Жена журавля

Глава III

Аманда стала брать ее с собой на работу. Не каждый день, но частенько. Что, конечно, было не совсем разумно, если учесть, какие деньги за такие вещи готовы были платить люди, то для Аманды эта вещица означала нечто другое, более личное, хотя спроси ее что именно — она и сама бы толком не объяснила. В общем, носить ее на работу было рискованно. Ибо можно было даже не сомневаться: если кто-то увидит — начнутся расспросы.

Вот и сегодня утром, собираясь, она твердо решила ее не брать. Но, как случалось уже не раз, в последний момент передумала.

Это была обычная черная табличка — как и те, что она видела в студии отца, — на которой искусно вырезанные и аккуратно подстриженные белые перья слагались в пейзаж: линия горизонта, а высоко в небе — птица. Белая птица на белом небе, но явно отдельно от него, и, очевидно, она летит, но в то же время — застыла.

Внизу, под птицей, располагалась отцова нарезка из книжных страниц, которую она (да, что говорить, и сам он частенько) обычно называла «бессмысленной болтовней», однако именно здесь эта «болтовня» обретала некую новую силу, новый контекст. Слова эти были самыми обычными, простыми, приземленными, в том числе «плесень» или «баклажан», а в самом низу, почти не различимое, притаилось даже слово «задница», что Аманду почему-то особенно трогало — все эти слова слагались в гору, мощную, настоящую и вечную, как сама Земля, словно фиксируя весь пейзаж на табличке и особо подчеркивая неподвижность птицы в полете. На этой картине царил покой — возможно, с намеком на то, что в покое этом таится некий изъян или что дался он очень непросто, но покой очевидный и несомненный.

Табличку эту Аманда спрятала в стол и теперь, открывая ящик и разглядывая, испытывала то же странное чувство, что посетило ее, когда она увидела этот пейзаж впервые: что она стоит на краю бездны, рискуя в любой миг упасть, и что, несмотря на головокружение и страх, именно в этом падении она, скорее всего, обретет свободу.

При взгляде на эту бездну у нее перехватывало дыхание.

Ибо это напоминало…

Ну да, всего лишь глупое слово, не правда ли? Хуже того, глупое понятие — то, что никогда не случается намеренно, ну если не рассуждать о «привязанности», но сама Аманда никогда не произносила этого слова вслух и никогда не думала о нем слишком долго даже в самых своих сокровенных мыслях.

Ибо это напоминало…

Да, черт возьми, это напоминало любовь. Или нечто вроде прощения, что иногда означает то же самое.

Набредая на эту мысль, она всегда напоминала себе — господи, да это же просто табличка. Да и сама Аманда никогда, никогда не считала себя персоной, которую так уж сильно трогают Шедевры Изобразительного Искусства (и это было чуть ли не постыдной, но правдой. Однажды она выдержала целый час в Лувре — бедного Генри этот подвиг сразил наповал. «Мы посмотрели на Мону Лизу, посмотрели на крылатую Нику Самофракийскую, а теперь я хочу блинчик с кремом». А дальше, она уже не помнит зачем, они поехали в Бельгию, где всякой подобной чепухи было еще больше, чем во Франции, только вместо блинчиков с кремом торговали вафлями с передвижных лотков. Все равно что платишь за свежий воздух, а тебе всучивают смог). И все же именно здесь и сейчас, в своей рабочей кабинке, Аманда наконец поняла, почему слухи об этих табличках разносятся так быстро и почему все отзываются о них так экспрессивно. Она едва сдерживалась, чтобы в очередной раз не зависнуть над этим пейзажем, то поглаживая его кончиками пальцев, то придвигая поближе к глазам и…

— Это еще что?

И прежде чем поднять голову, она принялась проклинать себя за глупость — за то, что притащила эту табличку туда, где ее смогла увидеть эта чертова сучка Рэйчел.

Табличка эта была подарком — непрошеным и неожиданным. Не успела она отойти от шока в то ненавистное утро — на скамейке, в заброшенном пустом скверике с жиденькими кустиками и традиционной статуей всеми забытого мужчины на всеми забытой лошади, — как тут же разговорилась с Кумико. И как! Они обсудили ненавистных обеим велосипедистов («Самодовольные болваны, — сказала Кумико, нахмурившись, отчего стала еще симпатичнее. — Ведут себя так, словно это мы виноваты, даже если они прутся на красный и сбивают нас с ног!» — «И еще от них воняет, — добавила Аманда. — Они полагают, что раз переоделись в форму, то могут обойтись без душа…» — «А эти их складные железяки! — подхватила Кумико, к вящей радости Аманды. — Они забивают все проходы в электричках и ожидают, что все будут обращаться с ними, как с родными!» — «Да ващще!»); всех этих сборщиков пожертвований с плакатиками в руках, из-за которых глядеть прохожим в глаза на Хай-стрит становится просто опасно («Да они просто выполняют свою работу», — сказала Кумико. «Но они еще совсем юнцы, — отозвалась Аманда. — И скорее всего, какие-нибудь потерявшие работу актеры». — «Ну, слава богу, хоть не приходится видеть их на сцене»); а потом Аманда, набравшись храбрости, даже поведала Кумико, что думает о мемориале «Животные на войне». Характерно, что Кумико о таком и не слышала, и Аманде пришлось объяснить.

— Похоже, кто-то выкидывает на ветер огромные деньги, — сказала Кумико.

Аманда чуть не закричала от радости.

А потом — слишком скоро — обеденный перерыв подошел к концу. Голодной, но, как ни странно, довольной Аманде пора было возвращаться в контору, и тут Кумико сказала:

— У меня для тебя кое-что есть.

— Это можно съесть? — уточнила Аманда, тоскуя по своим «погибшим» кофе и сэндвичу.

Разделить рис и рыбу Кумико она отказалась и уже начинала горько о том сожалеть.

— В принципе, можно и съесть, — улыбнулась Кумико и открыла свой саквояжик. — Но потом, боюсь, придется долго чистить зубы нитью.

И она вручила Аманде табличку.

— Я не могу это принять, — проговорила остолбеневшая Аманда. — Нет, правда, никак не могу.

— Тебе нравится? — застенчиво спросила Кумико.

Искренность, с которой был задан вопрос, тронула Аманду до глубины души. Она всмотрелась в табличку, в эту невероятную красоту, — и вдруг ощутила такой небывалый подъем, словно не разглядывала этот пейзаж, а жила в нем. Конечно же позволить себе принять столь ценный подарок она никакие могла, но ее сердце — о как сильно, как сильно оно хотело его…

— Нравится? — переспросила Аманда шепотом, не в силах отвести от таблички взгляда. — Нравится?

Она смотрела и смотрела. Отвела-таки взгляд, потом взглянула еще раз. Потом еще раз.

— Это похоже на… — прошептала она. — Похоже на…

Она помедлила в нерешительности, пытаясь выбрать между словами «любовь» и «прощение», но вдруг с удивлением поняла, что Кумико уже ушла. Небольшой тканевый мешочек, явно для хранения таблички, остался рядом на скамье.

Так неведомо откуда — может, ветер принес? — она получила позволение оставить подарок у себя.

Как ни странно, встретиться с Кумико снова оказалось весьма непросто.

— Она только что сидела прямо вот здесь, пап! — выпалила Аманда в трубку, позвонив Джорджу, как только поднялась со скамьи (но сперва, разумеется, быстро, но бережно спрятала табличку в мешочек — та уже начала притягивать взгляды людей на соседних скамейках). — Ну, то есть как такое вообще возможно?

— Не знаю, милая, — пробормотал он в самую трубку: похоже, в студии скандалил какой-то особенно недовольный клиент. — Но она тебе понравилась?

— «Понравилась»?? Да я бы на ней женилась!!

Джордж издал долгий вздох облегчения — это было так по-детски, что Аманде захотелось немедленно обнять отца прямо по телефону.

— Что у вас там происходит? Мехмет опять притворился, что не понял заказа?

— Пришлось снизить цену на очередную табличку, — сказал он чуть напряженно. В наступившей тишине Аманда услышала, как в студии оглушительно хлопнула дверь. — Мы должны были закончить одну сегодня, но в последний момент Кумико решила ее не продавать. Ну, клиент и рассвирепел, сама понимаешь.

— И часто она так? — осторожно спросила Аманда, неся мешочек с табличкой перед собой, чтобы не выронить в толпе по дороге в офис. — Ну, решает не продавать?

— Да нет, — ответил Джордж. — В первый раз, если точнее.

— Может, она решила, что в самой табличке что-то не так?

Удивленный вопросом, Джордж некоторое время помолчал.

— Н-не знаю, — сказал он наконец. — Эту я сам не видел. Она просто позвонила и сказала, мол, эта не для продажи, и все. В таких вопросах я стараюсь ей доверять. Она об этом ничего не говорила?

— Нет-нет, — пробормотала Аманда.

Не сводя глаз с мешочка перед собой, она слушала Джорджа, односложно отвечала на его вопросы о Кумико, борясь с непреодолимым нежеланием рассказывать ему о табличке, которую ей подарили.

— Все это очень странно, — наконец сказала она и отключилась.

В следующий раз, решила она. Расскажу, но в следующий раз.

И ошиблась.

Несколько следующих недель Аманде не только не удавалось устроить встречу с Кумико, но и поймать отца, даже для того, чтобы он посидел с Джеем-Пи. Джордж то уезжал на выходные с Кумико в какие-нибудь горы (кто бы мог подумать?), то был занят по уши, вырезая очередные фигурки из книг или закупая для студии новое оборудование. Наконец он назначил дату для вечеринки, на которой собрался представить Кумико всем, включая некоторых покупателей табличек, особенно жаждавших с нею встретиться, и все уже предвкушали это событие, но Аманда жаждала большего, хотя и сама не смогла бы сказать чего.

— Он сказал, что зарабатывает столько, что скоро полностью погасит ипотеку, — поделилась она как-то вечером с матерью, которая восприняла эту новость как личное оскорбление.

— Как такое возможно? Они что и правда настолько хороши?

— Да, — ответила Аманда, глядя на свою табличку. — Да, правда.

— Наверно, я не должна расстраиваться, что Джордж зарабатывает больше моего теперь, когда мы развелись?

— Прошло уже девять лет, ма.

Клэр вздохнула:

— А кажется, гораздо меньше.

— Как там Хэнк?

— О боже. Я вовсе не ревную — и не хотела бы вернуться к нему теперь, когда он разбогател. Он милый, но — слишком уж милый, с какой стороны ни посмотри. А мне нужен мужчина, который умеет держать удар, иначе я превращаюсь в стерву, а кому это нужно? Я просто удивлена, вот и все. Удивлена, но все-таки рада. Конечно рада.

— Ты уверена?

— Дорогая, а тебе самой не хотелось бы, чтобы все получалось как надо? Разве тебе не стало бы легче?

— Хэнк при деньгах.

— Хэнк был при деньгах, когда я его встретила. Я не живу в кредит.

— И ты не ревнуешь.

— Перестань поддразнивать. Ты говоришь, что эта Кумико прелестна, и я тебе верю. Я счастлива за него. За них обоих. Ей с ним повезло.

— А ему — с ней, — твердо сказала Аманда.

И на секунду задумалась, что же хотела этим сказать.

Вернувшись домой, она повесила табличку на стену над телевизором — просто потому что там был крючок, на котором держался старый плакат французского кино, находившийся там с таких незапамятных времен, что она почти перестала его замечать. Сняв плакат, она повесила табличку на его место.

— Что это? — тут же вытаращил глаза Джей-Пи.

Она собралась было ответить, но объяснить это в доступных для него выражениях показалось ей слишком сложно, и потому она просто сказала:

— Искусство.

— Ну ладно, — с уважением протянул Джей-Пи и даже не стал вываливать на нее лавину вопросов, к которым она морально готовилась. Просто посмотрел на табличку долгим задумчивым взглядом, а затем спросил: — А можно, я посмотрю «Вихляшки в джазовом веке»?

Аманда уставилась на него, соображая:

— В каменном веке?

— Я так и сказал!

— Валяй, ты знаешь, как включать.

Пока Джей-Пи ковырялся в пультах, запуская уже загруженных «Вихляшек» по телику, Аманда разглядывала табличку, думая о том, что, возможно, гора и птица на ней — это отец и Кумико. А возможно, и нет. А еще она подумала, что небольшая, в общем-то, табличка кажется в то же самое время странно огромной — больше гостиной, больше всей ее, Аманды, жизни; и чем дольше ее разглядываешь, тем сильнее мир таблички грозит перетечь сюда, в этот мир.

Время шло, а она так и не собралась рассказать об этом подарке ни одному из родителей. И судя по словам Джорджа, ему Кумико тоже ни о чем говорить не стала. Ничего не узнал он и от внука, хотя Аманда вовсе не собиралась просить малыша соврать, как-то само собой вышло, что никто об этой табличке больше не упоминал. Это стало их тайной, которую все негласно согласились хранить.

А сама Аманда просто продолжала любоваться этим пейзажем, и все.

За эти же несколько недель (еще до того как заметила у Аманды табличку) Рэйчел стала до странного дружелюбной.

— Не хочешь с нами пообедать? — предложила она однажды, подходя к ней и таща за собой Мэй, как заправский буксир.

У Мэй отвисла челюсть.

— Серьезно?

— Серьезно? — эхом отозвалась и Аманда.

— Девушки в офисе, — заявила Рэйчел, — должны держаться друг за дружку? Чтобы обезопасить себя от всяких глупостей?

— Так ты серьезно? — повторила Мэй.

— Серьезней некуда, — отозвалась Рэйчел. — Мы все здесь взрослые люди?

— Спасибо, — сказала Аманда. — Но у меня свои планы.

— Ну, как хочешь, — бросила Рэйчел, и они обе ушли.

Но и это было еще не все.

— Мы завтра собираемся в кино, — объявила Рэйчел в пятницу утром. — Поржем над акцентом Энн Хэтэуэй? А потом опрокинем по паре коктейлей?

Аманда взглянула на нее с подозрением:

— Это что, приглашение?

На лице Рэйчел появилась злая, с издевкой, гримаса, но тут же исчезла.

— Слушай, — сказала она. — Ну, сколько раз я должна тебе говорить, что прошу прощения?

Аманда открыла рот, потом закрыла — и открыла снова.

— Один?

— Ну, так как? Пойдешь?

— Но у меня Джей-Пи…

— Ладно, расслабься. — И Рэйчел снова ушла.

Все было странно — в каком-то смысле еще хуже, чем в период их дружбы на почве взаимной ненависти. По работе Рэйчел муштровала ее, как и всегда, но странные приглашения от нее так и сыпались, и однажды Аманда сдалась, и все трое наконец отправились обедать в недавно открытую модную бургерную.

— Думаете, это настоящий эмменталь? — спросила Аманда, поднося к глазам бургер.

— Поверить не могу! Чтобы клали такой шикарный сыр на какой-то гамбургер?

— «Шикарный»? — фыркнула Рэйчел. — Кто сказал «шикарный»?

Мэй чуть заметно смутилась:

— Кажется, я…

— Как у тебя с Уолли? — спросила Аманда, надкусывая бургер.

— Уолли — большой сосунок, — ответила Рэйчел, разрезая свою порцию надвое.

— У него — большой сосунок? — уточнила Аманда. — Или он сам такой?

Рэйчел шваркнула вилкой и ножом о столешницу — с такой силой, что вздрогнули даже за соседними столиками.

— Знаете что?! — почти заорала она. — Я, между прочим, порядочная!

Звенящая тишина повисла над их секцией ресторана. Мэй посмотрела на Аманду, потом снова на Рэйчел.

— Ну да, — сказала Мэй. — Ну, то есть ты в порядке…

— А кто говорит, что ты непорядочная? — спросила Аманда с явным интересом, хотя и не забывая откусить очередной кусок мяса.

— Я знаю, что со мной нелегко? Понятно? Но как еще по-другому? Если ты женщина и хочешь преуспеть? Да при этом и личную жизнь устроить… и не стать… не стать…

— Мымрой? — подсказала Мэй, потягивая через соломинку фисташковый милкшейк.

— Да, не стать мымрой! Вот я о чем?

— К чему ты клонишь? — поинтересовалась Аманда.

Рэйчел тяжело вздохнула, и в глазах ее вроде даже блеснули настоящие слезы.

— А ты еще не устала всех вокруг ненавидеть?

— Да с чего бы я всех ненавидела? — спросила Аманда.

— Еще как ненавидишь! — воскликнула Рэйчел. — Только и делаешь, что жалуешься на всё и на всех! Постоянно?

— Ну… — Аманда откинулась в кресле. — Не на всех…

— А кого ты любишь? Ну, скажи мне.

Рэйчел наседала на нее с такой неприкрытой яростью, что Аманда уже не столько отвечала, сколько дралась за свою жизнь.

— Я люблю своего сына так, что тоскую по нему, даже когда он сидит со мной рядом.

— О, вот и я тоже! — прониклась Мэй. — Моя дочка…

— Ребенок, — резко возразила Рэйчел, — не в счет.

— Отца люблю.

— Джорджа, — кивнула Рэйчел.

— Любила Генри.

— Серьезно? — вытаращилась Мэй.

Аманда уставилась на свой бургер, уже почти без аппетита, вспоминая тот вечер, когда Генри заехал к ней, вечер, о котором он никогда не упоминал впоследствии, когда бы ни позвонил поболтать с Джеем-Пи.

— Да. — Она подняла на них взгляд. — И даже сильнее, чем думала.

— Ну что ж, тебе повезло, — сказала Рэйчел. — У тебя, по крайней мере, кто-то есть. А я так устала ненавидеть всех, и себя, и обеих вас…

— Эй! — сказала Мэй.

— Да ладно тебе! — фыркнула Рэйчел. — Я вообще не понимаю, что здесь делаю. А вы? Не знаю даже, зачем я вам все это…

Она замолчала, и ее лицо сморщилось в безобразной, по-настоящему уродливой плаксивой гримасе. Затем она вдруг вскочила — так резко, что кресло за ней упало. Беспомощно оглянувшись на него, Рэйчел рванула из ресторана наутек. Именно наутек, подумала Аманда. Так, словно за ней гнались.

— Во дает! — сказала Мэй, поворачиваясь обратно к Аманде. — Думаешь, тебе стоит ее догнать?

— Не мне, — покачала головой Аманда. — Тебе.

Мэй признала, что так оно, видимо, и есть, сграбастала свою сумку и сгинула, не попрощавшись. А также не оплатив ни свой, ни чей-либо еще счет.

Аманда осталась одна и, прокручивая в голове их беседу, прикончила свой гамбургер. А потом — да пошло все к чертям! — и половину гамбургера Мэй.

На работе Рэйчел не только притворилась, что никакого срыва у нее не было, что неудивительно, но еще и продолжила свою кампанию по излучению вселенского дружелюбия, что несказанно поразило Аманду. И это было еще одно предупреждение, еще одна пауза, еще один повод, чтобы Аманда одумалась и перестала носить на работу свою заветную табличку.

И вот оно — происходит прямо здесь и сейчас: Рэйчел стоит перед нею, и ее глаза, точно лазеры, ощупывают наспех захлопнутый ящик стола.

— Ведь это была… — начала Рэйчел.

— Не твое собачье дело, что это было, — отрезала Аманда.

— Я еще ни одной в руках не держала.

— Не понимаю, о чем ты.

— Аманда…

— Чем я могу помочь тебе, Рэйчел?!

И тут он повторился снова, этот странный момент. Глаза Рэйчел вдруг словно вспыхнули, и она заколебалась. Затем опустила подавленный взгляд на документы в руках и медленно двинулась восвояси.

Кто ты такая, пронеслось в голове у Аманды, и что ты сделала с Рэйчел?!

Но глядя, как Рэйчел уходит прочь, опускаясь, наверное, на самое дно своего поражения, Аманда поймала себя на чувстве, определить которое ей удалось далеко не сразу. Это была жалость. Еще хуже — сопереживание. Она вдруг увидела в Рэйчел попутчика, пробирающегося через этот ужасный, враждебный ландшафт, который сама Аманда уже слишком хорошо изучила: весь этот свод правил, который существует для того, чтобы ты никогда их не выучил до конца, а значит, был обречен на вечное изгнание, сколько бы ни притворялся, что это тебе до лампочки.

При этом для Рэйчел, возможно, все было еще хуже, поскольку она действительно зубрила эти чертовы правила долгие годы, она продвинулась благодаря им, чтобы теперь — если ее срыв в ресторане не случайность — обнаружить, как они бессмысленны и пусты. Что же в таком случае должно было произойти с человеком? Если она изо всех сил пыталась подружиться с Амандой (кто бы мог подумать?) и делала это так ужасающе неуклюже, что это могло означать? Ответ на это Аманде был хорошо известен. Она действительно не любила Рэйчел — все-таки их разделяли бескрайние океаны, — однако ей удалось различить у себя в душе мостик душераздирающего сочувствия, убегающий на ту сторону.

Рэйчел была одинока. Но если Аманда знала о собственном одиночестве чуть ли не с детства, то Рэйчел, похоже, лишь теперь очнулась от спячки и впервые осознала, что всю жизнь оставалась одна.

— Рэйч? — услышала она собственный голос.

Рэйчел обернулась — глаза на мокром месте, но все еще готовая защищаться.

— Что?

Голова Аманды зависла над ящиком стола — но нет, этого она не сможет. Как ни жалко ей Рэйчел, жалости недостаточно, чтобы делиться с ней этим, не сейчас, да и вряд ли когда-либо, только не тем, что принадлежит только ей одной.

И тогда она нашла лучший выход. Зачем она это делает, Аманда не смогла бы объяснить даже самой себе, и жалела о каждом слове, срывавшемся с ее губ.

— Мой отец устраивает вечеринку, на которой познакомит всех с Кумико. Там, скорее всего, будет много ее произведений. — Она судорожно сглотнула, будто желая остановиться, но ее речь странным образом продолжилась. — Не желаешь ли заглянуть?

В одобрительной улыбке Рэйчел было много чего. Хватало там и благодарности, и радостного облегчения. Но все-таки больше всего (у Аманды упало сердце, когда она поняла это) там было торжества победительницы.

— Ты изменился, — говорит она.

— И да, — вроде бы соглашается вулкан. — И нет.

Она облетает, как всегда, по кругу небеса над его фабриками.

— Ты теперь — миротворец.

— Просто сейчас я не воюю, госпожа. А это не одно и то же.

— Но ты создаешь. Ты строишь, добавляешь что-то новое в этот мир…

— Этим и занимаются вулканы. Пока нас не приручат до состояния гор.

— Ты дразнишь меня.

— А ты насмехаешься, госпожа.

Она приземляется на заостренную крышу его фабрики. Черный дым, валящий из труб, не пачкает ей ни одежды, ни кожи. Просто облетает ее, не касаясь.

— Насмехаюсь? — переспрашивает она. — Разве?

— Мои мысли полны тобой, — говорит он. — Ты проникаешь в мои сны, но остаешься там, где до тебя не дотянуться.

— Ты проникаешь в мои сны, — говорит она твердо. — Но тебя там нет.

Вулкан улыбается, и она снова видит злобную радость в его сияющих глазах.

— Госпожа видит сны обо мне? — уточняет он.

Она опять улетает.

— Постой, госпожа! — кричит он вдогонку. — Мой дар для тебя!

Она подлетает к нему со спины — со стороны пригородных фабрик и шахт, вытеснивших народы, с которыми он когда-то воевал.

— Какой же дар я могла бы принять от тебя? — спрашивает она. — Ты — вулкан. Ты разрушаешь.

— И создаю.

— И разрушаешь снова.

— И снова создаю, госпожа. Ты знаешь, что это правда.

— Но в чем же твой дар?

— Спустись еще раз, и ты получишь его.

— Ты опасен для меня.

— Как и ты для меня, госпожа. Если я обижу тебя, ты превратишь меня в гору. Мы оба рискуем. Оба либо выживем, либо погибнем. А я хочу выжить.

Она задумывается над его словами. И спускается ниже.

— Так в чем же твой дар?

— В нежданной истине, госпожа.

Он протягивает ей руку длиной в континент, предлагая туда спуститься.

И она делает это — на долю секунды быстрее, чем хотелось бы ей самой.

Вулкан извергается, заставляя мир расколоться надвое. Фабрики, города, деревни, народы проваливаются в трещины, расползшиеся по Земле. Небеса наполняются пеплом и пламенем. Реки лавы заставляют моря вскипать. Все погружается во мрак, пожар и хаос.

— Но ты, госпожа, — говорит он ей, стоящей у него на ладони, — остаешься цела. Я не способен обидеть тебя, видишь?

Он насылает на нее волну раскаленной лавы, но та расступается и оставляет ее невредимой. Он взмахивает рукой и закручивает вокруг нее огненный вихрь, но пламя даже не касается ее кожи. Он пытается прихлопнуть ее на ладони огненным кулаком, но тот останавливается прежде, чем задевает хоть прядь на ее голове.

— Я хочу уничтожить тебя, госпожа, — говорит он, — чтобы создать тебя заново. Но не могу, несмотря на все, во что мы с тобой поверили. — Он поднимает ее выше и выше над разрушенным миром к своим зеленым-презеленым глазам. — Ты понимаешь, что это значит?

— Понимаю, — отвечает она. — И мой ответ — «да», я буду твоей.

На ладони вулкана у нее под ногами прорастает трава.

Они решают создать мир заново. И назвать его их детищем — шутка, которая не нравится ни ей, ни ему, особенно когда их слова воплощаются в реальность. Он поднимает лаву, возводя новые равнины. Она посылает времена года, чтобы эти равнины остудить, засеять и озеленить.

Спариваются они яростно, но никак не могут насытиться. Его ладони хотят превратить ее в пепел и пар, а ее руки желают превратить его в груду камней, чтобы рассеять их по Земле. Но ни один из них не может причинить вреда другому. Он вынужден беспрестанно кипеть от ярости, она — столь же яростно прощать, но все усилия их бесплодны.

И все же они остаются вместе. На какое-то время.

Никто из них не перестает быть тем, кем был раньше.

Она подозревает, что он виноват в тех войнах, что портят лицо их детища, и каждый раз, когда он возвращается после отсутствия, от его лошадей пахнет огнем и кровью так, словно они доскакали до конца времен и повернули обратно.

Он же подозревает, что она дарует свое прощение другим, ибо, когда возвращается она, в ее застывших глазах читается удовлетворение, от которого она не спешит избавляться.

Он считает себя слишком могучим, чтобы ее ревновать. Она же считает себя слишком свободной, чтобы кто-либо ревновал ее.

Они оба не правы.

Когда он путешествует по этому новому миру, она следит за ним, держась на расстоянии, чтобы он не заметил, и наблюдая, как он рассылает по всей Земле войска за войсками, как строит фабрики, заволакивающие небеса черным дымом, как связывает все живые существа друг с другом — по их же согласию, — чтобы ими было легче манипулировать.

Он, в свою очередь, прячется в гейзерах и горячих источниках, путешествует по извержениям и землетрясениям, танцует на разломах тектонических плит и швах континентов, чтобы не упускать ее из виду и следить, как она общается с людьми, населяющими их новый мир, как все эти люди пытаются ее использовать, как она своим касанием дарует им прощение, освобождая от бремени в обмен на такую близость, которой они и представить себе не могли.

Этот мир — их детище — чувствует родительскую тревогу, как и любое дитя. Он морщится, истирается, загрязняется под их все менее внимательными взглядами. Иногда ему удается их пристыдить, напомнив о себе и своих нуждах, и тогда они платят ему своей заботой — перемириями, хорошей погодой, ясными лунными ночами и жаркими солнечными днями.

Но уже очень скоро их взгляды вновь обращаются друг на друга, и, как только это случается, мир понимает, что ему пора съежиться и как можно скорее заснуть.

— Мы готовы? — спросил Джордж.

— А даже если нет, так и что? — ответила Кумико, поправляя на нем галстук, который в том не нуждался, отчего ее жест вышел почти ироничным, вроде насмешки над бесчисленными черно-белыми домохозяйками из телерекламы, которые поправляют бесчисленные черно-белые галстуки своим бесчисленным терпеливо их любящим черно-бело-корпоративным мужьям.

Впрочем, это смотрелось еще и мило. Да-да, убедил себя Джордж.

— Представляю, как все удивятся, — сказал он.

— Хорошей вечеринки без сюрпризов не бывает. Так ведь люди говорят?

— Никогда не слышал.

— Значит, ходил не на те вечеринки.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее, но тут раздался стук в дверь.

— Уже? — вздохнул он.

— Ну, должны же они прийти когда-нибудь, твои друзья.

— Но не твои?

По ее лбу пробежала легкая морщинка.

— Мне бы не хотелось, чтобы ты…

Стук повторился. Он с сожалением выпустил Кумико из объятий и пошел к парадной двери, чувствуя, как все внутри него продолжает звенеть, точно колокол. Остановившись перед дверью, он глубоко вздохнул.

И затем открыл.

— Дорогая! — поприветствовал он дочь.

Потом наклонился к внуку, который, запыхавшись, выдавал на гора потрясный анализ смены главных героев в стране Вихляшек Завро — и не поверил своим глазам, увидев, кто стоит за спиной у Аманды, несомненно в качестве гостьи, с бутылкой шампанского в руках.

— Ты ведь помнишь Рэйчел? — спросила Аманда тоном невинного младенца.

Вечер обещал быть бурным.

— Кто, скажи на милость, все эти люди? — спросила у Аманды Клэр, пришедшая с Хэнком.

В гостиной яблоку негде было упасть. Всю мебель оттащили к стенам, и, хотя на часах было только 7:40, вечеринка с каждой минутой все больше напоминала шумную дискотеку.

— Понятия не имею! — ответила Аманда, обняла мать и расцеловала Хэнка в обе щеки.

— Ну, как дела? — спросил Хэнк дружелюбно, как говорящий пес. — А Тотошка где?

— Помогает вешать плащи да куртки. В том смысле, что они для него тюлени, а сам он — пингвин.

— Пойду его найду, — сказала Клэр, стянув пиджаки с себя и с Хэнка.

И Аманда осталась один на один с отчимом — который, конечно, был ужасно мил, добр с матерью, приветлив с Джеем-Пи и вообще совершенно вменяем; но она в присутствии Хэнка четко осознавала, что разговаривает с единственным черным человеком в этой комнате. И что, помимо всех прочих проблем, теперь ей придется до конца вечера беспокоиться насчет того, не стоит ли извиниться перед ним за это от имени всей Англии.

— Итак, — сказал он. — Кто здесь наливает парням из Техаса?

— Мехмет, — не задумываясь, выпалила Аманда.

Хэнк уставился на нее:

— Это где?

— Кажется, на кухне.

— А как я узнаю, что он Мехмет?

— Он работает у Джорджа. Он из Турции.

Хэнк понял и положил ей руки на плечи:

— Тогда пойду выпью с ним за дружбу народов. Тебе чего-нибудь налить?

Она вздохнула, но успокоилась:

— Бокальчик белого вина. Ну, может, два.

— Только не за мой счет!

— О, нет! — Она стукнула его по бокалу обручальным кольцом и чуть ли не впервые осознала, что носит его до сих пор. — Странная здесь атмосфера. Только посмотри на них всех… — Наклонившись к Хэнку, она прошептала: — Думаешь, Джордж их всех знает? Или это просто, как их называют, люди искусства?

— Зачем же приглашать незнакомцев в свой дом?

Аманда понимала, что на самом деле Хэнк хотел спросить: «Зачем приглашать незнакомых в этот дом?» Ей нравилось, что он немного сноб (что всегда так неожиданно в американце), и она понимала, о чем он. Этот дом был чересчур маленьким, чересчур обветшалым и располагался слишком далеко от Зоны 1,[18] что можно было легко понять по манере некоторых гостей одеваться, а также по удивлению, с которым они поглядывали на чрезвычайно неплоский экран отцовского телевизора.

Хэнк ушел в кухню, а к Аманде со второго этажа спустилась Клэр с Джеем-Пи на прицепе. Судя по виду матери, в нее только что ударило небольшой молнией.

— Она сюда въехала, — сказала Клэр.

Аманда не сразу сообразила, что это значит.

— Кто?

Клэр понизила голос до полушепота:

— Кумико.

— Разве?

— Ты что, не знала?

— Нет. А ты как поняла?

Клэр смущенно нахмурилась:

— Покопалась в его гардеробе.

— Ну, мам…

— Чуть не половина вещей — женские тряпки. Так что либо она въехала сюда жить, либо Джорджу придется рассказать нам о себе кое-что любопытное. — Клэр окинула взглядом тесную гостиную, забитую людьми, и они услышали голоса вновь прибывших в прихожей. — Где она вообще? Как она выглядит?

— У нее каштановые волосы… — начала было Аманда, но не придумала, чем дополнить рассказ.

— Спасибо, родная, — сказала ее мать. — Ты значительно сузила мне поиски. Почти каждая женщина в этом доме подходит под твое описание.

Вечеринка быстро набирала обороты, и вскоре гости толпились в кухне и даже садике, несмотря на холодную ночь.

— Добро пожаловать! — повторял Джордж, разливая вино по бокалам, взятым напрокат. — Угощайтесь…

Женщина, которую прежде он никогда не встречал, пригвоздила его умоляюще-требовательным взглядом:

— Вы тоже не можете показать мне, где тут хозяин?

Джордж заморгал:

— Хозяин?

— Лично Джордж Дункан, — сказала она, отхлебнула вина и недовольно поморщилась. — Я приехала издалека специально, чтобы поговорить с ним о его выдающемся творчестве, а вместо этого торчу посреди огорода на морозе в каком-то… — она снова состроила недовольную мину, — в каком-то пригороде!

— Ну что ж, — ответил Джордж. — Я пошлю его к вам, как только увижу.

— Ну, то есть, — продолжала женщина, указывая сигаретой на его хлипкий шлакобетонный гараж, — он что, какой-нибудь комедиант? Или вы думаете, будто все это место — часть его искусства? — Вдруг оживившись, она повернулась к нему: — Вот, как у Рэйчел Уайтред![19] Только вместо пустого пространства дома — сам дом как таковой…

— Да нет, — сказал Джордж. — Я думаю, он просто здесь живет.

Женщина фыркнула. И, повернувшись к мужчине, которого Джордж также никогда до сих пор не встречал, спросила:

— Вы тоже считаете, что он здесь живет?

— Не смешите меня, — сказал мужчина. — Когда же, интересно, вынесут новые таблички?

Кто-то взял Джорджа за локоть. Он обернулся. Кумико.

— Дом забит до отказа.

— Да что ты? — Он поднял руку, чтобы взглянуть на часы, и нечаянно расплескал вино из бутылки вокруг себя. Мужчины и женщины, чьих имен он не знал, отскочили с возмущенными криками. — Еще только восемь часов…

— Кто все эти люди? — прошептала Кумико.

Если бы он знал. Он вовсе не рассчитывал, что все обернется именно так, он приглашал только друзей, родню да еще несколько человек из этого нового мира, в котором они с Кумико вдруг оказались — арт-дилеров, не устававших твердить, как тонко они чувствуют души Джорджа и Кумико через их таблички, — и все они должны были поместиться в его пускай небольшой, но уютной гостиной.

Он планировал скромную, совсем небольшую вечеринку.

А вовсе не такую.

— Видишь ли, парень, который купил самую первую табличку, спрашивал, можно ли прийти с другом, и, видимо, это разрослось как снежный ком…

Кумико с тревогой оглянулась на окружавшую их толпу, и даже сейчас она оставалась деликатной и мягкой.

— У нас не хватит мини-сосисок.

— Эти люди не похожи на любителей мини-сосисок…

— Джордж? — услышал он голос Рэйчел, которая выползла из-за его плеча, как отравляющий газ.

Джордж напрягся — так сильно, что это наверняка заметила Кумико. Он специально вышел в сад, чтобы держаться как можно дальше от Рэйчел и не оставлять при этом гостей. Свет из кухонного окна отразился в ее глазах, и они на секунду вспыхнули зеленым пламенем. Взгляд дьявола на фотографии, почему-то подумал Джордж.

— Так вы, должно быть, Кумико? — спросила Рэйчел.

— Да, — кивнула Кумико. — И никем другим я быть не могу.

Джордж вдруг понял, что впервые слышит, как она говорит с кем-то без своего обычного дружелюбия. У него засосало под ложечкой — не в последнюю очередь из-за ощущения, что во всем виноват только он сам.

Он подлил вина в свой бокал и осушил его одним махом.

— Не то чтобы они такие уж замечательные… — старательно проговорил Мехмет, пытаясь скрыть, что уже порядком пьян. — Понимаете, о чем я?

— Я видел их только на фотографиях, — ответил Хэнк, мастерски сооружая для Клэр порцию гимлета, — но, на мой взгляд, они весьма хороши.

— Ну ладно, я соврал… Конечно, они гениальны. А вы можете смешать мне такой же?

— Могу, но сдается мне, сегодня ты уже не очень твердо стоишь на ногах.

Хэнк терпеливо подождал, пока мужчина, застывший перед распахнутым холодильником, не заметит его и с извинением не отодвинется. Это была одна из особенностей этой страны, которая ему нравилась: внимательность. Люди здесь извинялись, если ты наступил им на ногу. Хотя он не исключал, что с ним они так вели себя чаще всего из-за его внешности. Хэнк достал бутылку белого вина и, задрав одну бровь, изучил наклейку.

— Ну, что делать! — вздохнул он наконец и все-таки потянулся за штопором.

— Да я вообще не должен здесь быть, — сказал Мехмет. — Из-за этого я пропускаю классную вечеринку.

Хэнк махнул штопором в сторону гостей, на удивление тесно набившихся в кухню.

— Многие назвали бы и эту неплохой вечеринкой.

— Джордж сказал, что я должен прийти обязательно, потому что именно я открыл дверь, когда она впервые пришла к нему в студию. — Мехмет посмотрел на него с хитрецой: — Так что, похоже, сегодня нам всем объявят кое-что важное…

— Вот как? — отозвался Хэнк без особого интереса, наливая себе чудовищного Pinot Grigio.

Ему было почти все равно. Джордж был неплохим парнем, но до сих пор круг его настоящих друзей — если не считать таковыми всех этих арт-дилеров и богатых бездельников, осаждающих теперь этот домишко в Бромли, — ограничивался парой-тройкой женщин да вот этим пьяненьким геем. Джордж не был джентльменом до корней волос, а Хэнк, хотя и не считал себя таким уж патриотом, чтобы носить ковбойские шляпы, все-таки был родом из Техаса. С другой стороны, старушке Клэр все еще нравился Джордж, и, если эти слухи верны, Хэнк будет просто счастлив сообщить их ей с пылу с жару. Это повеселит ее, а у него, старого дуралея, победно затрепещет сердце, когда это случится.

— Они теперь живут вместе, — сказал Хэнк, заткнул вино пробкой и вновь отпугнул того же мужчину от холодильника. — Или что-то вроде этого.

— Вы чувствуете? — сказал Мехмет. — Как будто надвигается что-то большое…

— Думаю, в твоем случае это похмелье.

— Да ладно вам! Я что, похож на пьяную натуралку в гей-баре?

— Даже не догадываюсь, что ты хочешь этим сказать.

— Что-то на горизонте. Что-то, к чему все вот это… — Мехмет передразнил жест Хэнка со штопором, указав на толпу гостей, — постепенно движется. Что-то большое. Прекрасное и, я не знаю, ужасное… — Он оперся о барную стойку. — Помяните мое слово.

— Непременно помяну. — Хэнк подхватил напитки и направился в гостиную.

— Эй, погодите-ка! — окликнул его Мехмет.

— Что?

— Аманда попросила вас пообщаться со мной, потому что я турок?

Хэнк задумался, потом сказал:

— Скорей она просто намекнула.

— Вот вы где! — воскликнула Аманда, заглянув в спальню Джорджа.

Кумико ела руками нечто похожее на рис из большого блюдца.

Аманда подтолкнула вперед Джея-Пи:

— Ничего, если он здесь немного поспит?

Кумико кивнула на груду курток и плащей, которыми завалили кровать:

— По крайней мере, не замерзнет.

— Восемь сорок три! — считал Джей-Пи цифры с электронного будильника у изголовья.

— А по-французски?

— Папа говорит, что время не французское. Что время всегда только английское.

— Так или иначе, солнышко, тебе давно пора спать. — Аманда утолкала его под чье-то длинное пальто, и он тут же натянул на себя еще несколько других, закутавшись до самого носа. — Не задохнись.

— Ладно.

Она повернулась к Кумико:

— Он выключится через минуту, вот увидите.

— Очень славный малыш, — сказала Кумико.

— Да. Спасибо.

Кумико ткнула пальцем в блюдце:

— А я вот наслаждаюсь минуткой покоя. Прячусь от гостей, чтобы вернуться на вечеринку отдохнувшей.

— Всем так не терпится вас увидеть. Всем этим чужим людям с деньгами.

— Не думаю, что это взаимно…

Обе улыбнулись, и Кумико не сказала ничего, только съела щепотку риса. Это была их первая встреча с тех пор, как Кумико подарила Аманде табличку, и Аманду буквально разрывало от желания рассказать ей все, что она сдерживала в себе так долго. Это напоминало ей дни, когда она возвращалась из школы домой до самой макушки напичканной новыми знаниями и ей так отчаянно хотелось поделиться ими с мамой и папой, что оставалось загадкой, почему она до сих пор не взорвалась и все это не вывалилось на обеденный стол вперемешку с кишками, мозгами и кровью. Она часто думала, не случается ли подобное с единственными в семье детьми; что, возможно, будь у нее братья или сестры, они бы давно выбили из нее подобный энтузиазм. Она погладила уже заснувшего Джея-Пи по макушке и спросила себя: в день, когда смерть постучит у ее порога, вернется ли он домой, чтобы рассказать ей о динозаврах или треугольниках?

Но с чего начинать разговор с Кумико? С вопроса, переехала ли она к Джорджу? Или что за люди собрались внизу и собираются ли все они теперь стать частью их жизни? Или откуда возникли образы на табличке, которую Кумико подарила ей, и почему они вселяют в нее такую беспомощную, больную, агонизирующую надежду? Или почему она плачет при одной только мысли об этом? И почему перестала плакать от мыслей о чем бы то ни было еще?

И где была Кумико так долго? Куда запропастилась? Где ее носило? Где?! И как можно так страшно скучать по человеку, которого до сих пор видел только однажды?

Когда же она открыла рот, все, что вырвалось из него, было даже не «спасибо за табличку», а просто:

— А что это вы едите?

— Это похоже на сладкий рисовый пудинг, — ответила ей Кумико, но подняла палец, упреждая ее кивок. — Только не то, что ты думаешь. Кое-что из моего детства.

— Рецепт вашей мамы?

Кумико покачала головой:

— Мама была не самым лучшим поваром. Хочешь попробовать?

— О нет, спасибо, — сказала Аманда, хотя не могла отвести от тарелки глаз. — А вы теперь живете с моим отцом?

Кумико выдержала паузу, чтобы прожевать кусочек «пудинга».

— Это ведь не страшно?

— Конечно нет, — сказала Аманда. — Неожиданно немного, но…

— Но что?

— Да ничего. Просто вы буквально… выбили его из седла. Нашего Джорджа.

— Надеюсь, как раз этого я не делала, — сказала Кумико, отправляя в рот очередную щепотку риса. — Джордж для меня — все равно что скала в океане.

— А вы при этом волны?

В ответ Кумико опять улыбнулась. Но тут же снова нахмурилась:

— Твоя подруга…

— Подруга?

— Та, которую ты сегодня привела.

Лицо Аманды скривилось, в глазах промелькнула тревога.

— Ну, она мне совсем не подруга…

— Правда?

— Мы вместе работаем. У нее случился нервный срыв, я ее пожалела и позвала в гости. Надеюсь, это не страшно.

— Срыв?

— Да. Словно кто-то завел ее изнутри, да так сильно, что треснули шестеренки. Очень странно. Извините меня. Я должна была у вас спросить…

— Не волнуйся, если поступила так по доброте. Точно не хочешь попробовать? Так и заглядываешь мне в блюдце.

— Все толстые женщины делают это. Смотрят на еду.

Лицо Кумико вдруг стало удивленным — и, как ни странно, сердитым.

— Ты — не толстая, — отрезала она. — Ты, которая говоришь правду даже себе во вред, как ты можешь этого не видеть?

— Я пыталась пошутить, — быстро сказала Аманда. — Я вовсе не думаю, что я…

— Вот этого я никогда не пойму, — перебив ее, продолжала Кумико. — Неспособность людей видеть себя отчетливо. Видеть то, чем они являются на самом деле, а вовсе не то, на что они боятся походить или, наоборот, походить мечтают. Почему вам никогда не хватает того, кто вы есть?

— Кому? Мне? Или всем вокруг?

— Если б вы могли видеть о себе только правду…

— Тогда б мы не были людьми.

Кумико вдруг остановилась — так внезапно, точно ей влепили пощечину, и, как ни странно, словно даже чему-то обрадовалась:

— Неужели? Ты, правда, так думаешь?

— Я думаю, быть человеком — значит сильно к чему-то стремиться, — ответила Аманда. — Сильно чего-то желать. Сильно в чем-то нуждаться. И почти всегда это есть в нас. Такая разновидность яда, который отравляет все вокруг.

— Но это сладкий яд?

— Иногда.

— Вот она! — продолжала Кумико. — Твоя честность. То, что я люблю в тебе больше всего.

— Хм… Наверно, вы единственное исключение.

Кумико снова протянула тарелку:

— Ну, пожалуйста, попробуй. Я ведь знаю, тебе хочется. Этот яд послаще многих…

Помедлив секунду-другую, Аманда присела на угол кровати и в нерешительности уставилась на блюдце:

— Это надо есть руками?

— Вот так. — Кумико набрала очередную щепотку и поднесла Аманде ко рту: — Ешь!

Аманда уставилась на еду, чувствуя, как это странно — есть из рук Кумико, хотя, в общем, не так уж и странно, не страннее всего остального, что только есть в Кумико, если уж быть честной с самой собой. Мало того, она даже обнаружила, что хочет этого — по-настоящему, без дураков. Поблагодарив кончики пальцев Кумико самым легким на свете поцелуем, она приняла губами щепотку риса.

…И ее немедленно унесло — неожиданно, куда-то в воздух: ураганный ветер свистел вокруг нее, далекая Земля внизу, древняя и еще молодая, то и дело взрывалась холодным паром, и сладость на кончике ее языка была легкой, как желание, как ресница, как брызги пены от прокатившей мимо волны.

И Кумико летела рядом с нею и предлагала ей что-то.

(Или она хотела, чтоб ей предложили.)

— Аманда?

Голос Клэр рассек воздух спальни, когда пальцы Кумико уже удалялись от губ Аманды (как и влечение внутри нее — странное, молочное на вкус влечение, не страсть, не для услады плоти и даже не для любви, но к чему?) и Кумико спрашивала:

— Тебе нравится?

Остолбеневшая Аманда глотнула:

— Не то, чего я ожидала.

— Всегда не то.

— У вас все в порядке? — спросила Клэр, пристально глядя на них.

— Абсолютно, — ответила Кумико. — А почему вы спрашиваете?

— Я… э-э…

— Я должна вернуться вниз, — сказала Кумико. — Даже если почти никого там не знаю.

Кивнув им обеим, она убрала блюдце, прошла мимо Клэр и спустилась по лестнице к мирно галдящей толпе. Амандой же овладела жгучая радость, и она раскраснелась, как после подъема в гору на велосипеде. Она выдохнула ртом, и томительный привкус на языке спутал и разметал ее мысли.

— Так это была она? — уточнила Клэр. — Что здесь, черт возьми, произошло?

Но не успела Аманда притвориться, что проверяет в постели сына, как необъяснимый жар стал подниматься по ее шее.

— Ты избегаешь меня, — сказала Рэйчел, загоняя его в угол патио, когда он захотел выйти с подносом опустевших бокалов.

— Конечно, я избегаю тебя! — отозвался Джордж. — А что мне еще остается?

Они стояли чуть поодаль от основной массы гостей, некоторые, слава богу, собирались домой — теперь, когда прошло уже два часа, но никто не показал им никаких произведений, не устроил аукционных продаж или чего еще там могли ожидать от вечеринки эти таинственные незнакомцы. И хотя о некоем выступлении Джорджа было объявлено заранее, никого из уходящих уже не интересовало ни оно само, ни его последствия. Хотя именно сейчас он согласился бы поторговаться с двадцатью из них, лишь бы не общаться с Рэйчел.

— Тебе не нужно ждать от меня неприятностей, Джордж? Если ты этого боишься?

— Да уж, этого я и боюсь, — признал Джордж. — Именно этого.

— Но тебе не нужно?

На секунду он повернулся и заглянул в ее лицо. Проклятый отсвет из кухонного окна снова заставил ее глаза вспыхнуть зеленым светом.

— Рэйчел…

— Послушай, я знаю, — перебила она. — Знаю, что ты с Кумико. И Аманда говорит, что ты поселил ее у себя, и этот педик из Турции так и намекает кому ни попадя о какой-то большой для всех новости…

— Рэйчел…

— Я просто говорю, что я знаю, понятно? — не унималась она. — И я ничего не задумала? Я же вижу, как ты к ней привязан? И что она должна подарить тебе то, что я не смогла? Все то, что я не смогла бы подарить никогда и никому? — Она вгляделась в холодный лунный свет поверх головы Джорджа, и он с удивлением обнаружил, что она сдерживается, чтобы не разреветься. — Я просто в последнее время запуталась, Джордж? Когда мы были вместе, я не умела дарить себя так же, как это получалось у тебя. У меня ни с кем это не получается? Вот почему ты ушел от меня, я уверена…

— Но это ты ушла от меня…

— А теперь еще эта новая экзотическая женщина, в которой есть все, чего нет во мне. Все, чем я хотела бы стать, это же ясно? Такая красавица…

— Ты красавица, Рэйчел, не притворяйся…

— Такая умная, одаренная…

— Как и ты.

— И так мила.

— …

— Понятно, что она сможет легко тебе открыться. — Теперь Рэйчел смотрела на него жестким, немигающим взглядом. — И отдать тебе взамен всю себя.

Во рту у Джорджа пересохло. Его губы что-то пробормотали.

— Что? — не поняла Рэйчел.

— Я сказал, она не отдает мне всю себя.

— Нет? Но мне показалось, вы оба такие счастливые?

— Мы и есть счастливые…

— Я думала, ты наконец-то нашел ту, которая идеально подойдет тебе, Джордж, со всем тем замечательным, что в тебе есть.

— Я и нашел.

— Но она от тебя что-то скрывает?

— Рэйчел, я не намерен обсуждать с тобой…

Она шагнула к нему вплотную. Он слишком поздно сообразил, что стоило отступить назад.

— Чем же тогда она лучше меня? — спросила Рэйчел.

Она сделала к нему еще шаг, и теперь ее запах, ее духи разбудили в нем самые разные воспоминания — о том, как он целовал эту шею, слишком юную для того, чтобы это значило что-либо важное для целующего мужчины вроде него. Ее дыхание слегка отдавало вином. Странный отблеск в ее глазах не угас, но она оставалась Рэйчел — прекрасной и брутальной.

— Я пытаюсь измениться, — зашептала она. — Не знаю, что со мной происходит. Я хочу отдавать. Ведь я никогда не отдавала себя, Джордж, только брала? А теперь, когда сама хочу отдавать, вокруг нет никого, кого бы я…

Она наклонилась, чтобы поцеловать его.

Он отпрянул, хотя, возможно, и не так быстро, как мог бы (подумал он тут же с чувством вины), поэтому она не столько поцеловала его, сколько ткнулась носом в его щеку. Повторять попытку Рэйчел не стала, но не успела она отступить назад, как он различил за ее спиной Кумико, вышедшую в садик его поискать.

— Джордж? — позвала Кумико.

Но в тусклых сумерках он так и не понял, увидела она что-нибудь или нет.

— Могу я попросить немного вашего внимания, господа? — произнес Джордж, встав в проходе между гостиной и кухней так, чтобы каждый мог его слышать; Кумико встала рядом.

— Давно пора, — услышала Аманда от человека, назвавшего себя просто Ив. («Уменьшительное от „Иван“?» — уточнила она, и он ей ответил: «Нет».)

В беседе с нею он рассуждал о «взаимодействии медийных и медиумных динамик» в творчестве Джорджа и Кумико, полностью игнорируя насмешливо-непонимающее выражение ее лица.

— Мы с Кумико хотели бы поблагодарить всех, кто сегодня пришел, — сказал Джордж и обнял Кумико за плечо.

— Так это — Кумико? — прошептала неподалеку женщина в брючном костюме. — А я уж решила, что это его горничная…

— Мы приветствуем всех наших друзей и родных, — продолжал Джордж, салютуя бокалом в ту сторону, где стояли Аманда с Клэр и Хэнком плюс Мехмет в паре футов от них. — А также всех, с кем подружились сегодня… — Он выдержал паузу, откашлялся. — И хотим сделать маленькое объявление.

От напряжения, повисшего в комнате, воздух вот-вот затрещит, показалось вдруг Аманде, ибо все эти хорошо одетые незнакомцы совершенно синхронно вытянули шеи приблизительно на четверть дюйма.

— Неужели сразу серия? — услыхала Аманда очередной шепоток.

— Их не может быть много, — ответил кто-то. — Это все слухи!

— А что за серия? — спросил кто-то третий, и первые двое зашикали на него, требуя не мешать им слушать дальше.

— Знаю, некоторых из вас эта новость может шокировать, — сказал он, выразительно поглядев на Аманду.

— Он не сделает этого, — пробормотала позади нее Клэр.

— Чего именно? — не понял Хэнк.

И прежде чем Аманда поняла, что мать имеет в виду, Джордж произнес наконец самое важное:

— Кумико любезно согласилась стать моей женой.

— Почему ты ничего не сказал мне?! — прошипела Аманда, подскочив к нему на угрожающе близкую дистанцию.

— Всем спокойной ночи, — объявил Джордж гостям, половина из которых взирала на него с плохо скрытой досадой на лицах.

Он услышал легкое роптание, особенно среди тех, кто подошел к нему после выступления и прямо спросил, когда начнутся торги. Эти люди просто разуверились в мироздании, когда он объявил, что сегодня вечером не собирается вообще ничего продавать.

Хотя в их глазах, возможно, он просто набивал себе цену.

— Джордж, — не унималась Аманда, — ты чуть не довел мать до инфаркта.

Он несколько раз моргнул, прежде чем разглядел ее. Это было странно — он не думал, что настолько пьян.

— А с чего ей расстраиваться? — уточнил он. — Мы с ней в разводе вот уже…

— Почему ты не сказал мне? — повторила она так сердито, что на нее было страшно смотреть.

Она выглядела в точности так же, как в свои двенадцать лет, когда он и Клэр использовали свои невеликие сбережения на то, чтобы заменить на кухне совсем уж раздолбанную электроплиту, даже не представляя, как сильно Аманда рассчитывала на то, чтобы наконец сменить очки на контактные линзы — мечта, о которой они понятия не имели, пока Аманда не разревелась у них на глазах яростными и очень горькими слезами. Они нашли деньги на ее линзы уже через месяц, но окутавшее обоих облачко тревоги за столь трудную и непредсказуемую дочь с тех пор не рассеивалось. И он точно так же тревожился за нее и теперь.

Так почему же он не сказал ей?

— Я просто… — начал он. — Все происходило так быстро.

— О том, что она переехала к тебе, ты даже словечком не обмолвился!

— Она не совсем переехала. У нее по-прежнему есть свое жилье.

— А я успела встретиться с ней лишь однажды. Один раз!

— И сказала, что она тебе нравится. А теперь — спокойной ночи… Тебе не кажется, что вон тот тип показывает мне непристойные жесты?

— Да, она мне правда понравилась. Она такая…

Аманда застыла, уставившись на нечто, не видимое остальным, с задумчивой мечтательностью на лице. А Джорджа, к его удивлению, вдруг бросило в странный жар. Струйки пота растеклись по всему телу, словно талые ручейки в горах.

— Прости, дорогая, — сказал он. — Мне, правда, очень жаль. Но просто… У меня ее так мало, понимаешь? В ней столько всего непостижимого. А я становлюсь очень жадным даже до крохотной частички ее, если могу это заполучить. — Он опустил взгляд к бокалу, который, оказывается, еще держал в руке. — Я не сказал тебе, потому что хотел, чтобы это знание о ней было только моим. Частью только меня и больше никого. Извини, если это ужасно звучит, но она так…

— Я понимаю, пап, — произнесла Аманда неожиданно мягко. И посмотрела мимо него туда, где Кумико подавала пальто и куртки Хэнку, Клэр и пьяненькому Мехмету. — Я думаю, что понимаю.

Он нежно коснулся ее руки:

— Люблю, когда ты зовешь меня папой.

Она повернулась к нему, и он уловил в ее глазах такую боль, ее сердце, казалось, так безнадежно разбито, что ему немедленно захотелось обнять ее и больше никогда не отпускать из этого дома, но она лишь робко улыбнулась ему, и тут же это наваждение исчезло.

— Нужно собрать Джея-Пи.

— Привези его завтра, ладно?

— Хорошо, пап! — отозвалась дочь и двинулась вверх по лестнице.

— Аманда… — остановил он ее.

— Да?

— А твоя подруга ушла?

«Хороший вопрос…» — читалось у нее на лице.

— Наверно, кто-нибудь предложил ее подвезти… — Она пожала плечами. — Странно. Хотя вполне в ее духе.

Аманда продолжила подниматься по ступенькам, а Джордж вернулся к последним из гостей, каждого из которых он, слава богу, прекрасно знал и по-своему любил.

— Ну, ты и темная лошадка! — сказала Клэр. — Впрочем, до настоящей темной лошадки тебе как до Луны, почему я и считаю все происходящее довольно печальным.

— Разве ты не счастлива за меня?

— Я просто в экстазе, дорогой. Даже не представляю, как тебе удалось привлечь ее внимание к своей персоне, но теперь, когда вы…

— Поздравляю! — сказал Хэнк, пожимая ему руку в той грубовато-жестковатой манере, которая, видимо, приберегается специально для бывших мужей своих нынешних жен. — Надеюсь, в следующий раз гостей будет чуть меньше.

— Да уж. Мы немного запутались, кто были все эти…

— Торчки от искусства! — встрял Мехмет. — Галдящие скворцы, которые налетают несметными полчищами невесть откуда, оглушают тебя за пару минут и уносятся обратно в свое никуда.

Повисла странная пауза. Затем Джордж произнес:

— Мехмет, это было немного…

— Я же говорил, приближается что-то большое! — сказал Мехмет Хэнку, плохо держа вертикаль. — И прекрасное.

— Ты говорил, еще и ужасное?

— Ну, — ответил Мехмет, глядя на Джорджа, — всему свое время.

— Боже! — выдохнул Джордж, заваливаясь на диван, когда последние гости ушли.

Кумико присела рядом:

— Вот мы и сделали это.

И все-таки — если только Джордж не выдумывал лишнего, что вполне вероятно, — какая-то неловкость повисла в воздухе между ними, нечто новое, словно теперь, объявив о своей помолвке родственникам и целой куче неизвестных придурков, они снова стали незнакомцами друг для друга. Он отчаянно надеялся на то, что Рэйчел тут ни при чем.

— А с твоей стороны не нужно никому сообщать?

Она устало улыбнулась ему:

— Я уже столько раз тебе говорила. Есть только я, и все. Сейчас, правда, есть еще и мы с тобой.

Он выдохнул, не открывая рта. Этот странный жар до сих пор не прошел. Пот проступал через майку, рубашку и расплывался темными пятнами на его блейзере.

— А мы с тобой действительно есть? — спросил он.

— Что ты хочешь сказать?

К своему удивлению, он чуть не плакал.

— Ты столько всего скрываешь от меня. Даже теперь.

— Не будь таким жадным, Джордж.

Он был поражен, что она сказала жадный — то же слово, что он употребил в разговоре с Амандой.

— Почему бы не радоваться тому, что у нас есть? — продолжала Кумико. — Даже будучи мужем и женой? Или ты не сможешь любить меня со всеми моими закрытыми дверями?

— Кумико, дело не в том, чтоб любить…

— Есть вопросы, на которые мне трудно ответить. Прости.

Она выглядела очень несчастной, и он ощутил себя готовым на что угодно — убийство, разрушение, измену, — лишь бы она снова пролила на него свой солнечный свет.

— Ну что ты, — сказал он. — Это я должен просить прощения. На самом деле я просто неважно себя чувствую. Кажется, у меня жар…

Она перебила его почти нежно:

— Я закончила еще одну табличку.

Он сдал назад:

— Да что ты? Это же просто чудес…

— Вот она.

Кумико подошла к стеллажу и вытащила то, что было спрятано за рядом из книг:

— Я хотела показать ее на вечеринке, но не нашла момента.

Она вручила ему табличку.

— Это же из той истории… — прошептал Джордж, разглядывая все срезанные и собранные перья, все вырезанные и подобранные слова, и к глазам его вновь подступили слезы. — Кумико, это же…

Но все, что он мог, это смотреть.

Леди и вулкан устало кружили друг вокруг друга, рождая комбинации из перьев и слов, а мир под ними сжимался. И та нежность, с которой они друг на друга смотрели, та ярость и сердечная боль, готовые вот-вот выплеснуться, казались Джорджу просто невыносимыми. Он подумал, что должен срочно прилечь, чтобы справиться со своей странной лихорадкой, но все смотрел и смотрел на элегантную птичью фигурку Леди-из-облака и на сверкающие зеленые камни, из которых Кумико сделала вулкану глаза.

— И что же? — спросил он. — На этом история заканчивается?

— Еще нет, — отозвалась она голосом, похожим на дыхание облаков. — Но уже скоро.

Аманде снилось, что она — гигантская армия, пожирающая Землю. Ее руки извиваются потоками солдат-муравьев и солдат-людей, разрушающих и растворяющихся в разрушенном, ее пальцы вытягиваются, чтобы схватить, кулаки сжимаются, чтобы ударить, а тело растекается от горизонта до горизонта, повергая в хаос и уныние все и вся на своем пути, подползая к городу, да, она подползает к самому городу и поднимает огромную руку, чтобы смести его одной могучей волной…

В последний момент она замирает, удерживаясь от разрушения, после которого уже ничего не восстановить.

Но тут же понимает, насколько ее нерешительность губительна для нее, ведь она уже исчезает, уже разваливается на куски, на кричащие от боли атомы…

Она проснулась — но не от страха, просто открыла глаза (не подозревая, что точно так же пробуждается от кошмаров ее отец). Протянула руку в постели, чтобы положить ее на спину Генри — это всегда помогало ей оправиться от неприятного сновидения, вернуться обратно на землю и наконец-то заснуть спокойно.

Но Генри, разумеется, рядом не было. Вот уже много лет.

Медленно вздохнув, она облизала пересохшие губы и постаралась не дать себе проснуться окончательно. Повернувшись, она почувствовала, что постель взмокла от пота, хоть выжимай. Вот уже неделю она боролась с этой странной недолихорадкой, в результате которой ее губы запеклись и пересохли так, что теперь, когда она зевнула, уголки рта пребольно треснули, точно в наказание от раздраженных богов.

И даже в лихорадочном забытьи она поняла, что заслужила это наказание. Несколько дней после вечеринки она ощущала беспокойство и сумбур — по крайней мере, у себя в голове. Она беспрестанно думала о Кумико, гадая, чем та занята, с Джорджем она сейчас или нет… и конечно же скоро ли они увидятся вновь. Это было нелепо. С одной стороны, походило на обычную вспышку любовной страсти, что было весьма удивительно для Аманды, ибо женщины никогда не привлекали ее — она даже понажимала нужные кнопки в голове, проверяя, работают ли ее чувства в этом режиме, но нет, и это как смутило ее, так и слегка разочаровало — ее влечение к Кумико было не физического свойства. Точнее, нет, оно было физическим, но не в этом смысле. Скорей уж оно напоминало голод, с каким Аманда набрасывалась на еду, когда была беременна Джеем-Пи, а ее организм неустанно твердил ей: выбирай — арахис, ананас или смерть. Точно так же — да, очень похоже — Аманда нуждалась в Кумико, чтобы поддерживать в себе жизнь.

Но это же уму непостижимо. Как непостижима и злость, что охватила ее, когда устроить очередную встречу с Кумико оказалось невозможно. Как и нарастающая ревность к Джорджу за время, которое Кумико проводит с ним. Она понимала, что рассуждать так нелепо и неразумно, но когда разум спасал нас перед лицом нужды?

— Пора нам научиться говорить людям «нет» по поводу табличек, — сказал он ей по телефону. — Это зашло слишком далеко, и мы попросили всех оставить нас в покое хоть ненадолго. Если честно, я только рад передышке. Все произошло слишком быстро.

— Да! — ответила Аманда с жаром, удивившим их обоих. — Именно об этом все и подумали. О том, как быстро все произошло.

Она поморщилась от того, как мелочно это прозвучало. Но извиняться не стала.

— Ну, не стоит так переживать, — сказал Джордж. — Надеюсь, ты не о женитьбе?

— Увы, Джордж, я именно о женитьбе.

— Но Кумико…

— Кумико прекрасна. Кумико великолепна. Таких, как она, я в жизни еще не встречала.

— Она…

— Но вы знакомы всего пару месяцев! — Собственный тон показался ей неоправданно резким. — Насколько хорошо ты на самом деле узнал ее?

Он выдержал паузу, и в нависшей тишине Аманда будто почувствовала, как ему неуютно.

— Я думаю, достаточно хорошо, — наконец сказал он.

— Ты думаешь?

И тут он не выдержал:

— Прежде всего, я думаю, что это не твое дело, Аманда. Ты слишком долго считала, что имеешь право вламываться в жизнь старика Джорджа и указывать ему, что делать. Так вот — ты ошибаешься. Мне сорок восемь, и я твой отец. Я встретил любимую женщину, собираюсь на ней жениться и не нуждаюсь ни в твоем разрешении, ни в твоем одобрении, все ясно?

Почти рефлекторно Аманда выдержала паузу, ожидая, что он извинится, как извинялся всегда, когда отчитывал ее, — пожалуй, на протяжении всей ее жизни.

Но на сей раз он не извинился.

— Мы едва знали Генри, когда ты вышла за него, и ты не слышала, чтобы мы жаловались.

— Ну, мама все же немного ворчала…

— И о вашем разводе мы узнали только после того, как он вернулся во Францию, так что не нужно мне говорить, что слишком быстро, а что нет.

— Это не одно и то же. Я была молода. Молодые люди иногда поступают так, когда ищут себя.

И тут он сказал ей самое подлое из всего, что когда-либо говорил, и еще более жестокое оттого, что оно было правдой на сто процентов:

— Со своей манерой разрушать все, к чему прикасаешься, Аманда, ты будешь искать себя до конца жизни.

За это он извинился немедленно, обвинив в своей несдержанности некую мифическую затяжную простуду, но было поздно. Ей показалось, будто ее пронзили стрелой навылет. Очень меткой стрелой. С тех пор они больше не разговаривали. Ничего особо драматичного — она была уверена, что снова заговорит с ним как-нибудь вскорости, тем более что она вовсе не собиралась мешать Джею-Пи видеться со своим заслуженно обожаемым grand-père.

Нет, сильнее всего Аманду ранило осознание того, что слова, которые она сказала Кумико на вечеринке, оказались правдой. Аманда действительно не могла насытиться даже тем, что уже заполучила. И это действительно был яд, причем совсем не сладкий.

Безумные сны ее добивали. Регулярные и настолько странные, что вся ее личность, казалось, распадается на кусочки. От снов этих она просыпалась в изнеможении. Возможно, всему виной была ее странная лихорадка, но боже мой! Она лежала навзничь, и ее мочевой пузырь довольно жестко напоминал ей, что, если б она не спала, ей стоило бы сходить в туалет — примерно такой же симптом, как у ее отца, о котором она никогда не знала. На электронных часах значилось безумное сочетание из трех цифр — 3:47. Через несколько часов на работу, ей нужно хоть немного поспать. Она вздохнула и встала, надеясь завершить все поскорее.

Но воспоминание о работе вызвало мысли о Рэйчел, и, шагая по коридору, она почти совсем проснулась. После той вечеринки Рэйчел стала еще более странной, пустившись в какой-то дрейф между абсолютным счастьем и полным безумием.

— Он слишком уж гладенький, — сказала Аманда в беседе с Мэй сегодня утром, когда они обсуждали звездящего телеактера, начавшего сниматься в реалити-шоу, действие которого происходит в джунглях. — Все равно что смотреть на смазливого мальчонку десяти лет от роду — кому это на фиг нужно?

И тут же обе вздрогнули от хохота, которым взорвалась сидевшая рядом Рэйчел. Они даже не подозревали, что она слушает.

— Это ты о Майкле Джексоне? — добавила она, наклоняясь вперед со слегка пугающей улыбкой.

— Не смешно? — ответила Мэй, немного напрягшись. — Он уже умер? И вообще он мне нравился?

— Господи Иисусе! — воскликнула Рэйчел, ошалело глядя на Мэй. — Как меня бесит, когда разговаривают вопросительными интонациями! — Она повернулась к Аманде: — Кстати, Аманда, твоя работа в Эссексе выше всяких похвал. Я уже сказала Фелисити, что это твоя заслуга.

И она засмеялась снова, отчего у Аманды в кои-то веки выпала челюсть примерно так же, как у Мэй.

Возможно, Рэйчел и правда переживала затяжной нервный срыв. Ее веселость не то что бы выглядела странно — скорее бедняжка сама напоминала неразорвавшуюся гранату. Все, что можно было делать, находясь с нею рядом, — это держать дистанцию и надеяться на лучшее.

Аманда шагнула в ванную, уселась на ледяной унитаз, содрогаясь от холода. Положила руку на батарею, пытаясь хоть немного согреться. Ванная комната, по странной прихоти архитекторов, располагалась в самом углу квартиры. Вместо того чтобы разместить здесь гостиную, и тогда из окна отрывался бы прекрасный вид, здесь устроили отхожее место, со всеми вытекающими — в прямом смысле слова — последствиями.

Свет включать она не стала, хотя надежда сберечь только самый минимум сознания таяла в темноте, в которой вагончик за вагончиком растворялся бесконечный паровоз ее мыслей и в которой с каждой секундой все больший холод пронизывал ее между ног. Чарующий лунный свет, проникавший в окошко, несомненно, добавил бы некоторую сумму к стоимости ее жилища, если бы, конечно, какой-нибудь романтик взялся оценивать его, сидя в ночи на этом унитазе. Еще немного — и при этом свете можно было бы читать.

Она справила нужду, подтерлась, слила и встала, натягивая повыше заношенные трусы-для-спанья-в-одиночку.

И вдруг застыла.

«Какого черта?» — пронеслось в голове, а потом ее развернуло над унитазом и вырвало во все еще утекавший водоворот.

Та-ак. Вот теперь она проснулась окончательно.

— Кроме шуток, — прошептала она, содрогаясь. — Какого черта?!

Она выждала в панике пару секунд — не стошнит ли еще? Сегодня вечером она не выпивала, не ела ничего сомнительного. Да, ее немного потряхивало, но никакой тошноты всю эту неделю, да вот и с…

Стоп.

Она заставила себя додумать проклятую мысль.

Да вот и Генри она заставила надеть резинку.

(Заставила?)

Да.

(Да?)

Она сползла спиной по стене. Да, конечно, заставила, они ж не идиоты, чтобы так рисковать, все было автоматически. Так ведь?

Когда были последние месячные? Цикл, конечно, у нее часто сбивается, да, но все-таки…

— Ладно, признайся: придумала себе страшилку! — прошептала она в освещенный лунный полумрак.

Она уже и не помнит, когда эти дела были в последний раз, но ведь они с Генри таки надевали эту чертову резинку. Без вариантов. Потому что так положено. Вот и все.

Она подождала еще немного, но больше ее не рвало. От резкого распахивания рта растрескавшиеся губы опять болели, и, прополоскав рот, она смазала губы кремом…

Именно тогда и раздался этот звук — возник и оборвался так неожиданно, словно кого-то ошпарили ледяной водой на морозе.

Аманда окаменела.

Вокруг повисла такая тишина, что она уже решила, будто придумала этот звук сама. И тут же разозлилась на себя: какой идиот станет придумывать звуки? Это, в свою очередь, напомнило ей одну из тех идиотских реплик в ужастиках, которые произносит жертва, прежде чем главный садист убьет ее медвежьим капканом.

Нет. Она определенно что-то слышала. Нечто громкое, снаружи дома.

Что же?

Крик какого-то зверя? Она бросила взгляд за окно, обрамлявшее полную луну. Из него открывался, увы, куда менее чарующий вид на автостоянку и оживленную улицу. Она жила на четвертом этаже, куда даже в тихие для города 3:47 утра никаким лисам просто не докричаться, да и звук этот совсем не походил на лисий крик. Лисы вообще подобны актерам немого кино — все так же прекрасны на вид, но с приходом экранного звука обречены на унизительное карканье.

Она приблизилась к окну — так, что стекло запотело от дыхания. Снаружи не было ничего, кроме спящих на парковке автомобилей в желтом свете единственного фонаря. По дороге за парковкой тоже никто не ехал, не было даже ночных автобусов, под чей регулярный рев она училась засыпать месяца три. Она наклонилась над ванной, чтобы выглянуть из другого окна, которое выходило на ту же парковку, только под другим углом, и на крышу здания, в котором располагались офисы сразу нескольких фирм-однодневок с сомнительными названиями.

Ничего. Все, что слышно, — только собственное дыхание да тиканье счетчика на батарее.

Чем же это могло быть? Надрывный звук, словно крик неизбывного горя. Или рыдание по любимому человеку, который уже никогда не ответит.

— Так, ну хватит, — одернула себя Аманда, дрожа от холода. — Это просто лиса. А не какая-нибудь оперетта.

По-прежнему ничего не происходило, и она вышла из ванной, остановившись лишь на секунду, когда в ее животе опять заурчало так, словно кто-то другой там, внизу…

Нет! Только не кто-то другой. И даже близко ничего подобного. Это обычная тошнота. Тошнота, и более ничего. Несмотря на все его траханья-с-бывшей-женой-пока-его-нынешняя-возлюбленная-играет-в-собственную-мамочку — что, конечно, не делает ему чести, — Генри все-таки человек ответственный и разумный. Он никогда и в мыслях не стал бы так рисковать. К тому же, она сама видела, как он надевал…

Точно видела?

— О, ч-черт… — прошептала она.

Она попыталась вспомнить, как это все случилось, как и что проделывал Генри на ее диване, — и да, на самом краешке памяти всплыла картинка: вот он надевает на себя что-то, пока она расстегивает лифчик. Но весь эпизод показался ей слишком быстрым и сумасбродным, чтобы отчетливо разобрать, видела ли она это действительно — или же он просто возбуждал себя, как любой мужик, оказавшийся пленником ситуации, когда эрекция наступает не сразу? Да и откуда бы он его взял, этот чертов презерватив? В квартире Аманды резинок не было, а ему-то зачем таскать их в кармане, если он вот уже два года подряд живет со своей Клодин…

— Стоп, — твердо велела она себе. — Прекрати сейчас же.

Как ни досадно, она даже не могла позвонить Генри, чтобы все прояснить, поскольку с ним тоже поссорилась. Разумеется, из-за Джея-Пи. Генри хотел, чтобы сын приехал к нему в Монпелье на целые две недели. Он называл это «правильно познакомить Жан-Пьера с Францией».

— Ни за что, — заявила Аманда.

— Нельзя говорить «ни за что», Аманда, — сказал он тогда. — С этих слов не начинают подобные диалоги.

— Ему всего четыре. Когда мы выезжаем с ним на пикник, он просится домой, уже начиная с обеда. Когда он подрастет…

— Когда он подрастет, я стану ему чужим дядей. Я ему и так уже чужой…

— Это неправда. Когда он требует тебя, я никак не могу заставить его заткнуться.

— Вот видишь? Ты заставляешь его заткнуться!

— Генри, — зарычала она в досаде на себя. — Он слишком мал для двухнедельного путешествия.

— Хорошо, тогда неделя.

— Он слишком мал и для недели…

— То есть дело во мне. Ты должна это признать, Аманда. Ты сердишься на меня за то, что произошло.

И тогда она сказала, иронизируя над ситуацией:

— О боже! Ну почему мужики так бесконечно глупы, когда дело касается секса?

Несколько следующих минут они посылали друг друга как можно дальше на французском, после чего вопрос о Джее-Пи был сочтен «полностью решенным» с ее стороны и «подлежащим обсуждению» — с его.

Она заглянула в комнату сына. Еще слишком маленький для новой подростковой кровати, он разметался поперек нее поверх пухового одеяла с вихляшками Завро, но даже в такой позе не занимал и половины отведенного ему места. Она вошла и укрыла его одеялом.

— Ce sont mes sandales, — пробормотал он, не открывая глаз. — Ne pas les prendre.[20]

— Не буду, малыш, — сказала она и поцеловала сына в лоб, стараясь не касаться его трещинкой на губе. — Обещаю.

Джей-Пи уткнулся в подушку с вихляшками Завро и провалился обратно в сон. В лунном свете он был прекрасен. На глаза Аманды опять навернулись слезы.

— Господи боже… — прошептала она.

Будь она и вправду беременна, это хотя бы объяснило эмоциональные срывы последних дней. Ее ревность к отцу. И то непостижимое, но жутко неприятное чувство, будто Кумико у нее отнимают. Это объяснило бы даже то пьянящее ощущение, возникшее у нее, когда Кумико угощала ее рисовым пудингом, и кончики ее пальцев прикасались к губам Аманды, да и саму эту их связь, неожиданную… да, насколько полагает она сама, запретную и удивительную, которая потрясла ее до такой степени, что пальцы невольно снова и снова тянулись к губам, чтобы воспроизвести это ощущение вновь.

Это детский сад, это сумасшедший дом, но Аманде и правда казалось, будто женитьба Джорджа на Кумико лишает ее чуть ли не главного шанса в жизни. Дальше все будет только мельче, бессмысленней. Она все еще оберегала от посторонних глаз тот подарок Кумико, ту губительно прекрасную табличку (именно губительную, не правда ли, ведь она увидела ее и погибла), столь же ревностно, сколь и отчаянно. Теперь она прятала ее в ящике для чулок, больше никогда не брала с собой на работу и не рассказывала о ней никому, даже Джорджу.

Будь Аманда с собою честна (что не просто, ведь правда так неприглядна), она признала бы, что оберегает все это — табличку, ощущение от кончиков пальцев на губах, свою ревность — в слабой и тщетной надежде на то, что однажды Кумико еще поделится с нею своими непостижимыми тайнами. И возможно, точно так же и Аманда однажды поделится с нею своими — и обнажит перед нею изъяны, которые прячет под своим черепашьим панцирем и которые в итоге окажутся совсем не изъянами…

Но все это теперь стало невозможно, поскольку именно за Джорджа Кумико собирается выйти замуж. Какая бы тесная дружба их ни связывала, с Амандой Кумико никогда не будет обсуждать все эти невероятные вещи.

И от этого на глаза опять навернулись слезы. Никаких логических объяснений. О господи, если бы все объяснялось беременностью…

— Мама? — позвал из кровати Джей-Пи. — Ты что, плачешь?

— Нет-нет, милый, — ответила она, тут же утерев слезы. — Это просто луна светит. Красиво, правда?

— Иногда я сам луна. Когда сплю.

— Я знаю. — Она поправила локон на его голове. — Вот почему ты такой голодный по утрам.

Он улыбнулся, закрыл глаза. Аманда постояла над сыном, убедилась, что он заснул, удостоверилась в том, что ни плакать, ни рвать ее больше не тянет — и поплелась по темному коридору к себе в спальню, путаясь в мыслях, от которых никак не избавиться.

Ведь что, если она и вправду?.. О, ч-черт, неужели?

Она приложила ладонь к животу, не понимая, что конкретно должна ощущать в этом случае. Было бы крайне, бесконечно сложно объяснять людям, почему Джей-Пи так похож на своего братика или сестричку, не говоря уже о Клодин, от которой пришлось бы скрывать эту тайну целую вечность…

Да уж. Это была бы катастрофа.

Которой не будет. Потому что она не беременна. И все. Залет по случайному сексу, о котором сама же и сожалеешь, случается только в кино…

Хотя, конечно, в этом были бы и свои плюсы. Она так безумно любила Джея-Пи, что если бы у него завелся братик или сестричка…

Она вздохнула. Сколько «за», столько и «против».

— Но ты не беременна, — прошептала она, забираясь под одеяло и сворачиваясь поуютней. — Не беременна. Не беременна.

И в эту секунду звук повторился.

На этот раз он был гораздо отчетливей — глубокий, протяжный и такой неземной, что она выскочила из постели и подбежала к окну.

Но ничего не увидела, кроме все тех же автомобилей. Ничто не двигалось — ни на свету, ни в тени, хотя в некоторых углах потемнее вполне могло что-нибудь шевелиться. Но ее сердце чуть не выпрыгивало из груди, потому что звук этот раздался никак не с земли четырьмя этажами ниже. Он раздался прямо за ее окном. За которым конечно же не было, не стояло, не висело ничего, что могло бы издать такой стон, такой зов, такое рыдание…

Откуда б оно ни раздавалось, несомненно одно: это действительно было рыдание. Точнее, плач, в старинном понимании этого слова, каким отпевают покойников — возможно, не такой древний, как Египет, но древний, как этот лес, который кажется спящим, пока оттуда не слышно ни звука. И плач этот раздавался прямо за ее окном, неизвестно — чей и по кому, но разрывающий душу так, что она больше не стала сдерживаться и разревелась в подушку, потому что на сей раз это было правильно — рыдать, не жалея слез.

Ведь что может быть печальнее этого мира со всеми его нуждами?

Ей снова снился вулкан, но теперь вулканом стала она сама, и сама же себя терзала — да, терзала, именно это слово она повторяла во сне, — его руками сжимала свою голую спину, его пальцами проникала в свой бунтующий пах, его ладонями стискивала свою грудь, откидываясь на холмы и города под шеей и чувствуя, как это важно, чтобы вулкан открыл глаза, чтобы она увидела его взгляд, но, как она ни умоляла его, он отказывался, и глаза его оставались закрытыми, даже когда он вошел в нее, и не успела она возразить, как он уже делал с ней то, что и должны делать все вулканы, — извергался, извергался, как самый настоящий изверг, и от этого каламбура она расхохоталась во сне, продолжая позволять ему делать с ней все, что он хочет…

Она не стала просыпаться в этот раз.

Видимо, просто не захотела.

И вот настает последний день.

Она летит за ним на очередную войну. Земля расползается по швам, выплевывая лаву, огонь и пар, которые тянутся за вулкановыми любимцами, а те заполняют узкие улочки города, убивая мужчин, насилуя женщин и выбрасывая на дорогу младенцев.

Она проходит через всю эту бойню с грабежом и мародерством, поскальзываясь в лужах крови. Она плачет по этому миру — их детищу, которое никогда не было их детищем, плачет по своему любимому чаду, боясь, что потеряла его навсегда. Ей не хочется знать, правда ли это. Для них обоих это правда, и слава богу.

Вот только достаточно ли этого?

Вулкан воюет везде и нигде — все вокруг указывает на его вездесущее отсутствие. Вместо него самого она находит маленького генерала его армии, которому кажется, что он ведет солдат в бой, хотя конечно же «ведет» он их ничуть не успешней, чем звук горна — убегающих в панике быков. Его подбородок перемазан кровью врага, которого он только что пожирал.

Завидев ее, маленький генерал бросает врага и отвешивает ей учтивый поклон.

— Госпожа, — говорит он.

— Ты знаешь, кто я?

— Все знают, кто вы, госпожа.

— Ты сражаешься за моего мужа.

— Да, госпожа. — Он указывает на распотрошенного врага, который теперь хватает собственные кишки и запихивает обратно в живот. — Но и он делал то же самое. Мы все сражаемся за вашего мужа, госпожа.

— И ты не устал? — спрашивает она, летая над ним по кругу.

Он смотрит вверх с удивлением.

— Устал, госпожа, — отвечает он, истощенный и разочарованный.

— Ты не ищешь войны? — спрашивает она, подлетая к нему сзади.

— Нет, госпожа.

— Ты ищешь прощения.

Несколько секунд он молчит, но когда она подлетает к нему с лица, он вытягивается в струнку, очень гордый собой:

— Как прикажете, госпожа.

— Должна ли я прощать тебя? — спрашивает она в нерешительности.

Маленький генерал расстегивает форму и обнажает свою грудь:

— Как госпожа пожелает.

Она приближается к нему. Его глаза ничего не скрывают. Но она все еще не уверена.

— Это не делается из злости, — говорит она. — Это делается только из любви.

— Госпоже поможет, если я заплачу?

— Еще как.

Маленький генерал плачет.

— Спасибо, — говорит она, пронзает его грудь двумя пальцами и останавливает ему сердце.

Он не умирает. И даже не благодарит ее.

— А теперь я выгрызу тебе глаза, — говорит она по-прежнему неуверенно.

— Только прошу, госпожа, поскорее, чтоб я не мучился долго, — просит он, и в его словах слышится правда.

Но слова эти предлагают иной способ мучения, нежели просто смерть.

Она наклоняется, все еще в нерешительности, чтобы выгрызть ему глаза, но в последний момент замечает.

Там, внутри них, глубоко в прошлом, задолго до юности и рождения генерала, задолго до истории с их-миром-их-детищем, приведшим маленького генерала туда, где он теперь есть, в этот город-скотобойню, на это поле брани, там, глубоко-глубоко — полыхает зеленое пламя.

— Мы с тобой одно и то же, госпожа, — говорит вулкан, выглядывая из генеральских глаз.

— Нет, мы разные, — возражает она.

— Мы разные — и мы одно и то же.

Она открывает рот, чтобы возразить ему, но вдруг обнаруживает, что не может.

— Ты предал меня со своим маленьким генералом, — говорит она вместо этого.

— И ты предала меня с ним же. — Он выбирается из генеральских глаз, разбрызгивая ошметки плоти по цементным стенам. На нее не попадает ни кровинки. — Но, как ты видишь, госпожа, я ничем не могу обидеть тебя.

— А я — тебя.

— Мы должны это прекратить, — говорит он. — Мы не можем быть вместе. Мы не подходим друг к другу. Наш общий финал — только в разрушении. Так должно быть, как и должно было быть всегда.

— Я не могу.

— Можешь, госпожа.

Он встает перед ней на колени, его глаза пылают серой и калием — горячее центра Земли и даже горячей центра Солнца.

И эти глаза плачут. Лавой, которой хватит, чтобы наполнить океан. Город вокруг них ужался до пепла и кипящего камня.

— Я предал тебя, госпожа, — говорит он. — С того дня, когда мы повстречались с тобой, и до секунды, когда я говорю эти слова, я предавал тебя. Так поступают вулканы, госпожа, и я не могу этого изменить — точно так же, как не могу обидеть тебя.

Небо чернеет. Мир под ним содрогается.

— Итак, госпожа, — говорит он. — Этот день пришел. Наш последний день. Уготовленный нам с того мгновения, когда встретились наши глаза.

Он вырывает плоть из левой половины груди, и Землю затапливают оползни и лава. Он показывает ей свое пульсирующее сердце, сочащееся яростью и истекающее огнем, точно кровью.

— Ты должна простить меня, госпожа, — говорит он.

— Я… — И больше не находит слов.

— Ты должна, госпожа, или я найду, как уничтожить тебя. Ты знаешь, что это правда. Мы не предназначены друг для друга.

— Мы предназначены только друг для друга.

— И это правда. Мы одно и то же, и мы разные, и каждая секунда, когда я не могу сжечь тебя, расплавить тебя, уничтожить тебя насовсем всей моей любовью к тебе, — это адская мука от невозможности проникнуть в тебя. А потому я буду и дальше разрушать наше детище — этот мир. — Он наклоняется к ней, и его обнаженное сердце бьется все быстрее. — Если только ты не простишь меня — однажды и навсегда, госпожа.

— Я не могу.

— Ты знаешь, что я говорю правду, госпожа.

— Да.

— Тогда действуй. Проткни мое сердце. Ослепи меня.

— Не могу.

Его глаза вспыхивают.

— Тогда ты не любишь меня.

Она вздыхает. И поднимает руку, чтобы пронзить его сердце.

— Вперед, госпожа, — говорит он, закрывая глаза. — Прости меня. Умоляю.

Ее рука зависает, готовая упасть, готовая завершить его мучения, которые — и она понимает это — так же тяжелы для нее, как и для него. Она любит его, и всё это невозможно. Она ненавидит его, и это тоже никуда не годится. Она не сможет с ним быть. Она не сможет быть без него. И обе ее руки горят, одновременно правые в том, что готовы перемолоть все клише, все заезженные шаблоны в дорожную пыль.

Но чего она не сможет — чего она не сможет уже потому, что это не имеет альтернативы, — не сможет никак, ни за что, никогда — так это простить его.

За то, что он любит ее. Обжигает ее. Желает ее. За то, что он заставляет ее мстить ему самим фактом своего существования.

Она не сможет простить его никогда.

Она никогда не избавит его от страданий. Как и себя.

Она опускает руку и дарует ему жизнь.

— Тебе нужно идти.

— …

— …

— Ты серьезно?

— Серьезно.

— Но сейчас три… нет, уже почти четыре утра!

— Я хочу, чтобы ты ушла.

— Ты очень тяжело дышишь, Джордж. Ты нормально себя чувствуешь?

— Пожалуйста, я прошу, чтобы ты…

— Но какая разница, уйду я сейчас или через пару часов?

— Рэйчел…

— Ты же сказал, что сегодня она у тебя не остается — она работает дома. Чего ты, как ни странно — и как ты сам жалуешься, — до сих пор ни разу не видел.

— Да, не видел.

— Какое в тебе странное сочетание силы и слабости, Джордж.

— У тебя изменилась манера речи. Ты заметила?

— Люди меняются. Люди — становятся.

— Люди… что??

— Ты вообще знаешь, почему я здесь? И зачем ты позволил мне прийти к тебе сегодня?

— Чтобы я смог тобой обладать.

— Чтобы ты… ох, ладно, ты победил. Странный вопрос, понятное дело. Хотя, впрочем, нет — на самом-то деле это я позволяю тебе мной обладать. Большая разница! И когда я так поступаю, я тоже владею тобой, разве ты не видишь? И разве не этого ты боишься с ней? Того, что ею ты не обладаешь.

— Все это совершенно на тебя не…

— А если ты не обладаешь ею, как она может обладать тобой? И разве это ей нужно? Ты ведь только об этом и думаешь, правда? Думаешь, с одной стороны, она, конечно, лучшее, что когда-либо происходило в твоей печальной маленькой жизни; но с другой стороны, а не пошла бы она к черту со всеми своими секретами и неуловимостью! Вот и пошли ее куда подальше. Ведь это ты разозлился на нее и поэтому позвонил мне, а не наоборот, ты не забыл?

— Рэйчел, я правда хочу, чтобы сейчас ты ушла.

— Но здесь вопрос глубже. Если она не позволяет тебе обладать ею, как она может хотеть обладать тобой? Ведь все, чего мы хотим, это кому-то принадлежать, разве не так, Джордж?

— Убери, пожалуйста, оттуда руку, прошу тебя. Я попросил тебя уйти.

— Но все дело в том, что…

— Слезь с меня.

— А ты заставь меня! Все дело в том, что я знаю, что именно ты чувствуешь. И прекрасно понимаю, каково это.

— Рэйчел, я сказал…

— Один последний разок, Джордж. Мы ведь оба знаем, что больше шанса не будет. Я на таблетках, так что о последствиях не беспокойся. Вот и все, это единственное, чего я прошу, один последний раз — и я уйду.

— …

— …

— …

— Но прежде, чем я это сделаю…

— Рэйчел!

— Я должна тебе кое-что сказать. Все эти годы я играла в обладание кем-нибудь, ты заметил? Постоянно старалась кого-нибудь удержать при себе. Но знаешь ли ты, какое это страшное одиночество, Джордж?

— Я…

— Нет, ты не знаешь. Ни черта. Тебе только кажется, что ты знаешь цену одиночеству, но ты не понимаешь. Потому что позволяешь другим обладать тобой. И всем вокруг именно это в тебе и нравится. Хорошо, если они пообладают тобой, а потом насытятся и пойдут себе дальше, но я сейчас не об этом. Я о том, что когда они встречают тебя впервые, ты предлагаешь им себя, Джордж. Вот в чем дело. Ты раскрываешь им объятия и говоришь: вот он я, берите меня, обладайте мной…

— Рэйчел, ты плачешь?

— А ты — нет?

— Этот свет. Лунный свет. Он так странно отражается в твоих глазах…

— А если тобой обладают, то обладаешь ты сам, так устроено в любви. И что же ты собираешься делать с Кумико? А теперь чуть быстрее, Джордж, мы почти у цели…

— Рэйчел…

— Ты сам плачешь. Это хорошо. Ты заслужил. Вот чего я никогда не понимала в тебе, Джордж. Я думала, с тобой все будет так же, как и со всеми остальными идиотами, с которыми я спала. Такое вот обладание без обратной отдачи. Но с тобой… Я обладала тобой, Джордж, а ты обладал мной. И вот почему я не могу тебя простить.

— Рэйчел…

— И вот почему не могу с тобой расстаться.

— Я прошу тебя…

— И вот почему я. Сегодня здесь. И почему. Все это. И происходит. Еще… Еще!

— Кумико.

— Да, я знаю. Скажи ее имя. Я тоже скажу. Кумико.

— Кумико.

— Кумико.

— Кумико.

— …

— …

— …

— …

— Ну, вот и все, Джордж. Теперь просто поплачь. Ты предал свою любовь, и поплакать над ней будет правильно. Ну, а я пойду.

— Твои глаза…

— А что такое?

— Твои глаза.

— Это просто мои слезы, Джордж. Боюсь, мне еще долго не выплакать их до конца.

— …

— …

— Ты это слышала?

— Нет. Что?

— Такой звук, словно прямо за окном…

— Я ничего не слышала, Джордж. Как, впрочем, и ты.