Женитьба Кевонгов

ИЗГИН

Что-то родное находил Изгин в тупоносых, битых временем и невзгодами лодках. Опрокинутые, с выцветшими потрепанными бортами, они сиротливо лежали на берегу залива как раз напротив его дома, напоминая выброшенных на берег камбал с раскрытыми в неслышном хрипе ртами: «Воды».

Когда-то дом Изгина стоял в центре поселка, а поселок тянулся двумя рядами вдоль прибрежных дюн. Изгин радовался, его дом расположен удобно — вправо и влево до крайних домов расстояние одинаковое. Это большое преимущество, особенно в зимние буранные вечера. Недельные бураны — самое скучное в жизни нивхов-непосед: ни на рыбалку выйти, ни на охоту. Чем же заняться мужчине? Вот и ходит Изгин в гости к соседям. Под нудное завывание бурана неторопливо пьет чай, расспросит о последних новостях, поговорит о каком-нибудь событии. Вокруг много происходит событий. Тут нужно не спеша и обстоятельно обдумать их, узнать мнение людей, когда же это делать, как не в буранные вечера! Сегодня был у соседа справа, завтра — у соседа слева. Все рядом, удобно. Попробуй-ка в буран пройти по поселку. Прибьет к какому-нибудь сугробу, утонешь в нем. А то и заблудишься вовсе. Вот и ходят жители крайних домов друг к другу ежедневно, потому что сидеть дома несколько дней подряд без дела невыносимая тоска. И не остается ничего, как каждый день добираться до соседнего крыльца, скользить по заснеженным ступенькам, громко ругать погоду, звучно кашлять, сообщая о своем приходе, и усердно топать ногами, стряхивая с торбасов налипший комками снег. Нивх терпелив. Он не выкажет своего недовольства. Примет гостя по обычаю: подаст трубку и расшитый узором кисет, затопит печь. Угостит. Займет разговором. Если же беседа затянется допоздна, постелит оленью шкуру — зачем выходить в буран? Авось к утру уймется.

А когда возвратишься с весенней охоты во льдах с огромным сивучом, сало которого толщиной в пять пальцев! Какие бы муки он претерпел, перетаскивая сало и мясо к себе, если бы его дом стоял вдали от берега. А он — его старый, добрый дом — стоит прямо над прибрежным обрывом. Удобно он стоит.

Правда, в последние годы Изгину не приходилось таскать столь огромную добычу… Но можно выйти теплым днем на нагретую солнцем дюну, посидеть на ней, зарыв в крупный горячий песок голые узловатые от ревматизма ноги… Удобно стоит дом.

Изгин — опытный охотник и рыбак. Некоторые поселковые насмешники говорят, что он отжил свое и теперь годен разве только в сторожа. Но Изгин не слушал их — он был охотником, сейчас охотник и умрет охотником.

Сколько исходил Изгин за свою долгую жизнь! На восточном побережье Сахалина нет урочища, где бы в погоне за удачей не побывал Изгин. Нет здесь ни одного залива, ни одной речки, где бы не рыбачил Изгин. Пусть кто-нибудь из этих «остряков» попытается посоревноваться с ним в знании залива, его мысков, бухточек, рек. Они и названия-то не все знают. Ведь не случайно в прошлое лето профессор из Москвы, такой же старый, как Изгин, когда записывал названия всех, даже малюсеньких, уже забытых многими речушек, бугров, мысов, бывших стойбищ, взял себе в помощники именно его. Хитрый старик: сам хорошо знает нивхский язык, а все равно просил разобрать, из каких слов состоит то или иное название.

Профессор приезжал вместе с нивхским поэтом — сыном сказительницы Тайгук. Поэт — частый гость Чайво, а профессор здесь впервые. Рассказывал, что хочет лучше изучить нивхские названия, обычаи — пишет книгу, что ли?

Как-то в тихий, на редкость солнечный день Изгин и профессор сидели на пологой ветхой дюне.

Изгин всунул босые ноги в нагретый песок и, не торопясь, вспоминал подзабытые названия, профессор не спеша записывал их.

Изгин смотрел на чистую страницу толстой тетради. Карандаш профессора коснулся ее, оставил маленький след. Вот карандаш медленно зашагал поперек листа, и за ним осталась цепочка следов. Но вот он помчался бойко, и цепочка за цепочкой, как волны на заливе, легли его следы.

В стороне послышался разговор. Кто-то говорил глухим голосом. Из-за бугра появился Латун — бригадир молодых рыбаков. На нем был черный пиджак и светлые брюки.

Ишь, выфрантился. Видно, сегодня рыбаки отдыхают, подумал Изгин. С ним — поэт, который сочиняет складные тылгуры — легенды. Это даже не тылгуры, стихи называются.

На другой же день после приезда поэт навестил всех стариков. Изгина тоже. Старик благодарил молодого человека: далекий гость принес ему свое почтение. Вот и сейчас он подошел посмотреть, как идут дела у стариков.

…Сын Тайгук родился и жил в Чайво до возраста пускания корня. Односельчане уже знали, что в поселке появится еще один очаг. Но юноша, подхваченный каким-то ветром, сорвался с родных мест и уехал в какое-то большое русское селение, которое, как рассказывают бывалые люди, находится на расстоянии полжизни пути, если идти пешком. Говорят, там большие дома-скалы, такие большие, что можно вселить в один из них всех жителей поселка Чайво с его колхозом, рыбобазой, метеостанцией, магазином и почтой, и тесно не будет. А домов столько, что, если даже заходить не на чай, а просто так справиться о здоровье жителей, понадобится много месяцев.

Сына Тайгук не было пять лет. Вернулся учителем и, как сейчас уже привыкли называть его нивхи, — поэтом. Те, кто слушал его выступление (слово это тоже появилось совсем недавно), утверждали: никогда не слышали ничего подобного.

Вскоре Изгин услышал его. Сам признанный сказитель, он поразился обилию ума, вложенного в те немногие слова, что составляют стихи. Поразился звучности этих слов, их стройности. Многие стихи поэта были одеты в мудрую печаль. Такое Изгину доводилось слышать лишь в годы своей юности из уст лучших шаманов.

Этого молодого человека с рюкзаком за плечами видели во всех нивхских селениях. Изгин встречал на своем веку не одного собирателя сказок. Но этот удивлял какой-то ненасытной жадностью к сказаниям: он мог их слушать часами.

Что греха таить, Изгин поначалу делал вид, что знает не много сказаний: кому охота тратить время на сказки и легенды, когда, например, пошла рыба. Да и язык устает.

Но вот однажды увидел Изгин на берегу несколько неводников с рыбаками и среди них — кто-то в белой рубахе. Вышел старик узнать, что заинтересовало столь солидных людей. И услышал неповторимое: казалось, само море вдруг обрело язык и заговорило с людьми — поэт читал стихи. Вокруг тишина. Даже слышно, как пена шуршит о борта лодок. А поэт стоял на груде невода, широко расставив ноги, и читал стихи. Его будто подхватила какая-то сила, и казалось, он вот-вот взлетит.

Поэт читал стихи о волне.

Изгин видел, как на бескрайнем океанском просторе что-то еле заметно сверкнуло. Плеск. Еще плеск. И зародилась маленькая волна. Играя с рыбьей стаей, она все росла и росла. И вот, выгнув спину, поскакала белым горностаем. Велик океан. Во все стороны одна даль, даль. И помчалась волна… Куда? Зачем?

Но ее никто и нигде не ждет.

Громадина волна, перед которой ничто не устоит, не знает, зачем она появилась на свет.

И вот она, громадная, и вот она, гривастая, и в ярости бессильная нависла над скалой. Мгновенье! И обрушится всей мощью на камни, и… только вспыхнувшие в лучах солнца брызги напомнят: была она громадная, могучая волна.

Поэт кончил читать. Все молчали, захваченные страстным чтением.

Изгину жаль волну, так зря растратившую свою огромную силу. Какая-то смутная, необъяснимая тревога охватила старика, вытеснила все его повседневные маленькие заботы. Она стала стучать в висках с настойчивостью дятла, добирающегося до личинки короеда. Только заметили односельчане — с тех пор уже не поэт искал встречи со сказителем, а старый человек шел к поэту и торопился выложить все, что слышал от разных сказителей за свою долгую жизнь. И рассказывал до тех пор, пока неутомимый молодой человек не сдавался:

— Дедушка, передохнем.

…И вот стоит поэт перед стариком, высокий, обветренный, как и все нивхи, с живыми, на редкость большими глазами, окаймленными черными ресницами. Брови — вразлет, как ястребиные крылья; тонкие, цвета клюквы, губы.

— Работайте, работайте, — мягко сказал поэт.

Чувствовалось: он смущен, что своим приходом помешал людям.

— Мы с Латуном просто хотели посмотреть, как вы работаете.

Изгин обрадовался молодым людям: им тоже интересно, что говорит старый человек.

— Присаживайтесь, нгафкка, — обратился Изгин к поэту. — И ты присаживайся, бригадир, — обратился старик к Латуну.

— Раз уж сошлись вместе профессор, поэт и сказитель, надо говорить о том, что всем интересно, — сказал Изгин, лукаво прищурив и без того узкие глаза.

«Сейчас что-нибудь расскажет», — будто неожиданной приятной находке обрадовался поэт.

— Вы, конечно, слышали, что среднее течение нашего залива у пролива называется Харнги-ру. Но не знаете, откуда взялось это название. — Старик обвел собеседников испытующим взглядом.

Когда Изгин сказал, что среднее течение залива Чайво у пролива носит название Харнги-ру, профессор посмотрел на собеседника с нескрываемым любопытством. Совсем как подросток, которого посвящают в тайны охоты.

Харнги-ру… Харнги-ру… Пожалуй, никто в поселке не задумывается над тем, почему среднее течение у пролива называется Харнги-ру. Называется так, и все. И никому нет дела до происхождения этого названия.

Харнги-ру — Озеро гагары. На заливе, и вдруг озеро! Разве может быть такое?

…Очень давно юному Изгину дед (память о нем добрая) рассказал, откуда взялось это странное и загадочное название.

Длинный, сплошь покрытый кедровым стлаником и низкорослым ольшаником остров, что лежит посредине залива Чайво, некогда был намного шире, чем сейчас. А на том острове — озеро.

Как-то гагары пролетали над заливом и нашли этот остров с озером. Озеро удобное: залив под боком, за пищей далеко летать не надо.

И поселились гагары на этом озере. Свили гнезда. Кормят детенышей живой рыбой. Досыта кормят: рыба рядом, сама лезет в клюв.

Детеныши растут сытые, ленивые. Лежат себе в теплых гнездах и только раскрывают клюв, чтобы принять рыбу от родителей. Ни летать не хотят, ни ходить. Так отлежали ноги, что и по сей день не разгибаются. Потому гагары и не умеют ходить. А ведь другая птица и летает по воздуху, и ходит по земле.

Развелось гагар в озере больше, чем комаров в тайге. Они пожрали всю мелкую рыбу в заливе. Старые рыбы забеспокоились — их роду приходит конец. Обратились они со своим горем к хозяину моря Тол-Ызнгу.

Приплыл Тол-Ызнг к острову. Говорит гагарам:

— Птицы вы, птицы! Вы наделены крыльями — расстояния вам нипочем. Вы наделены умением плавать на воде и под водой — шторма вам не страшны. Пищу добыть — вам ничего не стоит. Но вы больше калечите рыбу, чем едите. Поселитесь снова в отдаленных озерах. Тогда будете ценить пищу, не будете зря уничтожать рыбу.

А гагары тянут шею, чтобы через прибрежные бугры увидеть Тол-Ызнга. И вытянулась шея у гагар длинная-длинная.

Тол-Ызнг снова обращается к гагарам:

— Птицы вы, птицы!

А гагары издеваются над ним:

— А, а, а, а-а!

Знают, что Тол-Ызнг не достанет их. Он только в море хозяин. Через берег он не страшен гагарам.

Разгневался Тол-Ызнг. Поднял в море страшную бурю. Волны набросились на берег острова, ударили в склоны прибрежных бугров. И вскоре разрушили узкий перешеек, что отделял озеро от залива.

Еще дед Изгина видел маленькую бухточку, врезанную в остров, — все, что осталось от озера.

А теперь и бухты нет — прямой, круто обрывающийся к волнам берег.

Гагары разлетелись кто куда.

А море продолжает гневаться и по сей день — все рушит и рушит берега…

Старик умолк. Но будто видел: над обрывом в молчаливом крике нависли крючковатые, как пальцы стариков, оголенные корни. Им не за что ухватиться. И валятся, валятся в море деревья и кусты.

Исчезло озеро Харнги-ру. Исчезло много прибрежных дюн. Все рушится. Все исчезает и исчезнувшее забывается. Ничто не вечно. Вечно только время.

Изгину взгрустнулось от этих невеселых мыслей. Он шевельнул ногой. По склону дюны побежала струйка песка. И вот уже ручей низвергается вниз, к воде. Волны подхватывают песок, и течение выносит его в залив. Пройдет немного лет, и не станет дюны, на которой сидит Изгин. Да и сам Изгин скоро умрет.

Грустно и печально старику. Но тут он взглянул на собеседников, встрепенулся: профессор и поэт торопливо записывали в тетради его слова, слова старого охотника и сказителя. Цепочка за цепочкой легли волны на чистые листы, вечные волны.

И старик подумал: вечна и жизнь. Она передается из поколения в поколение.

Через полмесяца поэт уехал домой в областной город. С наступлением перелета птиц в сторону полудня уехал и профессор.

И остался старый сказитель один. Наедине со своими мыслями и настроением…

Прошлое лето было большой радостью в одинокой, ничем не прикрашенной жизни Изгина. Он лелеял надежду на его повторение. Но не приезжал ни профессор, ни поэт. Говорили, что поэт уехал в Москву. Надолго.

Теперь Изгин целыми днями чинил лодку и сети. Это занятие стало его повседневной радостью.

Хоть стар Изгин, но он остался охотником и рыбаком. За свою долгую жизнь он хорошо изучил нрав залива. Кто лучше всех в селении определяет изменчивое течение? Некоторые бригадиры на рулевых веслах делают маленькие царапины — отмечают дни большой и малой воды. А Изгина увези хоть куда, продержи его там сколько угодно времени — вернется к родному заливу, взглянет на его лицо и скажет: сегодня третий день большой одинарной воды, через неделю будет двойная вода.

Как-то вышел Изгин на берег, взглянул на залив и заметил — через полчаса вода слегка отхлынет. Но никто и не собирался на рыбалку. Изгин торопливо направился к Латуну, бригадиру молодежной бригады. Застал у него многих рыбаков. Латун гостеприимно поднялся навстречу старику и предложил стул. Старик пошел мимо высокого неудобного стула, сел у стены на пол, накрест подогнув под себя ноги, и, хитро прищурив щелки-глазки, сказал:

— Уже май месяц, а медведь все еще спит в берлоге. А осенью он удивится: «Что-то произошло в природе — лето на месяц стало короче».

Молодые рыбаки поняли намек.

— Что вы говорите, дедушка! Толчок будет завтра, — уверенно сказал Латун.

— У человека есть слабость: когда он разучится делать свое дело, начинает поучать других. — Это сказал Залгин, редкий среди нивхов грубиян, не признающий разницы ни в возрасте, ни в положении. Товарищи не любили его за это.

А Изгин надел потрепанную оленью шапку и гордо вышел.

Через час молодые рыбаки стояли на берегу — тянул слабый отлив. Рыбки, резвясь, выпрыгивали из воды и, сверкнув жирными брюшками, возвращались в родную стихию. Рыбаки оживленно о чем-то спорили. Все это Изгин видел из окна своего дома.

А поздно вечером, когда рыбаки вернулись с рыбалки, использовав только один отлив, они увидели Изгина, который шел с независимым видом: руки заложены за спину, голова запрокинута, будто старая шапка вдруг настолько отяжелела, что оттягивала ее назад.

— Дедушка, — донесся до него виноватый голос Залгина.

Изгин даже не обернулся.

— Дедушка, а дедушка! — слышится глухой, хриплый голос.

Это обращается уже бригадир. Ну что ж. Ему можно ответить.

Молодые рыбаки окружили старика.

— Дедушка, бригада просит извинить Залгина. — Это сказал бригадир. — И еще, дедушка, я уже третий сезон бригадиром, а нет-нет, да и ошибусь с этим проклятым течением. Научите меня совсем не ошибаться.

Изгин внимательно посмотрел на Латуна, потом перевел суровый взгляд на Залгина, стоявшего с опущенной головой. Видно, здорово ему досталось от друзей. Старик глубоко и спокойно вздохнул. Примирение состоялось. Кто теперь посмеет сказать, что Изгин никому не нужен! Человек — он всегда людям нужен. Пусть он будет инвалидом или глубоким старцем.

Напротив дома Изгина — тонь. Ее так и называют — Изгинская. Когда здесь мечут невод, старик выходит из своего жилища, становится около питчика, который с помощью деревянного кола регулирует замет и натяжение невода, и вслух дает оценку замету. А увидев, как прибрежной струей выносит начало невода, кричит:

— Смотрите, люди! Бригадир выставил пузо! Видно, слишком много рыбы вошло в невод. Видно, не под силу бригаде притонить его. И бригадир, жалеючи людей, загородил рыбе вход в невод!

Питчик пробежками пытается исправить оплошность бригадира, но замет, считай, пропал.

Изгина недолюбливали за его острый язык и старческую настырность. Но он относился к той категории людей, которые всегда бывают правы. И потому его уважали. Колхозное начальство считалось с его мнением, но решило, что будет лучше, если держаться от него подальше: уж очень откровенно говорит Изгин о самых неприятных вещах в работе и поведении членов правления и председателя колхоза. Рядовые же колхозники поддерживали его — пусть говорит.

Но с годами боевой дух старика истощался. А последнюю зиму он пережил с трудом. Почти не вставал с постели. Мучил старый, как он сам, недуг — ревматизм. А тут еще заболел воспалением легких и чуть не ушел в Млы-во — селение усопших. Поднялся только весной. Летом мало общался с сородичами. Лишь изредка спрашивал: не слышно, приедет ли нынче поэт?

По селению уже не ходили его остроты. Не докучал бригадирам своими замечаниями…

— Угомонился, — говорили одни.

— Как бы нынче он не того… — шептали другие.

Вот уже третий год колхоз застраивается новыми домами. Посеревшие от времени старые избы были возведены еще руками Изгина и его сверстников. Они отслужили свое, и колхоз построил новый поселок чуть выше прежнего. Старые же дома разобрали на нё.

Нынче летом последние семьи въехали в новые дома. Изгин же ни в какую не согласился покинуть свое старое жилье. Его дом теперь стоял оторванно от пахнущих смолой коттеджей. Колхоз слегка починил жилище старика. С переселением от него отстали.

Изгин остался совсем один. В мае он ждал наступления июня — месяца хода горбуши. В июне с нетерпением ждал хода кеты, который бывает в конце августа. Он заготовил много юколы и все роздал сородичам. Односельчане удивлялись его беспечности: себе-то ничего не оставил…

И опять по селу пополз шепот:

— Пожалуй, нынче он того…

С особым нетерпением старик ждал наступления зимы. Бывает такое. Справится человек со своими насущными делами и однажды ловит себя на мысли: дела поменьше и не очень важные закончены, а главное, большое еще далеко впереди. Сделать бы его сейчас, да нельзя — не время. Остается, одно — мучить себя изнурительным ожиданием.

Изгин уже давно закончил приготовления к зиме. И теперь скучал от нечего делать и ругал время за его неспешность. Старик открывал дверь. Та выводила печальную песню, которая тоской входила в его душу. Открывалась дверь, и вместе со светом в глаза лезли старые, никому не нужные лодки. Их даже на дрова никто не порубит. Пропитанные насквозь солью, они способны только тлеть, испуская едучий дым.

А ведь когда-то и их водили пузатые и деловитые мотодоры. Наполненные живой сельдью, они важно подходили к приплоткам, где их радостно встречали сортировщицы и шумная ребятня. Когда-то и с ними заигрывали волны, плескались вокруг и играючи прикасались к ним щеками.

А теперь они, никому не нужные, забытые, лежат на берегу. Лишь ветер навещает их, проникает сквозь щели, равнодушно гудит в пробоинах и улетает по своим, только ему известным делам. Да дождь, видя их беспомощность, злорадно пляшет по открытым днищам. Старику жалко их, и его глаза покрываются голубовато-белесой пленкой грусти. Старик старается не глядеть на лодки, у порога звучно сморкается и мучительно думает — чем бы сегодня заняться?

Потоптавшись минуту в нерешительности, не спеша поворачивается и, сутуло пригнувшись, влезает в низкую дверь. Медленно проходит в наполненную сумраком комнату. И начинает переставлять прочные сиденья — чурки от лиственницы — от стены к нарам, потом от нар переносит их в угол, где грудится всякий хлам: дырявый брезентовый дождевик, заплатанная ватная телогрейка, грязное белье. Валко ступает в сторону, примеривается, снова хватает чурку, несет в передний угол и ставит к свежевыскобленному пыршу — обеденному столу на коротких, с рукоятку ножа, ножках.

Эта странная для постороннего глаза привычка появилась у Изгина давно — когда он вошел в рыболовецкую артель и закрепился на месте.

До времени пускания корня Изгин прожил, как и все нивхи: год у него был строго разбит на сезоны. Когда солнце при своем заходе делает самый длинный в году шаг — это сезон лова горбуши. Многотысячные стаи лосося идут из моря в реки на нерест. И человек выезжает на облюбованное еще предками урочище и заготовляет нежную юколу.

Когда деревья и травы остановят свой буйный рост и, отдав земле свое наследство, устало отдыхают, из моря прет старший брат лососей — кета. И человек срывается за косяком рыбы в новые места.

Но вот пришли холода. По утрам гулко гремит подмерзшая земля, обильно падает первый, уже «настоящий» зимний снег, которому суждено растаять весной последним. Бодрящий воздух, мягкое поскрипывание еще не схваченного морозом снега тревожат сердце. Человек чувствует, как он наливается новой силой. Притихает на какое-то мгновение, потом вдруг заволнуется, заспешит. И переезжает всей семьей с оголенного побережья моря в Тул-во, где под защитой тайги не страшен никакой буран. Зима долгая-долгая. Но вот солнце стронуло с самого короткого дня. Месяца через два мужчины заканчивают сезон охоты на соболя и вскоре переезжают в кэт-во[44] и открывают сезон охоты на морского зверя во льдах.

Каждый переезд — это новые места, новые дела, новые радости. И так из года в год в течение многих лет.

Когда организовалась рыболовецкая артель, пришел конец такой жизни. Изгина мучила тоска по вольным переездам. Каждодневная многолетняя работа в колхозе приглушила эту тоску. В последние годы вновь заговорил властный зов тайги. Но старость и болезни держали Изгина в четырех стенах темного приземистого дома.

И заметили люди: у старика появилась странность. Ни с того ни с сего Изгин переставлял в доме нехитрую свою мебель. Высокий русский стол, обшитый потрескавшейся, выщербленной клеенкой, переносил от окна к глухой стене, низкий стол — пырш — перетаскивал к нарам, менял местами толстые чурбаки-сиденья.

Не знали люди, что такая перестановка мебели создавала иллюзию смены мест, переездов, заглушая хоть ненадолго убийственную тоску по странствиям.

В нынешнюю весну перестановки так участились, что замученный длинноногий стол стал жалобно скрипеть. И чтобы не расшатать его окончательно и как-то отвадить себя от этой неодолимой потребности, старик прибил большими гвоздями ножки стола к полу.

Шли дни. Долгожданная осень медленно, но вступала в свои права. Нгаски-ршыхн — чересхребтовый ветер, дующий с материка, — стал настойчивым и до дерзости властным. Он взбеленил залив, который долго и упорно бил в берег гривастыми волнами, будто зная, что отсюда ему суждено застывать.

Как-то утром привычно пропела дверь, вместе со светом в глаза ударили силуэты лодок, но за ними старик не увидел живого плеска воды. Как глаза мертвеца, холодно мерцала тусклая полоса. Старик облегченно вздохнул: скоро…

А пока он решил заняться промыслом нерп. Осенью нерпы не уходят в море — в заливе достаточно пищи. Они просасывают тонкий лед и дышат через отдушины. Иногда выходят на лед. Тогда их видно на ледяной пустыне за много километров.

Еще несколько дней стужи, и по заливу можно ехать. Изгин заточил легкий гарпун, подтянул на нарте ремни, обрубком лесины подпер дверь, чтобы бродячие собаки не проникли в дом, и первым в селении открыл сезон дороги. Откормленные собаки рванули и понесли Изгина к острову Нга-марф. По целине еще не сбитого ветрами снега четко обозначились две узкие полоски — след Изгиновой нарты. Попарно привязанные к потягу собаки мчали легко. Над заливом взлетела длинная песня полозьев. Впереди упряжки, соединенный с потягом длинным постромком, резво бежал передовик Кенграй. Он знал, куда его направил хозяин. Каждую осень Кенграй ведет упряжку на остров. Там его и всю упряжку ждет свежее мясо нерпы.

Вдруг Кенграй резко бросился в сторону. Упряжка с визгом пошла за ним. Изгин слегка притормозил нарту. Кенграй, тыча носом, стал разгребать чуть приметный бугор. Под тонким снегом бурлила черная вода. Отдушина! Обрадованный старик не по возрасту ловко спрыгнул с нарты и отметил ее веткой ольхи, прихваченной на всякий случай. Теперь нерпа этой отдушины, по нивхским обычаям, уже имела хозяина, и если кто-нибудь добудет ее, отдаст хозяину отдушины.

…Покосившаяся бревенчатая изба, припорошенная свежим снегом, дохнула на хозяина холодным сумраком. Изгин внес меховую постель, юколу для себя и собак, кастрюлю и остальные вещи. Затопил железную печку сухими прошлогодними дровами, что аккуратно сложены у стены.

…Изгин проснулся, когда было еще темно. Избушка за ночь остыла. За маленьким окном начинался рассвет.

Старик поднялся, старость больно отдалась в позвоночнике. Кряхтя принялся разжигать печь.

Позавтракал юколой и вышел. Солнца еще не было, но даль хорошо проглядывалась. На белой, как простыня, поверхности залива чернели три крупные точки. Это нерпы. Сегодня первый день охоты по замерзшему заливу. Старик надел белый маскировочный халат, взял озмырш — изящный гарпун — и малокалиберную пятизарядку и спустился на лед.

…Изгин долго целился. Нерпа взмахнула ластами, красиво изогнулась и ушла в отдушину, будто пронзила лед. Капли крови на снегу говорили о легком ранении.

— Эх-хе-хе-ех-е… — только и сказал Изгин.

Вторую нерпу, маленькую, взял. Третья не подпустила на выстрел. Неудача не огорчила охотника. Чего хорошего ждать, когда он не соблюдает даже самых простых обычаев. Ведь перед охотой надо было задобрить хозяина моря Тол-Ызнга. Старик отругал себя за поспешность.

Вернувшись в избу, вытащил из мешка кулечек с рисовой крупой, которую прихватил специально для жертвоприношений, отсыпал горсть, выложил из пачки несколько папирос, что предназначены для той же цели, так как Изгин не приучил себя к курению, и не поленился сходить за целый километр к отдушине.

— Будь благожелателен ко мне, дряхлому старику. Угостил бы тебя, да нечем: беден я, — сказал, мягким движением бросая в воду приношения.

Изгин больше месяца не ел свеженины. Потому, не откладывая надолго, ловко разделал нерпу, закусил сладкой печенкой, сварил и съел нежную требуху с кровью. Голову нерпы обсосал и закопал под обрывом — пусть другие нерпы не думают, что Изгин дурно обращается с их сородичами.

В следующие два дня старик добыл только одну нерпу.

«Ничего, — успокоил он себя, — только начало охоты».

Как-то, поднимаясь с залива на берег, Изгин заметил: под обрывом в снегу мелькнул рыжий хвост. Неужто лиса? Но почему она подошла к избе, ведь собаки рядом. Молодая, совсем светлая лиса вынырнула из снега. Она тонко тявкнула на человека и, дразня собак, помчалась прибрежными буграми.

Следы лис стали попадаться часто. Но старик не обращал на них внимания — мех еще недостаточно вылинял. Да и охота на этих прекрасных ходоков — большая трата сил, а старик уже не может долго стоять на лыжах.

В пятое утро вышел Изгин из своей избушки, да так и замер — семь нерп лежало на ледяном панцире залива. К первой подкрался близко, но она успела уйти в отдушину. Другие нерпы лежали в отдалении и не могли заметить человека в белом халате. Старик решил подождать: если у нерпы нет второй отдушины, она через несколько минут высунет нос, чтобы вдохнуть воздух.

Так и есть. Вода запузырилась, забулькала, и показался буроватый усатый нос. Изгин с силой вонзил в него гарпун. Нерпа рванулась и сдернула наконечник гарпуна с древка, но ремень, связывающий их, не дал ей уйти. Ремень натянулся, зазвенел тетивой тугого лука, с него бусинками брызнула вода. Нерпа вырывалась, но жало наконечника с открылками прочно засело в слое жира под кожей. Изгин с трудом подтянул нерпу, ударил палкой по голове и вытащил на лед.

Ко второй подкрался близко и тут увидел — она без головы. А следующая нерпа была с разодранным горлом. Это мог сделать только Он, его давнишний друг — лисовин. Это его манера работы. Старик обрадовался тому, что у его друга клыки еще сильны.

Он, конечно, знает, что Изгин одряхлел и очень нуждается в его помощи. Он явился ночью. Как всегда, мастерски подкрался к нерпам и ударами клыков умертвил их. Это Он приготовил подарок своему давнишнему другу. Сам же, должно быть, сейчас отдыхает в буграх острова.

Полдня Изгин занимался тем, что свозил дар друга к избушке и варил пищу себе и собакам.

После крепкого чая он обычно ложился отдыхать. Сегодня же ему не лежалось. А он-то думал, что больше не увидит его. Вышел на залив, нашел крупный, как у ездовой собаки, след, его он узнает среди тысячи лисьих следов. Старик пригнулся над ним — когти притупились, почти не обозначились на снегу. Да, стар. Эта зима — последняя зима старого друга. Такова воля природы. Изгин лишь ускорит его конец. Чего ему зря мучиться?

Они впервые встретились восемь лет назад. Как-то днем Изгин рассматривал в бинокль поверхность залива и вдруг заметил: от Лесистого мыса к Нга-марф движется черная точка. Вскоре он увидел, что это длиннохвостая собака. Наверно, сука, решил Изгин. Собака пробежала мимо него в нескольких шагах, и только тогда Изгин распознал в ней черно-бурого лисовина. Зверь скрылся за ропаком. А спустя минуту старик уже радовался, что не убил дорогую лису.

Когда Изгин был молодым, каждый род нивхов имел свои охотничьи угодья. У отцов Изгина было большое урочище за Лесистым мысом. Летом и осенью там собирали ягоду и орехи, зимой охотились на соболя. Но главным его богатством считались черно-бурые лисы. Отцы Изгина выкапывали из нор лисят и держали в поселке. Тогда чуть не у каждого дома можно было видеть маленькие хатки. Тонкий лай лис перемешивался с грубым лаем нартовых собак. И этот хор можно было услышать почти во всех нивхских селениях. На племя оставляли несколько пар лучших чернобурок. Чувствуя покровительство человека, звери не уходили из урочища. Со временем нивхи перестали держать лис. И никто уже не интересовался норами, расположенными далеко от селения.

С некоторых пор охотники стали замечать, что помеси черно-бурых и рыжих лис — крестовок и сиводушек — стало больше. А потом у промысловиков появились дальнобойные ружья. Охотники преследовали дорогих зверей и выбили почти всех. Бывали зимы, когда чернобурок не встречал ни один охотник с побережья. Вот как мало их стало!

Когда Изгин впервые увидел лисовина, у охотника появилось такое чувство, какое появляется при встрече единственного брата после долгой, полной неизвестности разлуки. Наверно, это потомок чернобурок Лесистого мыса. Где-то глубоко в душе шевельнулось придавленное толстым слоем времени чувство хозяина и покровителя. Первая мысль была: как бы лисовин ненароком не нарвался на выстрел какого-нибудь охотника.

В течение зимы Изгин и лисовин встречались несколько раз. Человек отгонял зверя от косы, по которой ходили охотники. Лисовин уходил спать в сторону Лесистого мыса. Его переход на залив и косу лежал через Нга-марф. При каждой встрече радость заполняла душу Изгина, и он разговаривал с лисовином, как с родным. А тот, отбежав немного, садился, рассматривал человека и, оглядываясь, медленно уходил.

Лисовин перестал бояться Изгина. И не надо, умница! Знай свое дело — размножайся.

Несколько раз лисовин попадал в облаву охотников, но перепрыгивал флажки и уходил, дразня стрелков богатым пушистым хвостом. Он крупный и сильный. О нем в селениях ходили легенды и поверья: будто это не лиса, а дух, обернувшийся в дорогую лису, показывается людям, чтобы напомнить о себе.

В феврале во время гона лисовин водит целую стаю самок. Другие самцы боятся его — уж очень сильны челюсти черно-бурого, а удар широкой грудью может любого сшибить с ног. А в следующую зиму — охотники добывали крестовок и сиводушек. И никто не знал, что надо благодарить не Курига, а Изгина. Изгин же от этой доброй тайны испытывал радость.

С годами спина лисовина все больше и больше седела. И уже на шестую зиму она сплошь заискрилась серебром, и шкура лисовина стала дороже, чем шкура самого темного соболя.

Лисовин — прекрасный охотник. За утро с ходу убивал не одну заспавшуюся нерпу. Он без труда мог зарезать оленя-нялака[45]. Его добычу подбирал вместе с лисами и Изгин. И усердно благодарил прекрасного охотника. И еще старательнее следил, чтобы лисовин не ходил на косу.

В прошлую зиму Изгин снова увидел старого друга, и ему стало не по себе — лисовин потерял гибкость, позвоночник его огрубел, провис, шаг утратил изящную размашистость, задние лапы не ложились во вмятины от передних, и след получался размазанный. Изгину стало больно от мысли, что и его друга настигла безжалостная старость. Теперь Изгина беспокоила мысль, что лисовин подохнет где-нибудь в тайге и никто так и не оценит редкостную шкуру.

В прошлом году во время гона состоялась их последняя встреча. Лисовин был один. Наверно, он уже не самец, с болью подумал старик, но не стал стрелять — шкура линяла.

Вскоре охотник слег и только к лету встал с постели.

В эту осень один из охотников на позднюю утку рассказывал, что видел молодую бурую лису. Хотя она не успела надеть «выходную» шкуру, можно полагать, что это крестовка. Неужели это потомок лисовина? Неужели он еще может продолжать свой дорогой род? Чувство, похожее на надежду, вселилось в душу Изгина и стало тревожить и звать в дорогу. Но силы…

Старика все лето мучила мысль — станет ли он на охотничью тропу? Кое-кто в селении поговаривал, что старик отправил на пенсию свое охотничье сердце. Но больнее всего было самому признаться в этом. «Я еще покажу, на что я способен!» — вдруг рассердившись, сказал он себе.

Тяжелогруженая нарта с трудом дотащилась до поселка.

Изгин остановил нарту у своего дома, закрепил ее остолом, начальный конец потяга с передовиком Кенгра-ем привязал к колышку и, отодвинув обрубок лесины, толкнул дверь. Он замер от неожиданности — в стороне, у стены, лежала большая мерзлая нерпа. Старик понял — эта нерпа из отмеченной им отдушины. Нивхи строго соблюдают добрые обычаи.

То ли продуло по дороге, то ли остыл во время ожидания нерп у отдушины, но стоило попасть в тепло, как заныли все суставы. Всю ночь просыпался от боли в позвоночнике и потом долго не мог уснуть.

Теперь старик целыми днями лежал на оленьих шкурах, постеленных поверх низкой полати, смотрел на огненный живой глаз — кружок в дверце горящей печки. Тут забуранило на неделю, и старик радовался: не надо подниматься с постели. Его навещали родственники, друзья-старики. Приносили гостинцы: мягкую юколу из тайменя и свежий топленый жир нерпы. При посетителях он старался держаться бодрее.

Прошел буран, но старик не поднялся. Он пролежал до большого февральского бурана и встал лишь тогда, когда над миром установилась морозная, тихая до звона в ушах, солнечная погода.

Старик торопился — неизвестно, что будет через несколько дней. Может быть, его снова повалит болезнь. А пока чувствует себя вполне сносно. Скорей в тайгу!

Но у него нет широких лыж. Изгин попросил их у старика Тугуна, который уже два сезона не становился на лыжи, но хранит охотничье снаряжение — память о былой славе.

— Зачем тебе мои лыжи? — еле веря в услышанное, спросил Тугун.

— Я похожу по тайге, — тихо ответил Изгин.

— Ты же не оправился после болезни, — сказал Тугун, а сам подумал: старость — такая болезнь, от которой не оправляются.

— Я хорошо чувствую себя. Дай лыжи. Я похожу по тайге, — голос Изгина дрожал. Было похоже, что это его последнее желание.

…Лесистый мыс за спиной.

Звериный инстинкт подсказывал: нужно идти гуськом. Но мешал потяг — прочная, сплетенная из тонких веревок бечевка, в которой попарно привязаны собаки. И собаки тонули в рыхлом снегу на глубину своего роста.

Тяжелее всех Кенграю: ему пробивать дорогу.

А каюр спешил: надо успеть засветло добраться до каменистых россыпей.

— Та-та!

Собаки дружнее налегают, постромки упруго гудят, но через несколько минут упряжка снова сдает. Из груди, сдавленной широким ремнем-хомутом, с тяжелым свистом вырывается воздух. Языки провисли на добрую ладонь. Собаки на ходу жадно глотают снег.

Вот упряжка совсем встала. Собаки виновато оглядываются на хозяина, их верные глаза говорят: сейчас мы снова пойдем, дай только немного передохнуть.

— Та-та!

Медленной трудно, огибая лома — нагромождения поваленного леса, — обходя придавленные невзгодами суковатые деревья, упряжка пошла. Иногда какой-нибудь пес падал под лежалый ствол, исчезал в снегу с головой. И каюр останавливал нарту: пока пес выкарабкается из рыхлого снега, совсем выбьется из сил.

Близился вечер, а до россыпей еще далеко. Охотник в этих местах впервые. Но идет верно, по приметам, подсказанным отцом, когда Изгин был в возрасте посвящения в охотники, — кончится марь, пойдут отроги, что на расстоянии двух дней быстрой ходьбы после понижения переходят в отвесные горы. До гор не доходить. Идти долиной маленькой речки. Слева и справа долина прорезается несколькими расщелинами. Выше она сужается. На расстоянии полутора дней ходьбы отроги, что идут по правую руку, обрываются, и поперек твоему ходу поднимается круглая сопка с обвалившимися склонами. В этих россыпях раньше было обиталище чернобурок. За сопку лисы не заходят — там поперечная расщелина покрывается глубоким снегом. В нее ветры не проникают, и снег всю зиму лежит рыхлый. Звери не любят эту расщелину.

Лисы отвоевали долину речушки, что берется у основания Округлой сопки. И жируют в ней круглый год. Благо в долине много пищи: кедровых орехов, ягод, мышей, боровой дичи — глухарей и рябчиков. В речушку большими косяками входит летом горбуша, а осенью — кета. Рыба мечет икру. А после, дохлую, ее выносит течением на песчаные мели.

— Та-та!

Собаки идут шагом. Уже не свист вырывается из их сильной груди — слышен хрип, как будто на горле собак сомкнулись челюсти медведя.

Охотник становится на широкие лыжи и выходит вперед. За ним упряжка с пустой нартой.

Справа показался распадок, заросший густым невысоким ельником. Возможно, лет пятьдесят назад здесь был пожар и деревья не успели вытянуться.

Сумрак незаметно опустился на тайгу, и под кронами пихты и ели сгустились тени. А отроги тянутся, тянутся, и конца им не видно.

— Порш! — тихо и как-то безразлично, будто покорившись непреодолимости пути, говорит каюр.

Собаки тут же залегли. Их бока вздымаются часто-часто, как маленькие кузнечные мехи. Собаки жадно глотают снег.

— Вам очень жарко. Замучил я вас, — как бы извиняясь, говорит каюр.

Те в ответ виляют обрубками хвостов.

Каюр не стал привязывать нарту к дереву — уставшая упряжка без причины не сойдет с места, — закрепил одним остолом.

Огляделся. Высокие темные тучи набросили на землю мглистую тень. У горизонта морозно алела узкая, как лезвие охотничьего ножа, полоска. Тихо. Погода вроде бы не изменится.

Редкие прямоствольные лиственницы вынесли оголенные ветви до самого неба. На сучьях снег — будто кто-то невидимой рукой разложил по толстым ветвям ломти тюленьего сала. Тайга отрешена и спокойна, будто ей совершенно безразлично, кто вошел в нее: зверь ли, птица ли, человек ли.

Сумрак сгущался.

Старик стал приплясывать, изгоняя озноб, овладевший им. Когда руки немного отошли, схватил топор и пошел выбирать сухое дерево. У старика строго-настрого заведено — в любых условиях не отказывать себе на ночь в горячем чае.

Нарубил сухих сучьев, повалил две нетолстые сухостойные лиственницы, перетаскал к нарте. Для растопки содрал с деревьев рыжую бороду — лохматый лишайник-«бородач».

Через несколько минут затрещал сухой бездымный костер. Старик туго набил снегом обгорелый чайник и подвесил его над костром.

Нужно еще накормить собак. Старик отрезал кусок сала величиной с пол-ладони и, подцепив кончиком ножа, точно бросил ближайшему псу — высоконогому Аунгу. Тот на лету поймал предназначенную ему порцию. Второй кусок перелетел через голову Аунга и угодил в пасть жадному вислоухому Мирлу. Через несколько минут вся упряжка закусила мороженым салом, после чего грызла мясистую юколу. Вскоре поспел кипяток. Старик опустил щепоть чая в пол-литровую алюминиевую кружку, достал из мешка вареного мяса, немного хлеба и стал ужинать.

Горящие угли тонко запели. Дух огня напоминал о себе. Старик отломил кусок хлеба и юколы, бросил на костер: вот тебе, добрый дух. Сделай, чтобы больному старому охотнику сопутствовала удача. Чух!

Когда старик закончил свою нехитрую трапезу, уже совсем стемнело. В небе кое-где бледно мерцали высвеченные костром звезды.

Пора спать. Обложил костер с двух сторон лесинами, наладил нодью — долгий таежный огонь. Нодья будет тлеть всю ночь.

Рядом с лесиной выбил ногами яму в снегу. Положил на ее дно оленью шкуру и лег спиной к костру, мысленно попросив хозяина тайги всех благополучий в трудной дороге таежного охотника. Выбрал удобную позу, натянул на голову большой меховой воротник от оленьей дохи и глухо позвал:

— К’а!

Собаки в упряжке привычно подошли к своему хозяину и тесно залегли вокруг него.

В эту ночь старику снился молодой энергичный поэт…Едва развиднелось, а старик уже был на ногах.

Высокие слоистые облака обложили все небо. Сквозь них слабо просачивался скупой свет нового дня.

Было тихо, будто закрыли все ворота, откуда мог вырваться ветер и, радуясь своему освобождению, пронестись по свету.

Нодья почти вся сгорела — остались одни обугленные концы сушняка.

Человек собрал сучьев, нарубил тонкого сухостоя. И второй раз в этой огромной дикой местности запылал маленький костер.

Налетела стая таежных бродяг — мрачных остроклювых кедровок. Они расселись на ближайших деревьях и принялись резко картаво кричать: чем бы поживиться?

За ними, прилетели две маленькие черноголовые синицы. Сели на пенек, уставились бусинками глаз на невидаль — костер — и о чем-то между собой затенькали. Погреться прилетели, так подсаживайтесь к огню, милые синички. Всем тепла хватит у костра. Но синички повертели черными головками, невесомо вспорхнули на высокую пихту и стали прыгать с ветки на ветку, внимательно и зорко всматриваясь между хвоинками, — пташки вылетели на завтрак.

Горячий чай выгнал остатки стужи, которая, воспользовавшись сном старика, закралась под самое сердце, стало теплей.

Старик решил не мучить собак — растянул упряжку на всю длину потяга, чтобы собаки не запутались в постромках. Затем он дал им мороженой наваги и немного сала (кто знает, сколько ему бродить по тайге) и стал на лыжи.

Кенграй и Мирл оторвались от корма: ты что, уходишь без нас? Почувствовав их взгляд спиной, охотник оглянулся: вся упряжка недоуменно смотрела ему вслед. Старик налег на лыжную палку, быстрее заскользил между деревьями, и рассыпающийся целинный снег стал мягко ложиться под легкие охотничьи лыжи, обшитые камусом[46].

…Вскоре лес поредел, деревья как бы раздвинулись.

Изгин пересек чистую низину и углубился в ольшаник. Он не сомневался, что идет по переходу лисовина. И действительно, между кустами, где снег не переметает, охотник внезапно увидел тропу. И старое, уставшее от пережитого сердце охотника застучало радостно и взволнованно.

Последний, трехдневной давности след уходил в сторону тайги. Лисовин делал частые галсы в сопки, но основная тропа вела в верховья речки.

На повороте от речушки Изгин вдруг увидел лыжню. Лыжня уперлась в след лисовина и дала несколько лучей в стороны: охотник вернулся своим следом. Судя по всему, здесь побывал опытный охотник: только наметанный глаз Изгина мог заметить места ставки четырех капканов. Охотник был здесь позавчера. Надо обойти чужие капканы, нельзя мешать другому охотнику. Это закон тайги.

Но подумав так, старик вспомнил, что черно-бурый лисовин принадлежит ему. И тут он рассердился: кто-то другой покушается на его драгоценность!

Но мог ли кто знать, что ты оберегаешь лисовина уже много лет, что дорогая шкура при желании уже давно составила бы венец, твоей охотничьей славы. Тот, кто поставил капканы, конечно, не знал о намерениях Изгина. Получается, что Изгину нужно не мешать тому охотиться. От этой несправедливой справедливости стало ему совсем плохо.

— У-у-у, — злится старик. Он ненавидит охотников, которые, поставив капканы, сидят дома и пьют чай: ловись зверь, ловись. — Впрочем, чего я мучаюсь, — обрадовался Изгин. — Ты лови себе капканами, а я похожу по тайге, — мирно и окончательно договорился старик с отсутствующим соперником.

Потянул слабый ветер, на полянах взметнулись струйки сухого снега и змейками помчались к опушке, исчезли там в кустах. Слева появился узкий распадок, на его крутых склонах зацепился кустарник, теперь утопленный в снегу до ветвей. Затем справа отроги заметно понизились.

А вон впереди за двумя излучинами долины — сопка.

Еще немного, и начнутся бугры и россыпи — дом ли-совина. Подходя к ним, Изгин нашел сегодняшние следы. Лисовин мышковал на пойме и вернулся к каменистым россыпям.

Тяжело переступая, старик поднялся на первый бугор. Оглянулся по сторонам — не видно лисовина.

Дорога утомила старика, хотелось сесть, привалиться к дереву и расслабиться. И старику стало жаль своих верных ног, так долго служивших ему. Пора им на покой, а он заставил их так много трудиться. Но надо еще осмотреть другие бугры. Да поспешая — погода что-то не нравится.

Изгин чуть не вспугнул того, кого так долго искал. На снегу под нависшими ветвями ольхи четко обозначился черный круг. От волнения старик чуть не присел. Сердце колотилось так гулко, что казалось, лисовин слышит его удары. «Он, конечно, знает, что я здесь, — думает Изгин, — но не уйдет. Он позволит мне взять его шкуру».

Метрах в двадцати от лисовина топорщится куст кедрового стланика. Отличное укрытие! Подход удобный. Изгин стал подкрадываться. Нагнувшись до ломоты в спине, он медленно и мягко переступал широкими лыжами. Мех, которым обшиты лыжи, смягчал шелест, рыхлый снег скрадывает звуки движения. Лисовин, не шевелясь, дважды поднимал уши, прядал ими. Изгин останавливался и старался не дышать. Наконец вплотную подошел к кусту. Не нужно спешить. Нужно вначале успокоить сердце.

Лисовин хорошо виден. Рядом с ним — несколько чашеобразных вмятин: видно, это его любимое место отдыха. Отдохну и тогда буду стрелять. Вдруг в старике что-то поднялось и запротестовало. Нет, он не будет стрелять в спящего лисовина, который щедро дарил ему нерп и оленей. Стрелять в спящего зверя нехорошо. И притом Изгин так соскучился по лисовину, что ему непреоборимо захотелось увидеть старого друга во всей его красоте. Хотелось поднять его, посмотреть живого в невиданной шкуре и тогда уже…

Как бы угадав желание человека, лисовин поднял голову, невозмутимо зевнул. Озираясь вокруг, потянул воздух. Встал на толстые лапы и встряхнулся. По всей спине, от головы до хвоста, пробежала серебристая пересыпь. Изгину даже явственно послышался звон — будто рассыпались серебряные деньги.

Лисовин сейчас будет купаться в снегу. Так и есть, он вытянул морду, подогнул передние лапы, оттолкнулся задними и проехался на брюхе. Затем перевернулся на спину, перекатился с боку на бок, встал и встряхнулся.

На лисовине очень дорогая шкура. Такую шкуру Изгин за свою долгую жизнь видел впервые. Вот она. Изгин уже чувствует ее в своих руках. Такая добыча — мечта всех охотников.

Перед тем как нажать на спусковой крючок, Изгин еще раз внимательно оглядел друга. Он стар. Уже не нужен природе. Все равно умрет где-то в тайге, и его съедят другие звери, и бесценная шкура так и не найдет своего ценителя.

Изгин убедил себя, что убиение столь дорогого зверя оправданно. Пусть послужит своему другу и покровителю последний раз.

Изгину стало несколько неловко, когда он поймал себя на мысли — о нем напишут в районной газете. Может, сфотографируют. А что? Пусть пропишут в газете! Пусть все узнают о неслыханной шкуре! Пусть все узнают, что лучший охотник — это Изгин. На закате жизни Изгина посетит большая охотничья слава.

Старик снял с правой руки мягкую рукавицу из нерпичьей кожи, приник к прицелу и плавно положил палец на холодный спусковой крючок. Мушка направлена точно в голову зверя. Сейчас выстрел громко известит мир о неслыханном успехе старого охотника Изгина.

И вдруг — будто пламя из охотничьего ружья. Изгин вздрогнул и поднял голову. Красная молодая лисица вылетела из-за куста, играючи прилегла перед красавцем лисовином. Гибко и упруго заходила всем телом. Виляя хвостом, обошла лисовина вокруг. Изогнувшись, рыбой взметнулась перед его носом. Лисовин, как бы отбиваясь от нахлынувшей напасти, поднял переднюю лапу. Его толстый пушистый хвост заходил кругами. Это был свадебный танец.

«Ты еще можешь!» — изумился охотник. Его руки вяло опустились.

Лиса, извиваясь в страстном танце, звала лисовина. Лисовин принял вызов. Резвясь, они скрылись вдали.

«Пусть поживет до следующей зимы», — спокойно подумал Изгин. Но тут же испугался своей дерзости.

Он повернулся как-то неловко. Резкая боль пронзила поясницу и взлетела по спине. «Что это?» — почему-то безразлично подумал старик.

Но одна мысль стала тревожно и настойчиво стучать в виски: там, на тропе, капканы! Там, на траве, капканы!

Старик несколько раз жадно схватил ртом морозный воздух, собрал все остатки сил и, убедившись, что может идти, двинулся своей лыжней назад.

Началась поземка. Ноги подкашиваются. Суставы скрипят, будто снег в мороз.

Вот и место ставки. Теперь невозможно найти капканы: замело. И старик стал наугад протыкать снег. Он устал от ходьбы, ожесточился и ошалело тыкал палкой в снег. Как сквозь полусон услышал лязг металла. Сломал палку на месте прихвата челюстей капкана — сил не осталось разжать их. «Что ты делаешь?» — кричит кто-то. «Да, да, нельзя так», — отвечает помрачневшее сознание. А руки продолжают делать свое.

Еще два раза слышал Изгин лязг металла. Четвертый капкан так и не нашел. Как же быть? Тогда к нему пришла спасительная мысль — нужно оставить запах человека. Ни один зверь даже близко не подойдет! И старик помочился на куст ольхи.

Усталость валила с ног, но Изгин забыл о ней — его осенила пугливая мысль. Если кто-нибудь был рядом, тот заметил бы: старик весь преобразился, он посмотрел на неясный след лисовина, потом взглянул в сторону сопки, куда скрылись лисы, и неожиданно отчетливо сказал вслух: «Я еще вернусь сюда».

И опять вспухла голова. И опять туман застлал глаза. И одолела старика страшная усталость, будто он только что завершил большой, отнявший у него все силы труд.

Но надо идти. Ветер упруго и настойчиво толкает в спину.

С неба валит крупный снег. Снежинки кружатся перед глазами. Снег пушистый-пушистый; он мягко ложится на плечи, шапку и лицо. О-о, как много снегу!

Тонут широкие лыжи. Старик переступает с таким трудом, будто не снег налипает на лыжи — свинец. Изгин жадно хватает воздух пересохшим ртом. Но воздух будто лишился живительной силы. Старик весь мокрый. А дорога еще длинная-длинная.

Вдруг он увидел: высоко выпрыгивая из снега и с головой проваливаясь в нем, из последних усилий скачет навстречу зверь. Скачет так, будто перед ним быстроногая добыча, которую он настигнет следующим прыжком. Старик обрадованно остановился, узнав в скачущем звере Кенграя. Умный пес, по-видимому, забеспокоился в долгом ожидании хозяина. И снялся с ошейника, как всегда он делал на длительных остановках, и пошел по заметенному следу.

Кенграй в прыжке обдал хозяина комьями снега и, радостно повизгивая, завертелся у ног. У старика же не осталось сил поласкать верного друга.

Собака нетерпеливо вырывается вперед, останавливается, поджидает хозяина, возвращается к нему. Кенграй недоуменно, не мигая, смотрит на хозяина. Что-то смутное и тревожное овладевает собакой, и Кенграй жалобно скулит. Изгин знает, почему волнуется его старый друг. Сквозь наплывший на глаза туман он благодарно смотрит на собаку…

— Идем, Кенграй, идем, — с усилием выговорил старик…

СЕМИПЕРАЯ ПТИЦА

4. ЗДРАВСТВУЙ, ШКОЛА!

Ребята готовились к отъезду в школу. Собрали книги, уложили чемоданы. А что делать с Семиперой птицей?

— Возьмем птицу с собой в интернат, — сказал Колка.

— А кто тебя пустит в школу с такой махиной? — спросил Урьюн.

Колка призадумался, потом торопливо сказал:

— Наловим бурундуков, клестов, белок, и получится «живой уголок»! Наш «уголок» будет самый лучший — не у каждого ведь есть Семиперая птица!

— Молодец Колка! Вот голова! — обрадовался Урьюн и предложил: — Всем классом пойдем собирать ягоды и орехи для «уголка». — Но тут он спохватился и огорченно, будто его кто обидел, сказал: —А где мы возьмем столько рыбы, чтобы прокормить такую обжору?

Колку это озадачило. В самом деле, где взять столько рыбы? Где ее взять?

Тут вмешался дед:

— Еще сыновья рыбаков называетесь! Или вы разучились ловить рыбу? А ведь ваша школа находится на берегу Тыми — самой крупной реки Ых-мифа. В Тыми рыбы столько, что ею можно накормить целый город.

— Верно! — воскликнул Колка. — Мы поставим вентерь — и каждый день у нас будет свежая рыба!

Паровоз тонко присвистнул, замедлил ход и, лязгнув буферами, остановился. Он чадил густо и много, будто старался отдышаться после долгого бега.

Взрослые помогли ребятам снять корзину с большой птицей. Корзина легкая. Ее сплел дедушка Лузгин из веток ивы. Но сама птица…

Ребят окружили чуть ли не все, кто пришел к поезду.

— Что за птица? — слышались удивленные голоса.

— Семиперая, — важно отвечал Урьюн.

Когда подошли к большому двухэтажному дому, украшенному транспарантом «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!», остановились. Как-то неудобно входить в интернат с большущей птицей. Один шустрый русский мальчик сказал:

— Птица вовсе не семиперая. У нее перьев больше. Я посчитал.

— Все равно Семиперая, — ответил Колка.

— Что же вы с ней будете делать? — спросил знакомый голос.

Ребята оглянулись. Это был старый учитель географии Илья Вениаминович. Соленые ветры и морозы обожгли его лицо, и оно стало коричневым, как у нивхов. Но глаза были молодые, цвета весеннего неба, а брови густые, белесые, похожие на крылья жаворонка.

Только сейчас Колка почувствовал, как он соскучился по учителю. Колка никогда не задумывался над тем, почему он так любит Илью Вениаминовича. Наверно, потому, что учитель сам любил детей, школу, эту землю. Ребята знали, что Илья Вениаминович — давнишний житель Сахалина. Как приехал сюда молодым, так и остался здесь навсегда. Он обучал многих нивхских детей. Его ученики, окончив институты и училища, сами уже работают преподавателями в интернате.

Илья Вениаминович — лучший краевед в районе. Вместе со старшеклассниками не однажды ходил на места древних стойбищ, собирал каменные наконечники, каменные топоры, глиняные черепки. Еще он мастерски делал чучела зверей и птиц.

Илья Вениаминович организовал в школе краеведческий музей. Говорят, что этот музей — лучший в области.

Ребята хором сказали:

— Здравствуйте, Илья Вениаминович!

— Здравствуйте, ребята! — улыбнулся учитель. — Ну, так что же вы собираетесь делать с птицей?

— А если… организуем «живой уголок»? — робко предложил Колка.

— Из одной-то птицы «живой уголок»? — все так же улыбаясь, спросил учитель.

— Илья Вениаминович, — вмешался в разговор старшеклассник Гоша Степанов, эвенк, сын таежного оленевода. — Можно наловить птичек, зверей… — Гоша вопросительно смотрел на учителя.

— Ишь ты, так сразу и «живой уголок»! — сказал учитель. Мысль ребят ему понравилась. — Пусть птица поживет пока в моем огороде.

ЛЕГЕНДА О ТЫНГРАЕ

Впервые о легенде я услышал уже не поманю от кого. Услышал во время одной из многочисленных ночевок на охоте или рыбной ловле. Тогда попался ничем не примечательный рассказчик. Он отделался лишь тем, что сказал: вот раньше были собаки! Куда сегодняшним собакам до них. И только назвал имя легендарной собаки, добавив, что упряжка во главе с Тынграем не знала поражений.

Второй раз услышал я об этом через несколько лет, зимой, и вот при каких обстоятельствах.

Я приехал в свой родной поселок Ноглики на праздник народов Севера. В районном центре собрались рыбаки, оленеводы и охотники за десятки и сотни километров, чтобы посостязаться в стрельбе из лука, гонках на собаках и оленях, нивхской борьбе и других видах спорта.

Гонки на собаках выиграл каюр из Пильтуна, самого северного селения на восточном побережье. Упряжка у него выделялась среди других: собаки высоконогие, поджарые, с развитой мускулатурой, со стройной аккуратной головой. В беге они неутомимы и резвы.

После гонок я встретился с каюром. Мы знали друг друга: были школьными приятелями. Разговорились. Он много расспрашивал о жизни в городах на материке. Мой приятель ни разу не бывал дальше районного центра. Но это не мешало ему быть хорошим рыбаком и отличным каюром.

Когда зашла речь о соревнованиях, мы тут же заговорили об упряжках. Говорили с интересом. Мой приятель — большой знаток ездовых собак. Он отметил, что собаки из разных селений отличаются друг от друга: то ли мастью, то ли размерами, то ли экстерьером в целом. И даже характером.

О своей упряжке только сказал то, что выводил ее долго, строго отбирая производителей. Мой друг признался, что не любит угрюмых собак: угрюмые и в работе нерезвые. Особенно трудно давалось ему перевоспитание характера своры. И тут он сказал, что его любимцы — далекие потомки того легендарного Тынграя, о ком и по сей день рассказывают легенды. А Тынграй был угрюмым псом…

Второй раз услышав это имя, я уже не мог не записать легенду о Тынграе. Но мой приятель не унаследовал от своих предков дар рассказывать, да и относился к легендам и преданиям как не стоящим внимания пустякам.

И все-таки помог мне мой приятель. Сказал, что, если верить преданиям, Тынграй происходил с побережий Лунского залива. Эту версию подтвердили и другие каюры, что постарше нас. А тут мне еще сообщили, что с недели на неделю в стойбище на берегу Лунского залива состоится медвежий праздник. Весть привез охотник-соболятник. Он приезжал в райцентр сдавать пушнину.

Через день меня уже мчали быстроногие собаки. Предстоял путь более чем за сотню километров через залив, соболиную тайгу и перевал.

В три дня мы доехали до стойбища Миях-во. Стойбище — в нескольких километрах от оголенного берега. Оно защищено от студеных ветров низкорослыми рощами корявой лиственницы. В двух-трех километрах в глубь острова — отроги хребта, изрезанные распадками и покрытые хвойным густолесьем, — излюбленные места соболей.

В стойбище из четырех домов жил род Сакквонгун — таежные охотники. Мы приехали за несколько дней до праздника.

Наши хозяева — люди Сакквонгун — оказались по-нивхски гостеприимными. Днем они занимались охотой и другими делами. А вечера отдавали тылгурам. Иногда мы слушали нгастуры[50] о необыкновенных путешествиях какого-либо безымянного меннгафкка[51].

В один из вечеров я сказал, что видел на празднике пародов Севера упряжку, которая состоит из потомков легендарного Тынграя у человека из рода Сакквонгун. Именно люди Сакквонгун воспитали Тынграя и были его первыми хозяевами.

В то время род Сакквонгун не был многочисленным. В стойбище Миях-во стояло несколько то-рафов, покрытых корьем и землей.

В одном из то-рафов жила семья: хромоногий мужчина, который мог кормить только одну жену, его жена, красивая женщина, и их десятилетний сын. Несколько родов предлагали красивой женщине, когда она была не замужем, перейти к ним, но ее родители свято хранили обычаи — отдали свою дочь в род ымхи — зятей.

Хромоногий был старательный кормилец. Но не всегда удачей заканчивались его старания. А долго преследовать добычу он не мог.

Зимой хромоногий ловил пушного зверя. Он не мог ходить далеко и ставил ловушки сразу за стойбищем. Потому не часто приносил добычу домой.

Весной он ездил вместе с сородичами в море, во льды бить нерпу. Охота на нерпу требует сноровки. Но откуда взяться сноровке, если охотник хромоногий? И сородичи брали его гребцом. При дележе добычи хромоногого не баловали вниманием.

Только летом хромоногий мог один промышлять. Он вместе с женой сплетал из тонких ветвей тальника тек-ко — ловушки на рыбу — и ставил их в горных речках. Много ли, мало ли добывали они рыбы, но делали кой-какой запас юколы и как-то тянули до весны.

А если весна затягивалась — первой начинала голодать семья хромоногого.

У хромоногого было всего три кобеля и одна сука. Он не мог держать целую упряжку — собаки требуют много корма. И когда нужно было заготовить дрова, хромоногий запрягал в легкую нарту трех своих тощих кобелей и медленно исчезал в ближайшей роще. А потом люди видели: из рощи выходила странная упряжка — те же три тощих кобеля и вместе с ними тянул нарту хозяин.

У хромоногого была одна радость — сын. Мальчик рос смышленым. И отец делал все, чтобы передать сыну свои нехитрые секреты рыболовства и охоты.

В свои десять лет мальчик уже умел точить наконечники гарпуна, умел различать следы зверей и узнавать птиц по их голосам.

Мальчик любил собак, и те отвечали ему взаимностью. В сырые вечера в начале осени мальчик помогал матери варить на костре похлебку для собак. Когда выпадал первый снег, он запрягал всех трех кобелей в упряжку и с веселым криком носился вверх и вниз по-над берегом реки. Об одном мечтал мальчик: когда будет юношей, заимеет свою упряжку. И не какую-нибудь там, а самую отборную. Чтобы она везла с весенней охоты тяжелую нарту, груженную жирными нерпами и лахтаками, которых добудет удачливый юноша; чтобы она везла хозяина по весеннему насту в отдаленные стойбища в гости; чтобы она не знала поражений в гонках.

Однажды весной кто-то заметил: один из нё ограблен. По следам определили: нё ограбила собака. Следы собаки были крупные, но аккуратные. Они вели в лес.

И с тех пор неизвестная собака стала проникать в закрытые нё и пожирать юколу и скудные запасы нерпичьего жира.

Люди, чтобы поймать пса-грабителя, выставили ловушки с приманками. Но собака будто обладала человеческим умом: она ловко обходила настороженные ловушки и безнаказанно брала приманку.

Тогда жители стойбища решили травить дикого пса домашней сворой. Отобрали несколько крупных и злобных кобелей и стали караулить дикаря.

Но тот не появился в ту ночь. Караулили и в следующую ночь. Но пес будто знал, что его ждет, и опять не появился. А люди сменяли друг друга, но продолжали караулить каждую ночь. И вот на шестую ночь появился дикий пес. По-видимому, голод выгнал из леса. Нет, люди не видели его. Но откормленные кобели вдруг яростно взлаяли и один за другим помчались к крайнему нё. При сильной луне было видно: от нё к лесу стрелой метнулась длинная тень. Кто-то утверждал, что заметил, как луна высеребрила его рыжеватый загривок и сделала пса каким-то неземным.

Долго доносился лай, отдаляясь. Но вот лай перешел в рык и рев. Было ясно: свора нагнала дикаря. И люди облегченно подумали: теперь стойбище избавится от грабителя. Вдруг взметнулся визг и оборвался. «Конец», — подумали люди. Но тут же недоуменно переглянулись: лай донесся с новой силой и вскоре потух вдали.

Когда рассвело, хозяева взяли вернувшихся кобелей на сворки. И увидели: у одного кобеля до основания разорвано ухо, у другого прокушена лапа, у третьего на загривке зияет рваная рана, а четвертого, самого могучего, не узнать: морда разбита, будто колотили по ней обухом топора. И подивились люди, какой же силой и ловкостью надо обладать собаке, чтобы отбиться от целой своры ездовых кобелей!

Прошло несколько спокойных ночей. И так уж случилось, что мальчик, сын хромоногого, выйдя поздно вечером за дровами, увидел: огромный стройный пес желтой масти воинственно прохаживался среди привязанных к кольям трех тощих кобелей, а те покорно прижимали уши, приседали и водили куцыми обрубленными хвостами.

Когда вышли взрослые, пса уже не было. Только три тощих кобеля пристально смотрели куда-то в ночь.

Наутро жена хромоногого вынесла объедки от скудного завтрака, чтобы дать непривязанной суке. Обычно сука поджидала у порога, когда ей вынесут эти объедки. Но на этот раз ее нигде не было.

Женщина громко звала собаку, но та не появлялась.

Женщина так и не дозвалась, пришлось отдать объедки кобелям-бездельникам, от которых летом нет никакого проку.

Сука объявилась через три дня. Она стелющимся шагом подошла к хозяйке, лизнула ей ногу. Увлажненные глаза полны усталости. Она была какая-то другая: шерсть на ней лоснилась, будто ее долго откармливали; когда ее звали, она словно не слышала. Она теперь подолгу лежала на солнцепеке и старательно вылизывала себя, не отвечала на ласковый зов мальчика. Она была озабочена какой-то великой заботой. Казалось: в мире существует она одна.

Прошло два месяца, и однажды утром хромоногий воскликнул:

— Хы! Да наша сука отяжелела!

Как-то в середине лета, когда мальчик с отцом вернулись с рыбалки и привезли матери жирных красноперок, мать загадочно улыбнулась и сказала сыну:

— Сходи-ка в конуру, посмотри.

Мальчик вышел посмотреть. И что увидел: из-под усталой суки выглядывали маленькие игрушечные лапки с белыми коготками и тонкие мышиные хвостики с белесой редкой шерстью. Лапки и хвостики беспокойно шевелились, и снизу, из-под суки, доносилось недовольное попискивание щенков, ищущих соски, и сочное торопливое причмокивание тех, кто сосал молоко матери.

Вслед за сыном подошел отец. Он криво уставился на суку и усмехнулся почему-то горько. Потом резко наклонился, сдвинул суку ногой, схватил одного щенка за задние лапки и перевернул. Сказал: «Щенок-кобелек». Схватил второго, потянул кверху. Но щенок намертво всосался в розовую пухлую соску, обхватив ее такими же розовыми лапками. «Ох и жадный ты!» — сказал хромоногий, не то сердясь, не то поощряя. Взглянув между задних лапок щенка, отец сказал: «Щенок-кобелек»…

В выводке одна сука и восемь кобелей как на подбор!

Отец опять усмехнулся и печально сказал:

— Сын мой, ты мечтал об упряжке — вот тебе целая упряжка. И смотри, какая будет отборная, красивая упряжка: все кобели одной масти!

Мальчик счастливо запрыгал, прибежал к матери:

— Мама! У меня будет самая лучшая упряжка!

— Когда станешь большой, у тебя будет самая лучшая упряжка, — ответила мать.

— Нет! Сейчас у меня будет самая лучшая упряжка! — возразил мальчик.

— Но ведь сейчас лето… И щенки еще не подросли… — сказала мать.

Наступила осень, дождливая, ветреная. Хромоногий каждое утро выходил из то-рафа, всматривался в низкое, тяжелое небо. Иногда шквалом разрывало тучи и между ними голубыми окнами пробивалось небо. И тогда хромоногий облегченно вздыхал и шел готовить рыболовные снасти. Но зря он это делал: следующий шквал приносил новые тучи. И мир заливал дождь, крупный, холодный.

Хромоногий не успел за лето заготовить столько юколы, чтобы быть уверенным, что весна не принесет беды. Он еще надеялся на осенний ход кеты. Но непогодь или задержала этот ход, или кета прошла незамеченной в бурных потоках разлившейся реки.

Всему бывает конец. Конец наступил и шторму.

Вышел хромоногий на реку, хотя знал: рискованно ставить сети, когда река озверело вырывается из русла.

Вышел хромоногий на реку, поставил сети. И тут же был наказан, бурное течение бросило на его сети огромное суковатое дерево. И от сетей остались обрывки. А у хромоногого сети были одни-единственные.

Вернулся хромоногий к себе, сказал испуганной жене:

— Раз нет счастья отроду, его и не будет. Не печалься, жена. Станет лед, будем удочками ловить рыбу.

А на следующий день мальчик увидел: отец подпоясался ремнем и стал класть щенков себе за пазуху. Хватает щенков за голову и сует за пазуху. Одного, второго, третьего… Семь кобельков положил за пазуху. Оставил одного, у которого щеки были желтее, чем у других, того, который в первый же день жадно всосался в сосок матери и никак не отпускал, когда хромоногий хотел перевернуть его на спину.

Мальчик испуганно следил за действиями отца, еще не понимая, чего он хочет.

— Пап, ты это зачем? — спросил мальчик.

И тут страшная догадка поразила мальчика, и он закричал:

— Нет! Нет! Не дам!

Мальчик повис на шее отца. Он ощущал под животом живые комочки, чувствовал, что щенкам больно от его тяжести, но мальчик не отпускал рук и плакал:

— Нет! Нет! Не дам!

Вокруг тревожно бегала сука. Хромоногий пнул ее кривой ногой и тяжело поплелся к реке. А мальчик, раскидывая ноги в разные стороны, цеплялся ими за кустарники, чтобы хоть как-то задержать отца.

У самого обрыва остановился хромоногий. Он устал и дышал тяжело. Сын мешал ему. И хромоногий двинул плечами, пытаясь стряхнуть мальчика, но тот продолжал висеть на его шее. Тогда он схватил сына за кисти, но руки сына будто окаменели.

Долго стоял хромоногий над бурлящей рекой. Стоял угрюмый, темный. Потом медленно повернул к стойбищу.

Морозы недолго заставили ждать. Несколько дней было ясных. Потом в мире что-то сместилось. Ветер сорвался из-за гор, будто высокие хребты долго держали его и не пускали. Налетел студеный ветер, оледенил все за собой.

К тому времени щенки понимали свои имена и шли на зов. Они все реже и реже лезли к матери под ее теплое брюхо, больше спали отдельно на сене, свернувшись пушистыми клубками. Выспавшись, они резвились во дворе, дрались с соседскими щенками. Все драки возглавлял желтощекий щенок по имени Тынграй.

Мальчик каждый день варил для своих любимцев еду. Щенки пожирали много рыбы, запас которой быстро таял.

И вот пришел день, когда отец сказал:

— Сын мой, нам с тобой не прокормить всех щенков. Они уже большие и могут прожить без матери. Отдадим половину родственникам.

Мальчику было жаль щенков. Но нечего делать: чтобы прокормить их, нужно иметь большой запас рыбы и мяса…

И отдали половину щенков соседям.

Выпал снег. Колючий, ледянистый. Будто, пока летел, его сперва оттаяли., и уже потом заморозили. Он выпал на землю, и ветер еще несколько дней переметал его, как сухие песчинки. Четыре щенка, резвясь, носились по кустам, принюхивались к еще неведомым запахам и так низко наклоняли мордочки, что снежинки бисеринками прилипали к их влажным носам. Семья хромоногого с утра до вечера пропадала на реке, пробивала лунки во многих местах на льду и ловила форелей на удочки.

Когда перепадали безветренные дни, хромоногий уходил в лес ставить петли. Он пропадал целыми днями и возвращался поздно ночью. Жена не ложилась спать, пока не встретит мужа. Но редко она видела, чтобы муж принес добычу. Та зима выдалась на редкость скупая на добычу, и хромоногий, и без того неудачливый, на этот раз поймал всего двух соболей.

Щенки за зиму подросли. И к весеннему насту были высоки, как взрослые нартовые псы. Только в кости они были тонки и характером шаловливые.

Мальчик уже научил своих любимцев ходить в упряжке. Молодые псы поначалу резво тянули нарту, но быстро выдыхались.

С весенним настом жители стойбища запрягали лучшие упряжки и отправлялись далеко за сопки менять пушнину на товар. И хромоногий запряг своих трех кобелей, ввел в упряжку и молодых псов. Поклажа нетяжелая, и упряжка легко тронула нарту.

Уехал хромоногий в отдаленное селение разменять две шкурки соболя на одежду, топор, пилу, ножи. Уехал, и долго его не было. Уже вернулись все охотники. Вернулись с богатыми товарами, с неслыханной вкусной едой для детишек, с душистым чаем и табаком, а хромоногого все не было. И когда снег уже почти растаял, а кое-кто в стойбище поговаривал, что хромоногий, наверное, погиб, появилась маленькая упряжка, три тощих кобеля и с ними только один молодой пес Тынграй.

Приехал хромоногий в стойбище, но мало чем порадовал семью. Сказал, что купец плохо оценил его соболей и мало товару дал в обмен. И еще сказал: купцу понравились молодые псы, и он потребовал продать их. Хромоногий наотрез отказался продавать любимцев сына. Купец клялся, что любит хромоногого, предложил свою дружбу, просил не торопиться с отъездом. Обещал заплатить за каждого пса дороже, чем за шкуру соболя. Держал купец хромоногого, спаивал водкой. Хромоногому давно пора домой, скоро снег растает и придется идти пешком. Вот на это и рассчитывал купец. Без снега упряжка не понадобится хромоногому, и он оставит собак у купца.

Пришлось уступить купцу. Тот в обмен дал немного товару. Сказал, что, пока хромоногий жил у него, пропил всю упряжку. Только и сумел хромоногий забрать Тынграя и под покровом ночи выехать из селения.

Весна этого года выдалась тяжелая. И хромоногий успокаивал себя: хорошо, что молодые псы находятся не у него. А то бы они голодали и вряд ли дожили до дней весенней охоты.

Оставшихся собак хромоногий спустил с привязи. И те, кто как мог, сами добывали корм. К началу весенней охоты во льдах собаки хромоногого пришли — одна шкура да кости.

Когда устойчивый ветер пригнал льды к побережью, жители стойбища вышли в море промышлять нерпу.

Хромоногий одним из первых вывел свою утлую долбленку во льды. С ним на свою первую охоту вышел сын. Мальчик был очарован величием торосов и громадой ледяных полей. Он так засматривался на необычное окружение, что порой забывал о своих обязанностях. А от него пока требовалось немного: несильно грести. Отец ловко действовал рулевым веслом, умело направлял лодку между льдинами.

Когда лодка обогнула торосистую синюю льдину, мальчик увидел невдалеке, стадо нерп и указал на него рукой. Отец глянул: около пятнадцати нерп лежало на небольшом ледяном поле. Охотник сильным движением увел лодку снова за торосистую льдину, чтобы не вспугнуть нерп. Он недолго соображал, выбирая наилучший план нападения на стадо. Отец велел сыну лечь в лодку, чтобы его не было видно со стороны, а сам, низко наклонившись, направил лодку так, чтобы ветер шел от нерп.

Несколько неслышных гребков рулевым веслом, и лодка тихо уткнулась носом в край ледяного поля. Отец взял в руки гарпун и палку-колотушку, неслышно соскочил на льдину и понесся к нерпам что есть силы. Нерпы увидели врага и в панике, наталкиваясь друг на друга, поползли к воде. Те, кто лежал ближе к краю льда, успели уйти в воду. Но четыре нерпы с проломленными черепами остались на льду. Пятую, остервенело вырывавшуюся, хромоногий держал на гарпуне. Потом подтянул ее к себе и добил колотушкой.

Нерпы не уместились в лодке. И двух пришлось тащить за лодкой на ремне.

В стойбище старики угощались первой весенней добычей, славили тех, кто дал людям пищу. О сыне хромоногого говорили, что его первая охота обещает ему удачу на многие годы. И тут же одиннадцатилетнего мальчика назвали кормильцем.

Удача не покидала охотников до конца весенней охоты.

Мальчик щедро разносил по то-рафам мясо и сало от своей добычи. И, конечно, он не забыл и нартовых псов. От хорошей пищи Тынграй быстро пошел в рост и к началу лета стал высоким сильным псом.

Несмотря на большой рост, Тынграй был легок и подвижен. В стойбищах не было равных Тынграю. И в собачьих схватках Тынграй повергал всех кобелей.

К этому времени у него сложился характер. Это был угрюмый и величавый пес. Он ко всему окружающему относился спокойно. Других кобелей он не замечал. И когда те не желали уступить добром, пускал в ход свои острые белоснежные клыки. Он никогда без необходимости не лаял. Жители стойбища так и не слышали его голоса. Он и рычал-то всегда негромко. В этом не было нужды: достаточно его взгляда, чтобы псы поджимали хвосты.

Хромоногого Тынграй не любил. Во всяком случае, он ничем не выказывал радости при встрече с ним. Но исправно выполнял его требования.

Мальчика же Тынграй всегда встречал радостным поскуливанием. Разрешал трепать себя за ухо, охотно играл в борьбу, позволяя положить себя на лопатки.

О Тынграе давно судачили старики. Но по-настоящему заговорили о нем в конце осени, когда открылся сезон охоты.

Мальчик напросился в тайгу. И хромоногий с сыном ушли на промысел еще до появления пороши. Взяли с собой Тынграя. Пришли охотники в сопки, срубили балаган и на следующее утро отправились ставить силки. Ставили ловушки у ключей, на местах, где должны быть переходы соболей.

Тынграй, пока охотники выбирали удобные места, носился рядом, принюхивался к невидимым следам.

Мальчик с любопытством смотрел, как Тынграй по только ему известным приметам находил, где прошел зверь. А Тынграй суетливо бегал по кустам, по колодинам, долго распутывал следы у нагромождений мертвых деревьев. И вот охотники впервые услышали голос Тынграя. Он был звонкий и уверенный. Пес пронесся мимо охотников, не видя их. Помчался вверх по склону сопки и будто наткнулся на стену, остановился и залаял отрывисто, призывно.

Мальчик прибежал на лай и увидел: на вершине толстой и высокой лиственницы сидел темный зверек — соболь. Мальчик восторженно смотрел на зверя и ждал отца. Хромоногий не спеша подошел, как-то отрешенно взглянул наверх и молча подался в сторону. У хромоногого не было никакого оружия, чтобы достать зверька. Мальчик понуро поплелся за отцом. Тынграй же обиженно осекся и недоуменно взглянул на людей. Он долго не хотел отходить от дерева. И когда наконец понял, что этот зверек не интересует его хозяев, тоже подался следом за ними.

Тынграй трусил сзади. Но вот он остановился, потянул носом и вдруг молча помчался по распадку. Хромоногий понял: Тынграй поймал след. Когда пес стал нетерпеливо повизгивать, охотник понял и другое: след теплый.

Хромоногий, неловко припадая на кривую ногу, побежал за собакой. Мальчик тоже припустил. Он тут же обогнал отца и бежал впереди.

И увидели охотники: из куста, к которому набежал пес, выскочил соболь и длинными прыжками стал уходить к ломам — нагромождениям леса.

Тынграй стрелой погнался за соболем, и когда тому оставалось до домов всего несколько прыжков, пес на лету подхватил его. Возбужденный пес остервенело тискал добычу зубами, когда подбежали запыхавшиеся охотники. Тынграй неохотно отдал свою добычу.

С этого дня Тынграй стал охотиться на соболей. Он научился подходить к кормящемуся зверю. Иногда пес, завидев соболя, долгими минутами лежал в кустах, выбирая удобный миг, чтобы зверь отошел подальше от валежин или высоких деревьев. Умный пес прекрасно знал свою скорость. Изучив, как быстро бежит соболь, Тынграй выбирал миг нападения так, чтобы соболь не успел вскочить на ближайшее дерево. Иногда пес в высоком прыжке снимал зверя, когда тот уже взлетал на нижний сук.

Охота в ту осень началась удачно. Хромоногий уже строил планы новой поездки к торговым людям. И жалел, что отдал купцу, замечательных нартовых кобелей. Теперь семья будет сыта, и хромоногому, как уважающему себя мужчине, следовало бы иметь полную упряжку.

Но не суждено было хромоногому иметь полную упряжку. После снегопада по следу хромоногого нагнал шатун. Не будь Тынграя, охотник ушел бы в Млы-во — потусторонний мир. Тынграй вцепился шатуну в горло и не отпускал до тех пор, пока хромоногий, собрав свои силы, не вонзил нож в сердце шатуну. Видно, не суждено хромоногому жить счастливо. Шатун сломал ему вторую, здоровую ногу. И всю зиму пролежал хромоногий в постели. Нога срослась криво и плохо подчинялась.

Так и не поохотились хромоногий и его сын. Все охотники стойбища добыли соболя, а семья хромоногого снова осталась без добычи.

В начале весны жители стойбища праздновали удачную зимнюю охоту. Было большое веселье. В стойбище приехали гости из отдаленных мест. Несколько дней продолжалось веселье. Мужи соревновались в борьбе, в стрельбе из лука, в поднятии тяжести, в прыжках. И когда начались соревнования в гонках на собачьих упряжках, собрались и млад и стар. Упряжек было как никогда много.

Хромоногий не участвовал в гонках. Но о Тынграе знали далеко за пределами побережья. И вот в один из вечеров к хромоногому пришел молодой гонщик. Сказал, что он из рода Такрвонгун. Человек из рода Такрвонгун дает в обмен на Тынграя шкуру черного соболя и пол-тушки таухурша-лахтака[52].

Семья хромоногого уже голодала, и человек из рода Такрвонгун без труда договорился.

На другой день весть о победе человека из рода Такрвонгун облетела все стойбище. Все говорили о вожаке упряжки — Тынграе. Говорили о его силе и неутомимости.

Так и уехал человек из рода Такрвонгун в свое стойбище со славой победителя. Он жил в двух днях езды к северу по восточному побережью Ых-мифа.

Сын хромоногого долго горевал. Но нечего делать — нельзя перечить отцу.

Прошло несколько дней после того, как гости разъехались по своим селениям. И однажды вечером сын хромоногого, играя у своего то-рафа, увидел Тынграя. Он лежал на своем обычном месте у конуры. Мальчик обрадовался, подбежал к собаке и стал играть с нею. Потом вошел в то-раф и рассказал отцу. Отец велел сыну привязать Тынграя.

Через два дня у то-рафа хромоногого остановилась упряжка. Это приехал человек из-рода Такрвонгун. Оказывается, Тынграй перегрыз привязь и убежал. И, чтобы такое больше не повторялось, хромоногий сильно избил Тынграя. На следующее утро человек из рода Такрвон-гун увез Тынграя. И мальчик видел: Тынграй долго упирался, рвался назад. Но ему одному не осилить целую упряжку.

Тынграй попал к новому хозяину, удачливому и сильному.

Новый хозяин хорошо кормил собак. И Тынграй вскоре превратился в матерого пса. Человек из рода Такрвонгун был рыбак и охотник на морского зверя. В тайгу он ездил разве только за дровами. Поэтому новый хозяин не использовал собак в охоте. Тынграя он держал для соревнований. Откормленный и сильный Тынграй стал еще более угрюмым. Даже появилась в нем злость. Теперь он чаще пускал клыки в ход, бил других кобелей без причины. И, чтобы Тынграй не покалечил упряжку, новый хозяин держал его отдельно на цепи.

Через год человек из рода Такрвонгун женился. И за невесту отдал богатый юскинд — выкуп. Ахмалкам очень понравился Тынграй, и они забрали пса. В том селении от Тынграя ощенилось несколько сук. И тамошние каюры стали подбирать упряжки из кобелей — потомков Тынграя.

Но в Пильтуне Тынграй недолго жил. Его перекупил богатый род из селения Луполово, что на западном побережье Ых-мифа. И на том побережье Тынграй возглавил упряжки на соревнованиях. И всегда упряжка с Тынграем побеждала в гонках.

О необыкновенной собаке пошли легенды. Самые богатые нивхи мечтали приобрести Тынграя. Не прошло и трех зим, а Тынграй оказался в самом южном стойбище по западному побережью.

Последним хозяином Тынграя был купец. Тот самый купец, у которого несколько лет назад оставил своих собак хромоногий.

К тому времени у купца подобралась самая отборная упряжка на Ых-мифе. Богатый человек потехи ради участвовал во всех крупных состязаниях. И не знал поражений. Говорят, Тынграй совсем озлобился. Во время гонок, если он нагонял чужую упряжку, с ходу вцеплялся в горло другому вожаку. И каюры не любили участвовать в одном заезде с купцом.

В середине зимы и в начале весны купец объезжал нивхские селения, забирал пушнину.

Как-то случилось, что в середине зимы купец приехал в стойбище хромоногого. Тынграй узнал своего бывшего хозяина — сына хромоногого. А хромоногого не допустил к себе, встретил его глухим рыком, обнажив острые клыки. Тынграй до сих пор не простил ему.

Еще год назад сын хромоногого заболел. Болезнь была тяжелая. Она не проходила. Родовой шаман сказал, что подростка может вылечить только Тынграй, болезнь идет от тоски по любимой собаке. И хромоногий готов был отдать все, чтобы вернуть пса. Купец сказал, что вернет Тынграя, если хромоногий и его сын дадут за него пять темных соболей. А у хромоногого было четыре соболя. И договорились купец и хромоногий: двух соболей обменивает на товары, а двух других купец берет в счет Тынграя. Как только хромоногий привезет остальных соболей, тут же получит Тынграя. Если к началу весны хромоногий не приедет к купцу, то купец сам приедет в стойбище.

Когда купец уезжал, хромоногий вырвал у Тынграя клок шерсти, завернул в тряпочку и повесил на шею сына. Так велел сделать шаман. Тоска по любимой собаке будет не столь велика, и страдания подростка уменьшатся.

К концу сезона охоты хромоногий поймал еще пять соболей. Жители стойбища ждали приезда купца. Но тот не приезжал. Семья хромоногого стала голодать.

С наступлением весны подростку стало хуже. Он худел на глазах. В один из дней, когда хромоногий и его жена находились в отчаянии и не знали, что делать, кто-то в стойбище увидел Тынграя. Люди подумали: надо ждать купца. Тынграй, наверно, снялся с ошейника и опередил упряжку. Но прошел день, прошел второй, а купца все нет и нет.

Хромоногий хотел поймать Тынграя, ввести в то-раф, чтобы сын мог видеть своего любимца. Но Тынграй не давался в руки. Он ходил вокруг стойбища, дразня привязанных к кольям собак.

Как-то всю ночь жители стойбища слышали вой Тынграя. Он ходил вокруг стойбища и выл. А утром сын хромоногого умер. В тот же день исчез Тынграй.

Говорят, через день его видели в селении рода Такрвонгун.

Он ходил по селению с низко опущенной головой и кидался на нартовых кобелей. Его хотели поймать, но он не дался.

Через день его видели в Пильтуне. И там он грыз собак, и люди в панике прятались от него в жилищах.

Потом его видели на западном побережье.

С последним весенним настом Тынграй перевалил через горы, и вновь появился на восточном побережье.

Некоторое время он не уходил от таежного стойбища. Люди видели его следы на могиле сына хромоногого. Через несколько дней он снова ушел по побережью на север.

Шаман сказал, что Тынграй будет ходить вокруг Ых-мифа, заходить во все селения, куда его забирали. Будет ходить, нигде не останавливаясь. Ходить до тех пор, пока его держат ноги…