Женитьба Кевонгов

ПОСЛЕСЛОВИЕ ОТКРЫТОЕ СЕРДЦЕ НАРОДА

Владимир Санги часто вспоминает один из эпизодов своего трудного, голодного детства, выпавшего на военные годы.

Старейший в их роде дед Мамзин решил приучить мальчика к морской охоте, взял с собой и позволил постоять рядом, пока сам кормил хозяев моря — ызнгов.

Мамзин держал на ладони щепоть чая, сушеные клубни сараны, кусочек сахара и, обращаясь к таинственному ызнгу, говорил: «Вот! Мы пришли к тебе. Бедные мы люди, неимущие». Мальчик слушал старика вполуха и не сводил глаз с его ладони: дома давно не было сахара. Старик припрятал кусочек для самого важного — кормления духов перед охотой.

А старик продолжал: «Дали бы тебе больше, но у нас нет. Бедные мы люди, неимущие. Пожалей нас. Сделай, чтобы нам было хорошо. Чух!» — и Мамзин бросал приношения под куст.

Охотники на долбленых лодках уходили во льды. А мальчик на берегу старался вести себя тихо, не бегал, не озорничал: ведь Тол-Ызнг — хозяин моря может подумать, что. его шалости от сытой жизни, и не даст охотникам добычи!

Не этот ли эпизод, запечатленный памятью сердца, позволил писателю воссоздать одну из выразительнейших сцен романа «Женитьба Кевонгов»?

И хотя действие произведения развертывается в годы, когда первого нивхского писателя Владимира Санги еще не было на свете, ощущения временной трансформации не возникает. Память художника ярко и образно запечатлела сцену приготовления к охоте, а талант писателя воссоздал ее с поразительной достоверностью.

…Пятнадцать лет назад в Сахалинском издательстве вышла в свет книжка под названием «Нивхские легенды».

Это была, по сути дела, проба пера молодого литератора и фольклориста Владимира Санги. Каково же было удивление автора, работавшего в ту пору инспектором по делам малых народов северного Ногликского райисполкома, когда маленькую, неказистую книжицу заметил Константин Федин и прислал ему теплое приветственное письмо.

«Фольклор советских народов, — писал К. Федин, — обогатился теперь еще одним красочным притоком… Появился первый нивхский писатель, которому предстоит открыть другим народам душу и сердце своего».

Прошло время, и Владимир Санги в полной мере оправдал надежды своего «крестного». Одна за другой на Сахалине, во Владивостоке, в Москве выходили книги писателя — стихи, очерки, рассказы, повести, позволившие советскому читателю, как единодушно заметили критики, «взглянуть на жизнь нивхов изнутри».

— Меня угнетало то обстоятельство, что в европейской литературе сложился стереотип произведения о наших краях и наших народах, — говорил Владимир Санги. — Люди в таких произведениях были едва ли не придатком к экзотическому фону Крайнего Севера или Дальнего Востока. К двадцати годам я прочитал многое из того, что было доступно современнику из такой литературы, штудировал труды историков и путешественников, географов и фольклористов. Удовлетворяло мало, многое же вызывало желание раскрыть жизнь, быт, нравственные устои малых народов, в частности нивхов, глубже, полнее, достовернее. Увлекли и покорили меня лишь некоторые советские писатели — Владимир Арсеньев и Трофим Борисов.

От истока — к устью, от изображения древних обычаев, веками установленных традиций — к постижению национального характера — такую задачу ставит перед собой молодой литератор. Нивхи, прожившие отпущен^ пый им век в общинном строе, и нивхи, шагнувшие из сумрака родовых то-рафов — зимних жилищ в светлые классы школ, в аудитории техникумов и институтов; потомственные рыбаки, и охотники, с трудом приноравливающиеся к новой жизни и ее законам, и их сыновья, запросто пересевшие из лодок-долбленок на мощные сейнеры, становятся неизменными героями его книг.

Вот старый охотник и рыбак Полун. Его тревожит, что рыбы в реке Тыми, на берегах которой много лет назад поселились его предки, где прожил он всю свою долгую жизнь, становится меньше и меньше. Сам он никогда не возьмет из реки рыбы больше, чем нужно ему и его собакам на зиму. Но все чаще сталкивается Полун с теми, кто хищнически переводит кету и горбушу, кому порой и не рыба нужна, а лишь ее дорогая икра, — и его гнетет мысль: «Лосось может исчезнуть!» Эта мысль не дает покоя старику, гонит его в тайгу, на нерестовые реки, и старый нивх становится добровольным «рыбнадзором» («У истока»).

А молодой герой рассказа «Гостья из Ларво» покидает таежное стойбище, чтобы начать новую жизнь в рыболовецком колхозе. Парень учится, женится на русской девушке рыбачке, овладевает техникой, какая и не снилась его землякам. Он легко «командует» мощным морским маяком, луч которого чуть не до смерти пугает его мать, принявшую свет маяка за молнию, ниспосланную духами, чтобы покарать нивхов-колхозников.

В ранних рассказах первого нивхского писателя значительное место занимает изображение традиционных для нивхов занятий — охоты, рыбалки, выращивания ездовых собак, живописание вековых традиций и обрядов, красот сахалинской природы, повадок животного мира и т. п.

Возможно, под влиянием «северных рассказов» Джека Лондона родилась повесть В. Санги «Тынграй» — рассказ о верной дружбе мальчика и собаки. Здесь писатель впервые отходит от описаний «верхнего пласта» и пытается проникнуть в психологию героя, раскрыть его внутренний мир. Эта новая особенность творческой манеры писателя еще полнее проявилась в повести «Изгин», где автор рисует характер сложный и многогранный. Герой повести — старый охотник, живущий одиноко, но в полном слиянии, в единстве с природой, и все его действия и поступки психологически мотивированы.

К середине шестидесятых годов Владимир Санги предпринимает попытку овладеть более значительной эпической формой. Результатом этой попытки стал роман «Ложный гон». Герои романа, представители трех поколений — дед Лучка, чья жизнь прошла в заботах о пропитании семьи, опытный промысловик Нехан и вчерашний школьник Пларгун, — оказываются одни далеко в тайге, на богатых промысловых угодьях. Нелегкая таежная жизнь героев, необходимость принимать решения, подсказанные «душевным нутром», постепенно выявляют их характеры. Жестокому хищничеству Нехана противостоит беззащитная доброта деда Лучки и незамутненная чистота Пларгуна. Интересен образ старика Лучки, образ, традиционный для творчества В. Санги, но получивший в романе новые грани. Он не только носитель добра, он учит добру. Терпеливо и настойчиво направляет он Пларгуна, оберегает от влияния Нехана, прививает ему любовь к природе, преподает нелегкую науку жизни в тайге. В романе четко проведена грань между добром и злом: с одной стороны, дед Лучка со своим моральным кодексом, в основе которого — стремление отдавать свои силы, умение, знания, опыт окружающим, природе, а с другой, — Нехан с его жизненной философией, оправдывающей потребительство, позволяющей брать у природы, ничего не давая взамен.

Роман «Ложный гон» стал своего рода поворотным этапом в творчестве писателя. Если на стадии творческого становления В. Санги опирался на образцы фольклорной поэтики нивхов, то теперь он старается осмыслить и отразить в своем творчестве историю своего народа и к началу семидесятых годов вслед за другими представителями литератур малых народностей — нанайцем Григорием Хеджером, удэге Джанси Кимонко, чукчей Юрием Рытхэу, коми Иваном Истоминым — приходит к мысли о создании произведения на историческом материале.

Поначалу писатель предполагал создать широкую историческую панораму и показать на ее фоне несколько поколений нивхских семей, чьи судьбы наиболее полно отразили бы судьбу народности начиная с момента освоения Сахалина и первых столкновений коренного населения с теми, кто его «открывал» и при этом беспощадно грабил и уничтожал, и до Октябрьской революции. Но, как у всякого самобытного писателя, идущего при создании произведения не от условного, схематичного построения, а от логики развития образов, характеров, — замысел в процессе работы претерпел серьезные изменения. В центр романа выдвинулась полная истинного драматизма история одного нивхского рода, который пытается противостоять надвигающемуся капиталистическому смерчу, стремится отстоять свое право на жизнь, на сохранение вековых традиций и обычаев и в конце концов терпит жестокое поражение. Это заставило писателя сместить художественные акценты, сузить географию событий, сосредоточить их вокруг судьбы древнейшего нивхского рода Кевонгов, стоящего на грани вымирания. Так появился роман «Женитьба Кевонгов».

…Незваные беды, словно проклятие духов, обрушились на род Кевонгов. Сначала люди из стойбища Нгакс-во увезли помолвленную с главным героем романа, будущим главой рода Кевонгов Касказиком девушку из рода Авонгов — Талгук; чтобы восстановить справедливость, пришлось пролить кровь — убит оскорбитель, но погиб и брат Касказика. Затем беглые каторжники убивают двух братьев Касказика. Прошли годы, у Касказика и Талгук выросли сыновья Наукун и Ыкилак, и теперь у их отца одна забота: отыскать достойных невест, чтобы продолжался и умножался род Кевонгов. Но и тут ждут Касказика неудачи и разочарования. Надеялся Касказик, что сумеет найти своим сыновьям не двух, а трех жен. Ланьгук никуда не денется, рассуждал Касказик, она по неписаным законам предков предназначена их роду. Но пока они с Ыкилаком подрастут, он, Касказик, «объедет все стойбища, доберется до самых отдаленных, куда не проникали даже его предки, и найдет, конечно же, найдет двух женщин, пусть не очень молодых, пусть не очень красивых, пусть даже горбатых, но двух. И пока Ыкилак и Ланьгук подрастут, Наукун уже будет иметь нескольких сыновей от обеих жен. Несколько сыновей! И дерево Кевонгов пустит новые ветви!»

Но поиски невест оказались безуспешными…

С каждой страницей приближается трагическая развязка. Ее ощущение особенно нарастает, когда в беседе с Тимошей Пупком, купцом, обирающим стойбища нивхов, властный и оборотистый якут Чочуна узнает, что Пупок еще не был в верховьях Тыми, там, где живут Кевонги. Значит, Чочуна будет там первым. Какой-то будет их встреча?

Параллельно развивающиеся события позволяют нам следить и за Касказиком, и за Чочуной.

Вот якут сколачивает приличное состояние, завоевывает доверие Тимоши Пупка, добивается расположения нивха Ньолгуна и берет его в проводники…

Кевонги же совершают безрассудный, с практической точки зрения, поступок: найдя в живых от всего рода «кровников» лишь мальчонку-сироту, оставляют ему богатые дары…

Пути героев перекрещиваются. Чочуна обещает Ньолгуну сосватать ему Ланьгук. Кевонги же, истратившись на дары для последнего представителя рода Нгакс-во, не могут собрать выкуп для Ланьгук и опередить Ньолгуна….

Они могли бы поступить иначе. Но Кевонги живут по законам совести и чести. И когда Наукун робко предлагает отцу сохранить часть даров на выкуп, Касказик резко обрывает его:

«Один человек тебе не человек? Пока жив хоть один человек, род его живет!»

Помириться даже с одним человеком, оставшимся от прежде могущественного рода, — пусть этот оставшийся в живых ребенок-несмышленыш, — для Касказика не просто условность, не дань обычаю, это надежда на возможность обновления и своего рода.

Вторая половина романа состоит из описания собственно женитьбы. Здесь и испытание для жениха — единоборство с медведем, и приготовления к медвежьему празднику, самому священному у нивхов, и «разговор» шамана с предками. Но все это — лишь яркий, красочный фон, на котором зарождаются, нарастают и разрешаются конфликты, принесенные в родовые общины новыми, капиталистическими отношениями. Перед подкупом, лестью, силой и властью богачей оказываются бессильными и вековые заветы, и житейская мудрость старого Касказика, и храбрость Ыкилака, и верность Ланьгук.

Всем ходом повествования автор убеждает читателя в том, что беды рода Кевонгов — не результат случайного стечения обстоятельств. Само время подписало приговор первобытно-общинному строю. Сюда, в таежную глухомань, вместе с дельцами капиталистической формации Пупком и Чочуной проникают отношения, порожденные «золотым тельцом»: вражда, разобщенность, зависть, лицемерие.

Тема распада родовых отношений привлекла внимание писателей — представителей народов Крайнего Севера и Дальнего Востока. Ей посвящены романы «Сон в начале тумана» и «Иней на пороге» Ю. Рытхэу, «Амур широкий» Г. Ходжера, «Ханидо и Халерха» С. Курилова. Достойное место в этом ряду занимает «Женитьба Кевонгов».

При написании произведения, в котором все персонажи резко разделены на две социальные группы — угнетатели и угнетенные, писателя подчас подстерегает опасность схематизации образов. Владимиру Санги удалось избежать этой опасности. И свидетельство тому прежде всего образ главного героя романа, старейшины рода Кевонгов — Касказика. Это удивительно цельная личность, понятная и близкая нам в каждом душевном движении — во всплеске нежности и приступе гнева, в порыве отчаяния и немногословности одобрения. Какое искреннее сочувствие вызывает этот человек, исходивший родной край от залива к заливу, от стойбища к стойбищу, от рода к роду в поисках невест для Наукуна, когда вдруг замечает, что его собственные сыновья, предоставленные сами себе, не сумели постичь тайгу, овладеть законами охоты, не знают простейших повадок зверья! Какой горячий отклик вызывают его раздумья о необходимости беречь исконные богатства природы, приумножать их, а не растрачивать бездумно, не пускать по ветру!

Точными, достоверными красками нарисованы и другие образы романа: понимающая мужа с полуслова терпеливая и добрая Талгук, на долю которой выпало столько испытаний, что другого бы давно сломили и согнули, хитроватый и ленивый Наукун, простодушный и незлопамятный Ыкилак…

Автор помещает своего героя Чочуну, приехавшего в город из якутского наслега, с его тихой, размеренной, если не застойной жизнью, с совершенно иной, чем в городе, нравственной атмосферой, в самую гущу жизни, в водоворот событий.

Уже в первые дни своей городской одиссеи грубоватый, оборотистый Чочуна примечает брожение в порту, видит недовольство грузчиков существующими по? рядками, попадает на партийную сходку. И делает свои выводы:

«Теперь Чочуна знал: надо драться, как волк, только так добьешься своего. Гнуть спину, как дядя Сапрон, — угробишь себя. Идти со знаменем против царя — убыот. Желать счастья, но согнуться перед неудачами, как Гурулев, — останешься ни с чем. Нил — вот был человек! Или отец. Но он дурак, время сейчас другое, а он все кнутом размахивает…»

Другое время… Между прочим, это он, Чочуна Аянов, дает нам точный временной отсчет.

«Размеренно-удручающий ритм был взорван криком:

— Товарищи! Товарищи!

Люди остановились. Их усталый безразличный взгляд вопрошал: «Кого еще принесло?»

Какой-то коренастый русский, странно подвижный на фоне усталых грузчиков, махал руками, подзывая людей. Чочуна не расслышал, что говорил этот человек. Только разобрал отдельные слова: «прииски… расстрел».

Расстрел рабочих на Ленских приисках был, как известно, весной 1912 года. Следовательно, начало романа, совпадающее со школьными годами переростка Чочуны, приходится на первое десятилетие двадцатого века.

Он же, Чочуна, дает нам и второй временной указатель — уже в финале романа. Чочуна прикидывает, что в борьбе с Тимошей Пупком за влияние среди нивхов, он, пожалуй, сможет одержать победу. Силен Тимоша, легко не уступит, да ведь и он, Чочуна, не лыком шит. За осень и зиму быстроногие олени пронесли якута по всей тайге. Он умело пользовался доверчивостью нивхов и сроков, их обостренным чувством благодарности. Разве не он, узнав о бедственном положении, которое переживало то или другое стойбище, посылал туда преданного, как собака, Ньолгуна с мукой и крупой, с оленьим мясом и нерпичьим жиром? Разве не он, Чочуна, раздавал все это бесплатно? И пусть теперь нивхи сторицей воздают ему соболями, лисами, Пусть ороки пригоняют ему олешек.

Тимоша тем временем совершает ряд безрассудных поступков. Спалив дом Ньолгуна, он настроил против себя и нивхов, и ороков.

Русский топограф Семен Семенович, сочувственно относящийся к местному населению, пишет на него жалобу сахалинскому губернатору, Чочуне же это на руку. Пусть упрямый топограф добирается до губернатора, тот наверняка прищемит хвост Пупку. «Но начальство что-то молчит. Правда, ему сейчас не до Тимоши и не до гиляков — идет война с германцем», — размышляет Чочуна.

Вот и вторая веха. Идет первая мировая война. Значит, со времени появления Чочуны на Сахалине прошло два-три года.

Следовательно, не такой уж и значительный отрезок времени прожит героями романа. Не так уж много событий произошло в их жизни и прошло перед нашими глазами.

Да и объем романа невелик. Однако в нем уместилась судьба целого народа в сложнейший период истории, здесь прослеживаются нелегкие людские судьбы, его населяют герои, каждый из которых представляет собой самобытный характер. Автор умеет создавать запоминающуюся, выразительную картину одним, двумя штрихами, несколькими свободными, легкими мазками нарисовать пейзаж, бытовую сценку, дополнить характеристику героя.

Нивхская литература, которую представляет сегодня Владимир Санги, как и другие младописьменные литературы, зарождались в благоприятных условиях, когда к ним проявляется заинтересованное внимание и оказывается всяческая поддержка, когда для каждой из национальных культур стало возможным творческое усвоение высот художественных достижений других народов, и прежде всего великой русской культуры и литературы.

Сегодня мне кажется уместным, вспомнить слова Владимира Санги, сказанные им в дни празднования 40-летия первого Всесоюзного съезда советских писателей:

«В самом начале своего творчества, когда нам, начинающим писателям, детям рыбаков, оленеводов и охотников, нужно было выбирать «оружие охоты» в совершенно новой для наших народов деятельности, каждый из нас сознательно избрал традицию Максима Горького — метод социалистического реализма, ибо возможности этого метода как нельзя лучше отвечали тем великим задачам, которые мы ставили перед собой: показать невиданный в истории человечества бросок от первобытной общины к вершинам цивилизации».

«Женитьба Кевонгов» и есть выписанная талантливой рукой, согретая искренним и любящим сердцем широкая панорама жизни нивхов в первобытной общине. По деталям, по частям она уже создавалась писателем в рассказах и повестях, потому мы легко привыкаем к героям нового романа, встречаем их как добрых знакомых.

Вглядываясь в полумрак нивхских жилищ, освещенных неверным светом жирников, вникая в думы и заботы их обитателей, познавая трудную историю маленького трудолюбивого народа, обреченного в недальние годы на вымирание в своей таежной глухомани, еще отчетливее постигаешь великую истину нашего времени: социальное возрождение малых 'народов было невозможно без великого Октября, без его очистительной бури.

«Женитьба Кевонгов» — свидетельство не только нового творческого завоевания нивхской литературы, это свидетельство роста многонациональной советской литературы, поднимающей на новую качественную ступень все младописьменные литературы.