углом.

«Странно. Почему-то пришло успокоение».

Оно было недолгим.

Вдруг раздался удар по струнам акустической гитары. Аккорд громким эхом прошелся по городу, точно ураган. У меня возникли мурашки. «Здесь кто-то есть?» И стоило только задать этот вопрос, как меня словно цунами окатило. Я упал на землю, услышав знакомый голос. Звонкий, как весенний ручей, голосок, пронзительный и сладкий. Это она играла на гитаре и начала петь.

Паника окрасила мое лицо. Я порывисто встал с земли и, плотно закрыв уши руками, рванул в неизвестном направлении. Наконец-то я мог кричать. Впервые загорланил так, будто подвергаюсь зверским пыткам в каком-нибудь подвале. Острой, как отчаяние, нотой ворвался вопль в апокалиптическое безмолвие города, прорезая тьму, и, сливаясь с вокалом Мирай, понесся по опустелым улицам. Всё это – чтобы заглушить ее, как назло, безупречные игру и пение. Однако это не помогало. Отнюдь, музыка становилась только громче. «Прекрати!» Это был самый настоящий ад на земле.

Выбежав из каменных джунглей, я добрался до набережной. И даже там снежинки всё планировали ввысь, а ненавистный голос протекал сквозь ладони прямо в барабанные перепонки.

«Прощай, мой милый, мне будет тебя не хватать, и что тревожит твое сердце – мне больше никогда не узнать…» – слышал я. И отдал бы всё богам, лишь бы не слышать.

«Убирайся из моей головы! – ревел я. – Убирайся! Кто-нибудь, помогите! Пожалуйста, ну кто-нибудь, умоляю! Почему я сейчас совсем один? Услышьте меня, кто-нибудь! Как же я хочу отмотать время назад, на пять, на десять лет, до своего рождения, чтобы я всё изменил… Всё, вообще всё! Все ошибки, решения и прочее… Пожалуйста, помогите, я больше не вы-дер-жу!..»

Я буквально лишался рассудка. С каждой секундой становилось всё больнее и больнее. Меня будто бы вслепую пронизывали ножами толпа клонов Мирай, не пряча звериного оскала.

«И те дни уже не вернуть, забудутся они сквозь года. Но даже если забудешь ты, обещаю, я – никогда».

«Хватит, молю! Перестань!» Я шел вдоль железных перил, от реки меня отделяло совсем ничего. На секунду в мой воспаленный мозг закрался помысел об утоплении. Но он тут же ушел, стоило поднять взгляд с холодной воды вдаль. Всё вокруг опалило лучами восходящего солнца. Или заходящего? Небо всё еще было темным, но горизонт вдали был чист, и там горел красный диск, сражая мое лицо кровавым светом. Влага со щек не испарялась, и в тот момент ее стало только больше.

«Давай окрасим всё в бордовый – наполним кровью все колодцы? Ты ведь знаешь, держу я свое слово. И до сих пор мне всё неймется».

Я закрыл лицо руками и повалился коленями на плитку, рыдая. «Когда же я в последний раз так сильно плакал? Не помню. И ничего помнить не хочу. Вообще. Спасите…»

«Ла-ла-ла-ла-ла. Ла-ла. Ла-ла-ла-ла…»

Неожиданно случилась резкая смена обстановки. Я выл уже посреди полного мрака. Акустика и голос стихли, в голове гулким эхом, точно волна, разбивающаяся о бетон волнореза, отдавались последние звуки струн и междометия. Уши заложило звенящей тишиной.

«Что произошло?» Я перестал скулить и поднялся. Сзади меня стоял рояль. Он был подсвечен и манил своим блеском. Это так напомнило мне то место… «Нет… не хочу». Вопреки своим же словам, я подошел к нему. Зрачки мои, в которых отражались черно-белые клавиши, источали изнеможение, а опухшие от слез веки только подчеркивали это.

«Музыка – это диалог. Здесь только я и рояль. Больше никого. Что же, стало быть, мне поговорить с самим собой? – Постояв еще секунд двадцать, я вспылил и двумя пятернями шлепнул клавиатуру. – Какой смысл мне говорить с самим собой, если это не принесет толку? Это не односторонний диалог, это истошный крик о помощи в тишине! Чистейший звук клавиш, моя энергетика, мои эмоции и желание самовыражения. Самовыражения, направленного в никуда, ведь здесь просто пустота…»

Теперь я был уверен, что это сон. Но разве я уснул там, на набережной? Или уснул раньше? Это было неясно. Однако мне было побоку. Я сам не понимал, чего хотел. Оставалось только прильнуть спиной к инструменту и закрыть глаза. А можно и не закрывать – разницы никакой. «Захотел вернуть себе прежнюю жизнь, да всё пошло крахом. Ничего не понимаю, и мне страшно. Теперь я на твоем месте, Адам».

Вмиг рояль за спиной исчез, и я упал на пол, покрытый прохладным ковром. Эту комнату я узна́ю из тысячи. Гостиная квартиры Прайсов. «Да что это такое-то, а?..» Без хозяев это место смотрелось жутко. Всё такое голубое, такое безжизненное и печальное. Исследовав кухню, ванную и комнату миссис Прайс, мне оставалось зайти только в комнату Мирай. Зачем я вообще этим занимался? Бог его знает. Больше делать было и нечего. Я открыл последнюю дверь и узнал, что всё это время был не один в квартире.

Воздух в комнате, который прежде уже весь был изрыт криками, слезами сожалений и нервным смехом, куда-то начал пропадать. Передо мной, обвенчанная петлей, очень медленно качалась девушка. Взгляд мой сначала зацепился за пятки, потом постепенно залез по одежде вверх и в конечном счете достал до мертвецки бледного лица, которое больше не изображало эмоций и никогда более не изобразит.

Я сразу вновь вспомнил Адама. Всё нутро мое было вывернуто наизнанку – долго ждать рвоты не пришлось.

– Это же просто кошмар, да?! Это же не по-настоящему! Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет! – причитал я, скукоживаясь на полу. И только всхлипы были слышны в нестерпимой тишине мертвой комнаты.

Но и тут я надолго не задержался. Миновала минута – и подо мной уже кафельная плитка. Заметил перемещение, встал. Это школьный коридор. Незнакомый мне абсолютно. Все стены, весь пол, все окна были заляпаны кровью. Словно здесь убили всех, кто когда-либо появлялся в этом месте. Тонкий серп луны светил сквозь багровую пелену на стекле и не внушал ничего, кроме отчаяния. Вопросов больше не осталось. Не осталось ничего, кроме боли. И никто, ничто мне не поможет. Точно какое-то проклятие. Разве я это заслужил?..

Я обнаружил себя в постели. Глаза всё так же болели, тело – измочаленное. Неописуемый опыт. Я был рад, что лежал под одеялом и смотрел в потолок.

– Самый реалистичный сон в моей жизни, – сказал я шепотом.

И тотчас до меня долетели слова:

«Доброе утро, Рэй. Сегодня очень важный день».

Я оставил это без комментариев.

«Я понимаю, ты устал, тебе плохо, у тебя ушла земля из-под ног, и ты не знаешь, что делать. К тому же запутался в собственных чувствах, в сознании – полнейшая чехарда…»

– Уже утро, правда? – наконец пролепетал я.

«Верно. И тебе лучше побыстрее встать».

– Зачем?

«Мирай сейчас не в себе».

– Мне-то что? – съязвил я. – С этой Мирай покончено. Мне ненавистна она. Отвяжись.

«Знаешь, перед озлобленным человеком нет никаких преград. Ты и вправду думал, что поломка оружия ее остановит?»

– Что ты имеешь в виду?

«Время идет, колодцы вот-вот заполнятся кровью», – только и сказал Черныш. И до меня тут же дошло.

– О боже… Вот дрянь!

Выжимая из организма остатки сил, я пулей вскочил с постели и, накинув первую попавшуюся куртку и обувь, рванул прочь из дома.

Глава тринадцатая «Слабый»[48] и эпиграф к человеческому упрямству

«Зачем я бегу?.. – спросил я себя, жадно хватая ртом воздух. Мышцы жгло огнем, а кровь была едкой, как кислота, и она свирепо бушевала внутри меня. Я не останавливался. – Чтобы предотвратить непоправимое? Нет, не так. Я не могу оправдываться лишь желанием не допустить катастрофы. Меня сжигают противоречия, и сейчас во мне нет уверенности в том, что я делаю это ради людей. Вернее, пятьдесят на пятьдесят. Да, я слаб. Потому что по-прежнему что-то чувствую к Мирай. Ненавижу себя за то, что не смог подавить чувства. Но ведь защищать ее от глупостей и опасностей – моя обязанность. Ибо я – первый, кто проявил инициативу в отношениях. В обеих реальностях. Захотел быть с ней, и разве прежние отношения стоят чего-то, если сегодня я могу просто бросить ее на произвол судьбы, даже если она творит кошмарные вещи? Я должен оберечь ее от этих вещей. Успокоить, спасти, как давным-давно… До сих пор не верю, что этого уже нельзя сделать. Черныш был прав: Мирай из настоящего и Мирай из прошлого – один и тот же человек, хоть и с колоссальными изменениями. Может, я всё еще зависим от нее. А может, просто подсознательно пытаюсь уберечь последнего оставшегося в живых близкого человека. Это сейчас не важно. Важно – успеть, пока не стало совсем поздно… Еще и нервы на пределе. Так много всего… С одной стороны – то, о чем думаю; с другой – то, что чувствую. Да уж, бой не из легких. И что же одержит победу? Возможен ли здесь победитель? Не хочу говорить наперед, ведь я не уверен. А чью победу желаю? В том-то и дело, что не знаю. Единственное, чего точно хочу, – это успеть. А всё остальное – лишь, чтобы сильно не переживать. Но, как ни парадоксально, мое сердце разрывается сейчас, и от этого снова больно. Однако я не имею права жаловаться, ибо испытывал боль и посильнее. Главное – не опоздать!»

Где-то параллельно с этим ураганом мыслей я поймал такси и предложил водителю все свои деньги, что были с собой, только бы он доехал как можно быстрее. Сто семьдесят долларов улетит – да в те минуты это было такой мелочью… Молча я поблагодарил Маргарет Прайс за то, что когда-то она взяла меня на работу. Именно из-за нее я смог позволить себе такие риски. И как минимум только ради нее уже можно постараться. Ни за что бы не простил себе горе этой женщины. Если с Мирай что-нибудь случится, Маргарет немедленно впадет в прострацию. Я-то знаю. Подобное уже случалось. И поэтому я больше никому не позволю страдать. Никогда. Никогда. Никогда. Никогда! Никогда!

Ровно через десять минут я прибыл. Здание школы было спокойно, – похоже, шел урок; что меня удивило – ни криков, ни каких-либо признаков суеты не было. У самой двери входа лежал бычок от знакомых сигарет, а еще лезвие, со следами крови на нем. «Это правда. Она здесь. Но почему всё еще ничего не происходит?»

Я невольно взглянул на время – восемь часов двадцать две минуты. Тишина нагнетала. Я решил не тянуть резину и прошел в здание школы.

Охранник буднично поинтересовался, кто я. Сразу был получен ответ, на что я услышал:

– Мирай совершенно спокойно прошла минут тридцать назад, как обычно. Вероятно, у нее сейчас урок. Расписание висит вон там, можете подождать у кабинета.

Ничего не понимая, я пошел дальше.

Это были те же самые коридоры, которые совсем недавно представлялись мне во сне окропленными кровью. Я не слышал никаких воплей, никакого плача или еще каких-либо звуков. На долю секунды во мне поселилась пугающая неуверенность. «Что, черт возьми, происходит? Почему Черныш намекнул на то, что она действительно… Ничего. Обычный коридор, обычный школьный день».

Призвав на помощь всё свое самообладание, я не стал мешкать и, заключив, что Мирай где-то здесь, направился искать ее. Плевать на страх, плевать на мистику, плевать на всё – нужно отыскать Мирай и убедиться, что всё в порядке, если это в самом деле так. Таков был мой ультиматум.

Я пробродил по всему первому этажу – пусто. Пришла очередь второго.

Не прошло и пяти минут поисков, как рядом с каким-то классом футах в тридцати от меня я увидел Мирай. Немного подрагивая, она стояла спиной, вооруженная кухонным ножом, полностью окрашенным в алый. В один момент она обернулась и просверлила меня самым обыкновенным взглядом из всех – как будто смотрела на маму или прохожего. Она тряслась – но не спускала с себя напускного вида. И спустя где-то полминуты, точно гончая, сорвавшаяся со сворки, ринулась ко мне. Я видел, как необузданно бушует пламя в ее глазах, как кривая улыбка уродует лицо. Оно больше не казалось мне милым. И под левым глазом в свете люминесцентных ламп сиял синяк. Мирай была футах в трех от меня, замахнулась ножом, прыгнула и…

Я что было мочи сжал кулак и в моменте ударил ее прямо по правой щеке. Она отлетела к стене, и окровавленный нож выпал из ее рук. Сам еще не уяснил, что сделал. Меня опалило жаром, и мысль, как искра, сверкнула в голове: «Никогда бы не подумал, что ударю ее».

Поначалу Мирай лежала недвижно, так что мне показалось, будто я перестарался. Но я аккуратно подошел к ней, и от безумной ужимки на ее лице ничего не осталось – Мирай уже вся дрожала и плакала. И то, что я услышал, как только приземлился на колени, повергло меня в ужас:

– Я-я пыталась у-убить Роберта. Я п-почти смогла это сделать…

– Что?!

– К-когда я вернулась вчера домой, мы опять по-подрались. Из-за ружья. А там еще и потеря пи-пистолета вскрылась. Меня так еще н-никто никогда не бил. Я пыталась защищаться… Взяла н-нож на кухне и два раза ударила его – в б-бок и в руку. Б-больше не смогла. Вспомнила маму и ее муки. П-поздно, правда. Роберт вскричал от боли, мама тут же пришла, и я убежала. Всю ночь провела на улице, как бомж… Г-господи, я такая дура. На восходе почему-то подумала явиться сюда… Зачем-то нож спрятала…

– Почему? – немедленно спросил я.

– Если бы я знала! – возопила Мирай, яростно замотав головой. – Рэй, убей меня этим ножом, – еле слышно, тоненьким голоском сказала она. – Пожалуйста.

– Что?..

Эта просьба прибила меня к земле. Уверен, меня нельзя было сдвинуть с места даже целой эскадрильей истребителей. Весь побледнел. В груди защемило.

– Я ничтожество. Я в шаге от того, чтобы воплотить свои желания в жизнь, но… сейчас чувствую столько всего. Всё, что происходит, сводит меня с ума, я не могу так больше. Кажется, будто я достигла какого-то максимума. Такое ощущение, словно во мне заключена целая Вселенная – и в ней рождаются и умирают звезды, одна за одной, ежесекундно, беспрерывно. Я уже ничего не понимаю и так много чувствую, что хочу умереть. Я хочу умереть, слышишь?! Сама не осмелюсь на самоубийство, ведь слишком слаба. Я всегда была слабой. Всю свою тупую и никчемную жизнь. Я теперь… просто пустышка. Без какого-либо характера, без силы воли… Я не способна даже на то, чтобы спасти себя… Прошу, убей меня[49].

Еще чуть-чуть, и я бы достиг состояния анатмана[50]. Настолько происходящее вокруг казалось мне бредовым. Я был максимально беспомощен, и у меня как будто бы атрофировались конечности.

– В этом коридоре нет камер, – сказала Мирай. – Убей меня и скройся. Все решат, что я наложила на себя руки. Пожалуйста.

– Ты эгоистка, – вымолвил я наконец. Взял нож и выкинул его куда подальше. – Да как ты смеешь вообще заставлять меня убивать тебя?! Хоть ты совсем не та Мирай, которую я помню, но именно ты сейчас напоминаешь ее сильнее всего. Знай, я тоже слаб. Я не смогу погасить свою любовь, что бы ни случилось. Но и прощать такое не собираюсь. Поэтому оставлю тебя здесь и… будь что будет.

С каждым оброненным словом я всё меньше и меньше верил себе. Слишком болезненно было произносить всё это. Внутри я просто разрывался; казалось, что если говорить правильные вещи, то и будущее станет благосклонно ко мне. В глубине души всё еще тускло светилась надежда на счастливый конец. И как назло, Мирай промолвила:

– Вот как… – На ее лице отразилось глубокое душевное волнение. – Значит, записку зря написала?

– Какую еще записку?

– Предсмертную. Оставила маме в своей комнате еще перед сном.

– Зачем ты ее написала? Ты же знала, что не сможешь умереть. Да и к тому же, где твои мысли о матери? Разве ты не переживаешь за нее больше всего?

– Я послушалась тебя… – Края ее губ снова чуть приподнялись.

– А?

– Два варианта: либо я всё делаю и возвращаюсь довольная и спокойная, либо умираю тут от того, что начала страдать еще больше и не в силах стерпеть такую боль. И не промахнулась. Но если я останусь в живых, то тогда всё будет напрасно… Нет! Я так не могу! Хотя бы напоследок нужно еще раз перебороть себя. Я достигну своей цели, и меня никто не остановит! Никто, слышишь? НИКТО!

Мирай резко встает с пола и отталкивает меня. Добирается до ножа и начинает с остервенением резать себя – вонзает лезвие то в живот, то в грудь. То в живот, то в грудь. В живот. В грудь. В живот – в грудь… И глаза ее в последние мгновения язвительно смеются над этим миром, который вот-вот лишится еще одной измученной души. Так она и падает бездыханным телом прямо передо мной, успев сказать лишь одно: «Мир победил. Я проиграла». И только тогда я замечаю, что мои руки запятнаны кровью. Ее кровью. И целая пунцовая лужа образовывается под ногами.

«Она окончательно рехнулась», – сказал он, не дав тишине растечься вокруг.

Я постоял секунд пять в невиданном дотоле состоянии и изо всех своих сил, напрягая каждую свою клеточку и каждую связку, исторг ор отчаяния. С этого момента мой рассудок перестал существовать. Громогласный вопль, изданный мной, казалось, должен был достичь края галактики. Вмиг меня поразила такая боль, что сознание помутнело. Только вот падать в обморок я почему-то не собирался. Вместо этого начал что-то бубнить себе под нос (безусловно, бессмысленное) и медленно, шатаясь, идти в сторону лестницы.

За мной сразу поплелась вереница криков и различных возгласов. Поднялась тревога. Каждая появлявшаяся в поле зрения фигура маячила перед глазами, каждый предмет – и всё это качалось, точно я был на борту какой-нибудь шхуны в шторм среди моря. Ноги несли меня неумолимо, куда – бог его знает. Единственное, что я сознавал, – это движение. Остальное меня ни капли не трогало. До тех пор, пока я не столкнулся с Маргарет Прайс на выходе из школы.

– Рэй, ты не знаешь, где Мирай?.. – спросила она, прикрыв рот руками, словно перед ней явился маньяк. – Я только из больницы: положили Роберта. Знаешь, что Мирай сделала с ним?

Я зачем-то вытянул дрожащие руки перед собой. Красные пальцы и ладони въелись в сетчатку глаз.

– Мирай… Я… не убивал… Мирай… мертва… Сошла с ума… Я… Я… Помогите…

Маргарет вдруг сделала такое лицо, будто я убил ее дочь.

– Рэй, только не говори мне, что ты…

– Мертва… Мирай… Я не убивал… Не я…

Миссис Прайс оторопела. Сделала несколько шагов назад и закричала, чуть не потеряв равновесие. А после добавила:

– Где полиция?! Срочно сюда!

Эти слова дошли до меня вместе с сиренами неподалеку и напугали. Я всё пытался сказать что-нибудь членораздельное, но тщетно.

– Это не я, не я, не я, не я, не я, не я, не я, НЕ Я! – только и протараторил я, как псих, и убежал с территории школы.

Автомобили, люди, животные, здания, деревья и земля – всё вертелось, вертелось, как будто в смерче. А в голове то и дело кто-то шептал: «Во мне не осталось ничего, кроме слабости… Обречен… Навсегда один… Помогите… Ничего, кроме слабости… Это конец… Обречен… Кто виноват?.. Помогите…» Точно заевшая пластинка.

И иголка протыкает мне мозг, меня всего пронзает, я ощущаю боль, но внешне выгляжу как обычный умалишенный. В ушах стоит такой гул, словно все демоны преисподней с воем взвились вокруг моей персоны. Впереди будто туман: не вижу, куда движусь, и не могу остановиться. Я больше ничего не слышу, только голос обездоленного изнутри. Не понимаю, как я до сих пор живой. Почему я живу? Почему всё еще страдаю?

В таких размышлениях я набрел на пешеходный переход и заметил дорогу.

«Всё кончено. Мне надлежит покончить со своей несчастной жизнью прямо сейчас. Иначе я превращусь в овощ без чувств и эмоций. Я так устал. Хватит с меня. Я не выдерживаю».

Я ступил на проезжую полосу, когда свет на светофоре говорил пешеходам стоять.

Осталось сделать еще несколько шагов, чтобы выйти прямо на машину. Я сделал один такой. Автомобиль проехал с бешеной скоростью в паре футов от меня. И еще один. И еще. И еще. Остался всего шаг. Ну же! Я сделал глубокий вдох и хотел было пройти вперед, но…

«Ну же!» – донеслось из ниоткуда. Я обернулся и никого не увидел. Голос был очень похож на голос Мирай. А потом понял: это тот ворох воспоминаний, что когда-то постоянно бередил меня.

«Побежали, ну же!» – кричит мне Мирай и убегает к мосту в холодный и одновременно теплый зимний вечер, а я – вслед за ней. В который раз… Как будто, кроме этого, у меня ничего и нет. И действительно: ничего, кроме воспоминаний, у меня не осталось, а конкретно это – почему-то приходит чаще всех остальных.

В одночасье сердце сжалось. Я стал давиться слезами, а затем пал на колени, прикрыв лицо руками. Никто не подошел и не сказал мне прекратить или успокоиться. Я продолжал рыдать на грязном асфальте, вспоминая Мирай. И ничего не мог с собой поделать. Ведь всё еще боялся умереть. Всё еще был слишком слаб.

– Вот он, ловите его! – воскликнула остервеневшая Маргарет, однако не одна, а с отрядом полиции. «Как же она нашла меня, неужели проследила?»

Меня схватили и повязали. Мощное усилие воли вместе с ударом дубинки заставили встать. Тело грубо затащили в машину. Повезли в участок. Я подозреваемый в убийстве школьницы. Но ни удивления, ни волнения, ни протеста от меня никто не получил. К тому моменту я уже потерял всяческий контроль над собой. Делайте что хотите – мне уже всё равно.

– Тебя тоже загребли?!

Меня кинули в соседнюю камеру с Нэйтом Ратрином. Вот так ирония судьбы. Только даже на это было наплевать.

– Знакомы, что ли? – поинтересовался офицер, закрывая решетку.

– Он пропащим студентом был в институте, где я преподавал. А потом его выгнали. Я уж думал, он откинулся давно.

– Ясно, – безынтересно сказал офицер и перед тем, как временно покинуть нас, добавил: – Отойду на пять минут, сидите смирно.

– Каким образом, черт возьми? – спросил Ратрин, как только хлопнула железная дверь.

Я поглядел на него отсутствующе. Рот мой был чуть приоткрыт. Отвечать не хотелось.

– Я думал, у тебя после моей поимки что-то типа ксивы будет! Ха-ха! Карма.

– Мой лучший друг повесился, – вдруг сказал я. – С тех пор в моей жизни происходит сущий кошмар. Это похуже ада. Хуже смерти. И я сам не понимаю, каким чудом до сих пор сохранил рассудок. Недавно его оторвало. А теперь он снова со мной. Как это работает? Не понимаю. Слишком много не понимаю! Никто не хочет отвечать на мои вопросы, никто не хочет помочь мне!

– Так, значит, ты по-любому получил по заслугам, раз заявляешь, что испытал что-то похуже смерти. Тогда я спокоен. У меня на днях суд будет. Боюсь, мы с тобой расстанемся совсем скоро. За что ты загремел-то?

– Я НЕ УБИВАЛ! ЭТО БЫЛ НЕ Я! – внезапно возопил я, словно меня прибило тысячей ржавых гвоздей.

– Полегче, парень. Тебя что, подставили? Понимаю. Меня вот тоже какая-то крыса сдала. Есть маленькое подозрение, что это был некто по имени Рэймонд Пусть-Его-Собьет-Сраный-Грузовик-Хэмфри. Нашли брешь в моей крепости. И как только умудрились выявить моего главного любимчика – Дэйва?

– Не все сначала заметили слона в комнате. Детектив просто сразу сказал, что у тебя на это, вероятно, есть подстраховка. Тебя переоценили.

Ратрин ухмыльнулся со злобной усмешкой.

– Урод.

– Мы оба обречены. Оскорбляй меня сколько угодно. Я не вознегодую, потому что сам себя ненавижу всеми фибрами души. У меня больше нет будущего, нет настоящего – только прошлое, которое со временем сотрется из памяти. А я последую за ним. Сгнию, где судьба прикажет. Такова участь неполноценного человека.

– Считаешь себя таковым?

– Я больше не хочу отвечать на вопросы. Никто не отвечает мне на мои, так с чего я должен отвечать на чужие? Достало. Всё достало. Иди к черту, Ратрин.

Я лег на нары спиной к решетке.

– А ты изменился, Рэй, – сказал он с нотками гордости в голосе.

Я промолчал.

– Жаль, я не был свидетелем твоего морального падения. Наверняка это было то еще зрелище!

– Умри, ублюдок. Ты даже не представляешь, что я пережил.

– Полагаю, твое сердце неплохо так закалилось. Умей искать плюсы там, где…

– Заткнись, заткнись, заткнись, заткнись, заткнись, заткнись, ЗАТКНИСЬ! Я это уже слышал и не хочу больше слышать! Эти твои «плюсы» – всё равно что надгробия на кладбище, в них нет ничего положительного.

– Ладно-ладно. Мне просто нравится потешаться над тобой. Где ж еще я смогу получить такое удовольствие, как не здесь? Ты и впрямь такой забавный. Был бы я королем, то непременно назначил бы тебя своим главным шутом.

– Помню, я говорил, что ты и крысиного колечка не стоишь. Теперь скажу, что ты и для червей как яд сойдешь.

– Ха-ха-ха! Их вообще возможно ядом-то убить? Думай, что с языка сносишь, болван. И знаешь, мы здесь с тобой явно не просто так сидим. Определенно есть за что. Я вот, к примеру, осознаю́, каким омерзительным человеком являюсь. Ты тоже, видать, уже давно не сахар.

«Даже сейчас надо мной издеваются. И я не могу с этим ничего сделать. В который раз – почему?»

Зашел офицер, ранее отлучившийся по делам. И повелительным тоном сказал:

– Так, молчать. У меня сейчас будет много работы с бумагами, мне нужна тишина. Кто откроет рот – побью.

– Как скажете, офицер, я уже вдоволь наигрался с этим парнишей.

– Закрой пасть, кому сказал! – Офицер ударил дубинкой по решетке.

Ратрин захлопнул варежку. Я через какое-то время заснул.

Отдых продлился недолго. Я проснулся, как только в комнате послышались чьи-то шаги.

– Слушай, Нэйт, – молвил знакомый голос, пока я продолжал лежать спиной к свету, – нам тут сообщили о пятнадцати трупах, найденных в Тэффлинском лесу около железной дороги, недалеко от станции Аргено. Семнадцать единиц оружия были тоже найдены в той же области. Чисто из делового любопытства спрашиваю: не твои ли громилы, случаем? Просто некоторые улики указывают на тебя.

– Хе, я удивлен, что это всё вскрылось только сегодня. Да, они мои. Еще в феврале стрелялись. Я послал их, чтобы прикончить кое-кого. А так уж вышло, что это их прикончили.

– Получается, один человек в одиночку разобрался с пятнадцатью вооруженными бандитами?

– Я понятия не имею как, но… похоже на то. Один юноша, видимо, умеет держать нос по ветру. Хотя, может, и не один он был.

– А теперь давай-ка скажи: кто этот юноша?

– Зачем мне говорить его имя? Пусть он сам представится!

Я почувствовал, как Ратрин указывает на меня пальцем. Холодок страха ознобом пробежал у меня по телу.

Офицер подошел к моей решетке и сказал:

– Знакомая фигура. Ну-ка, повернись!

Я выполнил приказ и встал с нар. Под кепкой офицера изумленно застыло лицо того, с кем мы с Адамом некогда сотрудничали.

– Рэймонд Хэмфри… так это ты?

– Вы можете мне не верить, но сейчас я расскажу чистую правду: в том лесу у меня с другом затевалась дуэль. Мы должны были разобраться между собой на кулаках, без оружия, на рассвете. Внезапно из-за деревьев появились пятнадцать человек, у каждого по пушке. Понятное дело, мы их совсем не ждали. Они и в самом деле хотели меня убить. Но в один момент появилась моя подруга, которая пристрелила одного из тех, кто стоял впереди. Пока всех сразила паника, Мирай, так ее звали, схватила меня за руку и отвела в укрытие, за дерево. Так у нас завязалась перестрелка, в ходе которой погибли пятнадцать преступников. Адам Макфейн – тот самый, да, – чуть не умер, но я спас его, притащив в больницу. А дальше мы солгали вам, чтобы обойтись без лишних неприятностей.

– Погоди. Почему ты говоришь о своей подруге в прошедшем времени? Что еще за «так ее звали»?

– Она умерла. Сегодня. Меня посадили под предлогом подозрения в ее убийстве. Но это не так! Она сама проткнула себя ножом, прямо на моих глазах! Там нет камер, не было свидетелей. И никто мне не поверит. Даже мать Мирай…

– А с чего мы вообще должны тебе верить? Если ты уже обманул меня раз?

– Не знаю. У меня не осталось ничего, кроме слабости и прошлого. А о прошлом я теперь говорю только правду.

– Давай мы оставим это до суда.

– Я хочу домой… – начал я хныкать. – Хочу к родителям!

– Увы, нельзя. Извини уж. Да ладно тебе, даже если срок получишь, не на всю же жизнь! У тебя всё еще есть возможность воспользоваться услугами адвоката…

– Они так далеко сейчас, – продолжал бормотать я, игнорируя всех вокруг, – и даже не представляют о том, что со мной творится. Это единственные люди, которые могут мне поверить, но они совсем неблизко… Не знают даже ведь, что моей жизни пришел конец.

– Да твоей жизни конец пришел еще тогда, когда ты решил поступить в институт, где преподаю я! – съязвил Ратрин.

– И что бы сказали все мои умершие близкие? Гарри? Кристофер? Адам? Мирай? Я хочу снова погулять с ними. Хочу снова смешить их дурацкими шутками, смотреть на стыдный бой с тенью Гарри, смеяться над этим вместе с Адамом и Кристофером, приобнимая тем временем Мирай. Хочу снова оказаться за школьной партой, где не было никаких проблем, кроме ближайшей контрольной. Снова бы послушать игру Мирай на синтезаторе или ударных, а потом спеть с ней несколько песен в унисон. Самому заняться клавишными на пару с Адамом. Сходить на природную прогулку с братьями Фоксуэллами. Столько всего красочного уже не вернуть, а я так хочу! Я слишком быстро повзрослел. И не моя тут воля…

Это были последние сказанные мной слова. Однако никто не ответил. Я не спешил поднимать взор с колен. Но чувствовал: больше я не в камере. Неестественная тишина окутала меня.

– Ну привет, Рэй. Давно не виделись.

Этот голос впервые прозвучал так, словно его хозяин материализовался и встал передо мной как обычный человек, и прозвучал он без привычной хитрой насмешливости, а с интонацией давнего друга, которого судьба решила снова свести со мной.

Я живо поднял голову. Передо мной стоял абсолютно незнакомый образ – статный седой мужчина средних лет в пугающе черном костюме и ослепительно белой рубашке. Лицо его выглядело приятно, живо и гордо, словно перед ним находился достойный наследник семьи и он уже готов был передать ему свое наследство. Что явилось причиной таких внешних перемен, мне осталось неизвестно, да и это, откровенно говоря, меня интересовало меньше всего. Я точно знал, что это он – и он пришел ко мне.

– Ты! Где это я?

– Мы в пустоте. Здесь нет ничего и никого, кроме нас с тобой.

– Я опять уснул?

– Отнюдь. Всё по-настоящему. Как тебе твое путешествие?

– Отвратительно. Я потерял всё. И это из-за тебя!

– Мы уже говорили на эту тему. Моя вина как источника тут есть, но и ты, и Мирай тоже хорошо постарались как участники. Занятно было за всем этим наблюдать, конечно. Что ты думаешь о жизни вообще, Рэй?

– Много чего.

– Давай, говори.

– Жизнь сама по себе довольно простая штука. Но ее постоянно пытаются усложнять, и, к сожалению, это успешно. Не думал, что такое может происходить у кого-то выше людей…

– Но так ведь интереснее?

– Никто тебя об этом не просил! – воскликнул я с надрывом. – Где и когда я сказал хоть слово о том, что хочу попасть в запутанную историю, в которой буду испытывать столько страданий?

– Допустим, жизнь – это игра. Если игру не обновлять, не вводить модификации, то играть в нее попросту станет неинтересно, она станет никому не нужна. Этот мир живет уже много миллиардов лет. Он постоянно развивается. Всем порой бывает скучно, даже Богу. И поэтому и приходит это самое развитие, из скуки. Ты говоришь, что об этом не просил, но разве можешь отрицать то, что жить после преобразования реальности стало интереснее?

– Да когда я говорил, что мне скучно жить?! Если вся эта история – от моего первого знакомства с Мирай и до нынешнего момента – только для того, чтобы привнести интереса в мою жизнь, то к дьяволу ее! К дьяволу, слышишь?!

– Хм. А ведь это не только для тебя интерес. Для меня ведь тоже. Дневник создавался мной из скуки, подобно этому миру, что был создан Богом, потому что Он хотел чего-то нового. Так происходит со всем. Так уж получилось, что все нити переплелись на тебя.

– Еще раз повторяю: я этого не просил!

– В жизни бывает такое, что встречаешь что-то, чего не просил. От этого ты не можешь избавиться и в конце концов просто привыкаешь. Это называется адаптацией. Таков закон этого мира.

– Да не хочу я к этому привыкать! Не хочу, не могу смириться, просто не могу, это невозможно!

– Так не можешь или не хочешь?

– Не могу. И знаешь, тогда получается, что, по логике этого мира, я аномалия. Да! Я аномалия, которая не собирается мириться с какими-то там незыблемыми устоями мироздания! Плевал я на них, понял? И тем не менее я появился на этот свет. Если я существую, значит имею смысл, плевать какой значимости. И коль уж я имею смысл, Черныш… Я просто не хочу верить в то, что всё напрасно. А если мое существование в самом деле как-то вредит миру и я и вправду лишний, то хочу умереть прямо здесь и сейчас, потому что уже устал терпеть боль в своем сердце! И попрошу стереть к чертям всё, что со мной связано: память родных, друзей, знакомых обо мне; все мои действия и их результаты, все перепутья моей жизни, мою душу – всё! Ты же обманул меня тогда. Ты намного способнее, чем простое Божье отродье. И я знаю, что тебе под силу стереть меня. Так сделай же это! Ведь меня не должно было существовать, так?

На протяжении всей этой пламенной речи я заливался слезами таким отчаянным плаксой, каким себя не помнил. Как я считал, мир, для которого я оказался девиантом, не хотел принимать меня. И раз так, то я не хотел быть в нем и иметь к нему какое-либо отношение. Я уже просто не сознавал, как мне кричать, чтобы быть услышанным. И после всего мною сказанного Созидатель Дневника лишь усмехнулся, и его ответ колыхнул мое сердце:

– Ха. А ты и впрямь интересен. Но мой ответ – нет, не так.

– Что?

– Ты не аномалия, Рэй. Ты самородок.

– А?

– Ты особенный.

– Нет, я обычный, – с лету возразил я.

– Вот именно это…

– Я обычный! Я просто хочу жить простой, спокойной жизнью, снова начать радоваться, смеяться…

– Именно это и делает тебя особенным. Всё это время ты старался, пытался, боролся за свою прежнюю жизнь, даже когда она, казалось бы, изменилась до неузнаваемости. Ты принимал ответственность за свои решения, не перекладывая ее на Бога или кого-нибудь еще. Это похвально. Ты не просто дал мне зрелище, ты заставил меня чувствовать. Чувствовать ту же боль, те же мучения, что и ты. Хоть по мне и не скажешь, но сейчас я улыбаюсь, потому что понял твою значимость. И тебе нельзя умирать хотя бы потому, что, я уверен, ты тот, кто сможет достичь своей цели. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так послезавтра. Однако в этой ситуации достичь своей цели тебе не получится никак…

В жизни каждого, даже самого скептичного атеиста, всегда наступает момент, когда он хотя бы раз, да поверит в Бога. И в тот миг, когда буквально из пустоты, испуская непонятные магические лучи, в руках Созидателя появился тот самый пресловутый Дневник, я как никогда почувствовал сотворение чуда.

– И раз так, за твою значимость, – говорил он, – я дам тебе возможность преклонить реальность перед собой.

– Да кто ты такой?..

– Можно было догадаться с самого начала, коль уж при первой нашей встрече все мои слова обернулись ложью. Я – Единый Бог.

– Как?! – Ноги перестали держать меня. Я вновь пал на колени. – Серьезно?..

– Ныне однозначно не лгу. Многие люди представляют меня как мудрого и хладнокровного отца, другие – как маленького ребенка, которому перепала такая могущественная сила, с которой тот не знает, что и делать. А я скажу, что истина – это ни то и ни другое. Вернее, скорее совокупность этого. Период моего существования исчисляется вечностью. Я даже не помню того, что было в самом начале и в ближайшие миллиард лет после него. Я сам не знаю, в чем смысл всего в этом мире. Устал уже создавать что-то, помогать кому-то или, наоборот, отнимать жизни… Я просто пытаюсь снова вызвать в себе интерес ко всему окружающему. Не сосчитать, сколько различных сценариев я создавал, большинство из которых уже и не вспомню. Сколько же раз мне приходилось уничтожать мир и воссоздавать его заново, будто ничего и не было… Сколько раз я перемешивал реальности, устраивая общий Армагеддон для двух разных вселенных. Я просто уже не знал, что и делать. А потом пришла очередь сценария с Дневником, в котором главным героем поначалу была Мирай, а потом неожиданным образом им стал ты.

Вдруг из ниоткуда, словно с небес, на меня плавно приземлился желтый, слегка помятый листок, который, как думал, я уже встречал где-то ранее. Слова, написанные на этой тонкой бумаге до боли ностальгическим почерком, вызвали во мне особое чувство: мое сердце впервые за долгие годы тронул такой знакомый и такой блаженный холод… «Я хочу, чтобы у моего Рэя всё было хорошо».

– Откуда это?..

– Когда ты рвал Дневник в квартире Прайсов, то не заметил ее, ведь уничтожил только исписанные в начале, не тронув все пустые. Сбывается только то, что написано в Дневнике. И вот… кое-что осталось. Она хотела, чтобы в конце концов, если не сможет справиться со своими тревогами и по какому-то помешательству исчезнет из этого мира, ты сохранил свою доброту и был счастливым. Поэтому она пропустила все чистые листы и занесла свое самое главное желание на последней странице. Можно сказать, это своего рода завещание от той самой Мирай Прайс. И оно будет выполнено независимо от моего отношения к тебе, хотя и здесь ты смог меня поразить.

– Не может быть… Это всё точно не сон?

– Нет. Держи. – В мои руки наконец попал Дневник, точнее то, что от него осталось. – Я позволяю тебе написать в него всё, что захочешь. Это твоя награда за то, что ты подарил мне… и последнее желание твоей любви.

Плакать уже жидкости не хватало в организме, а так хотелось снова разреветься! На сей раз от радости.

– Спасибо. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Спасибо!

Я тут же взял волшебное перо и начал переписывать историю. Самое основное – вернуться в февраль две тысячи четырнадцатого года. Далее: я с Мирай никогда не встречался, ее никогда не донимали ужасы социума и сама она социально адаптирована, с подругами и уверенным взглядом в будущее, плюс никаких проблем у ее родителей. Ну а что касается меня… Я ничего не поменял в себе. Единственное только – полное сохранение памяти. Чтобы все мои мытарства не прошли зря. На этом и закончил.

– Всё. Молодец.

Вдруг Он, по-родительски гордо улыбнувшись, протянул мне свою руку. Я краткий миг глядел на нее с благоговением и смиренным любопытством, однако чуть погодя твердо пожал ее. Она была настоящая, осязаемая, теплая. По телу пробежали мурашки, уголки рта невольно приподнялись, и взгляд поймал его глубокие, одухотворенные, полные удовлетворения глаза.

– Напоследок скажу, что ты не спал тогда. Ты бегал по такому миру, каким он представал в твоем видении. Пустые, практически заброшенные улицы; снег, планирующий ввысь; горящее рубином солнце на горизонте и звонкий голос возлюбленной, играющей на гитаре, посреди холодного апокалипсиса твоего сознания. Ты проснулся в своей постели, но это всё не было сном. Я специально всё сделал так, именно поэтому как такового перехода от действительности к фантасмагории не было и всё казалось таким правдоподобным. Надеюсь, это последнее, что тебе осталось непонятно.

– Ага. Теперь всё ясно. – Из меня неожиданно вышел нервический смешок. – Люди так тянутся к звездам, мечтают быть ими, сиять не менее ярко… И в погоне за этим желанием они упускают простую истину: звезды умирают от своей мощи, у них есть предел, хоть они и живут во Вселенной, однако, бесконечной. Ты, что стоишь выше всех звезд и самого космоса, спустился ко мне, к глупому маленькому человеку, который всё время пытался спасти свою жизнь, невзирая на силу, способную размозжить меня одной мыслью. Иронично, что, даже понимая это, я всё равно буду продолжать бороться. Бороться против Тебя и для себя. Потому что таков мой удел. И если каждый попробует убедить себя в этом, то и скорость света будет возможно преодолеть, и Тебя.

– Прямо-таки эпиграф к человеческому упрямству. Восхитительно.

– И когда же я вернусь в прежнюю реальность, Белыш? – сказал я с вызовом.

– Ты готов?

– Прямо сейчас. Пожалуйста.

– Как скажешь.

Бог воздел руку и приготовился щелкнуть пальцами.

Внутри меня заклокотало радостное волнение. Неужели я и вправду вернусь домой? Вернусь в две тысячи четырнадцатый?..

Осталось всего несколько секунд, чтобы узнать наверняка. Пять, четыре, три, две, одна… Щелк.

Полнейшая перезагрузка.