Женщина Габриэля

Глава 2

Страсть. Виктория пристально посмотрела в глаза цвета серебра и поняла, почему респектабельные мужчины и женщины приходили в дом Габриэля.

Они приходили, чтобы испытать страсть.

Она пришла, чтобы сбежать от неё.

— Ты можешь оставить нас, Гастон.

Шелковый мужской голос проник сквозь туман. Дым. Шерсть. Плоть. Кости.

Шелест пробежал по коже Виктории — закрылась дверь. Она оказалась внутри библиотеки, а не спальни, как ожидала.

Хотя это не изменило бы исхода ночи.

Виктория знала, что мужчина не сильно нуждался в кровати, чтобы сойтись с женщиной: чаще всего достаточно было дверного проема или узкого переулка.

Электрическая лампа сверху освещала помещение; прямо перед Викторией стоял испещрённый серебристыми прожилками черный стол с мраморной столешницей, между ней и светловолосым мужчиной находилось голубое кожаное кресло эпохи королевы Анны.

Капюшон мешал ей осмотреться, но это не притупляло ощущения опасности, которая роилась вокруг нее.

И не ограждало от осознания факта, что она продала своё тело человеку, предложившему за него самую высокую цену.

Он не двигался — этот человек, который приобрел ее девственность: греческая статуя, облачённая в сшитые на заказ черный фрак из шёлка и белый жилет, его светлые волосы сияли, словно отлитые из серебра.

Острая боль ножом пронзила её грудь.

Он был так красив, что ей стало мучительно больно на него смотреть.

С колотящимся сердцем в груди и рассеянными мыслями Виктория отвела взгляд.

Она видела его раньше: высокие скулы, резко очерчённые губы, глаза, которые видели самые сокровенные желания…

Ладонь его левой руки с длинными белыми пальцами и отполированными до блеска ногтями покоилась на мраморной поверхности стола. Кусочек белого шёлка касался его мизинца.

У Виктории не было никаких иллюзий в том, что мужчины могли сделать с женщинами. Рука, которая дарила ласки, могла также причинить боль. Покалечить.

Убить.

Она быстро перевела взгляд наверх.

Серебристые глаза ждали, когда она посмотрит на него.

Желудок Виктории сжался.

От голода, сказала она себе.

И знала, что солгала.

Она боялась.

Но не могла позволить себе бояться.

— Вы предложили две тысячи фунтов за мою девственность, — сказала она прямо.

— Я предложил две тысячи фунтов, — безучастно согласился он с невозмутимым взглядом серебристых глаз.

«Но девственность женщины не стоит двух тысячи фунтов», — хотелось закричать Виктории.

Она промолчала.

— У меня нет опыта в этих делах. — Она сжала вязанный шерстяной ридикюль; её безымянный палец скользнул по распущенной изнаночной вязке. — Как вы намерены расплатиться со мной?

— Как вам будет угодно, мадемуазель.

Мадемуазель.

Официант, который провожал её к мужчине, стоящему позади стола с чёрно-мраморной столешницей, называл ее мадемуазель. Он говорил с безошибочно французским акцентом.

Мужчина, который предложил сто пять, а потом одну тысячу фунтов, тоже называл ее мадемуазель. Он говорил с безошибочно английским акцентом.

Как и этот мужчина.

Навязчивая потребность узнать национальность человека, который возьмёт её невинность, охватила Викторию.

Она подавила её.

Проститутки не задавали вопросов своим клиентам. А судя по её поведению этой ночью, она покинула ряды безработных гувернанток и стала проституткой.

Она неторопливо подняла руки и откинула капюшон.

Воздух наполнился электрическими разрядами.

Виктория застыла с приподнятыми руками.

Мизинец мужчины, который до этого касался белого шелка, теперь был полностью скрыт под ним.

Она не видела, чтобы он перемещался, но свидетельства движения были налицо.

— Снимите плащ.

Голос, отдавший приказ, был холодным и резким.

Её пристальный взгляд сосредоточился на нём.

Его лицо и глаза не таили в себе желания.

Последние шесть месяцев научили Викторию, что мужчинам не обязательно испытывать желание к женщине для того, чтобы обладать ею. Некоторые мужчины получали удовольствие от власти, в то время как другие — от боли.

Испарина выступила под её грудями, потом стекая по животу.

А от чего получал удовольствие этот мужчина, — задалась она вопросом, — от власти… или боли?

Почему мужчина — который, безусловно, может заполучить любого, кого ни пожелает, — платит две тысячи фунтов за девственность женщины?

Пристальный серебряный взгляд не дрогнул; длинные, бледные пальцы не отодвинулись от шелковой ткани.

Скоро он прикоснется к ней этими пальцами, подумала Виктория с растущим чувством нереальности происходящего. Он будет мять ее груди и исследовать ее вульву.

Или, возможно, нет.

Возможно, он возьмёт её стоя, прислонив к стене или нагнув над мраморным столом, без предварительных поцелуев. Без нежности. И единственной точкой соприкосновения будут их половые органы.

Женщина внутри Виктории с воплями молила о побеге.

Внутреннее здравомыслие предупреждало, чтобы она никуда не бежала.

Тлеющие угли вспыхнули, подтверждая её решение.

Чтобы ни произошло этой ночью с этим мужчиной, это её выбор.

Она не отступит.

Она неуклюже расстегнула деревянные пуговицы на шерстяном плаще, твёрдо и решительно сжав губы от принятого решения. Ридикюль покачивался. Выпростав левую руку, она перехватила сумочку и скользящим движением спустила плащ с правого плеча. Осторожно повесила изъеденную молью шерстяную ткань на согнутую в локте левую руку, как будто эта одежда имела какую-то ценность.

Это было не так.

За последние шесть месяцев она продала все, что имела.

И этого все еще было недостаточно.

Мужчина с серебристыми глазами мельком взглянул на подол её коричневого шерстяного платья. Темные ресницы отбрасывали ещё более темные тени на щеки.

Она знала, что он видел.

Подол юбки облепливал ее ноги. Виктория продала свой турнюр два месяца тому назад.

Он медленно поднял веки — его лицо было словно ничего не выражающая алебастровая маска.

Виктория видела себя его глазами. Ее лицо было изможденно холодом, страхом и голодом, темно-коричневые волосы были тусклыми от мытья без мыла в ледяной воде.

Она не была красивой, но она и не предлагала ему красоту; она предложила ему свою девственность.

Виктория распрямила плечи.

— Как вас зовут, мадемуазель? — спросил он приятным ровным голосом. Как будто они встретились на балу, а не в заведении с плохой репутацией.

Различные имена всплыли в сознании Виктории: Частити,[6] Пруденс.[7]

Ни одно из них не было уместно.

Целомудренная благоразумная женщина не оказалась бы сейчас в столь затруднительном положении.

— Мэри, — солгала она.

И знала, что ему известно о том, что она соврала.

— Положите плащ и сумочку на кресло.

Виктория прикусила губы, чтобы подавить поднимающуюся волну гнева. Он еще мог отвергнуть её, этот элегантный мужчина, окруженный красотой и комфортом. И ни разу бы не задумался о том аде, в который повергнет её его отказ.

Слева от неё, на стене, отражали золотистый свет переплетённые в тисненую кожу книги. Сверху — хрустальная люстра излучала тепло. А справа, в камине из чёрного мрамора, в причудливом танце соединялись синие и оранжевые языки пламени.

На одно ослепляющее мгновение она возненавидела светловолосого мужчину с серебристыми глазами за его пол и богатство, которым он обладал. Она была вынуждена сделать это — продать девственность — исключительно из-за своего пола и власти, которую давало мужчинам покорение женщины.

Виктория шагнула вперед и повесила шерстяной изношенный плащ на спинку голубого кожаного кресла — единственную защитную преграду. Неохотно она положила ридикюль на сидение, высмеивая своё нежелание расставаться с ним. Единственной ценной вещью, которая осталась у нее, была девственная плева.

Скоро она лишится и её.

— Отойдите от кресла. — Резкие нотки прорезались в его голосе.

Взглянув на него, Виктория застыла под холодным взглядом этих серебристых глаз.

Сердце подскочило к самому горлу.

Гнев, кипящий в ней, вынужден был отступить.

Она не станет жертвой.

Ни этого мужчины.

Ни мужчины, который методично разрушал её жизнь просто потому, что хотел бесплатно получить то, что сереброволосый незнакомец пожелал купить.

Виктория шагнула в сторону от кресла.

— Мне снять платье? — дерзко спросила она; сердцебиение глухими ударами отдавалось в ушах, висках, грудях. — Или просто задрать юбку и прислониться к стене?

— И часто вы задираете юбку, мадемуазель? — вежливо спросил он, серебристые глаза ждали ответа.

Виктория вскинула голову.

— Я не шлюха, — ответила она напрягшимся голосом.

Но ради чьей выгоды?

Причудливые тени замерцали в его глазах — серебристый цвет плавно перетек в серый.

— Вы продали с аукциона своё тело, мадемуазель. Уверяю, это превращает вас в шлюху.

— А вы купили мое тело, сэр, — огрызнулась она. — Во что это превращает вас?

— В шлюху, мадемуазель, — сказал он ровно, бледное лицо застыло, словно красивая маска. — Вы такая же влажная, как и напряженная?

Шок сковал Викторию.

Ну, конечно же, он имел в виду совсем не то, о чём она подумала.

— Прошу прощения?

— Ваши соски затвердели, мадемуазель. Я просто интересуюсь — такая же вы влажная от нахлынувшего желания?

Руки Виктории висели «по швам», и внезапно она остро осознала, что шерстяная ткань натягивалась при каждом вздохе-выдохе, натирая соски. Темно-бордовый ковер, высокий белый потолок и голубые эмалированные стены заглушали звуки, издаваемые проститутками и их клиентами, которые спаривались за пределами кабинета; все это ничуть не мешало тем образам, которые вызывали его слова.

Мужчины и женщины.

Объятия.

Поцелуи.

Прикосновения.

Обнажённые сплетенные тела.

Даримые удовольствия. Получаемые наслаждения.

Участие во всех половых актах, в которых порядочные женщины не желали участвовать. Или просто она когда-то хотела верить, что это так.

Последние шесть месяцев научили ее другому.

— Мои соски затвердели, — ответила она коротко, — потому что снаружи прохладно.

— Но здесь совсем не холодно. Страх, мадемуазель — мощное возбуждающее средство. Вы боитесь?

— Я — девственница, сэр. — Её спина напряглась; соски вдавились в шерстяной лиф платья. — В меня ещё никогда не входил мужчина. Да, я волнуюсь.

— Сколько вам лет?

Сердце Виктории пропустило удар. Она выглядит старше или моложе своих лет, задумалась она.

Следует ей солгать или сказать правду?

Что подобный мужчина хочет от женщины?

— Мне тридцать четыре года, — наконец, неохотно произнесла она.

— Вы — не молоденька девушка.

— Также как и вы — не юноша, сэр, — парировала она.

Виктория сжала губы, слишком поздно, слова эхом отразились между ними.

— Да, я — не юноша, мадемуазель, — ответил он невозмутимо. — Но мне очень любопытно — почему вы, в вашем возрасте, решили расстаться с девственностью этой ночью, в доме Габриэля.

Голод.

Отчаяние.

Но такому мужчине не захочется слышать о бедности.

Виктория попыталась быть благопристойной.

— Возможно, потому что я знала, что вы будете здесь сегодня вечером. Вы очень красивый, вам это известно. Первый раз у женщины должен быть с таким мужчиной, как вы.

Комплимент не возымел успеха. Виктория не была благопристойна.

— Я мог бы причинить вам боль, — нежно сказал он.

В его пристальном взгляде не было ничего нежного.

— Я хорошо знаю о том, что мужчина может сделать с женщиной.

— Я мог бы убить вас, мадемуазель.

Сердце Виктории подпрыгнуло в груди.

— Он у вас такой большой, сэр? — вежливо спросила она.

Желая убежать.

Желая сражаться.

Желая, чтобы ночь закончилась таким образом, чтобы наутро она смогла собрать воедино остатки своей жизни.

— Да, мадемуазель, у меня большой размер, — намеренно произнес он, следя за ней настороженным взглядом серебристо-серых глаз. — Немногим больше девяти дюймов. Почему вы не сняли плащ в салоне?

В камине развалилось горящее дерево.

Немногим больше девяти дюймов проникают между ее бедрами.

Образ мужского члена — тёмного орудия с прожилками вен и тёмно-красной головкой — мелькнул перед глазами Виктории. Но тут же на смену ему пришёл другой образ — лорда Джеймса Уорда Ханта, графа Голберна, министра внутренних дел… «Ну, девочка, сними плащ и покажи нам, что ты там продаешь».

По воскресеньям министр внутренних дел обедал с ее отцом; в течение же рабочей недели, в неустанных попытках очистить улицы Лондона от проституции, он занимался тем, что оскорблял падших женщин — «безнравственную прослойку общества» — перед палатой Лордов.

Она задумалась, знал ли её отец о ночной деятельности своего друга.

Она задумалась, разделял ли эту деятельность её отец.

Всё было не таким, каким казалось ещё шесть месяцев тому назад: ни так называемые респектабельные мужчины и женщины, ни обыватели, слоняющиеся по лондонским улицам, ни, конечно, сама Виктория.

Всю свою жизнь она скрывалась от желания; и вот теперь не может избежать его.

— Я не видела выгоды в том, чтобы выставлять себя напоказ перед публикой, — без всякого выражения произнесла Виктория. — Именно моя девственность имеет ценность, а не внешность.

— Вы боялись, что мужчины сочтут вас непривлекательной?

Она боялась, что мужчины узнают её.

— Я не предлагала красоту, — ответила она, защищаясь. И прикусила губу, осознав, что поддалась эмоциям.

Леди не демонстрировали своих чувств на людях. Предполагалось, что проститутки, как и гувернантки, вовсе не обладали эмоциями, не говоря уже о том, чтобы поддаваться им.

Бывшей леди, гувернантке, а теперь практикующей проститутке Виктории были присущи эмоции. Но она не хотела обладать ими.

— Вы считаете себя красивой? — спросил он бесстрастно, изучая ее взглядом серебристых глаз; у него были изящные лицо и пальцы — первое обрамлено коротким белым воротничком и соответствующей бабочкой, последние — чёрным мрамором, испещренным серебряными прожилками.

— Нет, я так не считаю, — с усилием произнесла Виктория. Честно.

Женщины растрачивали свои жизни на родителей, мужей, детей.

В подчинении не было никакой красоты.

— Но всё же вы думаете, что стоите две тысячи фунтов.

— Я запросила сто пять фунтов, сэр, — парировала она. — Это вы предложили две тысячи.

— Деньги важны для вас, — продолжал он. Голос. Глаза.

Виктория стиснула зубы.

— На деньги покупают уголь. Пищу. Кров. Да, деньги важны для меня, также как и для всех остальных.

Деньги, которые он заплатил за аренду этой комнаты на один час, обеспечили бы ей комфортную жизнь на несколько недель.

— Что бы вы сделали ради денег, мадемуазель?

Холодок пробежал по спине Виктории; потом он сменился жаром.

Он действительно спрашивает её, какие сексуальные акты она готова совершить?

— Я сделаю всё, что вы пожелаете.

— Вы позволите причинить вам боль.

Это был не вопрос.

Её сердце перестало биться, а потом забилось в учащённом ритме.

— Я предпочла бы обойтись без этого.

— Когда вы ели в последний раз?

Гнев охватил Викторию.

Он играл с нею. Просто потому что мог.

— Я здесь не для того, чтобы обсуждать мой аппетит, сэр.

— Но вы хотите есть.

Её желудок согласно заурчал.

— Нет, — соврала Виктория. — Я не хочу есть.

— Но вам известно чувство голода.

Она не признается в слабости этому мужчине, красота которого взывала ко всем женским инстинктам, которые она старалась подавить.

— Да, бывает, я забываю поесть.

Виктория прикончила чёрствую четвертушку буханки хлеба ещё три дня тому назад.

— Вы могли бы убить за деньги, мадемуазель?

Уличные проститутки иногда грабили и убивали клиентов, которых обслуживали.

Он подумал, что она уличная проститутка?

Неровный ноготь впился в её правую ладонь.

— Я могу заняться проституцией непосредственно этой ночью, сэр, но я не воровка и уж тем более не убийца. Вам нет нужды меня бояться.

— Вам доводилось убивать человека? — упорствовал он.

— Нет, — категорически отрезала она. Но у Виктории было такое желание.

Наблюдая, как день ото дня сокращаются её скудные сбережения, она хотела причинить боль мужчине, ответственному за все страдания, которые он вынесла из-за его действий.

— Вы бы стали меня умолять, мадемуазель?

Холодок, пробегающий по позвоночнику Виктории, теперь разрастался у неё в груди.

— Нет, — отчетливо сказала она. Решительно. Удерживая его взгляд. — Нет, я не стану умолять вас.

Как ни стала бы умолять любого другого мужчину.

Горящее полено упало в камине. Столпы искр устремились в дымоход.

— Снимите платье.

Желудок Виктории заурчал, подло напоминая о её смертности.

Если он возьмет её, она может умереть.

Если он не возьмет её, она умрет.

От холода. От голода.

Или, возможно, её убьют ради плаща и ботинок, чтобы кто-то смог пережить на лондонских улицах ещё одну ночь, ещё одну неделю, еще один месяц.

Чувствуя себя так, будто она сторонний наблюдатель, Виктория потянулась к лифу платья. Она видела свои действия серебристыми глазами.

Покрасневшими обветренными пальцами Виктория расстегнула одну пуговицу, вторую, третью… За расстёгнутым коричневым шерстяным лифом платья показалась бледная кожа. Основание шеи… ложбинка между грудями… изгиб живота, скорее впалого, чем округлого…

Глубоко вздохнув, Виктория повела плечами. Жёсткая шерсть каскадом скользнула со спины и бедер, распластавшись вокруг ног.

На ней не было ни женской сорочки, ни корсета, ни нижней юбки, чтобы прикрыть ягодицы.

Эти вещи также были проданы на Сент-Джайлс Стрит.

Она распрямила плечи, сознавая не столько свое сбившееся дыхание, сколько то, что на бёдрах болтаются мешковатые шелковые панталоны, шерстяные чулки сморщились на коленях, а полуботинки натёрли лодыжки.

Сделав над собой усилие, Виктория очистила мозг от посторонних мыслей.

Жаркая волна охватывала кожу, в то время как холод его пристального взгляда блуждал по её телу. Плечам. Грудям. Шелковым панталонам, прикрывающим верхнюю часть бёдер.

И снова по плечам, грудям.

Взгляд задержался на сосках.

Они были твердыми.

От холода, сказала она себе.

И знала, что снова солгала.

Виктория хотела почувствовать мужские руки на своём теле.

Она хотела почувствовать руки этого мужчины на своём теле.

Она хотела раз и навсегда покончить с девственностью, которая была и ценным достоянием женщины, и средством её падения.

Решительно Виктория положила руки на пояс поношенных шелковых панталон. И они тоже упали, потерявшись в ворохе шерстяного платья.

Обнажённые ягодицы покрылись гусиной кожей.

Ей не нужно было следовать за его взглядом, чтобы понять, что он так пристально рассматривал: волосы между бёдер были вьющимися, в то время как на голове — прямыми.

Этот взгляд прокладывал жаркий след по её телу.

Ещё ни один мужчина не видел Викторию обнажённой.

Без сомнения этот мужчина видел сотни голых женщин.

Женщин, чья кожа была мягкой, а бёдра — округлыми и податливыми. Женщин, чьи ребра не выпирали, словно китовый ус, вшитый внутрь корсета.

Женщин, которые знали, чего ожидать от такого мужчины.

Виктория поспешно наклонилась, чтобы развязать импровизированный пояс с подвязкой вокруг правого бедра, спина натянулась, груди соблазнительно качнулись…

— Встаньте прямо.

Конвульсивно вздрогнув от резкого приказа, она выпрямилась.

Щёки мужчины были бледными, что скорее подчёркивало, а не смягчало высеченные, словно из камня, совершенные черты лица.

Напряжение витало вокруг него. Или возможно это пульсировали сосуды в глазах Виктории.

Светловолосый мужчина с серебристыми глазами не был таким безучастным, каким хотел показаться.

Она не была такой отстранённой, какой хотела казаться.

— Перешагните через одежду.

Желудок Виктории перевернулся. Она неловко ступила из вороха шелковых панталон и рухнувшей крепости своего платья. Одинаковые подвязки, поддерживающие чулки, поочередно впились в растягивающуюся кожу правого, левого колен. Ноги погрузились в трясину, которой обернулся плисовый бордовый ковер.

— Распустите волосы.

Голос был все еще резок, но он несколько иначе произносил слова. На французский манер.

Груди Виктории пульсировали с каждым ударом сердца. Она тут же задалась вопросом — заметил ли он её сердцебиение.

Подняв руки, она искала шпильки. Чувства обострились, груди подались вперёд, живот напрягся…

— Повернитесь.

Виктория замерла с громко бьющимся сердцем в груди.

— Прошу прощения?

— Повернитесь и распускайте волосы спиной ко мне.

Спиной к нему она не сможет защитить себя.

Она была не в состоянии защитить себя шесть месяцев назад затянутая в корсет, скрывающий её добродетель.

Виктория повернулась.

У дальней стены стоял голубой кожаный диван. Над ним синее море переходило в оранжевый закат.

Смутно Виктория признала в живописи школу импрессионистов, создателей многообразной игры рефлексов.[8]

Она осторожно вытащила шпильки, остро ощущая пристальный взгляд мужчины. Словно прикосновения.

К ягодицам. Затылку. Плечам. Опять к ягодицам.

На картине окутанный тенью человек склонился в маленькой лодке; он греб на фоне заходящего солнца и легких волн, изображённых на холсте.

Никто никогда не узнает его имя.

Возможно, у него не было имени. Возможно, он — плод воображения художника.

Человек, у которого нет жизни за пределами этой картины.

Необъяснимые эмоции захлестнули Викторию: унижение, волнение; гнев, страх.

Волосы свободной волной упали на спину, густая тяжелая масса скрыла наготу, подразнивая ложбинку между ягодицами.

Это не остановило надвигающуюся реальность.

— Теперь повернитесь ко мне лицом.

Крепко зажав в ладони шпильки, она медленно повернулась.

Тепло комнаты не отражалось в серебристых глазах, наблюдающих за ней.

Это, подумала она, тот момент, когда она потеряет последнее, что осталось от её девичества.

Это то, к чему её подводили последние шесть месяцев. То, к чему её привёл неистовый аукцион.

Будущее разверзлось перед ней.

Она не знала, что сулила эта минута, эта ночь.

Она не знала, кем проснётся на следующий день — Викторией-женщиной или Викторией-проституткой.

Страх, который она сдерживала во время аукциона, накрыл её мрачной волной настоящей паники.

Она лгала, когда твердила себе, что женщина, продавшая своё тело, сохраняет за собой самообладание, — Виктория не могла сдержать эмоций. Мужчина с глазами цвета расплавленного серебра мог.

И знал это.

— Я не знаю, как вас зовут, — вырвалось у нее. Волосы тяжелой массой окутывало тело.

— Разве, мадемуазель? — мягко и обольстительно спросил он.

Виктория открыла рот сказать, что у неё не было возможности узнать его имя: женщины, подобные ей, и такие мужчины, как он, вращаются в разных кругах общества.

— Вы находите меня желанной? — спросила она вместо этого.

Завтра она будет с ужасом вспоминать свой вопрос. Но не сейчас.

Ни один мужчина не говорил ей, что она — желанна.

Восемнадцать лет она носила незамысловатую прическу и одежду, избегая мужского внимания, чтобы не потерять своё место.

Но, в конце концов, потеряла.

Место. Независимость.

Самоуважение.

Она отдавала этому мужчине свою девственность, и не важно, что он платил за неё.

Ей нужно услышать, что он считает её желанной.

Ей нужно знать, что женщина ценна сама по себе, а не только ее целомудрие.

Свет, лившийся от люстры, отражением мерцал и вспыхивал в серебристых глазах — зеркало, обнажающее её собственную душу.

Сердце Виктории отсчитывало пробегающие секунды….

Опорочит ли он её?..

— Да, я нахожу вас желанной, — наконец ответил он.

И солгал.

Боль стремительно переросла в ярость.

— Нет, вы так не считаете, — резко возразила Виктория.

Он хотел того же, что и другой мужчина: кусок плоти вместо женщины.

Серебряные отблески огня тихо полыхали в его глазах.

— Откуда вы знаете, что я чувствую, мадемуазель?

Кровь прилила к грудям и бёдрам Виктории, подстрекая её.

— Если бы вы желали меня, сэр, то не сидели бы там, уставившись так, будто я кишу паразитами. Я такая же чистая, как и вы.

Так же достойна, как и он.

Тишина, окружающая его, казалось, впиталась в воздух.

— С какой стати я сделал бы ставку на вас, если не желал вас? — тихо спросил он.

— Вы не видели меня, — пояснила Виктория, стараясь обуздать готовые выйти из-под контроля эмоции и чувствуя, что терпит неудачу. Она не просила этого. — Как вы можете желать того, чего не можете увидеть?

Как она могла желать того, чего не испытывала?

Но она желала.

Она тайно мечтала о том, чтобы какой-нибудь мужчина полюбил бы ее как женщину, которой она была, а не тот образец добродетели, в который она сама себя превратила. А сейчас даже эта мечта исчезла.

Ни один мужчина не полюбит её: мужчины не влюблялись в шлюх.

Незнакомец, сидевший перед ней, словно статуя, смотрел на неё немигающим взглядом. Любил ли он когда-нибудь? Любили ли его?

— Почему вы считаете, что я предложил бы за вас цену, если я не хочу вас? — спросил он обманчиво ласковым голосом.

В его глазах не было никакой нежности.

Но Виктория хотела, чтобы она там была. Она хотела, чтобы он был ласков…

После этой ночи она станет другой, и ей нужен был кто-то, чтобы оплакать старую Викторию Чайлдерс и приветствовать новую.

— Некоторые мужчины верят, что сифилис можно вылечить, если взять девственницу, — коварно заявила она, желая вызвать хоть какую-то эмоцию, ответную реакцию у этого мужчины, который никогда не испытывал голода.

Ей это удалось.

Серебристые глаза сузились.

— У меня нет сифилиса, мадемуазель.

Виктория не отступила под угрозой, читаемой в его голосе и глазах.

— У меня тоже, сэр, — резко ответила она.

Опасность замерцала в воздухе.

— Что вы хотите, мадемуазель? — тихо спросил он.

Она хотела того же, что и все женщины.

— Я хочу, чтобы мужчина хотел меня, а не мою девственность, — откровенно призналась Виктория.

— Вы хотите, чтобы я желал вас, а не вашу девственность? — повторил он так, как будто мысль о том, что женщина хочет, чтобы её желали за то, что она женщина, а не за её невинность, никогда не приходила ему в голову.

Время лжи прошло.

— Да. Хочу.

Свет. Тень.

Серебристые. Серые.

Виктория отказывалась отвести взгляд от его глаз, которые поочередно отражали свет и тень, серебристое пламя и серую сталь.

Это та женщина, которой она стала. Это та женщина, которой она всегда была…

— И как бы вы хотели, чтобы я продемонстрировал вам своё желание? — спросил он, удерживая ее взгляд, поглощая его…

Виктория подумала о мужчине, который продемонстрировал ей своё желание, уволив ее.

— Вы заплатили две тысячи фунтов за привилегию прикасаться ко мне, — сказала она, в то время как сердце, казалось, подпрыгнуло к самому горлу.

— Вы хотите, чтобы я прикоснулся к вам? — спросил он тем мягким, соблазнительным голосом, в котором не было ни мягкости, ни соблазнения, а только простая и ясная опасность.

— Я не хочу, чтобы меня взяли, как уличную девку.

Грубая правда перекрыла рев огня в камине и стук крови в ушах Виктории.

На одно мгновение та боль, которую она испытывала, мелькнула в его глазах.

И тут же ушла.

Из его глаз, но не из её.

— И всё же вы пришли сюда продавать свою девственность, — голос был лишён эмоций, а глаза безжизненны, — как уличная девка.

Правда не покоробит Викторию.

— Да.

— Как бы вы хотели, чтобы вас взяли, мадемуазель? — резко спросил он.

Со страстью. С нежностью.

Но оба знали, что она продала это право.

Груди Виктории трепетали с каждым ударом её сердца. Металлическая шпилька впилась в её ладонь.

— С уважением, — напряжённо ответила она. — Я хочу, чтобы меня взяли с уважением… потому что я — женщина.

А не потому что девственница. Она хотела, чтобы к ней относились с уважением, потому что она — женщина. Потому что она не безупречна.

От напряжения кислород с трудом поступал в лёгкие Виктории.

— «Весь мир — театр, в нем женщины, мужчины — все актёры», — неожиданно продекламировал он. Наблюдая за ней. Серебристым пристальным взглядом, что был острее металлической шпильки, впившейся в ладонь. — Вы поклонница Шекспира, мадемуазель?

Виктория растеряно заморгала от резкой смены темы разговора. Однако это не замедлило бешеного сердцебиения.

— Именно эта пьеса у Шекспира мне не особо нравится, — удалось вымолвить ей.

— Какая именно?

— «Как вам это понравится», — сказала Виктория. — Пьесу, строчку из которой вы только что процитировали.

Воздух вокруг них завибрировал — возможно, в одной из комнат открыли дверь. Или закрыли.

— Вы получаете удовольствие от сцены? — спросил он таким дразняще соблазнительным голосом, которым никто в мире не имеел права обладать.

Он пробежал по её коже, словно огни святого Эльма.[9]

Дразня. Мучая.

Словно в насмешку за то, чего у неё не могло быть.

Она заставила себя сосредоточиться на его вопросе, а не на своем желании и наготе.

Виктории только однажды приходилось играть на сцене.

— Да, — ответила она. — Я получаю удовольствие от сцены.

И опять эта едва заметная вибрация — немой отголосок.

Только чего?

— Подойдите ближе, мадемуазель.

Команда, произнесённая мягким голосом, не уменьшила давления, сжимающего грудь Виктории, словно обруч.

Вот сейчас он возьмёт её. Полностью одетый, в то время как на ней только сморщенные на коленях чулки и изношенные полуботинки.

Прислонив к стене или нагнув над столом.

Как шлюху.

Виктория поняла, как нелепо она должна выглядеть — бывшая гувернантка, не обладающая элегантностью, чьей единственной материальной ценностью является девственная плева. Какой смешной должно быть, по его мнению, она была, требуя уважения к себе, в то время как над её одеждой презрительно насмехались бы даже самые низко оплачиваемые рабочие.

— Мои ботинки… — запнулась она.

— Оставьте их.

— Это не… — голос Виктории затих.

— Прилично, мадемуазель? — предположил он, цинично искривив губы.

Опыт и знание других ночей и других женщин отчетливо читались на его лице.

Сколько раз он проходил этот ритуал? — подумала она.

Сколько застенчивых девственниц он успокоил?

— Я собиралась сказать… удобно, — ответила Виктория, стараясь не потерять контроль над собой.

Она не узнавала себя, невозмутимо стоящую обнажённой перед незнакомцем, который громко озвучил её боль и потребность — эта женщина пугала Викторию так же, как и мужчина с глазами цвета расплавленного серебра.

— Уверяю вас, мадемуазель, ваши ботинки — не помеха, — сокровенно произнес он.

Ноги Виктории утопали в густом ворсе ковра; она шла вперёд, покачивая худыми бёдрами.

При каждом шаге они тёрлись друг о друга, вызывая приятные ощущения в набухших половых губах — ее движения причудливым танцем отражались в его глазах.

«Я знаю о желании, которое вызывает моя красота», — говорили эти глаза. Он знал о влаге, которая сочилась из её влагалища, и жаре, который превращал её соски в горошины.

За то короткое время, что они провели вместе, он узнал о Виктории больше, чем любой другой человек, которого она когда-либо видела.

Левый каблук Виктории подвернулся.

Волосы качнулись, словно маятник, лицо вспыхнуло от смущения, она вернула равновесие.

Мужчина с серебристыми глазами не выказал ни одобрения, ни насмешки — мрамор, заключённый в плоть. Он повернулся, скрипнув деревянным креслом, следуя за ее продвижением с непостижимым выражением лица.

Виктория остановилась между его телом и столом. Позади нее невозмутимый огонь деловито потрескивал в камине, равнодушный к надвигающейся потере женской невинности.

От мужчины пахло дорогим мылом и едва уловимыми ароматами табака и духов — слабый отголосок запахов, наполнявших салон.

Его макушка была на уровне её грудей; мыски изношенных ботинок находились в нескольких дюймах от мысков модных чёрных замшевых туфель.

Преимущество в росте — не преимущество вовсе. У Виктории не было сомнений в том, кто из них сильнее. Быстрее.

Гораздо опаснее.

В течение долгих секунд он смотрел на её груди, соски которых выглядывали из-под гривы волос, перекинутых через правое плечо.

У него были длинные ресницы. Густые. Тёмные, словно сажа из дымохода. Они отбрасывали неровные тени на бледную безупречную кожу.

Только сейчас он не был таким бледным. На высоких скулах выступили темно-розовые пятна. Виктория почувствовала, как под пристальным взглядом удлиняются и твердеют её соски.

Медленно он поднял ресницы. Серебристый взгляд сковал её.

— Я не хочу хотеть… — отчаянно прошептала она, чувствуя себя невыразимо уязвимой.

Она никогда не хотела желать… мужских прикосновений, мужских поцелуев, мужской страсти… Его зрачки расширились, глаза из серебристых превратились в чёрные.

— Желание — часть всех нас, мадемуазель.

Горло Виктории необъяснимо сжалось.

— Вы не похожи на человека… страдающего… этими желаниями.

Сожаление, промелькнувшее на его лице, утонуло в черных глубинах зрачков.

— Считается, что желание не приносит страданий.

Но оно причиняло страдание ему, неожиданно поняла Виктория.

Этот мужчина боролся со своими потребностями так же, как она боролась со своими. Боялся хотеть, не в силах остановить как страх, так и желание.

— Вы за этим пришли сегодня вечером в дом Габриэля… чтобы найти женщину, которая не отрицает своих потребностей? — нерешительно спросила она.

Глубоко в её влагалище забился пульс: один раз, второй, третий… синхронно ему забился пульс в его щеке: один раз, второй, третий…

— Как далеко вы намерены зайти в этой игре, мадемуазель? — спросил он неожиданно резким голосом.

— Это не игра, когда женщина отдаёт свою девственность мужчине, — прерывистым голосом ответила Виктория.

— Что, если я хочу больше, чем ваша девственность?

Свободные пряди волос покрывали его голову, словно серебристый ореол.

Она поняла, где раньше видела этого человека: она видела это сходство в витражах.

У него было лицо ангела.

Ангела, который в одной руке нёс спасение, в другой — погибель.

Слезы защипали ей глаза.

— Это — всё, что у меня есть.

— Вы видели мужчин с женщинами.

Картины, которые наблюдала Виктория в течение последних шести месяцев — от поспешных совокуплений до открытых и откровенных лапаний — отражались в его глазах.

— Да, — ответила она.

Нет ничего, чего бы она ни видела за эти шесть месяцев.

— Тогда вы знаете, что есть много способов, которыми мужчины хотят женщин.

Жар и холод пробежали по спине Виктории.

В самом деле, до грубости откровенный разговор.

— Да.

— Вы когда-либо ублажали мужчину губами и языком, мадемуазель?

Тёплое дыхание, ласкающее её кожу, внезапно стало ледяным, контрастируя с обжигающим жаром, растекающимся вниз по шее и груди.

— Нет.

Свет и тень заиграли в его глазах.

— Но вы бы сделали это… для меня?

Виктория боролась с запретами, окружавшими её всю жизнь.

— Да.

Только этой ночью…

С этим мужчиной…

— Вы говорите по-французски?

— Un petit peu, — призналась она. — Немного.

Достаточно, чтобы преподавать грамматику детям. Но ему вряд ли захочется знать о её предыдущей профессии. После этой ночи они, скорей всего, никогда встретятся вновь.

Металлические шпильки, зажатые в правой ладони, впивались в руку.

— У французов есть выражение — empétarder, — сказал он, мраморная кожа пылала, словно нагретый свечой алебастр. — Знакомо ли оно вам?

— Petarader означает… иметь неприятные последствия, — произнесла Виктория дрожащим голосом.

Груди набухли. Соски отвердели.

— Empétarder — антоним, — пробормотал он, изучая её реакцию. — Оно используется чисто в сексуальном контексте и означает «принимать что-либо через задний проход».

Через… задний проход.

Дыхание Виктории прервалось.

Её понимание отразилось в его расширенных зрачках.

— Вы бы предоставили мне туда доступ, мадемуазель? — намеренно и вызывающе спросил он. — Вы бы разделили со мной своё тело… любым способом, каким бы я ни попросил?

Инстинктивной реакцией Виктории было отпрянуть.

Нет.

Темнота его пристального взгляда не позволила бы ей отшатнуться.

— Да. Если это то, чего вы желаете.

— Но вы бы получили удовольствие от овладения вами таким способом?

— Я… — Не знаю. Виктория сглотнула; груди качнулись в такт движению; груди, к которым он ещё должен был прикоснуться. — Удовольствие всегда предпочтительнее боли.

— Во всяком удовольствии всегда есть боль, мадемуазель, — сказал он удивительно отстранённым голосом. — Французы иногда называют оргазм la petite mort, маленькая смерть. Вы бы разделили вашу боль… так же, как и удовольствие?

Маленькая смерть…

На улицах Лондона нет маленькой смерти; каждая из них — окончательная.

— Я попытаюсь, — ответила она.

— Вы бы позволили мне держать[10] вас, когда наши тела будут истекать потом, а запах секса наполнит наши легкие, — сказал он, скорее как утверждение, а не вопрос.

От его слов по телу пробежали электрические разряды.

— Никто никогда не держал меня в объятиях, — непроизвольно призналась Виктория. Ничейный ребенок…

Но Виктория не хотела думать об этом. Не сегодня вечером.

— Но вы позволите мне держать вас, — упорствовал он.

Истекающие потом. Запах секса, заполняющий их легкие.

Она глубоко вздохнула, чувствуя запах слабого чистого мужского аромата, присущего ему.

— Да.

Виктория позволила бы ему держать её.

— И держали бы меня.

Пустота в его глазах сжала её сердце. Он не верил в то, что женщина захочет держать его в своих объятиях.

Или возможно он не верил в то, что шлюха захочет держать его.

— Да, — сказала Виктория.

— Потому что я дам вам две тысячи фунтов, — подталкивал он.

— Да, — солгала Виктория.

Вовсе не из-за двух тысяч фунтов она разделила бы с ним своё тело: этот мужчина затронул её струну своими словами, если не телом.

В голове Виктории зазвенел крошечный предупреждающий звоночек. Он словно говорил ей, что было верхом самонадеянности для такой, как она, женщины, — женщины без опыта, — думать, что такой мужчина, как он, тосковал по близости.

Виктория проигнорировала предупреждение.

Его волосы были длиннее, чем того требовала мода; они вились у него над воротником.

Чувствуя себя необычайно слабой и в тоже время — бесконечно могущественной в своей женственности, она протянула дрожащую руку, чтобы прикоснуться к серебристому локону.

От него не последовало никакого предупреждения или протестующего движения, но внезапно расстояние между ними оказалось много больше тех нескольких дюймов, что разделяли их тела.

— Одевайтесь, мадемуазель, — категорично заявил он. — И назовите мне имя человека, который нанял вас.