Жена - девочка

— Тем более вам следует избавиться от них. И это можно сделать. Как вы полагаете, большинство депутатов поддержит вас?

— Я уверен, что поддержит. Как вы знаете, Ассамблея у нас в основном состоит из депутатов старого режима. Следует опасаться лишь выступления толпы. Толпа непременно соберется, если подобный закон будет рассматриваться, а вам известно, что такое парижская толпа, если она собирается по политическому поводу!

— Но я уже подумал о том, как рассеять вашу толпу, или, скорее, помешать ей собраться.

— Как это сделать, мой друг?

— Мы должны причесать гребень галльского петуха, вырвать ему перья.

— Я вас не понимаю.

— Это очень просто. С нашей стороны, мы оскорбим вашего посла, де Морни — какое-нибудь пустяковое оскорбление, которое можно будет позже извинить и уладить. Я возьму это дело на себя. Вы отзываете его в большой ярости и позволяете этим двум нациям воспылать гневом друг к другу. Обмен дипломатическими нотами с довольно злобными формулировками, несколько острых провокационных статей на первых полосах вашей парижской прессы — я позабочусь о том же с нашей стороны, — маневры с полдесятка воинских частей, некоторая активная деятельность на верфях и военных складах, — и дело сделано. В то время как галльский петух будет кричать по одну сторону пролива, а британский бульдог лаять на другую, ваша Ассамблея сможет провести закон о лишении избирательных прав без опасения помех со стороны синеблузых. Даю вам слово, что это можно будет сделать беспрепятственно.

— Мой лорд! Вы гений!

— Нет здесь ничего гениального. Это так же просто, как сыграть в домино.

— Тогда так и нужно сделать. Вы обещаете выставить Морни с вашего двора. Когда он узнает причину, никто не будет доволен всем этим более, чем он сам!

— Я обещаю вам это.

Обещание было выполнено. Де Морни «изгнали»; остальная часть программы была также выполнена, включая лишение синих блуз права голоса.

Произошло все в точности, как предсказал английский дипломат. Французы, возмущенные обидой, нанесенной их послу, в своей безумной ненависти к Англии позабыли обо всем остальном; и в то время как они пребывали в таком состоянии, вторая дверца ловушки захлопнулась и без всякого сопротивления с их стороны сильно сократила завоеванные ими свободы.

Но процесс сокращения свобод на этом не завершился, — он вылился в кровавый антиреволюционный заговор, который также был исполнен, как намечалось.

Еще до конца текущего года клятвопреступник, король Пруссии вошел с верными ему войсками в Южную Германию, погасив пламя революции в Бадене и Баварии; солдаты-головорезы Наполеона Третьего силой вернули римлянам сброшенного ими иерарха; и в то же время огромная двухсоттысячная казачья армия утюгом прошлась по пуштинской равнине, погасив последнюю искру свободы на Востоке.

Все это не роман, это — история!

Люди, пересекающие Атлантику на пароходе «Канард», сидят рядом или друг напротив друга за одним обеденным столом по три-четыре раза в день — и не могут обменяться живыми фразами, отличными от формальных: «Могу я попросить вас передать солонку?» или «Соль, пожалуйста».

В основном это мужчины, у которых красивые жены, богатые дочери, достигшие брачного возраста и социального положения, которым они имеют основание гордиться. Без сомнения, эти несчастные очень страдают от жизни на борту, особенно если каюта переполнена и компания малоподходящая.

Такое обычно происходит на «Канарде», когда владельцы магазинов из Канады валят толпой в Англию делать осенние закупки на рынке Манчестера. В этом случае, действительно, пересечение Атлантики — серьезное испытание для джентльмена, будь он англичанин или американец.

Канадцев было предостаточно, и их компания могла бы испортить настроение сэру Джорджу Вернону, одному из таких несчастных. Но поскольку эти заокеанские подданные прослышали о том, что сэр Джордж Вернон — последний губернатор B., руки у них были связаны, и экс-губернатора оставили в покое.

Совсем по другой причине эта компания избегала австрийского графа; да и тот, будучи республиканцем, их на дух не выносил. Их верность короне стояла у него поперек горла, и казалось, очень скоро он выбросит одного из них за борт.

Вскоре для этого представился повод, и граф, возможно, осуществил бы мечту, если бы не Майнард, который, хотя и был моложе, обладал более уравновешенным характером. Розенвельд ненавидел этих попутчиков, как и любой американец, пересекавший океан этим рейсом. Весьма лояльных канадцев было очень много, и их постоянная болтовня отравляла поездку любому попутчику-республиканцу, что уж говорить о таких республиканцах, как Розенвельд и Майнард.

Страдания американцев кончились позже, с введением кораблей компании «Инман». Ее роскошные суда под звездным американским флагом стали родными для всех национальностей и в то же время были не хуже кораблей королевской Англии.

Но вернемся к нашим героям. Пассажиры, пересекавшие Атлантику в одной каюте, обедавшие за одним столом, но не разговаривавшие друг с другом (разве что произносили короткие фразы для приличия), были на борту «Канарда». Среди них были сэр Джордж Вернон и капитан Майнард.

Каждый раз за обедом они почти касались друг друга локтями; стюард — конечно же совершенно случайно — выдал им билеты на соседние места.

Во время первого же совместного обеда обоюдная неприязнь проявилась так ярко, что добрососедские отношения стали невозможны. Некое замечание Майнарда, сделанное в довольно этичной форме, было воспринято высокомерно. Это больно ужалило молодого солдата; и отношения сразу стали враждебными. Любой из них скорее бы обошелся без соли, чем попросил другого передать солонку.

Ситуация была особенно неприятна для Майнарда, и он понимал это. Он хотел поближе познакомиться с этой необъяснимо заинтересовавшей его девочкой, но теперь это стало невозможно. Этикет не позволял заговорить с ней наедине; да и в любом случае трудно было бы найти такую возможность — отец редко отпускал ее от себя.

Во время обеда девочка сидела за столом со всеми, но с другой стороны, так, что Майнард мог видеть ее только в зеркале. Зеркало было расположено вдоль салона во всю его длину, и три человека сидели за столом напротив этого зеркала.

В течение двенадцати дней Майнард, не отрываясь, глядел в зеркало во время каждого приема пищи; его взгляд менялся, когда он украдкой от сэра Джорджа наблюдал отраженное полированной пластиной розовое лицо с золотыми волосами. Как часто проклинал он в душе сидевшего напротив канадского шотландца, чья огромная косматая башка встревала между ним и этим красивым отражением!

Догадывалась ли девочка о том, что он смотрит через зеркало? Тревожил ли ее этот взгляд из-под обильной каледонской шевелюры, скрывавшей глаза, пристально и нежно устремленные на нее?

Трудно сказать. У юных девочек бывают иногда довольно странные фантазии. И, как это ни странно, тридцатилетнему мужчине бывает легче завоевать тринадцатилетнюю девочку, чем девушку десятью годами старше! В юном возрасте молодое сердце, неспособное заподозрить обман, уступает более естественным природным инстинктам, впитывая новые ощущения, словно губка, и от этого приходит в восторг. Только позже опыт, приобретенный в мире зла, учит девушку скрывать свои чувства и относиться к поклоннику с подозрением.

В течение всех этих двенадцати дней Майнард много думал о девочке, на которую смотрел через зеркало, — множество мыслей было о том, как же она к нему относится.

Но вот на горизонте показался мыс Клие, а он так ни на йоту и не приблизился к пониманию ее чувств по сравнению с тем моментом, когда увидел ее впервые, проплывая мимо Санди-Хука! Но это ничего не меняло. Когда он стоял рядом с австрийцем на палубе парохода, проходящего вдоль южного берега его родной земли, он повторил те же самые слова, которые произнес перед Статен-Айлендом:

— У меня есть предчувствие, что эта девочка все же будет моей женой!

И снова он повторил эти слова в заливе Мерсей, где судно-челнок, пришвартовавшись к большому океанскому пароходу, принимало на борт пассажиров, среди которых были сэр Джордж Вернон и его дочь, и они вскоре должны были исчезнуть из поля зрения Майнарда, исчезнуть, чтобы, возможно, никогда больше не появиться.

Что же дало основание для этого предчувствия, такого с виду абсурдного? Первый пристальный взгляд на палубе, где он впервые ее увидел; долгие многократные взгляды в обеденной комнате через зеркало; прощальный взгляд, когда она покидала пароход, чтобы подняться по лестнице в челнок, — могло ли все это иметь какое-либо значение для него?

Даже он, тот, кто ощущал все это на себе, не мог ответить на такой вопрос. Он мог только повторить себе слова, которые слышал у мексиканцев: «Quién sabe[45]?»

Пока он раздумывал, произошел случай, который неожиданно подтвердил его предчувствия.

Когда пассажиры переходили с парохода на челнок, чуть не приключилось несчастье. Аристократ экс-губернатор, оттесненный толпой и оттого растерявшийся, оказался на пароходе одним из последних; только Майнард, Розенвельд и еще несколько человек вежливо пропускали его вперед. Багаж был уже погружен. Сэр Джордж вступил на лестницу, его дочь следом; мулатка с мешком, делавшим из одного пассажира двоих, должна была подниматься за ними.

Дул ветер, течение было довольно сильным, и неожиданно пришел в движение буксир, удерживающий два судна вместе. Стоящий на якоре пароход удержался на месте, а вот челнок начало сносить. Трап резко дернуло, его конец отсоединился как раз в тот момент, когда сэр Джордж ступил на челнок. В следующее мгновенье лестница с грохотом опустилась на палубу, находящуюся ниже.

Служанку, которая была еще рядом с перилами, легко затащили обратно. Но девочка, которая была уже в середине пути, могла упасть в воду. У пассажиров одновременно вырвался громкий крик ужаса. Бедняжка ухватилась руками за веревку и висела на ней; наклонная доска трапа под ногами поддерживала ее очень слабо.

В следующее мгновенье доска отделилась от челнока, который продолжало сносить. В результате упал и второй конец трапа, но прежде, чем это случилось, человек, скользнувший вниз, обхватил подвергавшуюся опасности девочку сильной рукой и перенес ее назад, за перила парохода!

Вся неприязнь сэра Джорджа Вернона к капитану Майнарду бесследно исчезла, ибо именно Майнард спас ребенка. Расставаясь после высадки в Ливерпуле, джентльмены крепко пожали друг другу руки и обменялись визитными карточками — на карточке английского баронета[46], приглашавшей революционного лидера посетить его имение, был адрес: «Вернон Парк, Севеноукс Кент». Не стоит и говорить, что Майнард обещал принять приглашение, когда будет возможность, и хорошо запомнил этот адрес.

Теперь он сильнее, чем когда-либо, верил своему безумному предчувствию, поскольку видел лицо девочки, ее глубокие синие глаза, смотревшие с благодарностью из окна вагона, увозящего сэра Джорджа и его семью с пристани.

Глаза Майнарда отражали его розовые мечты; и после того как англичане исчезли из поля зрения, он еще долго стоял и думал о них. Как же неприятно было, что его отвлекли от этих мечтаний, даже несмотря на то, что отвлек голос такого друга, как Розенвельд!

Граф шел к нему, держа в руке газету.

Это была лондонская «Таймс», и новости она содержала крайне неприятные, правда, ожидаемые. Журналы, которые приносил на борт парохода курьер, — как обычно, трехдневной давности — уже подготовили их к этой новости — то, что они читали теперь, только подтверждало ее.

— Это правда! — сказал Розенвельд, показывая на набранный крупным шрифтом заголовок:

ПРУССКИЕ ВОЙСКА ВЗЯЛИ РАСТАД!

РЕВОЛЮЦИЯ В БАВАРИИ ПОДАВЛЕНА!

Когда он показал этот кричащий заголовок, грубое ругательство, достойное шиллеровского студента-разбойника, сорвалось с его губ, и он с силой пнул плавучую пристань, как будто стремился разбить ее нижнюю доску.

— Проклятие! — кричал он. — Будь трижды проклят этот клятвопреступник, король Пруссии! И эти глупцы, северные немцы! Я знал, что он нарушит данную клятву!

Майнард, хотя ему также было невесело, переживал меньше. Возможно, это разочарование было для него не таким чувствительным из-за мыслей о золотоволосой девочке. Она все еще в Англии, и он, похоже, теперь здесь задержится. Такова была его первая мысль. Это не влияло на его решение, он лишь вскользь подумал об этом. Через мгновение раздалось восклицание Розенвельда, прочитавшего следующую новость.

— Кошут все еще удерживает власть в Венгрии, хотя русская армия, как сообщают, окружила Арад! — Слава богу! — кричал Розенвельд. — У нас все еще есть шанс подоспеть к ним на помощь вовремя!

— Может, нам стоит подождать остальных? Я боюсь, что без них от нас там будет мало толку, — воспоминание об ангельской девочке сделало ангела и из Майнарда.

— Мало толку! Сабли в таких руках, как твоя и моя, стоят дороже! Прошу прощения! Кто знает, дорогой мой капитан, не мне ли доведется воткнуть нож в это черное сердце Габсбурга? Давай отправимся в Венгрию! Мы нужны там.

— Я согласен, Розенвельд. Я только колебался, не решаясь подвергать тебя опасности на австрийской земле.

— Пусть они повесят меня, если смогут. Но они не смогут, если мы доберемся до Кошута и его храбрых соратников, Аулича, Перезеля, Дембински, Надя, Сандора и Дамджанича. Майнард, я знаю их всех. Если мы однажды окажемся среди них, нам не страшна никакая веревка. Если мы умрем, то с мечом в руке и в компании героев. Итак, мы едем к Кошуту!

— К Кошуту! — повторил Майнард, и золотоволосая красавица была на время забыта.

Сезон в Ньюпорте закончился. Миссис Гирдвуд вернулась в свой роскошный особняк на Пятой авеню и вскоре принимала гостей. Был среди них и такой, какие не часто появляются на Пятой авеню, — английский лорд мистер Свинтон был приглашен на обед.

Это должно было быть скромное семейное застолье. У миссис Гирдвуд не было выбора, поскольку круг ее знакомых, соответствующих рангу столь высокого гостя, был весьма ограничен. Она довольно недолго жила на Пятой авеню, переехав туда незадолго до смерти ее последнего мужа, покойного розничного торговца, который купил этот дом, уступив ее настойчивым просьбам.

Ходили слухи, что этот великолепный особняк и стал причиной его смерти. Он был слишком роскошен для лавочника и требовал от хозяина коренного изменения привычек; к тому же, возможно, лавочник был слишком огорчен такой крупной денежной тратой, соответствующей оптовой покупке, в то время как он всю свою жизнь занимался мелкими розничными продажами.

Так или иначе, он совершенно пал духом, оказавшись в этом доме с высокими потолками, поблуждал три месяца по просторным комнатам, слушая лишь собственные одинокие шаги, прилег на одну из роскошных кушеток и умер.

После его кончины дом оживился, однако сюда все еще не заглядывали представители элиты. Мистер Свинтон был первым посетителем такого ранга, способным открыть миссис Гирдвуд дорогу в высший свет; более того, он был по своему положению на голову выше других. Хорошее начало, думала вдова Гирдвуд.

— У нас некого будет встретить вам, мой лорд. Мы слишком заняты подготовкой к отплытию в Европу. Только девочки и я сама. Я надеюсь, вы не будете возражать против этого?

— Прошу вас, мадам, оставьте эти разговоры. Ваша семья сама по себе интересна мне; вы представляете образец людей, которых я очень уважаю. Мне совсем не нравятся многолюдные встречи — большие приемы, как мы их называем в Англии.

— Я рада этому, мой лорд. Тогда мы ждем вас в следующий вторник. Имейте в виду, мы обедаем в семь.

Этот короткий диалог произошел в Ньюпорте, в «Океанхаузе», в тот момент, когда миссис Гирдвуд садилась в экипаж, готовый доставить ее к пароходу в Нью-Йорк.

Наступил вторник, и вот мистер Свинтон с безупречной пунктуальностью, в семь часов пополудни, вошел в особняк на Пятой авеню.

Дом был обставлен и украшен в самом изысканном стиле, как и его гости, надевшие свои лучшие наряды. Как всегда, блестяще выглядели хозяйка, ее дочь и племянница. Однако столовая еще не была заполнена гостями; двое из них только ожидались, и вот вскоре прибыли и они.

Это были мистер Лукас и его помощник, также вернувшиеся в Нью-Йорк, — тот, кто рекомендовал миссис Гирдвуд посетить Ньюпорт, где она и познакомилась с мистером Свинтоном, — они также были приглашены.

В результате прием вышел маленьким и пропорциональным: три леди и столько же джентльменов — всего шесть человек, — хотя, вполне возможно, те считали саму хозяйку лишней. Лукас имел мысли относительно Джулии, в то время как его друга заинтересовали синие глаза Корнелии. Все устраивалось достаточно хорошо; мистер Свинтон, конечно, был главным героем, королем вечера. Потому что он был приезжим, истинным англичанином. Любезность, оказываемая ему, была вполне естественна. Миссис Гирдвуд очень хотела бы открыть присутствующим, насколько важной персоной он является. Но мистер Свинтон взял с нее клятву держать это в тайне.

За столом гости вели непринужденную беседу. Людям различных национальностей, говорящим на одном языке, не составляет труда найти общую тему. Страны, откуда они родом, в изобилии снабжают их такими темами. Об Америке уже поговорили и теперь обсуждали Англию. Миссис Гирдвуд должна была уплыть туда следующим пароходом — каюты уже были заказаны. Вполне естественно поэтому, что разговор перешел на Англию.

— Что касается ваших лондонских гостиниц, мистер Свинтон. Конечно, мы остановимся там в гостинице. Какие из гостиниц вы нам можете порекомендовать?

— «Кларендон», конечно. «Кларендон» на Бонд-стрит. Там все останавливаются, мадам.

— «Кларендон», — повторила миссис Гирдвуд, доставая свою записную книжку и занося в нее название гостиницы. — Бонд-стрит, вы говорите?

— Бонд-стрит. Это наш фешенебельный район для променада, кроме того, на этой улице наши лучшие торговцы держат свои магазины.

— Мы остановимся там, — сказала миссис Гирдвуд, записывая адрес и возвращая записную книжку в сумочку.

Нет необходимости воспроизводить всю последующую беседу в деталях. Это была обычная дежурная беседа не знакомых друг с другом гостей за обеденным столом; а гости, собравшиеся у миссис Гирдвуд, относились именно к такой категории.

При этом все прошло достаточно гладко и даже живо, одна лишь Джулия время от времени глядела довольно отрешенно, и это несколько огорчало как Лукаса, так и Свинтона.

Время от времени, однако, каждый из них ловил взгляды ее темно-коричневых глаз, и эти взгляды им льстили и внушали надежду на будущее.

Эти глаза, внушающие благоговейный страх, — глаза Джулии Гирдвуд. Ее взгляды тревожили даже таких малочувствительных мужчин, как Луи Лукас или Ричард Свинтон.

Званый обед закончился; трое джентльменов готовились к отъезду.

— Когда мы сможем увидеть вас в Англии, мой лорд? — спросила хозяйка, оставшись с мистером Свинтоном с глазу на глаз.

— Я отправляюсь следующим рейсом, мадам. К сожалению, я не смогу составить вам компанию на вашем пароходе. Я должен задержаться в этой стране из-за некоторых дел, связанных с британским правительством. Мне очень хотелось бы уехать вместе с вами, но я не могу оставить эти дела.

— Мне очень жаль, — ответила миссис Гирдвуд. — Нам было бы так приятно провести время вместе на корабле. И моим девочкам также это чрезвычайно пришлось бы по душе. Но я надеюсь, что мы будем иметь удовольствие видеть вас по ту сторону океана.

— Несомненно, мадам. Я был бы очень плохим, ничтожным человеком, если бы думал, что мы больше не должны встречаться. Вы едете прямо в Лондон, конечно. Как долго вы собираетесь оставаться там?

— О, достаточно долго, возможно, всю зиму. После этого мы поднимемся по Рейну — в Вену, Париж, Италию. Мы собираемся совершить небольшое путешествие.

— Вы говорите, что остановитесь в «Кларендоне»?

— Мы так решили, потому что вы нам ее рекомендуете. Мы остановимся там, пока будем жить в Лондоне.

— Я обязательно нанесу вам визит, как только прибуду в Англию.

— Мой лорд! Мы будем вам очень рады!

Дверь гостиной закрылась, и леди остались внутри. Джентльмены находились в вестибюле, лакей и дворецкий подали им шляпы и пальто. Хотя все трое пришли по отдельности, ушли они вместе.

— Ну, куда теперь? — спросил Лукас, когда они стояли под флагами на Пятой авеню. — Еще слишком рано ложиться спать.

— Очень разумная мысль, друг мой Лукас, — сказал Свинтон, вдохновленный обилием выпитых у вдовы вин. — Куда ты предлагаешь пойти?

— Я могу предложить одно развлечение. У тебя есть с собой какие-нибудь деньги, мистер Свинтон?

Мистер Лукас еще не был в курсе, что его друг — лорд.

— О, да-да. Тысяча ваших проклятых долларов, я думаю.

— Прости меня за этот бестактный вопрос. Я только спросил на случай, если ты захочешь сделать ставку. Если ты ее сделаешь, я могу немного помочь тебе.

— Благодарю-благодарю! Я готов сделать ставку, ставку на всю сумму.

Лукас пошел впереди, указывая дорогу, от Пятой авеню к Бродвею, и вниз по Бродвею — в «ад», одно из аккуратных небольших заведений со двором, где подают ужин, который посетители едва отведывают.

Свинтон стал одним из таких посетителей. Лукас имел причины на то, чтобы привести его в это заведение. Он рассуждал так: «У этого англичанина, кажется, водятся денежки — и он порой даже не знает, куда их девать. Он далеко не все свои деньги потратил в Ньюпорте. Более того, он, должно быть, увеличил свой капитал, ощипав тех голубей, которых я ему предоставил. А теперь мне интересно будет посмотреть, как он обойдется с ястребами. Ведь он теперь попадет в их компанию».

Приведший Свинтона в этот «ад» также припомнил то, что касалось Джулии Гирдвуд. «Надеюсь, что они доберутся до его долларов — хорошенько почистят эту злую собаку — и обслужат его по высшему разряду. Я полагаю, этот интриган, плетущий свои дьявольские сети, хорошо им заплатит».

Подобное стремление было вызвано ревностью.

И задолго до того как крупье объявил о закрытии банка за эту ночь, мнимый друг Свинтона имел удовольствие увидеть, что его надежды полностью оправдались.

Несмотря на свою обычную проницательность, экс-гвардеец потерял бдительность после выпитых стаканов. Бесплатный ужин с дешевым шампанским довел его до состояния наивного простодушия, он стал похож на одного из голубей, которых так любил ощипывать, и в результате покинул гнездо ястребов без доллара в кармане!

Лукас дал ему один, чтобы оплатить экипаж, который отвез Свинтона в гостиницу. Так они расстались.

Осеннее солнце едва поднялось над равнинами желтой Тиссы, когда два путешественника, выехав из ворот старинного города-крепости Арад, начали свой путь к поселку Вилагос, расположенному приблизительно в двадцати милях. Излишне было говорить, что они совершали это путешествие верхом. По равнинам Пушты не передвигаются иначе.

Военные мундиры на них вполне соответствовали нынешней обстановке. Правда, их одежда совершенно отличалась от той, что обычно носят в этой стране в мирное время, когда крестьяне пасут свиней, а пастухи мчатся галопом вслед за стадами диких жеребцов и крупного скота. Но теперь в Араде размещался штаб венгерской армии, и дороги вокруг него ежечасно топтали сапоги солдат гонведа и копыта гусарских лошадей.

Армия патриотов силой менее тридцати тысяч солдат выдвинулась в Вилагос, чтобы встретить там австро-русскую армию, в четыре раза превосходящую ее по численности; генерал Гёргей командовал с одной стороны, и Ридигер[47] — с другой.

Два вышеупомянутых всадника достигли Арада накануне вечером, прибыв с запада. Они приехали слишком поздно и не успели выступить вместе с армией патриотов. Теперь, на рассвете, они спешили догнать ее.

Их униформа, как мы уже отмечали, не походила ни на один из видов одежды, которую носят обычно венгры. Не походила она также ни на один из видов военной амуниции, которую можно увидеть на их врагах из армии союзников. Оба они были одеты почти одинаково: простые темно-синие пиджаки, панталоны с золотым шнурком ярко-синего цвета и полосатые фуражки.

Вооружены они были револьверами Кольта — в то время еще малоизвестными, — находившимися на изношенном поясном ремне, стальными саблями, удобно подвешенными на бедрах, и короткоствольными винтовками Джагера позади них; их снаряжение выглядело достаточно воинственно, — очевидно, что эти два путешественника собирались принять участие в войне.

Об этом говорили также их беспокойные взгляды, устремленные вперед, и путь, по которому они гнали своих лошадей, словно опасаясь опоздать к началу сражения.

Их отличала разница в возрасте: одному из них было более сорока, в то время как другому около двадцати пяти.

— Не нравятся мне эти окрестности Арада, — сказал старший, когда они через какое-то время остановились, чтобы дать лошадям передохнуть.

— Почему, граф?

— Кажется, в воздухе скопились отрицательные заряды — своего рода всеобщее недоверие.

— Недоверие к чему или к кому?

— К Гёргею. Я видел, что люди потеряли доверие к нему. Они даже подозревают, что он предатель и думает о капитуляции.

— Как! Гёргей же их любимый генерал! Разве не так?

— В старой армии — да. Но не в армии нового призыва. По-моему, с ним произошла самая неприятная история, какая только могла случиться. Это старая неприязнь регулярных солдат к добровольцам. Он ненавидит солдат гонведа и Кошута, создавшего это войско, так же, как в нашей маленькой мексиканской перестрелке были натянутые отношения между выпускниками Вест-Пойнта и недавно сформированными полками.

Тысячи ослов как в Венгрии, так и в Соединенных Штатах, полагают: чтобы стать солдатом, человек должен пройти некое обучение по традиционной, установившейся методике, — они забывают о Кромвеле из Англии, Джексоне из Америки и о многих других, которые подобного обучения не проходили. Итак, эти средние умы, привыкшие к подобным мыслям, полагают, что Гёргею следует доверять только потому, что он уже служил когда-то офицером в австрийской регулярной армии, вот поэтому они и поручили ему ведение нынешней кампании без всяких сомнений. Но я-то хорошо его знаю. Мы вместе обучались в военной школе. Это хладнокровный и коварный товарищ, с головой химика и сердцем алхимика. Из себя он ничего не представляет. Блестящие победы, достигнутые венграми, — а они на самом деле были блестящими — это энтузиазм пламенных мадьяров и заслуга таких генералов, как Наги Сандор, Дамджанич и Гуйон. Нет никаких сомнений, что после успехов на Верхнем Дунае армия патриотов была способна без всякого риска дойти до Вены, и там смогла бы продиктовать свою волю Австрийской империи. Охваченные паникой войска императора полностью освободили дорогу, и вот, вместо того чтобы преследовать врага, как сообщали в новостях, победивший генерал со своей армией повернул обратно, чтобы приступить к осаде крепости Офен! Чтобы захватить незначительный гарнизон менее чем из шести тысяч солдат! Шесть недель было потрачено на эту абсурдную осаду, вопреки советам Кошута, который никогда не отказывался от мысли поскорее начать поход на Вену. Но Гёргей делал только то, чего как раз желали австрийцы, — он дал северным союзникам время, чтобы прийти на помощь врагам, и они пришли.

— Но Кошут ведь был командующим армией — главнокомандующим! Разве он не мог отдать команду к походу на Вену, о котором ты говоришь?

— Да, формально он командовал всеми, он мог дать команду, но фактически ему не подчинялись. Гёргей сумел подорвать его влияние, настраивая военных против него — то есть тех из них, кто имел зуб на Кошута, старых вояк, кого он настроил против новых налогов и гонведа. «Кошут — не солдат, он всего лишь адвокат», — сказали они, и этого было достаточно. При всем при этом Кошут представил гораздо больше доказательств владения военным искусством и искусного руководства военными действиями, чем Гёргей и вся его клика. Он организовал двухсоттысячную армию, вооружил и обмундировал ее. И все это он создал абсолютно на пустом месте! У патриотов имелось только две сотни фунтов пороха и явно недостаточное количество оружия, когда все это начиналось. Но отыскалась селитра, и железо было выплавлено, и орудия были доставлены. Да, за каких-нибудь три месяца появилась сильная армия, такая же, как у Наполеона, и этим можно было гордиться. Мой дорогой капитан, это — лучшее доказательство гениальности военного, чем победа в дюжине сражений. Все это сделал один Кошут. Он сам делал все это, каждую мелочь. Лайош Кошут не полководец? На самом деле, не было еще ни одного такого гения, включая Наполеона. Даже в последней истории с Офеном, как теперь ясно, он был прав; и они обязаны были прислушаться к его призыву «На Вену!»

— Да, теперь ясно, что это была неудача, грубая ошибка.

— Не так уж и ясно, капитан, не так уж и ясно. Мне очень жаль, но это не так. Есть причины опасаться, что все это гораздо хуже.

— Что ты хочешь сказать, граф?

— Я хочу сказать, что это измена.

— Измена?!

— Да, возвращение назад с целью бессмысленной осады — это очень напоминает измену. И все эти постоянные отступления правого фланга у Тиссы, вместо того, чтобы перейти ее и соединиться с Сандором. Каждый день армия буквально тает, уменьшаясь на тысячи! Черт побери! Если это действительно так, наша долгая поездка бессмысленна, и несчастная свобода скоро вступит в свое последнее безнадежное сражение на равнинах Пушты, возможно, последнее и для всей Европы! Ах!

И, завершив свою речь этим восклицанием, граф вонзил шпоры в бока лошади и пустил ее галопом, как будто решил принять участие в той самой последней безнадежной битве. Более молодой его спутник, вдохновленный, по-видимому, тем же самым импульсом, быстро поскакал следом.

Эта скачка галопом продолжалась, пока не показались крыши домов Вилагос, рассеянных среди рощ маслин и акаций, покрывавших равнину Пушты.

На окраинах открывшегося их взору поселка можно было видеть палатки, установленные на ровных местах; штандарты, плывущие среди них, — это конница передвигалась эскадронами; пехоту, стоявшую плотными сомкнутыми рядами; всадников в гусарских мундирах, снующих тут и там, — их доломаны[48] свободно развевались по ветру вслед за гусарами.

— Стой, кто идет? — раздался резкий окрик караульного на мадьярском языке, и солдат в одежде гонведа показался на пороге хижины пастуха. Это был представитель отряда охраны, размещавшейся внутри дома.

— Друзья, — ответил австрийский граф на том же самом языке, на котором его окликнули, — друзья по общему делу. Да здравствует Кошут!

При этих волшебных словах солдат опустил карабин, и полдюжины его товарищей вышли из дома и приблизились к вновь прибывшим.

После чего, не тратя времени на долгие разговоры, граф и его спутник направились в штаб, в Арад, сопровождаемые криками «Да здравствует Кошут!»

Через полтора часа граф Розенвельд и капитан Майнард достигли Вилагоса — чтобы уложиться в указанное время, им нужно было скакать достаточно быстро — и въехали в лагерь венгерской армии. Они остановились прямо в его центре, перед шатром, где располагался главнокомандующий. Они пришли как раз вовремя, чтобы стать свидетелями замечательной сцены, как нельзя лучше характеризующей положение дел в армии.

Вокруг них собрался офицерский состав всех видов и родов войск. Они собирались в группы и беседовали, взволнованно и нервно, одновременно и поочередно, торопливо перебивая один другого.

Все говорило о подготовке к сражению, но создавалось впечатление, что имелся некий сдерживающий момент. Об этом можно было судить по нахмуренным взглядам и мятежному бормотанию. В отдалении слышался несмолкающий гул артиллерии.

Все хорошо знали, откуда он идет, и что это означает. Они знали, что сражение происходит под Темешваром, где Наги Сандор со своим героическим, но поредевшим корпусом сдерживает натиск превосходящих сил Ридигера.

Да, их лучший и любимый товарищ, Наги Сандор, прекрасный офицер кавалерии — не уступавший даже французским отличным рубакам — вел этот неравный бой! Мысль об этом и вызывала хмурые взгляды и недовольное роптание.

Подойдя к группе офицеров, граф попросил разъяснений. Эти офицеры были в мундирах гусаров и выглядели более возбужденными, чем другие. Один из них выскочил вперед и пожал руку графа, воскликнув:

— Розенвельд!

Это был его старый товарищ.

— У вас неприятности? — спросил граф, прежде чем ответил на приветствие. — Что у вас происходит, мой дорогой друг?

— Вы слышите эти пушки?

— Конечно, слышу.

— Это храбрый Сандор ведет смертельный бой. А этот специалист сражаться по картам не дает нам приказа прийти ему на помощь! Он расположился внутри своей палатки как некий Оракул Дельфийский. Немой к тому же, потому что он ни на что не реагирует. Поверишь ли ты, Розенвельд, но мы подозреваем его в измене!

— Если это действительно так, — ответил граф, — то вы наивные глупцы, что ждете его приказов. Вы должны выступить без его приказаний. Со своей стороны скажу, что я, так же, как и мой друг, не буду оставаться здесь, в то время как битва происходит там. По той же причине, что и вы; мы как раз и приехали сюда, преодолев несколько тысяч миль, чтобы обнажить свои мечи. Мы прибыли слишком поздно, чтобы участвовать в баденском деле; и мы не хотели бы проторчать здесь, с вами, и снова разочароваться. Ну, Майнард! Нам больше здесь, в Вилагосе, делать нечего. Идемте в Темешвар!

Сказав все это, граф быстрым шагом направился назад, к своей лошади, все еще оседланной, капитан последовал его примеру. Но прежде чем они успели взобраться на коней, произошла сцена, которая заставила их остановиться рядом с лошадьми, держа поводья в руках.

Гусарские офицеры, некоторые из которых были более высокого ранга, генералы и полковники услышали слова Розенвельда. Друг графа передал им содержание его речи.

Достаточно им было уловить лишь краткую суть его слов, чтобы решиться на более смелые действия. Эти слова были подобны раскаленным угольям в бочке с порохом, и почти мгновенно произошел взрыв.

— Гёргей должен отдать приказ! — закричали они все разом. — Или мы выступим без этого. Что скажете, товарищи?

— Мы все согласны! — отозвался хор голосов; говорившие брали в руки оружие и направлялись к палатке главнокомандующего.

— Послушайте! — сказал их лидер, старый генерал с седыми усами и бакенбардами, протянувшимися до ушей. — Слышите этот гул? Это пушки Ридигера. Мне слишком хорошо знаком их проклятый язык. У Сандора было мало боеприпасов, а теперь они совсем закончились. Он вынужден будет отступить.

— Мы остановим его отступление! — воскликнула одновременно дюжина бойцов. — Разрешите нам потребовать приказ, чтобы выступить! Вперед, к его палатке, товарищи! К его палатке!

Невозможно было ошибиться, к какой палатке следует идти, и офицеры-гусары, продолжая кричать, устремились к шатру, другие группы — за ними, и вскоре все они плотно обступили палатку главнокомандующего. Несколько офицеров вошли внутрь, им удалось проникнуть туда благодаря громким словам и уговорам.

Но вот они вышли, и с ними вышел Гёргей. Он выглядел бледным и казался испуганным, хотя, возможно, это был не просто страх, а сознание своей вины. Но у него сохранилось достаточно присутствия духа, чтобы скрыть это.

— Товарищи! — сказал он, обращаясь к собравшимся. — Дети мои! Я надеюсь, что вы можете положиться на меня. Не я ли рисковал своей жизнью ради нашего общего дела — ради нашей любимой Венгрии? Я говорю вам, что нам нет никакого резона сейчас выступать. Это будет безумием и окончится плачевно. Мы здесь находимся в выгодном положении. Мы должны укреплять и защищать нашу позицию. Поверьте мне, это наше единственное спасение.

Его речь, столь убедительная и искренняя, произвела впечатление на мятежников. Кто мог сомневаться в этом человеке, хотя он и скомпрометировал себя в австрийском деле?

Но старый офицер, который привел их сюда, не остановился на этом.

— Ну что ж,— крикнул он, чувствуя, что они готовы сдаться, — тогда я буду защищать позицию вот так!

С этими словами он выдернул саблю из ножен и, схватив за рукоятку и лезвие, резким движением сломал ее о колено, а обломки бросил на землю!

Это был друг Розенвельда.

Его примеру последовали и другие, сопровождая это проклятиями и слезами. Да, сильные мужчины, старые солдаты, герои в этот день в Вилагосе плакали.

Граф снова поставил ногу на стремя, но тут из-за пределов лагеря донесся крик, который снова заставил Розенвельда остановиться. Все напрягли слух, стараясь понять, кто кричал и почему. Кричал не наблюдатель, а кто-то, находящийся дальше его.

Вдали показались бегущие люди. Они бежали беспорядочно, группами, рассеявшись в длину на большое расстояние, их флаги волочились по земле. Это были остатки корпуса, героически защищавшего Темешвар. Их доблестный командир был с ними, в арьергарде, все еще сражающийся буквально за каждый метр и преследуемый кавалерией Ридигера!

Старый солдат не успел еще пожалеть о том, что так поздно сломал свой меч, когда головной отряд переместился на улицы Вилагоса, и вскоре после этого туда вошла и последняя группа отступающих.

Это была заключительная сцена борьбы за венгерскую независимость!

Впрочем, нет! Мы ведем хронику этих событий недостаточно последовательно. Была еще одна сцена — совсем другая, которая вошла в историю, и которая, несмотря на длительное время, прошедшее после этого события, вспоминается с грустью и болью.

Я не задавался целью написать хронологию венгерской войны — героической борьбы венгров за независимость; их доблесть и преданность идеям свободы не шли ни в какое сравнение с другими подобными войнами. Иначе мне пришлось бы детально описывать все уловки и отговорки, к которым прибегал Гёргей, чтобы обмануть предаваемых им героев и обеспечить свою безопасность, — предоставляю сделать это их бесчестным врагам. Я хочу только упомянуть о страшном утре шестого октября, когда тринадцать офицеров — руководителей этой борьбы, каждый из которых имел на своем счету немало побед на поле боя, были повешены как обычные разбойники или убийцы!

Среди них был храбрый Дамджанич, повешенный несмотря на рану; тихий серьезный Перезель; благородный Аулих; и, самое печальное, — блестящий герой Наги Сандор! Это был воистину ужасный акт мести — казнь героев, каких мир не знал прежде!

Какой контраст между этой жестокостью монархов, руководимых низменными чувствами и ненавистью к революционерам, и помилованием, которое в последнее время было даровано республиканцам — предводителям бунта безо всякой причины!

Майнард и Розенвельд не остались в стране и избежали участи жертв этого трагического финала. Графу грозила опасность на венгерской земле — тем более что она вскоре вошла в состав Австрии, — и с тяжелым сердцем оба революционных лидера обратили свои взоры на запад, с грустью зачехлив свое оружие, которое уже не сможет пролить кровь предателя или тирана!

— Мне до смерти надоела Англия — да, надоела!

— Но, кузина, ты говорила то же самое про Америку!

— Нет, только про Ньюпорт. И даже если я говорила, какое это имеет значение? Я жалею, что вернулась сюда. Куда-нибудь в другую страну, только не сюда, не к этим быкам и бульдогам. Нью-Йорк — лучший город в мире.

— Ах! Как я с тобой согласна! В Штатах самые лучшие города.

Первой говорившей была Джулия Гирдвуд, а ее собеседницей — Корнелия Инскайп.

Они находились в прекрасных апартаментах лондонской гостиницы «Кларендон».

— Да, — отвечала первая собеседница, — там каждый может найти для себя подходящее общество, пусть не принадлежащее элите, но достаточно изысканное, в котором можно найти друзей. Здесь нет никого — абсолютно никого — вне пределов аристократического круга. Эти жены и дочери лавочников, с которыми мы постоянно имеем дело, богатые и важные, — я не выношу их. Они думают только о своей королеве.

— Да, это так.

— И я говорю тебе, Корнелия, что если только супруга пэра, или кто-то еще с титулом «леди» встретится им на пути, они запомнят об этом на всю жизнь и каждый день будут говорить о своих связях. Вспомни хотя бы этого старого банкира, о котором рассказывала мама и у которого мы обедали на днях. Он хранит одну из тапочек королевы в стеклянной коробке, и эту коробку поместил на видном месте в гостиной, на каминной полке! И с каким удовольствием старый сноб рассказывает об этом! Как он пришел, чтобы приобрести это, сколько заплатил и какую замечательную и ценную семейную реликвию он оставил своим детям — такую же снобистскую, как он сам! Тьфу! Это поклонение вещам невыносимо! У американских лавочников нет ничего подобного. Даже самые скромные владельцы магазинов не опустились бы до такого!

— Верно, верно! — согласилась Корнелия, которая вспомнила своего отца, скромного владельца магазина в Поукипси[49] — она знала, что он действительно не опустился бы до такого.

— Да, — продолжила Джулия, возвращаясь к основной теме, — из всех городов мира мне нравится только Нью-Йорк. Я могу сказать о нем, как Байрон говорил об Англии: «Несмотря на все его недостатки, я все же его люблю!» — хотя я думаю, что когда великий поэт сочинял эту строку, он, возможно, очень устал от Италии и от глупой графини Гвиччиоли[50].

— Ха-ха-ха! — засмеялась кузина из Поукипси. — В этих словах я узнаю тебя, Джулия! Но я рада, что ты так любишь наш дорогой Нью-Йорк.

— Кто же его не любит, с его веселыми, дружелюбными, никогда не унывающими людьми? У него есть много недостатков, я допускаю, что там плохой мэр и процветает коррупция. Но это всего лишь внешнее — пятна на его лице, и они рано или поздно будут выведены. Его большое, щедрое ирландское сердце свободно от пороков.

— Браво! Браво! — закричала Корнелия, вскакивая с места и хлопая в свои маленькие ладоши. — Я очень рада, кузина, услышать от тебя такие добрые слова об Ирландии!

Стоит напомнить, что Корнелия была дочерью ирландца.

— Да, — сказала Джулия в третий раз. — Из всех городов больше всего мне по душе Нью-Йорк! Я убеждена, что это самый прекрасный город в мире!

— Не торопись со своими выводами, любовь моя! Подожди, ты еще не видела Париж! Возможно, после посещения Парижа ты изменишь свое мнение!

Это сказала миссис Гирдвуд, войдя в комнату и услышав от своей дочери последнюю из хвалебных фраз в адрес Нью-Йорка.

— Я уверена, что не изменю, мама. Так же, как и ты. Мы увидим в Париже то же самое, что и в Лондоне, тот же эгоизм, те же самые социальные различия, то же самое поклонение вещам. Я думаю, все монархические страны одинаковы.

— О чем ты говоришь, дитя мое? Франция теперь республика.

— Хороша республика, с племянником императора в роли президента — точнее говоря, диктатора! Ежедневно, как пишут газеты, он урезает права граждан!

— Хорошо, дочь моя, но с этим мы ничего не можем поделать. Ведь горячие революционные головы надо остудить, и Наполеон, наверное, сумеет это сделать. Я уверена, что Париж будет очень приятным пунктом нашего путешествия. Старинные титулованные семейства, чуть не уничтоженные революцией, снова поднимают голову. Говорят, новый правитель способствует этому. Мы должны постараться познакомиться с некоторыми из них. Во Франции это проще, чем в холодной аристократичной Англии.

Последняя фраза была сказана с горечью. Миссис Гирдвуд была в Лондоне уже несколько месяцев; она остановилась в отеле «Кларендон» — там, где останавливаются аристократы, но так до сих пор и не сумела войти в аристократическое общество.

В американском посольстве с ней были учтивы. И посол, и секретарь (секретарь особенно) отличались учтивостью ко всем, но особенно — к своим соотечественникам или соотечественницам, без различий в социальном положении. Посольство сделало все, чтобы американская леди могла путешествовать без бюрократических проблем. Но, несмотря на богатство и хорошее образование, несмотря на то, что ее сопровождали две красивые девушки, миссис Гирдвуд не могла быть представлена ко двору, поскольку ее родители и прародители не были известны там.

Безусловно, это препятствие могло было быть устранено при наличии протекции, но американский посол в те дни лебезил перед английской аристократией, намереваясь сам войти в клуб избранных, кроме того, он боялся скомпрометировать себя неудачной рекомендацией.

Мы не станем называть его имя. Читатель, знакомый с дипломатическими отчетами того времени, без труда поймет, о ком мы говорим.

Все эти обстоятельства сильно огорчали честолюбивую вдову.

Конечно, она без труда могла завести знакомства с простыми англичанами. Ее богатство легко расположило бы их. Но аристократы! С ними здесь было еще сложнее, чем в Ньюпорте с этими Дж., Л. и Б. Она обнаружила, что простой сквайр[51] ей так же не доступен, как и пэр или соответствующий по положению граф, маркиз или герцог!

— Не принимайте это близко к сердцу, девочки мои! — утешала она дочь и племянницу, когда стало очевидно такое положение дел. — Его светлость скоро будет здесь и все устроит.

Под «его светлостью» понимался мистер Свинтон, который должен был прибыть следующим за ними пароходом.

Однако когда прибыл следующий пароход, никакого пассажира с именем Свинтон в его списках не оказалось, и тем более пассажира с титулом «лорд». И последующий, и пришедший следом за ним, и еще около полудюжины пароходов, — никакого Свинтона нет. Нет и в газетах информации о прибытии лорда, и в «Кларендоне» он не появляется!

Уж не произошла ли какая-нибудь неприятность с лордом, путешествующим инкогнито? Или он просто забыл свое обещание, что, конечно, было бы очень неприятно для миссис Гирдвуд? В любом случае он должен был написать. Джентльмен поступил бы именно так, если только он не мертв.

Однако никаких сообщений о смерти в газетной хронике также не появлялось. Подобное сообщение не было бы пропущено вдовой лавочника, которая каждый день читала лондонскую «Таймс» и обращала особое внимание на списки прибывших.

Она пришла к убеждению, что представившийся ей дворянин, случайно встреченный в Ньюпорте и затем посетивший ее на Пятой авеню в Нью-Йорке, либо никаким дворянином не был, либо в одиночку вернулся в свою страну под другим именем и теперь почему-то избегал продолжения знакомства.

То, что многие из ее знакомых соотечественников, путешествующих в одиночку, регулярно прибывали в Англию, было для нее слабым утешением. Среди них были мистер Лукас и Спайлер — такова была, кажется, фамилия друга Лукаса. Но ни один из них не мог удовлетворить интереса миссис Гирдвуд. Никто из них ничего не знал о местонахождении мистера Свинтона. Они не видели его со времени обеда в доме на Пятой авеню, и ничего о нем с тех пор не слышали.

Было совершенно ясно, что он прибыл в Англию и скрылся от них, — то есть от миссис Гирдвуд и ее девочек. Так думала мать.

Это был вполне достаточный повод, чтобы покинуть страну. Так она и решила, отчасти для того, чтобы продолжить поиски титула для своей дочери (с этой целью она и прибыла в Европу), отчасти для того, чтобы продолжить «тур по Европе», как это называли многие из ее соотечественников.

Дочь отнеслась к ее решению безразлично, а племянница, конечно, не возражала.

И они продолжили свое путешествие.

Десять дней спустя после того, как миссис Гирдвуд покинула отель «Кларендон», некий джентльмен появился перед гостиничным портье и спросил:

— У вас остановилась семья по фамилии Гирдвуд — одна леди средних лет и две молодые — ее дочь и племянница, а также негритянка, их служанка?

— Да, у нас останавливалось семейство с такой фамилией — приблизительно две недели назад. Но они уже оплатили счет и уехали.

Портье сделал акцент на оплате счета. Этим он хотел подчеркнуть респектабельность уехавших постояльцев.

— Вы знаете, куда они уехали?

— К сожалению, у меня нет никаких сведений об этом. Они не оставили адреса. Скорее всего, они янки — точнее, американцы, я думаю, — сказал он, поправляя себя, чтобы ненароком их не обидеть. — Очень красивые леди, особенно молодые. Я могу предположить, что они вернулись в Штаты. Так они, я слышал, называли свою страну.

— В Штаты! Да, нет, разве это возможно? — воскликнул про себя посетитель, затем спросил: — Как давно они покинули гостиницу?

— Около двух недель назад, что-то вроде этого. Я могу посмотреть в книге регистрации и сказать вам точно!

— Прошу вас, посмотрите и скажите!

Цербер «Кларендона» — со скромными просителями он был строг, как семиглавый дракон — открыл ящик регистраций и начал изучать его содержимое. На него произвел впечатление внешний вид господина, обратившегося к нему с просьбой, и он не мог отказать этому «важному джентльмену».

— Выехали двадцать пятого, — сказал он, глядя на регистрационную запись. — Лорд С. и Леди С.; Хон. Аугуст Стэйшен; герцогиня П.; миссис Гирдвуд и ее семья — это они. Они уехали двадцать пятого, сэр.

— Двадцать пятого? В котором часу?

— О нет, я этого не запомнил. Вы сами видите, как много было въезжающих и отъезжающих. Но, судя по тому, что их имена в списке одни из первых, я полагаю, они уехали утренним поездом.

— Вы уверены, что они уехали и не оставили ни для кого сообщения?

— Я могу спросить. Как ваше имя, сэр?

— Свинтон. Мистер Ричард Свинтон.

— Кажется, они спрашивали это имя, несколько раз. Да, пожилая леди спрашивала вас — она мать молодых леди, я полагаю. Я узнаю, не оставила ли она сообщения.

Портье покинул свое место и направился внутрь отеля, оставив растерянного мистера Свинтона одного.

Лицо экс-гвардейца, который совсем было пал духом, снова просветлело. По крайней мере, ему было приятно узнать, что о нем спрашивали. И можно надеяться, что ему оставили сообщение, которое наведет его на их след.

— Нет, они ничего не оставили, — с таким разочаровывающим ответом вернулся портье. — Никакого сообщения.

— Так вы говорили, что они искали мистера Свинтона? Можно узнать, они спрашивали обо мне непосредственно у вас? — задавая этот вопрос, мистер Свинтон предложил гостиничному слуге сигару.

— Спасибо, сэр, — ответил польщенный портье, принимая подарок. — Вопросы насчет вас присылали мне из их комнат. Они спрашивали, не прибыл ли мистер Свинтон и не оставил ли свою визитную карточку? Они также спрашивали о лорде. Они не назвали его имя. Но у нас не было никаких лордов, ни до, ни после них.

— Какой-нибудь джентльмен посещал их за это время? Вы можете убедиться, что эти сигары — одни из лучших — я привез их с другой стороны Атлантики. Желаете еще одну? Таких вы не найдете здесь, в Лондоне.

— Вы очень любезны, сэр. Спасибо! — и гостиничный слуга взял себе еще одну сигару.

— О, да! Было несколько господ, которые их навещали. Я не думаю, что кто-то из них был лордом, хотя все может быть. Леди производили впечатление респектабельных. Я бы сказал, довольно респектабельных.

— Вам известен адрес хотя бы одного из этих джентльменов? Я спрашиваю потому, что эти леди мне близки, и я мог бы расспросить у посещавших их джентльменов, куда они могли уехать.

— Они были совершенно мне не знакомы, и никто в отеле их не знает. Я работаю здесь уже десять лет, и никогда не видел их прежде.

— Вы могли бы вспомнить, как выглядит кто-то из них?

— Да, один из них появлялся здесь часто и выходил из отеля вместе с дамами. Коренастый джентльмен со светлыми волосами и округлым полным лицом. Иногда также появлялся джентльмен с худым лицом, более молодой. Они сопровождали двух молодых леди на прогулку на лошадях — на Роттен Роу и, я думаю, также в оперу.

— Вам известны их имена?

— Нет, сэр. Они приходили и уходили, не оставляя визитных карточек. Только в самый первый раз оставили, но я не обратил внимания, что на них было написано. Они спросили миссис Гирдвуд и затем поднялись по ступенькам в их комнату. Они выглядели как их близкие друзья.

Свинтон понял, что этим исчерпывается вся информация, которую он мог получить от портье. Он развернулся, чтобы уйти, и портье предупредительно открыл ему дверь.

В это время он задал еще один вопрос.

— Миссис Гирдвуд говорила что-либо о возвращении назад, в эту гостиницу?

— Не знаю, сэр, но если вы подождете минуту, я могу спросить.

И снова портье направился внутрь отеля, и снова принес отрицательный ответ.

— Вот невезение! — прошипел Свинтон сквозь зубы, когда спустился по лестнице вниз и вышел из отеля. — Вот невезение! — повторил он, подавленный, когда медленной, нерешительной походкой направился к улице с «нашими лучшими магазинами».

— И Лукас, и дамы были в полной уверенности, что я прибуду следующим пароходом! Я говорил об этом при их отъезде из Нью-Йорка, когда советовал им, где остановиться. Они должны были отплыть ближайшим пароходом, и, пусть меня повесят, но я думаю, что меня завлекли в этот игорный дом специально, чтобы лишить возможности последовать за ней. И они преуспели в этом! Я потратил несколько месяцев, чтобы собрать деньги на билет! И вот, их уже нет, бог знает, где они! Проклятое невезение!

Из сказанного нам становится понятно, почему мистер Свинтон не давал знать о себе в отель на Бонд-стрит, — миссис Гирдвуд ошибалась, думая, что он прервал связь с ними.

Тысяча долларов, которые он просадил в игорном доме Нью-Йорка, были все его деньги; после этого всего, что он смог выручить за драгоценности своей жены, большинство из которых и так уже были заложены, хватало для оплаты поездки на океанском пароходе только за одного человека.

Поскольку Фан не желала оставаться одна — Бродвей подходил ей меньше, чем Регент-стрит, — оба они вынуждены были остаться в Америке, пока не отыщется сумма, достаточная для покупки двух билетов за океан.

При всем таланте мистера Свинтона в карточном шулерстве потребовалось несколько месяцев, чтобы собрать нужную сумму.

После того как друг Лукас уехал, он не мог больше найти в Америке голубей — остались только ястребы!

Страна свободы не подходила для него. Ее символом был сокол — люди, которых он встречал, были отмечены этим символом; поэтому как только Свинтону удалось собрать деньги, достаточные для оплаты билетов второго класса на пароходе «Канард», он поспешил отплыть в страны, более благоприятные для него и его возлюбленной.

Когда Свинтон и его супруга прибыли в Лондон, у них было ненамного больше средств, чем стоимость их одежды; так что пришлось остановиться в дешевом отеле для полуджентльменов, в районе, где почти каждая улица, площадь, парк, дом или терраса назывались одинаково — Вестборн.

К этому кварталу и направился мистер Свинтон, после того как покинул Бонд-стрит; взяв экипаж за два пенни, он вскоре оказался в Роял Оак, недалеко от своего нынешнего места жительства.

— Они уехали! — воскликнул мистер Свинтон, входя в снятые ими комнаты и обращаясь к красивой женщине, единственной, кто кроме него жил там.

Это была Фан, в шелковом платье, несколько потертом и перекрашенном, но все же очень идущем этой женщине. Фан, с вновь отросшими прекрасными волосами, одетая теперь не как слуга, снова выросла до титула жены!

— Уехали? Покинули Лондон? Или только гостиницу?

Эти вопросы говорили о том, что она все еще участвовала в делах мужа.

— И то и другое.

— И ты не знаешь куда?

— Да, я не знаю.

— Ты думаешь, они покинули Англию?

— Я не знаю. Они выехали из «Кларендона» двадцать пятого числа прошлого месяца — десять дней назад. И знаешь, кто был там, встречал и провожал их?

— Не знаю.

— Но кто, как ты думаешь?

— Не знаю, нет.

Она могла кое-что предполагать. У нее была мысль, но она не высказывала ее, так же как и прочие свои мысли об этом человеке. Если бы она все же высказалась, прозвучало бы имя Майнард.

Но она ничего не сказала, предоставив мужу возможность объяснить все.

Он так и сделал, не оправдав догадку супруги.

— Хорошо, я скажу. Это был Лукас. Та самая тупоголовая скотина, которую мы встретили в Ньюпорте и затем в Нью-Йорке.

— Да, лучше бы мы не встречали его ни там, ни здесь. С этим человеком не следовало иметь никаких дел, Дик.

— Мне это хорошо известно. Возможно, у меня еще будет шанс отплатить ему за все вдвойне.

— Итак, они уехали; и, я полагаю, на них можно поставить крест. Хорошо, пусть будет так, меня они больше не интересуют. Я вполне довольна, что вернулась в старую и дорогую мне Англию.

— И в эти дешевые комнаты?

— Мне все равно. Лачугу здесь я предпочитаю дворцу в Америке! Я лучше бы жила на чердаке в Лондоне, здесь, в этих дешевых комнатах, чем стала хозяйкой того дома на Пятой авеню, где мы так вкусно пообедали. Я ненавижу их республиканскую страну!

Неудивительно, что эта женщина произносит такие слова.

— Я получу все это, — сказал в ответ Свинтон, имея в виду, конечно, не страну, а дом на Пятой авеню. — Я завладею всем этим, даже если мне потребуется десять лет.

— Ты по-прежнему намерен продолжать это дело?

— Конечно, почему я должен отступить?

— Но, возможно, ты упустил свой шанс. Может быть, мистер Лукас уже завоевал расположение леди.

— Да что ты! Я не вижу в нем ничего такого, что могло бы понравиться ей, — он обычная, ничем ни примечательная скотина. Он сейчас вертится вокруг нее, без сомнения. Но что с этого? Я не думаю, чтобы у него что-нибудь вышло с мисс Джулией Гирдвуд. Кроме того, я знаю, что ее мать будет против этого. Если я и потерял шанс добиться ее, так только благодаря тебе, милая.

— Благодаря мне? И как же это, хотела бы я знать?

— Если бы не ты, я был бы здесь несколько месяцев назад, и я мог бы предотвратить их отъезд, или, еще лучше, сумел бы поехать вместе с ними. Я смог бы это сделать. Мы потеряли время на то, чтобы собрать деньги на второй билет.

— Замечательно! И я одна виновата в этом, как я понимаю? Я думаю, что я внесла свою долю. Ты, наверное, забыл, что были проданы мое золото, мои кольца и браслеты, и даже моя великолепная шкатулка?

— А кто подарил тебе все это?

— Замечательно! Вполне достойно тебя — напомнить мне об этом сейчас! Я жалею, что принимала у тебя эти подарки!

— А я жалею, что дарил их тебе.

— Негодяй!

— Ах! Ты, как всегда, знаешь как меня назвать, ты всегда можешь подобрать для меня гадкое слово!

— Я буду называть тебя жалким ничтожеством, трусом!

Последнее слово задело его за живое. Возможно, это был единственный обидный для него эпитет, и тем обиднее, что у нее были основания так говорить, и она знала об этом.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он, внезапно покраснев.

— Что я имею в виду? Что ты трус, и ты это знаешь. Ты герой безнаказанно оскорблять женщину, но когда мужчина встанет у тебя на пути — нет! Ты ничего не можешь ему сказать, только шипишь как гусь! Вспомни Майнарда!

В первый раз за все время такой упрек был брошен открыто, хотя уже не раз после памятных сцен в Ньюпорте она высказывала разнообразные намеки по поводу того, как он сумел избежать дуэли. Ранее он предполагал, что для нее это не более чем подозрения, ведь она никак не могла знать о послании, доставленном якобы слишком поздно. Он приложил немало усилий, чтобы скрыть это обстоятельство. Однако из того, что она сейчас сказала, было ясно, что она знает все.

И это было действительно так. Джеймс, официант и другие слуги рассказали ей обо всех сплетнях и слухах, ходивших в гостинице; все это, дополненное ее собственными наблюдениями, составило цельную картину. И если ее подозрение только неприятно беспокоило Свинтона, то ее уверенность просто взбесила его.

— Повтори, ну-ка еще раз повтори свои слова! — закричал он, вскакивая со стула. — Повтори это снова, и я, клянусь богом, достойно отвечу на эту клевету!

Подтверждая свою угрозу, он схватил деревянный стул и занес его над головой своей супруги. Во всех их многочисленных перепалках никогда еще не доходило до такого — сейчас их отношения дошли до критической точки.

Она не была высокой или сильной — ее единственным оружием была красота. А вот вспыльчивыми были они оба. Она не верила в то, что он способен ее ударить; и в то же время чувствовала, что если она сейчас дрогнет, тем самым признает себя побежденной. Поэтому она постаралась еще сильнее оскорбить его и ответила с особенной издевкой:

— Говоришь, повторить? Помнишь Майнарда? Впрочем, зачем я спрашиваю? Ты не мог его забыть!

Едва эти слова успели слететь с ее губ, как она горько пожалела об этом: стул опустился на ее красивую головку, и от сильного удара она рухнула на пол как подкошенная!

Этот день в историю Парижа вошел как самый позорный, несчастный и недостойный. И не только для парижан, но и для всех французов — для тех, кто в этот день потерял свободу. Для парижан этот день стал днем слез; и теперь каждая его годовщина никогда не проходит для французов без того, чтобы не услышать плач в каждом доме, плач, идущий из глубины сердца. Этот день — второе декабря 1851 года.

Утром этого дня во дворце Тюильри встретились пять человек. Они собрались в той же самой комнате, о которой мы уже писали, где собирались заговорщики несколько месяцев назад.

Нынешняя встреча имела ту же самую цель. Правда, хоть число собравшихся было таким же, как и в прошлый раз, только один из них был участником предыдущей встречи. Это был президент страны-хозяйки — президент Франции!

И еще одно достаточно странное совпадение — титулы собравшихся: там были граф, фельдмаршал, дипломат и герцог, — с той только разницей, что все они представляли только одну нацию — французов. Это были граф де М., маршал Ст. А., дипломат ля Ж. и герцог С.

Хотя, как было сказано, цель собрания была та же, собрание сильно отличалось как по составу, так и по характеру обсуждения. Прежняя пятерка была похожа на банду грабителей, которые занимались приготовлениями к очередному ограблению. К собравшимся теперь больше бы подошло сравнение с подельниками, уже приступившими к своей «работе».

Предыдущие заговорщики вступили в сговор с целью осуществления тщательно разработанного плана — подавления Свободы во всей Европе. Нынешние собрались с аналогичной целью, только речь шла на этот раз о свободе Франции.

В прошлый раз кампания только намечалась и должна была быть проведена храбрыми солдатами на поле битвы. На этот раз действия должны были последовать немедленно, и их осуществление было поручено жалким трусам, специально подобранным для этих целей.

Способ достижения грязных целей станет понятен, если мы прислушаемся к беседе участников этого собрания.

Не было слышно ни шуток, ни болтовни, как на предыдущем собрании, когда всех развлекали речи английского виконта. В этот момент было не до смеха; наступило время насилия и убийств.

Также в этой компании не было спокойствия. Люди входили и выходили; офицеры были одеты по форме и вооружены. Генералы, полковники и капитаны допускались сюда только для того, чтобы отрапортовать о чем-то или получить задание, а затем покидали комнату.

Тот, кто давал им приказы, был не президентом Франции и не главнокомандующим ее армии. Это был другой участник пятерки, и тогда он был важнее президента!

Имя его — граф де М. Если бы не он, этот дьявольский заговор, скорее всего, не удалось бы осуществить, и Франция осталась бы свободной!

Это был странный, невиданный кризис, и человек, на которого была возложена миссия, стоял спиной к огню, в расстегнутом мундире и имел весьма подавленный вид. Несмотря на неоднократный прием крепких напитков и беспрерывное курение сигар, он не мог скрыть дрожь…

Де М. понимал серьезность момента, поэтому он взял пример с убийцы алжирских арабов, бродячего актера, а ныне фельдмаршала Франции.

— Имейте в виду! — крикнул грешный, но храбрый граф. — Никаких полумер — никаких, даже малейших послаблений! Мы должны покончить с этим делом, и мы пройдем через это! Кто-нибудь из вас сомневается и трусит?

— Только не я, — ответил Ст. А.

— И не я, — сказал ля Ж., бывший биллиардный шулер лондонского Лестер-сквера.

— Я не боюсь, — сказал герцог. — Но вы уверены, что это правильный шаг?

Он был единственным из всей пятерки, в чьем сердце еще оставались некоторые искры человечности. Он был связан с остальными дружескими отношениями, хотя сам был скромным и нерешительным человеком.

— Правильный ли это шаг? — отозвался ля Ж. — Что здесь может быть неправильным? Может быть, будет правильным допустить, чтобы это сборище демагогов, эти канальи взяли власть в Париже и во всей Франции? Вот что произойдет, если мы не будем действовать. Сейчас или никогда — говорю я!

— И я!

— И каждый из нас!

— Мы должны сделать даже больше, чем говорим, — сказал де М., и в его орлиных глазах сверкнула молния — он был полной противоположностью герцогу, смотревшему растерянно и нерешительно. — Мы должны поклясться в этом.

— Ну, Луи! — продолжил он, обращаясь непосредственно к принцу-президенту. — Мы все здесь в одной лодке. Это вопрос жизни и смерти, и мы должны быть откровенны друг с другом. Я предлагаю произнести клятву.

— Я не возражаю, — сказал племянник Наполеона, подчиняясь человеку, которым в свое время командовал его великий дядя. — Я дам любую клятву, какая вам будет угодна.

— Довольно! — вскричал де М., доставая с каминной полки пару дуэльных пистолетов и кладя их на стол крест-накрест, один на другой. — Сюда, господа! Здесь есть настоящий христианский крест, и на нем мы сможем принести присягу в том, что осуществим задуманное или умрем вместе.

— Клянемся этим на кресте!

— Клянемся крестом и Святой Девой!

— Клянемся крестом и Святой Девой!

Едва прозвучали слова клятвы, как дверь открылась, и вошел курьер в униформе, один из тех, кто постоянно входил и выходил от них. Все они были офицерами высокого ранга, мужчинами с бесстрашными, зловещими лицами.

— Ну, полковник Гардотт, — спросил его де М., не дожидаясь, пока президент заговорит первым, — что нового происходит на бульваре Бастилия?

— Все замечательно! — ответил полковник. — Еще один круг шампанского, и мои друзья будут готовы — готовы к любому делу!

— Дайте им это! Дважды, если потребуется. Вот вам для оплаты в кабаре. Если недостаточно, дайте им слово офицера, что оплатите выпивку. Или скажите, что это за счет… ха! за счет Лориаларда!

О полковнике в великолепной форме зуава[52] все забыли, или, во всяком случае, оставили его на время, для того чтобы обратить внимание на крупного бородатого человека в грязной блузе, в этот момент вошедшего в комнату.

— Что с тобой, храбрый малый?

— Я пришел узнать, когда мы можем начинать стрелять с баррикады? Все уже готово, и мы только ждем сигнала.

Лориалард говорил вполголоса, хриплым торопливым шепотом.

— Терпение, славный Лориалард! — отвечали ему. — Дай своим товарищам еще по стаканчику и жди, пока не услышишь, как орудие выстрелит со стороны Мадлен. Но будьте осторожны, не опьянейте настолько, чтобы не услышать этот сигнал. А также будьте осторожны и не стреляйте в солдат, которые будут атаковать вас, и не давайте им стрелять в вас!

— Я буду особенно осторожен насчет последнего, мой граф. Так вы говорите, орудие выстрелит со стороны Мадлен?

— Да, выстрелит дважды, для надежности — но вы не должны дожидаться второго выстрела. Стреляйте вашими холостыми патронами и не принесите вреда нашим дорогим зуавам. Здесь есть кое-что лично для тебя, Лориалард! Это только задаток, остальное получишь, когда перестрелка закончится.

Мнимый баррикадный борец взял золотые монеты, положенные на его в ладонь; с приветствием, более похожим на салют пирата боцману, протиснулся в полуоткрытую дверь и исчез.

Входили и выходили другие курьеры, большинство из которых были в военной форме, они доставляли различные донесения и отчеты — некоторые вслух, другие — таинственным полушепотом, причем многие из курьеров были сильно выпивши.

В тот день армия Парижа была в состоянии опьянения — она была способна не просто на подавление восстания, которого от нее требовали; — армия была способна на все, включая массовое убийство парижан.

В три часа пополудни все уже было готово. Шампанское выпито, колбаса съедена. Солдаты снова были голодны и мучимы жаждой, но это были голод злой охотничьей собаки и жажда крови.

— Время пришло! — сказал де М. своим товарищам по заговору. — Теперь можно спустить их с цепи! Зарядить пушку!

— Давайте, девочки! Вам нужно переодеться. Джентльмены будут через полчаса.

Эти слова были сказаны в красивом номере отеля Де Лувр и адресованы двум молодым леди в изящных халатах, одна из которых сидела в мягком кресле, а другая разлеглась на диване. Негритянка в клетчатом тюрбане стояла возле двери, чтобы помочь юным леди нарядиться в свои туалеты.

В этих женщинах читатель без труда узнает миссис Гирдвуд, ее дочь, племянницу и служанку.

Прошло несколько месяцев с того момента, как мы расстались с ними. Они совершили тур по Европе: по Рейну, Альпам и Италии. Обратный путь лежал через Париж, в который они всегда стремились попасть, но посетили его только в последнюю очередь. Теперь они осматривали этот город.

— Посетите Париж последним, — так советовали им парижские джентльмены, с которыми они познакомились; и когда миссис Гирдвуд, немного уже освоившая французский язык, спросила почему, ей ответили, что после Парижа им уже будет не интересно смотреть на все остальное. Она последовала совету французов, и вот теперь завершала тур осмотром Парижа.

Хотя она встречала немецких баронов и итальянских графов десятками, ее девочки все еще оставались свободными. Никто не предлагал им руку и титул. Оставалось надеяться на Париж.

Двое из джентльменов, ожидаемых через полчаса, — наши старые знакомые — соотечественники миссис Гирдвуд, совершавшие аналогичный тур и частенько проводившие время в ее компании. Речь идет о Лукасе и Спайлере.

Эти джентльмены миссис Гирдвуд не интересовали. Однако сегодня ожидался еще один человек — к нему вдова относилась с гораздо большим интересом. Этот джентльмен побывал у них только вчера, а до этого она его видела лишь на домашнем обеде, который давала на Пятой авеню в Нью-Йорке. Это был потерявшийся лорд.

Накануне он объяснил все: и как его задержали в Штатах дипломатические дела, и как он прибыл в Лондон уже после отъезда леди на континент, и как не мог им написать, потому что не знал, где они находятся.

Последний пункт этих объяснений так же лжив, как и первый. В течение всего этого времени у него было достаточно возможностей их разыскать. Он тщательно изучил американскую газету, издаваемую в Лондоне, которая регистрирует все прибытия и отъезды трансатлантических туристов, и с точностью до часа мог знать, когда миссис Гирдвуд и ее девочки покидали Кельн, пересекали Альпы, бывали на мосту Вздохов или поднимались на вулкан Везувий.

Он вздыхал и мечтал быть вместе с ними, но не мог. Кое-что мешало осуществлению его мечты, а именно: отсутствие наличных денег.

Деньги появились только тогда, когда семья Гирдвуд прибыла в Париж: ему удалось наскрести сумму, достаточную, чтобы добраться туда же морем и на некоторое, достаточно краткое время остановиться во Франции. Помогли ему фортуна и красота возлюбленной Фан. Когда появились деньги для отъезда Свинтона в Париж, Фан осталась в дешевом отеле в Лондоне. По ее собственному желанию. Она была согласна не покидать Лондон, несмотря на то, что отправлявшийся в путешествие муж мог оставить ей на проживание лишь скудные средства. Зато в Лондоне симпатичная наездница чувствовала себя как дома.

— У вас есть только полчаса, мои дорогие, — напомнила миссис Гирдвуд, чтобы девочки могли подготовиться к встрече.

Корнелия, сидевшая в кресле, поднялась, отложила вязание, которым она занималась, и вышла из комнаты, чтобы Кеция помогла ей переодеться.

Джулия, лежавшая на диване, только зевнула. Лишь после третьего по счету материнского напоминания она отложила французский роман, который читала, и встала с дивана.

— Надоели эти джентльмены! — воскликнула она, потягиваясь. — Я не хочу, чтобы ты, мама, приглашала их. Лучше я останусь в комнате на целый день и дочитаю этот прекрасный роман. Небеса благословили талант великолепной Жорж Санд. Такая женщина, как она, должна была родиться мужчиной. Она знает мужчин так, как будто сама побывала в их шкуре, ей известны все их претензии и предательская сущность. Ах, мама! Ну почему, когда ты решила завести ребенка, ты завела дочь? Я бы отдала все на свете, чтобы быть твоим сыном!

— Фи, фи, Джулия! Не дай бог, кто-нибудь услышит, какие глупости ты говоришь!

— Меня не волнует, пусть слышат. Пускай весь Париж, вся Франция, весь мир знает это! Я хочу быть мужчиной и хочу быть сильной, как мужчина.

— Пфф, дитя мое! Сильной, как мужчина! Нет у мужчин никакой силы, только одна видимость. Не бывает такой мужской силы, за которой не стоит женская власть. Вот тебе и хваленая мужская сила.

Вдова лавочника имела основания для таких утверждений. Отдавая себе отчет в том, кто сделал ее хозяйкой дома на Пятой авеню, отдавая должное множеству достоинств своего покойного мужа, она тем не менее была низкого мнения о его умственных способностях.

— Быть женщиной, — продолжала она, — которая знает мужчину и умеет им управлять, — этого вполне достаточно. Ах! Джулия, если бы у меня были твои возможности, я бы сумела достичь многого.

— Мои возможности? Что ты имеешь в виду?

— Хотя бы твоя красота.

— Ох, мама! Ты не менее красива, чем я. Ты до сих пор выглядишь привлекательно.

Миссис Гирдвуд не могла остаться равнодушной к этим словам. Она еще не перестала гордиться, что ее личное обаяние смогло завоевать сердце богатого лавочника. Теперь, чтобы вновь стать состоятельной наследницей, она с удовольствием направила бы свои чары на другого богача. Завещание лавочника удерживало ее от таких спекуляций, но ей была приятна лесть, и она мечтала о флирте.

— Хорошо, — ответила она, — пускай у меня привлекательная внешность, но какое это имеет значение, если нет денег? А вы, девочки мои, имеете и то и другое.

— И все это не может помочь мне выйти замуж, как помогло тебе, мама.

— Если не поможет, это будет твоя собственная вина. Его светлость никогда не возобновил бы знакомство с нами, если бы оно для него ничего не значило. Из его вчерашнего намека я поняла, что он приехал в Париж только из-за нас. Я знаю даже большее. Он приехал ради тебя, Джулия.

Джулия в ответ продемонстрировала такое выражение лица, словно желала, чтобы его светлость оказался не здесь, а на дне моря. Однако, хорошо зная мать, она сумела скрыть свои чувства.

Джулия едва успела привести себя в порядок к приходу мистера Свинтона. Он все еще путешествовал инкогнито, с «секретной дипломатической миссией для британского правительства». Во всяком случае, это он в строжайшей тайне поведал миссис Гирдвуд.

Вскоре после него появились мистер Лукас и мистер Спайлер. Все гости были в сборе.

Компания собиралась всего лишь прогуляться по бульварам, а затем пообедать в кафе Ричи, Рояль или Мэзон Доре. С такими нехитрыми планами вышли на прогулку шестеро туристов из отеля Де Лувр.

В этот же день, второго декабря, по бульварам совершал прогулку еще один человек. Он думал: «Какое-то тревожное черное облако нависло сегодня над веселым городом. Я чувствую это всем сердцем».

Это был капитан Майнард. Он прибыл в Париж накануне и гулял в одиночестве.

Его появление во Франции объясняется тем, что он прочитал в английской газете сообщение о прибытии сэра Джорджа Вернона в Париж. Также в статье говорилось, что сэр Джордж вернулся после посещения каких-то правительственных миссий Европы и участия в некоем секретном совещании британских послов.

Кое-что из этого уже не было для Майнарда новостью. Он ведь хотел воспользоваться приглашением английского баронета, которое тот сделал на пристани в Ливерпуле. Вернувшись из неудачного венгерского путешествия, Майнард посетил Севеноукс Кент. Но его постигло разочарование: он опоздал. Сэр Джордж отправился в путешествие на континент, взяв с собой дочь. Эта поездка могла растянуться на год или более. Так поведал ему управляющий баронета. Возможно, он сказал правду, возможно, то, что ему велено было говорить.

Немногим более Майнард узнал о баронете в Лондоне. Только ходившие в политических кругах слухи о том, что баронету было поручено некоторое секретное задание, связанное с посещением европейских правительств в странах, именуемых великими державами.

Такая секретность предполагала, что сэр Джордж путешествовал инкогнито. Так оно и было, и поэтому Майнарду, тщательно штудировавшему хроники прибытий-отъездов, было очень трудно напасть на след баронета.

Майнард ежедневно читал хроники, искал баронета в разных местах, но безуспешно, пока, наконец, спустя несколько месяцев, случайно не наткнулся на упомянутую статью.

Верил ли он еще в то самое предчувствие, о котором говорил несколько раз? Если и верил, то ничто не мешало ему помочь судьбе — и для этого он приехал в Париж.

Он очень хотел, чтобы предчувствие оказалось верным. Но безоговорочно уповать на судьбу он не мог, и именно поэтому искал след сэра Джорджа, а при его обнаружении проявил поспешность и постарался поскорее заполучить адрес английского баронета в столице Франции.

В течение двадцати четырех часов с момента приезда в Париж он искал сэра Джорджа в каждой гостинице, где мог бы остановиться приезжий такого ранга. Но никакого сэра Джорджа, никакого английского баронета ему разыскать не удалось.

Майнард уже хотел расспросить о разыскиваемом в английском посольстве, но отложил это на следующий день и, как обычно делают все приезжие, отправился на прогулку по бульварам.

В тот момент, когда он подходил к Монмартру, вышеприведенная мысль и посетила его.

Казалось, ничто вокруг не подтверждало ее. Его здесь окружали парижане — граждане республики, президент которой был выбран путем свободного волеизъявления. Гуляли добродушные мещане с женами по левую руку и симпатичными маленькими дочерьми по правую. Проходили улыбающиеся гризетки, юные пары, обменивавшиеся многозначительными взглядами или остроумными репликами.

Тут и там мелькали стайки студентов, закончивших на сегодня занятия, группы прогуливающихся, леди и джентльмены, которые вышли насладиться прекрасной погодой, — все они двигались по широкой и гладкой аллее бульвара, непринужденно и спокойно беседуя, без всяких опасений, как будто гуляли по сельской дороге или вдоль берега спокойно текущей реки.

Небо над ними было безмятежным, словно над садами Эдема; воздух настолько приятным, что двери кафе были открыты, а внутри можно было заметить отдыхающих актеров или сочинителей, сидящих за мраморными столиками, потягивая свои eau sucrée[53] и успевая прятать в карманы куски сахара, чтобы потом использовать его дома, в своих квартирах-чердаках ценой шесть франков в неделю, и с восхищением смотреть то на лакированные туфли джентльменов, то на одетых в шелка девиц, разгуливающих туда-сюда по аллеям.

Но вышеупомянутое замечание Майнарда было вызвано не наблюдением этих парижских красот, а совсем другой сценой, свидетелем которой он стал прошлой ночью.

Случайно оказавшись возле Королевского дворца, позже названного «Националь», он зашел в кафе де Милль Колон, где обычно отдыхали алжирские офицеры. С безрассудством человека, ищущего приключений на свою голову и не привыкшего сдерживать свои порывы, он неожиданно оказался среди людей бесцеремонных. Распивая напитки безо всяких ограничений, кроме одного — содержимого их кошельков, он вскоре поднимал вместе с ними бокалы и слушал их речи. Но он никак не желал присоединяться к тосту, который, по его мнению, был оскорбительным для Франции.

— Да здравствует император!

По меньшей мере двенадцать раз произносили офицеры этот тост — и каждый раз с энтузиазмом, который неприятным звоном отдавался в ушах республиканца. Их полное единодушие еще более усиливало зловещий эффект. Он знал, что французский президент стремится создать империю, но до сих пор он не верил в реальность этой идеи.

И вот теперь, когда он пил в компании посетителей кафе де Милль Колон, он понял, что это не только возможно, но и вполне реально; и Луи Наполеон в скором времени примерит либо мундир императора, либо саван.

Мысль об этом больно ранила капитана. Даже в такой компании он не смог скрыть своих чувств и выразил их, обращаясь к одному из присутствующих.

— Бедная Франция! — воскликнул он.

— Бедная Франция! — повторил лейтенант зуавов, маленького роста и со свирепым лицом, но тут же повернулся к тому, кто первым произнес это, с вопросом: — Бедная Франция? Что вы хотите этим сказать, месье?

— Мне жаль Францию, — ответил Майнард, — если вы собираетесь создать здесь империю.

— Какое вам дело? — сердито отреагировал лейтенант зуавов. Борода и усы его закрывали рот, в результате чего речь сопровождалась сильным шипением. — Вас это как-то касается, месье?

— Погоди, Вирокк! — перебил его офицер, к которому собственно и обращался Майнард. — Этот джентльмен — такой же солдат, как и мы. Но он американец и, конечно, верит в республику. У каждого из нас свои политические убеждения. Это не повод не быть друзьями собравшимся здесь!

Вирокк, казалось, был вполне удовлетворен. Свои задетые патриотические чувства он успокоил тем, что вернулся к своим товарищам и, высоко подняв бокал, снова выкрикнул:

— Да здравствует император!

Воспоминание об этой сцене и заставило Майнарда подумать о тревожной атмосфере Парижа.

Тревога окрепла, когда он приблизился к площади Бастилии. Здесь гуляли представители других социальных групп: то место, где добродушные мещане поворачивали обратно, где лакированные туфли и коктейли eau sucrée уступали место более грубой обуви и более крепким напиткам. Рабочие блузы замелькали в толпе; казармы по обе стороны дороги были полны солдат, пьющих без ограничений, и, как ни странно, — офицеры пили вместе с ними!

Будучи республиканцем и немало повидав в жизни, включая мексиканскую кампанию, во время которой дисциплина была сильно ослаблена из-за возможной гибели на поле боя, — революционный лидер тем не менее не мог не удивляться увиденному здесь. Он еще более удивлялся, наблюдая спокойно идущих по улице французов, в то время как люди в униформе безнаказанно и неоднократно оскорбляли людей в блузах — крепких и рослых, при том что большинство оскорблявших были просто маленькими хулиганами; несмотря на широкие брюки и развязные манеры, они больше напоминали обезьян, чем людей.

С отвращением поглядев на эти сцены, Майнард повернул обратно к Монмартру. Уже идя обратным путем, он заметил:

— Если французы позволяют безнаказанно издеваться над собой таким болтунам, как эти, я пас. Они не заслуживают свободы.

Эти слова он произнес, когда находился на Итальянском бульваре, направляясь к площади Согласия. Здесь он тоже начал отмечать изменения в поведении гуляющих.

Войска расположились вдоль тротуаров, а также на перекрестках. Отряды войск занимали казармы и кафе, солдаты не были рассудительными и трезвыми, наоборот, они были во власти спиртных напитков, и пили они безо всякого намерения заплатить за это. Владелец бара, который отказывался их обслужить, подвергал себя опасности быть избитым и даже заколотым ударом сабли!

Солдаты довольно грубо обращались с гуляющими по улицам. Иногда компании полупьяных вояк расталкивали их, словно торопились исполнить какие-то не терпящие отлагательств обязанности.

Видя все это, многие обыватели устремились в переулки, чтобы разойтись по домам. Другие, полагая, что солдаты просто дурачатся после парада перед президентом, не видели в этом ничего плохого и не спешили уходить.

Майнард тоже остался.

Пропуская проходящий мимо отряд зуавов, он остановился, поднявшись на ступеньки лестницы дома рядом со входом на площадь де Вивьен. Наметанным, хорошо знающим военных глазом он тщательно рассматривал этих солдат, предположительно арабской национальности, которые, как ему было известно, не так давно грабили прохожих на парижских улицах, прикрываясь тюрбанами Мухаммеда. Он и предположить тогда не мог, что спустя несколько лет эти типы наденут военную форму страны, которую он так ценил за гордый нрав и галантность ее жителей.

Майнард обратил внимание на то, что солдаты уже наполовину пьяны, беспечно качаются и следуют за своим лидером нестройной колонной. Время от времени от них отделялись двое или трое, заходили в кафе или приставали к случайным прохожим на улице.

В дверном проеме, где расположился Майнард, вместе с ним находилась молодая девушка. Это было симпатичное создание, элегантно одетое, к тому же скромное и застенчивое. Возможно, она была гризеткой или кокоткой. Но это не имело значения для Майнарда, он на нее не смотрел.

Однако красота ее привлекла внимание одного из проходивших мимо зуавов, который, отделившись от своих товарищей, поднялся на лестницу и попытался ее поцеловать!

Девушка обратилась за помощью к Майнарду, который без лишних слов схватил зуава за шиворот и пинком сбросил его с лестницы.

Крик «На помощь!» раздался среди солдат, и весь отряд остановился, слово изумленный таким внезапным нападением. Офицер, шедший во главе отряда, примчался на место происшествия и уставился на чужака.

— Черт побери! — закричал он. — Так это вы, месье! Вы, который против империи!

Майнард узнал в нем лейтенанта, который спорил с ним ночью в кафе де Милль Колон.

— Отлично! — закричал Вирокк, прежде чем Майнард успел отреагировать. — Хватайте его! Отправьте его на гауптвахту на Елисейских полях! Вы еще пожалеете о том, что задели наших солдат, месье, солдат страны, которая жаждет империи и порядка! Да здравствует император!

Полдюжины солдат, красных от выпитого, хулиганов всех мастей, набросились на Майнарда, схватили его и повели вдоль бульвара. При этом им требовалось немало усилий, чтобы держать его.

На углу площади де ля Пэ он увидел неожиданную картину. Три леди, сопровождаемые тремя джентльменами, были свидетелями его оскорбления. Сойдя с тротуара, они выстроились в одну линию, чтобы дать возможность пройти солдатам, которые вели Майнарда. Несмотря на то что его провели мимо очень быстро, он узнал всех, кто находился там: миссис Гирдвуд, ее девочки, Ричард Свинтон и Луи Лукас со своим приятелем!

У него не было времени удивляться неожиданной встрече. Ведомый зуавами, сопровождаемый иногда проклятиями или ударами с их стороны, Майнард был полон необузданного гнева и занят только мыслями о мщении. Это был для него час испытания — час мучительного гнева и бессилия!

— Черт побери! — воскликнул Свинтон. — Это же Майнард! Вы его помните, леди? Тот самый молодчик, который, оскорбив меня, так неожиданно смылся из Ньюпорта и не дал мне возможности получить удовлетворение!

— Ну-ну, мистер Свинтон, — вмешался Лукас. — Я не хотел бы возражать вам, но говорить, что Майнард просто смылся, — не совсем верно. Я думаю, что мне известно об этом больше.

Такую злость речей Лукаса можно было легко объяснить. Он сильно невзлюбил Свинтона. И неудивительно. Он преследовал богатую наследницу, начиная со встречи на Пятой авеню и во время всего ее европейского тура, и уже предвкушал успех, но тут снова появился этот англичанин — опасный соперник, который мог лишить его всех шансов.

— Мой дорогой Лукас, — отреагировал Свинтон, — это чистая правда. Этот господин написал мне письмо, которое было передано слишком поздно. Но письмо не оправдывает того, что он неожиданно смылся, не дав мне удовлетворения, и даже не оставил адреса, чтобы я мог найти его.

— Он не смылся, — спокойно отреагировал Лукас.

— Хорошо, — сказал Свинтон. — Я не буду об этом спорить. Во всяком случае, мой дорогой друг, не с вами…

— Что все это значит? — спросила миссис Гирдвуд, прерывая неприятное объяснение между претендентами на руку Джулии. — Почему они схватили его? Кто-нибудь может это объяснить?

— Может быть, он совершил какое-то преступление? — предположил Свинтон.

— Этого не может быть, — резко отреагировала Корнелия.

— Ай-ай. Ну, возможно, мисс Инскайп, я ошибаюсь, называя это преступлением. Это лишь вопрос терминологии; мне говорили, что этот мистер Майнард — один из тех республиканцев, кто разрушает общество, фанатик, одним словом. Без сомнения, он приехал во Францию, чтобы бунтовать, и поэтому его арестовали. По крайней мере, я так полагаю.

Джулия ничего не сказала в ответ. Она лишь пристально смотрела вослед этому человеку. Он не сопротивлялся своим конвоирам и вскоре исчез из поля зрения.

Мысли, посетившие гордую прекрасную девушку, могли бы вдохновить Майнарда. В тот момент оскорблений и унижений он не знал еще, что самая красивая леди на бульваре всем своим сердцем сочувствовала его беде, независимо от того, чем был вызван его арест.

— Мама, ничего нельзя сделать для него?

— Для кого, Джулия?

— Для него, — она показала в ту сторону, куда увели Майнарда.

— Конечно нет, дитя мое. Мы ничего сделать не сможем. У него возник конфликт с солдатами. Вполне возможно, как считает мистер Свинтон, конфликт политический. Пусть он выкручивается сам. Я полагаю, у него найдутся друзья. Хотим мы или нет, мы ничем не сможем ему помочь. Не стоит даже и пытаться. Кто будет слушать нас — чужестранцев?

— Наш министр, мама. Ты ведь знаешь, мама, что капитан Майнард сражался под американским флагом. Он имеет право на защиту. Так мы пойдем в посольство?

— Нет, мы не будем этого делать, глупая девочка. Я говорю тебе: это нас не касается. Мы не будем влезать в эту историю. Пойдемте в гостиницу. Эти солдаты ведут себя очень странно. Будет благоразумнее избежать встречи с ними. Поглядите туда! Улицу заполняют все новые отряды солдат, которые грубо ведут себя с прохожими!

Миссис Гирдвуд была права. Из переулков один за другим выходили новые вооруженные отряды, в то время как лошади тащили по бульвару пушки и другую артиллерию, а также ящики со снарядами и патронами. Лошадьми управляли пьяные извозчики, которые нещадно погоняли бедных животных.

Тут же галопом неслись конные эскадроны улан, кирасиров и африканских стрелков — вполне подходящий контингент для выполнения поставленной перед ними задачи.

На всех этих военных была печать нездорового возбуждения, вызванного алкоголем, которым их напоили специально для того, чтобы подготовить к кровавой миссии. Это подтверждали возгласы, то и дело выкрикиваемые ими:

— Да здравствует император! Да здравствует армия! Долой этих негодяев депутатов и философов!

С каждой минутой суматоха все возрастала. Росла и толпа за счет потоков людей, вливавшихся на главную улицу из переулков. Горожане смешивались с солдатами, тут и там раздавались сердитые крики и возгласы.

Внезапно, словно по некоему заранее оговоренному сигналу, разразился кризис.

Сигнал этот и был заранее оговорен. Выстрел, произведенный из орудия крупного калибра в направлении Мадлен, всколыхнул бульвары и эхом прокатился по всему Парижу. Его отчетливо услышали в удаленной от этих мест Бастилии, где были расположены фальшивые баррикады, — там только и ждали его. Вскоре раздался и второй подобный сигнал-выстрел. В ответ послышался крик:

— Да здравствует Республика — Красная демократическая Республика!

Этот крик продолжался недолго. Почти мгновенно он был заглушен ревом орудий и треском ружейных выстрелов, сопровождаемым проклятиями хулиганов в униформе, мчавшихся по улице.

Огонь, начавшийся в Бастилии, не ограничился только этим районом. Да его и не предполагалось ограничивать. Он косил не только рабочих и революционно настроенную бедноту. Подобно огненному смерчу, со скоростью курьерского поезда он пронесся по бульварам, сверкая и потрескивая, сражая людей, мужчин и женщин, рабочих и мещан, студентов и владельцев магазинов — любого прохожего, не успевшего убежать подальше отсюда в этот ужасный день. Респектабельный буржуа с женой и ребенком, веселая гризетка со своим спутником-студентом, не понимающий происходящего иностранец, леди или джентльмен — всех без разбору косил этот свинцовый ливень смерти. С криками ужаса люди бросились к дверным проемам или переулкам. Но здесь их встречали люди в униформе. Стрелки и зуавы со вздувшимися, черными от порохового дыма губами поворачивали людей назад саблями и штыками. Людей убивали, наслаждаясь их предсмертными хрипами, как маньяк наслаждается дикой агонией смерти!

Так продолжалось, пока вся улица не покрылась мертвыми телами и кровь не заструилась по канавам, пока улицы не опустели. Жестокость прекратилась только тогда, когда некого стало убивать, прекратилась ввиду отсутствия жертв!

Эта ужасная резня второго декабря[54] заставила содрогнуться не только Париж, но и всю Францию.

На балконе прекрасного дома, выходящего на cады Тюильри, виднелись две женские фигуры. Ни одна из стоящих на балконе дам не была похожа на парижанку. Одна из них была юной девочкой с чисто английским ярко-розовым лицом и солнечными волосами; другая — мулатка с коричневой кожей.

Читатель без труда мог бы узнать в них Бланш Вернон и ее служанку Сабину.

Не было ничего удивительного в том, что Майнард не обнаружил сэра Джорджа ни в одной из гостиниц. Английский баронет поселился в этой квартире, желая пожить уединенно, в домашней обстановке.

Сэра Джорджа не было дома, и его дочь с Сабиной вышла на балкон, чтобы полюбоваться видом на улицу, открывающимся оттуда.

Звук кавалерийского горна, сопровождаемый громом военного оркестра, возвестил о близости солдат — зрелища, привлекательного для всех женщин, молодых и старых, белых и темнокожих. Заглянув через перила, они увидели, что вся улица заполнена военными: солдаты всех родов войск — пехота, конница, артиллерия — стояли или двигались вперед; а офицеры в блестящей униформе на прекрасных лошадях скакали туда-сюда, выкрикивая команды находящимся в их подчинении эскадронам.

Некоторое время юная англичанка и ее служанка созерцали это зрелище, не произнося ни слова.

Сабина первой нарушила молчание.

— Они совсем не похожи на английских офицеров, все у них блестящее и красное. Они напоминают мне обезьяну, которую я однажды видела, — некоторые из них выглядят совсем как обезьяны!

— Но, Сабби! Тебе они на самом деле не нравятся? Этих французских офицеров по праву называют храбрыми и галантными.

Дочь сэра Джорджа Вернона повзрослела на целый год — с тех пор, как мы с ней встречались раньше. Она много путешествовала в последнее время. Хотя Бланш все еще была ребенком, уже не казалось странным, что она рассуждает и разговаривает как умудренная опытом женщина.

— Не верю я этому, — ответила служанка. — Они храбры, только когда пьют вино, и галантны, только когда видят хорошенькую женщину. Все эти французы такие. И к тому же они все республиканцы, такие же как в Американских Штатах.

Это последнее замечание повлекло за собой неожиданную перемену в настроении девочки. Воспоминания нахлынули на нее, и, вместо того, чтобы глядеть на солдат, она стояла, задумавшись, не обращая внимания на происходящее внизу.

Сабина заметила задумчивость девочки — служанка догадывалась о причине такого настроения. Хотя молодая хозяйка давно уже перестала по-детски делиться своими тайнами, проницательная служанка легко понимала мысли девочки.

Слова «республика» и «Америка», хотя и сказаны были на исландском диалекте, напомнили Бланш события, которые навсегда остались в ее памяти. Несмотря на то что она в последнее время в разговорах ни разу не упоминала об этих сценах, Сабина знала, что девочка все еще с трепетом и нежностью хранит их в своей памяти. Ее молчание само по себе говорило о многом.

— Нет, мисс Бланш, — продолжала мулатка, — у этих господ нет никаких понятий о вежливости и галантности. Только поглядите, с каким важным видом они шагают! Посмотрите, как они расчищают себе дорогу, расталкивая бедных людей!

Так она прокомментировала то, что на самом деле происходило внизу. Небольшой отряд зуавов, быстро продвигаясь по тротуару, внезапно натолкнулся на толпу гуляющих горожан. Вместо того чтобы дать им время и возможность пройти, возглавлявший отряд офицер не только кричал на них, но и угрожал вынутой из ножен саблей, а его краснолицые солдаты вполне были готовы пустить в ход штыки! Одни восприняли это как шутку и громко смеялись, другие отвечали руганью и насмешками, но большую часть людей охватил страх.

— Все они республиканцы, и офицеры тоже, — продолжала, злорадствуя, Сабина. — Вы никогда не увидите, чтобы офицеры, служащие королеве Англии, занимались подобным. Никогда!

— Нет-нет, не все офицеры-республиканцы такие, Сабби. Я знаю одного, который совсем не такой, да и ты его знаешь.

— Ах, мисс Бланш! Я догадываюсь, о ком вы говорите. Этот молодой джентльмен спас вас, когда вы чуть не упали с трапа парохода. Это правда. Он был храбрым, галантным офицером — я согласна с этим.

— Но он был республиканцем!

— Хорошо, возможно, пусть так. Но он не американский республиканец и не французский. Я слышала, ваш отец говорил, что он выходец из Англии.

— Он из Ирландии.

— Ну, мисс Бланш, это то же самое. На самом деле он мало похож на ирландцев, которых мы видели в Вест-Индии.

— Ты имеешь в виду ирландских чернорабочих, которые были на тяжелых работах? Капитан Майнард — так его зовут, Сабби, — настоящий джентльмен. Конечно, поэтому он совсем на них не похож.

— Конечно. Совсем не похож. Между ними большая разница. Но, мисс Бланш, где же он сейчас? Странно, что мы о нем уже давно ничего не слышали! Как вы думаете, может, он вернулся в Соединенные Штаты?

Этот вопрос задел тайную болезненную струну в груди юной девушки, и она ощутила неприятный трепет. Последние двенадцать месяцев она непрерывно задавала себе этот вопрос, но знала об этом не больше мулатки.

— Вот этого я не могу тебе сказать, Сабби.

Она произнесла эти слова совершенно спокойно, даже равнодушно, однако сообразительная служанка поняла, что девочка притворяется.

— Очень странно, что он не приехал на встречу с твоим отцом в большой дом на Севеноукс. Я видела, что он взял визитную карточку с адресом, и слышала, как твой отец сказал, что он должен приехать, и как молодой джентльмен согласился. Интересно, почему он не выполнил своего обещания?

Бланш также задавала себе этот вопрос, хотя и не вслух. Уже долгое время она строила догадки, почему Майнард нарушил обещание. Она была бы счастлива увидеть его снова, чтобы еще раз его поблагодарить, не так поспешно, как тогда, — за его мужественный, храбрый поступок, спасший ей жизнь.

Ей тогда сказали, что он собирался принять участие в революционной борьбе. Но она знала, что революции во всех странах были подавлены, и он уже теперь не мог участвовать в них. Возможно, он отправился в Англию или Ирландию. Или он действительно вернулся в Соединенные Штаты? В любом случае, почему он не приехал в Севеноукс Кент? Это ведь всего лишь в часе езды от Лондона!

А может быть, в пылу своих возвышенных устремлений — военных и политических — он забыл простую девочку, которую спас? Это, должно быть, всего лишь рядовой эпизод его полной приключений жизни, эпизод настолько незначительный, что не мог остаться в его памяти.

Зато она не забыла его, ее переполняло чувство глубокой признательности — романтической благодарности, которая еще более усилилась, ибо она могла оценить степень его бескорыстия.

Возможно, ее спаситель не вернулся только потому, что не желал получить награду. Она была достаточно взрослой, чтобы понимать высоту социального положения своего отца и силу его власти. Обычный авантюрист не замедлил бы воспользоваться таким шансом и извлек бы из всего этого выгоду. Капитан Майнард таким не был.

Она была счастлива, что он оказался джентльменом, но ей было грустно думать о том, что она его больше никогда не увидит.

Такие размышления часто посещали эту прелестную юную девушку. Она думала об этом и сейчас, глядя в сторону Тюильри, в то время как внизу, на тротуаре, происходили описанные столкновения. Мысли ее были устремлены в прошлое: торжественные проводы ее героя на той стороне Атлантики, некоторые события, происходившие на пароходе «Канард», и из них особенно яркое — момент, когда она висела на веревке над сердитыми бушующими волнами, пока не почувствовала поданную сильную руку, спасшую ее от гнева стихии!

Вдруг голос служанки, выдававший необычайное волнение, вывел девушку из состояния задумчивости.

— Взгляните! Взгляните туда, мисс Бланш! Эти арабские солдаты ведут арестованного! Смотрите! Они сейчас как раз здесь — прямо под нашим окном. Бедный человек! За что они его арестовали?

Бланш Вернон наклонилась через перила балкона и просмотрела вниз на улицу. Ее взгляд сразу выхватил из толпы группу людей, на которых указывала Сабина.

Полдюжины зуавов, громко беседуя и возбужденно жестикулируя, быстро продвигались по улице — они вели куда-то окруженного человека. Он был в гражданской одежде, по стилю которой можно было узнать джентльмена, несмотря на ее довольно помятый вид.

«Какой-то политический преступник!» — подумала дочь дипломата, которая еще не была знакома с событиями последнего времени.

Эта догадка покинула ее еще быстрее, чем появилась, — она быстро осознала истину. Несмотря на растрепанный вид и унизительное положение арестованного, юная девушка узнала в нем своего спасителя — того самого, о ком она думала всего лишь несколько мгновений назад!

И он также увидел ее! Он проходил мимо, стараясь держать голову прямо и устремив глаза к небу, чтобы не смотреть на своих пленителей; — взгляд упал на темнокожую женщину в белом тюрбане и юную девушку рядом с ней, сиявшую подобно девственному свету солнца!

У него не было ни времени, чтобы поприветствовать их, ни даже физической возможности сделать это, поскольку руки были в оковах. В следующее мгновенье он уже был под балконом и видеть мог только сопровождавших его обезьян. Однако все же услышал сверху, с балкона, заглушивший для него проклятия и шум конвоиров мягкий, нежный голос девушки, воскликнувшей:

— Я приду к вам на помощь! Я приду!

— Я приду к вам! Я приду!

Твердо решив осуществить это намерение, Бланш Вернон скользнула обратно в комнату и, поспешно надев плащ и шляпу, направилась к лестнице.

— Остановитесь, мисс, вы не в своем уме! — закричала мулатка, бросившись к двери, чтобы преградить девочке дорогу. — Что скажет ваш папа? Очень опасно выходить на улицу, где полно пьяных и шумных солдат. Христом богом прошу вас, мисс Бланш, не спускайтесь на улицу!

— Нет никакой опасности. Даже если и была бы, меня это не волнует. Уйди с дороги, Сабби, иначе я попаду туда слишком поздно. Отойди в сторону, я тебе говорю!

— Фриман! — обратилась Сабина к лакею, который, услышав возбужденные голоса, пришел сюда из вестибюля. — Вы видите, молодая мисс хочет выйти на улицу, что делать?

— Что случилось, мисс Бланш?

— Ничего, Фриман, ничего такого страшного, о чем говорила Сабби. Я только хотела бы разыскать папу. Так что не мешайте мне!

Слова эти были сказаны характерным властным голосом, который слуги английских аристократов привыкли уважать. И Бланш Вернон, хотя была еще только ребенком, уже знала, что ей должны подчиниться.

Прежде чем Фриман успел ответить, она вышла из комнаты и начала спускаться по лестнице.

Сабина бросилась вслед за хозяйкой, уже не для того, чтобы помешать, а чтобы сопровождать ее. Сабби не нуждалась в шляпе, белый тюрбан постоянно прикрывал ее волосы и дома, и на улице. Фриман, надев свою шляпу, также последовал вслед за ними.

Выйдя на улицу, девушка, не теряя ни секунды, пошла в ту сторону, куда повели арестованного.

Солдаты все еще шли отрядами, а граждане спешили куда-то. Драгуны скакали по широкому тротуару и по парку Тюильри, двор за железной оградой был полон людей в военной форме. Невдалеке раздавались громкие крики, сопровождаемые боем барабанов и пронзительными звуками труб. Откуда-то из района бульваров доносился непрерывный грохот, который, как девочка знала, означал стрельбу из мушкетов, перемежавшуюся с выстрелами еще более громких орудий.

Она не могла предполагать, что все это значит. Солдаты на улицах Парижа и вокруг Тюильри были всегда. Прохождение отрядов с бьющими барабанами и кричащими горнами, а также стрельба из орудий случались довольно часто; почти каждый день были смотры и военные учения.

Сегодня, в отличие от других дней, солдаты были возбуждены, грубо обращались с прохожими, случайно оказавшимися у них на пути; те в страхе стремились убежать. Некоторые бежали, как будто стремились укрыться в надежном месте. Девушка заметила это, но не придала значения. Она лишь быстро шла в нужном направлении, Сабина сопровождала ее, а Фриман замыкал шествие.

Взгляд Бланш был устремлен вдаль, как будто искал того, кто шел впереди и кого она стремилась догнать. Она рассматривала разношерстную толпу, чтобы увидеть людей в одежде зуавов.

Но вот громкое восклицание сигнализировало, что зуавы обнаружены. Группу людей в восточной одежде можно было заметить примерно в сотне ярдов впереди от нее. В середине этой группы шел человек в гражданском костюме, очевидно, ими арестованный. Именно ради него она предприняла эту рискованную прогулку.

Девочка успела заметить, что они внезапно свернули с улицы и провели пленника через ворота, которые охранялись стражей и были окружены толпой таких же солдат-зуавов.

— Месье! — обратилась она к одному из солдат, стоявшему перед воротами, как только подошла к ним. — Почему был арестован этот джентльмен?

Поскольку она сказала эти слова на родном языке солдата, тот без труда ее понял.

— Хо-хо! — сказал он, в шутку отдав ей честь и наклонившись так, что его волосатое лицо почти коснулось ее нежной, привлекательной щечки. — Мой белый голубок с золотистой шевелюрой, о каком джентльмене вы говорите?

— О том, которого только что провели сюда.

Она показала на уже закрывшиеся ворота.

— Черт побери! Моя маленькая прелестница! То, что вы сказали, мне ни о чем не говорит. В эти ворота за последние полчаса вошло много людей, и все джентльмены, без сомнения. По крайней мере, леди среди них не было.

— Я имела в виду самого последнего, который сюда вошел. После него больше не было никого.

— А, последний, самый последний — ну-ка, посмотрим! О, я полагаю, его арестовали по той же причине, что и других.

— За что же, месье?

— Ей-богу, я не могу вам сказать, мое светлое солнышко! Почему вы так им интересуетесь? Вы ведь не сестра ему, правда? Нет, я вижу, что нет, — продолжил солдат, глядя на Сабину и Фримана и проникаясь к девочке бóльшим почтением при виде лакея в ливрее. — Вы, должно быть, англичанка?

— Да, я из Англии.

— Если вы будете любезны подождать меня несколько мгновений, — сказал зуав, — я зайду внутрь и спрошу о нем специально для вас.

— Умоляю вас, сделайте это, месье!

Протиснувшись в сторону и встав там, Бланш стала терпеливо дожидаться возвращения солдата, при этом Сабина и Фриман защищали ее от толчеи.

Солдат не обманул ее ожидания и вернулся, хотя и не сумел добыть требуемой информации. Единственное, что он смог им сообщить — «молодой человек был арестован за некоторое политическое нарушение — он столкнулся с солдатами, когда они выполняли свой долг».

— Возможно, — добавил он шепотом, — месье был неосторожен. Он, возможно, выкрикивал «Да здравствует республика!», в то время как сегодня нужно кричать «Да здравствует император!» Он, кажется, англичанин. Так он что, ваш родственник, мадмуазель?

— О, нет! — ответила юная девочка, торопливо повернулась и ушла, даже не сказав «мерси» человеку, который потратил столько усилий, чтобы оказать ей услугу.

— А теперь, Сабина, давай вернемся домой. А вы, Фриман, бегите в английское посольство! Если вы не найдете там папу, разыщите его в другом месте. Обыщите весь Париж, если потребуется. Скажите ему, что он мне срочно нужен — я хочу его видеть. Приведите его ко мне. Дорогой Фриман! Обещайте мне, что вы не будете терять ни минуты! Это тот самый джентльмен, который спас мне жизнь в Ливерпуле! Вы хорошо помните это. Если с ним случилась беда в этом несчастливом городе, — быстро идите и помогите ему, сэр! Вам, возможно, потребуется экипаж. Скажите папе — скажите лорду С… Вы знаете, что сказать. Быстро! Быстро!

Горсть пятифранковых монет, высыпанная в его ладонь, должна была стать достаточным стимулом для лакея, и тот без лишних слов отправился в сторону английского посольства.

А его юная хозяйка со служанкой вернулись в свою квартиру — чтобы дожидаться там возвращения отца.

— Корнелия! Так ты не побоишься сопровождать меня?

Этот вопрос был адресован Джулией ее кузине после того, как девушки снова оказались в отеле Де Лувр. Они были одни в своей спальне, все еще в шляпах и платках, поскольку только что вернулись с прогулки. Миссис Гирдвуд, все еще занятая беседой с тремя джентльменами, находилась в гостиной, внизу.