Жена журавля

Глава V

Никто не собирался беспокоить ее в ближайший час, коридор снаружи был временно пуст, и она могла бы легко отмазаться, сказав, что дверь заперла «случайно», так не пошли бы они все? И она повесила подаренную Кумико табличку на стену в своем новеньком кабинете — просто чтобы оценить, как та смотрится со стороны.

Та смотрелась… просто великолепно. Да и как иначе? Гора из слов, вздымающаяся на горизонте, и над нею в ночном небе птица из перьев — до боли прекрасные. Обе в вечной взаимной недосягаемости — и вечно в поле зрения друг друга. Картина и печали, и покоя, и Сотворения мира. Можно созерцать любовь и находить утешение.

По крайней мере, Аманда любила считывать это именно так.

Хотя, конечно, здесь, на этой стене, оставлять табличку никак нельзя. Слишком ценная, это — во-первых. Рыночная стоимость нескольких уцелевших, проданных ранее шедевров Кумико взлетела астрономически после ее смерти, и хотя у Аманды оставался всего лишь еще один, о его существовании она не рассказала никому, кроме Джорджа. Случилось это на поминках Кумико. Аманда беспокоилась, боясь реакции Джорджа на то, что она скрывала от него эту работу, но он сказал, что прекрасно понимает ее желание хранить это в тайне.

Для них обоих в этой табличке было слишком много личного; она была физическим воплощением того перекрестка, на котором их жизни пересеклись с жизнью Кумико. С кем же еще, кроме Джорджа, можно было разделить эту тайну? Кто лучше Джорджа понял бы ее?

Больше ни с кем, думала она, разглядывая «Гору и птицу» до тех пор, пока это можно было себе позволить. Лучше никто.

Наконец она вздохнула, сняла табличку со стены, убрала в мешочек, который подарила ей Кумико, и заперла в ящик стола. А потом опять открыла дверь кабинета, села за стол и посмотрела на пока еще не привычный пейзаж за окном.

Всего лишь грязный городской канал. Но это был ее старт.

После того ночного пожара, вот уже с месяц назад, Рэйчел не только уволилась с работы, но и пропала вообще. Как сообщила Мэй, квартиру свою Рэйчел опустошила, оставив там разве что горку одежды и чемодан, а попрощалась по телефону, очень коротко и только с ней, своей якобы «лучшей подругой».

— Что она сказала? — спросила Аманда у зареванной Мэй за обедом.

— Просто поверить не могу…

— Это я знаю, но что она сказала?

Мэй грустно пожала плечами:

— Сказала, что к ней пришло озарение и что она поверить не может, сколько времени своей жизни угробила понапрасну. Сказала, что хочет увидеть, что же там, за горизонтом, и больше всего на свете желает того же и мне.

— Ну, что ж. Очень мило.

Лицо Мэй перекосило страданием.

— Знаю! Но ты не считаешь, что она получила черепно-мозговую травму?

Похоже, Мэй не очень удивилась (если вообще это заметила), когда Аманде поступило предложение от Фелисити Хартфорд занять должность Рэйчел. Наверняка сама же Рэйчел все это и срежиссировала. Что ж, если так, то принять это предложение было не так противно.

— Как вы понимаете, Аманда, я делаю это лишь потому, что вы женщина, — сказала Фелисити. — Мы просто не можем себе позволить, чтобы у нас было четырнадцать директоров-мужчин, несмотря даже на явные преимущества других кандидатов перед тем, что я иронично называю вашими способностями…

— Я хотела бы свой кабинет, — заявила тогда Аманда.

Фелисити посмотрела на нее так, словно Аманда разделась перед ней до трусов.

— Прошу прощения??

— У Тома Шэнахана есть свой кабинет. У Эрика Кирби есть свой кабинет. У Билли Сингха есть свой…

— Но у большинства директоров их все-таки нет, Аманда. Никто не собирается наделять вас особыми привилегиями просто за то, что вы…

— Вы не ненавидите женщин?

Фелисити заморгала:

— Дорогая, какую необычайно странную вещь вы сейчас произнесли.

— Вы ненавидите всех. Что лично меня, в принципе, устраивает: я и сама не большая фанатка рода человеческого. Но на нас, женщин, вы нападаете чаще, ведь это забавнее, правда? Мы ведь деремся по-другому. Изощреннее.

— Я благодарю вас за смену темы, но…

— Так вот, предлагаю сделку. Вы даете мне отдельный кабинет, и я не подаю на вас в суд — что очень неудобно, так ведь? — и не предъявляю запись каждого слова, что вы произнесли до сих пор. — Аманда вынула из кармана мобильник и продемонстрировала Фелисити, что запись все еще включена. — А в качестве благодарности прошу вас ответить на один вопрос…

Лицо Фелисити окаменело.

— Ты не знаешь, с кем разговариваешь, юная мисс…

— Что вы думаете о мемориале «Животные на войне» в районе Парк-лейн?

— Таких соплячек, как ты, я просто съедаю на завтрак…

— Так что вы об этом думаете? — рубанула Аманда, чувствуя, как от напряжения этого гамбита у нее сжимается желудок.

Но внешне она оставалась абсолютно спокойной. И это было прекрасно.

Фелисити откинулась на спинку кресла в бессильной ярости. И с отвращением фыркнула — так, словно чертыхнулась.

— Я думаю, что это нелепейшее позорище, — сказала она, — которое устроили там богатенькие имбецилы, у которых…

— …денег больше, чем мозгов, — закончила за нее Аманда. — Это омерзительно — приравнивать золотистых ретриверов к павшим солдатам. Я, конечно, не имею ничего против золотистых ретриверов, но они поставили памятник даже сраным голубям! И вся эта пакость занимает больше места, чем австралийский Мемориал павшим, поэтому совершенно очевидно, что мы, как страна, заботимся о голубях гораздо больше, чем австралийцы.

— Да, но… — протянула Фелисити, все еще не придя в себя. — Мы-то в чем виноваты? — Но, взглянув на выражение лица Аманды, удивленно улыбнулась: — Ах, да! Понимаю.

Каждая женщина в их офисе только и отмечала в последнее время, насколько легче — если уж не совсем легко — стало работать с Фелисити. Все, чего Аманде это стоило, — обедать с Фелисити раз в неделю. Конечно, вытеснить сутягу Тома Шэнахана из его кабинета было не просто, но Фелисити блестяще справилась с этим и в то же утро оставила на новеньком столе Аманды пожелание удачи — открытку с эмблемой Восходящего солнца АНЗАК.[24] Как ни ужасно, Аманда стала подозревать, что это начало дружеских отношений.

— Я бы предложил какое-нибудь растение, — сказал ее новый помощник Джейсон, стоя в дверях.

Он был очень, очень хорош собой в том утомительно-фашиствующем стиле, который не вызывал в недрах сердца Аманды ни единого всплеска лавы. И похоже, взаимно: лет на пять младше, этот симпатичный негодяй определенно утягивал ее в какую-то сексуальную беспросветность.

Да ну и черт с ним! Люди в беспросветности намного интереснее тех, кто всегда на свету.

— Растения — для эмоциональных слюнтяев, — ответила она, не поднимая головы от стола и делая вид, будто продолжает работать над тем, чего еще и не начинала.

— Я заметил, — сказал он. — Для вас — бумаги.

Он положил документы на край стола. И застыл в ожидании. Она медленно подняла голову, пробуя себя в роли босса, указывающего подчиненному, что его присутствие более нежелательно.

— Мэй Ло напрашивалась на прием…

— И что ты ответил?

— Что вы, насколько я знаю, ужасно заняты, что на этой неделе у вас, похоже, свободного времени нет и что вы, в принципе, не устраиваете приемов. — Джейсон ухмыльнулся, и глаза его вспыхнули. — Она сказала, что поверить в это не может.

Весь месяц Аманда подыскивала предлоги для его увольнения, но сейчас просто откинулась в кресле и спросила:

— Ты кого-нибудь любишь, Джейсон?

В глазах его на секунду мелькнуло удивление, но он тут же ухмыльнулся:

— Осторожнее, мисс Дункан. Вы же не хотите, чтобы вас обвинили в сексуальном домогательстве?

— Я о любви, Джейсон. Не о сексе. Твоя реакция, к сожалению, очень много о тебе говорит. Я понимаю этот сарказм, но моя фамилия Лоран. Официально я этого не отменяла.

Теперь ему явно захотелось уйти.

— Это все, мисс Лоран?

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Потому что это не вашего ума дело.

Она постучала по нижней губе авторучкой — анахронизмом, который Фелисити Хартфорд пыталась запретить по всей конторе, якобы потому, что в наше время вся работа должна выполняться в электронном виде, но на самом деле чтобы насладиться тем, как это всех достанет. Сама же идея принадлежала Аманде.

— Видишь ли, Джейсон, — сказала она. — Считать людей идиотами — не самая плохая идея. Потому что в целом, да, они действительно идиоты. Но не все. Вот где можно очень легко ошибиться.

— Аманда…

— Мисс Лоран.

— Ты ненавидел столь многих людей, что в итоге стал ненавидеть всех на свете. Включая себя самого. Но в том-то и фокус, пойми. Фокус, который помогает выживать. Для этого нужно кого-то любить.

— Ох, я вас умоляю…

— Не всех подряд, это бы тоже сделало тебя идиотом. Но кого-нибудь — обязательно.

— Мне нужно ид…

— Я, например, люблю своего сына, отца, отчима и бывшего мужа. Что в целом немного больно, ну да ничего, справляюсь. Еще я любила невесту моего отца, но она умерла, и от этого мне тоже больно. Но в этом и заключается риск любви. — Она подалась вперед. — А еще я люблю своих подруг, которых на данный момент у меня всего две: стервознейшая из кадровых стерв за всю историю подбора кадров и женщина по имени Мэй Ло. Не суперженщина, соглашусь, но она — моя. И если ты еще хоть раз позволишь себе заговорить о ней в таком тоне, я расплющу твою несомненно сияющую задницу об этот паркет так, что твоя походка будет веселить окружающих до конца твоей жизни.

— Вы не можете так со мной говорить.

— Я только что это сделала, — улыбнулась она. — Убирайся. Найди себе уже кого-нибудь для любви.

Он ушел, разъяренно фыркая. Или все-таки не увольнять его? Может, было бы куда забавней держать его на поводке и наблюдать, как он пресмыкается?

О, боже, думала она. Ужасный из меня выйдет начальник.

Но продолжала улыбаться.

Отперев ящик стола, Аманда снова взглянула на табличку. Та по-прежнему трогала за душу — также сильно, как и в тот день, когда Кумико вручила ей в парке этот самый невероятный из подарков.

Кумико, подумала она и положила руку на живот.

На свой все еще плоский живот. На свой небеременный живот.

Ибо из всех важных вещей, которые можно вообще обсудить, важнейшим было именно то, что сказала ей Кумико в недрах инферно.

Дым, пожиравший дом Джорджа, когда Аманда проникла туда, оказался чудовищем. Находиться в нем — все равно что утопать в кипятке, который при этом живой, яростный, агрессивный, который хочет убить тебя — вот чем был этот дым от бушующего огня, не похожий ни на что иное, кроме себя самого.

— ДЖОРДЖ! — закричала Аманда, но успела сказать только «Дж…», и кашель скрутил ее.

Через два шага от входа она задыхалась, через четыре ослепла. Но самое страшное — теперь, уже в доме, она не понимала, что делать дальше. Она ругала себя за все это нелепое геройство и боялась теперь до смерти — не только за отца и Кумико, но и за Джея-Пи, оставшегося снаружи без нее. Она не могла бросить его, но также не могла бросить отца умирать так бездарно, сгорать, как спичка, во всей этой агонии. Неспособность решиться на что-либо вбила ее в ступор и оставила всего несколько секунд на то, чтоб не сдохнуть.

И тут обвалился потолок.

Огромная балка рухнула ей на голову и сбила с ног. Мир провалился во мрак.

Чуть позже, в отрезке времени, который навсегда останется дырой в ее жизни, чья-то рука помогает ей подняться. Рука эта нежная, но сильная, ей невозможно сопротивляться. Аманда кое-как встает, ее голова раскалывается, а тело покрыто сажей и копотью, но, как ни странно, совсем не обожжено, несмотря на пламя, что бушует вокруг нее.

Она смотрит Кумико в глаза — золотистые и печальные, как рождение мира.

Кумико протягивает руку и кладет ее Аманде на живот.

— Ты не беременна, — говорит она. — Мне очень жаль.

— Я знаю, — отвечает Аманда. — Я сделала тест.

Огонь и дым ревут, но как будто чуть тише, образуя для них безопасный карман в своем вихре.

— Ты думала, это даст тебе связь, — говорит Кумико.

— Да, — отвечает Аманда печально. — Надеялась.

— Но ты и так уже связана. Со многими.

— Не так уж и с многими.

— Этого достаточно.

И Кумико поворачивается к телу на полу. Аманда смотрит туда же, — и сразу понимает, кто это — или кто это должен быть, — но на секунду ей кажется, что это уже не важно.

Пламя еще бушует, но уже не так яростно, постепенно сникая и становясь все прозрачнее.

Кумико прижимает ноготь к груди Аманды, проводит по ее джемперу черту. Расползается ткань, а затем и кожа на ее груди. Аманда видит собственное сердце.

Оно больше не бьется.

— О, черт! — говорит она. — О, черт!

Ничего не отвечая, Кумико протягивает руку, извлекает сердце и взвешивает его на ладони.

— Это ритуал прощения, — говорит она, смыкая пальцы над сердцем Аманды. Между пальцев вспыхивает сияние, а когда она вновь раскрывает ладонь, сердца там больше нет. — И это.

Кумико чертит такую же линию на себе, и ее грудь распахивается, обнажая ритм ее золотого сердца. Она извлекает его из себя и плавным движением хочет погрузить во тьму раскрытой груди Аманды.

Аманда хватает ее за руку:

— Мне нельзя. Тебе нельзя…

— И все-таки мы это сделаем. Возьми мое сердце. Прости его. Сделав так, ты простишь нас обеих. И нет ничего, в чем мы обе нуждались бы больше.

Она снова движет рукой, и Аманда не противится. Кумико помещает свое сердце в грудь Аманды, и его золотое сияние пробивается даже сквозь шрам, когда Кумико запахивает рану.

— Но как же ты? — спрашивает Аманда, заглядывая в ее глаза.

— Все закончилось, — говорит Кумико. — Наконец-то. Я свободна.

Они оставляют на полу коридора тело, которое выглядит по-другому. Совсем по-другому, навечно. И Кумико ведет Аманду сквозь пламя, сквозь пылающие стены гостиной и кухни, хотя стены и кажутся нетронутыми огнем и главный враг — дым, не огонь.

Они добрались до края огня — туда, где открылась дверь в мир снаружи.

— Тебе нужно сделать лишь шаг, — сказала Кумико. — Только скажи себе «да».

Аманда вытянула салфетку из пачки на столе и вытерла слезы.

…Внезапно она обнаружила, что стоит снаружи дома перед черным ходом из кухни, вся в саже и копоти, но целая и невредимая. От удара балкой и дыма в легких она еле держалась на ногах, но при виде Джея-Пи словно очнулась от забытья. Она увидела отца, лежащего на траве. По-прежнему неведомо как появившуюся здесь Рэйчел. И вдохнула по-садистски морозный, но гостеприимно-свежий ночной воздух.

Пожарные приехали позже, и их командир с большим уважением в голосе сообщил, что на полу в коридоре было найдено сильно обгоревшее тело человека, погибшего от обрушения потолка или, возможно, от падения из комнаты второго этажа.

Аманда и Джордж плакали вместе. Как потом случалось еще не раз…

— Ты в порядке? — спросили ее.

Аманда плотно закрыла ящик стола и сквозь слезы улыбнулась Мэй:

— Да. Просто… Нахлынуло, сама понимаешь.

Мэй понимающе кивнула:

— Ну, и как тебе в новом кабинете?

— Спокойно. Как я и люблю. У тебя тоже скоро будет свой. Не зря ж я теперь раз в неделю обедаю с властью.

Мэй снова кивнула:

— Слушай, а давай вечером на час позже встретимся? У нашей сиделки сегодня урок кларнета, и я еще не решила, что надеть…

Джей-Пи гостил у отца во Франции; хотя его постоянные сессии с матерью по скайпу и убедили Генри, что даже неделя без дома — это слишком долго, Джей-Пи, несомненно, оттягивался там, как мог. Следующую такую же неделю они запланировали на лето. Поэтому Аманда и Мэй тоже решили гульнуть на всю катушку. Не то чтобы каждая из них ждала этого с нетерпением, но если все закончится дома, на диване с вином и теликом, кому плохо?

— Давай, — согласилась Аманда. — Но только не отмазываться! Мы все равно идем!

— Ну конечно, — ответила Мэй и ушла.

Аманде же сегодня предстояла еще куча дел. Оказалось, что Рэйчел на этой должности работала просто великолепно, и этого уровня Аманда решила ни в коем случае не опускать.

Но сначала она достала мобильник.

Даже раскрыв Джорджу тайну своей таблички, она все-таки не могла рассказать ему о своей галлюцинации в пылающем доме, о рухнувшем потолке и странном видении (или что это было), которое провело ее сквозь огонь наружу и спасло ей жизнь самым невероятным образом. И все-таки, набирая самый часто вызываемый номер на своем телефоне, она непроизвольно ощупала свободной рукою грудь.

Нет, никакого шрама там не было. Нет, она не верила в то, что внутри нее теперь бьется золотое сердце. И что из горящего дома ее вывел призрак Кумико.

Но, возможно, она допускала, что, когда в дом вошла Смерть, ее мозг вызвал Кумико, и та появилась, чтобы унять ее страх, чтобы выполнить все так, как нужно, чтобы дать ей шанс выжить.

А это уже нечто. И даже гораздо больше, чем нечто.

И поэтому она захотела поговорить с отцом — ни о чем конкретно, просто услышать голос отца, погрустневшего и постаревшего даже за этот месяц. Она захотела услышать, как он зовет ее по имени. И как они оба произносят имя Кумико.

Она слушала гудок за гудком. Со своими пока еще не зажившими ногами он может долго добираться к столу, портфелю… или где там еще он оставил свой мобильник на этот раз. Не страшно. Она подождет.

Она хотела поговорить с ним — ну да, опять о любви. И о прощении. И о сердцах, которые бьются и разбиваются.

Наконец в трубке кликнуло.

— Милая! — обрадовался отец, и этой радости хватило бы на тысячу страждущих.

Мысля реалистично, он знал, что больше никогда ничего не вырежет. Да пока и не пытался, конечно. Слишком скоро, слишком недавно. Любой случайный взгляд на замусоленный покетбук в эти дни пребольно колол его сердце. Но даже если это уже прошло — а он знал умом, что так оно и есть, хотя и понимал, что знать и ощущать — вещи слишком различные, что и составляет, наверное, главную проблему всех людей его сорта, — он не мог представить себя снова вырезающим нечто, не зная заранее, что должно получиться в итоге. Любая нарезка конечно же без нее превращалась в ничто. В глупую поделку, которая не значила ни черта.

Другое дело — с ней. О, если бы с ней…

Он глубоко вздохнул.

Кто-то бережно похлопал его по плечу.

— Я знаю, Джордж, — сказал Мехмет, направляясь к выходу. — Отпусти себя.

Мехмет был ужасно занят: подобрал на свое место миниатюрную девушку из Ганы по имени Надин, которая только собиралась поступить в университет. На драматургию. Мехмет ее нанял. Джордж не нашел что возразить.

Их студия вернулась к прежнему незатейливому, но достойному бизнесу, хотя иногда сюда еще заглядывали люди с надеждой на лицах и слезами на глазах. Они уходили разочарованные, но лишь отчасти, поскольку Джордж давал им взглянуть на то, что весь мир считал последней непроданной табличкой: «Дракон и Журавушка» по-прежнему взирали на него со стены над рабочим столом, хотя стоили теперь больше, чем их студия со всеми ее потрохами.

После похорон Аманда рассказала ему о табличке, которую Кумико подарила ей: странно мирный, странно спокойный вариант того, что казалось финалом истории, такой же естественный, каким казались «Дракон и Журавушка» для ее начала. Эту табличку она показала ему в доме Клэр, в одной из задних комнат, и он все понял. И не принял от нее никаких извинений за то, что она держала это в секрете, потому что извиняться было не за что. На ее месте он поступил бы так же, и они сошлись на том, чтобы тайна оставалась тайной, которую они теперь будут делить на двоих.

— Я люблю тебя так, — сказал он ей, — что мое сердце готово разбиться. И даже мысль о том, что ты можешь быть несчастна…

— Я знаю, пап, — ответила она. — И это знание очень помогает мне. Правда.

Прозрение наступило сегодня днем, когда Мехмет оттащил его в угол и признался, крайне смущенный, в том, что оказался куда лучшим актером, чем Джордж когда-либо предполагал. Разумеется, именно он, Мехмет, распространил все эти слухи — как устно, так и на правильных сайтах в сети — и наприглашал кучу ужасных людей на ту самую вечеринку в надежде на феноменальный коммерческий успех.

— Кто-нибудь должен был это сделать, Джордж! — восклицал он. — Ты же совсем не способен позаботиться о себе. Или ты теперь не рад, что получил столько денег?

Джордж даже не разозлился. Мехмет, пускай и по-своему, делал все это из любви, а Джорджу больше не хотелось отказывать никому, кто делает что-либо из любви к нему. Он даже позволил Мехмету запустить официальный сайт, посвященный табличкам, несмотря на то что продавать уже было нечего, просто как страничку памяти о Кумико.

Он посмотрел на «Дракона и Журавушку». Как и его дочь, он старался держать табличку как можно ближе к себе, принося ее сюда каждое утро и забирая домой каждый вечер — не столько ради ее безопасности, сколько для того, чтобы не разлучаться с ней ни на минуту.

Потому что Кумико ушла и оставила после себя лишь это.

Он никак не мог открыться в ответ на признание Аманды и рассказать ей, что же случилось — или, как он полагал, что случилось — тогда в саду. О том, как Кумико просила взять ее сердце, о том, как она вдруг расплылась и как поцеловала его прежде, чем исчезнуть. На самом деле все складывалось так, будто ее вообще там не было. Вот и Джей-Пи помнил только то, что Рэйчел привела его в сад, где его grand-père лежал на траве.

Но Джей-Пи не видел никакой Кумико.

Потому что Кумико, разумеется, погибла на пожаре, причиной которого, как полагали пожарные, скорее всего явилась непогашенная свеча, на пожаре, после которого каким-то чудом выжили только Джордж и его дочь.

Каким-то чудом, повторил он про себя, постукивая пальцами по столу. Если не Кумико вытащила его на ту заиндевелую траву, то как он там оказался? Только чудом, больше никак.

Он все еще видел сны, хотя уже совсем другие, о том, что происходило на табличке Аманды. То были сны о мирно спящей горе и созвездии в форме летящей птицы. В этих снах он не мог коснуться ее, не мог говорить с ней, он мог лишь наблюдать за ней, вечной и недосягаемой. Это были сны о конце их истории.

Однако сны эти вовсе не были несчастливыми. В них конечно же было и горе, отчего он часто просыпался в слезах, но был и такой покой, словно битва, которой суждено длиться вечно, вдруг завершилась. Умиротворение. Освобождение — если не самого Джорджа, то хотя бы Кумико. С каждым днем после смерти она становилась все более независимым наблюдателем их истории. Их истории, которая становилась частью истории мировой.

Он поднял голову.

Наблюдатель. Тот, кто рассказывает свою версию истории. Тот, кто рассказывает все не так, как могла бы рассказать она. Не для соперничества, не для выяснения, у кого получится лучше, просто то же самое, но своими словами…

— Мистер Дункан?

Высокий мелодичный голос остановил локомотив его мыслей. Локомотив, к которому он еще непременно вернется. О да.

— Что такое, Надин?

— Я подумала, — смущенно сказала она, — нельзя ли мне в четверг выйти на работу немного позже?

— Насколько позже?

Она заморгала:

— Часа на четыре.

Джордж увидел, как Мехмет завертелся в кресле за конторкой.

— У тебя прослушивание?

Надин, похоже, обрадовалась:

— Ух ты! Как вы догадались?

— Шестое чувство.

— Отпусти ее, Джордж, — сказал Мехмет. — Слышал бы ты ее голос. Чистый саксофон!

— Хорошо поет?

— Ты просто не поверишь.

— Могу для вас спеть, — тут же вызвалась Надин.

— Не прямо сейчас, — сказал Джордж. — Да, можешь выйти позже.

— Спасибо, мистер Дункан.

Они пошептались о чем-то с Мехметом.

— Ах, да! — добавила она. — Мы тут нашли… Мехмет просил отдать это вам.

Она протянула поразительно тонкую руку — Джордж вдруг увидел ее на сцене во внерасово-внеполовой постановке «Оливера»[25] — и вручила ему нечто похожее на клочок бумаги.

Он взял его.

И чуть не свалился с кресла.

— Он упал с твоего стола, — сказал Мехмет. — Такой маленький. Наверно, просто сдуло сквозняком.

— Мы бы и не нашли его, если б я не уронила ту банку со скрепками, помните? — добавила Надин.

Джордж медленно кивнул. Банка, заказанная по ошибке, была производственного назначения, содержала десять тысяч скрепок, и, когда маленькие ручки Надин ее опрокинули, скрепки разлетелись по всем углам студии. Джордж уже смирился с мыслью, что теперь будет находить на полу эти скрепки до самого ухода на пенсию.

Но это были сторонние мысли, которые дрейфовали в его голове, пока он сидел, уставившись на то, что ему вручили.

Это был журавль из книжной страницы — точно такого же он вырезал в их самый первый день, и тот находился теперь на табличке, висящей у него над головой.

Но это было невозможно.

— Быть не может, — сказал он.

— Может, — отозвалась Надин. — Если делать уборку.

— Я не об этом, — сказал Джордж. — Я вырезал только одного. Кумико забрала его. И вставила в картину. Вот в эту. На стене.

— Видел я, как ты вырезаешь, — усмехнулся Мехмет. — Можешь настрогать миллион вариантов, пока не получится то, что нужно. — Он пожал плечами. — Не думаю, что так работают настоящие художники, но в твоем случае, видно, по-другому никак.

— С этим все как раз по-другому, — прошептал Джордж, по-прежнему не сводя глаз с журавля.

Этого он не вырезал. Он был абсолютно уверен. Тем более что этот был никак не похож на гуся.

Он заплакал — тихо, непроизвольно. Надин, уже привыкшая к этому за неделю работы в студии, положила руку ему на плечо.

— Мой отец умер, когда мне было двенадцать, — сказала она. — Легче со временем не становится. Но кое-что меняется.

— Знаю, — кивнул Джордж, сжимая Журавушку в пальцах.

Такую маленькую и совершенную. Вырезанную из страницы без слов, чистую и белоснежную.

Страница без слов, повторил он про себя.

— Мы же правильно сделали, что дали это тебе? — уточнил Мехмет, подходя к ним. — Мы нашли, и я подумал, что раз уж ты столько всего потерял в этом проклятом пожаре…

Выражение «столько всего» не совсем точно, подумал Джордж. После этого пожара у него не осталось вообще никакой одежды, ведь дом он покинул голым. Что еще хуже, он лишился своего телефона, в котором хранились все фотографии Кумико, что он успел наснимать. В ее же квартирке он не нашел ничего, поскольку все свои вещи она перевезла к нему.

От нее осталось лишь тело, которое они похоронили, от чего его пытался мягко отговорить сотрудник похоронного бюро — дескать, это «непрактично» и «слишком по-американски», — но поскольку он так и не нашел никаких родственников Кумико, оспаривать это было некому, и он купил ей новое платье, новый плащ и нечто напоминавшее тот саквояж, что она всегда носила с собой, хотя тело ее обгорело настолько сильно, что ему так и не дали посмотреть на него. Он понятия не имел, одевали ее перед погребением или нет.

Он даже не смог поцеловать ее на прощание…

Хотя как раз это он вроде бы уже сделал.

— Я тебе уже говорил, — сказал Мехмет, пока Джордж молча плакал. — Возьми побольше выходных. Мы прекрасно тут справимся без тебя, а ты пока подлечи ноги, найди себе новое жилье и, я не знаю, хоть поскорби по-человечески…

Джордж задумался. А что, по-своему разумный совет. Клэр и Хэнк, неколебимые в своем желании помочь, забрали его из больницы и разместили в более чем роскошном номере гостиницы, которой Хэнк заправлял. И хотя у Джорджа после продажи табличек на счету в банке денег было немерено, они не согласились взять у него ни пенни, искренне предложив ему оставаться в гостинице сколько душе угодно. Он подозревал, что они, помимо всего прочего, просто не хотят спускать с него глаз, но неожиданно для себя обнаружил, что вовсе этому не противится.

По ночам было конечно же нелегко, но при свете дня приходилось еще тяжелее, пока он не начал снова ходить в студию на костылях, к удивлению скандалиста Мехмета. Несмотря на постоянное нытье, Мехмет прекрасно справлялся со всеми делами, и можно было не сомневаться, что он не подведет и дальше, пока Джорджу не станет полегче, тем более что сам Мехмет, похоже, не особенно торопился с уходом.

Но нет.

— Нет, — сказал Джордж, утирая слезы. — Мне нужно чем-нибудь заниматься. Я не могу сидеть и ничего не делать весь день. Я должен быть занят.

Колокольчик над дверью зазвенел, и в студию кто-то вошел.

— Идите к посетителям, — сказал Джордж. — Я справлюсь.

Мехмет и Надин смотрели на него еще несколько секунд, а потом пошли к посетителю, который выглядел как очередной заказчик маек для мальчишеских оргий. Краем уха Джордж еще услышал, как Мехмет преподает Надин ужасный урок того, как не надо обращаться с клиентом, но махнул в душе рукой.

Потому что снова смотрел на Журавушку.

Невероятно. Он не мог ее вырезать. Так ведь? Так. Во-первых, слишком искусно. Слишком изощренно, слишком точно, слишком похоже на журавля. Он на такое не способен. Это не может быть он. И это не может быть здесь.

Но и живой журавль в его садике, с крылом, пробитым стрелой, невозможен точно так же. Как и все это наваждение с табличками и их феноменальным успехом. Да что говорить, все, что связано с Кумико, сплошная невероятность.

Неужели он правда верит в то, что она — журавль? Верит, что она приходила к нему и приносила все это счастье, пока в нем не проснулась жадность и ему не захотелось узнать о ней больше? Неужели он действительно верит в то, что случилось в саду на пожаре? И в то, что именно этим заканчивается их история?

О, если бы любая история чем-либо заканчивалась. О, если бы каждый финал не становился началом.

Конечно же нет. Конечно, он в это не верит.

И — да, превыше всего, что он когда-либо чувствовал, — это правда.

Журавлик. Из бумаги. На которой нет букв.

И да, поверх всего, что он чувствовал, — то была правда.

Журавлик из бумаги. Из наконец-то небуквенной бумаги.

То было послание. И он знал о чем.

Он бережно отложил журавлика в сторону, стараясь не изогнуть его, не помять. Позже он поместит его под стекло, сохранит со всеми почестями, со всей бережностью, но сейчас выполнит только самое необходимое. Больше он не будет ничего вырезать, это ясно, это очевидно, но этот журавлик вырезан из страницы без слов. Из страницы без истории.

Из страницы, которая ждала наполнения.

Он схватил первое бумажное нечто, попавшееся под руку. Бесплатный блокнотик, рекламный подарок от поставщика. На каждой странице — название производителя и контактная информация. Он выкинул это к чертям. И продолжил поиски — открывал ящики стола, ездил в кресле на колесиках от стеллажа к стеллажу. В студии было много разной бумаги: от дешевой макулатуры до суперкачественных листов, на которых можно было спать и видеть разноцветные сны, но, к своему растущему удивлению, он нигде не мог найти нормальных записных книжек, даже разлинованных под студентов для конспектирования лекций. Или они уже ничего не пишут, подумал он, а вбивают все в свои лэптопы и записывают на смартфоны?

— Мехмет! — рявкнул он, удивив как молодежь, так и посетителя. — Где все наши блокноты?

— У меня есть, — сказала Надин. Нырнула за рюкзаком под конторку, достала оттуда зеленый блокнот и протянула ему. — Вот, купила для лекций.

— Ага! — торжествующе пропел Джордж. — Так вы все еще записываете?!

— Что ты собрался делать? — спросил Мехмет немного встревоженно, как человек, который давно знал, что Джордж сойдет с ума, но не был готов к тому, что это уже происходит.

— Ничего, ничего, — ответил Джордж и открыл блокнот на чистой странице.

Надин еще не использовала его. Пустяки, он купит ей новый. Спасибо, сказал он. И извинился перед посетителем. А потом жестами показал, чтоб его оставили в покое.

Он достал авторучку, занес ее над страницей и на секунду застыл.

А потом написал:

«Во снах она летает».

Его накрыло волной, и словно золотистый свет заструился сквозь его сердце.

Откуда-то издалека донесся телефонный звонок; одна из наименее занятых частей его мозга отметила это, но он решил об этом не думать.

Потому что это было то, что нужно. Да. Почему-то он знал это, как знал все о ней. Вот почему он знает ее. Вот почему она будет жить снова. Он расскажет ее историю. Не историю ее жизни конечно же, но историю их обоих — ту, которую знает он, единственную историю, которую он мог бы по-настоящему рассказать. Всего лишь взгляд одной пары глаз на кого-то со стороны.

Но именно это и правильно.

Во снах она летает, прочел он снова.

И улыбнулся. Да, это начало. Одно из возможных начал, но почему бы и нет?

И он заставил авторучку поработать еще немного.

— Джордж! Это важно, — сказал Мехмет, вручая ему разрывающийся от звона мобильник.

Джордж поморгал пару секунд. Но это и правда был его телефон. Новая трубка, купленная уже после пожара. Ничего лишнего, какой-то непривычный рингтон и три необходимых для жизни контакта. Дочь, бывшая жена и помощник по студии.

Аманда, сообщил ему экранчик.

— Спасибо, — сказал он и взял телефон.

Его дочь звонила ему теперь раза по два на дню, как завелось у них после пожара. Но да, это правильно. Он всегда готов говорить с ней. Да что там готов — страшно рад, просто счастлив говорить с ней снова о Кумико, о записной книжке, которую он нашел только что, и о том, что снова хочет писать.

Но больше всего ему хотелось говорить о времени, которое только что миновало. О том времени жизни, о котором он вспоминал с болью, да, но и с наслаждением. Только Аманда поймет его так, как нужно, и хотя он никогда не скажет ей всей правды по телефону, возможно, он напишет об этом в книге.

И возможно, тогда Кумико, которую он знал, будет жить еще и еще.

Да, подумал он, и на глаза опять навернулись слезы.

Да.

И он поднес к уху трубку, чтобы поприветствовать дочь — человека с разбитым, но все еще радостным сердцем — и поболтать с ней об удивительном и чудесном.