Генерал Судзуки передвинул толстую японскую папиросу из правого угла губ в левый.
Сухощавые, цепкие пальцы генерала рванули край конверта. Черные миндалины глаз охватили штамп командующего войсками, число, № и быстро заерзали по строчкам.
«…отправляется в ваше распоряжение важный преступник-террорист, известный под кличкой…»
— Ага, так. Чудесно!
Глазки генерала блеснули лучом довольства. Незамеченная выскользнула из губ толстая папироса.
«…за ним числятся следующие акты, направленные против японских войск: 1) покушение на…»
— А-а!
Генерал весь ушел в бумагу, и только изредка из сжатых губ срывается короткое:
— Ага… Угу… Ыгы… Х-ха!
«…допросить и передать на ликвида…»
— Угу. Так.
Генерал кончил и уставился в лицо японского офицера, молча на вытяжку стоявшего перед столом.
— Как доехали?
— Хорошо!
— Арестованный?
— Спокоен.
— Попытки к бегству?
— Невозможны.
— Где вагон?
— На товарной станции.
— Эге. Едем.
Генерал толкнул ногой кресло и метнулся из кабинета.
Поворот по-военному — щелк… Японский офицер — вслед за генералом.
Октябрь.
Тайга и горы давно спят под снегом.
Но здесь, в песчаной столице атамана Семенова, везде и всюду бурый налет. Кашенина из песку и снега, поднятая ветром, носится в воздухе.
Машина генерала Судзуки остановилась у вокзала.
— Где?
— Вон там… дальше.
— Угу.
На восьмом пути.
Зеленый вагон с решетками в окнах. Двое часовых с той и другой стороны вагона… И внутри… караул.
Генерал сидит у стола и злобно смотрит на арестованного.
Тот бледен. Лицо осунулось. Исхудало. На лбу свежий шрам. На щеке — тоже.
— Будете вы отвечать?
— Я сказал: нет!
— Плохо будет…
— Знаю.
— Д-а… Так я вас…
Но генерал не договорил: дверь купе открылась, и запыхавшийся японский полковник протянул генералу синий листок.
— Вот. Радиограмма из Владивостока. Спешно. Приказано принять по сетке № 3… Шифр.
— Что? Давайте!
Генерал схватил листок и, вынув из кармана в кителе решетку ключа, приложил ее к бумаге.
Я там:
«…Немедленно начать эвакуацию Забайкалья. Окончить к двадцатому…».
И подпись: «генерал О-Ой».
Генерал вскочил.
— Машину! Едем!
— Что делать с арестантом?
— С арестантом…
Генерал оглянулся и прищурил глаза.
— Ждите приказа. Следить строго…
И, садясь в автомобиль, генерал Судзуки процедил сквозь зубы полковнику:
— Вызвать полковника Сипайло ко мне… Лично… Вечером в пять.
«Аироплан мой, аироплан.
Спаси меня ты от партизан!..»
И наступили дни страдные.
На мутной поверхности пьяной атамановской Читы запрыгали пузыри страшной тревоги и паники.
Вспененный, взбудораженный город мечется из дома в дом пугливой мордой, хлопочет, суетится, недоуменно смотрит, истерично взвизгивает, узнает, спрашивает, пытает, протестует, негодует, кричит, машет руками, таинственно шепчет и суматошливо толпится с чемоданами и узлами на перроне Читы первой.
А там: один за другим отходят на восток японские эшелоны.
Вспотевший, красный стоит атаман Семенов перед генералом Судзуки.
— Ваше превосходительство… Да как же это так… Помилуйте… Как же вы нас покидаете… Ведь мы же погибнем… Красные войдут в город.
— А вы их не пускайте, — вежливо говорит генерал Судзуки, поворачиваясь спиной и тем намекая тонко и деликатно, что аудиенция кончилась.
Еще более потный, еще более красный, мечется атаман по квартире.
— Маша! Получил сведения: у Нерчинска зашевелились красные. Маша! Поторопись… Там для тебя купе уже готово…
Маша в кимоно, простоволосая, быстро сует в шкатулку золото и камни.
— Ну, голубка… Пока…
Целует ее на лету атаман.
— Ты не бойся… Тебя будут сопровождать офицеры. В Харбине мы увидимся.
Атаман бросается к дверям, но, вспомнив что-то, останавливается.
— Да… Захвати, пожалуйста, мой новый мундир и теплые носки… До свидания.
Придерживая рукой шашку, атаман вылетает из комнаты и прыгает с крыльца в автомобиль.
— Вперед!! — кричит он.
С беспрестанным ревом, взметая снего-песочную пыль, мчится авто атамана туда… за город… по направлению к аэродрому.
Через десять минут, кряхтя и крякая, усаживается атаман сзади пилота во втором гнезде новенького блестящего ньюпора.
Механик берется за пропеллер.
— Ваше превосходительство! Ваше превосходительство!
Адъютант Семенова камнем скатывается с хребта взмылен ной лошади и подбегает к аэроплану.
— Ваше превосходительство. Вы же назначили на сегодня заседание оперативного совета.
— Некогда, голубчик, некогда.
— Но, ваше превосходительство! План обороны Читы…
— Сами пусть решают, сами… Скажи: я согласен.
— Но приказ, ваше превосходительство… Вы еще не подписали.
— А, чорт… Да подпиши его сам… Пускай.
… Тах-тах-тах… Ж-ж-ж-ж, — загудел мотор.
Через минуту, отделившись от земли, взвилась белая птица, унося на спине своей тучное атамановское тело. Туда… вперед… к Манчжурии и Харбину.
Атаман осенил себя крестным знамением.
— К чорту! Довольно дурака валять. Все равно толку не будет. Читы не удержать. Делайте, как хотите, а я свои части увожу в Монголию. Баста!
Барон Унгерн стучит кулаком по столу и, поднявшись, покидает заседание совета.
— Ну что ж, — говорит генерал Вержбицкий. — Атаман улетел, барон уходит, а мы будем драться… Мы — каппелевцы! Ваше мнение, господа?
— Согласны, согласны.
— Ваше превосходительство…
Дежурный офицер останавливается перед начальником гарнизона, генералом Бангерским.
— …вас вызывают к радио.
— Откуда?
— Из Нерчинска… Красные.
На радиостанции.
— Я начгар Читы генерал Бангерский.
— Я комфронтом Амурского Смирнов.
— Слушаю.
— Генерал! Революционные войска идут на Читу. Сопротивление бесполезно. Во избежание кровопролития, предлагаю перейти на сторону революционных войск. Вам послано письмо бывшего полковника Бурова. Получили вы его или нет?
— Да, получил. Высылаю к вам для переговоров полковника Сотникова. Через три часа он будет в Урульге.
— Ждем.
В Урульге.
— Я — Бондырев… Бывший полковник армии Колчака… Теперь служу революционным войскам, как и Буров, и говорю вам: одумайтесь, бросьте сопротивление и переходите на сторону революционных войск.
Бондырев замолкает, и члены делегации амурского фронта внимательно ждут ответных слов.
— Я — полковник Сотников, герой ледяного похода… Да. Мы согласны соединиться с вами, но… Но мы можем протянуть друг другу руки только в том случае, если вы согласитесь вести борьбу с большевиками за единую неделимую Россию до последней капли крови.
Члены делегации старательно давят улыбки.
— Увы, полковник, это невозможно. Наше предложение: или переходите, или будем воевать.
Полковник Сотников закручивает ус, медленно подымается, медленно кладет руку на эфес и медленно вынимает шашку.
— Вот это оружие герои ледяного похода без нужды не вынимали и без чести не вкладывали!.. — говорит он важно-торжественно и, повернувшись, уходит.
На сотни верст по железной дороге, от Читы до Манчжурии, растянут фронт.
Много у семеновцев и каппелевцев снарядов, снаряжения, провианта.
Четырнадцать броневиков шатаются по линии.
И все-таки… безнадежная позиция. Растянулась армия.
Плохо одета, плохо обута революционная армия.
Пушек мало, снарядов тоже. Патронов по пять десятков на стрелка, но…
Бодр дух… силен подъем.
В несколько кулаков сжалась армия и ударила по магистрали, разорвав фронт противника.
В панике бегут каппелевцы, бросив линию… Бегут к монгольской границе.
На станции Ага бригада Фадеева громит «волжан».
Дивизия Попова берет Китайский Разъезд.
А 22 октября с севера врывается в Читу партизанский отряд Старика.
Так зовут начальника отряда.
В степи станция Даурия.
Мрачно высятся остовы каменных казарм.
На станции паника.
Близко-близко, и на западе и на востоке, бьет артиллерия… А с севера вдали показались партизанские цепи. Гарнизон Даурии на конях.
— Где полковник Сипайло?
— Красного шинкует.
— Беги к нему… сообщи… Живо.
Угреватый казак бежит к небольшому каменному строению, стоящему на отлете.
Это застенок.
С папиросой в зубах, ударяя стэком по лакированному сапогу, стоит посреди комнаты полковник Сипайло.
Кирпичный пол весь в пятнах и лужах почерневшей крови.
И в крови плавает худое посиневшее тело.
Четыре казака стоят по сторонам.
— Ну, сволочь!.. Скажешь?
Но лежащий молчит.
Это тот самый, что сидел в Чите, в арестантском вагоне, под охраной японского караула. Вот уже два часа работают над арестованным палачи. Уже обрезаны нос и уши, уже вся спина в черных полосах от ударов горячего шомпола, уже на груди алой звездой содрана кожа…
Но он… молчит.
— Говори… Иначе…
— Господин полковник! — вбегая, громко говорит угреватый казак: — красные показались… Цепь… Близко.
— A-а… Сволочь, — хрипло вырывается из горла Сипайло. — Ну, твое счастье, мерзавец… Получай.
Шесть раз метнулся курок нагана… Шесть пуль потонули в теле лежащего.
На станции Мациевская черными пятнами легли на снежном фоне севера красные цепи.
Черными пятнами на снежном фоне катятся к югу белые. Бросили линию. Одно спасение — это там, вдали… граница.
Взята Мациевская.
Здесь в 18-ом году мальчишка-матерщинник, атаман Калмыков, впервые разрубил провода телеграфа: и прекратилась связь между Западом и Востоком.
Сюда впервые вступила нога белых и отсюда ныне сорвалась она в последний раз, — сорвалась она из Советской России и навсегда…
Красные части преследуют противника.
На перроне станции к командиру полка подводят пленного.
Он высокий, бритый.
— Снегуровский! — кричит командир, бросаясь к нему навстречу. — Ты как?.. Откуда?
— Из Харбина! Через фронт в Читу в главный штаб пробираюсь, — улыбается Снегуровский.
А день спустя, в Даурии, Снегуровский стоит над трупом, найденным в застенке Унгерна.
Снегуровский задумчив и хмур.
— Я его знаю, — говорит он окружающим: — это максималист Архипов, известный под кличкой Клоделя. Заберите тело.
…Читинская пробка выбита — дорога в Москву свободна!
И вот!
Год 21-й.
От Байкала до моря воцарилась революционная власть. Похоже: окончился период бурь, и наступает тишь и гладь (понимай — строительство).
Ветер подул с востока на запад.
И по всему Приморью, Амуру и Забайкалью пронесся единый клич:
— В Москву, в Москву!
Поезда заполнены.
В вагонах мелькают молодые люди, одетые полувоенно, со звездами на обшлагах, кожаных тужурках, дошках, сапогах, унтах, кожаных фуражках и козьих папахах, с портфелями, ободранными чемоданами и вещевыми сумками.
Среди них толкаются защитные юбки, стриженые головы и китайские сигаретки.
— А герои нашего романа? — спросит читатель.
Что ж!
Они тоже здесь. Чем же они хуже других?
Вот они…
Танечка, Адольф, Ольга маленькая, Ольга большая, Снегуровский, Левка, Тарасова, Зойка, Баев, дядя Федоров и прочая, и прочая, и прочая… Словом — все герои авантюрного романа «Желтый Дьявол», оставшиеся в живых, торопливо эвакуируются с Дальнего Востока: нельзя же, на самом-то деле, на самоотверженности и героизме людей играть до бесчувствия… И еще…
Саша-комсомолец.
Молодым задорным голосом:
— Даешь Москву!
Покатили.
Прощайте, сопки. Прощай, Дальний Восток. Покатили.
А Дальний Восток, нахмурив чело и набравшись терпения, еще два года отдувался за всю Советскую Россию, «буфером» своим — читай: грудью, кровью своей — преграждая путь к сердцу ее — Москве! — преграждая путь этим хитрым и жестоким завоевателям, желтым и скуластым макакам: императорской Японии.
А на третий год произошло вот что…
Переверните страницу, читатель, и вы узнаете: в последней главе последнего тома романа «Желтый Дьявол», — в эпизоде о «землетрясении в Японии», — вы узнаете все!