Жемчужная Тень

СЕРАФИМ И ЗАМБЕЗИ

© Перевод. Н. Анастасьев, 2011.

Возможно, вам приходилось слышать о Сэмюэле Крамере, наполовину поэте, наполовину журналисте, который был как-то связан с танцовщицей по прозвищу Фанфарло. А впрочем, если и не слышали, это не имеет значения. Говорят, он был на виду в Париже начала XIX века, и когда мы познакомились с ним в 1946 году, тоже был на виду, хотя и по-другому. Это был тот же самый человек, только в новом облике. Например, в те давние времена, более ста лет назад, Крамер на протяжении нескольких десятилетий уверял, притом совершенно уверенно, что ему около двадцати пяти лет. Но к моменту нашего знакомства он явно вошел в возрастную фазу сорокадвухлетнего человека.

В ту пору он держал заправку милях в четырех к югу от реки Замбези, там, где она обрывается водопадом Виктория. У него было несколько свободных комнат, где размещались, если гостиница была переполнена, туристы, приехавшие посмотреть на водопад. Меня как раз и послали к нему, потому что начались рождественские праздники и свободных номеров в гостинице не осталось.

Мы встретились подле гаража из рифленого железа, где он пытался завести большой, изрядно побитый «Мерседес», и на первый взгляд показался мне бельгийцем из Конго. Его можно было принять и за северянина, и за южанина, волосы светлые, кожа цвета парусины. Но впоследствии выяснилось, что отец у него немец, мать — чилийка. Именно это обстоятельство, а отнюдь не дощечка над дверью гаража, гласившая «С. Крамер», заставило меня подумать, что об этом человеке мне уже приходилось слышать.

Дождей почти не было, декабрь в том году выдался на редкость жарким. За три дня до Рождества я сидела на террасе у своей комнаты, глядя сквозь порванную железную сетку от комаров на отдаленные зарницы. Когда жара сохраняется в течение долгого времени, возникает ощущение, что со звуками природы что-то происходит. Они утрачивают свой обычный тон и доносятся словно сдавленно и приглушенно. В тот вечер рождественские жуки, плюхающиеся спиною на пол террасы с пронзительным стуком, пребывали в каком-то полусонном состоянии. Одного я заметила в падении, и негромкий стук достиг моих ушей с едва уловимым опозданием. Звуки, производимые в буше дикими зверями, из тех, что поменьше, тоже были приглушены. На самом деле, только когда буш разом умолк, что часто бывает, когда вблизи появляется леопард, я поняла, что до этого вообще раздавались какие-то звуки.

Перекрывая этот общий невнятный гул, в дальнем конце террасы продолжалась вечеринка, которую устроили постояльцы Крамера. Жара поглощала каждое слово. Бокалы звенели так, словно были сделаны не из стекла, да и вообще это были не бокалы, а бутылки, завернутые в бумажные салфетки. Иногда на какое-то мгновение в воздухе вяло повисал чей-то вскрик или взрыв смеха, но эти звуки были такими же смутными и ирреальными, как свет карманного фонарика, разрывающего пелену лондонского тумана.

Крамер подошел к моему углу террасы и пригласил присоединиться к компании. С удовольствием, сказала я, и ничуть не слукавила, пусть даже одной мне было совсем неплохо. Столь продолжительная и сильная жара подавляет волю.

В соломенных креслах, с бокалами в руках, жуя соленые орешки, сидели пятеро гостей. Среди них я узнала только что приехавшего из Англии рыжеволосого полисмена, а также двух постояльцев Крамера — хозяина табачной плантации и его жену из Булавайо. По местному обычаю двое оставшихся представились по имени. Мэнни, невысокий смуглый мужчина с квадратным лицом и фигурой, показался мне португальцем с восточного побережья. Женщина, Фанни, отщипывала соломинку за соломинкой от трухлявого кресла, а когда поднимала бокал, рука ее немного подрагивала, заставляя звенеть браслеты. На вид ей было лет пятьдесят — хорошо ухоженная, безукоризненно одетая дама. Ее седые волосы, покрашенные в голубой цвет, были уложены кудельками прямо надо лбом с отметинами — следами малярии.

Как принято в здешних краях при встрече с малознакомыми людьми, я назвала хозяину плантации и его жене имена знакомых в радиусе шестисот миль. Полицейский поделился новостями из жизни региона, расположенного между Лусакой и Ливингстоном. Крамер же, Мэнни и Фанни затеяли какой-то спор, и, похоже, перевес был на стороне последней. Судя по всему, речь шла о рождественском спектакле либо концерте, с участием всех троих. Несколько раз до меня доносились слова «ангелы», «пастухи», «смешные цены» и «мои девочки» — слова, по-видимому, ключевые для всей дискуссии. В какой-то момент, услышав чье-то имя — его назвал полисмен, — Фанни вдруг отвлеклась от спора и повернулась к нам.

— Это одна из моих девочек, — сказала она. — Я три года ее обучала.

Мэнни собрался уходить, и, прежде чем последовать за ним, Фанни извлекла из сумочки визитку и протянула мне.

— Если кто-нибудь из ваших друзей заинтересуется… — неопределенно обронила она.

Дождавшись, пока они со спутником отъедут от дома, я посмотрела на карточку, где поверх адреса, отсылающего к месту, расположенному милях в четырехстах вверх по реке, можно было прочитать:

На следующий день я снова столкнулась с Крамером, по-прежнему возившимся со своим «Мерседесом».

— Вы тот самый, о ком писал Бодлер? — спросила я.

С привычным терпением во взгляде он посмотрел мимо меня в сторону бескрайнего пустынного вельда и ответил:

— Да. А что вас навело на эту мысль?

— Имя Фанфарло на визитке Фанни. Разве вы не были знакомы в Париже?

— Да, конечно, но все это осталось в прошлом, — сказал Крамер. — Она вышла замуж за Мануэло де Монтеверде, то есть за Мэнни. Здесь они осели лет двадцать назад. Он держит лавку для кафров.

Тут-то я и вспомнила, что в век романтизма Крамер любил перемежать сочинение стихов и прозы занятиями вполне практическими.

— А литературой вы больше не занимаетесь? — спросила я.

— Профессионально — нет. Это была навязчивая идея, от которой я счастливо избавился. — Он постучал по шершавому капоту машины и добавил: — Величайшие произведения литературы возникают по наитию. Это мысль, пришедшая задним числом.

Он снова повернулся в сторону вельда, где, невидимый, попугай лори со своим серым хохолком насвистывал: «иди, иди».

— Жизнь, — продолжил Крамер, — штука серьезная.

— Ну а сейчас вы по наитию стихи пишете?

— Когда наитие того требует, — ответил он. — Вообще-то говоря, я только что написал «Рождественскую маску». Представление состоится в сочельник, прямо здесь. — Он указал на гараж, где несколько аборигенов уже переставляли канистры с бензином и покрышки. Не будучи ни актерами, ни зрителями, они никуда не торопились. Рядом возвышалась груда складных стульев.

В сочельник, ближе к полудню, я вернулась с водопадов и обнаружила перед гаражом возбужденную толпу аборигенов, в центре которой, громко и сердито ругаясь, стоял Крамер. Одной рукой он вцепился в рукав какого-то мрачного типа, другой размахивал в раскаленном воздухе, энергично подчеркивая таким образом свое возмущение. Выяснилось, что из миссии прислали несколько аборигенов, чтобы помочь установить сцену, а те, со своим элементарным трехклассным английским, вымытыми лицами и в белых тиковых шортах, принялись невинно поддразнивать неграмотных, в лохмотьях, ребят Крамера. Его метод, заключавшийся в том, чтобы закончить речь словом «полиция», сработал, — приезжие снова принялись за работу, продолжая, однако же, гортанно, словно выбивая барабанную дробь, покрикивать друг на друга.

Сцена, сколоченная из ящиков для белья с планками крест-накрест, была установлена в глубине помещения, откуда дверь вела во двор, к нужнику и хижинам аборигенов. Пространство между дверью и сценой было отгорожено перекинутыми через веревку казенными черными одеялами. Ученицы из школы Фанфарло должны были изображать хор ангелов и танцевать; сама же она собиралась исполнить сольную партию балета, выступив в роли Пресвятой Девы. Ее мужу, из-за того что он говорил на слишком уж ломаном английском, досталась бессловесная роль пастуха в компании с тремя другими пастухами, которым не доверили роль со словами по той же причине. Главную роль исполнял Крамер — первый серафим. У него было больше всего реплик. Сошлись на том, что поскольку текст написал он, то он и донесет его до зрителей наилучшим образом; однако мне показалось, что в ходе репетиций возникли некоторые разногласия, связанные со стоимостью постановки, ибо Фанни настаивала на том, что ее девушки достойны самых богатых декораций.

Начало представления было назначено на восемь вечера. Я появилась за кулисами в семь пятнадцать и увидела ангелов в балетном одеянии с крыльями из разноцветной гофрированной бумаги. Сама Фанфарло нарядилась в длинную белую прозрачную юбку с поясом, расшитым блестками. Я помогала гримировать мудрецов — наклеивала бороды, — когда краем глаза увидела Крамера. На нем было нечто вроде тоги, сшитой из нескольких слоев москитной сетки, недостаточно плотной, однако, чтобы скрыть его белые шорты. Загримировался он слишком рано, и теперь грим растекался по лицу, ибо день становился все жарче и жарче.

— В этот момент я всегда нервничаю, — заметил он. — Надо бы порепетировать вступительный монолог.

Я услышала, как он поднимается на сцену и начинает декламировать. Правда, за гомоном возбужденной ребятни уловить можно было только ритм речи, к тому же надо было помочь Фанфарло загримировать девочек. Казалось, это невозможно. Как бы быстро ни орудовали мы гримерными кисточками, краска мгновенно растекалась. Жара стояла поистине невыносимая.

— Откройте ту дверь, — крикнула Фанфарло. Задняя дверь открылась, и к ней сразу хлынула толпа любопытствующих аборигенов. Фанфарло принялась отгонять их, а я отправилась ко входу глотнуть воздуха. Я уже поднялась на сцену, когда вдруг почувствовала, что откуда-то справа накатывает мощная тепловая волна. Обернувшись, я увидела Крамера. Он явно на кого-то кричал, как утром на аборигенов. Но сделать хоть шаг вперед ему мешала эта самая волна. И из-за нее же я не сразу увидела, кем это так возмущается Крамер. Такой жар пеленой застилает глаза. Но, приблизившись к авансцене, я все разглядела.

Это было живое существо. Более всего бросалась в глаза его неподвижность; оно словно бы не соответствовало законам перспективы, не меняя размеров при приближении и удалении. И в полном несогласии с иными формами жизни обладало полностью законченным видом. Ни одна из его частей не пребывала в движении; в контуре отсутствовали малейшие признаки колебания, неровности, что обычно свойственно всему живому, и то же самое лежало в основе его красоты. Глаза занимали почти все лицо, уходя далеко за скулы. С затылка свисали два сильных крыла, которые время от времени складывались, закрывая глаза и вызывая порыв обжигающе горячего воздуха. Шеи почти не было. Еще одна пара крыльев, упругих и податливых, была раскинута ниже плеч, а третья крепилась на лодыжках, словно бы удерживая все тело на весу. Ноги казались слишком хрупкими для столь плотно сбитого организма.

Сталкиваясь с чем-то необычным, европейцы — жители Африки — часто против собственной воли начинают говорить на кухонном языке кафров.

— Гамба! — взревел Крамер, что означало: «Вон отсюда!»

— А ну-ка сойди со сцены, и не надо кричать, — мирно предложило существо.

— Да кто ты, черт побери, таков? — тяжело дыша в раскаленном воздухе, проговорил Крамер.

— То же, что и на небесах, — последовал ответ, — иными словами — Серафим.

— Расскажи об этом кому-нибудь еще, — пропыхтел Крамер. — Я что, на идиота похож?

— Ладно, расскажу. Только не другому Серафиму, — согласился Серафим.

Воздух наполнялся исходившим от Серафима жаром. Грим заливал Крамеру глаза, он стирал его рукавом своей сетчатой тоги. Направляясь в глубину помещения, где было не так жарко, он выкрикнул:

— Раз и навсегда, чтобы было понятно…

— Вот это правильно, — заметил Серафим.

— …это мое представление, — закончил Крамер.

— С каких это пор? — поинтересовался Серафим.

— С самого начала, — выдохнул Крамер.

— С Начала это как раз мое представление, — возразил Серафим, — а Начало началось прежде всего остального.

Спускаясь с раскаленной сцены, Крамер зацепился своим одеянием за гвоздь и порвал его.

— Слушай, — заговорил он, — я не могу себе представить, чтобы такая бестия, как ты, был истинным Серафимом.

— Истинно так, — откликнулся Серафим.

В это время жар уже выгнал меня наружу, к входу. Крамер встал рядом со мной. Собралась группа аборигенов. Начали подъезжать зрители, из-за противоположной стороны здания показались участники спектакля. Заглянуть сколько-нибудь глубоко внутрь не представлялось возможным из-за исходившего от Серафима жара, как невозможно было и войти.

Стоя у двери, Крамер по-прежнему пылко беседовал с Серафимом, а вновь прибывшие никак не могли решить, под какую из трех знакомых категорий подпадет данное дело, в чем причина — в аборигенах, Уайтхолле или леопардах.

— Это моя собственность, — настаивал Крамер, — а эти люди заплатили за свои места. Они пришли на спектакль в театре масок.

— В таком случае, — сказал Серафим, — я готов понизить температуру, чтобы и они смогли посмотреть спектакль.

— Мой спектакль, — с нажимом сказал Крамер.

— Да нет, мой, — возразил Серафим, — твоему тут нет места.

— Ты уберешься отсюда, или мне вызвать полицию? — решительно сказал Крамер.

— У меня нет выбора, — еще более решительно заявил Серафим.

Разнесся слух, что в гараж проник обезумевший леопард. Люди расселись по своим машинам и отъехали на безопасное расстояние; хозяин табачной плантации пошел за ружьем. Кое-кому из молодых полисменов пришла в голову мысль ослепить леопарда бензином, и они отправили аборигенов на заправку заполнить канистры, чтобы затем передать их по цепочке в гараж.

— Так мы с ним справимся, — заметил один из полисменов.

— Верно, пусть отведает бензина, — крикнул Крамер от двери.

— Я бы не стал этого делать, — заметил Серафим. — Пожар начнется.

Взметнулось пламя от первой порции бензина, выплеснутой внутрь гаража. Сначала загорелись сиденья, затем сам воздух, и наконец все помещение, ограниченное металлическими стенами, превратилось в сплошной огонь, питающийся огнем. Тут подъехала еще одна машина с полисменами, которые поспешно отправили группу аборигенов наполнять канистры из-под бензина водой. Они начали неторопливо поливать огонь. Фанфарло вывела своих ангелов на дорогу. Она старалась успокоить их родителей и одновременно понять, что происходит: ее бесило, что не удалось показать свое искусство танца. Она свирепо ткнула в спину одному из ангелов, чьи родители находились в Англии.

Окончательно огонь утих лишь через несколько часов. Пока рифленые металлические стены, искореженные и съежившиеся, еще были накалены, увидеть, что произошло с Серафимом, не представлялось возможным, а когда огонь погас, стало слишком темно, да и жарко, чтобы что-нибудь разглядеть в развалинах.

— Гараж застрахован? — спросил Крамера кто-то из его друзей.

— Конечно, — ответил тот, — мой полис покрывает все, за исключением деяний Бога, то есть удара молнии или потопа.

— Он полностью обеспечен, — сказал друг Крамера другому другу.

Многие уже разъехались по домам, кто-то еще только собирался уезжать. Полисмены отъехали, распевая «Дорогого короля Венцеслава», а мальчишки из миссии бежали по дороге, распевая «Да возрадуются добрые христиане».

Время близилось к полуночи, а жара не спадала. Хозяин табачной плантации и его жена предложили проехаться к водопадам, там прохладнее. Крамер и Фанфарло присоединились к нам, и, подпрыгивая на ухабах, мы двинулись проселочной дорогой, ведущей от дома Крамера к шоссе. На нем были всего две гудронированные колеи для машин. Мили за две до места мы услышали рев водопадов.

— Все труды прахом. Маски и вообще все, — повторял Крамер.

— Да заткнись ты, — огрызнулась Фанфарло.

И вот тут, при свете фар, я снова увидела Серафима. Он передвигался со скоростью семидесяти миль в час, задевая гудрон быстрыми взмахами двух крыльев, в то время как еще два были сложены на его лице и третья пара прикрывала ноги.

— Это он! — вскричал Крамер. — Мы еще можем достать его.

Мы вышли из машины у гостиницы и двинулись по тропинке через густые тропические заросли Леса дождя, где водяная пыль от водопадов орошает землю непрестанно. Это было как исцеление после лихорадки, легкий дождь после жары. Серафим был далеко впереди нас, и сквозь листву деревьев я видела, как исходящий от него жар превращается в пар. Мы подошли к краю обрыва, где напротив нас, на той же высоте, мощный речной поток низвергался в ущелье. Серафима нигде не было видно. Может, он внизу, на дне стонущей впадины, или — где?

А потом я заметила, что на протяжении целой мили над гребнем водопада струи взлетают выше обычного. Я решила, что это пар, исходящий от Серафима. И я была права, потому что вскоре, при немых вспышках летних зарниц, мы увидели, как он удаляется от нас по Замбези, скользя среди валунов, похожих на крокодилов, и крокодилов, похожих на валуны.