Женщина Габриэля

Глава 8

Тьма давила на глаза, словно рука… Задыхаясь, Виктория попыталась сесть в кровати, ощущая, как сильно дрожит грудь и как стесняют движения спутанные волосы.

Только лишь для того, чтобы обнаружить, что тьма не была рукой.

Виктория легла спать в темноте. И когда проснулась, ощущая под собой твердость матраца и мягкость шелковых простыней, было по-прежнему темно.

Это была не ее кровать.

В арендованной Викторией комнате был лишь продавленный матрац, там не было никаких простыней.

Сквозь темное, как сажа, окно не проникал ни сумрачный луч дневного солнца, ни золотистый свет уличных фонарей.

Во рту ощущался горьковато-сладкий привкус.

Шоколад.

Память вернулась в её сознание.

Виктория спала в спальне светлоглазого мужчины с серебристыми волосами; в этой комнате не было окон. И горьковато-сладкий привкус остался на языке из-за чашки au chocolat, которая была частью ее ужина.

Ужина, который она съела в одиночестве.

За ароматом хозяйственного мыла и крахмала она почувствовала слабый запах… его запах: острый мускусный аромат мужского тела.

Виктория спала среди простыней, в которых спал он. Мужчина, который назвал себя Габриэлем.

Его запах убаюкал ее прошлой ночью. Или ночь еще не закончилась?

Виктория вся обратилась в слух…

Пытаясь услышать его дыхание.

Его присутствие.

Его мысли.

Но ощутила лишь пустоту.

«Это дом свиданий, мадмуазель… Стены спроектированы так, чтобы предоставить полное уединение».

Жар заполнил ее тело.

Вчера ночью она забыла о стеснении, когда высказывала свои мысли, и не нашла в себе сил остановиться и перестать задавать вопросы мужчине с серебряными глазами и волосами.

«Вы когда-нибудь умоляли женщину о сексуальной разрядке?

— Нет, мадмуазель, я никогда не умолял женщину о сексуальной разрядке.

— А женщина когда-нибудь умоляла вас об этом?

— Да.

— Вы наслаждались этим?

— Да.

— Вы… кричали… в порыве страсти?

— Нет, мадмуазель, я не кричал в порыве страсти.

— Эти женщины, что умоляли о сексуальной разрядке, были у вас до или после того, как вы… умоляли… об удовлетворении?»

«…Прошло четырнадцать лет, восемь месяцев, две недели и шесть дней с того момента, когда я умолял о сексуальной разрядке, мадмуазель. С тех пор я не прикасался ни к одной женщине».

Темнота давила на грудь Виктории.

Она считала дни, недели и месяцы, прошедшие с того момента, когда ее уволили. Все лишения и оскорбления, что она пережила, бледнели по сравнению с тем, с чем пришлось столкнуться Габриэлю.

Он отвергал потребности собственного тела, поскольку когда-то потерял контроль над ситуацией. И он считал каждую минуту, каждый час времени, прожитого после этого события.

Виктория вспомнила проститутку по имени Долли и согнутый лист бумаги, который та всунула ей в руку. «Для защиты», — заверила она Викторию.

Мужской голос открыл ей истину.

«Ваша подруга говорила, что это такое?»

Виктория попыталась выкинуть правду из головы.

«Это сулема, мадемуазель. Ваша подруга говорила вам, как применять таблетки?»

Но у нее ничего не получилось.

«Одна таблетка вызывает сильные конвульсии, часто приводящие к смерти. Две таблетки, вставленные в ваше влагалище, мадемуазель, несомненно, убили бы вас».

Давление из груди сместилось вниз живота.

Виктория откинула покрывало и поднялась с кровати, ощущая босыми ногами ледяной деревянный пол. Воздух принял ее обнаженное тело в свои холодные объятия.

Ни один уголек в камине не дарил света. Тепла.

Безопасности.

Габриэль, хозяин дома, шлюха и убийца, мог в любой момент войти в дверь и включить свет.

«Я была влажной от желания. Потому что я хотела, чтобы вы — незнакомец — коснулись меня».

Удивительно, но стыд, отказавшийся придти, когда она сделала это признание, не появился и сейчас.

Виктория яростно заглушила недавние воспоминания.

Она не может позволить себе испытывать страх. Надежду.

Желание.

Вечный голод женщины.

Вытянув руки перед собой, Виктория шагнула в окружающее ее темное пространство… и натолкнулась на черную стену.

Сильный удар тела об дерево взорвал пульсирующую тишину комнаты.

Не стена… Она налетела всем телом на шкаф.

Виктория застыла, ощущая, как сильно бьется сердце.

Услышал ли он ее?

Что, если он захочет узнать, что это за шум?

У нее нет даже пары чулок, чтобы прикрыть свою наготу.

Ее платье… где оно?

Ванная комната… где она?

Двигаясь небольшими шажками, Виктория нашла руками край шкафа, примыкающую к нему стену… Она пошла вдоль стены, едва касаясь ее пальцами левой руки и вытянув вперед правую, чтобы не наткнуться на мебель в комнате.

Или мужчину.

Ее пальцы нащупали деревянный дверной проем, погрузившись в пустоту за ним.

Она нашла ванную комнату.

Застыв на пороге, Виктория, шаря руками в темноте, исследовала стену кончиками пальцев… гладкая эмалевая краска… прохладный металл…

Деревянный выключатель.

Свет ослепил ее. В его ярком сиянии комната приобрела знакомые очертания, явив ей мерцание медных панелей… мраморный монолит раковины… и обнаженную женщину, окутанную облаком темных спутанных волос.

Виктория отвела взгляд от своего отражения в зеркале над раковиной.

Пожелтевший от времени шелк покрывал деревянную вешалку для полотенец, рядом с которой, причудливо извиваясь, проходили окрашенные в телесный цвет трубы.

Прошлой ночью до того, как лечь спать, она постирала свои панталоны и чулки, — Виктория делала это каждый вечер.

Заходил ли он в спальню и в ванную комнату, пока она спала?

Видел ли он то, что ни один мужчина не имеет права видеть — бесполезную попытку женщины сохранить остатки благородного воспитания, когда это уже не имело смысла?

Ее взгляд безошибочно вернулся к зеркалу.

Оттуда на Викторию смело смотрела обнаженная женщина с темными волосами, — женщина, лишенная земных благ и горделивого тщеславия. Сквозь пряди спутанных волос проглядывали белые груди.

«Я знаю тебя, Виктория Чайлдерс», — утверждал мужчина, написавший письма.

Но Виктория не знала женщину в зеркале.

Она не знала женщину, которая разделась перед совершенным в своей красоте незнакомцем и не испытывала при этом стыда.

Выступающие груди — отличительный признак ее пола.

Символ слабости и уязвимости.

Женского греха.

«Желание — часть каждого из нас, мадмуазель».

Виктория вспомнила так называемое высшее общество, которое наблюдало за продажей ее девственности.

Мужчину, который служил в парламенте; женщину — известного общественного деятеля.

Нашли ли они ту страсть, которую искали?

Бледная тонкая рука поднялась в зеркале.

«Ты хочешь поцелуев…» — соблазнительно прошептал знакомый мужской голос.

Женщина в зеркале прикоснулась к покрасневшим губам.

Потрескавшаяся кожа уколола кончики пальцев Виктории; внезапное чувство пронзило ее тело подобно электрическому разряду.

Ни один мужчина еще не целовал ее.

Мужчины не целуют женщин на улицах; они просто совокупляются с ними.

И сейчас она поняла почему.

У проституток, как и у Виктории, сморщенные, потрескавшиеся губы.

Полгода назад ее губы были мягкими и пухлыми.

Любовалась ли она тайно полнотой своих губ и мягкостью своей кожи?

Неужели ее тщеславие было столь очевидным?

«Твои груди…» — не умолкал соблазнительный мужской голос.

Бледная тонкая рука в зеркале медленно спустилась вниз к острому подбородку, к ребристому горлу, к пульсирующей впадине. Теплые волосы закрыли собой ее пальцы.

Под покровом темных волос загрубевшая кожа плавно перетекала в округлую грудь. Она была мягкой и полной, в отличие от всего остального.

Сосок выглядывал сквозь ладонь и покров спутанных волос, словно потемневший бутон розы.

Но на ощупь он не напоминал бутон розы.

Он был твердым. Его окаймляли крошечные пупырышки, похожие на гусиную кожу.

До писем Виктория никогда не рассматривала свое обнаженное тело, никогда не прикасалась к себе за исключением тех случаев, когда мылась мочалкой.

Никогда не осознавала ту чувственность, что дремлет под простым шерстяным платьем в ожидании, когда она узнает о ней.

И вот, мужчина с серебряными глазами прочитал письма. И он узнал…

«Ты хочешь того, о чем тайно мечтает каждая женщина».

Но она не хотела хотеть.

Чтобы ее целовали.

Чтобы ее ласкали.

Чтобы сосали ее грудь.

Она не хотела изнывать от страсти.

Она не хотела жаждать…

Теплоту прикосновений.

Гармонию проникновения.

Она не хотела желать и нуждаться в мужских пальцах… в мужском пенисе… в мужском языке.

Виктория повернулась, уронив руку, и ощутила, как волосы взметнулись вокруг нее.

Последние шесть месяцев она пользовалась треснувшим ночным горшком; роскошь сидеть на гладком деревянном сиденье была приятной неожиданностью.

Это напомнило ей удобства, которые она когда-то считала само собой разумеющимися, удобства, которых была лишена.

Удобства, которых может больше не быть.

Ушло.

Все ушло.

Ее фарфоровые безделушки. Ожерелье из речного жемчуга; коралловые серьги, которые она так и не осмелилась надеть. Гравированные серебряные часы, подарок от ее первого работодателя. Ее одежда.

Комната, пропахшая нищетой и отчаянием.

Ей нужно было заплатить арендную плату, но она не смогла это сделать. И теперь кто-то другой снимает эту комнату.

Получил ли этот другой письма, предназначенные для Виктории?

Прочитал ли он их, и разбудили ли они в нем тоску по большему, как это произошло с Викторией?

Виктория дотянулась до коробки с бумажными салфетками.

Вода в баке смылась с тихим журчанием вместо оглушающего шума, который издавала устаревшая сантехника в домах ее предыдущих работодателей.

Ее панталоны были все еще мокрыми, ее будущее — все еще неопределенным.

Она могла вернуться в постель, а могла одеться.

Она могла делать вид, что она гостья Габриэля, а могла быть его узницей, прекрасно понимая, что так оно и есть.

Ее выбор…

Комбинация ванны и душа манила ее.

Виктория попыталась вспомнить, когда она в последний раз делала что-либо лишь для собственного удовольствия, а не в силу других причин.

Но не смогла.

Будучи ребенком, она боялась отца, опасалась, что он набросится на нее с оскорблениями. Он так и делал.

Будучи гувернанткой, она боялась своих работодателей, ожидала, что они уволят ее. Они так и сделали.

Она больше не ребенок и не гувернантка; теперь она — самостоятельный человек. И ей больше нечего терять.

Ни любви отца, ни своего жалования.

Виктория решительно пересекла холодный, покрытый кафелем пол.

Шесть медных кранов располагались в ряд на панели из атласного дерева. Под ними были видны отчетливые обозначения «Горячая», «Холодная», «Заполнить ванну», «Игольчатый душ», «Душ для печени» и «Вертикальный душ».

Чувствуя, как серце колотится где-то в горле, Виктория повернула кран с надписью «Вертикальный душ».

Ничего не произошло.

Она быстро закрыла кран. Она сломала его?

Прошло несколько долгих секунд, прежде чем в ней возобладал здравый смысл.

Ради эксперимента она открыла кран с надписью «Холодная».

Но не услышала шума падающей воды ни из медного патрубка в ванне — Виктория ради эксперимента заглянула под медный капюшон, — ни из расположенного выше большого перфорированного диска.

Ее внимание привлек небольшой термометр над шестью медными кранами.

Согласно его показаниям холодная вода сейчас заполняла термостатический смеситель.

Она повернула кран горячей воды.

Термометр тотчас же показал увеличение температуры. Рядом с термометром находился индикатор, который отмечал уровень наполнения термостатического смесителя. Одна четверть, две четверти, три четверти… Заполнено.

Виктория быстро закрыла краны холодной и горячей воды.

От предвкушения кровь закипела в ее жилах.

На двери в ванную комнату не было замка. Это мысль ни на йоту не уменьшила ее решительности.

Виктория забралась в медную ванну, чувствуя, как сжимаются пальцы ног от соприкосновения с холодной поверхностью, и осторожно нырнула под медный капюшон.

Чтобы внезапно очутиться в замкнутом с трех сторон и сверху пространстве.

Она словно попала в медную пещеру; с двух сторон от нее, на уровне бедер, находились две небольшие медные форсунки, направленные вниз. В каждый из четырех углов была вмонтирована медная трубка; поверхности этих трубок сверху донизу были усеяны небольшими отверстиями.

Меднокожая женщина в отражении в точности повторяла движения Виктории — ее голова, грудь, руки оживали всякий раз, когда двигалась Виктория.

Виктория открыла кран с надписью «Игольчатый душ».

Тотчас же на нее со всех сторон хлынула вода. Ее грудь, ягодицы, левое бедро, правая лодыжка, лицо, живот, спина оказались под теплыми струями. Через несколько мгновений на теле не осталось ни одного места, куда бы ни попадала вода, бившая струйками из четырех перфорированных трубок.

Волосы прилипли к плечам и спине; пар заполнил легкие.

Она закрыла кран с надписью «Игольчатый душ»; вода тотчас же прекратила течь. Виктория смело повернула кран с надписью «Вертикальный душ».

И сразу же на нее сверху хлынул водопад.

Виктория никогда не чувствовала ничего подобного. Сила падающей на голову и плечи воды одновременно ласкала и жалила.

Она словно попала обнаженной под летний проливной дождь.

Виктория всем своим существом инстинктивно потянулась к его теплу.

На расположенной в нише медной полке лежали кусок мыла и бутылочка — Виктория поднесла ее к себе — шампуня. Из-за пара она не смогла разобрать надпись на этикетке, зато мыло определила по запаху — это было его мыло. Его шампунь.

Мужчины, который обещал защитить ее. Если сможет.

Виктория сначала вымылась мылом Габриэля, затем — его шампунем.

Закончив мыться, она подняла лицо под струи летнего ливня и стояла так до тех пор, пока не кончилась вода в термостатическом смесителе.

В течение нескольких коротких мгновений она наслаждалась ощущением чистоты. Но и это, как все в ее жизни, вскоре ушло.

Ее наслаждение.

Ее чистота.

Виктория открыла глаза и устремила взгляд на меднокожую женщину с темными гладкими волосами.

Медные панели были покрыты капельками воды, словно окна после дождя.

Серебристая вода извилистыми ручейками медленно стекала по телу меднокожей женщины; ее очертания были размыты, сюрреалистичны, бесстыдно чувственны.

Женщина перед осуждением мужчиной.

Удивительно, но созерцание меднокожей женщины породило в Виктории чувство вседозволенности. Даже тогда, когда она вышла из медной пещеры, иллюзия силы не пропала.

Бледно-голубое полотенце, висевшее на деревянной вешалке рядом с ванной, было мягким, толстым, дорогим.

Виктория вытерлась полотенцем Габриэля.

Зеркало над мраморной раковиной было запотевшим, не способным изменить бледный образ с темными волосами на меднокожее отражение, как в душе.

Виктория Чайлдерс на несколько мгновений перестала существовать.

Несколько серебристых волосков застряли между зубьями гребня из слоновой кости.

Резкая боль пронзила ее грудь.

«Вы не хотите меня», — обвинила она Габриэля.

«Вы бы удивились, узнав, чего я хочу», — ответил он.

Виктория причесалась гребнем Габриэля. Ее потемневшие от воды пряди смешались с его серебристыми волосами.

Горячие слезы обожгли глаза.

Твердо решив сохранять иллюзию самообладания, Виктория открыла верхний ящик под мраморной раковиной. Ее внимание привлекла зубная щетка с рукоятью из слоновой кости.

Зубная щетка Габриэля.

Ее собственная деревянная зубная щетка была в ридикюле вместе с письмами и небольшим гребнем, зубья которого имели разную длину и размер.

Прошлой ночью на обеденном подносе стояли две чашки au chocolat. Возвращался ли Габриэль после того, как Виктория легла спать?

Выпил ли он вторую чашку au chocolati?

Что именно тот мужчина сделал с ним, из-за чего Габриэль не может прикоснуться к женщине?

Тщательно осмотрев ящик из атласного дерева, она нашла еще одну зубную щетку, точно такую же, как и у Габриэля. Было не похоже, чтобы ею кто-нибудь пользовался.

Виктория почистила ей зубы. Чтобы сполоснуть рот, она воспользовалась стаканом Габриэля, стоявшим рядом с мраморным умывальником.

Виктория была чистой, какой она не была уже многие месяцы. Это было возбуждающе.

Ее панталоны были все еще мокрыми. Оставалось только ждать, пока они высохнут. И надеть платье, которое было не таким уж чистым, не смотря на все ее попытки сохранить его таковым.

Дрожа от холода и ощущая прилипшие к спине и ягодицам влажные волосы, Виктория открыла дверь ванной комнаты.

За которой уже не было темноты.

Яркий электрический свет заливал спальню.

Маленькая женщина с огненно-рыжими волосами стояла около стула, на который Виктория положила свое платье прошлой ночью. На маленькой головке с элегантно завитыми волосами красовалась небольшая изящная голубая шляпка с пером павлина. Позади нее в зеркале-псише отражалась такая же изящная женщина с огненно-рыжими волосами, ее со вкусом подобранная голубая шляпка и перо павлина.

Обе женщины с презрительным выражением на лицах держали на расстоянии от себя шерстяное платье Виктории, будто боялись, что в нем водятся паразиты. Узкая спина гостьи была напряжена; ее румяное морщинистое лицо выражало крайнюю степень отвращения.

Едва Виктории осознала присутствие незваной гостьи, как женщина подняла глаза. Они уставились друг на друга в молчании: одна — шокировано, другая — критически.

Женщина с огненно-рыжими волосами рассматривала ее так же, как и те мужчины и женщины, что присутствовали на аукционе.

Шок уступил место возрастающему гневу.

Женщина не имела права судить Викторию — ни ее действия, ни ее одежду.

На шее гостьи блестело жемчужное ожерелье. На те деньги, что оно стоило, можно было бы накормить всех бездомных Лондона.

Виктория могла спрятаться в ванной или прикрыть себя руками.

Или забрать то, что принадлежит ей.

Гордость.

Чувство собственного достоинства.

Свое платье.

Она подошла к женщине и резко выдернула из ее несопротивляющихся рук коричневое шерстяное платье.

Женщина была небольшого роста, не выше пяти футов; Виктории пришлось наклонить голову, чтобы взглянуть на нее с высоты своих пяти футов и восьми дюймов.

Прижимая платье к груди так, чтобы коричневая шерсть прикрывала тело от плеч до щиколоток, Виктория отступила с вновь обретенным чувством собственного достоинства.

— Боюсь, вы попали не в ту спальню, мадам, — холодно сказала она.

— Madame, — властно поправила ее женщина. — Я мадам Рене.

Она говорила так, будто была как минимум членом французской королевской семьи или, по меньшей мере, ее имя должно было что-то значить для Виктории.

— Тем не менее, madame, — огрызнулась Виктория, — сейчас вы находитесь в моей спальне. Поэтому будьте так любезны, покиньте ее.

— Эта chambre de coucher, мадмуазель, принадлежит не вам, а месье Габриэлю. У меня нет такой привычки, ходить по домам. Vite… не будем терять время даром. У меня есть клиенты, которые ждут меня.

Клиенты… мужчины?… которые ждут ее?

Эта женщина — проститутка?

Более сильные, чем у Виктории, руки вырвали шерстяное платье.

На одно мгновение Виктории показалось, что это Габриэль незаметно подкрался к ней сзади и выхватил ее одежду. Но в комнате не было никого, кроме изящной женщины неопределенного возраста, элегантно одетой по последней моде, и тридцатичетырехлетней бывшей гувернантки, на которой не было ничего, кроме мокрых слипшихся волос.

Женщина, которая назвала себя мадам Рене, обошла вокруг Виктории.

Виктория неотрывно следила за ее перемещениями, полная решимости вернуть свое платье.

Внезапно теплые руки приподняли и сжали ее грудь.

— У вас сносная грудь, мадмуазель. — Мадам Рене отпустила грудь Виктории, чтобы достать из бокового кармана рулетку. Отмерив ленту необходимой длины, она натянула ее своими маленькими узкими руками. На указательном пальце ее правой руки сверкнул бриллиант размером с голубиное яйцо. — Но у вас нет бедер и ягодиц. Поэтому в первую очередь нам нужны платья, которые будут подчеркивать вашу грудь, oui? А затем мы добавим объем на бедра и ягодицы.

Виктория в немом изумлении уставилась на маленькую женщину. Мужчины тискают женскую грудь; женщины не тискают друг друга.

Шерстяное платье лежало на полу между ними.

Виктория забыла о гордости.

Да, она стояла обнаженной перед Габриэлем. Но сейчас она не собиралась выставлять напоказ свое обнаженное тело женщине, которая хватала ее за грудь.

Виктория нагнулась, чтобы поднять платье.

Маленькая нога в кожаном ботинке отбросила его в сторону. Виктория, не отрываясь, смотрела, как ее одежда скользит по натертому до зеркального блеска деревянному полу.

— Вы сейчас на моем попечении, мадмуазель. — Многолетняя уверенность в своем праве повелевать прозвучала в голосе старой женщины. — Я не потерплю, чтобы моя женщина ходила в лохмотьях.

На моем попечении… моя женщина.

Неужели Габриэль хочет, чтобы ее обучили работе проститутки?

Взгляд Виктории поймал отражение свисающей груди на полированном деревянном полу. Остро осознавая всю уязвимость своего положения, Виктория разогнулась, ощущая, как тонкий ручеек холодной воды проложил себе дорогу между ее ягодиц.

Она сжала руки в кулаки.

— Мадам Рене, мне не нужна сводница.

Старая женщина выпрямилась во весь свой рост.

— Я — сouturiere, мадмуазель.

Модистка.

Габриэль сказал, что его дом не бордель. Тогда что здесь делает модистка?

— Madame, здесь явно какая-то ошибка, — ответила Виктория, ощущая при этом, как затвердели от холода ее соски. — Я не посылала за…сouturiere.

Задумавшись, гостья прикрыла свои желтовато-коричневые глаза.

— C’est vrai, — ответила она.

— Что правда? — резко спросила Виктория, подавляя в себе инстинктивное желание прикрыться руками.

— Месье Габриэль, он не может, — как вы англичане это говорите, — достигнуть эрекции с женщиной.

Перед мысленным взором Виктории возникла картина из недавнего прошлого: стоящий над ней Габриэль, его черные шелковые брюки, эхо ее слов, эхо его слов.

Ему было больно говорить ей правду. Но это его не остановило.

Как эта женщина смеет судить Габриэля?

За пронзительным взглядом гостьи угадывалось напряжение от едва сдерживаемого гнева.

Была лишь одна причина, по которой эта властная женщина пришла сюда. «Эта chamre de coucher…принадлежит месье Габриэлю».

— Месье Габриэль послал за вами, — проницательно заметила Виктория.

Женщина склонила свою голову на бок.

— Оui, он послал за одной из моих швей.

Но он не посылал именно за мадам Рене.

— А вы захотели лично удостовериться, что это за женщина, которую он купил, — высказала предположение Виктория.

— Весь Лондон хочет увидеть женщину, которую купил себе месье Габриэль, мадмуазель.

Чтобы они могли осудить его. Как он уже осудил себя сам.

— Вы достигли своей цели, мадам Рене, — резко ответила Виктория. — А теперь, пожалуйста, уйдите. Своим клиентам вы можете сообщить, что месье Габриэль не испытывает проблем с сексуальным влечением к женщине.

И то, что у Виктории сносная грудь, но нет бедер и ягодиц.

В глазах мадам Рене засветилось любопытство.

— Вы разозлились.

Виктория не видела смысла отрицать это.

— Я не люблю досужие сплетни, мадам.

Виктория лишилась работы из-за лжи. А сейчас это может стоить ей жизни.

— Сплетни не могут ранить того, у кого нет имени, мадмуазель, — спокойно возразила мадам Рене.

Виктория уже давно приучила себя к подобному снобизму.

— Но у месье Габриэля есть имя, — ответила она.

Внезапно модистка напомнила ей яркую любопытную птицу… хищную птицу.

— И вы думаете, что эти сплетни могут его ранить? — спросила с любопытством мадам Рене.

— Я думаю, мадам, — тон Виктории не предполагал дальнейшее обсуждение этого вопроса, — что любой человек чувствует себя нехорошо, когда его частная жизнь является предметом обсуждений.

— Mais месье Габриэль — не любой человек, est-il?

— Нет, не любой, — холодно согласилась Виктория, ощущая, как немеет от холода ее тело. — Если бы он был таким, как все, он бы не дожил до сегодняшнего дня.

Мадам Рене подняла свою голову; перо на ее шляпке согласно закачалось.

— Да, не дожил бы, — отрывисто сказала модистка.

Виктория удивленно моргнула.

На одну секунду глаза модистки загорелись одобрением, которое мгновенно сменилось самодовольным снисхождением.

— Вам повезло, мадмуазель. Месье Габриэль — très rich. Не каждый может позволить себе мои платья.

Платья…

Габриэль нанял швею, чтобы та сшила ей платья.

Перед глазами Виктории возник образ чего-то женственного, воздушного, сделанного из шелка и атласа.

Внезапное желание иметь новую одежду было сродни физической боли.

Реальность в виде лежащего на полу мятого коричневого платья вернула ее на землю.

Ей не нужна милостыня.

— Спасибо, но мне не нужны новые платья, — холодно сказала Виктория. — Если вы простите меня…

Желтовато-коричневые глаза хитровато блеснули.

— Если вы прогоните меня, мадмуазель, то лишь увеличите число догадок о способностях месье Габриэля.

Виктория сопротивлялась попытке мадам Рене манипулировать ею.

Шантаж — это цена греха. Слова Габриэля.

— Вы шантажируете меня, мадам Рене?

— Вы все еще девственница, мадмуазель, — заявила в ответ модистка.

Виктория почувствовала, как сжались мышцы ее влагалища.

— Вы ошибаетесь, madame.

— Мадмуазель, если бы месье Габриэль занимался с вами любовью, у вас бы глаза сияли от удовлетворения, ваши груди, рот и половые губы были бы опухшими. Смею вас уверить, он не прикасался к вам.

«Половые губы», — прозвучало внутри Виктории. Она почувствовала, как набухла промежность между ее бедрами.

Виктория обняла себя руками, инстинктивно сжав ноги.

— А вы, естественно, не сможете умолчать об этом, — язвительно сказала она.

— Он был un prostituee, мадмуазель. — Ей не нужно было уточнять о том, кому Габриэль предоставлял свои услуги.

— Я знаю, кем раньше был месье Габриэль, — холодно возразила Виктория.

— Да, но знаете ли вы, кем он является сейчас? — спросила модистка.

Как долго она должна стоять обнаженной перед этой женщиной, когда каждый недостаток ее тела столь отчетливо виден в ярком электрическом свете?

— Он хозяин этого дома, — сухо ответила Виктория.

— Он — неприкасаемый ангел, мадмуазель, — поправила ее мадам Рене. — И он нанимает людей, подобных нам. Но не всем из нас так везет.

Подобных нам.

Виктория инстинктивно устремила свой взгляд к жемчужному ожерелью на шее женщины.

— Но вам повезло, — импульсивно сказала она.

— Oui, я достигла très успеха. Большинство проституток, мадмуазель, умирают из-за болезней или нищеты. Вы знаете, что такое нищета; я вижу это в ваших глазах. Очень немногие мужчины — или женщины — способны заплатить ту сумму, что была заплачена за вас прошлой ночью.

Но Габриэль заплатил две тысячи фунтов не за то, чтобы заниматься с ней любовью.

Холод, что внезапно пронзил Викторию, не имел никакого отношения к отсутствию огня в камине и к мокрым волосам, прилипшим к спине.

Мужчине, который предложил сначала сто пять, а затем одну тысячу фунтов, нужна была ее девственность… или ее жизнь?

— А женщины покупали… услуги месье Габриэля? — спросила Виктория, испытывая непреодолимое желание узнать правду.

Не в состоянии остановить рвущиеся с губ вопросы.

— Oui. — Глаза мадам Рене подернулись пеленой воспоминаний. — Он и месье Мишель были знамениты на весь Лондон. Les deux anges.

Два ангела.

По-английски «Мишель» — это Майкл.

«Габриэль был Божим посланником», — сказала Виктория.

«Майкл был его избранником», — ответил Габриэль.

Неужели это он был тем человеком, который заставил Габриэля страдать?

Неужели Майкл был тем мужчиной, который сначала предложил сто пять, а затем одну тысячу фунтов?

— Этот месье Майкл… он и Габриэль… они были соперниками?

— Они были друзьями.

— А сейчас?

— Есть узы, мадмуазель, — загадочно ответила модистка, — которые невозможно разорвать.

За исключением смерти.

Виктория отпрянула от мадам Рене.

— Вы увидели меня, madame, — едкая ирония прозвучала в голосе Виктории. — Теперь вы можете уходить.

Иначе она окоченеет от холода или загнется от усилий держать собственные руки по швам, пытаясь не поддаться инстинктивному желанию прикрыться ими.

Мадам Рене не шелохнулась.

— Вы разочаровываете меня, мадмуазель.

Грудь Виктории ныла — от давления ее рук. Не было ни одной причины, почему ее должно волновать, что там себе думает эта couturiere.

— Приношу свои извинения, — жестко ответила Виктория.

— Я думала, что вы храбрая женщина.

— В истории часто путают безрассудство и героизм.

— Нужно обладать немалым мужеством, чтобы любить такого мужчину, как Габриэль.

«Что, если я хочу больше, чем ваша девственность?»

Но у Виктории, кроме невинности, не было ничего, что она могла бы предложить мужчине.

— Месье Габриэль купил меня не для того, чтобы я любила его, — возразила Виктория.

Глаза мадам Рене неодобрительно сузились; бриллиант на указательном пальце, вторя ей, сверкнул с осуждением.

— Месье Мишеля прозвали так из-за его способности доставлять наслаждение женщине.

Виктория почувствовала, как замерло ее сердце.

— И как можно назвать мужчину с учетом его способности доставлять наслаждение женщине? — вежливо спросила она.

— Он известен под именем Michel des Anges.

Ангел Мишель.

— Ангелы не оказывают интимных услуг, madame.

Мадам Рене не задел цинизм в словах Виктории.

— Мы, французы, говорим, что испытать оргазм — значит voir leas anges — увидеть ангелов.

Габриэль говорил, что оргазм — значит la petite mort — маленькая смерть.

Пристальный взгляд модистки, как и глаз на пере павлина, не отрываясь, следили за ней. Они как будто что-то искали…

— Некоторые женщины, мадмуазель, — намеренно сказала мадам Рене, — утверждают, что месье Габриэль искусней в этом деле, чем его друг.

Холод, что окутал Викторию с головы до ног, исчез в поглотившем ее тело пламени.

— Madame, простите меня, но я не нахожу возможным продолжать нашу беседу до тех пор, пока я не буду одета.

Мадам Рене пожала плечами.

— Мы женщины, мадмуазель. А месье Габриэля не задевает вид обнаженного женского тела.

— Месье Габриэль какое-то время не был с женщиной.

Зачем она это сказала?

— Out.

— Я не знаю, как соблазнить мужчину.

«Я не знаю, как соблазнить мужчину», — эхом отразилось от стен холодной спальни.

Глаза мадам Рене удовлетворенно заблестели.

— Tournez autour, мадмуазель, et je vous montrerai comment seduire un home.

Виктория автоматически перевела слова модистки: «Повернитесь… и я покажу вам, как соблазнить мужчину».

Ее живот сжался в странном предчувствии.

Пристальный взгляд мадам Рене молчаливо предлагал Виктории быть женщиной.

Любить мужчину, который отвергает любовь.

Виктория повернулась и посмотрела на себя в зеркале-псише.

Из глубины отражения на нее пристально смотрели серебристые глаза.