Жена - девочка

Он также не заметил бы их, если б не услышал слова, касающиеся, очевидно, его самого.

— Между прочим, сэр, — сказал один из незнакомцев, обращаясь к Свинтону, — если не секрет, что это за маленькая стычка, происшедшая с вами в танцевальном зале?

— Ай-ай, о какой стычке ты говоришь, мистер Лукас?

— Было что-то странное — как раз перед первым вальсом. Участвовали в этом темноволосая девушка с алмазной диадемой — та самая, с которой ты так много танцевал, мисс Гирдвуд ее зовут, как я полагаю, — и великолепный господин с усами. А также, кажется, старая леди. Мы с другом случайно оказались рядом и видели, что между вами произошла некая сцена. Так ли это?

— Ну что ты? Никакой сцены не было. Только и всего, что господин хотел кружиться в вальсе с этим божественным созданием, но леди предпочла ему вашего скромного слугу. Вот и все, что было, джентльмены, я вас уверяю.

— Мы думали, что у него с тобой произошло некое столкновение. Происшедшее было дьявольски похоже на это.

— Не со мной. Я полагаю, недоразумение произошло между ним и молодой леди. Действительно, она дала ему предыдущее обязательство, которое не было записано в ее карточке. С моей стороны — я не имел никаких претензий к молодому господину — абсолютно никаких — даже не заговорил с ним.

— И все же ты глядел на него со злобой, так же, как и он на тебя. Я подумал, что ты собираешься столкнуться с ним, так же, как и он с тобой.

— Ай-ай, он меня понял, — «так же, как и тот господин».

— Значит, ты знавал его и прежде?

— Чуть-чуть, совсем немного — много лет тому назад.

— В стране, откуда ты родом, наверное? Он, кажется, англичанин.

— Нет, ничего подобного. Он проклятый ирландец.

Уши Майнарда загорелись.

— Что же было с ним много лет назад? — спросил более молодой знакомый Свинтона, которой не уступал в любопытстве своему старшему товарищу.

— Что было с ним? Ай-ай, дружище, ничего, абсолютно ничего.

— Никакого занятия или профессии?

— О да; когда я знавал этого господина, он был лейтенантом в пехотном полку. Один из самых бесполезных людей в корпусе, насколько я знаю. Мы бы такого в свой полк не приняли.

Пальцы Майнарда нервно задергались.

— Конечно нет, — продолжила «важная персона». — Я имею все основания, джентльмены, так полагать, потому что являюсь гвардейцем — драгуном ее величества.

— Значит, он служил у вас в одном из полков, сформированных до начала мексиканской войны. Вы знаете, почему он оставил службу?

— Господа, я не привык болтать об инцидентах, случившихся с моими сослуживцами. Я обычно осторожен в таких вопросах, очень осторожен.

— О, конечно, довольно об этом, — откликнулся задавший вопрос. — Я потому только спросил, что мне кажется немного странным: офицер нашей армии вынужден оставить службу.

— Если бы мне было известно хоть что-нибудь похвальное об этом господине, — продолжил гвардеец, — я был бы счастлив сообщить вам об этом. К сожалению, ничего хорошего я вам сказать не могу. К большому сожалению, ничего.

Мускулы Майнарда, особенно на правой руке, сильно напряглись. Совсем немного требовалось для того, чтобы он вмешался в беседу. Еще одной подобной реплики было вполне достаточно, и, к сожалению для себя, мистер Свинтон ее произнес.

— Все это правда, джентльмены, — сказал он; обилие выпитого, очевидно, лишило его возможности соблюсти свойственную ему предосторожность. — Правда в том, что господин лейтенант Майнард, или капитан Майнард, как я полагаю, не сам ушел в отставку — его изгнали из британской армии. Что конкретно произошло, я не знаю, но знаю, что это правда.

— Это ложь! — закричал подошедший Майнард, резким движением снял перчатку со своей руки и полоснул ею по щеке клеветника. — Это наглая ложь, Дик Свинтон! И если вы не опровергнете это, как надлежит вам сделать, вы будете способствовать распространению ложных слухов. Никогда не было того, о чем вы говорите, и вы это знаете, негодяй!

Щека Свинтона стала белой, как перчатка, которой его ударили; но это было скорее проявлением трусости, чем гнева.

— Ай, действительно! Так вы были здесь и все слышали, Майнард! Хорошо, хорошо… я же и сказал, что это неправда. А вы назвали меня негодяем! И ударили меня своей перчаткой!

— Я повторю эти слова и снова ударю вас. Я плюну вам в лицо, если вы не возьмете свои слова обратно!

— Взять свои слова обратно!

— Да! И довольно разговоров! Я даю вам время, чтобы вы взяли свои слова обратно. Моя комната номер 209, на четвертом этаже. Я надеюсь, что вы найдете друга, которому не составит труда подняться ко мне. Вот моя визитка, сэр!

Свинтон взял визитную карточку дрожащими пальцами. В то же время соперник, презрительно взглянув на него и его дружков, подошел к противоположной стойке бара, хладнокровно допил свой стакан и без единого слова пошел к лестнице, ведущей наверх.

— Ты встретишься с ним, не так ли? — спросил старший из компаньонов Свинтона.

Это был не очень корректный вопрос, но, судя по всему, человек, его задавший, вообще не беспокоился о деликатности.

— Конечно, конечно, — ответил ему гвардеец ее величества конной гвардии, не обращая внимания на бестактность. — Проклятый осел, свалился на мою голову, тоже мне! — продолжил он, размышляя. — Я здесь чужой, нет у меня друзей…

— О, об этом, — прервал его Лукас, хозяин собаки-ньюфаундленда, — не беспокойся. Я буду счастлив быть твоим секундантом.

Человек, с такой готовностью предложивший свои услуги, был самым что ни на есть отъявленным трусом, которого только можно было найти в этой фешенебельной гостинице, — разве что Свинтон мог с ним сравниться. Лукас и сам был заинтересован в дуэли с капитаном Майнардом, но рассудил, что безопаснее оставаться на вторых ролях.

Не в первый раз брал он на себя подобную роль. Уже дважды в прошлом поступал он таким образом, блефуя и создавая много шума вокруг себя, — такое поведение окружающие по ошибке принимали за храбрость. В действительности он был трусом; и хотя неприятные воспоминания о столкновении с Майнардом мучили его, он позволил себе оставить эту обиду без ответа. Ссора его соперника со Свинтоном подоспела вовремя и была ему на руку.

— Я или мой друг всегда к твоим услугам!

— С удовольствием, — согласился его напарник.

— Благодарю вас, господа, благодарю обоих! Это очень любезно с вашей стороны! Но, — продолжил Свинтон, колеблясь, — я должен, к сожалению, отказаться от помощи вас обоих в моем неприятном деле. У меня есть некоторые старые друзья в Канаде, служившие со мной в полку. Я телеграфирую им. И этот господин должен будет подождать. А теперь к черту все это! Давайте забудем все и пропустим еще по стаканчику.

Все это было сказано довольно хладнокровно, так, что даже все выпитое уже не могло оправдать отговорку. Да, это действительно была всего лишь отговорка, чтобы выиграть время и избежать дуэли с Майнардом.

Был некоторый шанс избежать дуэли, если бы не было свидетелей, но если слух об этом дойдет до чьих-либо ушей, то не останется ничего другого, кроме как принять вызов.

Такие мысли мелькали в голове мистера Свинтона, пока готовили и подавали новые горячительные напитки для всей компании.

Новый стакан коснулся его пересохших и побелевших губ, между ним и его знакомыми продолжилась пустая беседа, и мистер Свинтон на время забыл о своих ужасных мыслях.

Это забвение продолжалось какое-то время, поскольку он выпил больше, чем предполагал, и выпитое успокоило его. Однако часом позже, когда он поднялся наверх, даже алкогольный туман в голове не мог стереть четкое и ясное воспоминание о его столкновении с «проклятым ирландцем»!

Когда он вернулся в свою комнату, весь его аристократизм внезапно улетучился. Так же, как и связная речь. Его разговоры напоминали теперь бред простого пьяницы. Они были адресованы камердинеру, все еще способному выслушивать их.

Малый вестибюль на одной из сторон его квартиры был, как предполагалось, спальней этого пользующегося доверием слуги. Судя по диалогу, который последовал, слуга действительно пользовался доверием настолько, что незнакомый человек был бы весьма удивлен, услышав все это.

— Очень славную ночь ты провел! — сказал камердинер тоном скорее хозяина, чем слуги.

— Точно… точ… ик!.. Ты говоришь правду, Франк! Н-нет, совсем не славная ночь. Совсем наоборот — п… п… п… поганая ночь!

— Что ты имеешь в виду — что ты напился?

— Им… имею в виду! Я имею в виду эти д… дурацкие игры. Черт побери! Отличный шанс! Никогда не делайте этого. Миллион долларов! Все пропало — этот дьявольский господин!

— Какой господин?

— Будь он проклят — я его видел… встретил на балу… бал… бар… ниже. Давайте еще выпьем! Крепкие напитки повсюду… вокруг… кто принесет этот дурацкий напиток?

— Попробуй выразиться яснее! Что ты хочешь этим сказать?

— Что я хочу сказать? Что сказать? О н… ик… о нем.

— О нем! О ком?

— Кто… кто… кто… кото… Майнард. Ты, конечно, знаешь Майнарда? Он из тридцатого… тридцатого… неважно, из какого… полка. Это неважно… Он здесь… пр… пр… проклятая злая собака.

— Майнард здесь! — воскликнул камердинер довольно странным для слуги голосом.

— Это точно он! Живой и здоровый, черт бы его побрал! Явился в полном здравии, чтобы испортить все — он всегда все портит.

— Ты уверен, что это он?

— Уверен, уверен! Я так думаю. Он дал мне серьезный повод не сомневаться в этом — проклятие на его голову!

— Ты говорил с ним?

— Да, да.

— Что он сказал тебе?

— Сказал он немного… немного… что он явился… что он сделал.

— Что?

— Дьявол! много… да, да. Не стоит сейчас думать об этом. Давай ляжем спать, Франк. Я расскажу тебе обо всем утром. Это игра. Это Юп… Юпитер.

Не в состоянии более продолжать беседу, и тем более не в состоянии раздеться, мистер Свинтон повалился на кровать поперек и, свесившись вниз, вскоре захрапел.

Могло показаться странным, что слуга лег на кровать рядом с ним, однако он именно так и сделал.

Уважаемый читатель еще больше удивится, если узнает, что маленьким камердинером была его жена, а вместе с тем это именно так!

Да, это была его любезная «Фан», она и разделила таким образом кушетку со своим пьяным мужем.

«Откровенно говоря, я совершил большую глупость, — рассуждал молодой ирландец, когда вернулся в свою спальню и опустился на стул. — Не было никакой необходимости так поступать. Такая болтовня, тем более что Дик Свинтон здесь чужой, никак не могла бы мне повредить. Конечно, здесь его никто не знает; и это, кажется, играет ему на руку; без сомнения, он готов обобрать половину таких богатых голубков, как те, что были с ним недавно.

Вполне вероятно, что он наврал кое-что подобное про меня и матери этой девушки — впрочем, и про себя также. Наверное, поэтому со мной обращались так невежливо! Тогда хорошо, что я поймал его за руку, и я заставлю его раскаяться в своем вранье. Был изгнан из британских войск! Проклятая злая собака, прогавкавшая эту сплетню про меня! Противно даже думать о таком. То, что я слышал, — факт из его собственной биографии! Воспоминания о собственном поведении, наверное, и натолкнули его на мысль сказать подобное. Думаю, он уже не служит в гвардии: иначе что он здесь делает? Гвардейцы не покидают Лондон без серьезной и обычно малоприятной причины. Я сделаю все, чтобы его опозорить. Он уже был на грани позора, как я слышал.

Он, конечно, будет драться на дуэли. Он не был бы Диком Свинтоном, если бы сам затеял поединок — я достаточно хорошо знаю этого пройдоху. Но я не оставил ему никакого шанса выкрутиться. Удар перчаткой по лицу, не говоря уж об угрозе плюнуть ему в лицо — при свидетельстве двух странных джентльменов! Если он не законченный трус, он не осмелится оставить все это без ответа.

Конечно, он вызовет меня, и что я буду после этого делать? Трое или четверо товарищей, с которыми я успел наладить хорошие отношения — все они не друзья мне, ни один из них. Кроме того, разве кто-нибудь обязан заботиться обо мне после такого недолгого знакомства?

Что же мне делать? Телеграфировать графу? — продолжил он размышлять после паузы. — Он сейчас в Нью-Йорке, я знаю, и я уверен, что он без промедления пришел бы мне на помощь. Это только бы восхитило его, старого рубаку, — теперь, когда мексиканская кампания завершилась, он рад был бы снова обнажить свой справедливый меч. Входите! Кто это бесцеремонно стучит в дверь честного джентльмена в столь поздний час?»

Еще не было и пяти часов утра. За окнами гостиницы можно было услышать стук колес экипажей, которые развозили по домам последних возвращающихся с бала гуляк.

— Навряд ли Свинтон послал своего эмиссара в такой час. Входите!

За открывшейся дверью показался ночной портье, работник гостиницы.

— Ну, что вам угодно, мой дорогой?

— Один джентльмен желает видеть вас, сэр.

— Приведите его!

— Он просил меня, сэр, передать вам свои извинения за то, что потревожил в столь ранний час. Потревожил только потому, что у него к вам очень важное дело.

— Что за вздор! С чего это он говорит в таком духе? Друг Дика Свинтона более деликатный джентльмен, чем он сам?

Последняя реплика была сказана тихо и не предназначалась служащему гостиницы.

— Он сказал, сэр, — продолжил портье, — что прибыл пароходом…

— Пароходом?

— Да, сэр, пароходом из Нью-Йорка. Он прибыл только что.

— Да-да, я слышал гудок парохода. Ну, дальше?

— Тот, кто прибыл пароходом, — он думал… он думал…

— Черт побери! Любезный, не надо утруждать себя, передавая мне чужие мысли. Где он? Проведите его ко мне, и пускай он выскажется сам.

— Из Нью-Йорка? — продолжил Майнард после того, как швейцар удалился. — Кто же мог пожаловать ко мне оттуда? И что за важное дело, ради которого будят человека в половине пятого утра? — ведь он, наверное, полагал, что я сплю. На его счастье, я не в постели. Или столица Британской империи горит, и Фернандо Вуд, подобно Нерону, веселится на его руинах? Ба! Розенвельд!

— Майнард!

Они обменялись приветствием, по которому можно было понять, что они долго не виделись. Друзья обнялись — их пылкая давняя дружба не ограничилась простым рукопожатием. Оба — активные участники недавней мексиканской кампании, воевали бок о бок, немало пережили под градом пуль в нелегких сражениях. Их дружбу скрепил крайне тяжелый штурм Чапультепека[32], когда смертельный столб огня, выпущенный из пушки, повалил их, стоявших вместе на вершине контрэскарпа[33], и их кровь смешалась, стекая в канаву.

С тех пор они и не видели друг друга. Поэтому неудивительно, что их встреча пробудила много воспоминаний и была очень трогательной.

Несколько минут ни один из них не был в состоянии сказать что-либо связное. Они обменивались лишь восклицаниями. Майнард первым сумел прийти в себя.

— Да благословит тебя Господь, дорогой мой граф! — сказал он. — Мой великий учитель военной науки. Как же я рад тебя видеть!

— Не меньше, чем я тебя, дорогой друг!

— Но скажи, какое дело привело тебя сюда? Я не ждал тебя, но вот странное совпадение: я как раз в этот момент думал о тебе!

— Я здесь, чтобы встретиться с тобой — и мне нужен именно ты!

— Ах! Для чего же, мой дорогой Розенвельд?

— Ты сказал, что я твой учитель военной науки. Пусть будет так. Но ученик теперь превзошел многих, включая и своего учителя, — он стал знаменит и известен повсюду. Именно поэтому я здесь.

— Выкладывай, что случилось, граф!

— Лучше прочитай вот это, чтобы избавить меня от долгих объяснений. Как видишь, письмо адресовано лично тебе.

Майнард взял запечатанный конверт, который вручил ему друг. На конверте было написано:

Вскрыв конверт, он прочитал:

«Комитет немецких беженцев в Нью-Йорке, ввиду последних известий из Европы, надеется, что светлые идеи свободы еще не подавлены на их древней родине. Они приняли решение снова вернуться туда и принять участие в борьбе, начатой в Бадене и Палатине. Впечатленные храбростью, показанной Вами в последней Мексиканской войне, и Вашим теплым отношением к нашим соотечественникам, воевавшим с Вами, а также зная Вашу приверженность идеям свободы, они единодушно решили предложить Вам возглавить это предприятие. Представляя себе опасность, которой Вы подвергнетесь, а также учитывая Вашу храбрость, они могут Вам обещать, что никакая другая награда не заменит Вам всеобщей любви и благодарности немецкого народа. Мы не можем Вам предложить ничего, кроме доверия и всеобщей преданности. Ответьте нам, готовы ли вы принять это предложение».

Примерно полдюжины человек подписались под этим письмом, и Майнард бегло пробежал список. Он знал этих людей и слышал об их движении.

— Я принимаю предложение, — сказал он, подумав лишь несколько секунд. — Ты можешь вернуться и передать мой положительный ответ комитету.

— Вернуться и передать ответ! Мой дорогой Майнард, я приехал, чтобы вернуться с тобой!

— Я лично должен приехать?

— Сегодня же. Восстание в Бадене началось, и ты отлично знаешь, что революция не будет ждать. Важен каждый час. Они ждут твоего прибытия следующим пароходом. Я надеюсь, что ничто не сможет помешать тебе немедленно уехать? Или есть какая-то помеха?

— Да, это так, есть кое-что — я не могу уехать немедленно.

— Это случайно не женщина? Нет-нет! Ты выше этого.

— Нет, не женщина.

Майнард сказал это, но на его лице появилось странное выражение, как будто он что-то скрывал.

— Нет-нет! — продолжал он с натянутой улыбкой. — Не женщина. Это всего лишь один человек и всего лишь одно дело к нему.

— Объясни, капитан! Кто или что это?

— Хорошо, это просто ссора. Около часа назад я ударил одного человека по лицу.

— Ха!

— Сегодня вечером здесь, в гостинице, был бал.

— Я знаю об этом. Я встретил нескольких людей, покидавших бал. Ну и что же?

— Там была молодая леди…

— Я так и думал. Кто-нибудь когда-нибудь слышал о дуэли, в которой не была бы замешана леди, молодая или старая? Извини, что я тебя прервал.

— В конце концов, — сказал Майнард, очевидно, изменяя тактику, — я не должен был говорить тебе о ней. Она почти или совершенно непричастна к этому. Это произошло в баре уже после того, как бал закончился, и она в то время уже спала, как я полагаю.

— Тогда оставьте ее в покое, пусть себе спит.

— Я зашел в бар, чтобы взять стаканчик чего-нибудь покрепче и выпить на ночь. Я стоял у стойки, когда услышал, что кто-то произнес в разговоре мое имя. Трое людей находились вблизи от меня и вели довольно торопливую беседу; вскоре я выяснил, что разговор был обо мне. Они много выпили и не замечали меня. Одного из них я знавал в Англии, когда мы оба служили в британских войсках. Двух других — я предполагаю, что они американцы — я впервые увидел приблизительно два дня назад. Я стал участником небольшой стычки с ними, о которой не буду распространяться, чтоб не отвлекать тебя; хотя я более чем наполовину был уверен, что они пришлют мне вызов на дуэль. Этого, однако, не произошло, и ты можешь себе представить, что это за типы. Мой знакомый по британской армии позволил себе вольности насчет моего характера, когда отвечал на вопросы своих собутыльников.

— Что же он им сказал?

— Сплошную ложь; и самым наглым оскорблением было то, что меня якобы выгнали из британской армии! В то время как это случилось именно с ним! После этого…

— После этого ты выгнал его из бара. Я полагаю, что ты потренировался на нем в ударах ногами!

— Нет, я не был столь груб. Я всего лишь ударил его по щеке перчаткой, а затем вручил ему визитную карточку. По правде говоря, когда мне сказали о твоем появлении, я подумал, что это его друг, а не мой; хотя, зная этого человека, я удивился, что он направил ко мне посыльного так скоро. Я рад, что пришел ты, граф. Я был в серьезном затруднении: я не знаком здесь ни с одним человеком, который смог бы стать моим секундантом. Я полагаю, что могу рассчитывать на тебя?

— О да, конечно, — ответил граф так беззаботно, как будто его просили угостить сигарой. — Но, — добавил он, — нет ли какого-нибудь способа избежать этой дуэли?

Этот вопрос ни в коей мере не был проявлением малодушия. Даже беглого взгляда на графа Розенвельда было достаточно, чтобы исключить подобное.

Сорока лет или более, с усами и бакенбардами, в которых только-только начала появляться седина, с настоящей военной выправкой — он с первого взгляда производил впечатление человека, имевшего в своей жизни богатую практику участия в самых жестоких дуэлях. И в то же время он не производил впечатления хулигана или задиры. Напротив, в его характере можно было обнаружить мягкость и доброту — но, когда было необходимо, он изменял им, проявляя твердость и бескомпромиссность.

Именно такая перемена произошла с ним сейчас, когда Майнард решительно ответил:

— Нет.

— Проклятье! — прошипел он по-французски. — Я возмущен! Подумать только, такое важное дело, как свобода всей Европы, должно пострадать от этой глупости! Правильно говорят, что женщина — проклятие человечества!

— Есть ли у тебя какие-либо соображения, — продолжил он после этой невежливой тирады, — когда этот господин пришлет своих секундантов?

— Это невозможно предсказать. В течение этого дня, я полагаю. Не должно быть никакой причины для отсрочки, насколько я понимаю. Небесам было угодно, чтобы мы с ним, хорошо знакомые друг с другом, оказались рядом в одной гостинице.

— Вызов пришлют через некоторое время, в течение дня. Стреляться или драться как-то по-другому вы будете, возможно, завтра утром. Отсюда нет железной дороги, а пароход отходит только раз в день, в семь часов вечера. Таким образом, мы потеряем целых двадцать четыре часа! Про-кля-тье-е-е!

Граф Розенвельд произвел эти подсчеты вслух, теребя свои огромные усы и уставясь в одну точку под ногами.

Майнард молчал.

Граф продолжил свои несвязные речи, время от времени произнося громкие восклицания вперемешку на французском, английском, испанском и немецком языках.

— О, небеса, я знаю, что делать! — вдруг воскликнул он, вскочив с места. — Я знаю, Майнард, я знаю!

— Что с тобой, мой дорогой граф?

— Я знаю, как сэкономить время! Мы вернемся в Нью-Йорк на пароходе ближайшим вечером!

— Но не избежав дуэли! Я полагаю, что ты учел это в твоих расчетах?

— Конечно, учел! Мы будем участвовать в дуэли и все равно успеем вовремя.

Если бы Майнард не был тонким деликатным человеком, он сразу бы выразил свое сомнение. Но он просто попросил друга разъяснить ему подробности.

— Все очень просто, — ответил граф. — Ты был пострадавшим, и, таким образом, ты имеешь право выбрать время дуэли и вид оружия. Оружие сейчас неважно. Главное — время, которое нам так нужно сейчас.

— Ты хотел бы, чтобы я дрался сегодня?

— Хотел бы, и так оно и будет.

— А что, если вызов будет сделан слишком поздно — скажем, вечером?

— Caramba! — произнес граф распространенное мексиканское ругательство. — Я меньше всего думаю об этом. Вызов должен прибыть достаточно рано, если твой соперник — джентльмен. Я знаю, как вынудить его сделать это вовремя.

— Как именно?

— Ты напишешь ему, — то есть я напишу, что ты вынужден покинуть Ньюпорт сегодня вечером; очень важное дело внезапно заставляет тебя уехать отсюда далеко. Обратись к нему, чтобы он как человек чести прислал свой вызов немедленно, так, чтобы ты с ним успел сразиться. Если он откажется, то ты в соответствии со всеми законами чести будешь считаться свободным и сможешь уехать в любое время, когда пожелаешь.

— Это будет означать, что я сам вызвал его на дуэль. Будет ли это корректно?

— Конечно, будет! Я отвечаю за это. Все будет полностью соответствовать нормам — строго согласно кодексу.

— Что ж, тогда я согласен.

— Довольно! Я должен приступить к составлению письма. Это дело не совсем обычное, поэтому надо хорошенько подумать. Где у тебя ручка и чернила?

Майнард указал на стол, где были все необходимые письменные принадлежности.

Придвинув стул, Розенвельд сел за стол.

И вот, взяв ручку и быстро начертав на листе положенные этикетом начальные приветственные фразы, он продолжил далее сочинять письмо-вызов, как человек, сильно заинтересованный в том, чтобы письмо возымело действие. Думая о революции в Бадене, он изо всех сил стремился поскорее устроить своему другу предстоящую дуэль или освободить его от нее, чтобы они вместе смогли принять участие в борьбе за свободу на своей любимой родине.

Послание вскоре было написано, аккуратно скопировано, и копия вложена в конверт. При этом Майнарду даже не было позволено прочитать письмо до конца!

Письмо было адресовано мистеру Ричарду Свинтону и передано ему служащим гостиницы в тот момент, когда в коридорах «Океанхауза» послышался громкий удар гонга, оповещающий гостей о начале завтрака.

Первый же удар гонга прервал сон мистера Свинтона. Спрыгнув со своей кушетки, он принялся расхаживать по комнате большими шагами, слегка пошатываясь. На нем было то же платье, что и на вчерашнем балу, кроме перчаток цвета соломы.

Но он не думал ни о платье, ни о туалете. Он был слишком сосредоточен на другом предмете, чтобы отвлекаться на собственный вид. Несмотря на то что голова его сильно кружилась от вчерашней выпивки, он достаточно ясно помнил события прошедшей ночи. Да, он очень хорошо помнил все, что произошло.

Мысли его были самыми разнообразными. Майнард знал его давно, и, возможно, ему была известна неприятная и постыдная история, произошедшая со Свинтоном. Если бы его соперник предал эту историю огласке, великолепная идея Свинтона была бы загублена на корню.

Но это было ничто по сравнению с мыслями о его позоре — пятно на его лице от пощечины могло быть стерто лишь с риском для жизни.

Эта мысль приводила его в дрожь, и он продолжал ходить в тревоге по комнате. Его волнение было слишком заметно, чтобы он мог утаить это от жены. В его тревожном взгляде она видела, что произошло нечто ужасное.

— Что с тобой, Дик? — спросила она, положив руку на его плечо. — У тебя неприятности? Расскажи мне о них.

Сказано это было с нежностью и любовью. Все же сердце «симпатичной наездницы» еще сохранило частицу божественного дара, присущего женщине.

— Ты все еще думаешь о ссоре с Майнардом? — продолжила она. — Я права?

— Да! — ответил муж хриплым голосом. — Эта ссора зашла слишком далеко!

— Как все случилось?

В своем не совсем связном рассказе — после вчерашнего опьянения было бы странно, если бы Свинтон изъяснялся связно — он поведал жене все подробности, не скрывая ничего, даже собственного недостойного поведения в этой истории.

Было время, когда Ричард Свинтон не позволял себе так опускаться в глазах Франциски Вилдер. Время это прошло, закончилось раньше, чем их медовый месяц. Супруги ближе узнали друг друга, и это вылечило их от иллюзий по поводу друг друга, тех иллюзий, которые собственно и сделали их мужем и женой. Чистой и безупречной любви пришел конец, и они потеряли былую привлекательность в глазах друг друга. Собственно, Дику такая потеря уважения к себе теперь была даже полезна, ибо он поделился своими бедами с преданной женой, чтобы как-то успокоить себя, хотя и чувствовал, что в ее глазах выглядит почти трусом.

Было бы глупо пытаться скрыть свой страх. Она уже давно обнаружила этот порок в характере мужа — и это, возможно, было главной причиной для нее сожалеть о том дне, когда она стояла с Диком у алтаря. Связь, которую она сохранила с мужем, была теперь всего лишь следствием обостренного чувства опасности и необходимости самосохранения.

— Ты ожидаешь, что он пришлет вызов? — спросила она. Как женщина, она, конечно, не знала всех тонкостей и правил этикета поединка.

— Нет, — ответил он, поправляя ее. — Вызов должен прийти от меня как от оскорбленной стороны. Если б только это было иначе… — продолжал он бормотать, рассуждая. — Как я ошибся, не вызвав его сразу, на месте! Если б это было сделано, все могло бы там и закончиться, а теперь все происшедшее загнало меня в угол, и я должен искать выход.

Он развернулся и направился в другой конец комнаты — и вдруг в его голову пришел выход. Исчезновение отсюда!

— Я мог бы упаковать вещи и убраться отсюда, — рассуждал он, подчиняясь своей трусости. — Что я теряю? Никто здесь меня пока еще не знает, никто не запомнил меня в лицо. Но мое честное имя? Они узнают обо всем. Он предаст это огласке, и позор будет преследовать меня повсюду! А шанс сделать себе состояние — неужели я должен его потерять? Я уверен, что у меня все получится с этой девочкой. Мать уже на моей стороне! Полмиллиона долларов сразу! Стоит отдать жизнь за это — по крайней мере, рисковать жизнью, да, клянусь небесами! Я все это потеряю, если уеду, и выиграю, если только останусь! Нет, идея уехать была безумна! Я уже сам прихожу в ужас от мысли, что мог последовать ей!

Он продолжил ходить по комнате, пытаясь укрепить остатки своей храбрости и готовность к борьбе, стараясь подавить трусливые инстинкты. Ведя таким образом борьбу с самим собой, он был очень удивлен визитом человека, неожиданно постучавшего в дверь.

— Посмотри, Фан, кто это может быть, — сказал он поспешно шепотом. — Подойди к двери, и, кто бы это ни был, не позволяй ему заглянуть вовнутрь.

Фан, все еще в одежде слуги, скользнула к двери, открыла ее и выглянула наружу.

— Наверное, официант принес мои ботинки или воду для бритья, — предположил мистер Свинтон.

Да, это был официант, но без ботинок и без воды. Вместо этого он принес письмо, которое было передано Фан, стоящей перед закрытой дверью. Фан обратила внимание, что письмо адресовано мужу. На нем не было никакого почтового штемпеля и, судя по всему, оно было написано недавно.

— Он кого это письмо? — спросила она небрежным тоном.

— Какое тебе до этого дело, ты, воробышек? — возразил служащий гостиницы, привыкший к пренебрежительному отношению к слугам английских джентльменов — как истинный американец, он презирал этих подданных Британской империи.

— О, мне нет до этого дела, — скромно ответил Франк.

— Если ты хочешь знать, — сказал его собеседник, меняя гнев на милость, — это от джентльмена, прибывшего сегодня утренним пароходом — это представительный, темноволосый господин, ростом около шести футов, с усами примерно шесть дюймов в длину. Я полагаю, твой хозяин с ним знаком. Во всяком случае, это все, что мне известно.

Не говоря больше ни слова, официант удалился для выполнения других своих обязанностей.

Фан вернулась в комнату и вручила послание мужу.

— Прибыл утренним пароходом? — сказал Свинтон. — Из Нью-Йорка? Конечно, только из Нью-Йорка, сюда другие пароходы не приходят. Кто из жителей Нью-Йорка мог иметь какое-либо дело ко мне?

Произнося последнюю фразу, он успел испугаться, что долги, сделанные в Англии, могли быть переданы ему в Америку. Передача документов. Ричард Свинтон знал, что адвокаты могут осуществлять такие сделки на гербовой бумаге и передавать документы друг другу через Атлантику. Может, это был один из его лондонских счетов, переправленных ему в Америку, за десять дней до его позора?

Он предполагал нечто подобное, прослушав диалог за порогом комнаты. И такое предположение не покидало его, пока он не вскрыл конверт и не начал читать письмо.

Прочел он следующее.

«Сэр, — как друг капитана Майнарда, знающий, что произошло между ним и Вами вчера вечером, я обращаюсь к Вам.

Обстоятельства важного — поверьте, крайне важного, — характера требуют его присутствия в другом месте, требуют, чтобы он срочно покинул Ньюпорт пароходом, отправляющимся в восемь часов вечера. С настоящего момента и до этого времени есть двенадцать часов, и их достаточно для того, чтобы уладить пустяковый спор между вами. Капитан Майнард обращается к Вам как к джентльмену, с просьбой принять его предложение о как можно более скором проведении поединка с Вами. Если Вы не примете это предложение, то я и мой друг Майнард, в соответствии с кодексом чести, с которым я более или менее знаком, будем считать себя оправданными, и Майнард будет освобожден от каких-либо действий касательно этого дела, а Вы должны быть готовы опровергнуть любую клевету, которая может явиться результатом этого.

До семи тридцати вечера — с тем расчетом, чтобы мы за полчаса могли успеть на пароход — Ваш друг может найти меня в комнате капитана Майнарда.

Ваш покорный слуга,

РАПЕРТ РОЗЕНВЕЛЬД

(граф Австрийской империи)».

Свинтон дважды без остановок пробежал глазами это необычное послание. Как ни странно, содержание письма не расстроило, а успокоило Свинтона. Во время повторного чтения на его лице показалось даже что-то вроде довольной улыбки.

— Фан! — сказал он, пряча письмо в карман и торопливо поворачиваясь к жене. — Позвони и закажи бренди и соду, а также какие-нибудь сигары. И послушай меня, девочка: ради твоей жизни, не позволяй официанту сунуть свой нос в нашу комнату или заглянуть вовнутрь. Возьми у него поднос, как только он постучится в дверь. Скажи ему также, что я не в состоянии спуститься и позавтракать… что я заболел вчера вечером и сегодня утром чувствую себя неважно. Можешь добавить, что я лежу в кровати. Скажи все это ему конфиденциально, чтобы он тебе поверил. У меня серьезные причины просить тебя об этом. Так что будь внимательна и осторожна и ничего не перепутай.

Не говоря ни слова, послушная жена позвонила, и вскоре в дверь постучали.

Вместо разрешения «Войдите!», Фан, стоящая наготове у двери, вышла из комнаты, тщательно прикрыла за собой дверь и продолжала на всякий случай придерживать дверную ручку.

Официант, откликнувшийся на звонок, был тот самый веселый парень, назвавший ее воробышком.

— Немного бренди и соды, Джеймс. Со льдом, конечно. И постой… что еще? А! Немного сигар. Принеси полдюжины. Мой хозяин, — добавила она, не дожидаясь, пока официант повернется и уйдет, — не сможет спуститься на завтрак.

Это было сказано с улыбкой, которая пригласила Джеймса к дальнейшему разговору.

И улыбка сработала: уходя для того, чтобы выполнить заказ, он уже знал, что английский джентльмен из номера сто сорок девять лежит больной и беспомощный в своей кровати.

Все это совсем не удивило официанта. Мистер Свинтон был не единственным постояльцем, которого он сегодня обслуживал, кто в это особенное утро потребовал бренди и соду. Джеймс был очень доволен этим, поскольку он мог получать дополнительные чаевые.

Спиртное вместе с сигарами было принесено, и его приняли, как было заранее оговорено. Слуга джентльмена не позволил официанту удовлетворить свое любопытство, взглянув на его больного хозяина. Даже если бы дверь была открыта и Джеймс был впущен в комнату, ему не удалось бы абсолютно ничего узнать. Он мог бы только увидеть, что хозяин Франка все еще лежит в постели, его лицо все равно было прикрыто покрывалом!

Мистер Свинтон предпринял такие странные меры на случай неожиданного вторжения постороннего; но причина этих мер не была известна даже его собственному камердинеру. Как только вошел «слуга» и дверь закрылась, Дик Свинтон сбросил покрывало и снова принялся вышагивать по ковру.

— Это был тот же самый официант? — спросил он. — Тот, который принес письмо?

— Это был он, Джеймс, ты его знаешь.

— Тем лучше. Откупорь бутылку, Фан! Я хотел бы выпить, чтобы успокоить свои нервы и заставить себя думать о чем-то хорошем!

Пока Фан раскручивала проволоку на пробке, он взял сигару, откусил кончик и закурил.

Он выпил бренди и соду одним залпом, через десять минут — еще одну треть и вскоре — все, что осталось.

Несколько раз он перечитывал письмо Розенвельда, каждый раз возвращая его в карман и скрывая текст письма от Фан.

Между чтением он садился на кровать, откидывался назад, с сигарой во рту, через некоторое время снова вставал и вышагивал по комнате с нетерпением человека, ожидающего важного события — словно сомневаясь, может ли оно произойти.

И таким образом провел мистер Свинтон целый день, долгих одиннадцать часов с момента получения письма, не покидая своей спальни!

Что заставило его повести себя таким странным и непонятным образом?

Он один знал причину. Он не раскрыл ее своей жене — так же, как и содержание недавно полученного письма, оставив ее теряться в догадках, и догадки эти были не слишком лестными для ее лорда и хозяина.

Шесть раз были заказаны бренди с содой, и приняты заказы были с такими же мерами предосторожности, как и в первый раз. В течение дня все эти напитки были выпиты, было выкурено очень много сигар. Съел Свинтон за весь день только тарелку супа и корку хлеба — это нормально в день похмелья после бурной ночи. Для мистера Свинтона похмелье закончилось вечером, в семь тридцать.

В семь тридцать произошло то, что неожиданно изменило его тактику — из странного и больного он превратился в нормального, почти трезвого человека!

Тот, кто знаком с расположением «Океанхауза» и прилегающей к нему территории, знает, что извозчичий двор расположен в восточной части, а от него начинается широкая дорога, огибающая южную границу гостиницы.

По этой дороге в тот же вечер, именно в половине восьмого, на территорию гостиницы въехал экипаж. Судя по отсутствию у возницы ливреи и по его шляпе неизвестного фасона, экипаж был наемный, видимо, его заказали сюда к этому времени. Донесшийся с дальнего причала свисток парохода призывал пассажиров подняться на борт, и экипаж подвигался к гостиничной веранде, чтобы посадить в коляску торопящихся отплыть на этом судне. Вместо того чтобы обогнуть переднюю часть гостиницы, он остановился у южного ее крыла, где также была лестница и двойная входная дверь.

Две леди, которые стояли на балконе, видели, как экипаж остановился, но не придали этому значения. Они были заняты беседой, более интересной, чем вид пустого экипажа и даже чем обсуждение вопроса о том, кто собирается уехать на пароходе.

Этими леди были Джулия Гирдвуд и Корнелия Инскайп, а предметом их беседы была ссора, которая произошла между капитаном Майнардом и мистером Свинтоном, о которой целый день судачила вся гостиница и которая, конечно, стала известна и девушкам.

Корнелии было жаль, что все это случилось. Джулия, конечно, была согласна с тем, что история неприятная. Но, по правде говоря, она не сожалела. В глубине души Джулия чувствовала, что это она послужила предметом раздора и потому была рада. Ссора доказывала, что, как Джулия и предполагала, оба джентльмена были к ней неравнодушны и поссорились из-за нее; в первую очередь ее волновало такое неравнодушие Майнарда. При этом даже им она была увлечена не настолько, чтобы всерьез беспокоиться по поводу ссоры. Сердце Джулии Гирдвуд не завоюешь за час.

— Ты думаешь, между ними будет дуэль? — робко спросила Корнелия очень серьезно, с дрожью в голосе.

— Конечно, будет, — отвечала более смелая Джулия. — Они не смогут мирно разойтись, то есть мистер Свинтон не сможет.

— И, возможно, один из них убьет другого?

— Возможно даже, что они — каждый из них — убьют друг друга. Это от нас не зависит.

— О Джулия! Ты на самом деле думаешь, что не зависит?

— Я уверена, что нет. Что мы можем с этим поделать? Мне, конечно, их очень жаль, так же, как и других глупцов, которые позволяют себе выпивать слишком много. Я не сомневаюсь, что именно спиртное и довело их до ссоры.

Конечно, Джулия притворялась, все ее равнодушие к исходу поединка было притворно. Она не сильно беспокоилась, но и равнодушна не была. Джулию задело прохладное отношение к ней Майнарда после бала, и теперь она старалась быть к нему как можно равнодушнее.

— Интересно, кто уезжает в этом экипаже? — спросила она, заметив вынесенный из гостиницы и готовый к погрузке багаж.

Кузины, перегнувшись через балюстраду, посмотрели вниз. По надписи на видавшем виды кожаном дорожном чемодане они узнали имя — «КАПИТАН МАЙНАРД». Ниже было выведено стандартное «U.S.A.».

Неужели это правда? Или они ошиблись? Надпись была поистершаяся, к тому же они видели ее на расстоянии. Конечно, они ошиблись.

Пока Джулия, оставшись на балконе, не сводила взгляда с чемодана, Корнелия побежала в комнату за лорнетом. Но пока она бегала за прибором, необходимость в нем отпала.

Мисс Гирдвуд, все еще пристально глядящая вниз, увидела, как капитан Майнард вышел из гостиницы, спустился по лестнице, подошел к экипажу и занял место внутри него.

С ним был еще один господин, но Джулия лишь мельком взглянула на него. Она не сводила глаз с экс-офицера мексиканской кампании, спасшего ее от смертельной опасности на берегу моря.

Куда он уезжал? Его багаж и гудок парохода были ответом на этот вопрос.

Но вот почему? На это было нелегко дать ответ.

Может, он посмотрит наверх?

И он посмотрел — в тот момент, когда садился в экипаж.

Их глаза встретились, и их взгляды — наполовину нежные и влюбленные, наполовину укоризненные — выражали немой вопрос.

Однако для того, чтобы глаза отразили какие-то ответы, времени оказалось недостаточно. Экипаж, умчавшийся прочь, разлучил двух малознакомых людей, которые так странно встретились и почти так же странно расстались, — разлучил их, возможно, навсегда.

Был еще один человек, который с не меньшим, чем Джулия Гирдвуд, интересом отнесся к поспешному отъезду, однако он совсем не был огорчен этим. Более того, для него это было радостное событие, поскольку человек, о котором идет речь, — Свинтон.

Стоя на коленях у окна в своей комнате на четвертом этаже и глядя вниз через щелку под спущенными жалюзи, он видел подъехавший экипаж и с нетерпением дождался того момента, когда пассажиры займут в нем свои места. Он видел также двух девушек этажом ниже, но в тот момент не думал о них.

Этот отъезд был для него как извлечение занозы — избавление от длительной ноющей боли. Боль, мучившая его весь день, улетучилась, как только Майнард сел в экипаж и колеса застучали, увозя прочь тех, кто так мешал планам «лорда». Его нисколько не расстроил тот взгляд, которым Джулия Гирдвуд провожала Майнарда; вздохов ее Свинтон слушать и вовсе не стал.

Едва экипаж отъехал, он быстро поднялся на ноги, повернулся спиной к окну и позвал жену:

— Фан!

— Ну, что еще? — ответила «слуга».

— Касательно этого дела, с Майнардом. Настало время вызвать его на поединок. Я целый день думал, как мне выкроить время для этого.

Это была отговорка — не очень умелая, лихорадочная, неуклюжая попытка спасти свою репутацию в глазах жены.

— Ты уже подумал о секунданте? — равнодушно спросила она.

— Да, я подумал.

— И кто же это, скажи, пожалуйста?

— Один из тех двух парней, с которыми я познакомился вчера во время обеда. Я встретил их снова вчера вечером. Его имя — Луи Лукас.

Сказав это, он вручил жене визитную карточку.

— Что я должна делать с этим?

— Разузнай, в какой комнате он живет. Покажи карточку клерку, он скажет тебе. Это все, что мне нужно сейчас. Погоди! Ты можешь также разузнать, дома ли он?

Не говоря больше ни слова, она взяла карточку и ушла выполнять поручение. Она сделала это автоматически, без всяких эмоций.

Как только жена ушла, Свинтон придвинул стул к столу и, взяв лист бумаги, написал на нем что-то.

Закончив письмо, он поспешно сложил лист и засунул его в конверт, на котором написал:

«Мистеру Луи Лукасу».

К этому времени вернулся его посыльный и доложил о выполнении поручения. Мистер Лукас проживал в комнате номер девяносто, и он был дома.

— Так, номер девяносто. Это внизу, на втором этаже. Найди его, Фан, и передай ему вот это письмо. Вручи ему послание лично и дождись, чтобы он прочитал письмо. Либо он придет сам, либо напишет ответ. Если он вернется с тобой, ты останешься снаружи, пока он не выйдет отсюда.

И Фан во второй раз пошла исполнять роль посыльного.

— Я полагаю, что я выпутался из этой истории, — начал рассуждать Свинтон, как только жена ушла. — Мое положение теперь даже лучше, чем было раньше. Вместо того чтобы помешать, это дело, возможно, даст мне некоторые козыри. Какая счастливая случайность! Интересно, между прочим, куда это уехал Майнард в такой дьявольской спешке? Ха! Я думаю, что знаю, в чем дело. Это, должно быть, касается сообщений в нью-йоркских газетах. Это немецкие революционеры, изгнанные из Европы в сорок восьмом, собрали добровольцев и хотят вернуться туда. Ага, теперь я вспомнил имя человека, замешанного в этом деле. Да, так и есть, это Розенвельд! Это, должно быть, тот самый человек. А Майнард? Поедет вместе с ними, без сомнения. Он был ярым радикалом в Англии. Это его амплуа. Ха! Ха! Превосходно, ей-богу! Карты идут прямо мне в руки, похоже, удача повернулась ко мне лицом!

— Ну, Фан, ты отнесла послание?

— Да, отнесла.

— И каков ответ? Он придет?

— Да.

— Но когда же?

— Он сказал, что придет сию минуту. Я полагаю, это его шаги в коридоре.

— Тогда выйди. Быстрей, быстрей!

Без возражений его переодетая жена выполнила то, что ей было сказано, хотя и не без некоторой обиды — ей не нравилась та роль, которую она согласилась играть.

С момента отъезда экипажа до отсылки из комнаты камердинера мистер Свинтон поступал как человек, вполне владеющий собой. Крепкий напиток, распиваемый им в течение дня, очевидно, вернул его рассудок в нормальное состояние, и в ясном уме он написал мистеру Луи Лукасу записку с приглашением к себе для беседы. В послании он извинялся, что не может прийти сам, и оправдывался тем, что он «болен». Он мог писать уверенно, умело и хорошим стилем — Ричард Свинтон не был ни тупицей, ни невеждой. Однако же эту записку он нацарапал каракулями, сумбурно и сбивчиво — очевидно, желая произвести впечатление сильно выпившего. Видимо, чуть было не разоблаченный «лорд» что-то задумал. Подтверждало эту мысль и дальнейшее его поведение.

Свинтон услышал в коридоре шаги ожидаемого им посетителя. Казалось бы, бывший королевский гвардеец, привыкший к аккуратности и порядку, попытается привести себя в надлежащий вид перед приемом посетителя. Но он поступил совсем наоборот: пока мистер Лукас шел по коридору, Свинтон постарался привести себя в самый что ни на есть непрезентабельный вид.

Поспешно скинув фрак, который целый день болтался на плечах хозяина, «лорд» скомкал его, затем сбросил жилет и ослабил подтяжки, оставшись в рубашке с расстегнутыми манжетами, взлохмаченный, ожидать посетителя. Такой внешний вид мог иметь лишь человек, только что пробудившийся от крепкого сна после вчерашней попойки.

Это состояние — которое, пожалуй, еще утром было для него вполне естественным, — он искусственно поддерживал на протяжении всего времени, пока в комнате находился посетитель.

Мистер Лукас даже предположить не мог, что англичанин ведет подобную игру. Тем более, что у Лукаса были все основания верить: Свинтон чувствует себя «дьявольски погано». Последнее выражение употребил сам Лукас в ответ на приветствие Свинтона.

— Верно, черт возьми! Я полагаю, то же самое и у вас. Я чувствую себя отвратительно. Ай-ай-ай — я, должно быть, проспал целую неделю!

— Конечно, вы пропустили по крайней мере три обеда, а я — два. Я был в состоянии выбраться только на ужин.

— Ах, ужин! Скажите, он, как всегда, был поздно?

— Да, как обычно. Мы у себя называем это ужином, хотя я думаю, что в Англии это как раз время обеда, после восьми часов.

— В самом деле! Это плохо. Я припоминаю кое-что из того, что произошло вчера вечером. Вы были со мной вчера, не так ли?

— Конечно, я был с вами вчера. Я дал вам свою визитную карточку.

— Да-да, я помню это. Товарищ оскорбил меня — этот мистер Майнард. Как я припоминаю, он ударил меня по лицу, не так ли?

— Да, это так, именно так он и сделал.

— Если я верно все помню, я обратился к вам с просьбой — не будете ли вы так любезны, чтобы быть моим секундантом?

— Совершенно верно, — ответил довольный Лукас, предвкушая, как он отомстит врагу, причем без всякого риска для себя. — Совершенно верно, и я готов выполнить вашу просьбу, как обещал.

— Благодарю вас, Лукас! Тысяча благодарностей! Но сейчас не время для разговоров. Черт возьми! Я слишком долго спал, но не забыл того, что вчера случилось. Что теперь мне — ждать вызова или вы предпочли бы, чтобы я сам это сделал? Вы ведь видели все, что произошло, и знаете, как надо себя вести.

— Не составит никакого труда написать и послать вызов, — ответил собеседник, который привык всегда действовать в соответствии с «кодексом». — В нашем случае это довольно просто. Вы были серьезно оскорблены этим мистером, или капитаном, Майнардом, как там его зовут? Я слышал, что об этом говорят в гостинице. Вы должны вызвать его на поединок или заставить извиниться.

— Ах, без сомнения. Я сделаю это. Напишите вызов для меня, и я его подпишу.

— Кто может написать это лучше вас? Вызов должен быть написан вашей рукой. Я могу только предъявить его.

— Верно-верно! Черт бы побрал этот алкоголь! После него все, что ты ни делаешь, дается с большим трудом. Но в данном случае я сам должен написать.

И, сев за стол, твердой, совершенно не дрожащей рукой мистер Свинтон написал:

«Сэр — после недоразумения, произошедшего вчера вечером, я, джентльмен, честь которого Вы задели, требую от Вас удовлетворения. Меня устроит поединок или же Ваши извинения. Я оставляю Вам это на выбор. Мой друг мистер Луи Лукас будет дожидаться Вашего ответа.

РИЧАРД СВИНТОН».

— Такое послание подойдет? — спросил экс-гвардеец, вручая лист своему секунданту.

— То, что надо! Коротко и ясно. Я предпочитаю не писать в конце «Ваш покорный слуга». Это звучит примирительно и, вполне вероятно, после этого он сможет извиниться. Где я смогу его найти, чтобы передать это? Если я не ошибаюсь, у вас имеется его визитная карточка? Наверное, там указан номер его комнаты?

— Верно-верно! У меня есть его визитка. Давайте посмотрим.

Подняв брошенное на пол пальто, Свинтон достал из кармана визитную карточку. Там не было номера комнаты, только имя.

— Ничего страшного, — сказал секундант, держа в руке прямоугольник картона. — Положитесь на меня, я найду его. Я вернусь с ответом от этого господина прежде, чем вы успеете выкурить сигару.

Дав такое обещание, мистер Лукас вышел из комнаты.

Мистер Свинтон сидел, курил сигару, и теперь, когда никто его не видел, перестал скрывать свои чувства. На лице его сияла саркастическая ухмылка, достойная Макиавелли.

Сигара была выкурена примерно наполовину, когда послышались шаги мистера Лукаса, спешащего назад по коридору.

На лице ворвавшегося в комнату секунданта было написано, что он принес с собой удивительные известия.

— Ну как? — спросил Свинтон довольно спокойно. — Что сказал наш приятель?

— Что он сказал? Ничего!

— Он обещал послать ответ через друга, я полагаю?

— Он не обещал мне ничего по одной простой причине: я не видел его!

— Не видели его?

— Нет, и вряд ли его увижу. Трус смылся.

— Смылся?

— Да! Уехал в Техас!

— Черт возьми! Мистер Лукас, я вас не понимаю!

— Что тут не понять? Ваш соперник покинул Ньюпорт. Уплыл вечерним пароходом.

— Вы соображаете, что говорите, мистер Лукас? — вскричал англичанин, притворно удивляясь. — Определенно, вы несете чушь.

— Ничего подобного, ручаюсь вам. Клерк сообщил мне, что ваш соперник оплатил счет за гостиницу и уехал на одном из гостиничных экипажей. Кроме того, я встретился с кучером, который отвез этого господина и только что вернулся. Он сказал мне, что подвез Майнарда и помог ему донести багаж до парохода. С ним был еще один человек, с виду иностранец. Можете убедиться сами, сэр, что он уехал.

— И он не оставил никакого сообщения или адреса, чтобы я смог его разыскать?

— Ничего, я ничего об этом не слышал.

— Черт побери!

А в это время тот, о ком они так возбужденно говорили, стоял на палубе парохода, стремительно рассекающего океанскую гладь, оставляя за собой пенный след. Капитан Майнард стоял на корме рядом с матросами и пристально глядел на огни Ньюпорта, постепенно тающие вдали.

Он был сосредоточен на одном из этих огней, на том, который мерцал на самой вершине холма — Майнард знал, что это свет южных окон «Океанхауза». Он, конечно, не знал о том, что сейчас говорят о нем в этом улье, иначе он раскаялся бы в своем поспешном отъезде. О том деле, которое позвало его в дорогу, он тоже не думал. Он был грустен и полон сожалений. От этих сожалений его не могло отвлечь даже желание участвовать в священной борьбе за Свободу. Розенвельд, стоявший рядом, заметил тень на лице друга и без труда догадался о ее причине.

— Ну, Майнард, — сказал он шутливым тоном, — я надеюсь, ты не будешь винить меня в том, что я заставил тебя уехать? Я вижу, что ты кое-что оставил здесь!

— Кое-что оставил здесь? — удивленно переспросил Майнард, прекрасно понимая, о чем речь.

— Конечно, оставил! — шутливо продолжил граф. — Разве ты можешь, пробыв в каком-то месте целых шесть дней, не оставить после себя возлюбленную? Ты известный повеса!

— Ты все неправильно понял, граф. Уверяю тебя, нет у меня там никого…

— Ну ладно, ладно! — прервал его революционер. — Если даже у тебя была возлюбленная, пусть она останется воспоминанием. Теперь твоей возлюбленной будет сабля. Думай об этом роскошном будущем. В тот момент, когда твоя нога ступит на европейскую землю, ты примешь командование армией студентов! Так решил комитет. Прекрасные товарищи, эти немецкие студенты, ручаюсь тебе: истинные сыновья Свободы — в духе Шиллера, так сказать. Они пойдут на все, лишь бы победить деспотизм. Мне жаль только, что не я буду командовать такими ребятами.

Слушая эти проникновенные слова, Майнард постепенно стал забывать Ньюпорт и Джулию Гирдвуд.

— Наверное, все это к лучшему, — рассуждал он, пристально глядя на след, оставляемый пароходом на водной глади. — Даже если бы я смог ее завоевать, что весьма сомнительно, она не подошла бы мне в жены; это совсем не то, что мне сейчас надо. Конечно, я ее больше не увижу. Но не свет же на ней клином сошелся, как говорится. Настоящее счастье ждет меня впереди, и оно дороже тех бриллиантов, которые так ценятся здесь!

Пароход, на котором плыли капитан Майнард и его друг, еще не обогнул мыс Джудит, чтобы выйти из Наррагансетта, а имя нашего героя уже было у всех на устах, и говорили о нем с презрением. То, как он публично оскорбил чужестранца-англичанина, видели несколько джентльменов, и слух быстро разнесся по всему отелю. Конечно, все ожидали вызова и поединка со стрельбой из пистолетов. Другого исхода никто не мог себе представить. Поэтому известие о том, что обидчик ускользнул, было воспринято с удивлением, и этому сразу нашлось объяснение, отнюдь не лестное для Майнарда.

Известие было неприятно многим. Майнарда почти никто не знал, однако газеты писали о нем в связи с Мексиканской войной. Из этого следовало, что он служил в американской армии. Его соперник (о чем все тоже быстро узнали) — служил в английской, и эта неприятная история задевала национальные чувства сограждан капитана.

— В конце концов, — говорили некоторые, — Майнард не американец!

То, что он трус, можно было оспорить тем, что он целый день оставался в гостинице, дожидаясь дуэли, но противник послал свой вызов после того, как Майнард уехал. Свинтон не замедлил оправдать свою задержку — демонстрируя стыд, он все же пояснил, что был накануне пьян и весь день мучился похмельем.

Поскольку о письме Розенвельда, казалось, никто не знал, приговор общества был таков: герой С… — как называли его в свое время газеты — опозорил свое имя, удрав с поля боя.

В то же время не все объясняли его поспешный отъезд трусостью, были те, кто верил в Майнарда и подозревал, что у него могла быть другая причина для отъезда, правда, никто не знал этой причины.

Ситуация была весьма странна: если бы Майнард покинул Ньюпорт не вечером, а утром, его доброе имя пострадало бы гораздо сильнее. Пребывание в гостинице до вечера могло рассматриваться как ожидание вызова, и это защищало его от окончательной дискредитации. Тем не менее он оставил Свинтону поле боя, и тому удалось стать здесь почти героем.

Лорд инкогнито наслаждался победой тихо. Он боялся, что Майнард вернется или случайно встретится с ним в каком-либо другом месте — и на всякий случай не кричал о своем торжестве громко. На расспросы он отвечал, притворяясь смущенным:

— Я оказался в неловком положении! Он уехал, когда я спал, и я не знаю, как к этому относиться. Неловкая ситуация.

История эта, как всегда бывает с подобными историями, быстро распространилась среди постояльцев гостиницы, и, конечно, она достигла ушей семейства Гирдвуд. Джулия была среди первых, кто узнал обо всем — она ведь стала невольным свидетелем отъезда Майнарда. Госпожа Гирдвуд была очень рада услышать, что Майнард уехал, и ее мало интересовали причины такого поспешного отъезда. Ей было вполне достаточно того, что он более не будет ухаживать за ее дочерью.

Но мысли дочери были совершенно иными. Только теперь, когда герой стал недоступен, ей по-настоящему захотелось обладать им. Орел спустился к ней с небес, чтобы позволить погладить себя, но когда она отдернула руку — улетел. Гордая птица была оскорблена и взмыла высоко в небо, чтобы никогда не возвращаться!

Она слушала разговоры о трусости Майнарда, но не верила им. Джулия знала, что для такого поспешного отъезда у него должна была быть веская причина, и относилась к подобной клевете с презрением. Вместе с тем Джулия не могла сдержать некоторой обиды на Майнарда, гнев мучил ее. Уйти, даже не поговорив с ней, не дав никакого ответа на унизительное признание, которое она сделала при выходе из танцевального зала! Она, можно сказать, встала перед ним на колени — и ни слова в ответ! Совершенно ясно: он равнодушен к ней!

Подступала ночь, Джулия вышла на балкон и, опершись о перила, посмотрела на залив. Было тихо, вокруг ни души, только уходящий вдаль пароход излучал слабое мерцание. Его огни еще какое-то время двигались по фиолетовой водной глади, но вскоре исчезли за зубчатыми стенами форта.

— Уехал! — прошептала она, глубоко вздохнув. — Возможно, я больше не встречу его никогда. О, я должна постараться забыть его!

В Нью-Йорк прибыл пароход из Европы, который вскоре должен был отплыть обратно. В то время пароходы компании «Канард» ходили в Европу только один раз в две недели; это потом рейсы стали еженедельными.

Любой, кто пересекал Атлантику пароходом «Канард», знает, что в Нью-Йорке место их прибытия и отправления находится у берега Джерси.

В те дни каждое отплытие парохода было «сенсацией», и толпа, завидев этого левиафана[34], имела обыкновение собираться у причала, где бросал якорь «Канард». Бывало, толпу привлекал не только сам вид парохода, для сборища могли быть и дополнительные поводы: например, наличие на борту знаменитостей — принца, героя, певца или известной куртизанки. Простой народ, не делая различий между ними, удостаивал вниманием всех; прибытие любой знаменитости вызывало одинаковое любопытство.

Но сегодня был особый случай: отплытие парохода «Камбрия», одного из самых медленных и в то же время самого комфортабельного на линии. Сейчас он давно уже эту линию покинул и, если я не ошибаюсь, бороздит более спокойные воды Индийского океана. Его капитан, храбрый и добродушный Шеннон, сменил место службы, больше его не тревожат заботы о пароходе и атлантические штормы. Но он не забыт. Читая эти слова, многие будут растроганы; пламенные сердца, все еще бьющиеся в Нью-Йорке, вспомнят об огромных толпах людей, приходивших на берег Джерси наблюдать отплытие его парохода.

Хотя все это происходило на американской земле, американцев собралось немного. Гораздо больше было людей с европейской внешностью, в основном тевтонского типа, хотя были и латинские. Рядом с северянином-немцем, светлокожим, с огромными желтовато-коричневыми усами, стоял смуглый уроженец дунайских земель; рядом с ним — еще более смуглый итальянец с темными блестящими глазами и иссиня-черной шевелюрой. Много было французов, некоторые все еще носили блузы, привезенные с родины; большинство были из тех представителей рабочего класса, которых еще год или два назад можно было увидеть на баррикадах Парижа.

Только изредка можно было заметить лицо американца или услышать английскую фразу, произнесенную зевакой, который случайно оказался здесь. Основную массу присутствующих составляли совсем другие люди — те, кто прибыл сюда далеко не из праздного любопытства. Были здесь женщины и юные девушки с волосами льняного цвета и глубокими синими глазами, уроженки Рейна, были итальянки, с более темной кожей, но такие же красивые.

Большинство каютных пассажиров — а на «Канарде» были только каюты — поднялись на верхнюю палубу, как бывает всегда при отплытии парохода. Все они просто хотели взглянуть в последний раз перед отплытием на землю, которую покидали. Кто-то покидал ее с печалью, кто-то — с радостью, но вне зависимости от этого все с любопытством разглядывали море людей, расположившихся на причале.

Стоя группами на палубе или плотными рядами вдоль перил ограждения, они спрашивали друг друга о том, в чем причина такого наплыва народа, а также о том, кто эти люди, которые пришли на причал?

Всем было очевидно, что большую часть толпы составляли не американцы и что никто из этих людей не собирается сесть на пароход. Дело не в том, что у них не было никакого багажа — багаж мог быть уже на пароходе. Просто вряд ли кто-то из них мог себе позволить плавать пароходами класса «Канард». Кроме того, не было никаких признаков того, что эти люди собираются уезжать — не было объятий или рукопожатий, которыми обычно сопровождается отъезд за океан. Они не собирались ехать на другую сторону Атлантики.

Люди стояли плотными группами, касаясь друг друга; мужчины курили сигары или большие пенковые трубки, говорили друг с другом серьезным тоном или шутили с девушками — серьезные, но все же веселые люди.

Легко было также заметить, что не вид парохода привлек их сюда. Большинство не глядели на него, а бросали вопросительные взгляды на причал, как будто ждали чего-то, того, что должно было вот-вот появиться на нем.

— Кто эти люди? — такой вопрос занимал пассажиров судна.

Джентльмен, который, казалось, знал больше других — такой всегда найдется в любой компании — удовлетворил всеобщее любопытство.

— Это беженцы, — сказал он. — Французы, немцы, поляки и другие — все те, кто активно участвовал в последних европейских революциях.

— Они собираются вернуться туда? — спросил его один из наиболее любопытных собеседников.

— Некоторые из них, я думаю, да, — ответил первый. — Но не пароходом, — добавил он. — Эти бедные черти не могут себе позволить такую роскошь.

— Тогда почему они собрались здесь?

— Они провожают своих лидеров, которые сейчас должны появиться. Один из них — господин по имени Майнард, который сделал себе имя на последней Мексиканской войне.

— О, капитан Майнард! Но он не из их компании! Он не иностранец.

— Нет, не иностранец. Но он командовал иностранцами в Мексике! Именно поэтому они и выбрали его лидером.

— Капитан Майнард, должно быть, глуп, — вставил третий собеседник. — Эти революции, происходящие в Европе, не имеют ни малейшего шанса на успех. Он лишь схлопочет петлю себе на шею. Неужели и американцы принимают участие в этом движении?

Тот, кто казался больше информированным, ответил, что нет. Его предположение было правильно, хотя такая правда не делала чести его стране — которая, как декларировалось, была не более чем «Штатами».

Когда в Европе вспыхнула революция и американские флибустьеры могли принять участие в борьбе за свободу, единственным американцем, откликнувшимся на их призыв, был Майнард, причем он был американским ирландцем! Правда, вдохновение он получил именно в Америке — наблюдая за ее свободными людьми и демократическими правами, здесь он стал истинным приверженцем идей Свободы, Равенства и Братства.

Невольными слушателями этой беседы были трое: мужчина примерно пятидесяти лет, девочка лет четырнадцати и женщина, чей возраст составлял нечто среднее между этими цифрами.

Мужчина был высокого роста, в его облике угадывались аристократические черты. Строго говоря, он не был стопроцентным аристократом, но производил впечатление вполне почтенного господина, это подчеркивал почти белый цвет волос, пробивавшихся из-под его кепки — непременного атрибута путешественника.

Девочка была довольно интересным созданием. Она была еще ребенком, обычным ребенком, одетым в простое платье без рукавов и короткую юбку, распущенные волосы волнами спускались ей на плечи. Но под ее платьем угадывались линии тела, характер которых говорил о развивающейся женственности; ее роскошные локоны, блиставшие поразительным цветом, казалось, нуждались в булавках и гребнях.

Трудно сравнивать внешность мужчины пятидесяти лет и девочки четырнадцати, однако можно было уловить достаточно черт, говорящих о том, что это — отец и дочь. Он и стоял рядом с ней, по-отечески придерживая ребенка своей рукой. Женщина достаточно сильно отличалась от них, это было заметно сразу. Цвет ее лица и белый тюрбан на голове говорили о том, что она служанка. Служанка стояла несколько сзади, пропустив отца с дочерью вперед.

Только отец проявлял интерес к разговору; девочка и служанка больше интересовались тем, что происходит на причале. Когда непродолжительная беседа закончилась, мужчина подошел к говорившему и полушепотом спросил:

— Вы утверждаете, что нет американцев в этом движении. Но разве капитан Майнард не американец?

— Я полагаю, что нет, — прозвучал ответ. — Он действительно служил в американской армии, но я слышал, что он ирландец. Так что в моих словах нет ошибки.

— Конечно нет, — сказал аристократически выглядевший джентльмен. — Я спросил из чистого любопытства.

Любопытство это, однако, было столь сильным, что заставило его вскоре отойти в сторону, достать записную книжку и внести в нее запись, касающуюся, очевидно, революционного лидера. Кроме того, полученные таким образом сведения, видимо, усилили его интерес к собравшейся внизу толпе. Отпустив руку дочери и пробравшись вперед, к перилам ограждения, он с интересом наблюдал за развитием событий.

К этому моменту собравшиеся оживились и пришли в лихорадочное волнение. Люди стали говорить громче, энергично жестикулировать, некоторые достали часы и нетерпеливо поглядывали на них. Было около двенадцати часов — время отплытия парохода. Он уже подавал сигналы, призывая пассажиров подняться на борт.

Внезапно громкие разговоры и жестикуляция прекратились и толпа затихла; если кто-то и продолжал разговаривать, то только шепотом. Напряженное ожидание некоего события витало над толпой.

Что это за событие, стало ясно, когда послышался выкрик откуда-то с краю толпы:

— Он едет!

И сразу же сотни голосов подхватили этот крик. Он волной пробежал по толпе, от края к центру и далее — к пароходу.

Затем послышались громкие возгласы «Ура!», а также крики: «Долой тиранов!», «Да здравствует республика!» на немецком, французском и других языках.

Кто же это приехал? Чье появление вызвало столь бурный искренний порыв патриотических чувств у представителей чуть ли не всех европейских наций?

Подъехал и остановился экипаж. Это был обычный наемный экипаж, который подвозил пассажиров к причалу. Но собравшиеся, быстро расступившись, смотрели на него с таким благоговением, как будто это была позолоченная карета и из нее должен был выйти король!

Благоговения было больше, чем перед королем. В десять, в двадцать раз быстрее и с в тысячу раз большим почтением расчистили они путь экипажу. Если бы в карете был король, тут не нашлось бы ни одного человека, который бы крикнул: «Да благословит Господь Его Величество!» И очень немногие сказали бы: «Да поможет ему Бог!»

Если бы король находился в том экипаже, у него было бы немного шансов добраться до парохода невредимым.

В экипаже находились двое — мужчина лет тридцати и другой, постарше. Это были Майнард и Розенвельд.

На одного из них — на Майнарда — были устремлены глаза всех присутствующих, при его появлении преданно бились сердца. Это его прибытие вызвало возгласы «Он едет!»

И теперь, когда он приехал, приветственные возгласы от берега Джерси эхом отозвались на холмах Хобокен и были слышны на улицах большого Эмпайр-сити.

Чем же был вызван такой необыкновенный восторг перед тем, кто не был с ними одной нации и даже не являлся гражданином их стран, а, напротив, жил в той стране, граждане которой относились к этим людям очень враждебно?

Но происхождение этого человека значило мало. Важно было то, что он разделял их взгляды и принципы — то, за что они боролись и погибали и за что готовы были вновь вступить в смертельную схватку. Они избрали его своим лидером, тем, кто поведет их на борьбу за права рабочих и за свободу, разделит с ними все опасности, рискуя попасть в тюрьму или на виселицу. Именно поэтому они удостоили этого человека таких почестей.

Карета экипажа медленно продвигалась через плотную толпу. Казалось, что в порыве восторга люди, окружившие ее, поднимут и понесут на своих плечах повозку и лошадей прямо к пароходу.

И они действительно готовы были сделать это ради Майнарда. Люди с длинными бородами тянули к нему руки, целовали его, как будто он был красивой девушкой; а в то же время красивые девушки обнимали его или махали платками, посылая нежное «прощай».

Героя, подняв на руки, отнесли на палубу парохода, мимо приветствовавшей его толпы.

И под возгласы приветствий, долго еще не стихавших, пароход покинул причал.

— Замечательно, как эти люди были искренни в своем порыве, — сказал Майнард, сердце которого пылало от гордости и триумфа, поскольку он все еще слышал возгласы, в которых его имя перемежалось с громким «ура!».

Он повторил эти слова снова, когда пароход проплывал мимо Баттери, и увидел немецкий артиллерийский корпус Кастен Гардена, — этих бравых солдат, которые так много сделали для принявшей их страны.

В третий раз он повторил это, слушая прощальные возгласы, которые люди посылали через все расширяющуюся полосу воды.

После того как пароход удалился от пирса, большинство пассажиров оставили верхнюю палубу и разошлись по своим каютам. Некоторые, однако, задержались наверху, среди них отец золотоволосой девочки и темнокожая служанка.

Он остался не для того, чтобы на прощание подольше поглядеть на родную землю. Очевидно, это было не так. Все в нем, а также в его дочери безошибочно говорило о его английском, благородном происхождении.

Цветная служанка скорее напоминала американку, но все же она не была уроженкой Штатов. Ее мелкие и довольно изящные черты, характерная искорка в глазах указывали на то, что она, скорее всего, из Вест-Индии. Мать ее была негритянкой, а отец — европейцем, может быть, он был француз или испанец.

Любые сомнения относительно национальной принадлежности джентльмена с дочерью будут рассеяны, если послушать его краткий диалог с новым для нас персонажем.

Это был молодой человек в темном пальто с карманами и брюках. Подобный стиль одежды говорил о том, что он слуга; это подчеркивала и черная кожаная кокарда на его шляпе.

Он только что поднялся на палубу.

Остановившись перед джентльменом, он почтительно его приветствовал, объявив имя своего господина.

— Сэр Джордж!

— Что там происходит, Фримен?

— Там убирают багаж, находящийся между палубами, сэр Джордж; и надо сообщить, какую часть вашего багажа мы желаем оставить в каюте. Я отложил черный мешок и желтое портмоне, а также большой чемодан с вещами мисс Бланш. А как насчет чемодана из воловьей кожи? Спустить его вниз, сэр Джордж?

— Ну да… нет! Постой! Черт возьми! Я сам должен спуститься туда. Сабина! Посмотри за ребенком. Иди сюда, Бланш! Садись на это плетеное кресло, и Сабина подержит зонтик над тобой. Не уходите далеко отсюда, пока я не вернусь.

Сэр Джордж очень трогательно заботился о своей дочери, и это понятно — она была его единственным ребенком.

Держась рукой за медные перила лестницы, ведущей вниз, он спустился по ступенькам, сопровождаемый Фрименом.

Бланш села, как ей было сказано; мулатка, раскрыв легкий шелковый зонтик, стала держать его над головой девочки. Дождя не было, зонтик защищал только от солнца.

Взглянув на Бланш, перестаешь удивляться отцовской опеке. Эту дорогую для него девочку стоило оберегать. Она вовсе не была от рождения слаба здоровьем, не была ни слишком хрупкой, ни слишком нежной. Напротив, она производила впечатление сильной и цветущей девушки и выглядела старше своих тринадцати лет, немного опережая в развитии свой возраст. Зонтик, скорее всего, должен был оберегать цвет ее лица от палящих солнечных лучей, хотя солнце палило не так сильно, чтобы испортить цвет кожи. Наоборот, легкий загар только красил Бланш, как легкий румянец расцвечивает кожу абрикосового цвета. Солнце словно играло локонами ее волос, и они были подобны его собственным великолепным лучам.

Девочка не покидала место, где оставил ее отец. Отсюда открывался великолепный вид на залив и его прекрасные берега, на Статен-Айленд и его виллы, живописно расположенные среди изумрудных рощ.

Она смотрела на эти пейзажи, но была далека от того, чтоб любоваться их красотой. Ни суда, проплывавшие мимо, ни происходящее на палубе парохода вокруг нее, — ничто не вызывало ее интереса. Ее глаза пристально смотрели только в одну точку — на лестницу, по которой поднимались и спускались люди и по которой ушел ее отец. Устремив взгляд туда, она сидела безмолвно, хотя и не отрешенно. Очевидно, она хотела увидеть кого-то — того, кто должен там пройти.

— Мисс Бланш, — сказала мулатка, наблюдавшая за своей подопечной. — Не стоит так напряженно ждать, ваш отец вернется нескоро. Вы ведь помните, сколько проблем с багажом было в Вест-Индии? Приходится тратить много времени, чтобы все уладить.

— Я вовсе не жду отца, — ответила девочка, все еще не отводя взгляда от лестницы.

— А кого же тогда? О ком вы думаете?

— Да, Сабби, я думаю о нем. Я хочу разглядеть его, когда он подойдет поближе. Он, конечно, придет сюда?

— Он! О ком вы говорите, мисс Бланш? О капитане судна?

— Капитан судна? О, нет, не он! Капитан уже здесь. Мне папа так сказал. Кому интересно смотреть на такого старика, как он? — ответила девочка, показывая на шкипера Шеннона, находившегося на капитанском мостике.

— Тогда кого вы имеете в виду? — спросила озадаченная Сабина.

— О, Сабби! Я была уверена, что ты знаешь.

— Я не знаю.

— Хорошо. Этот тот самый джентльмен, которого все так приветствовали. Один человек сказал папе, что толпа собралась проводить его. Разве не странно, что они так с ним прощались? Бородатые мужчины целовали его, девушки так и рвались к нему. Ты видела, Сабби?

— Это же все простые люди. И девушки — хоть и белые, простые.

— Но джентльмен? Интересно, кто он? Как ты думаешь, он принц?

Такой вопрос был вызван воспоминанием о виденной в детстве сцене. Выглянув из окна в Лондоне, она наблюдала церемонию: мимо проходил принц. Она слышала крики «ура», видела, как машут шляпами и носовыми платками. Тогда все было, как и на этих проводах, только было меньше страсти и искренности. С тех пор, живя на одном из Малых Антильских островов, губернатором которого был ее отец, она видела не так уж много сборищ и совсем никогда не видела такой возбужденной толпы, какая собралась недавно на причале. Поэтому Бланш сейчас и вспомнила церемонию прохождения принца.

Хотя чувства, вызванные в ней этими двумя сценами, радикально отличались! Настолько, что даже женщина из Вест-Индии — ее служанка — поняла это различие.

— Принц! — отвечала Сабина, презрительно качнув головой и выражая тем самым свое лояльное отношение к королевским особам. — Принц в этой стране, Америке! Как бы не так! Этот господин собрал вокруг себя столько народу только потому, что он бармен[35].

— Бармен?

— Да, мисс. Вы слышали, как они кричали «Да здравствуют бары!» Все они бармены в этих Соединенных Штатах.

Дочь губернатора пришла в некоторое замешательство; она знала, что из себя представляют бармены. Она жила в Лондоне, где на каждой улице был по крайней мере один бар или таверна — в том числе и недалеко от их респектабельного дома. Но чтобы существовала целая нация барменов!

— Все бармены? — воскликнула она в удивлении. — Ну и небылицы, Сабби, ты сочиняешь!

— Совсем нет, мисс Бланш. Сабби говорит вам правду. Правда, потому что в Евангелии написано, что все жители Америки — бармены.

— Кто же тогда пьет все это?

— Что пьет?

— Ну, то, что они продают! Вино, пиво, джин? В Лондоне они ничего кроме этого не делают, эти владельцы баров.

— О! Теперь я поняла, мисс. Я вижу, что не до конца объяснила, девочка. Я не хотела сказать, что все они продают спиртное. Совсем наоборот. Они рес-публиканцы[36], поскольку они не доверяют королям и королевам — даже нашей славной Виктории. Они доверяют только простым людям, плохим и злым.

— Оставь, Сабби! Я знаю, что ты ошибаешься. Этот молодой человек не злой. По крайней мере, он не выглядит злым, и все они в него верят. Ты видела, как они его несли на руках, а те девушки поцеловали бы его, если бы приблизились, хотя это было с их стороны очень смело. Я понимаю их. Он выглядел таким гордым, таким красивым, таким замечательным! Он в десять раз лучше, чем принц, которого я видела в Лондоне. Вот он какой!

— Замолчите, мисс! Не дай бог, ваш отец, королевский губернатор, услышит подобные речи. Он сильно рассердится. Я знаю, что он не любит республиканцев и будет недоволен, если услышит, как вы их хвалите. Он их ненавидит, как ядовитых змей.

Бланш ничего не ответила на это. Она даже не слышала этого мудрого предостережения. Ее уши перестали воспринимать слова Сабины, потому что именно в этот момент на лестнице показался человек.

Это был тот, о ком они говорили.

Остановившись на палубе недалеко от девочки, он устремил свой взгляд на залив. Поскольку его лицо не было обращено к Бланш, она имела возможность внимательно его рассмотреть, без опасения, что он ее заметит. И она делала это с истинно детским любопытством.

Капитан Майнард был не один. С ним был другой человек, которого она тоже видела в экипаже.

Но Бланш не обращала внимания на джентльмена средних лет с огромными седыми усами. Она смотрела только на того, чью руку так стремились пожать и поцеловать те девушки.

Бланш сидела и смотрела на него странным, удивленным взглядом, каким, наверное, горлица смотрит на удава. Рассматривая его подробно, с головы до ног, Бланш не обращала внимания на речи Сабины, которая в Вест-Индии насмотрелась на удавов.

Для девочки это было всего лишь удивление чем-то новым — более интересным, чем игрушка, более ярким, чем сказки об Аладдине.

Снова стоял Майнард на палубе океанского судна и глядел на белый след, стелющийся за пароходом.

Нью-Йорк с океана выглядит малопривлекательно и не очень интересен путешественникам. В нем нет ничего такого, что вызывало бы восторг, какой вызывают, например, собор Святого Павла в Лондоне, Триумфальная арка в Париже или хотя бы отель Святого Чарльза в Новом Орлеане. Когда вы проплываете мимо Нью-Йорка, ваш взгляд выхватывает из открывающейся картины разве что два-три острых шпиля, подходящих для деревенских церквей, да возвышающийся над городом купол то ли цирка, то ли газохранилища. Более или менее интересная достопримечательность Нью-Йорка — круглый замок с садом позади него; но он так запущен, что смотреть на него можно лишь издали, вблизи он не выдерживает никакой критики.

У Нью-Йорка есть возможность исправить такое положение — если привести его в порядок, он станет выглядеть гораздо лучше. Насколько я знаю, тот же замок — до сих пор собственность города, и с хорошим мэром внешний вид Манхэттена может стать достойным великолепного залива, на берегу которого расположен.

Однако пора завершить наше краткое отступление на гражданские, экономические и архитектурные темы и вернуться к пароходу компании «Камбрия», быстро движущемуся через океан.

Революционный лидер не думал о недостатках архитектуры, когда стоял на палубе, в последний раз рассматривая Нью-Йорк. Его мысли были совсем о другом, в первую очередь о том, действительно ли этот раз — последний?

Он оставлял землю, на которой долго жил и которую любил, любил ее людей и государственное устройство. Он пускался в весьма рискованное предприятие, чреватое большой опасностью. Теперь он не солдат, который, сохранив свою жизнь и избежав пленения, не несет никакой ответственности за поражение в битве. Он революционер, мятежник, и если битва будет проиграна, он не сможет надеяться на снисхождение, — его ожидает только позорная смерть, и он даже не будет похоронен.

Однако в то время слово «мятежник» означало «патриот», это позже революция была опозорена первым в истории жестоким и бесполезным восстанием, первым, которое по праву может называться бесславным. А до этого званием революционера можно было гордиться, сражаться за свободу было священной обязанностью человека; и, вдохновленный этими мыслями, Майнард смотрел вперед без опасений, а назад — без большого сожаления.

Конечно, он не был безразличен к тому, что покидал. Много истинных друзей осталось в покидаемой им стране, множество рук, которые он тепло пожимал, возможно, он не пожмет больше никогда! Кроме того, был еще один разрыв, переживаемый острее остальных. Правда, наибольшую печаль от того расставания он испытывал, покидая Ньюпорт, теперь она несколько стихла.

С тех пор прошла уже неделя — неделя, которую он провел среди единомышленников в помещении, где записывались добровольцы, храбрые, отчаянные люди, неделя в пивных барах вместе с сосланными патриотами-революционерами, неделя в звоне бокалов, наполненных рейнским вином и осушенных под песни Шиллера о дорогой родине.

Такая бурная жизнь, сменившая спокойствие ньюпортской гостиницы, пошла на пользу Майнарду. Это позволило ему меньше думать о Джулии Гирдвуд. И все же воспоминание о ней посетило Майнарда, когда пароход миновал Статен-Айленд и проследовал через пролив Нарроуз. Но прежде чем Санди Хук[37] скрылся из глаз, мысли о гордой девушке окончательно (и внезапно!) его покинули.

Такая решительная перемена нуждается в разъяснении.

Влюбленное сердце успокоило не прощание с землей, где осталась возлюбленная. Не это привело к такой резкой перемене. Не могли оказать такого сильного влияния и слова графа Розенвельда, стоявшего рядом и увлеченно излагавшего ему на ухо революционные идеи.

Перемена имела под собой причину, совершенно отличную от всего этого, возможно, единственную причину, по которой внезапно забывают возлюбленных. «Un clavo saca otro clavo», как говорят испанцы, более всех остальных народов преуспевшие в использовании пословиц. «Клин клином вышибают». Прекрасное лицо может быть забыто, только если вместо него появится другое, еще более прекрасное.

Именно это и произошло с капитаном Майнардом.

Повернувшись, чтобы спуститься по ступенькам лестницы, он увидел лицо настолько прекрасное и настолько необыкновенное, что автоматически изменил свое намерение и задержался на палубе.

Не прошло и десяти минут, как он всей душой полюбил эту девочку!

Найдется тот, кто сочтет такое неправдоподобным; возможно, объявит это неестественным. Однако это было именно так — мы описываем подлинные события.

Майнард повернулся лицом к тем немногим пассажирам, которые оставались на верхней палубе; большинство из них устремили взгляды на землю, которую покидали. Но среди них он заметил пару глаз, которые смотрели на него. Сначала он заметил в них лишь простое любопытство — и в его ответном взгляде мелькнуло это же чувство.

Он взглянул на девочку с великолепными золотыми волосами — и не удержался от того, чтобы взглянуть снова. И тут он понял: она рассматривает его с чувством, далеким от простого любопытства.

Переведя взор с волос на ее глаза, он заметил в них выражение, какое бывает у газели или молодого оленя, гуляющих по зоопарку и с тоской глядящих за ограду.

Если бы это был просто мимолетный взгляд, Майнард мог бы его заметить, но не запомнил бы. Однако это было не так. Девочка продолжала глядеть на него, не обращая внимания больше ни на кого другого. Все это продолжалось до тех пор, пока седовласый, благообразный человек с выражением отеческой заботы не подошел к ней и не увел за нежную ручку с собой вниз.

Подойдя к лестнице, девочка обернулась и бросила на Майнарда все тот же удивительный взгляд; после чего ее прекрасное лицо, обрамленное золотыми волосами, скрылось внизу, под палубой.

— Что с тобой, Майнард? — спросил граф, заметив, что его товарищ неожиданно стал тихим и задумчивым. — Ты так глядел на эту девочку, как будто она твоя!

— Мой дорогой граф! — отозвался Майнард, говоря вполне серьезным тоном. — Я прошу тебя, не шути надо мной, ты сейчас перестанешь смеяться, если я скажу тебе, что ты в точности угадал мое желание.

— Какое желание?

— Чтобы она принадлежала мне.

— То есть как?

— Как моя жена.

— Жена! Ребенок, которому нет еще и четырнадцати лет! Дорогой капитан! Ты становишься озорником! Такие мысли не красят революционного лидера. Кроме того, ты обещал, что у тебя не будет никакой другой возлюбленной, кроме твоей сабли! Ха-ха-ха! Как скоро ты забыл свою наяду из Ньюпорта!

— Я признаю это. Я рад, что сумел забыть ее. Мое теперешнее чувство отличается от прежнего. То не было истинной любовью, оно было не более чем увлечением. Но теперь я чувствую иное — не смейся надо мной, Розенвельд. Я ручаюсь тебе, что это воистину так. Этот ребенок вызвал во мне чувства, которых я не испытывал никогда прежде. Ее необыкновенный взгляд поразил меня. Я не знаю, почему, по какой причине она так на меня смотрела. Я чувствую, что она словно проникла ко мне в душу. Это, может быть, судьба, провидение — называй, как хочешь, — но Розенвельд, у меня есть предчувствие, что она все же будет моей женой!

— Если это так и если она твоя судьба, — отвечал Розенвельд, — не думай, что я буду мешать тебе осуществить эту мечту. Она, кажется, дочь джентльмена, хотя я должен признать, что мне не очень нравится его внешность. Он принадлежит классу, против которого мы собираемся бороться. Но это неважно. Девочка — еще ребенок; и прежде, чем она будет готова выйти за тебя замуж, вся Европа, может быть, станет республикой, а ты — президентом! А теперь, дорогой капитан, давай спустимся, пока стюард не упрятал наши прекрасные гаванские сигары под палубу, иначе на протяжении долгого рейса нам придется курить какую-нибудь дрянь!

Переход от романтических чувств к прозаическим сигарам был довольно резким. Но Майнард был не так уж романтичен и мечтателен. Услышав призыв своего попутчика, он спустился в кают-компанию, чтобы проследить за выполнением распоряжения касательно чемоданов.

В то время как герой С. двигался навстречу новой славе за пределами Америки, он уже был покрыт позором там, откуда уехал. В шумном Нью-Йорке его имя вызывало восторженные крики, а в тихом Ньюпорте оно произносилось с презрением. У многих здесь оно ассоциировалось со словом «трус». Мистер Свинтон наслаждался своей победой. Его триумф длился недолго, но вполне достаточно для того, чтобы этот карточный шулер успел сорвать свой куш.

Благодаря доброй славе, полученной за счет обмана и помощи Луи Лукаса, он сумел-таки найти здесь наивных голубей, о которых мечтал, пересекая Атлантику. Правда, пуха и перьев у них было не так много, как ему хотелось, но все же достаточно, чтобы не превратиться в кучера и не заставлять свою красавицу-жену Франциску гладить белье.

Для разжалованного гвардейца, превратившегося теперь в заурядного жулика, это было золотое время. Но счастье было недолгим, слава мнимого героя довольно скоро была испорчена подозрением в нечестности, а ярлык «трус» вскоре был снят с его соперника.

Через несколько дней после отъезда Майнарда в Нью-Йорк стало известно, почему он уехал так поспешно. Нью-йоркские газеты дали этому объяснение: он был избран лидером движения «Немецкая экспедиция» и дал согласие им стать.

Это была почетная миссия, как представлялось многим, но все же она не оправдывала поведения Майнарда в глазах тех, кто был знаком с обстоятельствами его ссоры со Свинтоном. Он серьезно оскорбил англичанина и, несмотря на все свои неотложные дела, должен был остаться, чтобы дать сопернику удовлетворение.

Однако почему мистер Свинтон не последовал за ним, когда его местонахождение в Нью-Йорке стало известно из газет? Такое поведение оскорбленного было бы естественно, а бездействие делало и его репутацию небезупречной.

Вскоре же с имени Майнарда были окончательно смыты все пятна, и случилось это быстрее, чем Санди Хук скрылся из его поля зрения. К нему вернулась репутация «джентльмена и человека чести».

В нескольких словах — все произошло следующим образом.

Вскоре после того как Майнард уехал, в «Океанхаузе» стало известно, что утром после бала, в ранний час, один странный джентльмен, прибывший пароходом из Нью-Йорка, зашел в комнату Майнарда и оставался там в течение целого дня.

Кроме того, стало известно, что письмо, адресованное мистеру Свинтону, было передано его камердинеру. Об этом поведал гостиничный служащий, которому было поручено передать письмо.

Каково же было содержание этого письма?

Мистер Лукас должен был это знать, и с вопросом обратились к нему.

Но он не знал. Более того, ему вообще не было известно, что письмо было послано. Услышав разговоры окружающих на эту тему, он сразу почувствовал: неприятная история угрожает ему компрометацией, и Лукас решил немедленно потребовать разъяснений от Свинтона. С этим делом он направился в комнату англичанина.

Мистера Свинтона он там застал и с удивлением обнаружил, что тот ведет фамильярную беседу со своим слугой.

— Правда ли то, что я услышал, мистер Свинтон? — спросил Лукас, входя в комнату.

— Ай-ай, о чем ты, мой дорогой Лукас?

— О письме, о котором они говорят.

— Письмо, письмо… Я совершенно не понимаю, о чем ты, мой дорогой Лукас.

— Сущие пустяки! Разве ты не получал письмо от Майнарда наутро после бала?

Свинтон стал белым, его взор забегал, стараясь избегать глаз собеседника. Он замялся, пытаясь выиграть время, но быстро понял, что отрицать невозможно.

— О, да-да! — отреагировал Свинтон после некоторой паузы. — Действительно, было письмо — очень странное послание. Я не успел толком понять, о чем оно, как в тот же день оно исчезло. Мой камердинер Франк, глупый Франк! Он выбросил это письмо. Я узнал об этом только на следующее утро.

— Я полагаю, оно все еще у тебя?

— Нет-нет, на самом деле! Я закурил сигару, свернутую из этого послания.

— Но о чем же было это письмо?

— Ну, ладно-ладно! Это было своего рода извинение со стороны мистера Майнарда — он сообщал, что вынужден оставить Ньюпорт и уплыть на вечернем пароходе. Оно было написано его другом Рапертом Розенвельдом, который называл себя графом Австрийской империи. После того как я это прочитал, зная, что автор письма уехал, я решил не говорить об этом, чтобы у нас не было проблем!

— О боже! Мистер Свинтон, это письмо, вполне вероятно, доставит нам обоим серьезные неприятности.

— Но почему, мой дорогой друг?

— Почему? Потому что все хотят знать, что в нем было написано. Так ты говоришь, что уничтожил его?

— Порвал на сигары, говорю же.

— Очень жаль. Всем уже известно, что письмо было тебе послано и передано твоему слуге. Конечно, все полагают, что оно дошло до тебя. Мы обязаны дать некоторое разъяснение на этот счет.

— Верно-верно. Что же ты предлагаешь, Лукас?

— Лучше всего было бы сказать правду. Ты получил письмо слишком поздно и отвечать не было смысла. Все уже знают почему. Хуже тебе от этого не будет. Правда, все это оправдывает Майнарда.

— Ты думаешь, что лучше признаться?

— Я уверен в этом. Другого выхода у нас нет.

— Хорошо, Лукас, я согласен сделать все, что ты считаешь необходимым. Я тебе так обязан…

— Мой уважаемый сэр, — ответил Лукас, — это больше чем необходимость. Нам следует объяснить, что было на самом деле между тобой и Майнардом в тот день. Я полагаю, что я свободен дать такое объяснение?

— О безусловно, свободен. Разумеется, разумеется.

Лукас вышел из комнаты, твердо решив снять с себя все обвинения.

Окружающие, вскоре после того как ознакомились в общих чертах, если не буквально, с содержанием этого таинственного послания, вернули добрую славу тому, кто написал его, а мнимый герой был разоблачен.

Да, с этого часа Свинтон перестал быть в глазах обитателей Ньюпорта гордым орлом. Он даже не был больше ястребом, и голуби перестали его бояться. Но он по-прежнему заглядывался на самую роскошную птицу — из-за такой стоило рискнуть!

Революционная буря, потрясавшая троны Европы в 1848 году, была одним из тех возмущений, которые происходят каждые полвека, как только притеснение становится нестерпимым.

Предшествовавшая ей революция 1790 года после ряда удач, чередовавшихся с мрачными провалами, была окончательно подавлена в сражении у Ватерлоо и захоронена ее могильщиком Веллингтоном.

Но мертвец вышел из могилы; и, прежде чем этот хладнокровный янычар деспотизма оказался в могиле сам, он успел увидеть, как призрак уничтоженной им свободы обрел жизнь и снова стал угрожать коронованным тиранам, которым Веллингтон так верно служил.

Дело не ограничилось угрозами — многие из монархов были свергнуты. Слабоумный император австрийский вынужден был бросить свои капиталы и бежать, так же, как и бюрократ — король Франции. Слабый Вильгельм Прусский был взят за горло своими многострадальными подданными и вынужден был, стоя на коленях, даровать им Конституцию.

Сложившаяся ситуация заставила и мелких корольков последовать этим примерам; а Папа, тайный их сторонник, был вынужден оставить Ватикан, это средоточие политического и религиозного позора, в пользу красноречия Мадзини[38] и горячего лезвия Гарибальди. Даже Англия, глубоко безразличная к свободам и реформам, дрожала от возгласов чартистов[39]. Каждый из коронованных монархов Европы испытывал непреходящий страх, и некоторое время казалось, что свобода уже не за горами. Увы! Это был не более чем сон, недолговечный и мимолетный, сменившийся новым сном под еще более тяжелым и ужасным гнетом.

Пока борцы за свободу поздравляли друг друга с кратковременным успехом, разбитые ими цепи были восстановлены, более того, были изготовлены новые, чтобы сковать их как можно быстрее. Королевские кузнецы работали не покладая рук, в глубокой тайне, как Вулкан[40] в своей подземной кузне.

Они трудились с энтузиазмом, ведь их цели и интересы совпадали. Чувство общей опасности объединило их и заставило забыть былые ссоры — только на время, пока каждый из них нуждался в помощи других.

Итак, новая программа действий была согласована. Но прежде чем приступить к ее исполнению, необходимо было в некоторой степени восстановить власть над подданными, утерянную в результате революции.

Она пронеслась по Европе, как ураган, застав всех врасплох. Купавшиеся в роскоши, упражнявшиеся в мелких пакостях и сарданапальских излишествах, уверенные в бдительности своего стражника Веллингтона, баловни судьбы — монархи не чувствовали приближения шторма, пока тот не разразился над головой. Главный тюремщик свободы в Европе тоже спал. Пожилой возраст и притупившийся интеллект ослабили бдительность человека, который все еще слепо верил в «коричневую Бесс»[41], в то время как в ушах его звучали выстрелы кольта и игольного ружья.

Да, победитель Ватерлоо был слишком стар для того, чтобы спасти сыновей тех тиранов, которым он помог в свое время удержаться на престолах.

У них не было военачальника — ни одного. Не было на их стороне солдата, в то время как на стороне простого народа были Бемс и Демхинскус, Гарибальди, Дамджанич, Капка и Гуипп из Австро-Венгрии — целое созвездие талантливых революционеров и военачальников. А среди политических деятелей и патриотов не было равных Кошуту[42], Манину и Мадзини.

Если бы тираны вели честную борьбу на военном или дипломатическом фронте, у них не было бы ни единого шанса на победу. Понимая это, они решились на предательство.

Они знали множество путей и способов совершить его, но два из них обещали быть самыми действенными — эти люди как будто были специально предназначены для такого случая.

Одним из таких субъектов был английский дворянин, урожденный ирландец, из незначительного аристократического рода; умение плести хитроумные политические интриги было у него не просто чертой характера, — он был одним из самых искусных дипломатов в Европе.

При этом он не был гением. Напротив, у него был средний уровень интеллекта, обычный для мошенника. Как депутат британского парламента, он произносил вполне банальные речи, которые хотя и были отмечены некоторым изяществом, но демонстрировали ребячество и скудость ума. Часто он просто развлекал парламент, меняя по несколько пар белых кожаных перчаток в течение своей длинной торжественной речи. Это придавало ему аристократический лоск — немалое достоинство в глазах английской аудитории.

И, несмотря на это, он стал весьма популярен, отчасти из-за того, что был на стороне либералов, но более всего потому, что умел играть на струнах ложного патриотизма и национальных предрассудков. Если бы его популярность ограничивалась пределами родной страны, он принес бы меньше вреда. Но, к сожалению, выражая заботу о чаяниях простых людей, он приобрел доверие революционных лидеров во всей Европе и использовал его во зло.

Такое доверие было получено совсем не благодаря некоему несчастному для народа случаю. Это произошло согласно заранее подготовленному плану, придуманному головами, гораздо более умными и изобретательными, чем его собственная. Короче говоря, он был не более как подобранный ими политический шпион — приманка, выброшенная заговорщиками-деспотами для разгрома их общего врага, которого они боялись больше всего, — республики. Однако, несмотря на это, имя его до сих пор почитается в Англии, в стране, где две сотни лет уважения удостаиваются клеветники Кромвеля!

Второй человек, на которого с надеждой устремили свои взоры испуганные деспоты, принадлежал к другому народу, хотя почти не отличался от первого по характеру. Этот человек также вошел в доверие революционеров путем ряда обманов, ловко изобретенных теми самыми головами, которые выдвинули дипломата.

Но вожди народов не очень верили ему. Герой Булонской экспедиции, с ручным орлом на плече, он не очень напоминал солдата свободы или ее апостола; поэтому, несмотря на его революционную деятельность, к нему относились с подозрением.

Если бы они могли наблюдать за тем, как он покидал Англию, чтобы стать президентом Франции, нагруженный мешками с золотом, — платой коронованных особ, чтобы гарантировать его миссию, — тогда они были бы уверены относительно той роли, которую ему предстоит сыграть.

Его использовали как выталкивающую пружину — это было последней политической надеждой деспотов. Двенадцатью месяцами ранее они бы презирали такие позорные методы.

Но теперь времена изменились. Использовать Орлеанскую или Бурбонскую династии больше не представлялось возможным. Обе они были теперь не у дел, или не имели никакого влияния. Была только одна сила, которую можно было использовать для разгрома революции во Франции, — престиж громкого имени, имени Наполеона, все еще в лучах славы, с его грехами, прощенными и забытыми. Именно он и оказался тем самым актером, способным сыграть вполне посильную для него роль, на которую рассчитывали режиссеры этого спектакля.

Со звоном монет в кошельке и с имперской короной, обещанной ему в награду, он пошел дальше, чтобы с кинжалом в руке и присягой, принесенной Франции, нанести свободе удар в самое сердце!

История знает, как он сдержал свою клятву!

В покоях Тюильри расположились за столом пять человек.

Перед ними на столе стояли графины и стаканы, вино в бутылках самых разнообразных форм, ваза с прекрасными цветами, серебряные подносы, наполненные сочными плодами, орехами, маслинами, — короче говоря, все атрибуты роскошного десерта.

Еще не улетучился запах жареного мяса, который, смешиваясь с букетом выпитых вин, указывал на то, что недавно завершился обед; блюда с его остатками уже унесли.

Джентльмены закурили сигары, и запах отборного гаванского табака сочетался с ароматом фруктов и вина. Куря и потягивая вино, они вели между собой легкую беспечную беседу, порой легкомысленную, и случайный наблюдатель вряд ли догадался бы о ее предмете.

И все же встреча была настолько серьезной и секретной, что дворецкому и официантам приказали не заходить более в комнату — двойная дверь была надежно закрыта на замок, в то время как в коридоре ее охраняли два солдата в гренадерской униформе.

Эти пять человек, принявшие такие меры предосторожности от подслушивания, были представителями пяти великих держав Европы — Англии, Австрии, России, Пруссии и Франции.

Они не были обычными послами, собравшимися на некое тривиальное дипломатическое совещание, нет, они являлись полномочными представителями европейских стран, своей властью способные решать судьбы континента.

В конклаве из пяти представителей участвовали английский лорд, австрийский маршал, российский великий князь, выдающийся прусский дипломат и президент Франции — хозяин, принимавший четырех остальных гостей.

Собрались они для обсуждения заговора против народов Европы, освобожденных последними революциями, — с тем чтобы подготовить их новое порабощение.

Их план уже был в основном подготовлен, и после перерыва на обед им следовало обговорить детали и внести необходимые уточнения. Между ними не было никаких споров; с тех пор, как основные моменты были обговорены, стороны пришли к взаимному согласию.

Их послеобеденная беседа представляла всего лишь резюме того, что было давно решено, этим и объяснялось отсутствие серьезности, которая обычно приличествовала обсуждению такого нелегкого вопроса и которая сопровождала эту дискуссию в более ранний час.

Теперь они отдыхали, наслаждаясь сигарами и винами, похожие на банду грабителей, уже завершивших все приготовления к очередному разбойничьему «мероприятию».

Английский лорд, казалось, имел особенное чувство юмора по сравнению с остальными. Отличаясь в жизни этим качеством, которое казалось некоторым привлекательным, в то время как другие считали это нелюбезной бессердечностью, он всегда пользовался случаем, чтобы очаровать своих собеседников. Поднявшись над не очень благородным происхождением, он достиг полноты власти и теперь был одним из пяти людей, на которых была возложена миссия защиты великодержавной европейской аристократии от простых людей. Он был одним из главных заговорщиков, предложивших большинство идей совместного согласованного плана; и благодаря этому, а также ощущая свою принадлежность к великой нации, он с молчаливого согласия остальных чувствовал себя их руководителем.

Реальное главенство, однако, принадлежало принцу-президенту — отчасти благодаря его высокому положению, отчасти потому, что он был хозяином.

После того как около часа пролетело в беседах ни о чем, «человек дела», стоя спиной к очагу, засунув руки в карманы пиджака, — обычная поза Наполеона Третьего — вынул сигару изо рта и резюмировал встречу:

— Итак, ваша Пруссия направляет войска в Баден, достаточно сильные для того, чтобы сокрушить храбрых во хмелю ваших немецких друзей, обезумевших, без сомнения, от вашего коварного рейнского вина!

— Сжальтесь над Меттернихом, дорогой президент. Подумайте о Йоханнисбергере!

Это отозвался остроумный англичанин.

— Да, мой принц, да, — более серьезно ответил прусский дипломат.

— Дайте им винограда вместо виноградного вина, — вставил реплику остряк.

— А вы, ваша светлость, мобилизуете Россию, чтобы устроить то же самое этим свинопасам в венгерской Пуште?

— Две сотни тысяч людей готовы совершить поход в Венгрию, — отвечал великий князь.

— Позаботьтесь о том, чтобы они не попали в Тартар, мой дорогой князь! — предостерег неофициальный руководитель миссии.

— Вы уверены в Гёргее[43], маршал? — продолжил президент, обращаясь к австрийцу.

— Весьма. Он ненавидит этого Кошута, как самого дьявола, даже еще сильнее. Он с удовольствием отправил бы Кошута и его приспешников на дно Дуная; и, я уверен, он сразу же перевешает их или отрубит головы, как только наши русские союзники появятся на границе.

— Итак, вы надеетесь собрать урожай шей[44]? — вставил бессердечный остряк.

— Замечательно! — продолжил президент, не обращая внимания на проделки своего старого друга лорда. — Я, в свою очередь, позабочусь об Италии. Я думаю, могу полагаться на суеверия, чтобы восстановить власть бедного старого Пия Девятого.

— Вашей собственной набожности будет достаточно для победы, мой принц. Это святой крестовый поход, и кто лучше вас сумеет совершить это? Вашим Саладином будет Гарибальди, и вас назовут Людовик Львиное Сердце!

Веселый виконт посмеялся собственной выдумке; и все остальные тоже дружно засмеялись.

— Ну что ж, мой лорд! — весело ответил принц-президент. — Нам надо быть немного серьезней. У Джона Буля есть своя роль в этой игре. Правда, не очень трудная.

— Вы считаете, нетрудная? Джон Буль дает деньги. А что он с этого имеет?

— Что он с этого имеет? Черт побери! Вы говорите так, словно забыли о своей недавней панике, вызванной чартистами. Честное слово! Если бы я не сыграл роль хорошего констебля для вас, дорогой виконт, то вместо того, чтобы прибыть сюда как полномочный представитель, вы бы наслаждались моим гостеприимством как изгнанник!

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

Славяне и немцы — послы России, Пруссии и Австрии — дружно засмеялись; всем троим пришлась по вкусу эта шутка об англичанине в изгнании.

Однако их добродушный партнер нисколько не был обижен этим смехом, иначе он мог бы парировать шутку словами:

— Но без Джона Буля, мой дорогой Луи Наполеон, даже пурпурная мантия вашего великого дяди, словно спустившаяся с небес и презираемая Францией, не смогла бы поднять вас до достигнутой вершины — кресла президента, которое, возможно, превратится в трон императора!

Но англичанин ничего подобного не произнес. Он был настолько — так же как и все — заинтересован в этом превращении, что предпочел вместо ответной реплики присоединиться к громкому смеху компании.

Еще несколько бокалов моэта и мадеры, капелька токайского для маршала, еще одна выкуренная сигара, и гости, обмениваясь легкими шутками, разошлись.

Лишь двое остались на прежнем месте — Наполеон и его английский гость.

Возможно, — и я полагаю, что очень даже вероятно, — двое подобных мошенников никогда ранее не оказывались наедине в одной комнате!

Я ожидаю, что это утверждение вызовет у читателя, скорее всего, презрительную усмешку. Необходимо время, чтобы приобрести умение, которого так не хватало революционным лидерам, — умение рассмотреть мошенническую суть коронованных особ; но десять минут, потраченных на прослушивание последующей беседы, убедили бы даже самых недоверчивых.

Им нечего было скрывать друг от друга. Напротив, каждый из них признавал в другом родственную воровскую душу.

Но это были воры европейского масштаба; один из них украл у Франции половину ее свободы и теперь составлял заговор, чтобы лишить ее и второй половины.

Чокнувшись, они возобновили беседу, и принц-президент заговорил первым:

— Ну, как насчет этой пурпурной мантии? Что следует предпринять? Пока я не чувствую ее на своих плечах, я слаб как котенок. Я должен во всем советоваться с Ассамблеей. Даже такое простое дело, как возвращение статуса Папы Римского, будет стоить мне героических усилий.

Английский полномочный представитель ответил не сразу. Теребя кожаную перчатку пальцами, он сидел, глубоко задумавшись — выражение его лица говорило о том, что он решает некоторую серьезную задачу.

— Вы должны сделать Ассамблею более послушной, — сказал он после долгого раздумья тоном, в котором не чувствовалось и малой доли обычного для него шутливого настроения.

— Вы правы. Но как этого добиться?

— Очистив ее.

— Очистив ее?

— Да. Вам следует избавиться от Бланков, Роллинов, Барбов и прочих каналий.

— Хорошо бы! Но как?

— Путем лишения избирательных прав их избирателей-санкюлотов — тех, что в блузах.

— Мой дорогой виконт! Вы, наверное, шутите?

— Нет, мой дорогой принц! Я серьезно.

— Черт побери! Такой законопроект, представленный Ассамблее, заставил бы многих депутатов покинуть свои кресла. Лишить синеблузых избирательных прав! Да их всего два миллиона!