Женщина в древнем мире

Когда опасно родиться девочкой

У кочевников-моавитян в Восточной Иордании во время родов уже тысячелетиями разыгрывается один и тот же ритуал, характерный для этой скудной, жаркой, пустынной земли: роженица сидит на корточках, раздвинув бедра и крепко упершись ступнями в края ямы, за спину ее поддерживают старые женщины. Женщины этого племени приветствуют рождение новой жизни пронзительными криками страха, заклинаниями и магическими знаками. В соседнем шатре лежит отец будущего ребенка. Верхнюю одежду он снял; когда ему сообщают о первых схватках, он начинает кричать и стонать громче, чем роженица, ибо. по древним бедуинским представлениям, не от женщины, а от него зависит, как пройдут роды и какой появится на свет ребенок. Не мать дает ребенку жизнь; она лишь сосуд, в котором вырастает и получает питание зародыш, но творит жизнь отец, и этнографы спорят, что означает этот обычай, называемый «кувада»: выражает ли он сочувствие роженице, желание сравняться с ней. или это способ отгонять злых духов?

Диодор Сицилийский (I в. до н. э.), хорошо знавший мир Восточного и Западного Средиземноморья, сообщал о подобном обычае на Корсике, на Кипре и в Индии: «Когда женщина рожает, за ней самой никто не ухаживает. Зато мужчина ложится в постель, как будто он болен, и проводит так несколько дней».

Во время родов роженице помогали две акушерки. По этой терракотовой статуэтке с Кипра (1200 г. до н. э.) трудно судить, сидит ли женщина на корточках над ямой или на двух камнях, как это было принято в древности (музей в Неаполе)

Вопрос о жизни и смерти новорожденного решал отец. Лишь когда он «принимал его себе на колени» и тем самым соглашался взять на себя заботу о нем, ребенок становился членом большой семьи. Дети, которых не признавали, подкидывались или умерщвлялись. На одном хеттском золотом кубке из Хасанлу (около 1100 г. до н. э.) акушерка протягивает ребенка отцу, чтобы он взял его «себе на колени» (музей в Анкаре)

Пузатый глиняный кувшин с детским скелетом; такие часто находили на Переднем Востоке и в Греции под порогом дома; это были жертвы при закладке основания дома. Пузатый кувшин — предшественник урны — символизирует тело женщины. Изображенная на рисунке жертва при закладке дома найдена в Олимпии (Греция)

Для мужчин из бедуинских племен сын — это наследник, продолжение их самих, благодаря ему будут жить дальше они сами, их семья, их род. Для матери ее дитя, которого она выносила в чреве. — чудо, и сама она — волшебный сосуд, в котором возросло семя мужчины. Если этот сосуд слаб, то даже самый сильный зародыш даст лишь скудный росток, слабое потомство. Если рождается дочь, в этом повинна только женщина. В Аравийской пустыне с древних времен существовал обычай вырывать перед каждыми родами яму в песке. Над ней мать рожала, сидя на корточках. Если ребенок, падавший в яму, был «всего лишь» девочкой, отец тотчас решал, засыпать ли над ней яму или. если девочек в племени не хватало, позволить ей жить.

Бедуины племени курейшитов в Саудовской Аравии отвергали варварский обычай других племен превращать родильную яму в погребальную. Они также не следовали обычаю этих племен приносить юных девственниц в «жертву» — так обычно называли культовое убийство детей. Они просто оставляли детей на священной горе Абу Духама близ Мекки, с тем чтобы пророк и посланец аллаха в безграничной милости своей сжалился над ними. Верховный мулла Сасаа спас много подкинутых девочек. Это воспринималось как чудо. Кроме того, он давал отцам верблюда в качестве выкупа. правда лишь для того, чтобы продавать подкидышей на запад, торговцам девочками.

Однако обычай этот существовал и до появления ислама.

Знаменитые подкидыши

Подкидывать младенцев по причине перенаселенности или из экономической нужды было у всех народов древности, в том числе и у израильтян, столь же обычным делом, как у кочевников, и не считалось варварством. Пророк Иезекииль говорит об одном подкидыше: «При рождении твоем — в день, когда ты родилась — пупа твоего не отрезали, и водою ты не была омыта для очищения, и солью не была осолена и пеленами не повита… но ты выброшена была в поле, по презрению к жизни твоей, в день рождения твоего» (16, 4 и сл.).

К 1300 г. до н. э. относится иероглифическая надпись, которая сейчас находится в Лейденском музее; там говорится о жестоком голоде как причине детоубийства: «Это так, это так. В горе оставляли детей на дороге или в пустыне или, положив в корзину, жертвовали крокодилам Нила». Не приводит ли это на память тростниковую корзину, в которой был подкинут маленький Моисей, или историю царя Саргона, основавшего в 2300 г. до н. э. первую Аккадскую державу? В одной автобиографической надписи он признается: «Матерью моей была иеродула (храмовая проститутка), отца я не знал, втайне родила она меня, положила в осмоленную тростниковую корзину и предала течению реки». Схожая легенда окружает рождение основателя великого Хеттского царства в Анатолии почти 4000 лет тому назад. Он был подкидышем и считался полубожественного происхождения. Один бедный рыбак нашел его, лежащего в речных камышах, принес своей жене и сказал ей: «Садись на корточки и кричи, чтобы все соседки вокруг слышали, как ты рожаешь, и думали, будто это наш сын». При усыновлении подкидыша прибегали к такой подражательной магии, как и при куваде: приемная мать должна была имитировать роды, а приемный отец должен был поднять ребенка над собой в знак того, что признает его, или взять себе на колени.

Согласно Диодору, Зевс, который сам был подкидышем, уговорил свою жену Геру усыновить Геракла, рожденного от него Алкменой. Гера возлегла на облачное ложе, Зевс положил уже подросшего героя ей под одежды, и тот, как при настоящих родах, выскользнул оттуда на землю; затем Зевс поднял его и объявил бессмертным героем.

Если судить по многочисленным мифам разных народов, может показаться, что едва ли не все выдающиеся личности были подкидышами. Заброшенные, отринутые, презренные, ничтожные черви оказывались существами божественными. Своеобразную роль играет при этом мать подкидываемого ребенка: она одновременно и мать и не мать. Покинув ребенка, мать сама оказывается покинутой. Сирота становится героем, но мать забыта, ее как будто не существует. В сказках ребенок-сирота символизирует покинутость, мать — одиночество. Покинутость приобретает в мифе то же значение, что в ранний период человеческой истории жертвоприношение первого ребенка. «Смысл праобраза чудесного сироты, — пишет психолог К. Кереньи, — раскрывается во всей полноте особенно там, где местом действия его епифании[37] является вода». Как в еврейском, так и в египетском, вавилонском и греческом мифах вода — символ изначального одиночества.

При акте усыновления служанки клали подкидыша на колени египетской царевне точно так же, как это делали при акте признания ребенка отцом. Пожалуй, самым знаменитым подкидышем, усыновленным египетской царевной, был библейский пророк Моисей (с церемониального предмета около 1450 г. до н. э., Лейденский музей)

Греческий историк Диодор передает один миф малоазийского происхождения, где главную роль — в виде исключения — играет подкидыш-девочка. Это дочь царя Меона и богини Диндимены. Нежеланный младенец был брошен у источника в суровых фригийских горах. Там девочка питается молоком диких зверей; пастушки берут ее на воспитание. Позднее богиня-мать взяла ее обратно к себе, но та никогда не забывала, что терпят «брошенные» дети и бедные покинутые женщины, она стала их любящей покровительницей.

Диодор добавляет: «Обычай подбрасывать детей известен лишь у варварских народов». Греки якобы его не знали. Тут, однако, Диодор сильно ошибается.

«Планирование семьи» в античном мире

Известно, что в Спарте каждому новорожденному устраивалась государственная проверка. Детей слабых или с физическими недостатками сбрасывали с утеса. Платон считал, что в идеальном государстве будущего, где лишь лучшие мужчины станут сочетаться с лучшими женщинами, и как можно чаще, а плохие мужчины — лишь с плохими женщинами, и как можно реже, неполноценными детьми надо поступиться и воспитывать за государственный счет одних лучших.

Еще более поражает то. что в эллинистическом Египте подкидывание детей считалось законным средством «планирования семьи». Филон Александрийский, иудейско-эллинистический философ (25 г. до н. э. — 50 г. н. э.), свидетельствует о многочисленных случаях подкидывания и абортов в Александрии, обвиняя в этом неискоренимую «современную моду». В Государственном музее Берлина находится один подлинный документ того времени — письмо некоего Илариона из Александрии к беременной жене в Фаюм:

«Иларион к Алис, своей сестре (супруге), много приветов. Знай, что мы еще (находимся) в Александрии. Не пугайся, если я задержусь в Александрии еще, когда другие возвратятся. Я прошу тебя и умоляю, заботься о ребенке. Как только я получу деньги, я тебе их перешлю. Если ты (тем временем) родишь и будет мальчик, оставь его. если девочка, подкинь. Не забывай меня. Итак, я прошу тебя, ничего не бойся».

Что становилось с подкинутыми детьми? В случае удачи их кто-то брал и воспитывал для определенных, целей. Документы свидетельствуют, что по всему римскому миру публичные дома обслуживались подкидышами, рабынями и женщинами, захваченными на войне.

Избавляться от «лишних» девочек в тяжелые времена было принятым обычаем не только в средиземноморском регионе, но и у древних германцев. И позднее, в христианской Европе, общественное мнение отнюдь не осуждало стремления избавиться от новорожденных девочек; сам Фома Аквинский (XIII в.), виднейший деятель католицизма, так отвечал на вопрос, почему вообще родятся девочки: «Благодаря дьявольскому вмешательству мужское семя иногда оказывается порченым, или у женщины больна матка, или из-за влажных южных ветров в зародыше оказывается слишком много воды, тогда рождаются девочки».

Ребенку дается имя

Ритуал наречения до сих пор во многом сохраняет значение, которое ему придавалось тысячелетиями. Кому из родителей не знакома проблема «правильного» имени, которое подчеркнуло бы семейные традиции, но при этом выразило бы ожидания и надежды, связанные с младенцем? То есть акт наречения тоже отражает в каком-то смысле взаимоотношения полов.

Патриархальный обычай требовал, чтобы отец «поднял» новорожденного ребенка и взял его «себе на колени». Но когда имя дает мать, отец теряет свои «отцовские права», он уже не властен над ребенком. Так считали народы древности. Древнейший миф хеттов (индоевропейцев), которые за два тысячелетия до нашей эры создали на территории современной Турции великое государство, погибшее около 1200 г. до н. э., рассказывает, как божественная праматерь родила человеческое дитя: «Она подняла новорожденного и положила его на колени богу-праотцу. А он стал радоваться ребенку и ласкать его…» Однако первоначально ритуал наречения соответствовал обычаям матриархата. Древнейшие источники египтян, шумеров и евреев свидетельствуют, что первоначально давать ребенку имя была «уполномочена» женщина.

Имя — это омен[38] (nomen est omen); согласно древним представлениям, оно является как бы важной частью индивидуальной сущности человека. Но имя также тотем, который обеспечивает защиту ребенку. Кроме того, дающий имя получает таинственную власть над получающим имя. Назвать существо — значит подчинить его себе. Первому человеку было позволено в раю дать имена животным — тем самым он получил над ними власть. Произнести имя — значит превратить потенциальную энергию в реальную силу. Библия часто упоминает имена, данные женщиной[39]. Самые известные женские имена были связаны с миром животных, которые, согласно матриархальным представлениям, являлись воплощениями древнейших богов, например: Лия (корова). Рахиль (овца), Дебора (пчела), Сепфора (птичка), Эгла (телка), Ионина (голубка), Акбар (мышка) и Табит (газель). Это отнюдь не пренебрежительные прозвища, напротив! У пастушеских народов особенно ценилась и почиталась как святыня овца (Рахиль), у земледельческих — корова (Лия). В греческих и древнеханаанских мифах женщины или богини часто превращались в коров, которых покрывал бог. Корова в эпической символике этих народов была «более достойна любви», чем двуногое женское существо. Хатхор называлась «небесной коровой», а Гера, греческая богиня-мать, именовалась «волоокой». Лия, вероятно, была богиней-коровой и прародительницей одного из еврейских племен.

З. Фрейд (1856–1939), основатель психоанализа, точно заметил: «Тотемами первоначально были только животные, они считались предками отдельных племен. Наследовались тотемы только по женской линии».

Многое может сказать и то, как называли греки своих богинь. Если Геру Гомер называл «волоокой», а Афину Палладу «совоокой», значит, первоначально их почитали в облике коровы и совы. Афродита отождествлялась с голубем. Артемида — с оленем. Не последние ли это отголоски доисторического культа животных или матриархата?

Геродот рассказывает о ликийцах, потомках жителей острова Крит, которые обосновались на юго-западном побережье Малой Азии: «Есть впрочем, у них один особый обычай, какого не найдешь больше нигде: они называют себя по матери, а не по отцу. Если кто-нибудь спросит ликийца о его происхождении, тот назовет имя своей матери и перечислит ее предков по материнской линии. И если женщина-гражданка сойдется с рабом, то дети ее признаются свободнорожденными; напротив, если гражданин — будь он даже самый влиятельный среди них — возьмет в жены чужестранку или наложницу, то дети не имеют прав гражданства»[40].

Историк Николай Дамасский, живший на рубеже эпох, подтверждает, как упорно сохранялись подобные представления: «Лидийцы больше почитают женщин, нежели мужчин; они называют себя по матери и наследство оставляют дочерям, а не сыновьям». Происхождение ведется только по матери, и обосновывается это тем, что «лишь оно может быть установлено безусловно».

Интересно отношение римлян к наречению имен дочерей. Они ценили их так высоко, что вообще не давали им никаких имен[41]. Женщины носили только родовое имя (Юлия, Клавдия, Сульпиция и т. и.). Если сразу у нескольких оказывалось одно и то же имя, рационалисты-римляне их просто нумеровали: Клавдия Терция (третья), Клавдия Квинта (пятая) и т. д.

Арабские женщины в нынешнем Иерусалиме более «современны»: они дают своим дочерям имена уже не по тотемам, а руководствуясь зачастую лишь настроениями и чувствами, которые они испытывали при их рождении. Так. одна арабская женщина, у которой рождались одни дочери, назвала четвертую За'ула («Тяжкое бремя»), а восьмую — Тамам («Теперь хватит»).

Колыбельная, которой пять тысяч лет

Для матери неважно, мальчик у нее родился или девочка, крепок ли новорожденный или слаб. Напротив, чем младенец слабее, чем уязвимее, тем больше вызывает он у нее любви и желания защитить, и все равно, лежит ли он в яслях для скота или в кроватке из слоновой кости. Детских колыбелей в древности не существовало. У бедных пастушеских и кочевых племен новорожденного клали в корыто, из которого кормили скот. И Мария в Вифлееме, как было принято у пастухов, среди которых она жила, положила младенца Иисуса в ясли для корма. Что касается пеленания, то греческие врачи рекомендовали бинты в три пальца шириной и шесть метров длиной, в которые младенца завертывали вместе с руками, ногами и головой, и так до второго года жизни.

В этом ненадежном, непредсказуемом, враждебном мире младенца подстерегали разнообразные опасности. Поэтому его обильно увешивали амулетами против дурного глаза, а в его свивальники клали чеснок и разные колдовские травы, чтобы защитить от злых духов, которые могли явиться ночью.

Это мраморная фигура с одного из Кикладских островов Эгейского моря (около 1600 г. до н. э.). Фигура была своего рода символом родословного дерева: дочь стоит на голове матери или вырастает из нее (по Нойману)

Новорожденный стремится на руки своей матери, он ищет ее живого тепла, он хочет, чтобы она целыми днями — даже когда работает — носила его. хочет чувствовать ее близость. Он ищет ее ласки, а когда не может заснуть — ждет ее успокоительного голоса. Перед нами древнейшая в мире колыбельная песня, ее записали шумеры четыре тысячи лет назад, но пели ее еще задолго, задолго до того:

В этой песне шумерская мать, жившая четыре-пять тысячелетий назад, выражает те же чувства, что и нынешняя. Только у матери в древности, которая не могла рассчитывать на помощь детских врачей с высшим образованием, а лишь на колдунов и на амулеты, было больше оснований для беспокойства, чем у современной. Против многих болезней люди были бессильны. Винили в них демонов и таинственные существа. Древнеегипетская колыбельная отчетливо выражает этот страх перед ними:

Родившись на свет, младенец ничего не различает. Лишь через шесть недель в его глазах зажигается светлая искорка, и он впервые с удивлением смотрит на мать. Лицо его начинает что-то выражать, он впервые улыбается. Мать улыбается в ответ. Великая поэтесса древности Сапфо с острова Лесбос около 600 г. до н. э. воспела это счастливое чувство:

Когда младенец открывает глаза, взрослые кажутся ему гигантами или богами; мать — божество любимое, отец — божество грозное. Стоит ли удивляться, что образ материнского божества оказывается в центре древнейших религий.

Материнское молоко, молоко небесное и молоко кормилицы

Ребенок создан из крови матери — мы говорим о кровном родстве. Согласно представлениям древних, после рождения ребенка кровь превращается в молоко. В материнском лоне ребенок формируется, но лишь благодаря материнскому молоку крохотное нечто становится человеком. Древние считали, что ребенку через молоко передается физическая и психическая материнская сила, отсюда также их вера, что цари и герои были вскормлены небесным молоком. Молоко из груди богини обеспечивало будущему царю или фараону совершенно иную, божественную жизнь, одновременно наделяя его силой, чтобы выполнять свою задачу властителя в этом мире.

Молоко играло значительную роль как в питании, так и в религиозных представлениях первобытных народов. У арабов слово «батен» означало одновременно и «грудь» и «чрево». Тем же словом обозначались родство. племя и род. Существовало родство кровное и молочное. Кровными родственниками были все члены племени. молочными — лишь вскормленные одной и той же грудью. Предложить грудь значило предложить родство. отвернуть ее — отказаться от родства.

Кормление грудью продолжалось не менее трех лет — такую «роскошь» могли себе позволить только бедные женщины. Это помимо всего позволяло продолжать тем временем половые сношения со сравнительно малой вероятностью забеременеть вновь. Заботиться о красоте и фигуре могла только знать; она держала кормилиц. В Вавилоне эта профессия стала столь распространенной, что царь Хаммурапи (XVIII в. до н. э.) счел необходимым сформулировать на сей счет специальный закон — не для защиты кормилиц, а в интересах их благородных работодательниц. Параграф 194 его кодекса гласит: «Если человек отдал своего сына кормилице, а этот сын умер на руках кормилицы и кормилица без (согласия) его отца и его матери взяла другого ребенка, (то) ее должны уличить и. так как она без (согласия) [его] отца и его матери взя[ла] другого ребенка, ей должны отрезать груди». За работу с кормилицами в Вавилоне в течение трех лет расплачивались едой, елеем и одеждой. Поистине рабское вознаграждение!

Предписания, относящиеся к кормилицам, и договоры с ними известны были и в Греции. Согласно этим предписаниям, кормилицы должны были быть «зрелыми», в возрасте от 25 до 31 года, иметь грудь, способную «воспламенить старца», и воздерживаться от половой жизни и всяких излишеств. В Риме в кормилицы предпочитали брать рабынь-гречанок, поскольку они кормили детей одновременно «молоком и культурой». Как выразился один римский сатирик, они «по характеру были противоположностью своих хозяек». Не приходится поэтому удивляться, что аристократические отпрыски были сильнее привязаны к своим греческим рабыням-кормилицам, чем к родным матерям.

Греческий философ Платон, рисуя картину идеального государства, пишет довольно странную вещь: «Матери здесь кормят грудью, но не своих собственных детей». дабы «не возникало тесной эмоциональной привязанности». Лишь в таком случае дети, вырастая, смогут ощущать себя братьями и сестрами, старшие же будут отцами и матерями для всех; лишь таким путем может возникнуть великое сообщество, а государство станет одной большой семьей. В одной из позднейших работ Платон сам себя поправляет. Несомненно, многие указали ему, что между женщиной и ребенком, которого она вскармливает, даже если он не ее собственный, возникает на всю жизнь глубокая связь, «молочное родство».

Кормилица Одиссея Эвриклея первой узнала своего любимца, вернувшегося после двадцатилетнего отсутствия, во время мытья ног по крохотному шраму (с рисунка на вазе из Этрурии. Национальный музей. Неаполь)

Добросердечные женщины, вышедшие из народных низов и «замещавшие» мать ребенку, продолжали заботиться о своих питомцах на всех стадиях жизни; обладая «здравым смыслом», они часто давали им советы и оказывали помощь. Гомер обессмертил кормилицу Одиссея Эвриклею. Она хранит непоколебимую верность не только своему царственному питомцу во время его долгого отсутствия, но и его супруге Пенелопе. Когда герой после двадцатилетних странствий («Я скитался от страдания к страданию». — говорит Одиссей) наконец возвратился на Итаку — в обличье нищего, одевшись в лохмотья, неузнаваемо измененный возрастом. — именно Эвриклея первой узнала его по крохотному шраму на ноге. Какую дивную сцену рисует Гомер! Ни жена, ни мать, никто из множества слуг не узнают вернувшегося — одна только кормилица да еще собака.

Особенно много значила кормилица для повзрослевших девушек: она была им старшей подругой, способной дать добрый совет, не всегда, впрочем, добрый. Иногда кормилицы удостаивались культового почитания. Ревекка, племенная родоначальница евреев, посадила на могиле своей кормилицы-ханаанеянки Деборы культовое дерево, которое в Библии названо «дубом плача», и поныне «почитаемым в Вефиле» (Беершебе).

Первый период жизни

Древние евреи выделяли в жизни женщины несколько периодов: до конца третьего года жизни ее называли «йонекет» (грудной ребенок), до восьмого года — «наа-ра» (ребенок), до двенадцатого — «бетула» (девушка), а затем — «богерет» (взрослая, достигшая зрелости). В Греции городские девушки тоже, как и у евреев, росли в обособленных женских покоях. Только греки различали не четыре периода в ее жизни, а три: девушка — «кора» (еще недееспособная), женщина — «гине» (рождающая) и «хера» (вдова или одинокая).

Первому периоду жизни прежде вообще не уделяли никакого внимания, но благодаря З. Фрейду мы знаем, что самые ранние детские впечатления с их травмами и снами сознательно или неосознанно продолжают существовать в человеке в виде комплексов страхов и желаний, определяя его развитие и поведение; они держатся в подсознании как воспоминания. Древние считали ребенка маленьким взрослым. Они не подозревали о том, что дети обладают совершенно особым душевным миром, миром особых ощущений, и не имели никакого представления о развитии их воображения и воли.

Дети и тысячи лет назад, как и сегодня, оставались детьми и по характеру мышления, и в своих играх. Археологи нашли в детских погребениях мячи, погремушки. кубики, обручи, кукол, кукольные домики, кукольные коляски и кукольную посуду. Детские игры очень напоминали современные. Как и сейчас, они перетягивали канат, играли в прятки, носили друг друга на спине, кидали мяч и т. д. Навсикая играла на берегу в мяч, когда увидела потерпевшего крушение Одиссея. Многие рисунки на греческих вазах изображают разнообразные детские игры.

Для маленькой девочки кукла — «ребенок», она ее убаюкивает, бранит или нежно с ней разговаривает, точь-в-точь как ее собственная мать с ней самой. И в то же время девочка сама себя представляет «куклой»; она мечтает, играя. Евангелия упоминают младенцев, которые подражают в своих играх взрослым, играя в свадьбу или в погребение.

Мать играет со своим ребенком, который сидит на оригинальном стульчике. Рисунок на краснофигурной вазе около 450 г. до н. э. (музей, Брюссель)

Женщины из простонародья, у которых было много детей и которых изматывала работа, не могли уделять особого внимания воспитанию каждого ребенка. Ребенок был предоставлен сам себе и должен был сам себя воспитывать, сам набираться опыта вне родительского дома и сам бороться за существование. Суровые жизненные условия, ранняя угнетенность души страхом перед демонами, впечатления, полученные на улице и в тесном жилье, где все спали вместе — все это заставляло ребенка преждевременно взрослеть.

Воспитание — для чего?

Шаг за шагом, держась возле матери, ребенок в ходе своего развития учился приспосабливаться к близкому окружению; все другие удовольствия большого мира ему недоступны, он жил изолированно и должен был оставаться в изоляции. Единственным и лучшим, чему могла научить свою дочь на собственном примере женщина из простонародья, было: работать, работать, работать — и подчиняться! Но могла ли на основе такого воспитания сформироваться человеческая личность?

И. Кант говорит: «Человек может стать человеком лишь благодаря воспитанию». Биологически человек развивается сам по себе, но духу для развития нужен другой дух. И здесь античное общество обнаруживало полную неспособность дать что-нибудь широким слоям народа.

Девушки из богатых и благородных семейств, выраставшие в замкнутом мире гинекея, женской части дома, учились выполнять повседневную домашнюю работу — печь хлеб, готовить еду. прясть, ткать и шить, но больше ничему. Все воспитание готовило их только к роли будущих жен. Они должны были оставаться целомудренными и. по существу, невежественными, довольствоваться лишь самыми ограниченными знаниями, проявлять покорность по отношению к родителям и будущему супругу, выполнять религиозные предписания. Короче говоря, их удел — зависимость, апатия и отчаяние.

Когда были раскопаны обугленные останки людей в Помпеях, исследователям со всей очевидностью открылось. что мужчин смерть застигала в движении, их позы выражали сопротивление, вызов небесам при попытке спастись бегством; женщины же лежали чаще всего скорчившись, уткнувшись лицом в землю. Они чувствовали себя бессильными перед любым событием— таков был результат их воспитания. Это отчаяние порождало также терпение и спокойствие, которыми столь часто удивляют нас женщины античности.

Гомер рисует образ любимой царской дочери Навсикаи: этот послушный ребенок каждый день сидит у ткацкого станка своей матери и возле отцовского трона, учась у одной усердию, а у другого искусству терпеливо слушать. «Навсикая — пишет исследовательница Гомера В. Цинзерлинг, — воплощение прекрасной, добродетельной и заботливой девушки, которая готовит себя к браку, послушная родителям и богам».

В Греции найдено множество кукол из ткани, дерева или глины, а также других игрушек. Эта игрушка из глины была обнаружена в детском погребении близ Афин (около 300 г. до н. э.)

Призыв Платона создавать особые школы для девушек остался утопией. В его смелом проекте идеального государства будущего не предполагалось никакой дискриминации по признаку пола и никакого различия в преподавании для девочек и для мальчиков, ибо «девушки наделены такими же духовными способностями… женщина от природы имеет такие же задатки, как и мужчина, и должна их точно так же развивать, если она получит такое воспитание». Среди прочего Платон считал необходимым обучать всех музыке, искусству верховой езды, основам военной и государственной службы. При этом он. несомненно, опирался на опыт Спарты, где дети на седьмом году жизни забирались из родительского дома и воспитывались за государственный счет в духе интересов государства. Девочки получали там не только такую же физическую закалку, как и мальчики, их воспитывали в том же «свободном духе». Можно, пожалуй, сказать, что спартанки добились такого равенства с мужчинами, какого нигде больше в Греции не было. Соответственно и положение женщины в Спарте занимали особое.

В жизни каждого человека есть целый ряд областей, куда не дано проникать постороннему: воспитатели здесь бессильны. Есть опыт, который каждая девушка должна не столько изучить, сколько рано или поздно пережить сама. В «фаллической фазе» — так З. Фрейд называет пятый и шестой годы жизни — ребенок начинает осознавать свою половую принадлежность; причем девушка, чтобы вжиться в роль женщины, берет за образец свою мать. В возрасте своенравном, когда любят задавать вопросы, подрастающая девочка проявляет повышенный интерес к жизненным процессам, но наталкивается на строгость или молчание. Всякая потребность в сексуальном знании подавляется с помощью запретов. Если маленькая девочка бессознательно или во сне трогает свои гениталии, мать отводит ее ручку. Девочка должна научиться сублимировать присущую ей наблюдательность и легкую возбудимость. «Ты должна хранить чистоту! Ты должна хранить чистоту!». Даже свинопас в Афинах отказывался жениться на «обесчещенной»! Каждый день малютка слышит все те же предостережения. Всюду подстерегают и манят опасности, всюду ожидают запреты, возможность вины, угроза наказания — этого достаточно, чтобы отбить у девушки охоту к удовольствиям. Чувство вины связано с правомерными упреками к самой себе. Одна мать признается: «Я хотела, чтобы моя дочь, когда вырастет, во всем мне доверяла. Но вот она достигла возраста, когда задают вопросы, и я не смогла доверить ей моих собственных переживаний».

Необходимо сделать одну оговорку: античные источники всегда описывают лишь жизнь властителей, представителей привилегированных, богатых, знатных слоев общества: о людях маленьких — пастухах, земледельцах, ремесленниках — они не говорят никогда. Для этих людей образование, воспитание, культура и нравственность были иностранными словами. Моральное воспитание и сексуальное образование девочек из низших слоев общества происходило на улице.

Обрезание и отцовская власть

Во многих странах арабского мира еще и сейчас над девочками совершается ритуальное действие, объяснение которого надо искать еще в доисламской эпохе. Обрезание клитора, ритуальный акт, существовавший и существующий прежде всего у кочевых племен, служит, по мнению европейских исследователей, чтобы пригасить «ненужное» любовное влечение, а в дальнейшем улучшить готовность молодых женщин рожать. Арабы, напротив, видят в этом культовом акте элитарный смысл: таким образом всемилостивый пророк отличает их от всех «необрезанных». (Пророк, впрочем, считает обрезание обязательным лишь для мужчин.) Обрезание клитора еще и сейчас осуществляется над девочками между восьмым и пятнадцатым годами жизни у некоторых народов в Африке, Австралии и Южной Америке.

Обрезание знаменует превращение девочки в женщину. Она становится членом кочевого общества, покидает защищавший ее «шатер матери» и переходит во «власть отца». В пустыне до сих пор правят те же законы, что действовали на древнем Востоке сотни и тысячи лет назад. Уже законы Хаммурапи (XVIII в. до н. э.) подтверждали авторитет и власть отца: девочка должна была быть покорна отцу как рабыня. Отец был вправе поступить с ней как хочет: продать при нужде в возмещение долгов или ради чистой корысти, заложить, отдать в храм или в публичный дом. Спустя двести лет царь города Нузы ввел ограничение, свидетельствовавшее о прогрессе цивилизации: «Никто не вправе без соизволения царя лишать свою дочь родного дома. Кто сделает это, подлежит наказанию».

Проданные маленькие девочки нередко бежали от своих новых хозяев, чтобы вернуться к матерям. Так. один вавилонский работорговец мимоходом сообщает: «Маленькую Шулуумми я снова поймал и изрядно побил. Теперь я возвращаю ее тебе. Возложи на нее длинную цепь, не то она вновь попытается бежать».

В древнем рабовладельческом обществе прогресс цивилизации сплошь и рядом прокладывал себе дорогу благодаря нередким, увы, экономическим потрясениям. Библейская хроника Неемии реалистически описывает народное восстание во время голода 440 г. до н. э.: «Сделался большой ропот в народе… Были такие, которые говорили: «Вот, мы должны отдавать сыновей наших и дочерей наших в рабы, и некоторые из дочерей наших уже находятся в порабощении. Нет никаких средств для выкупа в руках наших»[44].

Согласно греко-римскому праву, хозяин дома, как и на древнем Востоке, обладал абсолютной властью над имуществом и всеми живущими в доме. К сожалению, нам не известно ни об одном судебном процессе, когда мужчина обвинялся бы в злоупотреблении отцовским правом. В одном письме, посланном из Мемфиса (находится в Венской государственной библиотеке), гречанка Артемисса проклинает своего супруга, вероятно патологического пьяницу, не только повинного в смерти их дочери, но и отдавшего в залог мумию малышки: «Сколько зла он причинил мне и ребенку! Пусть боги сделают так. чтобы сыновья оставили без погребения этого жесточайшего из отцов. Прошу тебя об этом, о боже, да свершится твой суд!»

Современная психология утверждает, что на восьмом году жизни для ребенка особую роль начинает играть отцовский авторитет, он даже испытывает потребность во всем следовать за ним, ощущать его «грозную» власть, а не просто «почитать». Отец — это Строгий, Чужой, Требующий Послушания, Внушающий Страх, Вызывающий Почтение. Любовь отца не безусловна, ее нужно заслужить. Это открытие порождает в сердце ребенка сложное желание «заслужить» отцовскую любовь.

До тех пор — под материнской защитой — дети принимали любовь и тепло гнезда за нечто само собой разумеющееся. «Поворот к отцу» означает для ребенка новую потребность — вызывать любовь собственными действиями. На этой ступени развития подрастающая девочка открывает отца как мужчину, как объект своей первой любви; она учится приближаться к нему, любя и вызывая любовь, и, наконец, начинает повелевать им не хуже матери. Если учесть, что до восьми лет ребенок почти не обращал внимания на отца и не придавал ему значения, мы поймем, что перед нами борьба за признание своей личности с использованием всех средств детского кокетства.

Инцест, тайное желание нежности

Некоторые исследователи считают, что понятия инцеста первоначально не существовало. Согласно Ч. Дарвину. первобытный человек жил, подобно гориллам, в стаях, состоявших из одних лишь женских особей. Предводительствовал ими и их оплодотворял один-единственный самец, а именно сильнейший. Всякий конкурент мужского пола, будь то даже его собственный сын. изгонялся из стаи или умертвлялся. Дочери, точно так же как и матери, принадлежали к его стае и были в его распоряжении, в том числе и в сексуальном.

Если это так. то отголоски инстинктов этой «звериной» доисторической эпохи, отстоящей от нас на сотни тысяч лет. в большей или меньшей степени проявляются у мужчины и до сих пор. В древнейшие времена, вероятно. не существовало никаких табу, никаких законов. никаких понятий о добре или зле. Похоже, лишь обуздав присущую ему от природы дикость, человек сумел выйти из первобытного состояния.

В древневосточных законах, предупреждающих инцест, — «никакая плоть да не приблизится к родственной плоти» — педантично перечислялись все родственники, с которыми запрещалось инцестуозное общение; но поразительным образом в этих подробных длинных списках не упоминалась как преступление связь между отцом и дочерью[45]. За инцест со снохой, напротив, полагалась смертная казнь. Инцест с дочерью обходится молчанием и в Библии.

Разумеется, на отношения между отцом и дочерью, как и на отношения между братом и сестрой, в древнем мире нельзя смотреть сегодняшними глазами. Хроники сообщают о браках между братом и сестрой, равно как и о браках между отцом и дочерью. Великий фараон Аменхотеп IV (1372–1354 гг. до н. э.), известный также как Эхнатон, супруг Нефертити, следуя тогдашним обычаям, вступил в брак со своей одиннадцатилетней дочерью Анхесенамон. ставшей впоследствии супругой Тутанхамона. Персидский царь Артаксеркс II (404–359 гг. до н. э.) был женат поочередно на двух своих дочерях, т. е. взял обеих в свой гарем. В Греции случаи инцеста не волновали никого из смертных, ведь сам Зевс повинен был в «кровосмешении» с ближайшими родственницами.

Геродот в своей «Истории» вскользь сообщает о связи египетского фараона Микерина со своей дочерью. Всемирную известность приобрел миф о фиванском царе Эдипе, от которого еще в младенчестве постарались избавиться, чтобы не сбылось предсказание оракула; однако он спасся и впоследствии женился, не подозревая об этом, на собственной матери. Узнав правду. Эдип ослепил себя и удалился в изгнание.

В Риме слово «инцест» первоначально означало лишь ритуальное осквернение, например лишение девственности весталки; позднее оно стало означать также преступление и в обычном праве. Наказуемой считалась связь между кровными родственниками до шестой, позднее — до четвертой степени.

Некоторые психоаналитики утверждают, что эротическое влечение между отцом и дочерью, так же как между сыном и матерью, заложено в человеке изначально на известной стадии человеческого развития; не получив нормального удовлетворения, оно хранится и в памяти современного человека в виде скрытых желаний. Необходимо прежде всего констатировать: в наше время случаев инцеста, то есть «кровосмешения» между членами одной семьи, гораздо больше, чем думают обычно. Различными исследователями установлено, что от полутора до пяти процентов людей и каждое из десяти семейств когда-либо сталкивалось с инцестом — и это в так называемых культурных государствах. Однако известной становится лишь малая часть таких случаев. вероятно один из двадцати. Согласно исследованиям Вашингтонского университета, в 1976 году запрет на инцест нарушался в Америке более 100 000 раз. Лишь одна из пяти девушек пережила последствия инцеста без вреда для психики. Почти у всех осталось чувство собственной неполноценности. Блэр и Рита Джастис из Хьюстонского университета в Техасе считают, что лишь от пятнадцати до двадцати процентов инициаторов инцеста подпадают под категорию психопатов и педофилов. Инцестуозные отношения с детьми завязываются по большей части до наступления их зрелости. Они часто заканчиваются лишь тогда, когда девушка покидает родительский дом или попросту бежит из него. Согласно мнению обоих исследователей, наименьшую травму участникам причиняют обычно отношения между братом и сестрой.

Особого внимания заслуживает судебный отчет из лондонской газеты «Таймс» от 15 августа 1976 года, когда перед судом предстала девятнадцатилетняя Норин Винчер, обвиненная в убийстве своего отца. Причина: отец насиловал и жестоко обращался с ней с девятилетнего возраста.

«Как показывают статистические данные (по Англии и Ирландии), подобные отцы вовсе не представляют собой асоциальных исключений, это средние обыватели. которых на первый взгляд не отличишь от других сограждан и которые считают себя вправе абсолютно распоряжаться женой и детьми… Страх испытывают только дети: страх перед насилием отца, перед реакцией матери и перед общественностью, которая обычно приходит к выводу, что подвергнувшаяся насилию проявляла недостаточно послушания и была наказана отцом. Не отец виноват здесь, а дочка-нимфоманка», — подчеркивает судебный репортер «Таймс». И жертва тоже глубоко усвоила эту общественную норму. На заключительном заседании Норин Винчер сказала: «Он был отец, его надо было слушаться, другие члены семьи молчали и все принимали, я одна была непослушная и все время его провоцировала. Вызов всегда бросала я, но это редко было сексуальное желание, скорей потребность в близости, нежности и самоутверждении. Я была соблазняющей стороной, и только я несу вину».

Этот судебный отчет заставляет вспомнить два мифа: один — из Библии, другой — греческий. После извержения вулкана на Мертвом море из Содома бежит семья Лота. С матерью во время бегства случается беда, и она умирает. Обе дочери уверены, что они с отцом единственные из людей остались в живых после катастрофы. На первом же привале они подпаивают его до бесчувствия и по очереди совокупляются с ним, причем он об этом не подозревает. Согласно религиозному преданию. города на Мертвом море были уничтожены смолой и серой, «ибо грехи их были так тяжелы», что среди жителей не нашлось и десятка праведников; лишь Лот был пощажен как человек безгрешный и богобоязненный. «И напоили (дочери) отца своего вином и вошли (сначала одна, потом другая) и спали с отцом своим, и он не знал, когда они легли и когда встали»[46]. Он ничего не знал. Он был невиновен.

В греческом мифе Мирра, избалованное нарциссическое существо, любила и обожествляла только своего отца, царя Кинира. Она сделала все, чтобы переспать с ним. С помощью любовного напитка, который приготовила ей ее кормилица, Мирре удалось опоить отца; двенадцать ночей подряд она делила его ложе — не из страсти, а только чтобы воплотить свою мечту о любви. Пробудившись от опьянения, отец хотел убить дочь; однако богиня Афродита, всепонимающая и всепрощающая богиня любви, превратила спасавшуюся бегством девушку в благоухающий прекрасный куст, который с тех пор называется ее именем. Это куст мирры. В греческом мифе, как и в библейском, дочь — главная виновница кровосмешения; это отвечало мужским представлениям.

Но спустимся с Олимпа на землю. Не порождена ли привязанность дочери к отцу еще и чарующей властью, таинственным престижем, которым со времен патриархата наделена фигура отца? Усилиями всех женщин отец в семье оказывается вознесен на пьедестал, и это укрепляло в маленькой девочке убежденность в его мистическом превосходстве.

Тот факт, что девочка больше, нежели мальчик, интересуется своей внутренней жизнью, делает ее особенно любопытной к тайне деторождения. Многие люди и сейчас живут в условиях весьма стесненных. Все члены семьи спят рядом друг с другом в одном помещении; ночной ритуал родителей будоражит воображение подрастающей дочери, будит в ней страсть к неизвестному; уважение же к матери сталкивается с жаждой самоутверждения. Нередко дочь готова принизить мать в глазах отца, чтобы завоевать отцовскую любовь для себя самой.

Аменхотеп IV (Эхнатон) часто изображался с семьей (рельеф из Телль эль-Амарны, XIV в. до н. э., Египетский музей. Берлин)

Если как следует покопаться, семей, в которых не все так уж гладко, окажется вообще немало. Бывает, что муж с женой не подходят друг другу в сексуальном и эмоциональном отношении или мужчина жаждет человеческого, теплого общения, не помышляя о сексуальной связи, и тогда он делает дочь «хозяйкой дома». Потом уже само собой доходит и до физического контакта. Для девочки это редко проходит бесследно. Вытесненное из сознания чувство вины отягощает ее, производя опустошительное воздействие: оно подрывает ее уважение к себе, сказывается на отношении подросшей девушки к сексу и мужчинам, а возможно, и на ее роли жены и матери. Кто более виноват в такой судьбе: еще не подросшая дочь или инстинктивно влюбленный в собственную кровь отец?

Дети требуют внимания и ласки, но все же каких-то нежностей, чувственных объятий и поцелуев родителям следует избегать. Всякий «нормальный» отец должен уметь правильно оценивать скрытые или бурные проявления дочерней любви.

С развитием культуры все более теряли свою силу древние законы, дававшие отцу по отношению к дочерям права рабовладельца. К девочкам относились уже не столько как к собственности, которая могла принести выгоду, сколько как к материальной и моральной обузе. Отцу надо было о ней заботиться.

Характерно предостережение проповедника Иисуса, сына Сирахова, жившего в Иудее между 200 и 140 гг. до н. э., когда между иудеями и греками существовали тесные политические и культурные контакты. Он говорил: «Дочь была и остается для отца бесценным сокровищем. однако она доставляет ему бессонные ночи. Если она неприглядна, он боится, что она может состариться или забеременеть, не выйдя замуж, если же она найдет мужа, он боится, что тот может с ней развестись и отослать ее. Легкомысленную дочь надо держать в строгости, чтобы весь город не стал шептаться о ней и тебе не пришлось стыдиться. Пусть там, где она пребывает, не будет окна; там, где она ночует, — замкни дверь. Пусть не говорит она наедине ни с мужчиной, ни с женщиной».

Ритуал инициации: погребение заживо

Когда дочь достигала «опасного» возраста — возраста половой зрелости, лучше всего было запереть ее под замок, отгородив от мира мужчин. Греки, очень достоверно излагавшие в своих мифах истории человеческих неудач, рассказывали про Данаю, дочь аргосского царя Акрисия. Узнав от дельфийского оракула, что ему суждена смерть от руки внука, Акрисий заключил Данаю по достижении ею «опасного» возраста в подземный терем. чтобы она ни с кем не могла встретиться. Увы, даже эта предосторожность не помогла. Зевс, обернувшись золотым дождем, проник к заточенной женщине и овладел ею. Она родила мальчика, Персея, который прославился многими подвигами и преступлениями.

И в классическую эпоху в греческих полисах для всех девушек и женщин, независимо от возраста, существовали особые женские покои на верхнем этаже, которые для надежности охранялись и закрывались на засов.

Знаменитый английский этнолог Дж. Дж. Фрэзер сообщает, что у некоторых народов девушки при наступлении первой менструации удалялись от семьи и общества в маленькую, расположенную на отшибе хижину, где должны были жить в строжайшем затворничестве, чтобы не оказаться «опасными для общества». Первая кровь — знак демонических сил, которые впервые получают власть над телом девушки. Первая менструация на несколько лет опережает полную телесную зрелость; время ее наступления зависит от климатических и расовых особенностей. В тропических областях, например в Африке и Азии, где Дж. Фрэзер это наблюдал, она может наступить уже на восьмом году жизни. То есть жить некоторое время в изоляции должны дети от восьми до одиннадцати лет.

Согласно Дж. Фрэзеру, этот обычай связан с культовым ритуалом инициации, который отдаленно напомнил ему гомеровский миф об Ифигении и библейский — о дочери Иефая. Но вместо жертвоприношения девственницы здесь имело место «погребение заживо». Подобно тому как каждый юноша у многих народов должен был при «посвящении в мужчины» пройти через различные мучительные испытания, такие, как обрезание, татуировка с надрезами и многое другое (это заменяло древнее жертвоприношение первенца), так и каждая девочка при «посвящении в женщины» должна была пройти через тяготы жизни взаперти, в уединении, с аскезой, покаянием и молитвой (вместо того чтобы быть принесенной в жертву).

Строгая отгороженность в зависимости от местных обычаев могла продолжаться несколько дней, недель и даже целый год. Все это время девочки были «нечистыми». оскверненными демонами. Ведь и Лютер переводил «менструацию» как «нечистое состояние». Первая менструация есть знак того, что «невинное существо» утратило свою чистоту и становится существом сексуально «виновным». Согласно такому взгляду, всякий человек, достигший зрелости, считается существом грешным. Страх перед демонами заходил так далеко, что даже мужчина, по неведению коснувшийся менструирующей хотя бы кончиками пальцев, считался подверженным смертельной опасности, как от заразной болезни. Ни земледелец, ни охотник, ни воин не должны были перед севом, охотой, перед решающим походом касаться менструирующей или принимать еду, до которой. быть может, она дотрагивалась. По этой причине евреи и древние греки «освящали» себя; перед сражением они вообще не касались женщин — береженого бог бережет — и не принимали пищи. Чтобы по неведению не нарушить запрет, они перед военным походом порою приносили в жертву девственницу, как у Гомера, или давали обет принести в жертву девственницу, как в библейском рассказе.

О существовании суеверных представлений о «нечистоте» мы узнаем из «Естественной истории» Плиния Старшего (24–79 гг. н. э.). Здесь он сжато перечисляет, какой вред сельскому хозяйству может принести прикосновение менструирующей: сохнут виноградные лозы, вянут овощи, гниет зерно, портятся фрукты, киснут вино и молоко. Плиний добавляет, что первая кровь девственницы и первая кровь после утраты девственности обладают «особенно вредоносными и губительными свойствами».

Насколько живучим оказалось это представление, видно из того, что в средние века «нечистыми» объявляли даже монашек. На время месячных им не дозволялось входить в церковь и причащаться. Известна церковная запись, сделанная в Шварцвальде в 1684 году и отражающая чувства таких монашек: «Женщины менструирующие стоят перед вратами церкви, им не дозволено войти, и они стоят, словно у позорного столба».

Девочки, которых у некоторых народов содержали в изолированных хижинах, чувствовали себя не столько стоящими у позорного столба, сколько отверженными и покинутыми всем миром. Лишь мать имела право навещать там своего ребенка, приносить ему каждый день скудную еду. Лишь мать могла по собственному опыту понять, что испытывает дочь. Изоляция воспитывала в ребенке трусость, страх и неуверенность. Она действовала на девочку как тюремное заключение. Она должна была отучить ее от своенравия, чувствительности, неуступчивости, упрямства, а вместо этого внушить ей чувство унижения, нечистоты. Все это связывалось со строгими законами магического цикла плодородия земли.

Перед тем как мать приходила для утешения и наставлений, дочь должна была покинуть хижину, спрятаться за ней и слушать предостережения через стену. Однако она не вправе была отвечать, ибо правила запрещали ей даже разговаривать. Она не имела также права сидеть на голой земле, даже оставлять на ней остатки еды — все надо было тщательно закапывать, чтобы не лишить драгоценную землю плодородия своей нечистотой. Мать должна была объяснить дочери, что ее тело наделено магическими силами, которые можно использовать как для добрых, так и для злых целей.

Девочка, еще не знавшая никакого разлада с собой, вдруг начинала ощущать себя женщиной, мечтать о другом существовании. Искушение войти в другой мир становилось для нее после изоляции еще более соблазнительным. Неуемная жажда удовольствий охватывала многих девушек, когда они после установленного срока покидали хижины и как бы возвращались к жизни. Однако иным, предрасположенным к нарциссизму, самоутверждению или истерическим страхам, изоляция могла нанести непоправимый психический вред. В результате ее нередко возникала враждебность к обществу, желание уйти от него, жить в вечном затворничестве и вечной девственности.

Парадокс заключается в том, что как античный, так и христианский мир славил «непорочных, чистых девственниц», женщин, сохранивших невинность, но при этом же проклинал природную биологическую «нечистоту». Это позволяет понять, почему самым ценным жертвоприношением во все времена было жертвоприношение девственницы.

С древним ритуалом инициации по поводу первой менструации — символическим «погребением заживо» — связан один суровый римский закон. Если весталки, девственницы, посвятившие себя богине Весте, теряли девственность, их погребали заживо — страшное наказание.

Дж. Фрэзер, к своему удивлению, установил, что, хотя маленьких девочек, пребывавших в изоляции, матери навещали ежедневно, сами они в своем одиночестве чаще думали об отцах — точно так же как монашки постоянно думали об «отце небесном». Объяснить этого Дж. Фрэзер не смог. Интересно, что психолог К. Кереньи тоже связывает мотив Ифигении, как и мотив Иефая. с темой отношений между отцом и дочерью: «Тип жрицы — это одно из воплощений дочери с ее трагическим и недостижимым стремлением заполучить отца».

Первая любовь

Сапфо, величайшая поэтесса древности, в таких простых словах выражает первую потребность девушки в любви:

Девушка вдруг ощущает томление, потребность в прикосновении другой руки, губ, незнакомого тела. Она жаждет и боится первой встречи с любовью.

Слово «любовь» имеет для обоих полов отнюдь не одинаковый смысл; в жизни мужчины это дело второстепенное. тогда как для женщины это составляет собственно жизнь. Философ Э. Блох (1885–1977) формулирует парадоксальный вывод: «Когда двое любят, они вначале обособлены. Но происходящее не только связывает их. оно делает из двух одно, а из одного как никогда прежде — двух».

Существовало ли в древности нечто вроде «свободного» знакомства или «женитьбы по любви»? Платон в своем проекте идеального государства предлагал, чтобы молодым людям «по крайней мере» раз в год, во время общественных праздников, в хороводах предоставлялась возможность знакомиться друг с другом и находить друг друга «по личной склонности». В условиях городской жизни это предложение оставалось утопией; во всяком случае, в Афинах молодая девушка не могла выйти на улицу без строгого надзора, да и на улице не отваживалась поднять глаза. «Любовь», «склонность» были для нее абстрактными словами. Отец выбирал ей жениха по своему усмотрению. В знатных семействах уже сразу после рождения ребенка ему намечался «подходящий» супруг. Так было в городе и, вероятно, лишь в высших слоях общества.

В деревне же. среди пастухов и земледельцев, где девушки с ранних лет усердно помогали во всякой работе вне дома, в пору жатвы или уборки винограда и где они сами должны были пасти и поить мелкий скот, дело обстояло совершенно иначе.

С давних времен свидания любили устраивать возле колодца, природного или выкопанного. Это было идеальное место: здесь молодой человек мог встретить свою девушку, а профессиональный сват — выбрать невесту. Древнейшее письменное сообщение на эту тему мы находим в угаритском тексте (около 1200 г. до н. э.): «Ищи себе жену в богатом водой Удумми (не на чужбине. — Примеч. авт.), у источников найдешь женщин, набирающих воду. Подожди там день, два или шесть дней; тебе не надо отправляться в чужие края, чтобы найти себе суженую».

У общего колодца можно было встретить девушек, близких по происхождению. У колодца в Харране, в Арамейской земле, встретил Иаков Рахиль (идеальная любовная пара, по Библии!). Едва увидев эту девочку — ей было в ту пору, должно быть, всего лет семь, — когда она привела свое стадо на водопой, он бросился к ней и стал ее целовать. Дословно об этом говорится так: «И поцеловал Иаков Рахиль, и возвысил голос свой и заплакал»[48]. Так и у Гомера великие герои выражали свои чувства, будь то радость или горе, во весь голос, смеясь или плача. Иаков плакал, не сдерживая радостных слез. Поцеловав Рахиль, он почувствовал, что наступило счастливейшее мгновение его жизни. Четырнадцать лет он служит за Рахиль у ее отца Лавана. четырнадцать лет он должен был ждать осуществления своей мечты. И четырнадцать лет промелькнули для него как один день.

Разве не упоминается поцелуй во всякой пастушеской поэзии? Египетский пастух поет: «Уста возлюбленной моей подобны бутону, который я жажду открыть (своими губами. — Примеч. авт.)». И пастушка отвечает: «От губ твоих мое тело трепещет, словно тростник». В одном шумерском любовном стихотворении пастушка поет: «Возлюбленный, сокровище сердца моего, ты силен. словно лев. от поцелуя твоего кружится голова, хочу ласкать тебя, объятия твои горьки и сладки как мед». Стихотворение создано в Уруке четыре с половиной тысячелетия назад и запечатлено клинописными знаками на обожженной глиняной табличке. Пастушка раскрывает в нем всю полноту своих чувств, ей мало поцелуев, она жаждет объятий.

Прощание, разлука, слезы и печаль тоже неотделимы от первой любви, и о них говорится во всех пастушеских песнях. Смена времен года заставляет странствовать в поисках новых пастбищ. Пастушка остается или уходит со своей семьей в другую сторону. Кто знает, увидятся ли они следующей весной на том же месте и у того же колодца? Пастушеская поэзия — это преимущественно поэзия тоски.

Кому еще не довелось встретить своей любви, тот всегда искал ее в поэзии. Влюбленные совершенно особыми глазами смотрят на природу. В плеске колодезной воды, в журчании источника, в бутонах, в цветах, в пении птиц они видят и слышат свое. Поэзия помогает человеку в пору первой любви ощутить себя частицей мироздания, частицей цветущей весны.

В одном древнеегипетском любовном стихотворении рассказывается о покинутой девушке, она сидит на краю колодца и смотрит, как навозный жук копошится в песке. Ее дружок, пастух, ушел со своим стадом. Она рисует пальцем на песке магический круг, втыкает в середину палку, обвязывает навозного жука нитью и прикрепляет другой конец нити к палке. Бормоча магические заклинания, она напряженно следит, как черный жук. которого в Египте считали вестником судьбы, а также приметой счастья, медленно ползет по кругу, как все короче и короче становится нить — пусть так же сократится расстояние от нее до возлюбленного.

Сходные чувства выражает и другое египетское стихотворение: «Ах, поспеши к сестре твоей, подобно газели, что мчится через пустыню; ноги ее дрожат, тело ослабело, и всю ее охватил страх. Охотники гонятся за ней, она не видна в облаке пыли, нет ей отдыха, покуда не переплывет реку. — и вот ты наконец в объятиях сестры твоей. Здесь ждут тебя любовь и счастье, друг мой».

Любовь — страсть поэтическая, в ней больше желания, чем исполнения, больше страданий, чем радости, больше мечты, чем действительности. «Эрос, — как выразился один грек — есть неисполненное томление». К сожалению, большая часть греческой любовной лирики утрачена, до нас дошли только жалкие обрывки.

Сапфо из Митилены с острова Лесбос, самая замечательная древняя греческая поэтесса. Римская копия из Геркуланума (Национальный музей. Неаполь)

Величайшей лирической поэтессой была Сапфо. О ее жизни известны лишь недостоверные легенды. Говорят, что она собрала вокруг себя на Лесбосе девушек благородного происхождения и давала им до замужества уроки музыки, поэтического искусства и танца. Для тех. кто покидал ее круг, она писала свадебные песни, восходящие к народной поэзии. Песни Сапфо отличает глубина чувств; основываясь на собственном опыте, она умеет выразить вес оттенки человеческих переживаний. Вот образец ее любовной лирики:

Г. Лихт пишет: «Сапфо, несомненно, принадлежит к числу величайших поэтических гениев всех времен. Ее песни на протяжении веков оставались образцом эротической поэзии, образцом, которому часто старались подражать, но с которым редко удавалось сравняться».

Эротическая поэзия? Сапфо, как и все греки, считает чистую радость жизни, особенно же радость любви, тем счастьем, к которому должен стремиться человек. Ее песни — сплошь откровенное исповедание чистой чувственности безо всякого поэтического лицемерия. Кажется, будто ей неведомо никакое другое божество, кроме богини любви, которой она посвящает праздники жизни и свои песни. Собранию ее стихов можно было бы предпослать слова, где она сама признается, какая могучая в ней пылает страсть: «Эрос вновь мучит меня силой своей. Сладость и горечь в нем, могучем чудовище».

Женщины и девушки у источника. Кувшин носили на голове, точно так же, как сейчас в арабских странах. Общественный источник был для женщин основным местом встречи, где они могли поболтать друг с другом (рисунок на вазе, около 590 г. до н. э., из Вульчи, Британский музей, Лондон)

Любовь в древней литературе, не только у Сапфо, почти всегда эротическая. Поэзия чаще всего воспевает тоску влюбленных, которые переживают разлуку друг с другом как разлуку телесную, а когда они наконец обретают друг друга, это одновременно и встреча. и телесное слияние. Томление о возлюбленном для людей античности означает тоску по такому слиянию. Эротическая любовь предполагает исключительность единения двух людей: я и ты суть части единого, мы — это одно целое. (В религиозных песнях псалмопевцев И мистиков находит лирическое выражение такая же страсть к слиянию с богом.)

Если в поэзии Сапфо отражены жизнь и чувства лишь высшего слоя, то в Библии описываются простой народ, любовные переживания пастухов и земледельцев. Встреча Иакова и Рахили у колодца — это эпизод древнего пастушеского эпоса, когда любовь зарождалась вдруг под звуки свирели и звон бубенчиков проходящего стада. Чарующая история любви Руфи и Вооза, которую ежегодно вспоминают в пору жатвы, доносит до нас аромат спелых хлебов и запах пота земледельцев, собирающих колосья или молотящих зерно. Как пастухи встречались с пастушками у колодцев, так сельские девушки встречались с работниками во время жатвы или сбора винограда и. обессиленные жарой и работой, ложились на сено для отдыха и для любви.

Руфь, чужеземка, моавитянка, настолько бедная, что вынуждена была собирать на сжатых полях упавшие зерна, сама находит себе возлюбленного — Вооза. Не он выбирает ее, но она его. Ночь. Вооз спит на куче зерна, он должен стеречь урожай от воров. В это время Руфь прокрадывается к нему, проскальзывает под плащ, который служит ему одеялом, и прижимается к спящему своим теплым телом. В сжатых, почти сухих словах излагает Библия этот ночной роман: «Она пришла тихонько, открыла у ног его и легла. В полночь он содрогнулся, приподнялся, и вот. у ног его лежит женщина. И сказал ей Вооз: «Кто ты?» Она сказала: «Я Руфь, раба твоя; простри крыло твое на рабу твою»… И спала она у ног его до утра, и встала прежде, нежели могли они распознать друг друга. И сказал Вооз: пусть не знают, что женщина приходила на гумно. И сказал ей: подай верхнюю одежду, которая на тебе, подержи ее. Она держала, и он отмерил ей шесть мер ячменя»[50].

В классическом искусстве почти не изображались сцены ласки. Поцелуй в губы встречается лишь в эротических описаниях, особенно в позднюю эпоху. На рисунке — Амур и Психея (римская копия эллинистической скульптуры. Рим)

Как неромантично все происходит! Ни лунного сияния. ни нежного шепота, ни лживых фраз. В конце концов. Вооз вознаграждает сборщицу колосьев за ее любовные услуги как проститутку. Лишь позднее ему приходит на ум жениться на ней. Этот рассказ, хоть он и записан уже в эллинистическую эпоху, восходит к далекому прошлому, он возник около 1200 г. до н. э. Показательно, что эта простая любовная история разыгрывается в Вифлееме. Сын Руфи — Овид, зачатый на куче зерна, стал дедом царя Давида.

«Песнь песней»

Скептически настроенные ученые считают неосновательными все аргументы в пользу того, что и в древности существовал свободный выбор партнера. Их контраргумент — обширная библиотека греческих текстов, враждебных женщине, а исключения, говорят они, как известно, лишь подтверждают правило. Но если мы в качестве последнего довода, подтверждающего нашу точку зрения, приведем «Песнь песней», тогда и самый скептичный критик должен будет сложить оружие.

Древнееврейская «Песнь песней» — жемчужина пастушеской поэзии и одновременно самое знаменитое собрание любовных песен в древней литературе. Это драматическое действо со сменяющими друг друга певцами и хором еще и поныне поражает своей яркостью, своей образной силой и страстью. «Песнь песней» входит в Библию как одна из «книг мудростей и псалмов» и приписывается израильскому царю Соломону (X в. до н. э.).

«Хотя «Песнь песней» — прекраснейшая из песней Соломоновых, — пишет Г. М. Мартин. — начинается она тремя песнями, которые поет женщина с уверенностью в себе, с вызовом, самозабвенно. Я не хотел бы провозглашать «Песнь песней» манифестом женского освобождения. Но меня радует, что и как пишется в Библии об эротической любви. О том, что между Садом Эдемским и Божьим Царством, где деревья жизни растут посреди дороги, есть Сад Любви».

Эти в высшей степени свободные тексты, отвечавшие жизни пастушеского народа, его знойному темпераменту и знойному ландшафту тех мест, тексты, переходившие из уст в уста, шокировали многих пуритански настроенных литературных критиков. Лишь И. Г. Гердер (1744–1803) понял истинный характер «Песни песней» как «собрания эротических напевов, между которыми не больше связи, чем между жемчужинами, нанизанными на нить».

Откуда она вообще взялась в каноне Священного писания? Не только в «Песни песней», в любом «священном» песнопении можно найти намеки, которые кажутся непристойными. Нельзя сказать, что мистическая молитвенная любовь всегда имеет сексуальный характер, но сексуально-эмоциональное чувство первой любви всегда имеет мистическую окраску.

В «Песни песней» двое молодых людей попеременно ведут речь о том. как они желают друг друга. Этот «разговор» пронизан эротикой, соблазнительной, утонченной. Они поют о поиске и обретении, о благоухании садов, о плодах любви. Они восхищаются красотой друг друга, описывают тела друг друга, как описывают ландшафты, воображают пастушеские игры и придворные сцены.

«Что такое любовь?» — спрашивает пастушка Су-ламифь своего возлюбленного. «Ты, мудрый как царь Соломон, скажи мне. что такое любовь?». И он отвечает: «Любовь это одновременно рай и ад»[51]. Безымянный еврейский поэт находит пламенные слова для описания этого чувства: «Крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные; она — пламень весьма сильный» (Песнь песней. 8, 6). Любовь и смерть связаны друг с другом. Одна сильнее другой, обе могучи. Победить их нельзя. Кто не хочет до поры в объятия смерти, во власть теней, может, сопротивляясь. любить. В экстатической любви, в огне страсти «я» выходит за собственные пределы и уже приближается к ощущению смерти, когда на помощь приходит спасительное «ты».

Песнь представляет собой диалог, ее девиз: «Я есмь ты, и ты — я». «Я принадлежу возлюбленному моему, а возлюбленный мой — мне» (6. 3). Пастушка поет: «Я смугла, ибо солнце опалило меня…» «но красива, как шатры Кидарские»…«скажи мне. ты, которого любит душа моя: где пасешь ты?» (1. 5; 1, 4; 1, 6). Пастух отвечает: «Если ты не знаешь этого, прекраснейшая из женщин, то иди себе по следам овец и паси козлят твоих подле шатров пастушеских… Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя. выйди! Вот, зима уже прошла, дождь миновал, перестал, цветы показались на земле, время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей: смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние. Встань, возлюбленная моя. прекрасная моя, выйди!» (1, 7; 2, 10–13). Познать любовь — значит достичь вершин, значит стать сильным, как барс, как лев.

Но вот возлюбленный поет: «Со мною с Ливана, невеста, со мною иди, с Ливана! Спеши с вершины Аманы, с вершины Сенира и Ермона, от логовищ львинных, от гор барсовых!» (4. 8). Любовь не только совместный подъем, ей приходится познать также и глубины, ей надо уметь и защищаться.

Любимый должен уйти. Девушка остается одна, она тоскует и не спит ночами: «Я сплю, а сердце мое бодрствует; вот, голос моего возлюбленного, который стучится: «Отвори мне. сестра моя, моя возлюбленная, голубица моя, чистая моя, потому что голова моя вся покрыта росою, кудри мои — ночною влагою..» (5. 6). «Отперла я возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушел… Я искала его и не находила его. звала его, и он не отзывался мне. Встретили меня стражи, обходящие город, избили меня, изранили меня, сняли с меня покрывало стерегущие стены» (5, 6–7). Глубоко уязвленная, пастушка восклицает: «Заклинаю вас, дщери иерусалимские: если вы встретите возлюбленного моего, что скажете вы ему? что я изнемогаю от любви» (5, 8).

Для автора «Песни песней», как и для всех южан, любовь полна природной чувственности. Любящий хочет раствориться в другом: «Я в тебе, и ты во мне». Во всех этих стихах любовь безоглядно обнажена, она до боли уязвима, любящую мучают страхи, ее терзает тоска, она самоотверженно гонится за тенью и готова заплатить за свою преданность. Да, горька, как смерть, любовь, горьки, как жизнь, удары стражников. Но кто эти стражники, которые не дают вступить в замок любви?

Пять раз возлюбленный называет свою подругу сестрой. На редкость многозначительную, загадочную сцену, где «любовь» ассоциируется с «семьей», мы находим в восьмой главе: «Кто это восходит от пустыни, опираясь на своего возлюбленного? Под яблонью разбудила я тебя: там родила тебя мать твоя, там родила тебя родительница твоя» (8, 5)[52]. Под этим деревом девушка потом засыпает, под ним же она просыпается. Любовь не заменяет мать, но связь их означает, что человек уже не одинок.

Озадачивает и очаровывает тот факт, что в этой многообразной, «полной жемчужин» любовной поэме упомянуты мать, сестра и брат, но об отце нигде ни слова. Произошло ли здесь отождествление, смешение брата. возлюбленного, отца, или отец подразумевается под стражником, который охраняет «замок любви»?

Цена невесты — овца

Наряду с «браком по обычаю», который был известен еще во времена Хаммурапи и который римляне называли «usus» (то есть женщина считалась состоящей в браке с мужчиной, если жила с ним год. не разлучаясь на три ночи подряд), древнейшей и распространеннейшей формой женитьбы можно считать «покупку невесты».

Дорого ли стоила невеста? В эпоху, когда еще не чеканили денег, а денежной единицей служил скот, цена ее колебалась от одной до двадцати овец или от одной до двадцати коров. Покупка невесты была известна и Гомеру. Расплачивались греки древнейшей эпохи коровами. Позднее земледельцы стали расплачиваться плодами своего урожая. В шумерском языке «цена невесты» называлась словом «нинда», что значит примерно «съестные продукты». И действительно, известны сообщения, когда девушку отдавали за меру или мешок ячменя. Когда от обмена натуральными продуктами перешли к расчетам посредством благородных металлов, куски серебра стали отрезаться на вес. Такая единица называлась «сикль» (от слова «отвешивать»); один сикль равнялся 11.4 грамма серебра. В Вавилоне за девочку от трех до девяти лет платили 10 сиклей, от девяти до двенадцати лет — 30 сиклей; штраф за изнасилование девушки составлял 50 сиклей серебра.

Размер платы за женщину зависел от материального состояния ее семьи, от того, как расценивалась она лично, но особенно — ее рабочая сила. Определяющим требованием было, чтобы девушка принадлежала к тому же роду, по возможности была бы даже близкой родственницей[53], например двоюродной сестрой. Неравный брак был запрещен. Хеттский брачный закон гласил: «Если свободная девушка выйдет замуж за человека несвободного, за пастуха или изготовителя мазей, то она станет рабыней»[54].

С развитием культуры покупка невесты — у римлян это называлось «coemptio» — еще долго сохранялась в виде символического акта. Мужчина в Риме во время обручения должен был иметь при себе весы, на которые невеста в присутствии свидетелей бросала монету[55].

В древнейшем библейском рассказе о покупке невесты за Ревекку дали не скот, как у Гомера, а два золотых браслета весом 140 грамм и толстую золотую серьгу весом 6,5 грамма. Это был необычайно высокий свадебный выкуп, он означал, что невеста высоко ценится. Серьга имела у древнейших народов особое значение: она должна была защищать от дурного глаза.

Согласно Гомеру, грекам древнейшей эпохи были неизвестны такие украшения, как кольца. Римляне также заимствовали их с Востока. В Риме жених на безымянный палец левой руки своей невесты надевал железное кольцо — звено с цепи раба[56]. Позднее эта символика подчинения утратила смысл, и сохранившийся поныне обычай обмениваться кольцами «связывает» теперь не только одну, но обе стороны. Дающий и получающий дары, согласно древним представлениям. оказывались соединены магической «связью», в данном случае — брачными узами. Девушка, принявшая подарки, оказывалась связана с дарителем. В древней Месопотамии различали обручальный подарок и свадебный выкуп, который давали за невесту.

Закутанную в покрывало невесту ведут к жениху в торжественной церемонии. У жениха в руке брачный контракт. Над обоими — драпировка балдахина (с этрусского саркофага)

Тот, кто не имел средств, чтобы купить невесту, мог за нее «служить». Так называемой «службой за невесту» добивались обычно руки у дочерей богатых скотоводов или крупных землевладельцев. Согласно древневавилонским законам (XVIII в. до н. э.). пастуху или поденщику-земледельцу платили в год около 10 сиклей. В таком случае за обычную девушку он служил от года до трех лет. а за девушку особенно дорогую, которая могла стоить до 50 сиклей. — пять лет. Праотец Иаков в разорванных одеждах бежал в Харран. Судьбе было угодно, чтобы у колодца он встретил Рахиль, свою двоюродную сестру; ему пришлось служить у «злого» Лавана, ее отца, четырнадцать лет. прежде чем он получил в жены дочь богатого скотовода. Всего лишь благочестивая легенда? Но будем иметь в виду, что в наши дни хорошо оплачиваемый работник на американской ферме ни за семь, ни за четырнадцать лет не сможет сэкономить из своей заработной платы столько, чтобы жениться на богатой дочке своего работодателя. То ли дело раньше — недаром говорят: «старые, добрые времена!»

Договор о покупке

При всякой покупке невесты в присутствии свидетелей заключался соответствующий договор. Параграф 128 законов Хаммурапи гласит: «Если человек взял жену и не заключил с ней договора, (то) эта женщина — не жена». Писец у городских ворот писал тексты брачных контрактов клинописью на глиняных табличках, которые затем обжигались и хранились на случай возможных в будущем конфликтов. Свидетели могли умереть, но обожженные глиняные таблички хранились долго.

В Пузе (современное городище Иорган-Тепе в Ираке) существовали три типа договоров. При заключении одного из них отец невесты обязывался передать все свои опекунские права над дочерью жениху. Такой тип договора означал права опекунства, но не брачный контракт. Второй тип контракта оговаривал срок действия и цель. Отец передавал свою дочь «покупателю» на определенное время, чтобы она произвела ему потомство. Если продавалась рабыня, то договор включал пункт, согласно которому мужчина имел право отпустить взятую им на время женщину, когда его главная жена рождала наследника. Если «покупатель» желал вступить в постоянный брак, то в подобном контракте должны были быть точно перечислены все внешние недостатки невесты и добавлялось: «такая, как есть», то есть без права возврата. Эта формула — «такая, как есть» — употреблялась в Пузе также и в документах о продаже скота.

Каждый документ предусматривал, кроме того, в соответствии с законом меры на случай нарушения договора. При невозможности уголовного преследования или возмещения убытков договор заканчивался угрозой проклятия. Так, в соглашении, заключенном 3500 лет назад о браке царя Митанни (государства на северо-западе Месопотамии) с хеттской царевной, говорилось: «Если ты или твои люди нарушат договор, пусть уничтожат боги земли тебя, имущество твое и землю твою. Как на солончаках не растет трава, так пусть не будет семени у тебя и у земли твоей».

Брачный контракт писали на папирусе в двух экземплярах: один экземпляр сворачивался, зашнуровывался и запечатывался. чтобы в него нельзя было внести никаких исправлений и добавлений. В случае тяжбы о разводе судья ломал печать

Брачные договоры писались как на глине, так и на папирусе, причем в двух экземплярах. Первый экземпляр скручивался в свиток, сшивался и запечатывался. Если дело доходило до судебной тяжбы, судья мог сломать печать и убедиться, каков был первоначальный, неподдельный и не подлежащий исправлению текст. Если жених сожалел о помолвке и отказывался от нее, отец невесты оставлял себе выкуп. Но если отец невесты нарушал брачное соглашение, он возвращал двойную цену. Положение женщины в обществе постепенно улучшалось; ее уже не покупали, как бездушную скотину. она была ценностью, которая требовала гарантий. Это новое отношение к браку отражает следующий документ, датируемый 135 г. н. э. и найденный в пещере у Мертвого моря: «Такого-то. такого-то (дальше число и дата, не поддающиеся прочтению, а затем ритуальная формула бракосочетания): Ты становишься моей женой, а я твоим супругом отныне и навеки, согласно закону Моисееву. Если я оставлю тебя, я должен вернуть тебе твой утренний дар[57] в размере 200 динаров. Если ты уйдешь от меня в дом вечности (т. е. умрешь). твои сыновья должны получить в наследство все (твое имущество). Если я уйду от тебя в дом вечности, ты должна жить с детьми, они обязаны кормить тебя как положено и одевать во все дни твоего вдовства. Все. что я имею и приобрету впредь, тому порукой. Для этой цели, ради твоей пользы и во избежание всякого спора подписываю я этот документ». Ниже стоят подписи мужчины и свидетелей.

Голландская исследовательница Э. Коффман изучила этот контракт с точки зрения истории права, и охарактеризовала его как своего рода «облигацию»: «Брак создает экономическое единство. Всякий брачный контракт, согласно документам, найденным близ Мертвого моря, был не чем иным, как долговым обязательством мужчины перед женщиной — ипотечным ручательством. Муж ручался жене за выплату определенной суммы, а также имущества, принесенного женщиной, на случай развода или смерти всем своим имуществом. Для мужчины такое обязательство было тяжелым бременем».

Приданое

Если при покупке невесты дочь-девственница была для отца источником дохода, то при браке с приданым она становилась для него чувствительным расходом, доставляющим заботы. Надо было не только распоряжаться дочерьми, но и заботиться о них. Согласно соннику Артемидора Эфесского (около I–II вв. н. э.). сны о дочерях всегда означали заботы, печали и большие убытки, ибо дочь, выходя замуж, требовала у своего отца приданого, как кредитор, и «хоть воспитание ее стоило забот и печалей, уходит она со своим приданым равнодушно, как кредитор с полученной суммой».

Фрагмент брачного контракта, датируемого 100 г. н. э. и найденного близ Мертвого моря: «В случае развода ты, жена, получаешь 200 динаров, если же ты уйдешь от меня в дом вечности, сыновьям, которых ты родишь от меня, переходит твое приданое сверх того, что им положено по закону… Если же я уйду в дом вечности раньше тебя, тебя должны кормить и одевать (сыновья или опекун) все дни твоего вдовства до самой смерти».

Приданое в виде наличных денег или ценностей, которое давалось невесте в качестве «утреннего дара», супруг получал лишь «в долг»; он уже не мог, как прежде, полновластно распоряжаться женой и ее имуществом. Последнее просто переходило к нему в «управление», но в случае развода или его смерти жена получала обратно принесенную ей долю с процентами и была, таким образом, материально обеспечена. Это создавало совершенно иную основу ответственности. Если при покупке невесты муж, едва разочаровавшись в жене или даже необоснованно заподозрив ее в неверности, мог в любой день, без судебного решения о разводе выставить ее на улицу, причем без всяких средств к существованию, то в условиях брака с приданым предусматривалась юридическая регуляция имущественных отношений обоих партнеров.

Древнейшие известные нам договоры о приданом относятся еще к XVIII в. до н. э.; как показывает следующий вавилонский документ, порядок, устанавливавшийся при этом, еще не очень отличался от порядка. существовавшего при покупке невесты: «Благородный Иббатум отдает свою дочь Сабитум в супруги Варад-куби, сыну Илузу-имби, и дает за ней в качестве утреннего дара две кровати, два стула, один стол, две корзины, один жернов, одну чашу для еды. одну ступку. одну меру масла, а также 10 сиклей отвешенного серебра. Если однажды моя дочь скажет Варад-куби: «Ты больше не муж мне», то пусть ее бросят в воду. Если однажды Варад-куби скажет моей дочери: «Ты больше не жена мне», он должен выплатить ей при разводе одну треть мины серебра» (т. е. 20 сиклей, двойное приданое). Далее следует подписи десяти свидетелей.

Отец сам указывает в договоре, что, если его дочь откажется подчиняться мужу, ее следует бросить в воду; сегодня это кажется нам непостижимым. Но все-таки этот договор уже содержит «гарантийный пункт», предполагающий, что в случае развода женщина должна быть материально обеспечена.

Брак с приданым был распространен и в позднем Египте. К женщине здесь с давних времен относились лучше, чем в других областях древнего мира. Э. Ренан, французский ориенталист и исследователь религии, пишет: «Египет возвышается как маяк над мрачным морем народов древности». Лишь со времен Александра Великого[58] благодаря тесному контакту с Египтом греки переняли брак с приданым, который предусматривал материальное обеспечение обеих сторон. Еще более важным, чем материальная сторона дела, было то, что греки в эпоху Александра по примеру египтян стали до какой-то степени признавать правоспособность женщины. Диодор с неохотой признает, что в Египте женщины в браке имели гораздо больше прав, чем в греческом мире, и что следует внести существенную поправку в старые представления, согласно которым египтяне считались варварами, а греки — носителями культуры.

Когда читаешь дошедшие до нас греко-египетские брачные договоры, возникает впечатление, что там чуть ли уже не исполнились некоторые современные желания и требования по части эмансипации: таков, например. договор между греческим военачальником Гераклидом с Элефантины (остров на Ниле напротив Асуана) и состоятельной девицей Деметрией, заключенный в 311 г. до н. э.:

«Гераклид берет Деметрию в жены. В браке она приносит за собой одежду и украшения стоимостью в 100 драхм. Гераклид же обязуется обеспечить ей все, что положено свободной женщине. Если Деметрия будет уличена в дурных делах, она теряет свое приданое, но при этом трое мужчин, которых выберут они оба, должны подтвердить Гераклиду справедливость этих обвинений. Гераклид не может ни привести в дом другую жену, ни родить детей с другой женщиной, ни допускать какой-либо несправедливости против Деметрии. Если он будет в этом уличен, то Гераклид должен будет вернуть Деметрии ее приданое в 1000 драхм и сверх того 1000 драхм штрафа. В этом Деметрии должно оказываться законное содействие, у Гераклида же может быть описано в обеспечение все имущество, и сам он посажен в долговую тюрьму».

Это была значительная сумма. В греко-египетских брачных договорах самое маленькое приданое составляло от 3 до 50, среднее — от 150 до 500, большое — от 600 до 1500 драхм[59].

Для греков материальная сторона дела значила много, и солидное приданое при выборе невесты играло решающую роль, поэтому девушка из аристократической семьи, не имевшая средств, будь она даже красива и образованна, могла засидеться без жениха. В то время нередко бывало, что состоятельные родственники за свой счет обеспечивали девушек из небогатых семей, а дочери бедных, но заслуженных граждан даже получали свое приданое из общественных фондов. Такое рассказывают, например, о двух дочерях Аристида. Аристид (V в. до н. э.) был политик и реформатор, стратег в битве при Марафоне. Он считался образцом справедливости и неподкупности, исполнял должность архонта и потерял при этом все свое имущество. Каждая из его двух дочерей получила в приданое от государства по 3000 драхм.

Уже Солон, мудрый афинский законодатель (640–559 гг. до н. э.), сам происходивший из знатной, но обедневшей семьи, пытался бороться против злоупотреблений в браках с приданым; в одном из законов он запретил заключать «браки ради прибыли». Платон около 400 г. до н. э. требовал вообще запретить приданое; чтобы обеспечить «равенство семей», позволялось приносить с собой не более 50 драхм — столько стоили одежда и белье. Но и требования Солона, и требования Платона имели только «бумажную ценность»; осуществить их на практике было невозможно.

Брачный возраст

Гомер никогда не называет возраста человека. Десять лет означали у него «долгий» срок; Троянская война длилась десять лет, и десять лет странствовал Одиссей. В ту пору, когда мало кто умел считать, писать и читать, счет времени велся по урожаям, по определенным событиям, а возраст женщины — по лунным циклам. Функции женского тела тесно связывались с фазами луны. Ведь и современное слово «месяц» связано со словом «луна»[60]. На древнем Востоке месяцем назывался период между двумя новолуниями (29 1/2 дней). Когда девушка достигала десяти лунных лет, она считалась пригодной для замужества.

Какого-либо минимального или рекомендуемого среднего возраста для замужества нигде не указывается, говорится лишь лаконично: «как можно раньше!». В двенадцать с половиной лет девочка считалась засидевшейся, такую никто уже не хотел брать. Так что и религиозные и гражданские установления призывали отцов выдавать своих дочерей замуж как можно раньше, «покуда они держат руку свою на их затылке» и «прежде, чем девушка созреет как полная луна», то есть до половой зрелости.

Девочка в возрасте, когда она еще не выросла или только что вышла из пеленок, по природе «покорнее». Лишь незрелый ребенок готов беспрекословно следовать тому, что ему скажут родители. Еще и сейчас в Индии девочек обручают в младенчестве. В архаической Греции невеста бывала такой юной, что в день свадьбы ей приходилось сжигать на алтаре Артемиды свои игрушки и своих кукол. Много детских браков известно в египетских царских династиях. Тутанхамону исполнилось примерно девять лет. когда он женился на Анхесенамон, а его невесте — одиннадцать. Девять — одиннадцать лет были обычным брачным возрастом для египетских правителей, а у простого народа он был еще ниже.

Следует при этом иметь в виду, что и продолжительность жизни тогда была весьма незначительна. Исследования египетских мумий показали, что средний возраст даже знати равнялся двадцати восьми годам, причем, в противоположность нашим дням, мужчины жили дольше женщин.

Иудейский царь Ирод Агриппа I (I в. н. э.), воспитанный в Риме, обручил свою дочь Друзиллу в шесть лет, свою дочь Марианну в десять лет, причем обеих одновременно. Еврейский закон требовал от отца: если его дочь останется незамужней после двенадцати лет, «тогда отпусти одного из рабов своих на свободу и дай его ей в мужья». Поздний Вавилонский талмуд называет девять лет идеальным брачным возрастом для девочки и тринадцать лет — для мальчика. В Риме законом был определен минимальный брачный возраст: для девочек двенадцать, для мальчиков четырнадцать лет. Петроний. римский писатель, живший при дворе Нерона, описывает в «Пире Тримальхиона» брак семилетней как порождение извращенных нравов.

У греков на этот счет можно встретить разные высказывания. Для Гесиода идеальный брачный возраст наступал к восемнадцати годам, для Платона — даже к двадцати. Еврипид настойчиво предупреждал: «Великое зло связывать двух людей одного возраста, ибо мужчина сохраняет свою силу значительно дольше, а расцвет женской юности проходит быстрей». В двадцать лет женщина считалась уже матроной. Римский император Август вынужден был принять закон против безбрачия и бездетности; того, кто к двадцати годам не вступал в брак, могли оштрафовать и даже изгнать.

Не столько возраст вступающих в брак, сколько обычай соединять людей без их согласия возмущал римского писателя Сенеку: «Любое животное, любого раба, любую одежду и кухонную утварь мы проверяем, прежде чем купить, лишь невесту не показывают, чтобы она не могла вызвать неприязнь жениха прежде, чем он приведет ее в дом. Может быть, она зла, глупа или уродлива, может, у нее пахнет изо рта — какой бы изъян в ней ни был, мы узнаем это лишь после свадьбы».

Борьба за женщину

Древние ритуалы обручения могут нам показаться варварскими, и все же они знаменовали высокую степень цивилизации. То, что мы понимаем под браком, появляется лишь у «культурных» народов в историческую эпоху, причем первоначально в форме «умыкания невест».

Летопись каждого народа начинается с похищения женщины. Боги тоже предпочитали свадьбу с умыканием. Зевс, отец богов, принимая облик различных животных, охотился за женщинами — жертвами своей любви. Гомеровская «Илиада» начинается с похищения женщины: Парис умыкает Елену. Агамемнон и Ахилл были ничуть не лучше: они во время нападений на троянские города похитили двух женщин. Хрисеиду и Брисеиду, из-за которых в самом начале «Илиады» между ними вспыхнул спор. Этот спор едва не погубил ахейское войско.

Похоже, что похищение людей было главным поводом для большинства войн древности. Греки вели счет военной добыче по «тетрапода» (четвероногим) и «андропода» (человеконогим). Основание Рима связано с «похищением сабинянок». Согласно легенде, Ромул, согражданам которого не хватало женщин, пригласил на праздник сабинян (соседнее скотоводческое племя, обитавшее в Центральной Италии) вместе с их семьями. Во время празднества римляне похитили незамужних сабинянок. Когда впоследствии из-за этого разгорелась война, сабинянки, ставшие к тому времени женами и матерями римлян, встали между сражающимися войсками и заставили их примириться.

Похищение спартанской царицы Елены троянским царевичем Парисом (рисунок на аттической вазе, V в. до н. э.)

Нечто похожее рассказывает Библия о потомках Вениамина в царскую эпоху. В ходе междоусобных войн у них осталось мало женщин. Они напали вначале на город к востоку от Иордана и «поразили мечом» всех мужчин и женщин, но «четыреста девиц, не познавших ложа мужского»[61]. они похитили и привели в свой лагерь. в Силом. Другой вариант легенды сообщает, что на празднике по окончании сбора винограда дочери силомские танцевали на виноградниках в белых одеждах. Тут из засад на них напали неженатые вениамитяне, каждый похитил для себя девушку и убежал с нею.

Знакомо было умыкание и ханаанеям: женщин завоевывали и похищали, это была цепная добыча. В мифе о Керет из Угарита (Рас-Шамра), которому, видимо, более 3500 лет, бог-отец Эль приказывает угаритскому царю: «Вторгнись в соседнюю страну Удумми, победи царя Пабелли, но не бери золота и серебра, возьми лишь его дочь Хурай и увези ее».

За похищение людей в своей собственной стране хетты подлежали смертной казни, но умыкание девушек из чужой земли восхвалялось и считалось геройством.

Эламский царь Шальхак-Иншушинак гордо сообщает: «Я уничтожил Каринташ. собрал в одно место и увел всех жен. наложниц и дочерей царя». Но пробил и час Элама, и ассирийский царь Ашшурбанапал сообщает, торжествуя: «Дочерей и жен эламитского царя, его градоправителей и полководцев, великих и малых, взял я в добычу и увел, как стадо».

Тиглатпаласар III, ассирийский царь, правивший в VIII в. до н. э., так описывает один из своих походов: «Я разрушил город, как глиняный сосуд, тысячи женщин увел как добычу». Еще Александр Великий не считал похищение женщин делом недостойным и приказал доставить в свой гарем жен побежденного им персидского царя Дария III.

На саркофаге, найденном близ Хайфы (около 100 г. н. э.). сцена умыкания женщин изображена менее идиллически, чем похищение Елены на аттической вазе; такие варварские сцены происходили в глубокой древности. Здесь изображены кентавры, похищающие девушек и женщин с детьми (музей Хайфы)

Первобытный человек выслеживал, подстерегал, похищал свою добычу как охотник и следопыт, по всем правилам искусства. Когда он потом склонялся над женщиной, точно над раненым, связанным зверем, которого тащил к себе, испытывал ли он сочувствие к ее беспомощности? О нет, он был полон охотничьей гордости — он был победитель, герой, повелитель. В умыкании невест мужское начало утверждало себя путем насилия.

Надо было пройти долгий, долгий путь, чтобы человеческое общество от биологического акта спаривания пришло к социальному институту брака, когда юридический договор стал фундаментом упорядоченного общественного и государственного устройства. Истории неизвестно, как произошел переход от умыкания невест к выкупу, но, видимо, этому способствовало непрекращающееся активное и пассивное сопротивление женщин. Одним из свидетельств того, что женщины не давали себя так просто похитить, может служить бытующий до сих пор во многих странах Востока танец с мечами. который исполняет на свадьбе невеста. И хор, как мы уже подробно рассказывали, поет «Песнь песней»: «Кружись, кружись, Суламифь, в дивном воинственном танце»[62].

В Спарте, откуда гости-троянцы похитили из дворца жену царя Менелая, вызвав тем самым десятилетнюю войну, умыкание невест для бракосочетания официально поощрялось. Жених-спартанец должен был похитить невесту, высватанную ему его родителями, даже если предмет его любви был и без этого вполне доступен и согласен на брак. Греческий историк Плутарх оставил нам описание этого странного свадебного обычая: «Женитьба в Спарте происходила таким образом, что каждый юноша должен был похищать свою невесту. Ее встречала так называемая прислужница невесты, остригала ей наголо голову, снимала с нее тонкие одежды и надевала грубую, из мешковины, укладывала ее на мешок с соломой и оставляла одну в темноте. Жених подкрадывался к ней скрытно и насильно развязывал ей пояс. Причем не только один раз, не только в первую ночь, но долгое время. Это подстегивало желание: постоянно оживляя свою любовь, он овладевал ею вновь и вновь вместо того, чтобы, насытившись официально дозволенным удовольствием, ослабеть».

Нечто подобное требует от евреев библейское Второзаконие, пятая книга Моисеева: «Когда выйдешь на войну против врагов твоих… и возьмешь их в плен, и увидишь между пленными женщину, красивую видом, и полюбишь ее. и захочешь взять ее себе в жены, то приведи ее в дом свой, и пусть она острижет голову свою, и обрежет ногти свои, и снимет с себя пленническую одежду свою, и живет в доме твоем и оплакивает отца своего и матерь свою в продолжение месяца; и после того ты можешь войти к ней и сделаться ее мужем, и она будет твоею женою» (Второзак. 21, 10–13).

Пережитки времен, когда умыкали невест, сохранились и в европейских свадебных обычаях — от вечеринки накануне свадьбы (нем. Polterabend) до обычая переносить невесту через порог.

Приготовления к свадьбе

После подписания свадебного договора молодые люди считались помолвленными, но жених не имел права видеть будущую жену до свадьбы, — все равно, долгим или коротким было время после помолвки.

После помолвки родители тщательно выбирали срок свадьбы. Существовали счастливые дни, счастливые числа, счастливые месяцы — необычайно сложный гороскоп определялся расположением звезд, которые магически влияли на человеческие судьбы. Лучше всего было спросить совета у жреца или оракула. На Ближнем и Среднем Востоке избегали жениться в течение пятидесяти дней примерно между христианской пасхой и троицей. Они считались несчастливыми. У земледельческих народов счастливым временем считалась поздняя осень, когда было выдавлено вино и выжато масло, убраны поля и жених с невестой, а также гости имели достаточно времени для праздника. В Греции предпочтение отдавалось месяцу «гамелиону» (январь — февраль). так как в этом месяце не было никаких полевых работ. Слово «gamos» означает свадьбу. Особенно предпочитали дни полнолуния, так как женщины в такие дни считались особенно способными к зачатию, но лишь в том случае, если они были «освящены». Поэтому у многих народов Восточного Средиземноморья невеста за день до свадьбы совершала сакральное омовение, чтобы «освятить» себя для новой жизни (слово «крестить», «святить»[63] происходит от «погрузиться в во-»[64]), «преобразиться», «принять посвящение». По-гречески слова «крестить», «освящать» и «погружаться, нырять» имеют одинаковое значение («baptisma» от «baptizo»), что видно и из Нового завета.

Как свидетельствует шумерский гимн Инане. пять тысяч лет назад даже богини перед «священным браком» должны были совершить сакральное омовение:

«Госпожа погружает свои золотые чресла в бегущую воду, ради бедер царственного жениха купается она, ради бедер Иддин-Дагана купается Инана; царственный жених войдет в ее чистые чресла». В Израиле в подвальных помещениях стояли специальные женские купели, вмещавшие до 800 литров воды, так что вода доставала до груди стоящего человека. В маленьких купелях нельзя было лежать, только «погружаться». «Миква», так называлось омовение женщины, не было омовением в гигиенических целях, оно служило лишь культовому очищению. В Назарете показывают купель, где совершала «микву» Мария.

Омовение невесты было непременной составной частью свадебного ритуала. Воду для этой цели приносили в особых изящных сосудах с ручками

В Греции невесты, набирая воду для омовения перед свадьбой, использовали особый керамический сосуд; он был высок, удлиненной формы, с двумя ручками. Если женщина умирала незамужней, ей ставили на могилу «лутрофор» — так называли кувшин невесты — чтобы она могла наверстать в Аиде и свадьбу и омовение. Греки тоже верили, что священное омовение очистит их от всего бренного и переродит.

Во многих странах — если не были уверены в невесте — она помимо очищения подвергалась проверке девственности. По Плутарху, у некоторых племен, живших на берегах Каспийского моря, невеста, прежде чем надеть на себя покрывало, становилась обнаженной перед пчелиным ульем. Поскольку рабочие пчелы живут «целомудрено», чистая девушка не мешала им, но нецеломудренную девушку они обращали в бегство.

Рабби Гамалиель предложил для проверки невинности собственный метод: невеста, вызвавшая подозрение, должна была сесть на корточки над отверстием винной бочки. Если она утратила девственность, запах вина должен был проникнуть в нее, если была девственна — не проникал. После такой проверки Гамалиель сказал недоверчивому жениху: «Ты хотел избавиться от нее, но она спасет тебя! Иди и радуйся твоей невесте!»

Особое внимание мать невесты уделяла свадебному наряду. Дочь снимала короткую девичью одежду и надевала длинную женскую, которую мать нарядно украшала вышивкой. На голову надевался головной убор или покрывало, так как головной убор замужней женщины отличался от убора незамужних. Покрывало было длинное или не очень длинное. Гомер называет его то воздушным, то «среброблещущим», то «светозарным». В Риме оно было красным и называлось «flammeum» — «огненное». Согласно тогдашним религиозным представлениям, головной убор, будь то убор жреца или невесты, обладал магической силой: он отгонял злых духов.

Одна работа Трифона, резчика по камню, позволяет предположить, что в Греции покрывало имело важнейшее культовое значение: божественный Эрот приподнимает во время свадьбы покрывало Психеи: «лишает ее покрывала». Поверх покрывала невеста надевала венок из роз и миртов, на Востоке также диадему или венец. Жених тоже носил на свадьбе напоминающее венец украшение. которое надевала ему его мать. Так, в «Песни песней» говорится: «Выходите, дщери иерусалимские, посмотрите на царя в венце, который возложила на него мать в день свадьбы его. в день его радости сердечной»[65].

Покрывало и венец преображали даже бедных и беднейших — пускай всего на один день в жизни, но они становились царской четой, они восходили на трон, и все славили их песнями радости.

Помпейская фреска «Альдобрандинская свадьба», названная так по имени бывшего владельца дома, изображает подготовку к свадьбе. К закутанной в белые одежды, оробевшей невесте, которая сидит на постели, обращается богиня увещевания[66]. Слева мать невесты готовит свадебное омовение, в то время как справа женщины-подружки сыплют фимиам и поют свадебную песнь.

Свадебный пир

На свадебный пир приглашалась вся родня, а в сельской местности — вся деревня. У кого не оказывалось средств на пышную свадьбу, должен был одолжить их. Сохранился список из Ура, в котором четыре тысячелетия назад подробно перечислялись все расходы на свадьбу: невеста получала в приданое посуду и белье, а жених в подарок — серебряные украшения, нарядную одежду и солидную сумму серебра. Кроме того, жрецу платили продуктами и серебром, чтобы он выпросил у богов благоволение к юной паре. Однако главные средства шли на свадебное угощение. С большой точностью перечислялось, сколько выдано муки, пирогов, жира, конопляного масла, пива, вина, овец. Расходы на угощение в соответствии с древними «законами гостеприимства» всегда были на Востоке очень велики. Мясо в изобилии можно было поесть именно на праздничном пиру: жили тогда обычно бедно и в «постные» дни недели питались только вегетарианской пищей. Рассказывая о браке в Кане, евангелист упоминает пригнанных быков и другой скот, хотя родители невесты были так бедны, что не могли закупить достаточное количество вина. Чтобы это не испортило праздничного настроения. Иисус, как известно, превратил воду в шести каменных сосудах в вино.

На удивительной свадьбе в Кане был и свой распорядитель. Он советует жениху: «Всякий человек подает сперва хорошее вино, а когда напьются, тогда худшее»[67]. Вина тогда потребляли довольно много; даже рабу полагалось в день 0,6 литра вина. Женщинам в Греции пить вино строжайше запрещалось. Тайное употребление вина считалось достаточным основанием для развода.

Согласно греческим и восточным обычаям, женщины не имели права пировать вместе с мужчинами; им свадебное угощение подавалось в другую комнату или на другой стол. Невеста, главная участница события, должна была оставаться вдали от торжеств, ее черед наступал лишь вечером, когда начиналась самая важная часть праздника — «введение невесты в дом»,

Свадебное шествие

Торжественное шествие с флейтистами, барабанщиками. факельщиками сопровождало невесту, порой совсем еще юную, из родительского дома в ее новый дом. Музыка, громкие крики ликования и факелы должны были отпугивать демонов, которые угрожали шествию. Факелы представляли собой длинные палки, верхний конец которых был оплетен лубом, обмакнутым в оливковое масло.

Евангелист Матфей рассказывает, как навстречу жениху вышли десять дев со светильниками (факелами). «Из них пять было мудрых и пять неразумных. Неразумные, взявши светильники свои, не взяли масла»[68], разумные же сумели поддержать свет. Считалось. что факел может влиять на судьбу; подтверждения этому мы находим в греческой легенде об Эвридике, жене певца Орфея, которой пришлось умереть в день собственной свадьбы, потому что погас ее факел и демоны смогли к ней приблизиться.

В Риме на улицах, по которым проходило торжественное свадебное шествие с факелами и музыкой, царила радостная суматоха; зрители и участники выражали свой восторг, давая волю южному темпераменту. Чтобы предупредить опасные бесчинства, римляне позволяли приглашать на свадьбу не более тридцати гостей.

А как воспринимала всю эту суматоху та, что была главным действующим лицом на торжестве «введения невесты в дом»? Греческий поэт Аполлоний Родосский (III в. до н. э.) в своем эпосе «Аргонавтика» впечатляюще, с большой психологической глубиной описывает борьбу противоречивых чувств в ее душе. «Голоса радости» для нее — лишь внешние звуки, они не могут избавить малолетнюю невесту от неуверенности и страхов. Она плачет, она стремится от того неведомого, что ей предстоит, что в корне изменит всю ее жизнь, оторвет от родительского очага. Она боится мужчины, который много старше ее. которого она прежде не знала и даже не видела: ведь ей вообще до сих пор строжайше было запрещено всякое общение, всякий разговор с мужчинами вне семьи. Все в ней противится происходящему. Ей страшно, страшно, страшно!

Свадебное шествие. На колеснице невеста и жених, впереди — подруга невесты, сзади — ее мать с факелами. Согласно другому толкованию, рядом с невестой сидит Аполлон, который сопровождает девушку, одновременно защищая и поучая ее (афинская пиксида, около 400 г. до н. э., Национальный музей, Афины)

За отсутствием документальных описаний «свадебного шествия» античных времен нам придется привести свидетельство немецкого миссионера Л. Шнеллера, который в 1890 году наблюдал в качестве гостя свадьбу арабов-христиан в деревне Бет-Джала близ Вифлеема. В то время эта местность входила в состав Османской империи:

«Девушку, не спрашивая ее, продают тому, кто предложит больше денег и по возможности принадлежит к тому же роду. Эта до крайности отвратительная сделка совершается в присутствии невесты. Как магометане, так и христиане рассматривают брак лишь с материальной точки зрения. Если учесть еще совсем юный возраст невесты, можно понять, что она испытывает при всем этом гнетущий страх, но никак не радость». Саму свадебную церемонию священник описывает так: «Во время торжества, которое я наблюдал, две группы мужчин стояли на плоских крышах домов, образуя два хора друг против друга, и пели воинственные и свадебные песни. При этом они подчеркивали такт хлопками, наклонами, всяческой пантомимой и мимикой. Невесте было не больше восьми-девяти лет, жениху четырнадцать… Невеста сидит на высоком верблюде, в руке у нее кривая сабля, которая чуть ли не больше ее и которую она едва держит торчком. Ее самой, выражения ее лица при этом совсем не видно, поскольку с головы до пят она закрыта платками и покрывалами и на мощном седле выглядит как бы жалкой грудой тряпья. Украшение невесты в основном состоит из золотых и серебряных монет, в которых проделаны отверстия и которые нанизаны, как бусы, на нить, подобно венку обрамляя лицо и лоб. Другие монеты составляют ожерелье, свисающее до груди. А вокруг верблюда танцует. скачет, поет, шумит возбужденная толпа. Слышно нечто вроде ритмических выкриков, пением этот адский шум назвать нельзя. Когда запевала, который руководит также и танцами, бросает на землю саблю, шествие гостей останавливается, никто не может переступить саблю. Останавливается и закутанная невеста. Ожидают, пока не начнет смеркаться, потому что встреча невесты начинается только при заходе солнца. Лишь тогда в дверях дома появляется жених. Толпа девушек с факелами и светильниками спешит ему навстречу, а все при этом ликуют и хлопают в ладоши».

В заключение пастор Л. Шнеллер выражает свое возмущение тем, что в христианской деревне Бет-Джала свадебная церемония происходит без церковного благословения, а на языческий манер, совсем как две тысячи лет назад: «Когда жених поднял невесту над порогом, вся деревня разразилась похотливо-варварским смехом и ликующими криками». Миссионер, возмущенный. покинул праздник.

Свадебная песнь Сапфо

Приближалась решающая минута, когда невесту должны были перенести через порог, чтобы обмануть подстерегающих ее демонов; в Греции юноши и девушки в это время начинали петь «гименеи» — песни, названные так по имени бога бракосочетаний Гименея. Большинство свадебных песен утеряно, о них остались только упоминания; сохранился лишь скудный фрагмент одной из песен Сапфо. Это тем более прискорбно, что. по свидетельствам древних, именно свадебные песни были жемчужинами ее поэзии. Еще Гимерий Афинский. софист и учитель риторики, с восторгом описывал в 350 г. н. э. красоту этой части лирики Сапфо. «Сапфо готовит жениху постель (своими песнями), славит красоту девственницы-невесты, приводит в брачный чертог Афродиту на колеснице харит и резвящийся с ней хор Эротов, которые летят впереди, потрясая свадебными факелами».

Цюрихский профессор X. Кёхли характеризует гимны Сапфо как «лирические драмы, которые словно разделены на несколько актов, где основные части свадебного торжества описаны в напевах и сопровождаются ритмическим, отвечающим содержанию, действом». Хоровые партии сменяют друг друга; как и в Бет-Джала, юноши и девушки двумя группами друг против друга стояли перед дверью дома, чтобы песнями приветствовать невесту. Вот в сокращении фрагмент из свадебной песни Сапфо.

В начале каждой строфы повторяется обращение к богу' браков Гименею: «Гимен, о гимен, приходи, Гименей!»

Хор девушек:

Хор юношей:

Хор девушек:

Хор юношей:

(Невесте):

Бросается в глаза, что Сапфо, поэтесса с Лесбоса, всегда воспевавшая и подчеркивавшая чувственную сторону любви, здесь, в свадебной песне, даже избегает таких слов, как «любовь» или «эрос», обычно столь частых у нее. зато прозаически упоминает в качестве важнейшего фактора приданое. Столь же прозаически дверные косяки нового дома невесты в древней Греции украшались не гирляндами цветов, а прядями шерсти, перед порогом стояла ступка, чтобы молоть зерна. И то и другое — древние символы, призванные напомнить юной невесте о ее будущих обязанностях жены. Едва она входила, мать сразу подавала ей факел, который она заботливо несла для нее в свадебной процессии, и говорила ей: «Зажги очаг в твоем новом доме. Будь внимательна. не давай ему погаснуть, дабы никогда не угасало счастье в твоем доме».

В некоторых местностях, например в Беотии, невеста ехала к дому своего жениха на повозке, запряженной волами. После ее прибытия оси повозки сжигали. Это делалось, чтобы юной жене никогда не захотелось покинуть дом своего мужа.

Но главное испытание ей еще предстояло.

Ночь тайн

В любви греки видели телесное слияние двух гармоничных людей, таинственное благо, которое боги даруют немногим. Но если партнеры противоположны, любовь оказывается лишь лживой иллюзией, неразрешимой загадкой. Решающее значение тут имела «ночь тайн», как греки называли первую брачную ночь. Она была испытанием способности к совместной жизни, да и самого себя.

Изначальное единство желания и познания нашло выражение в дельфийском девизе: «Эрот говорит: познай самого себя!» По-еврейски сексуальный акт называется «познанием». В любовном акте можно познать другого, но не разгадать его. если одновременно не познаешь самого себя. Любовь требует преодоления человеческой разорванности, чуждости, противоположности, в ней осуществляется жажда соединения. Согласно мифу о происхождении эроса, который излагает Платон в своем «Пире», люди первоначально были двойственными. «женско-мужскими» существами; они чувствовали в себе такую силу, что отважились восстать против богов. В наказание Зевс разделил их на два существа, мужское и женское, и обрек их на необходимость вечно стремиться друг к другу, чтобы вновь стать единым целым.

Каждая «ночь тайн» пыталась снять эту противоположность между женским и мужским началами.

Гераклит Эфесский (VI–V вв. до н. э.). древний философ. открыл самый удивительный из всех психологических законов — регулирующую функцию противоположности. Все стремится к своей противоположности. Человек разумен — и в то же время не может быть только разумным. Иррациональность неистребима. Все происходит в столкновении противоположностей. На противоположности основана и гармония музыки, и гармония любви. Миг желания для мужчины — не любовь. это миг агрессии; удовлетворенное желание приносит успокоение, неудовлетворенное — порождает ненависть. Любовь и ненависть суть полюсы одного и того же чувства. Из общности рождается обособленность, из совместной жизни — жизнь рядом друг с другом. В полярности ли тут дело, или просто таков парадокс любви?

Первое переживание

Даже когда античные философы бурно восторгались любовью как чудом, можно заметить, что она для них не была связана с браком. Одно дело философские представления, другое — реальность. Кажется, что в телесном единении всегда есть какая-то недостаточность.

Для греков, правда, эротика предполагала единство духовного и чувственного элементов. Лишь благодаря такому единству, считал Платон, совместная жизнь людей может протекать гармонично. Ночь любви не длится вечно, и ни одни брак не может быть вечным раем — здесь сочетаются счастье и страдание, беспокойство и умиротворенность, осуществление и разочарование, привязанность и отчуждение. Мужчина и женщина по-разному воспринимают миг любви, который должен их связать.

Как же переживал мужчина «ночь тайн»?

Именно сильнейшие из сильных, герои мировой истории. одолевавшие всех и вся, перед лицом слабого пола терпели поражение. Таков был Геракл, этот «супермен» греческих мифов: он совершил множество подвигов. но, попав в услужение к лидийской царице Омфале, дошел до такого унижения, что носил женскую одежду. Таков был Самсон, еврейский богатырь с львиноподобной гривой; он перебил ослиной челюстью тысячу закованных в доспехи филистимлян, но в объятиях нежной филистимлянки выдал тайну своей силы. И таким же оказался шумерский герой Энкиду, друг Гильгамеша — вавилонская блудница сделала из него, бессмертного, слабого смертного. Первая любовная ночь превратила божественного сильного мужчину в земного слабого человека. Этот древнейший, возникший более 4000 лет тому назад рассказ о брачной ночи интересен еще и тем, что здесь не девушка, а мужчина теряет свою невинность. Взамен он обретает знание.

Вот как описывается в эпосе Энкиду:

Мудрец советует Гильгамешу, если он хочет усмирить Энкиду, позвать в помощь иеродулу, культовую проститутку из храма, и вместе с ней подстеречь звероподобного человека. Когда Энкиду явился, блудница:

Поразителен этот рассказ о том. как дикие звери, еще недавно верные спутники Энкиду. которые в райских рощах, «где лев и овца вместе пасутся», мирно делили с ним водопой, пастбища и пещеры для жилья, вдруг, после любовного акта, почуяли, что он превратился в «человека», в охотника, во врага, и в ужасе бежали. Энкиду пришлось расстаться со свободой и покинуть леса. Так Адам должен был покинуть рай, «познавши» любовь. Познание ведет к изгнанию, говорится в шумерском мифе, зато он «стал умней»; нечто сходное утверждает и Библия, повествуя об изгнании из рая.

Каким же познанием наделяет мужчину первый любовный акт? Мужчина ищет в объятиях большего самоутверждения, он надеется обрести какую-то свободу, возвышенности чувств, избавление. Но вместо небес оказывается на грешной земле. Он винит в этом разочаровании женщину, партнершу по любовному акту, он бежит от нее, противясь своим инстинктам, но они возвращают его к женщине.

Швейцарский психолог К. Г. Юнг так формулирует сущность борьбы полов, которая господствует в мире с тех пор, как Адам утратил свой рай, а Энкиду — свою дикость: «По самой своей природе мужчина нуждается в женщине как телесно, так и духовно. Его устройство а priori ориентировано на женщину, точно так же как оно приспособлено к совершенно определенному миру, где есть вода, свет, воздух, соль, углеводы и т. д._ поэтому осознанно или неосознанно он именно их ищет».

Вопрос, однако, в том. на какую женщину он ориентируется. Идет ли речь непременно о его законной жене? Существуют достоверные свидетельства, что довольно многие греки из числа богачей и высшей аристократии сразу же после брачной ночи, произведя потомство, считали свой общественный долг исполненным: они полагали, что этого уже достаточно, теперь можно покинуть своих супруг и убежать к гетерам. Брак был для греков унылой повседневностью, к которой можно было относиться безразлично; праздник любви они справляли всегда вне дома.

А чего могла ожидать от «первой ночи» женщина? Феокрит (IV–III вв. н. э.) говорил, что любовь заполняет все существо женщины, как физически, так и психически. Женщина рождается со знанием о любви. Любовь живет в ней, это часть ее самой, она так же предназначена для любви, как ее легкие — для дыхания.

Но не ошибается ли здесь Феокрит?

Что может чувствовать невеста, когда она сама еще ребенок? (Только представить себе: ей, может быть, девять лет или того меньше!) Воспитанная в подчинении, выросшая в изоляции женских покоев, никак не подготовленная матерью, разве что просвещенная разговорами подружек, она в страхе отдается чудовищу, насильнику — мужу. В древнем мире свадебная ночь для невесты-ребенка могла быть только актом насилия, он вырывал ее из детского состояния, заставляя исполнять роль жены и домохозяйки, от которой она уже не могла освободиться до конца жизни.

Суровые семейные законы

Поскольку на древнем Востоке не существовало консультационной службы по вопросам брака, девушке, чтобы предупредить разочарование, неплохо было бы перед свадьбой совершить познавательную поездку в Сузы. Сузы — небольшая холмистая местность на юго-западе Ирана. Здесь в 1901–1902 годах Ж. Ж. Морган (1857–1924) обнаружил базальтовый столб высотой 2.25 метра, относящийся к эпохе великого вавилонского царя Хаммурапи (XVIII в. до н. э.); сейчас он находится в парижском Лувре. На нем тщательно высечены 282 параграфа законов.

От женщины требовалось абсолютное послушание мужчине. Если она не подчинялась, он имел право ее наказать. Согласно одному древнеассирийскому закону, супруг мог за непослушание, леность или отказ от исполнения супружеских обязанностей «побить свою жену, остричь ее, отрезать ей уши, нос. выжечь на лбу рабское клеймо или прогнать ее». В случае любых домашних споров или необоснованной жестокости ни жена, ни тесть не могли привлечь его к судебной ответственности.

Если женщина бежала от жестокости мужа в родительский дом и оставалась там четыре дня, он мог возвратить ее насильно, заставить доказывать божьим судом, посредством ордалии, что она за время своего отсутствия не спала ни с каким другим мужчиной. «Ее надлежит связать и бросить в воду; если она выберется благополучно, значит, она невиновна, и муж должен оплатить судебные издержки». Отчаянный побег мог стоить ей жизни, ему же — всего лишь денежного штрафа. При подозрении в измене процедура была такова, что доказательство измены означало для женщины неминуемую смерть. Уже в законах из Эшнуны (ныне городище Телль-Асмар, в 25 км к северо-востоку от Багдада), датируемых началом II тысячелетия до н. э., говорилось: «День, когда ее обнаружат в объятиях другого, для нее последний; более ей не жить». Даже в «прогрессивную» эпоху римских императоров за супружескую измену подлежала наказанию только женщина, муж имел право подвергнуть за это женщину смерти.

Столб с законами Хаммурапи (верхняя часть). Великий аморейский царь Вавилона, повелевший записать законы, получает от восседающего на троне бога Солнца кольцо и жезл в знак своих полномочий. Под этим изображением на столбе высотой 2.25 метра высечен текст законов (базальтовый столб из Суз. XVIII в. до н. э., Париж. Лувр)

Законы Хаммурапи делали женщину бесправной во всех отношениях: она не могла ни заключать договоров, ни вести денежные дела, ни ставить свою подпись — все только через опекуна. Она оказывалась, по существу, рабыней мужа. За нерадивость, леность, отказ от работы он мог избить ее. мог проткнуть ей уши у позорного столба перед городскими воротами при всем народе, как это делали с беглыми рабами. Этот «паша» мог распоряжаться рабочей силой своей жены. Он вполне мог одолжить эту рабочую силу другому, как тяглового вола или земледельческое орудие, мог заложить, т. е., по существу, продать жену и детей, если испытывал затруднения.

Правда, закон Хаммурапи ограничивал срок такого заклада тремя годами и запрещал получавшему женщину сверх меры ее эксплуатировать. Но это ограничение было отменено. В более позднем законе можно прочесть: «Он может отдать женщину даже без ее согласия, и если он отдает женщину, то ее имущество не переходит тому, кому он ее отдает». Женщина не могла предстать перед судом ни как истица, ни как свидетельница. Даже если муж был душевнобольным или склонен к насилию, жена не могла требовать развода. Она не могла претендовать ни на какое наследство; имущество ее покойного отца или супруга переходило к сыновьям. Овдовев, она могла рассчитывать только на их милость.

Женщина не принимала никакого участия в общественной жизни; она не могла покинуть женских покоев, в которых не было окон, не могла одна выйти на улицу, даже за покупками. Она должна была молчать, не имела права участвовать в разговоре мужчин, не могла есть за одним столом со своим мужем или сыном, и если обслуживала их за едой, то лишь стоя. Лишь на большом отдалении, лишь в «чистом состоянии», лишь закутанная в покрывало, «со знаком власти на голове», как выражается апостол Павел, она могла молча присутствовать при богослужении. Ее клятва перед алтарем имела силу только тогда, когда ее подтверждал кто-либо «уполномоченный», то есть ее муж или — если она была незамужней или вдовой — ее отец, брат или другой родственник-мужчина. Так что даже перед богом она объявлялась существом недостойным.

Поразительно, что законы Хаммурапи знаменовали еще культурный прогресс по сравнению с другими древневосточными законодательствами. Параграф 148 гласил: «Если человек взял жену, а ее схватила проказа (?) и он захочет взять другую, (то) он может взять, (но) свою жену, которую схватила проказа (?), он не должен оставить, она может жить в его доме, который он построил, и. пока она жива, он должен ее содержать».

Важнейшие статьи законов обязывали женщину заботиться о потомстве; бездетная женщина должна была привести мужу другую женщину, чтобы та вместо нее родила наследника-мальчика.

Рамсес II ласкает свою наложницу. Этот могущественный египетский фараон имел большой гарем (рельеф из Мединет-Абу, около 1250 г. до н. э.)

Столь подчеркнуто патриархальный характер семейных законов Хаммурапи сейчас способен нас удивить, озадачить, нам трудно его понять. Мы склонны видеть в таком всевластии хозяина дома чистый произвол, а положение женщины представляется нам просто рабским.

А как обстояло дело в Египте?

Несмотря на продолжающиеся уже двести лет интенсивные раскопки в долине Нила, до сих пор не удалось найти здесь ни одного собрания законов, хотя они должны были существовать. В различных текстах юридического характера мы находим ссылки на общие установления фараона. У нас есть доказательства, свидетельствующие. что жизнь в Египте была гораздо более терпимой, уравновешенной, либеральной, чем та. о которой дают представление древние суровые пункты законов других народов древности.

Более сильное и продолжительное влияние, чем светские законы, оказывали на человеческое общество законы религиозные. Консервативный, верный традициям и, несомненно, законопослушный народ на Ниле жил по древним религиозным установлениям, многие из которых сохранились еще со времен матриархата. Хотя в обширном египетском пантеоне главенствовал бог Солнца Ра, отец всех богов, мужчина-правитель, народ почитал главным образом Исиду, верную супругу Осириса и любящую мать Хора. Так было в эпоху строительства пирамид, в III тысячелетии до н. э., и так осталось до V в. н. э., когда традиционные египетские верования были сметены государственной христианской религией. Миф об Исиде и Осирисе утверждает, что лишь женщина могла обеспечить воскресение, возрождение и вечную жизнь.

Согласно египетским религиозным представлениям, земная жизнь коротка, лишь после смерти начинается истинная, вечная жизнь. Каждый египтянин, испытавший счастье в браке, хотел в ином мире продолжать вечную жизнь с той же самой женщиной. Это находит выражение во многих надгробных рисунках и в статуэтках, которые клались с покойниками. Нередко они изображают мужчину и женщину, которые сидят вплотную друг к другу, взявшись за руки или положив руку на плечо партнера, и неподвижно смотрят в вечность; они и там не хотят разлучаться. Иногда они сидят друг против друга у сакрального стола с дарами или в беседке и смотрят друг другу в глаза. Вспомним, что жители других стран Ближнего и Среднего Востока, как и греки, никогда не садились за один стол с женщинами, пировали они только в мужском обществе и никогда не появлялись на людях со своими женами. А ведь надмогильный памятник тоже выставлен для общего обозрения. На других египетских погребальных изображениях мы видим, как мужчина и женщина вместе обрабатывают свою землю; они сеют, пашут, жнут, как будто хотят продолжить это и в другой жизни. Неписаные религиозные законы Египта, тысячелетиями определявшие совместную жизнь людей, обязывали не только женщину, но и мужчину хранить верность как до, так и после смерти.

Третью дочь фараона Эхнатона звали Анхесенамон. Она жила где-то в середине XIV в. до н. э. Овдовев в одиннадцать лет. она вышла замуж за Тутанхамона. Когда он умер совсем юным, она воздвигла для фараона великолепную гробницу, которую в 1922 году открыли в Дер эль-Бахри Г. Картер и лорд Г. Г. Карнарвон. В одной из камер, полной изумительных золотых изделий, лежало тело фараона в великолепном саркофаге, покрытое драгоценными украшениями, амулетами и золотой маской. Однако самым прекрасным украшением был букетик из веток оливы, цветов лотоса и васильков, который положила сюда на прощание жена. Как и символические изображения на стенах гробницы, букетик выражал желание продолжить счастливую совместную жизнь в другом мире и в новом рождении соединиться с супругом «навеки».

Будуарная сцена в египетском женском доме. Наложницы должны были развлекать фараона музыкой, пением и танцами. Надзор за женским домом осуществляла главная жена с многочисленным штатом служителей (рельеф гробницы в Телль эль-Амарне. около 1360 г. до н. э.)

А что у греков? Ряд исследователей отказываются признавать в формах греческой жизни какие-либо азиатские черты; греки — индоевропейцы, а значит, существенно отличаются от семитов. Но ведь к индоевропейцам относились и многие азиатские народы, такие, как хетты, филистимляне, персы и другие. К тому же Гомер, Сапфо, другие знаменитые греческие поэты и философы происходили с восточных островов или из Малой Азии, а не с греческого материка. Греческие порядки, определявшие юридическое положение женщин и закрепленные в традиции, были не менее суровы, чем законы Хаммурапи. Было бы утомительно приводить здесь греческие законы, неукоснительно утверждавшие насильственную власть мужчины. Эта власть распространялась не только на имущество и домашнее хозяйство. но и на всех живших в доме, включая жену и рабов.

Дворец (восточная часть) персидского царя Ксеркса I. В маленьких помещениях, которые видны на нижней части рисунка, содержались женщины гарема

Может быть, наиболее унизительными для женщины были предписания, касавшиеся ее имущественных и наследственных прав; они давали исключительные преимущества прямым и непрямым наследникам только по мужской линии, поэтому женщине иногда надо было развестись и выйти замуж за какого-нибудь дальнего родственника, имевшего права на наследство, чтобы получить хотя бы часть отцовского наследства.

Гомер, относившийся к женщинам лучше, чем какой-либо греческий поэт, создал образ Пенелопы — идеальной жены, которая хранит верность своему супругу Одиссею во все время его двадцатилетнего отсутствия, образцово ведет его хозяйство, день и ночь занимается прядением и ткачеством. И все же суровый греческий закон ставит ее под опеку собственного сына Телемака. В отсутствие отца он властвует в доме на Итаке и приказывает своей матери:

В Греции закон предписывал мужчине строгую моногамию, но в его распоряжении были все служанки, рабыни и рабы, а вне дома он мог иметь сколько угодно подруг и приятелей. Уважавший себя зажиточный грек-горожанин проводил большую часть времени вне дома, дискутировал, вел беседы о политике и философии на улицах и в общественных местах. Вечера он проводил среди мужчин, в различных обществах, за угощением или питьем. Женщина должна была, напротив. оставаться дома, жить замкнуто. Единственной ее обязанностью было заботиться о хозяйстве и детях.

Дискриминационные законы о браке принимали еще более жестокие, бесчеловечные формы, когда в семейную жизнь вмешивалось государство. Недаром Плутарх сравнивал заключавшиеся по государственным установлениям браки в Спарте с прекрасно организованным коневодством или собаководством. Там планировалось. например, отбирать наиболее подходящих женщин и мужчин, чтобы государство получало от них телесно совершенных воинов. О том же мечтал афинский философ Платон, представляя себе идеальное государство будущего.

У греков не было гарема, но каждый зажиточный грек проводил счастливые часы в обществе гетер. Рисунок на краснофигурной вазе изображает пирующего юношу и танцующую девушку (Британский музей. Лондон)

Софокл в своей трагедии «Антигона» описывает конфликт между неумолимыми требованиями государственных законов и «неписаными» законами человечности, естественными требованиями любви. Антигона, героиня греческой легенды, — дочь Эдипа, она сопровождает своего старого, слепого отца до самой его смерти. Антигона решает похоронить своего брата Полиника. погибшего в войне против Фив, невзирая на запрет царя Креонта. В наказание Крсонт повелевает заживо замуровать ее в пещере. Там она покончила с собой: естественные права любви, по мысли Софокла, не могут найти осуществления, столкнувшись с законами царскими.

Как видим, греческие законы о браке представлялись Софоклу законами ненависти. Лишь столетие спустя заявят о себе, по крайней мере среди философов, новые, порывающие со старым представления о человеческом достоинстве. Уже Аристотель считал, что истинное сообщество мужчины и женщины может быть только свободным. «Брак должен служить не просто рождению детей, в нем следует видеть истинное сообщество мужчины и женщины. Работы и обязанности, выпавшие на их долю, должны быть распределены справедливо, одни пусть выполняет мужчина, другие — женщина, в зависимости от их склонностей. Каждый помогает другому в меру своих способностей». Для философа Антипатра из Тарса (II в. до н. э.) брак — это «полное смешение» двух различных химических элементов, причем вещество одного полностью проникает в вещество другого, сохраняя при этом свои особенности, как если смешивается вода с вином. Еще более точно другое его сравнение: мужчина, нашедший подходящую жену, подобен однорукому, получившему вторую руку.

«Женщины — ваша нива»

По выражению одного ученого-экономиста, семья в древности «заменяла отсутствующее социальное обеспечение по болезни, инвалидности и старости». Большая часть населения во многих странах жила в ужасающей бедности, людям приходилось тяжко работать на чисто «семейных предприятиях», без посторонней помощи. Необходимую дополнительную рабочую силу заменяли собственные дети. Чем больше подрастало в семье «собственной» рабочей силы, тем более обеспеченным было ее существование и тем шире была ее экономическая основа. Бездетные земледельцы и скотоводы в случае болезни, старости или смерти партнера могли совсем разориться. Поэтому бездетность в древности означала величайшее несчастье не только для семьи, но и для общества. Для общества хотя бы уже потому, что в ту пору была очень высока детская смертность и не были редкостью неурожаи, войны и эпидемии, которые уничтожали целые народы. Отсюда господствовавшие в те времена убеждения, что для любой общности людей, будь то семья или государство, способность женщины к непрерывному деторождению является главным шансом на выживание. Было совершенно необходимо какое-то «планирование семьи» — прежде всего по части «численности детей»; поэтому и отношение к женщине определялось ее способностью к деторождению. Как поле засыхает, если на него не надает дождь, так засыхает бездетная женщина и ее семья.

Один ханаанский царь писал в 1350 г. до н. э.: «Мое поле (моя страна) засохло, как женщина без супруга, ибо некому его пахать» (т. е. после проигранных войн у царя не осталось мужчин). Египетский мудрец Птаххотеп поучал своего сына: «Когда войдешь в силу, женись и создай дом. Люби жену свою, как это положено. Наполняй тело ее, одевай ее и одаривай. Она — твое поле, которое надо усердно обрабатывать».

В одной из сур Корана говорится, что само природное устройство женщины — лишь она может рожать и вскармливать детей — указывает на ее главное предназначение: рождение и воспитание детей. Главная задача мужчины — усердно «вспахивать» ее; но он должен остерегаться, как бы не потерять при этом душу. Сура гласит: «Ваши жены — нива для вас, ходите на вашу ниву, когда пожелаете…» (Коран, 2, 223). Бесплодие воспринималось как кара судьбы. Мужчина, который «дал своему семени пролиться», то есть умышленно постарался предупредить беременность, считался «проклятым», судьба должна была его наказать.

Когда в трудные времена студенты-богословы стали игнорировать в своей семейной жизни основной завет Библии: «Умножайтесь, как звезды в небесах и как песок в море», их учитель, рабби бен Аццаи говорил гневно: «Горе тем, кто пренебрегает продолжением рода, каждый, кто умышленно так поступает, подобен преступнику. проливающему кровь». Государство поощряло деторождение, а за бездетность карало. Согласно Платону, не вступившие в брак и бездетные должны терять права граждан, «ибо, лишь производя потомство, можно обеспечить устойчивость государства». Он добавляет к этому требование, чтобы на брачное ложе всходили только трезвыми, «ибо ваш ребенок должен рождаться от людей здоровых и умеренных… Неизвестно, в какую ночь или в какой день произойдет зачатие». Платон подчеркивал, что деторождение — не только общественный и нравственный, но также непременный религиозный долг. Представление о деторождении как о религиозном долге в Греции было таким же. как на Ближнем и Среднем Востоке.

Истинно благочестивый человек способен воспитать в религиозном духе своих детей; лишь они обеспечат бессмертие душ своих родителей. Кто умрет, не оставив потомства, тот в наказание будет носиться как тень, не находя успокоения. Понятно, почему во времена, когда господствовали подобные представления, признанием пользовалась лишь женщина-мать, уделом же бездетной было презрение.

Гиперид (389–322 гг. до н. э.), ученик Платона, требовал относиться к бездетным женщинам так, чтобы они почувствовали стыд. Приветствуя женщину, надо было обращаться к ней не как к дочери такого-то и такого-то и не как к жене такого-то и такого-то, а лишь как к матери такого-то и такого-то. Бездетные не должны были участвовать в праздниках и религиозных торжествах.

«Дай мне детей, не то я умру»

Женщины, которые из-за врожденных биологических недостатков не могли родить детей, представлялись обществу бесполезными, даже вредными, проклятыми и несущими проклятие. Если женщина оставалась бесплодной, в этом, считали древние, была виновата только она, но не мужчина.

Гиппократ (460 — около 370 гг. до н. э.), первый из врачей перешедший от эмпирического мышления к научному, придавал особое значение наблюдениям над больными; однако и он полагал, что причина женских болезней не органическая и не инфекционная, их порождает «hybris». Словом «hybris» («святотатство») греки пытались объяснить все непостижимое в жизни: предопределенность, как казалось им, счастья и несчастья, необходимость для человека отвечать за свои поступки. Понятие «hybris» подразумевало, однако, не только вину, грех, но и «заносчивость», трагизм надменного высокомерия. Так, фиванская царица Ниоба, согласно мифу, хвастала своими четырнадцатью детьми и была за это наказана богами. Аполлон и Артемида умертвили всех сыновей и дочерей Ниобы на ее глазах. Женщин, не рожавших детей, как и женщин, не желавших зачинать, постигала кара богов.

Подобные взгляды на роковое предопределение существовали у всех народов, в том числе у древних евреев. Рахиль (образ идеальной женщины, по Библии) в течение двадцати лет. несмотря на всю свою страстную любовь, не могла забеременеть, тогда как ее сестра Лия, другая жена ее мужа, родила уже нескольких детей. Тогда Рахиль в отчаянии воскликнула: «Дай мне детей; а если не так, я умру»[72]. Терпение Рахили иссякло, она больше не могла вынести своего положения, ее неспособность родить стала для всех очевидной. Она избегала людей, даже сестру и всех домашних, ей казалось, что каждый смотрит ей вслед, каждый знает, что судьба обрекла ее на бесплодие.

Этот страх был оправдан, поскольку, согласно законам Харрана, откуда она была родом, муж вправе был отказаться от жены, которая не могла или не хотела исполнить долг деторождения, и отправить ее домой. Для избавления женщины от такой суровой участи закон разрешал ее отцу давать вместе с ней служанку, которая в случае необходимости могла родить вместо оказавшейся неспособной к этому госпожи. Целью брака было прежде всего произвести потомство, мужское потомство, чтобы было кому передать наследство. Если главная супруга не могла выполнить этой своей высшей обязанности, она должна была обеспечить мужу наложницу. Муж мог войти к этой женщине лишь с позволения главной жены. Если госпожа впоследствии сама рожала сына, она все же не могла отослать или продать служанку и ее ребенка. Закон защищал последнюю, давая ей статус как бы второй жены, но только более низкого ранга.

Шумерский кодекс Ур-Намму (XXI в. до н. э.) предписывал: «Если рабыня возомнит себя равной своей госпоже и станет говорить ей дерзости, пусть госпожа натрет ей рот мерой соли». Отношения между бездетной женой и служанкой или рабыней, которая родила наследника и которую предпочитал господин, поневоле создавали проблемы. Чтобы их избежать, жена усыновляла ребенка своей рабыни.

Библейский рассказ сжато и точно воспроизводит подобную ситуацию: «Дал Лаван (на всякий случай. — Примеч. авт.) служанку свою Валлу в служанки дочери своей Рахили. Иаков вошел к Рахили, и любил Рахиль, больше, нежели Лию… Господь узрел, что Лия была нелюбима, и отверз утробу ее, а Рахиль была бесплодна… И сказала (она) Иакову: дай мне детей, а если не так, я умру. Иаков разгневался на Рахиль и сказал: разве я Бог, который не дал тебе плода чрева? Она сказала: вот служанка моя Валла; войди к ней: пусть она родит на колена мои, чтобы я имела детей от нее»[73]. Этот акт усыновления как раз соответствовал закону, гласившему: «Если служанка рожает ребенка на колени госпоже, госпожа считается родившей через нее».

Похоже, что и греки боялись оказаться вымирающим народом, они тоже старались иметь больше детей. В Спарте деторождение было государственной обязанностью; закон требовал особого великодушия от пожилых мужей, у которых были молодые жены. Они должны были предоставлять своих жен для оплодотворения молодым людям благородного происхождения (об этом сообщает Ксенофонт). Платон, которому нравились спартанские законы о браке, предлагал в своем проекте идеального государства наказывать всех бездетных без исключения. «До зачатия первого ребенка молодая пара должна находиться под надзором и руководством особых служителей: если же они остаются бездетными после десяти лет, необходим развод».

Жена и наложницы

Состоятельный мужчина на Ближнем и Среднем Востоке мог иметь несколько жен; это подчеркивало его благосостояние. Для того чтобы позволить себе такую роскошь, он должен был только обеспечить каждой жене собственный дом, или отдельный этаж, или по меньшей мере свой особый очаг. По мнению некоторых исследователей, полигамия вначале возникла у тех народов, которым нужно было много рабочей силы для ухода за обширными посевами, а также у тех пастушеских народов, которые стали воевать ради добычи.

Трудно сказать, почему обычай полигамии так распространился именно на Ближнем и Среднем Востоке: но здесь он достиг особого расцвета. Уже Гомер называет многоженство восточным обычаем. У греческих царей и героев было лишь по одной жене, но у Приама, царя малоазийской Трои, было множество жен. хотя его главная жена Гекуба не чувствовала себя при этом ущемленной:

Аменхотеп III (1408–1372 гг. до н. э.), любивший хвастать своим великолепием и обожавший свою жену Тейю, сообщает, что одна из его жен, митаннийская царевна Тадухепа, дала ему помимо значительного приданого также 317 служанок в женский дом. Царь Соломон (X в. до н. э.) имел, по преданию, от трехсот до тысячи жен родом из разных стран, среди них была египетская царевна, взятая, впрочем, лишь по «политическим мотивам». Когда этот миролюбивый царь заключал союз с какой-либо соседней страной, он каждый раз брал в жены дочь соответствующего царя. Этот обычай связывать заключение мира и заключение брака был с древних времен известен во многих азиатских государствах.

Каждая из жен-цариц имела собственный дом. Как можно понять, такой дом существенно отличался от «классического» восточного гарема, тип которого сложился лишь позднее в Персии. В египетском женском доме размещались царица и царевны. Иногда в многокомнатных покоях воспитывались и подкинутые дети; одним из таких детей был, например, Моисей, которого некая царевна нашла в корзине в нильских камышах. Персонал состоял из придворных женщин, любивших музыку и танцы. Но эти женщины умели и ткать, причем занимались этим вполне профессионально.

«Классические» гаремы получили наибольшее распространение уже в эпоху Сасанидов. Самый крупный гарем имел царь Хоеров I (531–579 гг. н. э.): в нем было, по некоторым сведениям, 1200 женщин. Спустя примерно восемьдесят лет после Хосрова I. в 651 году, империя Сасанидов пала под ударами мусульман. Ислам ввел некоторые ограничения: у мужчины могло быть не более четырех жен. Сам пророк Магомет эти ограничения, однако, не соблюдал, у него было девять жен. Мусульманский философ аль-Газали так объясняет — на примере Иисуса и Магомета, — почему полигамия предпочтительнее моногамии или отказа от брака и почему пророк в отступление от правил мог иметь девять жен:

«Спрашивают, почему благословенный Иисус остался неженатым, а у нашего многоблагословенного пророка Магомета было столько жен, хотя оба они считали самым лучшим полностью посвятить себя служению богу; и ответ таков: лучше всего объединить то и другое, если избранный обладает для этого необходимой силой и величием… Наш многоблагословенный пророк получил такую силу и соединил преданность богу с браком. Хотя у него и было девять жен, он целиком отдавал себя служению богу».

Аль-Газали хотел, таким образом, сказать, что Магомет был сильнее, чем неженатый Иисус, и должен быть поставлен выше его. Для европейца это. однако, не доказательство.

Многоженство могут позволить себе лишь зажиточные арабы; немецкий пастор И. Иеремиас рассказывает, ссылаясь на собственные впечатления: «В арабской деревне Артас близ Вифлеема в 1927 году лишь у двенадцати из ста двенадцати женатых мужчин было больше одной жены, а именно одиннадцать имели по две жены, и лишь у одного, мухтара, было три жены».

Предпочтение молодым, красивым рабыням

Хотя грекам предписана была моногамия и закон запрещал им держать несколько жен, к услугам каждого зажиточного мужчины в доме были рабыни, а вне дома — гетеры. В эпоху расцвета Афин средний рабовладелец имел от 20 до 50 рабов, зажиточный — 100–150, а владевший рудником — даже до 1000 рабов. Красивые, молодые рабыни и мальчики-рабы были лучше жен, с ними проблем было меньше, они выше ценились; получить их можно было в качестве военной добычи или купить на рынке. Работорговлей в античном мире занимались не только финикийцы, но и сами греки. Главными перевалочными пунктами в продаже рабов на запад были Делос и Родос. Рабов в античном мире использовали, не считаясь с человеческим достоинством, для чего угодно, в том числе и для удовольствия.

Хозяин обладал абсолютной властью над своими рабами, он мог обращаться с ними, как с вещью. Уже для гомеровского времени можно говорить о роли молодых, красивых рабынь в жизни их хозяев. За троянскую рабыню Брисеиду, которую взял в качестве добычи Ахилл. Агамемнон предлагал герою собственную дочь. Молодая, красивая рабыня имела для него большую ценность, чем царская дочь! На рабских рынках предпочтение отдавалось «красивым, светлокожим девственницам». или «умелым, уже один-два раза рожавшим», или «прилежным ткачихам, которые могут сидеть за работой у станка день и ночь». «Ночная работа» у господина считалась побочным занятием.

Римский писатель Варрон (116—27 гг. до н. э.) называет рабов «instrumentum vocale» (говорящим орудием). Согласно Катону Старшему (234–149 гг. до н. э.), они должны знать только работу, еду и наказание, но прежде всего — работать до изнеможения. Разумеется, хозяин мог полностью распоряжаться и телом раба. Рабыня. которую выбирал для себя хозяин, освобождая ее от тяжелой работы, чувствовала себя отмеченной среди прочих подруг по судьбе, те завидовали ей. Не только они. но и оставшаяся в пренебрежении законная жена должна была уважать соперницу. Из приличия ей оставалось только делать вид, будто она не замечает постоянных увлечений своего мужа.

В некоторых домах рабыня создавала невыносимую атмосферу, порождая своего рода домашнюю войну. Плутарх упрекал софиста Горгия (около 483 — около 375 гг. до н. э.). мастера риторики, чья речь «О согласии эллинов», произнесенная в Олимпии, привлекла большое внимание, что он. достигавший таких высот красноречия, не мог добиться согласия даже в небольшом кругу из трех человек, состоявшем из него, его жены и его рабыни.

Сколь трагичный оборот могли принять «отношения в треугольнике», показывает великий классик трагедии Софокл на примере запутанных отношений Геракла — Деяниры — Иолы. Деянира выделяется среди всех женских образов, созданных драматургом; это любящая и терпеливая жена, которой часто приходится мириться с тем. что у Геракла во время его путешествий и победоносных походов постоянно бывают также приключения с женщинами. Его выходки становятся все более невыносимыми. Наконец, он даже требует от жены, чтобы она приняла в дом, как равную, Иолу, юную пленницу, и относилась к ней с уважением. Но это для Деяниры вопрос уважения к себе. «Жить вместе с ней — какая женщина позволила бы это, разрушив узы брака?» — в отчаянии восклицает она. Такое требование уже свыше ее сил. ей приходится прибегнуть для спасения к волшебному средству (хитон, пропитанный кровью кентавра Несса), чтобы любимый отказался от Иолы и вернулся к ней. Однако гибельное колдовство оборачивается для Геракла смертью, а для нее — позором, который она решает искупить ценой собственной жизни. Умирая в страшных муках, Геракл требует от своего сына привести к нему мать, чтобы он мог задушить ее. Но, узнав, что мать уже сама покончила с собой, он заставляет сына взять в жены свою возлюбленную Иолу. Иола — это сосуд, который передают дальше. Она была и остается рабыней.

Еврипид, великий знаток людей, особенно женщин, считал, что рабство вообще нельзя оправдать, он энергично защищал право всех людей на свободу. Платон признавал, что вовсе не природой определено, быть ли человеку рабом, а исключительно произволом людей. Однако он не винил в этом общество, считая, что каждый должен смиряться со своей судьбой.

Позднейшие мыслители, в том числе и апостол Павел. при всем своем стремлении к большей гуманности мирились с рабством «как с необходимым злом» и не пытались поставить под вопрос саму систему рабства. Раннее христианство довольствовалось тем. что принимало рабов в свои общины как равных в религиозном отношении.

Зелья и колдовство

Между народными верованиями и магией не было существенной разницы. Прежде чем бездетная женщина в отчаянии соглашалась пойти на крайнюю меру и предоставляла своему мужу служанку или рабыню, она испытывала тысячи всяких тайных средств, чтобы сделать себя плодоносящей, а мужа — более сильным. Этой цели мог служить обет в храме, инкубация[75] в священном месте или визит к знахарке, понимающей в зельях. Имелись в виду одурманивающие средства, возбуждающие снадобья, а также пряности, коренья и дикорастущие растения. С древних времен существовали женщины. собиравшие такие растения и коренья и знавшие их свойства. Таких собирательниц растений можно назвать первыми «фармацевтами».

По-гречески «аптекарь» — «ридзотомос», что значит «собиратель кореньев». Существовало множество книг о целебных свойствах растений, авторами их были иногда видные ученые, но чаще знахари. В этих книгах говорилось, например, про сок кратайгоса: если муж и жена будут принимать его натощак в течение сорока дней, им гарантировано рождение мальчика. Растение телефилон обладало двойным действием — как возбуждающее любовь средство и как средство гадания о любви. Среди многочисленных средств, помогавших от бесплодия, были чабер, семя крапивы, смешанное с толченым перцем, растертая персидская ромашка в старом вине, лук, семена пинисвых шишек, кора кориандра, полынь, салат из лапчатки, а кроме того, ваниль, шафран, имбирь, корица, сельдерей. Из фруктов возбуждающим, к тому же способствующим деторождению средством считался гранат; сердцевина гранатовой ветки повышала половую потенцию. Универсальным средством почитался сок гладыша, он помогал от головной боли и от депрессии, при месячных недомоганиях, болях живота и бесплодии. Древний «фармацевт» относил все эти недомогания в разряд женских болезней. Плиний Старший рекомендовал омелу в качестве надежного средства, чтобы забеременеть и сделать роды легкими. Он сам много путешествовал, а в 67 г. н. э. сопровождал будущего императора Тита в его поездке в Иудею, где тоже собирал для своих исследований экзотические растения. Александр Великий посылал своему учителю Аристотелю диковинные растения из всех стран, в которые он приходил, для изучения и описания.

Плод граната упоминается в Библии как средство, стимулирующее половую активность. Для создателя «Песни песней» его светящиеся розовые цветы символизируют пробуждение весны; терпкий, кисло-сладкий сок граната — любовный напиток, и тело любимой «благоухает, как гранатовый сад»

Из всех известных растений особенно будоражил воображение людей корень мандрагоры (любовное яблоко). напоминавший человеческую фигуру. Об этом есть сведения в Библии: «Рувим пошел во время жатвы пшеницы. и нашел мандрагоровые яблоки в поле, и принес их Лии. матери своей. И Рахиль сказала Лии: дай мне мандрагоров сына твоего. Но она сказала ей: неужели мало тебе завладеть мужем моим, что ты домогаешься и мандрагоров сына моего? Рахиль сказала: так пусть он ляжет с тобою эту ночь за мандрагоры сына твоего… И лег он с нею эту ночь… и она зачала, и родила Иакову пятого сына» (Быт. 30, 14–17). Естественно, «любовные яблоки» не помогли бездетной Рахили, зато Лия сумела родить пятого сына.

Мандрагора была обнаружена и в гробнице Тутанхамона. В последней камере, символизировавшей надежду на возрождение, находился драгоценный ящик, украшенный резьбой из слоновой кости. Резьба на крышке изображает царицу Анхесенамон, которая протягивает своему супругу два букета из лотоса, папируса и мандрагоры. Букетик выражал желание, чтобы в потусторонней жизни муж дал ей детей. Ее брак, к сожалению. остался бездетным; кроме того, царица положила в гробницу два детских зародыша — также набальзамированных — семи и восьми месяцев как свидетельства своего несбывшегося желания.

Если все растительные снадобья оказывались бессильны. женщины в отчаянии обращались к «medicina magica»[76]. Из множества дошедших до нас книг особый интерес представляет греческая книга из Египта, датируемая 400 г. н. э.; она хранится сейчас в Парижской Национальной библиотеке. Хотя к той поре, когда эта книга создавалась, христианство уже было господствующей религией, при совершении колдовского ритуала призывались три языческие богини: богиня Луны Селена-Артемида, богиня-мать Геката и богиня подземного мира Персефона. Эту триаду символизировал знак треугольника, то и дело встречающийся в книге. Главная вершина треугольника соответствовала богине Луны; полный, круглый и прибывающий месяц играл, как считалось, большую роль в ритме женской жизни — в месячных регулах и при родах. Соответственно каждый рецепт делился на три части: первая часть содержала призыв к богам, во второй подробно излагались магические предписания и, наконец, в последней приводились волшебные заклинания. Вот характерный пример такого рецепта: взять одну' землеройку, двух майских жуков, одного речного рака, немного козьего сала, два яйца ибиса, две ложки обезьяньего навоза, растолочь их в ночь полнолуния в ступке с двумя граммами мирровой смолы, пыльцой цветка шафрана, ладаном и луком, сварить на крыше дома в жертвенной чаше на древесных углях и медленно принимать, призывая трех богинь и произнося определенные заклинания. Вскоре после этого бездетная женщина должна почувствовать наглядный результат.

Ношение амулетов было особенно распространено в Египте. Как считали, их магическая сила придавала человеку уверенность. Фигурки или символы уродца Бэса или бегемотоподобной Таурт должны были способствовать плодовитости

Страдавшим половой слабостью мужчинам египетские и римские «аптекари» предписывали ослиную шерсть, шкуру, молоко ослицы, навоз, кровь. Император Валснтиниан приговорил своего секретаря Фаустина к смерти за то, что он похитил священного осла из императорских стойл. Обвиняемый защищался, говоря, что использовал его не против импотенции, а лишь как средство против выпадения волос.

Стоит ли нам свысока смеяться над наивными суевериями древних? Достаточно заглянуть в некоторые наши газеты и иллюстрированные журналы, чтобы убедиться. как процветает сейчас торговля всякими сомнительными препаратами, усиливающими потенцию; можно подумать, что каждый третий страдает импотенцией из-за стресса или по другим причинам.

Чудесные исцеления

На одном греческом храме можно прочесть следующее предостережение: «Ни мужчина, ни женщина не должны прибегать к извращенным сношениям, пользоваться вредными для здоровья средствами или колдовскими зельями, дабы способствовать зачатию либо вытравить плод, а также рекомендовать другим рецепты, способствующие зачатию либо предупреждающие его».

Этот запрет можно было бы приветствовать как мудрое свидетельство «научного прогресса», если бы дальше в надписи не следовало одно «но»: но надо лишь просить о желаемом в данном храме, прибегая к молитвам, обетам, дарам и жертвоприношениям.

Жертвоприношения отчаявшихся женщин составляли один из важнейших источников доходов любого храма. Храм Асклепия (= римскому Эскулапу) в Эпидавре имел в древности примерно такой же доход, как сейчас Лурд во Франции. Согласно легенде. Асклепий странствовал по земле как простой смертный, он помог многим женщинам и мужчинам, исцелив их. Его благодарно славили как целителя или спасителя (по-гречески «сотер»).

Исцеленные в Эпидавре в благодарность ставили памятные камни: «Арата, страдавшая водянкой, сама не смогла прийти в Эпидавр, в священное место отправилась ее мать. Ей приснилось, что бог-целитель подвесил ее вверх ногами, отделив голову, так что вода вытекла из ее тела. Затем он опять пришил ей голову. Когда мать вернулась, дочь, которой в это время приснился такой же сон, уже выздоровела»

К храму Асклепия в Эпидавре (сейчас — местечко Эпидавр на северо-востоке Пелопоннеса) примыкал «санаторий», в котором достигали сенсационных медицинских успехов с помощью внушения, так называемой инкубации. Женщины ложились спать в залах под изображением бога. Мысль о присутствии бога вызывала в них нервное напряжение, сначала они без сна лежали в темноте, затем жрецы с помощью оккультных манипуляций приводили их в состояние транса. Один из жрецов изображал самого Асклепия; он медленно появлялся, чудесно освещенный, среди многоколонного зала, поднимал жезл, обвитый змеей, и торжественно приближался к больным. Он гладил их по животу и по бедрам, иногда змея сползала с жезла и заползала под платье лежащим. Внешние стены храма украшало множество досок с надписями, которые поместили здесь в благодарность женщины. Сохранилось не менее семидесяти высеченных сообщений о чудесных исцелениях.

Не следует рассматривать эти исцеления с одной лишь научной точки зрения: здесь нужна была вера. Вне области религиозных представлений их не понять. Так, например, один милетский врач. Никий, не мог получить у своих коллег помощи против загадочной болезни. но нашел ее в Эпидавре. За это он воздвигнул в своем доме алтарь с изображением бога Асклепия и каждый день приносил перед ним жертвы. У Асклепия было множество приверженцев, храмы его существовали по всему греко-римскому миру, в том числе в Афинах, Эфесе и Риме.

Особенно почитался добрый бог-целитель там, где он при очевидцах совершал чудеса, излечивая больных женщин. Можно понять, что испытывала, например, бездетная женщина, которая после многих лет отчаяния вдруг беременела, посетив священное место, — она благодарила за это божественную силу. Многие народы древности не считали зачатие результатом полового общения; по их представлениям, оно случалось, когда в женщину входил некий дух. даже если она оставалась девственницей. Вера в непорочное рождение и божественное зачатие была особенно распространена в Эпидавре, ведь сам бог-целитель Асклепий родился от земной девственницы и бога.

Современному человеку не понять, до чего тесно люди тогда чувствовали себя связанными с богами. Если в наше время женщина станет утверждать, что у нее было видение, что ее исцелил бог и она от него забеременела, ее сочтут странной и. возможно, поместят в лечебницу. Но для древних греков, иудеев и ранних христиан не было ничего необычного в теофании[77], когда человек говорил с видениями и даже вступал с ними в связь.

Беременность — каким образом?

Как это ни покажется невероятным, на ранних стадиях культуры люди еще не знали, что беременность возникает в результате половых сношений, что мужское семя оплодотворяет женское яйцо. Они считали, что жизнь зарождается в материнском теле, когда материя обретает душу, когда ее «одухотворяет» божественное дыхание. По Библии, бог, сотворив человека, вдохнул в него душу; подобные представления были известны и в Египте. Но там это относили не только к человеку, а ко всему живому, будь то даже крохотный цыпленок. В гимне фараона Эхнатона к богу Атону говорится: «Ты, Атон, даруешь дыхание птенцу, когда он, нерожденный, пребывает еще в скорлупе, чтобы он мог скорлупу расколоть, — такова твоя цель. И вот он покидает яйцо, криком спеша объявить о своем появленье на свет». Зародыш в материнском теле — тот же цыпленок в яйце! Без божественного дыхания он остается немой, бесчувственной материей, скоплением клеток и тканей.

Беременная женщина осторожно кладет себе руку на живот и прислушивается. Считается, что эта фигура изображает финикийскую богиню Астарту, дарующую счастье

Позднее наряду с этими религиозными представлениями возникли представления биологические, учитывающие сексуальный акт. но и согласно им эмбрион возникал и развивался благодаря крови и сердцу. «Ибо, — гласит так называемый папирус Эберса. который сейчас находится в берлинском Египетском музее (ГДР), — сердце есть средоточие и творческая часть жизни, оно содержит кровь, молоко, семя и слезы». Сердце эмбриона создается из материнской крови. Поэтому на время беременности прекращаются менструации, сохраненная кровь женщины превращается в материнское молоко. Так объясняли зарождение новой жизни древние.

Первым, кто определил расположение и функции внутренних женских органов и аномалии в положении плода, был Герофил из Халкедона (III в. до н. э.), основатель научной анатомии. Однако и он считал, что ребенок возникает из преображенной материнской крови. Пифагор (VI в. до н. э.), философ и математик, математическим путем установил опасность седьмого месяца беременности, ибо священное число семь влияло на судьбу. В основе же бытия, считал он, лежит число 40, поэтому срок беременности он вычислял как 7, умноженные на 40 — 280 дней.

Согласно широко распространенным народным поверьям. беременность была состоянием опасным. К женщине в это время устремлялись как добрые, так и злые духи. Она, с одной стороны, должна была соблюдать определенные запреты, в том числе и на еду. дабы отвратить зло от будущего ребенка, с другой — должна была держаться обособленно от общества, чтобы не навредить окружающим и окружающие не навредили ей. Широко распространено было представление, что волнение матери может повредить ребенку, как может повредить ей «дурной глаз» завистливых соседок. Считалось также, что беременная как носительница плодотворящих сил может передать свое благословение людям и животным. Если она коснется больного мужчины, у него прекратятся боли, если она погладит корову или овцу, те принесут больше потомства. В целях сохранения этого счастливого излучения она должна быть постоянно весела и носить красивые одежды. Наиболее полное выражение этот взгляд нашел в индийской Сушрутасамхите: «Беременной рекомендуется с первого дня быть постоянно довольной, красиво одетой, исполненной радости, счастья, преданной божеству (которому она этим счастьем обязана. — Примеч. авт.) и брахманам. Она должна избегать всякого смятения чувств и жить обособленно от других. Ей дают все. что потребуется, ибо если оба сердца (ее большое и маленькое, которое в ней растет. — Примеч. авт.) получат то. что им нужно, то женщина произведет на свет крепкого сына, который будет жить долго».

«В болезни будешь ты рожать детей»

Богини терпели при родах те же мучения, что и смертные женщины. В древнем шумерском эпосе богиня корчится от болей: «Потемнели глаза ее, прерывистым стало дыхание, губы она закусила, стала рвать на себе одежды, упала на землю и стала кататься по ней». Узнав эту боль на себе, она стала небесной повитухой и покровительницей рожениц.

Согласно Библии, женщины в болезни должны рожать детей, потому что праматерь Ева сорвала запретное яблоко; однако народы древности видели причину в том, что роженице в эти тяжелые часы, которые нередко заканчивались смертью, приходилось выдерживать мучительную борьбу с демонами тьмы.

Египетская женщина в древности рожала, присев на двух кирпичах. Помощницы-акушерки держали ее за спину. Считалось, что эти родильные кирпичи, украшенные изображениями головы богини Мешенит и знаками, приносящими счастье, влияют на судьбу ребенка. Мешенит, которая помогала возникнуть и развиться зародышу в теле матери, была богиней судьбы и жизни. Она помещала зародыш в тело матери «заимообразно», но, если та оказывалась недостойной родить, могла его забрать и отдать другой женщине.

Позднее появился родильный стул, напоминающий гончарный круг, на котором бог Хнум вылепил первого человека. Поскольку стул стоял на четырех ножках, считалось, что его хранят четыре богини, которых звали Мешенит (множественное число). У каждой богини был свой эпитет; различались великая, превосходная. прекрасная и процветающая Мешенит. Наряду с Мешенит родам способствовали также богини Хекст, богиня-мать Исида и богиня Нефтида. Все они поддерживали роженицу в ее борьбе против демонов, которые угрожали ее жизни и жизни ребенка.

Похоже, однако, что египтянки не вполне доверяли божественным покровительницам, которые были одновременно богинями жизни и смерти; еще во время беременности и тем более во время родов они увешивали себя всяческими амулетами и магическими знаками. Среди амулетов наиболее распространенным было изображение бога-карлика Бэса. Его гримасничающее лицо и гротескный вид способны были отпугнуть демонов и отогнать их опасные чары.

В Месопотамии женщины в критический момент — несмотря на то что их охраняла в это время богиня родов — поминали женщину-демона Ламашту; если ею пренебрегали, она могла коварно задушить новорожденного, а на мать наслать смертельную родильную горячку.

Ламашту, демоница родильной горячки, посягает на жизнь матери и коварно убивает новорожденного. Амулеты с ее отвратительным изображением должны были умилостивить ее и отвести опасность (терракота, около 800 г. до н. э., Британский музей. Лондон)

Гречанки ориентировались на силы космоса; для них половая жизнь и роды были тесно связаны с Луной, поэтому все богини, имевшие отношение к Луне, такие, как Гера, Артемида. Афродита и Афина, считались покровительницами женщин. Кроме того, была и особая богиня — покровительница родов, критская богиня Илифия. само имя которой обозначало боль при родах. Она была дочерью Геры, а согласно Гомеру, все дочери Геры должны были помогать женщинам при родах, поскольку каждой богине в отдельности было не справиться со всеми многочисленными обязанностями. На Крите существовало святилище «коленопреклоненной» Илифии, поскольку здесь, как и в древнем Египте, считали, что женщине лучше всего рожать, стоя на коленях или сидя на корточках. Впрочем, Илифия была богиней одновременно и дарующей жизнь, и несущей смерть; она решала как вопрос жизни, так и вопрос смерти. Роженицы призывали также Артемиду, чтобы эта богиня охоты была к ним милостива и не поразила их внезапно своими смертельными стрелами; во всяком случае, ей приписывали «несчастные случаи» — роды с плохим исходом.

В родах, которые нередко заканчивались смертью, древние видели борьбу с демонами тьмы. На египетском изображении царевна сидит на родильном стуле, ее держат за руки две акушерки. Перед ней добрые духи приносят ей желанного ребенка. Под ложем стерегут злые демоны, желающие навредить матери и ребенку

С развитием культуры женщины все меньше полагались на богинь-покровительниц и все больше — на искусство знающих повитух. В глубокой древности главной своей обязанностью повитухи считали перерезание пуповины. Поэтому по-гречески повитуха называется «перерезающая пуповину». Она получала пуповину в вознаграждение за помощь, но лишь в том случае, если рождался мальчик. Эту пуповину она могла продать в качестве амулета женщинам, желавшим мальчика. Со временем профессиональные акушерки в Греции достигли высокого уровня квалификации. Их считали врачами, они оказывали оперативную помощь при родах и составляли уважаемое сословие. Мать Сократа Фенарета была акушеркой и высокообразованной женщиной; вероятно, свой острый ум он унаследовал от нее. В шутку он называл свои педагогические беседы, в ходе которых он помогал «родиться» знанию, дремавшему в учениках, унаследованным акушерским искусством. Гинеколог Соран из Эфеса, который во II в. н. э. составил первое методическое пособие по акушерству, гинекологии и педиатрии, тоже признавался, что своими знаниями он обязан в первую очередь профессиональному опыту своей матери. Пособие Сорана. неоднократно переработанное, сохранило свое значение до времен средневековья. Только в 1310 году его запретил собор в Трире, который объявил недопустимой всякую помощь при родах мужчины, если только он не священник.

Инфекции и родильная горячка

Роженицам в древности было чего бояться. Исследования останков в многочисленных захоронениях показывают. что большой процент женщин и новорожденных умирал как во время самих родов, так и в послеродовой период от недостаточной гигиены, инфекционных болезней, горячки, недостаточного питания и эпидемий. Высокая смертность при родах из-за инфекционных болезней противоречит наивным, еще и сейчас бытующим представлениям о «простой, здоровой жизни предков».

Две главные причины вели к трудным родам: преждевременное начало трудовой деятельности и юный возраст матерей. Среди них были десяти- и двенадцатилетние. Д-р М. Вендлер из университета в Эрлангене опровергает мнение, будто молодым матерям рожать легче и проще. В 1978 году он обследовал 386 женщин. Молодые матери уже беременность переживали с нарастающим страхом, как нежелательную ситуацию и угрозу. «Стресс был, очевидно, столь велик, что оказывал такое косвенное влияние и на психическое развитие зародыша». Результат: у девушек от семнадцати до девятнадцати лет число неблагополучных родов и мертворождений было в четыре раза выше, чем у более старших.

Но д-р М. Вендлер не имел дела с беременными девочками от десяти до шестнадцати лет, которых было много на древнем Востоке. Статистики тех времен не существует, однако исследование найденных женских скелетов показало, что их возраст — от десяти до восемнадцати лет. Недвусмысленные свидетельства содержат также и надгробные надписи. Вот два примера из многих: «Здесь покоится прах Кротисты, прилежной дочери Демайнета, любимой супруги Архимаха. В стенаниях и муках судьба оборвала ее юную жизнь, без матери, с одним отцом остался в доме ребенок». На оссуарии (ящике с костями), найденном вблизи Иерусалима, есть надпись: «Саломея, дочь Саула, в муках почившая, покойся в мире». В ящике — скелет восемнадцатилетней женщины с младенцем.

Пережитая при тяжелых родах опасность не проходит бесследно ни для матери, ни для ребенка, результатом могли быть психические сдвиги, иногда ненависть матери к ребенку или граничащая с истерией любовь. В преувеличенной тревоге мать считала своей обязанностью защищать свое дитя против враждебности всего мира и невидимых сил.

Но кому было защитить роженицу от бесчувственности окружающих? Окружающих, которые, вместо того чтобы помочь беременной и оберегать ее, видели в ней источник опасности и ее избегали! Иррациональный страх заставлял считать рожениц табу. К ней нельзя было прикасаться. Намеренное или невольное нарушение табу посредством полового акта могло навлечь на мужчину несчастье.

Газетная заметка нашего времени сообщает об австралийском аборигене, который, вернувшись ночью с многодневной охоты, лег спать со своей женой, как раз недавно родившей. Утром, узнав, что он натворил, он от страха убил ее и сам умер спустя две недели — так велик был его ужас перед местью демонов.

Все, чего касалась роженица, было обречено умереть. увянуть, погибнуть — будь то человек, животное или растение. Древние считали, что кровь обладает силой, которая может даровать жизнь, но может ее и отнять. Как исходит кровь из тела менструирующей, как, согласно воззрениям древних, из крови создается младенец, так вытекает кровь из уголка рта умирающего, когда от него отлетает жизнь. Запрет прикасаться к роженицам должен был соблюдаться в Израиле, как потом и у ранних христиан, сорок дней, если рождался мальчик, и восемьдесят, если рождалась девочка. Почему такая разница в сроках? В эпоху средневековья, когда этот обычай еще строго соблюдался в Европе, христианские богословы объясняли, что он биологически связан с более быстрым развитием в материнском теле сравнительно темпераментного мальчика и более медленным развитием сравнительно флегматичной девочки; мужская душа входит в зародыш спустя сорок дней после зачатия, женская — спустя восемьдесят дней.

У античных греков этот запрет длился 40 дней, рождался ли мальчик или девочка; по завершении этого срока предписывалось очистительное омовение. Надписи на греческих храмах до мельчайших подробностей излагают очистительные мероприятия для рожениц и менструирующих. На время «нечистого состояния» всякой женщине было строжайше запрещено входить в святилище (как и у евреев). Лишь по истечении положенного срока и очистившись в воде священного источника. она могла вступить в храм и принести благодарственную жертву.

Народы древности приписывали воде из источника магическую, мистическую силу, которая снимает с человека вину, прегрешение и болезнь. «Что это никак не связано с гигиеной тела, — пишет В. Вундт в «Психологии народов», — свидетельствует тот факт, что первобытный человек, как известно, не очень отягощает себя заботой о чистоте, зато считает себя нечистым после всякого сексуального осквернения (и после родов. — Примеч. авт.) поскольку с этим для него связано представление о демоническом воздействии, которое возникает в результате».

У греков женщина считалась в культовом отношении чистой лишь через семь дней после полового общения. Мудрая гречанка Феано, любимая ученица Диогена, так отвечала на вопрос, какое время спустя после полового сношения женщину можно считать чистой: «Если она была с собственным мужем — то сразу же. если с чужим — вообще никогда».

«У нас родился сын»

Велико было ликование, когда рождался сын. Все соседи, весь город должны были радоваться вместе с родителями. В Афинах счастливые родители украшали дверь дома оливковыми ветвями. В Иерусалиме бегали по улицам и провозглашали во всеуслышание: «У нас родился сын!» О нем мечтали все женщины, его желали все мужчины: сына, наследника, который примет нажитое трудом состояние семьи и достойно его приумножит.

В мифах всех народов рождению героев-мужчин всегда предшествуют всяческие трудности, например длительное бесплодие, тайные сношения родителей, политические или общественные препятствия, угрозы и воздействие злых сил. Угрозы невидимых сил не прекращались и после рождения; чтобы их умилостивить, люди в древности исполняли различные обряды, например обрезание крайней плоти. Обрезание как ритуал инициации и приема новичка в племенное сообщество существовало у многих племен; у арабов мальчики восьми лет вводятся таким образом в мужской союз. По-арабски «хатан» значит жених, а «хатана» — обрезание. Как бы намекая на это. Сепфора. жена Моисея, назвала своего сына, которого она сама обрезала, когда он был уже взрослым и созрел для женитьбы, «кровавым женихом». Это свидетельствует о том, что и древнееврейские племена видели в обрезании ритуал инициации. Позднее, однако, оно было перенесено на восьмой день после рождения как акт «посвящения» и «освобождения».

Мать-богиня держит сына на коленях. Двое вооруженных мужчин с дарами пришли почтить его. В стороне стоит старшая дочь (оттиск печати из Беотии, около 1500 г. до н. э.)

При обрезании отрезается верхушка крайней плоти мужского члена. Греки, в отличие от азиатов, обрезания не знали. Познакомившись с нравами Азии, они с удивлением констатировали, что там этот обычай распространен. Они высмеивали варваров, «обрезанных», которым недоставало «кусочка мужского естества». «Обрезанные», в свою очередь, презирали греков, «не-обрезанных». как людей религиозно нечистых.

Восьмой день после рождения мальчика считался у греков и римлян таким же важным, как и у евреев. Совершался особый ритуал торжественного наречения[78]. Имя считалось существенной составной частью индивидуума. У рабов не было своего личного имени[79]. Лишь получив имя, ребенок становился полноправным членом общества и оказывался под особым покровительством. Этот день был торжественным не только для мальчика, но и для его матери. Она теперь была уже не просто подчиненным существом, а матерью такого-то и такого-то, этим определялись уважение к ней и ее общественный статус.

Укрепляло ли это событие и взаимную любовь супругов? Современная писательница Э. Альбертсен говорит об этом так: «Любовь — это не фейерверк, не полет космонавтов, она есть не что иное, как тоска по детям, по сыновьям, по всему этому проклятому восточному праху».

С. де Бовуар так отвечает на вопрос, может ли ребенок обеспечить женщине чувство истинной полноценности: «Если жена еще не представляет собой личности в полном смысле слова, она может ею стать, став матерью. Ребенок — не только ее отрада, но и ее оправдание. В нем она осуществляет себя. В нем институт брака получает свое оправдание и достигает своей цели».

Обрезание двух мальчиков. Эта операция производилась у египтян с наступлением половой зрелости, у евреев — на восьмой день после рождения. По-видимому, обрезание детородного члена заменило жертвоприношение первенца, существовавшее в первобытную эпоху (рельеф эпохи XXI династии)

Что дает мать ребенку? Она дает ему саму себя, частицу своей жизни, того, чем живет сама. И, отдавая, она ничего этого не теряет, напротив, все возвращается к ней, обогащает ее, усиливает в ней чувство жизни. Ребенок прибавляет ей самоуважения, уверенности, чувства полноты, ценности. Маленький человечек, которого она держит на руках, есть часть ее плоти и крови, он уязвим, требователен, ищет ее любви и тепла, это ее богатство, сокровище, но одновременно и тиран. Радость матери есть радость самоотвержения. Она готова защищать свое дитя и заботиться о его счастье. Это ее сын! Ее юный возлюбленный! Ее герой! Исполнение ее снов!

Материнская любовь

Мать для ребенка — это не просто тепло, питание, забота; это эйфорическая стадия удовлетворенности и защищенности. Она замечает малейшие физические изменения в младенце, его желания и потребности прежде, чем он сам их выразит. Она просыпается от малейшего плача ребенка, тогда как другие, более сильные звуки не могут ее разбудить. Образ матери — обычно первое, что запечатлевает новорожденный, этот образ сопровождает человека всю жизнь, и он же — последнее, что является умирающему. Так было раньше. так остается и теперь. Неудивительно, что мотив матери и ребенка оказывается первой темой в первобытном искусстве каменного века и получает все новое и новое воплощение.

«Праобразом» материнской любви в Египте была Исида, богиня-мать, кормящая свое дитя; ее культ широко распространился. В этой стране мать с древнейших времен пользовалась большим уважением, недаром в поучениях египетских мудрецов говорится: «Носи свою мать на руках, как она терпеливо носила тебя, тяжелую ношу, в своем чреве. Удвой хлеб, который давала тебе мать. Три года грудь ее была у тебя во рту. Она воспитывала тебя и не брезговала твоими нечистотами».

Для египтян само собой разумелось, что почитать женщину значило почитать мать. Но удивительно видеть это у скептичных насмешников-греков. Греческий писатель Стобей рассматривает почитание матери с философско-религиозной точки зрения: «Для всех, кто имеет истинное понятие о божественных вещах, нет ничего более великого, чем мать». Даже в Спарте, где господствовали суровые мужчины, мать пользовалась большим уважением. Клсобис и Битон, сыновья Кидиппы, жрицы богини Геры, впряглись вместо волов в повозку своей престарелой матери, чтобы отвезти ее на праздник Геры. Кидиппа просила богов воздать за это деяние сыновней любви самым прекрасным, что только можно дать человеку. За это обоим был дарован вечный тихий сон. Спартанцы перенесли статуи братьев в Дельфы, они были обнаружены во время раскопок и отождествлены по надписям.

Рисунок на аттической вазе изображает счастливую мать с сыном, который держит игрушечную повозку (Государственный музей, Берлин)

В Афинах некие благодарные сыновья велели высечь на надгробие своей матери такую надпись: «Я родила многих сыновей, не вышла второй раз замуж, в сыновьях обрела я свое бессмертие». Даже у римлян, при всей их рассудочности, существовал культ «почитания матери». В основе его лежали не эмоции, а просто большая роль, которую играла в Риме семья: своего рода «государство в государстве». Хотя непререкаемым главой семьи считался «pater familias»[80], которому по закону подчинялась «mater familias»[81], но практически она была «domina» — доминирующая фигура в семействе.

Корнелия, старшая дочь Публия Корнелия Сципиона Старшего, того, что победил Карфаген, состояла в переписке с философами и учеными. Рано овдовев, она целиком посвятила себя образцовому воспитанию двух сыновей. Когда однажды гостья похвасталась ей только что купленными золотыми украшениями, усыпанными жемчугом и драгоценными камнями, она гордо ответила: «Мое драгоценнейшее украшение — мои сыновья». Оба ее сына, известные в истории как братья Гракхи, никогда не забывали, что своими знаниями и своим ярко выраженным чувством справедливости они обязаны матери, образованнейшей женщине своего времени. Оба стали в Риме народными трибунами и погибли при попытке провести социальные реформы в 133 и 121 гг. до н. э. Фрагменты писем Корнелии к младшему сыну показывают ее по-человечески страдающей женщиной и озабоченной матерью, которая предчувствовала поражение своих сыновей и не имела возможности его предотвратить. Плутарх особенно отмечает, как героически перенесла она трагическую гибель обоих своих сыновей, здесь проявились самые замечательные ее качества. «Некоторым людям казалось. что возраст или горе просто лишили ее разума, но люди эти не способны были понять, какая сила таилась в этой женщине».

Подводя итоги, можно сказать: мы вправе восхищаться античными женщинами именно как матерями и высоко ценить то, что им удавалось делать, несмотря на свое подчиненное положение. Мужчины в общем не достигали такой высоты человечности, как женщины.

Черепаха — символ домохозяйки

Для всякого, кто изучает частную жизнь людей в древнем мире, особое значение имеет домашняя сфера: в этом ограниченном мирке между четырех стен проходила значительная часть всей жизни женщины.

Дом в Средиземноморье ведет свое происхождение от пещеры каменного века или от земляной ямы с кровлей. Даже в гомеровскую эпоху, знаменовавшую более высокий уровень общественной организации, во внутренних помещениях дома царил, как в пещере, таинственный полумрак. Большинство комнат не имело окон, свет и воздух поступали через дверь, которая в теплых краях большую часть года держалась открытой. С древних времен центром античного дома был внутренний двор — в Риме он назывался атриум (атрий). Это было как бы главное помещение, вокруг него располагались комнаты. Гомер не зря называет дом, лишенный окон, где дым выходит через отверстие в крыше, «темнотенистым». Само латинское слово «atrium» происходит от «ater» (черный, темный), в атриуме находился очаг и стены были черны от копоти.

Границей домашнего царства была дверь, отделявшая дом от улицы. Женщине не позволялось переступать дверной порог и одной выходить на улицу. Когда требования к жилью возросли и дома стали строить двухэтажными, женщина поселялась на верхнем этаже, а мужчина — на нижнем.

В Греции символом женщины — «хозяйки дома» и атрибутом богини-матери Афродиты-Урании была черепаха, никогда не покидающая своего дома. Лишенная возможности участвовать в каких-либо общественных делах, женщина отдавала все свои силы домашнему хозяйству. Согласно законам афинянина Солона, в домашних делах она не только считалась равноправной с мужем, но и имела «законные» преимущества. Она была хранительницей дома, и дом хранил ее.

Здесь, в четырех стенах дома, женщина могла действовать и распоряжаться по своему усмотрению. Это лишь звучит поэтически; на деле же объем работы, которую она обязана была выполнять ежедневно, был необычайно велик. Ей надо было встать до рассвета, принести из колодца воды на день, растопить очаг дровами или навозом, намолоть муки — весьма тягостная процедура — и испечь хлеб. Когда завтрак был готов, она будила семью. И вновь отупляющая ежедневная домашняя работа: надо было ухаживать за детьми, стирать, варить, убирать и т. д. Показательно, что в Афинах на надгробиях умелых домохозяек изображали три символа: уздечку, намордник и петуха. Эти образы выражают больше, чем слова: покойная умела «держать в узде» служанок, «молчать» в мужском обществе и вставать «с первыми петухами».

Для представителей средних и нижних слоев населения к этому огромному объему домашних работ добавлялись еще и другие: жена должна была помогать мужу в поле или в ремесле. Катон Старший занимался сельским хозяйством. В своем труде «О земледелии» он пишет об обязанностях женщины в деревне: «Она должна быть довольна мужем, который ей дан. муж же должен держать ее в страхе. [Выполняя основные домашние обязанности, жена земледельца, кроме того,] должна была содержать достаточно кур, чтобы было много яиц, закладывать в бочки сушеные овощи, заливать в сосуды, зарытые в землю, выжатое масло и заботиться о том, чтобы каждый день в доме имелась мука. В плохую погоду, если не было возможности работать вне дома, она должна была прясть и ткать и изготовлять одежду из чесаной шерсти. Своей работой она помогает мужу экономить». Катон Старший имел при этом перед глазами пример собственной матери, жены владельца богатого поместья, которая распоряжалась рабами, а не жену мелкого земледельца, которая за отсутствием другой рабочей силы сама обрабатывала с мужем землю и, если не было волов, сама впрягалась в плуг, как это случалось в бедных европейских странах еще в прошлом веке.

Керамические вазы с изображениями сцен повседневной жизни служили главным образом для жертвоприношений или помещались в могилы. На этой прекрасной аттической вазе изображена пряха (из погребения в Афинах. 490 г. до н. э… Британский музей. Лондон)

По мнению историков хозяйства, женщины с древних времен выполняли основную часть земледельческих работ, более того, они, собственно, и начали первыми обрабатывать поле. Один шумерский миф, относящийся к III тысячелетию до н. э. описывает время до сотворения человека: до тех пор шумерские боги должны были сами добывать себе пищу и не могли ни поесть, ни попить досыта, «ибо они еще не создали Ашнан (покровительницу хлебов) и Утту (покровительницу ткачества)». А поскольку тех еще не существовало, боги не знали «ни хлеба, ни питания, ни одежды, чтобы в нее облечься, они щипали траву, как овцы, пили воду из ям, как скот…». Вот когда боги сотворили людей, способных взять на себя весь тяжкий труд, кормить их, работать на них. Показательно, что первыми, кто, согласно шумерскому мифу, придумал земледелие и ткачество, были женщины, Ашнан и Утту.

Прядение и ткачество

В мифах и легендах всех народов прядение и ткачество упоминаются как древнейшие человеческие ремесла. В эпоху неолита, когда человек еще обитал в пещерах, наряду с кремневыми ножами у него уже были блочки, веретена и ткацкие гири — древнейшие человеческие инструменты. В античную эпоху во время торжественных свадебных шествий перед невестой несли веретено и прялку, напоминая ей о ее будущих обязанностях. Как символ бесконечной работы воспевает Гомер труд Пенелопы, верной жены Одиссея, царя Итаки: день и ночь просиживает она у ткацкого станка и сотканное днем ночью опять распускает.

Важнейшим предметом обстановки в каждом греческом доме наряду с кроватью и очагом был ткацкий станок, причем уже в гомеровское время это был станок с глиняными блочками, необходимыми для вертикального натяжения нитей. Вдоль широкого ткацкого станка надо было во время работы ходить, и Гомер весьма образно описывает, как «Пенелопа станок свой обходит».

Пенелопа у ткацкого станка, такого широкого, что, по выражению Гомера, она «обходила» его. Прекрасная верная супруга Одиссея двадцать лет ткала одну одежду, уклоняясь от домогательств осаждавших ее женихов, чтобы затянуть работу, она ночью распускала сотканное днем (рисунок с аттической вазы)

Узкие ткацкие станки позволяли работать сидя. Сложное узорное тканье требовало большого умения, необычайного терпения и внимания. Легче было вышить орнамент на готовой ткани, для чего использовали, в частности, штампованные или вырезанные золотые пластины. Изделия, хранящиеся в музеях, свидетельствуют, что женщины достигали в этих работах изумительного мастерства. Показательна в этом смысле легенда об искусной жительнице Лидии Арахне, дочери красильщика Идмона из Колофона; она вызвала на состязание саму богиню Афину, покровительницу женских ремесел. Богиня приняла вызов, но вначале явилась к дерзкой лидиянке в облике старухи и предупредила ее. чтобы та держалась скромнее. Арахна отказалась, ответив оскорблениями. Действительно, в ходе состязания ей удалось выполнить работу быстрее и красивее, чем Афине. Это разгневало богиню, она разорвала работу соперницы, а ее превратила в паука.

Прядильщицы разных стран. а) Египетская рабыня (1900 г. до н. э., Бени-Хасан). б) Вавилонская царица прядет сидя, и то время как рабыня обмахивает ее; для рабыни прядение было рабочей обязанностью, для царицы — досугом

Женщины, занятые прядением, на греческих вазах изображены полными достоинства, грациозными и веселыми. Они обращаются с веретеном умело и легко, словно это для них интересная игра. «Прежде — пишет римский сатирик Луцилий (II в. до н. э.) — не было семейных проблем, тогда женщины были скромны, им нужен был лишь светильник у ткацкого станка». Египетский мудрец, живший во времена XIX династии, тоже говорит о том, как было «прежде», когда женщины, «чьи спины ломились от усталости», да еще в тесной каморке без окон, «работали у станка при масляном светильнике до глубокой ночи, когда все уже спали, так что колени приклеивались к животу».

Симонид из Аморга (VII в. до н. э.) в своем «Зеркале женщин» перечисляет сто разных женских типов, и среди них лишь один считает хорошим. Эту редкую женщину — «у кого она есть, тот нашел редкое счастье», — он сравнивает с пчелой: «она, как пчела, усердна в работе и умножает имущество». О достоинстве женщины судили по ее вкладу в домашнее хозяйство, по тому, сколько ткацких изделий она вырабатывала на продажу.

Еще и в наши дни на Ближнем и Среднем Востоке невесту оценивали в зависимости от пользы, которую она может принести. Д-р Нагель сообщает, что в Афганистане в XX в. простая крестьянская девушка, знающая лишь домашние и полевые работы, ценилась как невеста гораздо ниже, чем молодая туркменка, которая умеет изготовлять ковры и ткать. Такую обученную невесту оценивали, в пересчете на немецкие деньги, в 7500 марок. Подобную сумму афганец с низким доходом должен был накопить к тридцати годам.

Идеальную женщину-работницу воспевает библейская «Хвала добродетельной хозяйке», которая так восхитила Ф. Шиллера, вдохновив его на подражание. Там говорится: «Добродетельная женщина, как найти ее? Она драгоценней кораллов, ей доверяет сердце супруг, и не знает он недостатка в доходах. Усердно, как пчела, хлопочет она с шерстью и льном, и руки ее радуются работе. Еще сумерек час ночной, а она уже встает и готовит еду для своей семьи и назначает работу служанкам. На деньги за свою работу она покупает землю, на доход от своих трудов покупает виноградник. Неустанно снуют ее руки у ткацкого станка, и ночью еще долго не гаснет ее светильник, в пальцах ее прялка и веретено. Ни холод, ни снег не пугают ее людей, ибо они носят двойные одежды из тончайшего полотна и пурпура, которые она сама соткала и сшила. Наверху у городских ворот, где ее муж восседает в совете старейшин, его уважают ради нее. и счастливые сыновья ее славят свою мать».

Существуют многочисленные свидетельства широкого распространения домашнего ткачества: на юге, в Иудее, изготовлялись изделия из шерсти, на севере, в Галилее. — полотно. О том. какого объема достигало ткачество в галилейских деревнях, которые работали даже на продажу, говорит один закон: он запрещал устанавливать в четырех стенах более одного ткацкого станка: определялась также максимальная дневная выработка, которая не должна превышать 215 граммов полотняных изделий. При плохом урожае конопли — из нее изготовлялось полотно — в Галилее устраивали молитвенные шествия, сопровождаемые душераздирающими воплями, как при большом несчастье.

Жители Галилеи в большом количестве изготовляли также тончайший биссус. В Британском музее подвергли лабораторному исследованию полоску ткани, взятой с покрывала мумии. Нить, пошедшая на эту ткань, была такой тонкой выработки, что при длине 90 километров она весила бы всего 500 граммов. Тончайшая, почти прозрачная пряжа, называемая виссон, была еще тоньше. Установлено, что 500 граммов этой пряжи давали нить длиной 408 километров, то есть из 1 грамма волокна можно было получить тончайшую нить длиной 816 метров. Такого в наши дни без помощи машин достигнуть невозможно!

Храм как крупное хозяйство

Первые крупные ткацкие ремесленные мастерские возникли уже в III тысячелетии до н. э. в шумерских храмах. Согласно документам, трудовые процессы там были специализированы и усовершенствованы. Одни женщины занимались очисткой конопли, другие — мытьем шерсти, прядением, вышивкой, изготовлением ковров, тканей для шатров и занавесей. При храмах существовали специальные школы; чтобы стать первоклассной ковровщицей или прядильщицей биссуса, надо было учиться пять лет. Особой квалификации требовала выделка узорных тканей с использованием золотых и серебряных нитей. Для этого благородный металл надо было очень тонко расплющить молоточками, нарезать тонкими полосками и затем вытянуть в нити. Искусные ткачихи создавали фантастические узоры из золотых, серебряных, синих и пурпурных нитей. Насколько это была тяжелая работа, можно судить по тому, что руководители храма требовали от одной мастерицы в день выткать всего лишь 15 сантиметров такой узорной ткани.

Вначале такие мастерские обслуживали только культовые нужды храма, изготовляя облачение для многочисленных жрецов, завесы и ковры, шатры, в которых размещались паломники. Для этой цели каждый храм получал треть всех женщин, взятых в качестве военной добычи. Они становились рабынями храма, используемыми для самых «низких» работ. Но вскоре в Шумере появился избыток рабской рабочей силы, а тканей изготовлялось больше, чем нужно было для собственных потребностей, так что излишек руководство храмов вынуждено было продавать паломникам. Таким образом, храмы сосредоточивали и крупную торговлю. А во времена, когда не существовало еще денежного обращения, а лишь натуральный обмен, крупная торговля давала большие возможности для накопления.

В шумерских храмовых списках III тысячелетия до н. э. кроме ткачих упоминаются и многие другие профессии: садовницы, горшечницы, женщины, занимавшиеся выпечкой хлеба, варкой пива, переработкой молока. обжигом извести, добычей торфа, соли, парикмахерши, певицы, цимбалистки, женщины-управляющие и женщины-писцы. В этом древнейшем длинном перечне женских профессий особенно обращают на себя внимание умеющие писать. Возможно — это весьма смелое предположение. — какая-то женщина из числа храмового руководства изобрела и письменность? В Шумере почитали богиню Нисабу как «богиню урожая» и «богиню писцового искусства». Научив людей земледелию, Нисаба, как повествует шумерский миф. обеспечила человечеству пропитание, а дав им письменность — и культурный прогресс.

Массовое изготовление глиняных сосудов в шумерской мастерской при храме. На рисунке (оттиск с цилиндрической печати, III тысячелетие до н. э.) изображены одни женщины. Многие ученые полагают, что гончарное ремесло, возможно, было первоначально женским делом

Здесь не место излагать долгую историю расшифровки клинописных знаков, которые шумеры изобрели более четырех тысяч лет назад и которые начали шаг за шагом раскрывать свои тайны лишь в прошлом веке; достаточно сказать, что сотни тысяч найденных глиняных табличек дают нам обширное представление о хозяйственной, политической и культурной жизни шумеров. В частности, из них видно, какое уважаемое положение занимала в ней женщина.

Древнейшие из найденных документов и записей содержат краткие хозяйственные заметки руководства шумерских храмов; например, на ручках жертвенных кувшинов значится: «Содержимое: столько-то масла»; или на глиняном черепке написано: «Столько-то от такого-то и такого-то (получено)». В Шумере некоторыми храмами руководили женщины, именно те, что знали грамоту и вели учет. Так, документы из Ниппура, Ларсы, Шуруппака, Ура, Урука и Лагаша сообщают о верховных жрицах, которые занимались торговыми и финансовыми делами. Руководство храма держало в своих руках также «банковское» дело, умело распоряжалось продуктами питания и благородными металлами, которые поступали сюда в качестве жертвоприношений. Частные лица, наделавшие долгов и нуждавшиеся в субсидиях, могли обратиться к храму.

Шумеры, создавшие в IV–III тысячелетиях до н. э. города-государства в Средней Месопотамии, известны нам благодаря найденным клинописным храмовым табличкам. Около 2300 года до н. э. шумеры были покорены аккадцами. Аккадцы использовали в своих целях богато украшенные шумерские храмы, причем женщины потеряли свое былое влияние. Затем крупные дела, торговля, надзор за рынками перешли в руки аморейских племен и их царей.

Участие в хозяйственной жизни

Греки-аристократы высокомерно чуждались работы. Сословные представления не позволяли утонченному человеку марать свои руки. «Лишь бедняку — говорит Аристофан. — приходится превращать своих дочерей и жену в работниц, потому что у него нет рабов». Но сам он к работе не должен был прикасаться! Ксенофонт, современник Аристофана, приводит характерный пример: один из его соучеников (оба были учениками Сократа), аристократ по имени Аристарх, «потерял свое состояние во время политических волнений». Из сословного высокомерия он не хотел, чтобы его сестры работой добывали себе пропитание. Но голод оказался сильнее гордости. Девушки стали на дому ткать для одного оптового торговца. Обедали они днем во время работы, а потом ели только после работы, когда гас светильник. Сократ, сам бывший сыном акушерки, упрекнул за это аристократа-ученика: «Ты единственный в доме ешь, не работая».

В соответствии с представлениями рабовладельческого общества греки-аристократы считали труд делом постыдным. На этой терракотовой статуэтке изображены женщины, которые месят тесто под музыку флейты для большой пекарни (Лувр. Париж)

Римляне совершенно по-разному относились к мелкому ремесленнику и владельцу большой мастерской. Презиралось лишь то ремесло, где надо было пачкать свои руки, но то. где пачкались чужие, пользовалось уважением. Или. говоря словами Цицерона (106— 43 гг. до н. э.): «Грязно всякое мелкое ремесло, не дающее большого дохода, но крупный владелец мастерской, умеющий превращать в богатство труд многих других, напротив, играет важную роль в хозяйстве страны и потому считается достойным почтения гражданином». Он приводит пример: какой-нибудь дубильщик, который сам должен каждый день собирать мочу животных и людей для своего ремесла, вечером ложится в супружескую постель вонючий и грязный. А хозяин большой кожевенной мастерской, у которого сбором мочи и обработкой кож занимается целая армия рабов, чист и пользуется почтением в любой компании.

У греков и римлян рабы-вольноотпущенники и женщины занимались не только таким «грязным ремеслом». как домашнее ткачество, но и мелкой торговлей. Исключительно мужским делом считалась добыча, обработка и продажа металлов, металлических изделий и оружия. Изготовление же тканей, напротив, до начала нашей эры были занятием женщин и служанок. Лишь в первое столетие нашей эры. когда на ткани повсюду возник массовый спрос, в эту важную отрасль проникли мужчины.

В Палестине социально-экономические отношения сложились совсем иные, чем в Элладе. Здесь не было покоренного коренного населения и массы рабов. В этой преимущественно безлесной стране, по выражению Ф. Рюккерта, было «больше камней, чем хлеба», и потому древние евреи больше ценили труд, чем греки. В уже упомянутой библейской «Хвале добродетельной хозяйке» говорится: «Да, ремесло ее процветает… Роскошные рубахи шьет она и продает торговцам».

Тут имеются в виду оптовые скупщики; мелкие торговцы в Иерусалиме — по большей части ханаанские и финикийские купцы, поскольку религиозные предписания запрещали иудеям заниматься такими делами, — умели хитрыми, сладкими речами склонить женщин не только к невыгодным покупкам, но и к греху. Иисус, сын Сирахов, иерусалимский мудрец предостерегает: «Купцу трудно уберечься от неправедных дел, и мелкому торговцу — от греха. Как гвоздь входит в стену между двух камней, так входит грех между покупателем и продавцом». Вот почему в «Хвале добродетельной хозяйке» женщина не сама продает свой товар на рынке, а несет его оптовому торговцу, но полученной прибылью распоряжается сама, вкладывает ее в недвижимость, в землю и виноградники.

Последнее обстоятельство указывает на значительную хозяйственную самостоятельность женщины. Это уже не прежняя затворница, она берет теперь на себя заботу о материальном благополучии семьи, занимается организацией, размещением средств, продажей. Эта деятельность требовала творческого подхода, женщине уже не приходилось ограничиваться однообразной готовкой и уборкой в доме, ее жизнь обрела новый смысл, ее труды вознаграждались. Приданое принесло женщине определенную материальную независимость, особенно после того, как она получила право распоряжаться как им, так и приобретенным ею в браке имуществом.

Самостоятельная профессиональная деятельность позволила женщине войти в контакт с внешним миром, порвать с запретами, с изоляцией, которой требовал от женщины обычай. Доказательством нового положения могут служить печати с именами их обладательниц-женщин. Впрочем, древние мужчины позаботились о том, чтобы ограничить эту самостоятельность: каждая женщина, получавшая право на печать и подпись, должна была иметь еще и опекуна, который ставил дополнительную подпись под всяким документом. «Если судить по результатам профессиональной деятельности женщин, — пишет С. де Бовуар. — и попытаться сделать отсюда выводы на будущее, нельзя упускать из виду эти связи. Находясь в мучительной ситуации, отягощенная чувством, что она женщина, вступает она на собственный путь. Всегда трудно быть новичком, пытающимся пробиться через недоверчивое общество, тем более если ты женщина, стремящаяся обеспечить себе будущее».

Римская торговка дичью и птицей. Мраморный рельеф времен империи (музей Тортония, Рим)

Относительно большую самостоятельность женщины, занятые ремеслом и торговлей, получают лишь в эллинистическую эпоху. «Хвала добродетельной хозяйке», относится именно к этой эпохе, примерно к 150 г. до н. э. Особенно наглядный пример дает нам Египет: один папирус из Фаюма, датируемый 250 г. до н. э., сообщает о некоей крупной греческой землевладелице, которая сама руководила своим хозяйством, распоряжалась возделыванием полей и урожаем, имела собственные суда для вывоза своего хлопка и вина.

Две знаменитые царицы

Египетская царица Хатшспсут (XVI в. до н. э.), еще в юности овдовев, взяла в свои руки управление страной и отказалась от завоевательной политики своего отца Тутмоса I. Унаследованное от него богатство она употребила для мирного развития своего царства.

В правление царицы Хатшепсут Египет достиг экономического расцвета и политического могущества. Свою мать, беременную ею, царица велела изобразить в виде божественного существа, чтобы ее саму почитали как богиню (рельеф из храма Хатшепсут в Дер эль-Бахри. 1480 г. до н. э.)

Придя к власти, Тутмос III приказал уничтожить все письменные упоминания о Хатшепсут и все воздвигнутые ей памятники, разбить ее изваяния, стереть ее имя и приписать ее годы правления к своим. Сохранился лишь выстроенный ею величественный храм в Дер эль-Бахри. Изображения на его стенах увековечили важнейшее мероприятие Хатшепсут: успешную экспедицию в таинственную страну Пунт.

Чтобы обезопасить небывалый прежде маршрут, царица должна была сначала снарядить флот, очистить Красное море от пиратов, а порты и побережье — от разбойников. Выстроенный торговый флот включал среди прочих грузовые суда 25 метров длиной и с парусами 10 метров высотой — удивительное достижение для тогдашнего судостроения. В те времена легкие, чувствительные парусные суда на ночь вытаскивали на берег, опасаясь, как бы их не разбила буря. Морские перевозки в этих местах были делом рискованным и дорогим; чтобы на такое отважиться, требовалось мужество.

Как свидетельствуют настенные изображения, результаты египетской экспедиции превзошли все ожидания. Из Восточной Африки и с запада Аравии привезли предметы роскоши, которые ценились очень высоко: золото, серебро, пряности, слоновую кость, драгоценное дерево, леопардовые шкуры, обезьянью кожу, деревья, из которых получали мирру и ладан. Ладан поставляла Аравия, он был необычайно дорог, дороже золота. Во всех странах Восточного Средиземноморья его воскуривали по ходу религиозных ритуалов. Геродот рассказывает, что во время одного торжества в вавилонском храме Мардука было сожжено ладановой смолы на 1 тысячу талантов.

Ради этой ароматической смолы торговые корабли Хатшепсут во время экспедиции посещали также и гавани Юго-Западной Аравии — родины другой знаменитой царицы, известной в Библии под именем царицы Савской.

Погрузка экзотических товаров на суда царицы Хатшепсут в Пунте (рельеф из храма в Дер эль-Бахри, 1480 г. до н. э.)

В начале нашего века австрийский ученый-путешественник Э. Глазер поставил себе целью жизни пройти по следам этой экзотической женщины, чье легендарное прошлое, как пишет он в своей биографии, обладало для него «неодолимой притягательной силой. Я хотел и надеялся приоткрыть завесу тайны, окутывавшей образ этой царицы». Кроме легендарных библейских свидетельств указателем ему служили экономико-географические данные античных авторов Плиния Старшего и Страбона. «Жители Сабейского царства — пишет Плиний. — самый богатый из мне известных народов. Своим богатством они прежде всего обязаны обилию деревьев, из которых добывают ладан… Их столица называется Марио, и расположена она среди плантаций ладанового дерева, которые тянутся в длину на 20 схенов (около 8 километров), а в ширину на 10 схенов».

Долговая расписка (II в. н. э.). В расписке говорится, что взятые в долг 12 статеров и 2 денария должны быть возвращены с «законными процентами»: «Если долг к назначенному сроку не будет уплачен полностью, каждый, кто представит эту расписку, может потребовать ареста на имущество. Должник отвечает за нее всем своим имуществом». Эта расписка была найдена среди свитков с документами в пещере у Мертвого моря

Из трудов греческого писателя и путешественника Страбона Э. Глазер мог узнать и другие подробности. Страной Саба нередко правили царицы-жрицы и предводительницы войска. Женщины, как во времена матриархата, составляли высший слой. На их полях работали только рабы-мужчины. Они, как особенно подчеркивает Страбон, должны были «жить в чистоте, не иметь ни сношений с женщинами, ни участвовать в погребениях. И все это лишь для того, чтобы религиозный вымысел повышал цену товара».

Предприимчивость южноаравийской царицы доходила до того, что посланные ею торговые экспедиции на востоке достигали Индии и шли на запад по Средиземному морю. Одну савскую царицу звали Билкис из Мариба. Была ли она той царицей, о которой говорит Библия. Э. Глазер установить не смог, хотя нашел 100 надписей. Историческая Билкис была во многом не столь миролюбива, как египетская царица Хатшепсут. В соответствии с древней арабской традицией царица была одновременно и военачальницей, она сопровождала через пустыню свои караваны с отрядом всадников на верблюдах, чтобы обезопасить важный торговый путь от Аравии до средиземноморского побережья. Проделала ли Билкис, то есть предполагаемая царица Савская, этот далекий путь лишь для того, чтобы задать загадки прославившемуся на весь мир своей мудростью царю Соломону в Иерусалиме, или она хотела принудить его военной силой, чтобы он позволял ее караванам проходить через свою страну в обмен на часть прибыли, этого Э. Глазер установить не смог.

Печати

Самым наглядным свидетельством самостоятельной хозяйственной деятельности женщин служат уже упомянутые печати, вырезанные из полудрагоценных или драгоценных камней; их остались тысячи. Иногда на них просто значится имя. но иногда это маленькие произведения искусства.

Печать употреблялась, когда надо было подписывать документы. Но в ранней древности она была одновременно знаком принадлежности к сословию. В Вавилоне и Ашшуре важные персоны гордо шествовали по улице с булавой или палкой (предшественницей позднейшей трости), с бечевкой и кольцом-печатью, которое носили на шейной цепочке, чтобы простой народ видел: идет важное лицо. Царские служители употребляли цилиндрообразные печати до 6 сантиметров величиной, чтобы скреплять документы и послания, а также запечатывать сосуды. Налоговые чиновники пломбировали таким образом, например, кувшины. Правом на печать обладали только известные, уважаемые граждане и высокие чиновники.

Египтяне особенно почитали каменные изображения жуков-скарабеев, одно время использовали их в качестве печатей. Позднее они стали необычайно цениться также как магические амулеты. На нижней стороне там была подпись, надпись или магический знак — в зависимости от того, для чего служил скарабей (то же относится и к цилиндрическим печатям). «Было бы интересно — пишет Ж. Йойо — обобщить когда-нибудь все сведения, которые могут нам дать печати и скарабеи об экономической, общественной и религиозной жизни в древности».

Оттиск печати жительницы Иудеи (700 г. до н. э.). На нем надпись: «(Печать) Алид, матери Хаманель» (Израильский музей. Иерусалим)

Для ономастики — науки об именах — оттиски печатей дают представительный перечень распространенных личных имен. При этом некоторые ученые обратили внимание на большое число печатей с женскими именами. Они свидетельствуют, как пишет У. Тюрк, «о стремлении женщины добиться как можно более независимого от мужчины положения… Они абсолютно не соответствуют представлению о беспомощной, замкнуто живущей восточной женщине».

Печати с женскими именами исследователи делят на три группы. На печатях первой группы их владелица была обозначена как «жена такого-то»; это указывало. что женщина вела свое дело с одобрения мужа и имела право скреплять печатью собственную подпись. Печати второй группы называли «дочь такого-то». Их было найдено больше всего; ими пользовались незамужние женщины. Реже всего встречаются печати третьей группы, на которых названа «дочь такой-то». Такие печати были предметом особой гордости, они свидетельствовали, что уже мать соответствующей незамужней женщины имела право на печать и передала свое дело по наследству дочери.

Сохранились налоговые списки иудейской Колонии в Элефантине (Египет), относящиеся к 550–400 гг. до н. э. В одном из них перечислено не менее 32 женщин, которые в Египте, как пишет У. Тюрк, «обладали значительной, почти неограниченной правоспособностью».

От звериной шкуры до мехового манто

Первобытный человек носил на плечах шкуру животных — отчасти ради маскировки, отчасти защищаясь от холода. Одежда как феномен культуры впервые предстает перед нами в шумерских изображениях. Возникла даже мода: длинноволокнистая шерсть с завитками имитировала шкуру. Может быть, какой-то первобытный инстинкт побуждает и современных женщин носить дорогие меховые манто? Одежды разной длины, имитирующие шкуру, превратились у вавилонян, ассирийцев и арамеев в бахромчатые одеяния с завязками, доходившими до щиколоток, — модель, которую несколько тысячелетий носили и мужчины и женщины.

В. Цинзерлинг, специалист по археологии и тканям, в результате сравнительных исследований установила, что в областях Восточного Средиземноморья за тысячи лет, разделяющие набедренную повязку из шкуры и одежду с рукавами, не происходило особых колебаний моды. Существовало всего лишь сорок основных моделей. Медленное развитие моды соответствовало истории развития человечества, которое лишь постепенно переходило от «животного сообщества» к «культуре». «Область моды находится между искусством и необходимостью, здесь творческая фантазия всего ближе к телу, здесь получают свое воплощение тончайшие колебания вкуса, присущего эпохе, здесь выносится на продажу само мировоззрение. Одежда делает человека, если не личность. В сущности, она призвана выявить красоту и своеобразие человека».

Развитие женской моды: шумерская женщина III тысячелетия до н. э. и греческая жрица V в. до н. э. в длинном хитоне с драпировкой

Женщине издавна известно, что ее оценивают не только по природным качествам, достоинствам, характеру или уму, о ней судят и по ее туалету, в зависимости от него уважают, желают. Одежда есть зеркало ее сути, в том числе и зеркало ее свободы.

Египетские женщины первоначально носили легкие полотнища «без верха», просто обернутые вокруг бедер; в эпоху Древнего царства уже появилась полотняная одежда с глубоким вырезом и длинными бретельками, так что часть груди оставалась открытой. Легкое одеяние египтянки не только соответствовало жаркому климату, оно свидетельствовало также о свободном положении женщины.

Иначе обстояло дело в Месопотамии, где строгий обычай требовал от женщин надевать неуклюжие, похожие на мешок до самых щиколоток платья и закутываться в покрывало!

Шерстяная бахромчатая одежда шумерской и аккадской женщин (II тысячелетие до н. э.)

Египтянка в платье с бретельками «без верха» и в одежде из одного полотнища.

О свободном положении женщины свидетельствовали также одежды жительниц Крита и Спарты. На Крите женщины носили длинные узорчатые платья, которые оставляли грудь совершенно открытой. Одеяние спартанки было таким, чтобы она могла широко шагать. Ивик высмеивал эту моду, «которая бесстыдно открывает бедра».

Как происходило развитие моды со всеми ее колебаниями в Греции, стране, о которой до нас дошло больше всего сведений? Дождливое время года со снегопадами в горах заставляло греков в гречанок надевать шерстяные плащи, называемые «пеплосами»[82]. Это были плотные четырехугольные полотнища, которые ночью употреблялись как одеяла. Их просто накидывали на плечи и закалывали булавками или застегивали пряжками. Плотное полотнище ниспадало вдоль тела широкими складками, иногда вокруг талии его подвязывали поясом.

Со времен походов Александра Македонского в Индию греки знали про хлопок — «древесную шерсть»[83]. Еще раньше Геродот рассказывал о деревьях, на которых растет шерсть, из коей индийцы делают свои одежды. Македонские воины привозили из Персии попавшие туда из Китая матово отблескивающие шелка, которые продавались по баснословным ценам. Шелковые одежды считались роскошью. В 16 г. н. э. в Риме издали даже закон, запрещающий ношение шелковых одежд. Из Дамаска привозили тончайшую ткань, которую в Риме называли «тканым воздухом».

а) Критянка в длинном узорчатом одеянии, б) Афинянка в складчатом хитоне, в) Спартанка в одеянии, открытом с правой стороны

Платье вавилонской царицы с искусной вышивкой или аппликацией. Часть ее юбки с богатой плиссировкой и бахромой понизу

Различие в одежде городского и сельского населения наблюдал еще Иосиф Флавий. Зажиточные городские жители предпочитали греческую моду с восточными элементами. Иерусалимские женщины демонстрировали свои новые наряды во время представлений, и зрители смотрели больше на их великолепие, чем на борьбу, которая происходила на арене. Иосиф добавляет: «Сельские жительницы в Галилее, напротив, носили длинные простые одежды старинного образца».

Возмущение, которое вызывает всякое обновление моды у «вечно вчерашних», не является чем-то новым; оно известно со времен фигового листка Евы. Так, римский философ Сенека пишет: «Конец пришел добрым нравам! Торжествует бесстыдство в одежде! Мертвы добродетель и приличие! Человечество становится все хуже! Так говорили во времена наших отцов, так говорим мы сегодня, и то же станут повторять завтра наши дети».

Одежда состояла из несшитого куска материи без пуговиц или застежек; держалась она с помощью серебряных или золотых пряжек или декоративных булавок. Римская пряжка на верхнем рисунке датируется II в. н. э. две нижние булавки — II тысячелетием до н. э. (Израильский музей. Иерусалим)

Во времена римских императоров крайне дешевая готовая одежда вытеснила «домашний пошив», позволявший учитывать индивидуальность заказчика. Крупные мастерские, которые могли производить дешевую продукцию благодаря рабскому труду, наводнили рынки своего рода «униформированной» одеждой. Желание быть как все превратилось для потребителей в необходимость быть как все.

Мода и нравственность

Строгая надпись на стенах храма в Элевсине требовала от всех женщин, желавших принять участие в мистериях, сдерживать свою безнравственную страсть К франтовству и надевать «лишь скромную верхнюю и нижнюю одежду стоимостью не более чем 100 драхм, для девушек не дороже 60 драхм, а для рабынь не дороже 50 драхм. Никому не дозволяется надевать золотые украшения, диадемы на голову, подкрашиваться или носить искусную прическу… Если женщина, участвующая в мистерии, носит недозволенное, то надзиратель над женщинами (!) должен ей это запретить, оштрафовать ее и забрать недозволенное; оно отдается богам».

Раннее христианство, следовавшее за апостолом Павлом, в моде видело руку дьявола, который с помощью украшений и искусных портных пытался совратить новообращенных с пути истинного. Ни одной женщине не дозволялось появляться во время богослужения без покрывала. Сегодня свадебная фата — это просто символ, воздушное украшение для невесты. Возможно, юные девушки не стали бы ее надевать, если бы они знали, что покрывало на древнем Востоке было знаком подчинения также и в том смысле, о котором говорил апостол Павел: замужняя женщина носила покрывало, незамужняя — нет. Еще у римлян женщин, которые осмеливались «бесстыдно» появиться на улице без накидки или покрывала, ожидало суровое наказание, вплоть до изгнания.

Античные философы утверждали, что мораль и нравы у всех народов различны, что они связаны не только с человеческими чувствами, но и с местными обычаями, они меняются по мере того, как меняются времена и умонастроения. Нравы вавилонян и египтян, основанные на тамошних религиозных представлениях, грекам казались варварскими, и наоборот. В самой Греции существовали самые разные и противоположные друг другу обычаи. В Спарте позволяли девочкам нагими заниматься с мальчиками спортом. Афиняне возмущенно отвергали это как безнравственность. Уже тогда философы подчеркивали относительность таких человеческих оценок, как «хорошее», «прекрасное», «отвратительное», «дурное», как по части мод, так и по части нравственности.

Украшения

С античных времен одежда и украшения дополняли друг друга, как красота и гармония, образуя совершенное целое. Об этом писал уже Гомер:

На Ближнем Востоке богиню любви и красоты звали Астартой, и всякий влюбленный мужчина видел в своей «божественной» возлюбленной Астарту, украшенную драгоценными камнями.

Герой угаритского эпоса Даниилу просит у царя Пабелли руку царевны в таких выражениях: «Дай мне Хурай (твою дочь), она, как Астарта, прекрасна, волосы ее блестят, словно лазурный камень, веки ее подобны чашам, украшенным рубинами. Эль, отец людей, назначил ее мне (в невесты)». В Угарите, торговом городе, в приданое за царской дочерью давали во II тысячелетии до н. э. помимо обширного гардероба также и украшения. В одном списке перечисляются 204 предмета одежды, а кроме того, различные золотые украшения весом всего 15 (прописью: пятнадцать) килограммов.

Украшения служили не только признаком роскоши, которая возвышала их обладателя, но одновременно и амулетами, которые обеспечивали человеку магическую защиту; мужчины тоже носили многочисленные украшения. Так было уже в древнейшую эпоху человечества.

Украшение было не только элементом наряда, но и магическим амулетом для всех слоев населения. В древнейшую эпоху особенно предпочитали космические знаки, а) Носовое кольцо, б) Серьги в форме месяца. в) Подвески с вавилонскими знаками звезд (Израильский музей, Иерусалим)

Греческая золотая цепь с растительными мотивами (середина II тысячелетия до н. э.). Уже в микенских шахтных гробницах, датируемых II тысячелетием до н. э., обнаружены многочисленные и разнообразные украшения, подлинные шедевры искусства и вкуса (Национальный музей. Афины)

К числу прекраснейших произведений древнего искусства относится ожерелье из крохотных косточек антилопы, найденное в пещере каменного века на горе Кармел (Израиль). Ему двенадцать тысяч лет. Обработка благородных металлов, начавшаяся за несколько тысячелетий до нашей эры. привела к значительному расцвету искусства украшений.

В 1928 году английский археолог Л. Вулли обнаружил в царских погребениях Мукайира (древний Ур) украшение царицы Пуаби (Шубад), шедевр ювелирного искусства. Изделие, созданное четыре с половиной тысячелетия тому назад, и сейчас очаровывает всякого, кто его видит.

Египтяне, верившие в потустороннюю жизнь и в воскресение, клали в могилы драгоценности из золота. Уже в древнейших пирамидах близ Саккары были найдены изделия редкостной красоты, поистине шедевры искусства и вкуса: браслеты, ожерелья, бусы, цепи, пояса. диадемы и заколки для волос — все из золота, украшенного слоновой костью, аметистами и бирюзой. Ювелиры нашего времени, исследовавшие эти сокровища, должны были выразить величайшее почтение своим древнеегипетским коллегам и признать, что, несмотря на весь технический прогресс, такие достижения сейчас никому не под силу.

В Греции, особенно в микенских шахтных гробницах II тысячелетия до н. э., тоже были найдены дорогие украшения и изделия из золота, которые клали для покойников родственники. Греки ранней и классической эпох довольствовались украшениями, простыми по форме; это отвечало общим имущественным отношениям, когда не наблюдалось еще чрезмерной концентрации богатства. Лишь с ростом богатства позднее стало возможным появление более изысканных золотых изделий, которые могли удовлетворить претензии зажиточных слоев.

В Риме иные красавицы навешивали на себя целое состояние в виде изделий из золота, драгоценных камней. Предметом особенной роскоши, который привлекал женщин и который поэтому вызывал больше всего нареканий, считался жемчуг. Несомненно, жемчуг стоил очень дорого. Сенека, видимо, не преувеличивал, когда говорил, что женщины иногда носят в ушах два-три крупных имения. Сервилия, мать Марка Брута, получила от Юлия Цезаря жемчужину, стоившую 6 миллионов сестерциев. Лоллия Паулина, жена императора Тиберия, носила, по свидетельству Плиния, украшения, стоившие 40 миллионов сестерциев. Она могла предъявить документы, доказывавшие, что эти украшения получены ею не в подарок от царственного супруга, а в наследство от семьи.

Косметика

Один древнеегипетский косметический рецепт начинался многообещающими словами: «Превратить старуху в молодую». Египтянки понимали это в буквальном смысле: красота означала для них вечную юность. Найденные в захоронениях горшочки с косметикой, притирания, карандаши для глаз и ручные зеркальца однозначно свидетельствуют о желании женщин сохранить красоту даже в другом мире. Исследовательская группа американского косметического концерна Елены Рубинштейн могла бы, думается, найти немало ценного для себя в гробницах Нефертити или Клеопатры.

Впрочем, и без утонченной косметики египтянки имели репутацию самых красивых женщин в мире. Царь Кадашман-Эллиль (XIV в. до н. э.) сватался к дочери Аменхотепа III и, получив отказ, писал разочарованно: «Почему ты так со мной поступаешь? В Египте есть достаточно прекрасных дочерей. Найди мне красавицу по твоему вкусу. Здесь (в Вавилоне) никто не заметит, что она не царской крови».

Соприкосновение с Востоком обогатило греческую косметику. Греческие женщины заботились о красоте не только лица, но и всего тела, используя для этого купание и спорт. Изображения на вазах могут много рассказать о том, какие усилия прилагали для этого женщины. Красота в стране, давшей человечеству представление о классической красоте, была знаком культуры; уродство, как и неухоженность, означало варварство. Для Платона косметика и уход за телом — существенные предпосылки достойного человеческого существования.

Красились даже состоятельные мужчины, а) Египетская царевна красится перед ручным зеркалом, б) Косметические принадлежности знатным египтянам клали в захоронения, чтобы они вечно могли оставаться красивыми (около 1200 г. до н. э.)

Согласно Талмуду, женщина могла тратить десятую часть денег, предназначенных для хозяйства, на одежду и украшения. В древности у всех цивилизованных народов употребление косметики достигло уровня, который выдержит любое сравнение с современностью. В одном фрагменте у Аристофана перечисляется каталог «средств красоты», среди прочего названы: красители для волос, парики, румяна (анхуса), сульфид свинца, мирра, пемза, косметические средства из водорослей, краска для глаз, золотой порошок и золотые украшения для волос, золотые сетки для волос, заколки для волос, косметические мушки и многое другое, чему мы сегодня даже не знаем названия. Овидий (43 г. до н. э. — 18 г. н. э.) советовал женщинам среди средств, которые могли бы освежить их увядающую красоту, лечение ослиным молоком, маски из теста, парики из настоящих белокурых германских волос, вставные зубы из слоновой кости или взятые у детей рабов, родосскую мазь, способную разгладить уродливые морщины и складки и пробудить на увядших щеках «розовую зарю».

Ни одна женщина не желала склониться перед напором времени и казаться старше, чем она чувствовала себя в душе. Одна римская матрона, уже достигшая определенного возраста, писала своему зятю, находившемуся на Родосе: «Пришли мне баночку родосской медовой мази, которая так хорошо снимает морщины у глаз».

Индивидуальное и общее

Попробуем себе представить в жизни модели мраморные скульптуры Праксителя, Лисиппа или Фидия: на любом международном конкурсе красоты в античную эпоху гречанки, без сомнения, заняли бы первое место. У всех этих юных женщин, прекрасно сложенных, узкобедрых, прелестных, были «идеальные» формы тела, предназначенного для любви. Но это были гетеры. «Порядочные» женщины моделью для художника служить не могли.

Художников-творцов вдохновляли эротические переживания; главным для них было передать чарующую прелесть женского тела, но лица, неповторимая индивидуальность их не интересовали; напротив, они нивелировали индивидуальные черты, создавая обобщенно-правильный, совершенный профиль. Гетеры, изваянные в мраморе, представали божественными существами, но главным в них было совершенство их наготы, иногда наполовину прикрытой прилегающими складчатыми одеждами, которые лишь дразнили воображение; эротизм «чудесного женского тела» был для художников важнее «физиономий».

Под физиономией греки подразумевали «запечатленные черты», внешние признаки, по которым распознают личность. Сейчас, говоря о физиономии, имеют в виду выраженность каких-то характерных свойств, которые присущи именно данному человеку и отражают его особенную суть; «четкий характер» — это тип человека. который остается верен сам себе и действует по определенным принципам. Согласно одному американскому психологу, всякий человек является в определенном отношении таким же. как все другие люди, таким же. как некоторые другие, и таким, как никто другой. Ни один человек не похож на другого, у каждого есть индивидуальные особенности. Хотя греческие художники знали, что всякий человек есть единственное, неповторимое существо с определенными духовными и физическими чертами, способностями и свойствами, они умышленно сглаживали всякое своеобразие, чтобы создать обобщенный образ.

Хотя древние художники не стремились к портретному сходству, некоторые лица поражают индивидуальными чертами, а) Шумерийка. III тысячелетие до н. э., б) Хеттская ваза в виде головы. XIII в. до н. э., в) Вавилонская царица. VII в. до н. э.

Гиппократ выводил разнообразие индивидуальных признаков из различных темпераментов, которые, согласно его воззрениям, являются результатом неравного смешения четырех основных «телесных соков»: крови, слизи (греч. «флегма»), желтой и черной желчи (греч. «холе»). Так он различал сангвиников, флегматиков, меланхоликов и холериков. Платон насчитывал лишь три варианта. Трем сословиям в его идеальном государстве: сословию философов и властителей, военному сословию и сословию кормильцев (земледельцы и ремесленники) — соответствует разделение людей на три слоя: самый нижний слой составляют «люди страстей», у которых наиболее сильно выражено стремление к самосохранению и сексуальное влечение. Второй слой — это люди с прямым, честным, но заурядным характером. Высший слой, или слой господ, — это люди со склонностью к духовным занятиям.

Человек — это прежде всего мужчина или женщина, которые различаются как своими индивидуальными чертами, свойствами и способностями, так и устройством тела и множеством связанных с этим функций и свойств; поэтому находятся философы, склонные еще более облегчить себе задачу: они делят людей всего на два типа: мужской и женский— с разными душевными свойствами, особенностями, неодинаковыми задатками и характером поведения.

По мнению же Аристотеля, существует лишь один тип: мужской. Женский тип он определяет как негативную форму: женщина является женщиной лишь из-за отсутствия мужского начала. Отсюда все ее слабости, ее неуравновешенность, ее чувствительность. Греческим мыслителям оказывается недостаточно одних биологических понятий, чтобы ответить на вопрос: почему женщина есть «нечто другое»?

Согласно представлениям греков, первоначально существовали гермафродиты, двуполые существа, соединявшие в себе элементы мужского и женского начал. Упоминается двуполый бог Афродит. У этого бога борода, как у Зевса, но формы тела и половые органы женские, как у Афродиты. Его почитатели-мужчины, приходившие в его храм на Кипре, носили женскую одежду, а поклонницы-женщины — мужскую.

Известен миф о красивом мальчике, сыне Гермеса, которого полюбила нимфа Салмакида. Она увидела его, когда он купался в водах источника, носившего ее имя. Напрасно молила Салмакида о любви прекрасного юношу. Когда же он ступил в воду, чтобы искупаться, она в отчаянии обхватила его и стала молить богов, чтобы они слили ее с возлюбленным в одно целое. Так возник Гермафродит, двуполое существо. По его (или ее?) просьбе боги наделили источник способностью превращать каждого искупавшегося в нем мужчину в женщину, а женщину — в мужчину.

Так возникло у греков представление, что ни один мужчина не обладает стопроцентно мужским характером и ни одна женщина — стопроцентно женским. К тому же выводу пришел венский исследователь сексуальной психологии О. Вейнингер, написавший книгу «Пол и характер», Он говорит о постепенной градации между теоретическими крайностями М (мужское) и Ж (женское) и определяет тип человека, в котором черты обоих полов распределены поровну, как «интерсексуальный». Женщины, подобные Медее с ее стихийной энергией, или подобные Сапфо, добившиеся особенно выдающихся достижений в духовной области, причисляются соответственно к группе М.

Противоположность мужских и женских черт характера, которые в различной степени есть у всякого человека, интересовала также и швейцарского психолога и психиатра К. Г. Юнга; он ввел ее в свое учение об архетипах (праобразах). Мужское начало в женщине он обозначил как «анимус», а женское в мужчине — как «анима». Физиологии известно, что и в мужском, и в женском организмах содержатся гормоны противоположного пола, соответственно и в подсознании каждый мужчина таит в себе в той или иной степени «внутренне женское», а каждая женщина — «внутренне мужское». Анима и анимус порождают полярность характера с его позитивными и негативными оттенками. К. Г. Юнг рассказывает об одной своей пациентке, которая считала себя особенно нежной, чувствительной и женственно-мягкой. Когда врач впервые обратил внимание на ее мужские черты, она вскочила, возмущенная таким совершенно ошибочным, на ее взгляд, диагнозом, и навсегда покинула врача. Никто не хочет слушать о себе правду.

Когда же древние открыли для себя «душу женщины»? Впервые реалистические, индивидуализированные портреты появились довольно поздно, лишь на рубеже эр. в Египте. Египтяне отказались от первоначального обычая придавать изголовью саркофага черты человеческого лица и клали на лицо умершему маску, обычно из дерева или полотна; на ней в технике энкаустики или темперы изображались черты покойного — как правило, омоложенные. Лица на погребальных масках своим общим выражением и классическим спокойствием напоминают ретушированный фотопортрет. Этот обычай был распространен главным образом в области греческих поселений; в Фаюме на мумиях было найдено более 600 портретов, относящихся к I в. до н. э. — IV в. н. э. Женские лица, как правило, никогда не выглядят веселыми. Темные усталые глаза постоянно выражают меланхолию, тот, кто смотрит на них, чувствует себя очарованным пугающей живостью этого взгляда. Женщине, которую мужской мир осудил на бессловесность, приходилось взглядом выражать то, о чем молчали ее уста. Хотя нас разделяют с ними два тысячелетия, кажется, что мы знаем этих женщин. Несмотря на всю ретушь, эти портреты способны сказать больше целых жизнеописаний.

Фаюмские портреты (II в. н. э.) с почти фотографической точностью передают черты женских лиц эллинистической эпохи

Хотя люди, которые после смерти могли рассчитывать на погребальные маски, принадлежали к высшим слоям общества, их глаза, устремленные на нас. выражают скрытый упрек, они говорят о проблемах своего времени и своего пола.

«Благодарение господу за то, что не сотворил меня… женщиной»

Еще Гомер ценил женщину наравне с мужчиной. Он описывает ее с величайшей проникновенностью. Изображалось ли где-нибудь еще прощание супругов так задушевно, как в знаменитой сцене прощания Гектора с Андромахой? Когда она берет его за руку, в этом жесте — трепет и забота любящей жены, которая страшится за жизнь своего мужа, уходящего на битву, и предчувствует его судьбу. А другие незабываемые женские образы у Гомера: Пенелопа, верная жена, или Навсикая, милая девочка, которая спасает выбравшегося на берег Одиссея? Спасенный желает ей мужа, дом и «жизнь в благородном согласии». Ибо нет ничего лучше, говорит Гомер, чем когда муж и жена согласно живут в своем доме, «ближним на радость, на счастье себе».

А затем возникло учение о женщине как о неполнеценном и неспособном к обучению существе. Этот взгляд, который мы сейчас назвали бы антифеминистским, находит особенно полное выражение в теологических и философских трудах, причем не только в Греции, но и в Библии.

Во всякой бытовой комедии высмеивалась женщина; это забавляло зрителей. Насмешник, женщина, позволяющая себя одурачить, любовник, наряженный Геркулесом, и лысая старуха-сводница. Публике это нравилось (римская копия)

Лишь в ранней истории евреев мы встречаем главным образом достойных восхищения женщин, гордых, исполненных достоинства пастушек, женщин-судей, пророчиц, предводительниц войск: затем, однако, этот положительный образ исчезает, возникает общее отрицательное отношение к женщине. Дискриминация женщины в основном была составной частью «исповедания» благочестивого еврея.

Евреи, как и греки, исторически считали себя особым народом, превосходящим все «варварские» народы в силу своей избранности. Более того, мужчины в безмерном своем тщеславии считали себя выше женщин, как и любого иноземца. Благочестивый еврей ежедневно повторял молитву: «Благодарение господу за то, что не сотворил меня язычником, непросвещенным и женщиной». Только мужчина обладал способностью возвышаться духовно и постигать бога. Женщина погрязла в земном и отвращала мужчину от всего высокого и святого.

Подобное же чувство превосходства выражал и Сократ: «Три вещи можно считать счастьем: что ты не дикое животное, что ты грек, а не варвар, и что ты мужчина, а не женщина».

У евреев мудрейшим царем считался Соломон. Ему приписывают изречение: «Горше смерти женщина». Можно спросить, почему же у него самого была тысяча жен — не хотел ли он тысячу раз умереть? Сократ, которого греки считали мудрейшим из мудрецов, выразился в том же духе: «Лучше чаша с ядом, чем Ксантиппа».

Все женщины — Ксантиппы

Ксенофонт окарикатурил жену Сократа. Ксантиппу, и этот образ дошел до наших дней. Люди в античности были убеждены, что не только жена Сократа, но и все женщины — Ксантиппы. Все античные комедии полны насмешек над женщинами, острот в духе казарменного юмора, поскольку они должны были утвердить в мужчинах — а большая часть зрителей были мужчинами — чувство превосходства, питать их фантазии и цинизм в отношении женщин.

Все греческие драматурги изображали только эротические отношения, они не уставали все в новых вариациях описывать всевластие любви в ее двойственности — как высшего блаженства и жгучего страдания. Мужчины, жаждавшие блаженства, черной краской изображали на сцене характеры немногих женщин, которые причиняли им только страдания. Даже почтенные жены у них втайне думают лишь о любовных интригах да изменах. Все они гетеры или, может быть, все женские роли игрались лишь гетерами?

Во время сатурналий мужчины, изображавшие служителей плодотворящего бога, и хор — положительные персонажи — для большего гротеска несли сделанный из кожи и весьма заметных размеров фаллос. Грубые шутки в адрес женщин призваны были удовлетворить потребности толпы; но трудно сказать, почему присоединялись к современному им антифеминизму также греческие писатели и мыслители, высокомерно считавшие интеллект чисто мужской областью.

Неприятно поражает последовательность, с какой греческие философы изгоняли из представлений о любви и браке все личные чувства и обрекали женщину, по выражению Ф. Ницше, на «растительное существование». Аристотель, передовой для своего времени мыслитель. объяснял это так: «Женщина является женщиной в силу отсутствия мужских свойств. Мы должны видеть в женщине существо, страдающее природной неполноценностью».

Для Платона подчиненное положение женщины определяется природой и находит историческое выражение в государственной и общественной структуре. У Менандра. писавшего о женщинах в общем положительно, срываются однажды злые слова: «Среди странных животных, населяющих сушу и море, поистине ужаснейшее животное — женщина». Гиппонакт из Эфеса высказал суждение, должно быть, исходя из собственного опыта: «Лишь дважды радует тебя жена: в день свадьбы и в день ее похорон». В «Зеркале женщин» Симонид из Аморга под видом басен о животных подвергает женщин резкой критике. Он анализирует десять типов женщин и сравнивает их с вонючими, ленивыми, безмозглыми, злыми, тявкающими, прожорливыми, франтоватыми, находящимися в состоянии течки животными. Исключение он делает лишь для тех женщин, которые без устали трудятся, как пчелы, которые прядут и шьют, умножая благосостояние семьи, и содержат дом в чистоте.

Здесь приведены лишь некоторые высказывания мужчин, которых принято называть великими. Разоблачение женской природы было модно и в философских кругах, и в обычном мужском обществе. С древних времен мужчины любили обобщенно высказываться о женской душе. Выражая коллективное недоверие, они говорили о «женщинах» во множественном числе.

Но, может быть, у этой скрытой мизантропии греческой литературы и философии, которые изображали женщину критически, трезво, приземленно — в противоположность идеализированному изображению женщины в пластическом искусстве, где многое определяется эротикой и где женщина предстает как божество, как объект поклонения. — были другие причины? Может быть, она была порождена глубоко укорененным страхом перед женщиной и гомосексуальными склонностями греков? Или «интеллектуалы» говорили о «власти женщин», чтобы скрыть собственное неосознанное бегство от них? Женщина была козлом отпущения за все несовершенства жизни и мира.

«Ибо женщина повинна во всех великих бедствиях мира…» Или, как выразил это Ш. Бодлер: «Я не могу себе представить красоты, не связанной с несчастьем». У великого трагика Еврипида довольно часто изображается более или менее скрытая конфронтация полов, и нередко возникает впечатление, что женский пол оказывается более сильным. Одному из своих женских персонажей он влагает в уста исполненные чувства собственного достоинства слова, которые можно отнести не только к эротической области: «Напрасно метит в нас мужчина острием своих упреков и говорит о женщинах плохо. Ибо мы лучше мужчин, так я скажу».

А вот каковы, по мнению Еврипида, умные женщины: «Те, что с мужем своим задушевно слились. Если супруг ее некрасив, жена должна считать его для себя прекрасным, ибо не глазу судить, а рассудку. Все, что ему по душе, должна она принимать и хвалить. Она должна также понять, что доставляет ему наслаждение в любовном союзе. Что бы ни произошло, она должна делить с ним радость и боль».

Нет, унижение и оскорбление женщин, которые древнему Востоку были известны так же, как Греции, имели причины более глубокие, чем мужская гомосексуальность или страх перед женщинами: тут были религиозные, можно сказать, мистические мотивы, корни которых восходят к доисторическим временам. Они связаны с эротическим влечением и с попыткой противиться ему. Эротика — естественный закон бытия и один из первоисточников религии. От нее исходит и доброе и плохое. Плохое олицетворяют женщины…

«Возвышение сердца»

Мужчина в древности критически смотрел на свою жену, но влюбленно — на свою подругу или на чужую женщину. Вавилонянин, посещая чужую женщину в храме, называл это «возвышением сердца». Особого рода «возвышение сердца» происходило в праздник Нового года, когда он приходил к величественному семиступенному святилищу Мардука, благоговейно, затаив дыхание. наблюдал церемонию «священного брака» царя с верховной жрицей, происходившую на верхнем этаже, и сам мог за плату повторить ту же церемонию с храмовой рабыней. Под «возвышением сердца» он понимал молитву, культ и жертву деятельной любви.

Восточный человек, интенсивный и страстный в жизненных проявлениях, требовал, чтобы религия заботилась не только о его духе, призывая почитать высшие силы, но и о его чувствах, способствуя общению с божественным. Жизнь коротка, трудна и мучительна, будущее темно, поэтому надо радоваться редким часам праздника с пением, танцами и «возвышением сердца».

Эпос о Гильгамеше, возникший около четырех тысяч лет назад, содержит такой совет:

Гильгамеш воздал богатую дань земной и небесной любви, последней — в храме Урука. В Малой Азии и в Израиле храмовые рабыни имели общее название «посвященная богу»; в Греции их называли «иеродулы».

Считалось, что храмовые блудницы могут цивилизовать человечество посредством любви. Гильгамеш нанял такую «посвященную», чтобы научить Энкиду морали. приличиям, приобщить с помощью ее любви дикаря к культуре людей. Умирая. Энкиду проклинает женщину за эту услугу, которую она оказала ему против его желания. В ответ бог Шамаш упрекнул его. сказав, что он не понял истинную суть «посвященной» служительницы, ибо культовая проституция означала жертвенную отдачу божеству; общавшийся с этими женщинами тем самым служил божеству. Это и было «возвышением сердца».

Эротические культовые сцены представлены ужо древнейшими изображениями Месопотамии. Шумерская печать (из Тепе-Гавра) датируется 3500 г. до н. э. На ней можно увидеть любовную пару на алтаре, справа от них — змея

Для религии не существует вопросов, лишь абсолютная готовность верить и служить. В Вавилоне имелись специальные храмовые школы, в которых девушки учились выполнению своих специфических обязанностей и задач, получая уроки танца, пения, игры на струнных инструментах, культовых ритуалов, а также искусства любви. Благодаря такой подготовке они высоко ценились. Богини Инана, Нинту, Иштар, Анат и другие также именовались почтительным словом «небесные иеродулы». В Вавилоне были богатые иеродулы из лучших семейств; они могли выходить замуж и получать статус законных жен. Но, будучи «посвященными», они не имели права рожать детей. Для этой цели они либо приводили к мужу служанок, либо усыновляли детей.

Изображение любовной пары на аттическом одноручном сосуде для вина (430 г. до н. э.). Эротические сцены постоянно встречаются на греческих вазах. особенно на сосудах для вина (Государственный музей. Берлин)

Нельзя судить сакральную проституцию и наивно-раскованную чувственность посетителей храма по меркам современной морали. И. Зейберт в книге «Женщина на древнем Ближнем Востоке» поясняет это подробнее: «То. что в сфере влияния христианской религии считалось «греховным», а именно половое удовольствие, в древневосточных религиях связывалось с самой природой. Половое соединение считалось культовым священным действием и в своем сакральном значении не предполагало ничего непристойного или аморального. Религия, представлявшая богов в антропоморфном виде — они и ведут себя как люди, в том числе и по части любви, полового желания, — находила место и для сексуальности, причем с такой открытостью, какую сейчас нам трудно представить. Житель древнего Востока говорил о любви и зачатии у богов и людей без робости и без моральных опасений, в соответствии со своими специфическими, совершенно естественными представлениями».

Посещение иеродулы не воспринималось как что-то «непристойное» в современном смысле. Напротив, оно приравнивалось к молитве, жертвоприношению, «священному браку». Финикийцы и сирийцы нередко изображали на камне и слоновой кости храмовых девушек, выглядывающих из окна храма Астарты, богини любви (мелкая резьба на слоновой кости. 800 г. до н. э… Иракский музей. Багдад)

К сожалению, замечает И. Зейберт, множество клинописных табличек по причине своей «аморальной» откровенности портится в подвалах различных музеев; иные ученые полагают, что широкой публике незачем знать такие «непристойности». Даже такой фразе, как эта: «Я хочу при свете луны играть в любовные игры; на чистом роскошном ложе я хочу распустить тебе волосы», пришлось ждать восемьдесят лет, чтобы ее опубликовали.

«Возвышением сердца» называл житель Вавилона посещение храмовой девушки. Любовь к своей жене он, наоборот, считал унизительным «долгом» (небольшая табличка из Ашшура. VIII в. до н. э… Переднеазиатский музей. Берлин)

Примерно за девять тысячелетий до нашей эры. когда еще не существовало письменности, человек начал без ложной стыдливости изображать культовое «возвышение сердца», чтобы магически способствовать плодовитости человека, плодородию животных и растений.

На бронзовой табличке, которая сейчас находится в Берлинском Государственном музее Передней Азии, изображено культовое объятие. «Посвященная» девушка лежит на каменном алтаре примерно 80 сантиметров высотой. Ноги ее покоятся на плечах стоящего перед ней мужчины, который совокупляется с ней, держа ее за руку и бедро. Следует обратить внимание: она лежит на алтаре! Он исполнен сознания, что на алтаре совершается священнодействие.

По-видимому, любовный акт совершался в таинственном полумраке, сопровождаемый музыкой и песнопением. При этом посетителя называли нежно «женихом» богини или ее представительницы. «Я хочу украсить ложе свое и себя. — говорится в одной шумерской культовой песне. — Он положит свои руки в мои, он прижмет сердце свое к моему. Рука в руке — сон его так отраден, сердце к сердцу прижато — упоенье так сладко…»

Высшие жрицы были знатного происхождения, иные даже из царского дома. В Южной Аравии найдены стелы с надписями, которые свидетельствуют, что вожди племен посвящали своих жен и дочерей в верховные жрицы и невесты бога. Низшие служительницы храма набирались из числа подкидышей или обедневших, женщин, не сумевших расплатиться с долгами, и девушек средних и низших слоев населения. Исследователям теперь известно, в какой мере бедность была причиной проституции, как храмовой, так и обычной.

В одном вавилонском тексте 550 г. до н. э. вдова Банатиннин заявляет: «Мой муж умер. В стране голод. Поэтому я отметила обоих своих детей знаком звезды (Венеры) и доверила госпоже. За это она даст им пропитание».

Проститутки и святые

Постоянные войны и экономические неурядицы со временем истощили средние слои в Месопотамии. Храм не мог принять всех дочерей обедневших горожан. Получившим отказ приходилось зарабатывать себе на жизнь заурядной проституцией, сбивая храмовые цены и назойливо себя предлагая. Так вскоре стерлись границы между сакральной и обычной проституцией. Детей стало продаваться так много, что обедневшие родители бывали рады, когда могли их задаром отдать в публичные дома или школы, в которых обучали этому ремеслу. Поэтому в сохранившихся документах на эту тему идет речь не о «покупке», а об «удочерении»: «Она должна быть воспитана для проституции, а ее доходы идут ее приемной матери».

Если же ребенок оказывался строптив или убегал, приемная мать имела право продать его в публичный дом, где юную девушку могли побоями принудить к любому извращению. До нас дошли записи знаменитого вавилонского «дома Мурашу», крупного предприятия, которое занималось всякого рода «делами», в том числе, как видно из документов, продавало или предоставляло на время «хороших» женщин и девушек в «публичные дома».

С ростом городов росла бедность, и все больше падали нравы. Вскоре число «публичных» женщин стало уже так велико, что «культовым» проституткам также приходилось выходить на улицы и рынки, чтобы конкурировать с ними. В связи с этим в Ашшуре были изданы законы, которые строжайше запрещали тем и другим под угрозой наказания закутываться в покрывало. как честным замужним женщинам, вводя в заблуждение мужчин.

Точно так же ни одна городская жительница не могла выходить на улицу с непокрытой головой, чтобы не выглядеть «свободной» женщиной.

«Уличная свобода», конечно, не та свобода, которой можно было желать. Шумерские документы III тысячелетия до н. э. упоминают два вида «свободных» женщин. Одни — «кто жили на улицах», подобно бездомным собакам, и «при всех позволяли себя покрывать», те, у которых «были толпы мужчин», которые, «как нищенки, ютились в тени стен, готовые к любовным услугам за любую подачку». Другие распутничали тайно и лишь время от времени, обычно же имели вид добропорядочных девушек или женщин.

И те и другие торговали собой за две-три меры ячменя или. как говорит пророк Осия, за две смоквы. Действительно. известны вавилонские «прейскуранты», согласно которым «самые дешевые» девицы могли продать себя за две смоквы или за несколько мелких монет. Не так уж много, но иному мужчине, который, как страстный игрок в рулетку, не умел противиться искушению, это могло в конечном счете стоить жизни. Египетский мудрец Птаххотеп предостерегает: «Всего лишь миг любовной радости, подобный краткому сну, а человек уже во власти смерти. Тысячи сгубили из-за этого свою жизнь: глупеешь в их нежных объятиях, и конец их бывает ужасен». Немногие прислушивались к предостережениям Птаххотепа: причем именно люди старшего возраста, которые, казалось бы, должны стремиться к благоразумию, глупели особенно и волочились за молодыми девицами, «ибо, чем старше кот, тем за более молодыми мышками он охотится». На стареющих проституток не обращали внимания, как они ни красились и ни ухищрялись.

Местом встречи нижних слоев общества были кабачки и постоялые дворы. В кабачке мужчины получали двойное удовольствие: они утоляли здесь и жажду и похоть. В одной шумерской песне поется: «О боже, как сладко питье юной девы, как сладко ее лоно, сладко, как опьянение…»

Среди всех содержательниц питейных заведений древнего мира самая знаменитая — ханаанеянка Раав из Иерихона: она спрятала в своем заведении у городской стены двух израильских соглядатаев. Один рабби в Талмуде восхваляет ее двойственную природу: хотя Раав «ослабила тысячи мужчин распутством и плохим вином, но две души (соглядатаев) она спасла, и потому ее надо причислить к святым».

Девицы «для удовольствия»

Греческий историк Геродот написал «Историю», причем события мифических времен, по его словам, исключил. ибо трудно проверить, насколько они истинны. Среди прочих мест он посетил также и Вавилон. Правда, ко времени Геродота город уже почти сто лет находился под персидским господством и был уже мало похож на прежний великий город. По утверждению Геродота, каждая женщина в Вавилоне должна была лишиться девственности в ходе культового ритуала в храме Милитты (то есть Иштар). Это сообщение не подтверждено никем из других античных авторов. Если иметь в виду, что персы сделали более строгими законы о браке и что для Вавилона это был период общественного и экономического упадка, сообщение Геродота должно показаться сомнительным, — возможно, его ввела в заблуждение церемония «священного брака», которую он наблюдал. В любом случае греку не стоило бы слишком возмущаться чужими нравами, ведь в его собственной стране проституция, существовавшая под эгидой государства, достигла, несмотря на расцвет культуры, значительного размаха. Официально греки жили в единобрачии, однако проституция для многих была своего рода отдушиной. Платон даже в государстве будущего предусматривал и приветствовал общение с купленными женщинами, «однако совершаемое лишь втайне». Ему представлялось необходимым сохранить стыд «как непреходящую ценность общественной жизни».

Девушка музыкой и танцами развлекает возлежащих на пиру мужчин (с краснофигурной аттической вазы, V в. до н. э., Британский музей, Лондон

Проститутками (по-гречески «порне») могли быть рабыни или свободные. Исходя из общего убеждения, что «ни один мужчина не может быть верен лишь одной женщине», в посещении публичного дома не усматривали ничего постыдного, жены должны были с этим мириться как с чем-то самим собой разумеющимся. Поэтому не без оснований отец в комедии Менандра «Третейский суд» предупреждает свою только что вышедшую замуж дочь:

Афинский трагик Еврипид влагает в уста Андромахи. супруги Гектора, невеселые слова: «Жена, которая действительно любит своего мужа, должна терпеть соперницу, делая вид, что ничего не замечает».

Сакральную проституцию греки, судя по всему, заимствовали из Малой Азии. Афродита, богиня любви и изобилия, прелести и красоты, видимо, первоначально почиталась там как богиня природы. Одно из имен этой богини было Урания («небесная») и Пандемос («земная»)[86]. Первое имя говорит о далекой небесной царице, второе — о чувственно-земной возлюбленной, которой служили тысячи и тысячи иеродул.

Критически настроенные греческие мыслители, у своих жен находившие одни отвратительные стороны, в служительницах Афродиты видели лишь прекрасные, привлекательные стороны: «улыбку, сладостный обман, прелесть и наслаждение, нежность и кротость». Праздник любви в большом храме Афродиты в Коринфе отмечался. по свидетельству греческого писателя Лукиана (II в. н. э.). подобно празднику Осириса в Египте, как праздник «воскресения». Любовь должна была способствовать «воскресению» жизненных сил как в этой, так и в потусторонней жизни. Избытком фантазии торжества в честь животворящей Афродиты превосходили даже египетский праздник воскресения, посвященный оживающему Осирису. При храме Афродиты в Коринфе имелась «для удовольствия» тысяча храмовых рабынь. Изображения прелестных доверчивых храмовых девиц в самых соблазнительных позах украшали многочисленные вазы, которые каждый паломник уносил с собой из Коринфа на память.

«Сейчас, — пишет В. Цинзерлинг — трудно понять, с какой наивностью и безоглядностью пронизывало всю греческую жизнь и греческое искусство утверждение телесно-чувственного начала… Возможно, прелестные доверчивые девушки в прозрачных одеяниях и с соблазнительными телами существовали лишь в фантазии тех, кто расписывал вазы?»

Это сомнительно.

Любовь по водяным часам

Лукиан проклинал сакральную, но защищал обычную проституцию, ибо, по его мнению, «ничто не постыдно, если сам не считаешь этого постыдным». Сакральная проституция порождена религиозным безумием, обычная же проституция — необходимость, в которой повинно общество. В одном из своих «Разговоров гетер» он описывает афинскую семью, обедневшую в результате политического переворота и решившую пожертвовать дочерью — это был единственный выход из нищеты. Кибила. мать, убеждает здесь свою дочь Коринну такими словами: «Никак иначе нам не справиться, милая моя дочь. Когда был еще жив твой отец, лучший медник в Пирее, у нас было всего вдоволь. Но вот прошло два года, как он умер, и дела наши все хуже. Мне пришлось продать его мастерскую за 2 мины, тканьем и чесанием шерсти едва зарабатываю несколько мелких монет, но надолго ли этого хватит? Я отказывала себе во всем ради тебя, растила тебя в надежде, что когда-нибудь ты сможешь помочь нам, мне и себе самой… если ты станешь проводить время с молодыми мужчинами и они станут тебе за это платить».

В качестве образца мать приводит дочери знаменитую городскую гетеру: «Она одевается всегда изящно, со всеми весела и мила, не хихикает почем зря, держится разумно, и всегда на устах ее приятная, сладостная улыбка. С мужчинами она ведет себя умно, читает по глазам всякое их желание и никого не разочаровывает. Никогда она не напивается в обществе, лишь пригубит бокал, еду берет маленькими кусочками, не говорит больше, чем нужно, и смотрит лишь на того, кто ее пригласил».

В другом месте Лукиан говорит о своем личном опыте: «Гетеры лучше порядочных женщин… Тут все честно, по крайней мере знаешь, за что платишь деньги…» Один греческий писатель с большим опытом «ночной» жизни признается: «На мой взгляд, у девиц для удовольствия благороднейший характер: самоотверженностью, душевностью и умом они намного превосходят чопорных и холодных городских женщин». А слова афинянина Эвбула (IV в. до н. э.) звучат просто как реклама: «Знаешь ли ты этих нарядных кобылок Афродиты в легких одеждах, знаешь ли ты, как они ставят сети, как музицируют и выманивают деньги, как в прозрачных одеждах, подобные нимфам у священного источника. встречают они гостей?»

В Риме обитательниц публичных домов звали «luрае» (волчицы), а сами публичные дома назывались «lupanaria». В городе существовали дешевые постоялые дворы. Когда хозяин спрашивал приезжего, желает ли он комнату «с или без», то это означало не «с ванной или без», а «с девушкой или без». На счете постоялого двора, найденном в Помпеях, значилось: за вино — 1/6, за хлеб — 1, за жаркое — 2, за сено для осла — 2 и за девушку — 8 асов. В публичных домах на каждой комнате значились имя обитавшей там девушки и ее минимальная цена. Когда у девушки был гость, она запирала дверь и вешала табличку с надписью «Занято».

До четырех часов заведения открывать не разрешалось чтобы не отвлекать молодых людей от учебы. Большую часть гостей составляли либо очень юные, либо очень старые мужчины; последние предпочитали малолетних девочек. Петроний. знаток римской жизни, любимец Нерона, который называл себя «elegantiae arbiter» (судья тонкого вкуса) и участвовал во множестве оргий пресыщенного общества с Нероном и без него, возмутился, когда стали расхваливать семилетнюю девочку. Сводница Квартилла на его упреки отвечала с вульгарной грубостью: «Что?! Да разве она сейчас младше, чем я была в то время, когда мне впервые пришлось принять мужчину? Да прогневается на меня Юнона, если я хоть когда-нибудь помню себя девушкой! В детстве пришлось иметь дело с ровесниками, потом пошли юноши постарше». Сводница цитирует пословицу: «Кто поднимал теленка, поднимет и быка».

В эпоху, когда воцарился лозунг «Кто не наслаждается. сам не может усладить», потребность в таких заведениях была весьма велика. В Помпеях, где едва насчитывалось 20 тысяч жителей, во время раскопок было обнаружено семь публичных домов, одни из них одновременно служили кабачками, другие — цирюльнями. Причем Помпеи раскопаны еще не до конца. В «Vicolo del Lupanare» можно и сейчас увидеть напоминающие пещеры помещения со сложенными из камня кроватями. На внешних стенах выведены заманчивые надписи: «Для любящих жизнь сладка, как для пчел (в этих ячейках)». На другом публичном доме была надпись: «Hie habitat felicitas» («Здесь обитает наслаждение»).

Любовь по обязанности и любовь для радости

«Гетеры каждому нужны для радости» — восклицал оратор Демосфен (около 384–322 гг. до н. э.) на афинской агоре, обращаясь к судьям в ходе процесса против гетеры Нееры. И под рукоплескания публики продолжал: «Да, для радости; на почтенных женщинах женятся по обязанности, чтобы родить полноправных, законных детей и иметь в доме верную хранительницу».

С развитием культуры появился слой избранных гетер. Это греческое слово означает «спутница», по толкованию Демосфена — «спутница радости». Гетеры играли важную роль в греческом обществе.

Свидание с гетерой (с краснофигурной аттической вазы. VI в. до н. э., музей Ньюхафена)

Они отличались не только изысканной красотой, но и были весьма образованны: разбирались в музыке, литературе. философии, политике и многих других областях. Это были единственные представительницы женщин в сфере культуры. Лаиса из Коринфа была подругой и ученицей Диогена и сама считалась признанным философом; Диотима принадлежала к окружению Сократа и Платона, который с похвалой упомянул ее в «Пире», восславив как жрицу. Леонтион была вдохновительницей эпикурейцев, чье учение вызвало крайнее осуждение «консервативных умов».

Гетера Фрина была обвинена в кощунстве: это она послужила моделью великому ваятелю Праксителю для его Афродиты Книдской. Знавшие Фрину улыбались, глядя на статую Афродиты, а видевшие статую благоговейно смотрели на Фрину. Сотни тысяч паломников, которые молитвенно простирали руки в книдском святилище Афродиты и посылали поцелуи мраморной статуе. вслух восклицали: «Афродита, прекрасная Афродита!» Но про себя они шептали: «Как ты прекрасна, Фрина, божественна твоя красота!» Ее защитником на процессе о кощунстве был Гиперид. Когда ему не хватило слов, чтобы ответить на нападки ханжей-обвинителей, он обнажил грудь своей подзащитной и воскликнул: «Вот, посмотрите!» И этим сразу склонил на свою сторону престарелых судей: ослепленные ее красотой, они прекратили процесс. Конечно, это всего лишь замечательный анекдот.

Ссора двух гетер или женщины с гетерой, символически изображенная как борьба Адики с Дикой. Деталь рисунка на аттической вазе. V в. до н. э. (Британский музей. Лондон)

Великий государственный деятель Перикл (около 490–429 гг. до н. э.), которому Афины обязаны своим политическим и культурным расцветом («золотой век»), признавался, что часто советовался с гетерой Аспасией и учился у нее искусству риторики; она влияла на форму и содержание его блестящих речей. Овдовев, он женился на Аспасии. Аристократы-оппозиционеры протестовали против присутствия Аспасии[87] — не из-за прежнего ее ремесла, а из-за ее низкого происхождения— и обвиняли ее в безбожии, точно так же как гетер Несру и Фрину. Греки, обычно терпимые в религиозных делах, понимали под безбожием угрозу существующему общественному порядку.

Эпикур (341–270 гг. до н. э.). основатель учения о блаженстве, говорит: «Наслаждение есть высшая цель человечества и дастся лишь разумной воздержанностью и нравственностью поведения». Он тоже признает, что возникновению его философии способствовала гетера по имени Леонтион. Он хранил ей верность до самой ее смерти и сказал о ней прекрасные слова: «Она живет со мной в во мне».

Менандр, выдающийся комедиограф, также говорил, что не смог бы выдержать пренебрежение критиков и ругань публики, если бы не поддержка Гликеры, его возлюбленной и спутницы жизни. Однажды он пришел домой подавленный после провала премьеры и хотел уже уничтожить все свои рукописи, труд целой жизни. Она без слов протянула ему молоко. Он в раздражении отказался пить, потому что на молоке плавала пенка. Гликера многозначительно утешила его: «Сдуй пенку и наслаждайся тем, что под ней». Это означало: не обращай внимания на поверхность, ценно то, что внутри!

Аспасия — высокообразованная гетера. возлюбленная, а затем жена знаменитого политика Перикла (с аттического бюста V в. до н. э., Государственный музей. Берлин)

Платон в своем «Пире» обессмертил гетеру Диотиму из Мантпнеи. Она обогащала идеями его и Сократа. Почему после всех ученых споров в кругу мужчин именно слова Диотимы были признаны мудрейшими? Потому что она, как женщина, знала, что такое рождение, «ибо всякое творческое стремление к добру и красоте порождается жаждой продолжения жизни. Всякое рождение есть чудо, то есть проявление божественного в человеке, в том числе и когда речь идет о зарождении и становлении в нас нравственности или о познании божественного».

Благодаря Диотимс Сократ пришел к пониманию любви как стремлению к прекрасному. Под прекрасным Сократ подразумевал философию. Однако для Диотимы прекрасное было связано прежде всего с сексуальностью. Вот наиболее впечатляющая часть ее объяснения: «Не замечал ли ты. в сколь необыкновенном состоянии бывают все животные… когда они охвачены страстью деторождения? Они пребывают в любовной горячке сначала во время спаривания, а потом — когда кормят детенышей, ради которых они готовы и бороться с самыми сильными, как бы ни были слабы сами, и умереть, и голодать, только бы их выкормить, и вообще сносить все что угодно. О людях еще можно подумать… что они делают это по велению разума, но в чем причина таких любовных порывов у животных?» Эрот, греческий бог любви, для нее — изначальная космогоническая сила. Его возлюбленная, дополняющая его, — это Психея («душа»). Поэтому для Диотимы Эрот олицетворяет стремление к формированию души и ума, потребность продолжения в прекрасном.

В платоновском «Пире» Диотима далее говорит: «Все люди беременны как телесно, так и духовно, и, когда они достигают известного возраста, природа наша требует разрешения от бремени. Разрешиться же она может только в прекрасном, но не в безобразном». И добавляет: «Соитие мужчины и женщины есть такое разрешение».

Есть предание, что Диотима, имя которой по-гречески означает «Богобоязненная», в 429 г. до н. э., во время вспышки чумы, вымолила отсрочку болезни для афинян и была за это сделана жрицей.

В те времена самостоятельность, образование, возможность развивать свои способности были доступны лишь такой женщине, у которой хватало мужества жить свободно, отказавшись от священного ритуала брака. Она противостояла давлению общества и обеспечивала себе средства к существованию, лишь торгуя собственным телом. Женщина, стремившаяся к законному браку, желавшая жить обеспеченно, то есть без материальных забот, вынуждена была оставаться бесправной и необразованной. Для нее у греческих писателей и философов находились только слова насмешки и презрения, тогда как для гетер, напротив, — слова величайшего восхищения.

Двойная мерка

Если мужчина, согласно тогдашним взглядам, считался от природы предрасположенным к общению и ему дозволялись любые доступные внебрачные связи, даже многоженство, отношение к женщине как к существу легкомысленному было в высшей степени недоверчивым. Один римский цензор заявлял в публичной речи в 30 г. до н. э.: «Если бы можно было жить без жены, мы освободились бы от этого бремени. Природа, однако, устроила так, что с женщинами жить крайне неудобно, но без женщин жить вообще нельзя». Если судить по античной литературе, все женщины более или менее склонны к патологической неверности, мужчины — к патологическому недоверию; но к любви и ревности то и другое имеет мало отношения.

Английский этнолог Дж. Дж. Фрэзер утверждает, что скрытое недоверие к женщинам можно усмотреть уже в обычаях первобытных народов, где оно издавна проявлялось в виде страха перед демонами. Малейшее подозрение против жены могло принести несчастье мужчине на охоте или на войне. Когда мужчины племени отправлялись на долгую охоту или в далекий поход. их жены должны были жить в полном уединении, не причесываться, не украшать себя, никуда не выходить и не принимать гостей, не говорить с чужими и никому не давать к себе прикоснуться. Они строжайше охранялись.

Что недоверие может принести вреда не меньше и даже больше, чем неверность, люди в древности не знали. Нам, современным людям, трудно понять, почему древнее, да и средневековое общество мужчине позволяло все, женщину же строжайше судило за малейшее подозрение в неверности. Не следует ли, вопрошал римский комедиограф Плавт (середина III в. — около 184 г. до н. э.), требовать от мужчин и женщин одинаковой верности? Дословно: «Поистине, для женщин существует строгий закон, которому несправедливо подчинили их мужчины; ведь если мужчина тайком спутается с гулящей и если жена об этом проведает, ему ничего не будет. Но если жена всего лишь тайком выйдет из дома, для мужа это уже достаточный повод, чтобы развестись. Ах, если бы один закон был для мужчин и для женщин! Хорошая жена довольствуется одним мужчиной, почему же мужчина не довольствуется одной женщиной? Поистине, если бы мужчин судить по тому же закону, сейчас было бы больше вдов, чем разведенных женщин».

Разводы существуют с тех пор, как существуют браки. и обвиняемой стороной всегда была женщина. В Пузе (современное городище Иорган-Тепе. Ирак) археологи Э. Кьера и Ф. С. Старр обнаружили в 1930 году глиняные таблички времен Митаннийского государства с подробными протоколами судебных процессов, на которых ревнивые мужья обвиняли своих жен. Если обвинитель брал назад свое — необоснованное — обвинение, он «мог» не убивать ее ударом ножа в спину. Вместо этого он для острастки вправе был «всего лишь» отрезать ей уши или нос или же. если он любил свою жену и «прощал» ее, один палец. Но в любом случае закон требовал, чтоб ее чувствительно предупредили; полного освобождения от наказания не могло быть, как не могло быть совершенно невиновных женщин.

Ордалия

«Отелло» из Нузы еще до судебного разбирательства и во время него отвергали всякое посредничество или примирение, и если они не могли доказать никакой вины своих жен. то требовали «божьего суда» (ордалии). Один документ сообщает: «Ты должна поклясться, что не спала с Бельшуну. Я твердо убежден, что ты изменяла мне с ним, а при возможности с любым другим мужчиной (когда меня не было дома и никто не мог этого видеть). Ты, он и все другие мужчины сговорились против меня и лжесвидетельствуете. Если ты не хочешь умереть, докажи, что я не прав, и убеди меня, обратившись к божьему суду».

Дева Мария, чтобы доказать свою невинность, пьет для испытания горькую воду, которую ей подал священник. За ее спиной парит ангел-хранитель Гавриил. Мотив взят из апокрифического Евангелия (деталь резьбы по слоновой кости с престола епископа Максимилиана. 546–554 гг. н. э. Архиепископство Равенны)

Ассирийские законы требовали: «В день, когда мужчина застигнет свою жену на месте преступления, она умирает от железного ножа; более ей не жить. Если же он лишь слышал от других про измену или подозревает ее, но доказать не может, он вправе потребовать божьего суда. Ее надо связанной бросить в воду. Если она выберется из реки, она оправдана. Стоимость ордалии должен возместить муж. Доносчик, который сказал: «Твоя жена тебе изменяла», но не смог этого доказать, наказывается сорока палочными ударами, кастрируется, и в течение месяца он должен работать на царя».

Чтобы не нарушать основ общественного устройства, которое на Ближнем Востоке предполагало прежде всего коллективный надзор за исполнением религиозных предписаний, приходилось прибегать к божьему суду при малейшем подозрении. Закон Моисея устанавливает: «Если изменит кому жена… и не будет на нее свидетеля… и найдет на него дух ревности… пусть приведет муж жену свою к священнику и принесет за нее жертву… А священник пусть приведет и поставит ее пред лицо господне… и обнажит голову жены, и даст ей в руки… горькой воды, наводящей проклятие. И заклянет ее священник, и скажет жене: «Если никто не преспал с тобою и ты не осквернилась и не изменила мужу своему, то невредима будешь от сей воды, наводящей проклятие. Но если ты изменила мужу твоему и осквернилась… да предаст тебя господь проклятию и клятве в народе твоем, и да сделает господь лоно твое опавшим и живот твой опухшим…»[88].

После каждой формулы проклятия женщина должна была говорить: «Аминь! Аминь! Да будет со мной так!» Священник записывал все проклятия на папирусе, сжигал его, смешивал пепел с пылью на полу храма, сыпал все это в сосуд с водой и с заклинаниями давал женщине выпить. Воздействовало это по-разному, в зависимости от того, какое впечатление производило на перепуганную женщину; если у нее был сильный характер и она выпивала отвратительного вкуса напиток без последствий, это считалось доказательством ее невиновности: если она была слабой и внушаемой, ее рвало. и это считалось доказательством вины. В исключительных случаях особенно чувствительная женщина могла и умереть от потрясения. Тогда считалось, что бог ее покарал.

Похожая процедура существовала в древнем Риме: в храме Юноны в Ланувии имелся камень с отверстием величиной в кулак. В это отверстие подозреваемая должна была глубоко засунуть руку с едой. Если змея, которая обитала там или будто бы обитала, кусала ее или если испуганная женщина отдергивала свою руку, она считалась изобличенной. Проперций (около 50 г. до н. э. — 15 г. н. э.) в одном стихотворении писал:

Последняя строка свидетельствует, что народные верования ставили жертву (еду), принесенную девственницей, которая доказала свою невинность, в связь с общим благосостоянием и плодородием земли.

Схожими были отношение к изменнице или подозреваемой в измене и суд над нею у греков. Агамемнон, верховный предводитель греков, мог перед стенами Трои держать при себе рабынь-пленниц, мог принести в жертву собственную дочь Ифигению, а другую дочь предложить Ахиллу в обмен на рабыню, ибо, по словам Гомера, «сладострастие двигало им». Но когда Клитемнестра, его жена, вздумала расплатиться с ним той же монетой, общественное мнение ее осудило и ей пришлось умереть от меча собственного сына, который решил исполнить приговор богов, «ибо так боги решили».

Особенно тяжким с религиозной и моральной точки зрения считался проступок невесты или девственницы; его ничем нельзя было искупить, и карался он наиболее сурово. Афинский оратор Эсхин (390–314 гг. до н. э.) приводит следующее сообщение: «Наши предки были очень строги к не соблювшим девственности. Если кто-то узнавал, что дочь его не сохранила, как то подобает до свадьбы, девственной крови, он приказывал замуровать ее вместе с жеребцом, чтобы она умерла от голода. В народе такие места называют «У жеребца и девушки».

Демосфен, знаменитый оратор, цитирует один афинский закон: «Если женщина уличена в измене, мужу не позволено жить с нею дальше. Если он все же так поступает. он бесчестит себя и лишается всех прав гражданина. Изменнице же (если муж ее простит. — Примеч. авт.) не дозволено больше посещать храм. Если она все же явится туда, с ней можно делать что угодно, не боясь наказания».

Демосфен подчеркивает, что мужчине тот же самый закон позволяет изменять сколько угодно, это не мешает ему оставаться в глазах общества порядочным и благочестивым человеком. Плутарх рассказывает, как в Киме одну женщину, заподозренную в измене, хотя собственный муж ее простил, посадили на осла, вывезли на рыночную площадь в назидание другим и, поставив на помост, стали оплевывать.

О весьма своеобразной ордалии рассказывает один остракон (надпись на черепке), найденный в Фаюме и хранящийся сейчас в парижском Лувре. В этой надписи женщина клятвенно заверяет коллегию жрецов, что она не спала ни с кем, кроме своего мужа. Этого письменного заверения в верности болезненно ревнивый супруг потребовал как свидетельства для потустороннего мира. Согласно египетским религиозным представлениям, лишь верная жена может сопровождать своего мужа в иной мир, и названный мужчина торжественно объявляет в записи на черепке, что он верит всему, сказанному женой под присягой, ибо хотел бы и в будущей «вечной» жизни пребывать с ней, несмотря на болезненное недоверие. Он охотно выплачивает крупную сумму, говорится в заключение, 4 таланта и 100 серебряных монет, за то. чтобы коллегия жрецов скрепила клятву его жены и ее можно было предъявить перед судом вечным.

Покинутая, отпущенная или изгнанная?

Поскольку бракосочетание не было правовым актом, то и развод мог осуществляться безо всякого юридического вмешательства; мужчина все решал по своему усмотрению. Ни о каком возмещении речи не шло, на какое-либо содержание женщина претендовать также не могла.

Муж также мог прогнать жену, если она «не слушалась» его. отказывалась выполнять супружеские обязанности или не вызывала у него желания спать с ней, если она была бесплодна, не рожала сына, применяла предохранительные средства, если она вытравила плод и просто если ему больше нравилась другая женщина. У арабов в древности муж мог прогнать жену только из-за того, что в его доме случилось или могло случиться какое-нибудь несчастье, а за всякое несчастье отвечала женщина как хранительница дома.

Брак в древности не был просто сообществом двух любящих людей, поэтому нельзя подходить к нему с современных позиций. Мужчина и женщина вступали в союз лишь ради определенной цели, и, если женщина не выполняла своей главной задачи — обеспечивать потомство. сохранять и приумножать семейное имущество, мужчина был вправе и даже обязан прогнать ее и найти вместо нее другую, отвечающую этой цели.

Какие права на развод были у женщины? Даже если она устанавливала, что мужчина душевно болен, жесток. что оставаться с ним опасно для жизни, она не могла помышлять о разводе.

«Изгнание», как назывался развод, с религиозно-социальной точки зрения считалось самым тяжким наказанием после смертной казни. Человек изгонялся из семейной, племенной, религиозной общности за нарушение установленных норм. Если женщина изгонялась из семейного сообщества, значит, она не выполнила супружеских обязанностей и потому нарушила также общепринятые общественные нормы. Развод означал не просто прекращение сожительства двух лиц, не просто законный разрыв между партнерами, это всегда было клеймо для женщины: она оказывалась исключена из общества. Поэтому ни один мужчина не имел права жениться на разведенной женщине и сам бывший супруг не мог вернуть изгнанную жену; разведенной паре не дозволялось жить далее под одной крышей. «Ибо, — заявляет пророк Иеремия. — разведенная женщина подобна земле, что стала нечистой и остается нечистой». «Кто женится на разведенной, тот прелюбодействует». — провозглашал Иисус в Нагорной проповеди (Лука. 16. 18; Матф. 5. 32). но совсем по другой причине: «Что соединил господь, нельзя разрушать человеку». Пророк Малахия гневно упрекает мужчин: «Зачем, зачем вы так поступаете? Господь был свидетелем между вами и женой юности вашей, против которой вы поступили вероломно. Против спутницы жизни, с которой заключили навеки союз перед господом! Кто изгоняет жену свою, совершает кощунство и поступает вероломно»[90]. А рабби Шамай, верховный судья в Иерусалиме на рубеже двух эр, говорил: «Развод с женой дозволен, но нет ничего, что больше было бы ненавистно для господа».

Свидетельство о разводе, написанное в 100 г. н. э.: «Я даю тебе свободу и изгоняю по собственной воле (дата), я. Иосиф, сын Наксана, тебя, Мариам, дочь Ионатана, которая прежде была моей женой, так что ты можешь свободно уйти и стать женой любого другого мужчины… Свадебные деньги, как и все приданое, я отдаю тебе». Подпись мужчины и трех свидетелей (найдено в пещере у Мертвого моря)

Параграф 37 ассирийских законов (так называемого «Женского зерцала») гласит: «Когда муж изгоняет свою жену, он может ей дать что-нибудь, если сердце его этого пожелает. Если сердце его не пожелает этого, он не дает ей ничего. Она уходит в пустоту свою».

Уходит в пустоту свою! Какое слово: «пустота»! Для женщины это означало быть изгнанной в одиночество, в отчаяние, стать ненужной, сексуально несостоятельной. неполноценной и заклейменной, а сверх всего лишенной всяких средств, всяких основ для существования. Если у разведенной женщины не было богатых родственников или родителей, к которым она бы могла вернуться, она вынуждена была зарабатывать себе на жизнь нищенством или проституцией. Ее положение было незавидным.

В Греции, несмотря на ее гуманную и просвещенную философию, обычаи развода были такими же односторонними, как и на Востоке. В Афинах мужчине было легче легкого добиться перед архонтами развода. Уже сам текст закона, как нам его передает Плутарх, звучит достаточно однозначно: развод означает, что мужчина отсылает женщину прочь, женщина покидает мужчину. В пору, когда мужчины стали поздно жениться, государство разрешало им прогонять жен, если те не желали «производить потомство», отказывались исполнять супружеские обязанности, использовали предохранительные средства или избавлялись от плода. Единственная цель любого брака — обеспечить государству потомство.

Несколько изменилось отношение к разводам, при браках с приданым, скреплявшихся договором, по которому муж обязывался в случае развода возместить жене приданое вместе со всеми процентами, равно как и ее долю в нажитом за годы брака семейном имуществе. Для мужчины это могло означать чувствительный материальный ущерб. Поэтому — к удивлению исследователей — в античной древности известно множество законов о разводе, но мало самих разводов.

В Риме гордились тем, что за первые пятьсот лет со дня основания города здесь не было ни одного развода[91]. Зато известны случаи, когда римские мужья, чтобы обойти неудобные для них законы, доводили жен до самоубийства. Претор Плавтий Сильван, как рассказывает Тацит, выбросил свою жену из окна спальни, а перед судом хладнокровно заявил, что после обильных возлияний крепко спал и не слышал, как его жена покончила с собой.

Во времена империи бурный экономический подъем и рост богатства аристократов повлекли за собой такую распущенность нравов, что императорам пришлось прибегнуть к суровым законам против морального разложения в семьях. Тацит пишет: «Какие бы ни издавались законы, простые люди (в противоположность аристократии. — Примеч. авт.) жили, не ослабляя семейных уз, не меняя жен, не зная проблем с наследством». И добавляет: «Как раньше страдали от преступлений, так теперь страдают от законов». Эти слова сохраняют свое звучание и в наши дни.

Ни один историк, ни один поэт, ни один философ не обмолвился даже словом о тех. кто жил после развода неприметно, как тень. Тем больше внимания привлекает к себе одна афинская надгробная надпись: «Пришелец, взгляни на эту могилу и оплачь несчастную, которую воды морские прибили к чужим берегам и укрыли глубины земли. Она была родом откуда-то из Финикии, изгнанная, бродила по свету, одинокая, бедная женщина из народа; и вот я, Апес (установивший этот камень. — Примеч. авт.), обращаюсь к тебе. Задержись из сострадания и пролей слезу; помяни и того, кто благородно похоронил ее здесь».

Месть Медеи

Дети как до, так и после развода принадлежали отцу. Это не имеет ничего общего с современным бракоразводным правом, о котором так много спорят. Женщина, которая сама была перед законом бесправна и которая во всех делах, практических и юридических, должна была всегда действовать через представителя или опекуна, не могла претендовать даже на своих детей. Философ Филон Александрийский высказывался против любых разводов по той причине, что «они влекут наихудшие последствия для детей».

В случае, когда брак распадался, ребенок терял и мать, и родительский дом. Это относилось и к грудным младенцам, и к маленьким детям, на которых отец до тех пор не обращал внимания. После развода муж, который имел над детьми полную власть, но не мог или не хотел заботиться об их воспитании, был вправе подкинуть детей, ставших ему обузой, продать их или отдать кому-то для усыновления — смотря как захочет новая жена, которую он вскоре брал, то есть мачеха.

Еще и поныне в случае развода не спрашивают тех. кого это больше всего касается: детей. В те же времена развод должен был восприниматься женщиной не как людской, а как божий суд, и детей она лишалась в наказание.

Как тут протестовать? Покинутая женщина — это значило женщина своенравная, не желавшая покоряться мужу, восставшая против него, против норм, навязанных ей обществом, против укоренившейся религиозной традиции подчинения женщины, или, хуже того, это была женщина, которая не могла выполнять свое женское предназначение, сексуально несостоятельная. Она была лишена либо всякого женского чувства, либо чувства ответственности — в любом случае ей невозможно было доверить детей.

Какие страсти, какое отчаяние может пробудить в женщине развод, показывает миф о Медее. Греческий красавец герой Ясон отправился в Колхиду, на Черное море, чтобы вернуть похищенное у греков золотое руно. Пока он выполнял пожелания царя Колхиды, царская дочь Медея влюбилась в белокурого атлета. Золотое руно, шкуру мифического барана, стерег в роще бога войны Ареса дракон, с которым не могли бы совладать даже пятьдесят силачей, лишь сила разума могла его победить. Таким замечательным умом обладала Медея; без ее помощи Ясон никогда бы не совершил своего подвига. Пленившись обещаниями красивого чужестранца, Медея покидает родителей, отчизну и следует за ним в Грецию. Сначала они отправляются в Иолк. Там они женятся, у них рождается двое детей, но спустя несколько лет Ясон попадает в немилость, ему приходится покинуть город и поселиться в Коринфе. Там греческий красавец-герой вновь храбро служит царю Креонту и завоевывает благосклонность царской дочери Главки, которая обещает ему полную поддержку, если он на ней женится, а Медею прогонит.

Медея, изгнанная Ясоном, не желая оставлять двух детей мужу, как того требовал тогдашний закон, убивает их в приступе неистовой ярости. Позднее общество объявило ее ведьмой и бессердечной убийцей, Ясона же, напротив, возвело в ранг героя (римский саркофаг эпохи империи, Государственный музей, Берлин).

Слабохарактерный герой уже мечтает, как он с помощью Главки станет царем Коринфа. Он охотно соглашается развестись с Медеей, которую давно уже хотел оставить. «Да, да, — думает Медея, получив весть о разводе — брак со мной с самого начала нужен был ему, лишь чтобы достигнуть цели; для него это был лишь кратковременный эпизод. Наши дети участвовали в этой лжи, они были неверной опорой и основой, но только для меня. Для Главки дети будут означать беспокойство, угрозу, они покажутся ей стеной между ее будущим и моим прошлым. Смогут ли они и дальше влачить на себе груз этой лжи? Что будет с ними?»

Дети — это часть ее самой, оторвать их от себя — все равно что отрезать кусок собственной плоти. Обезумев от боли, Медея прижимает детей к себе. При всем своем незаурядном уме в этот миг она теряет способность ясно мыслить, она ослеплена страданием, и действия ее импульсивны. Она убивает обоих сыновей и умерщвляет соперницу.

В греческой мифологии Ясон обрел черты великого героя; он сумел запрячь в плуг изрыгающих пламя быков, посеять зубы дракона и покорить азиатские царства, равно как и царских дочерей. Чужеземная Медея, напротив, обратилась в мрачное ночное страшилище, в демоницу, ведьму, колдунью.

Исследователи мифологии готовы видеть в Медее богиню-мать древнейшего населения азиатской части черноморского побережья. Когда греки, возможно с помощью хитрости или при содействии какой-то местной женщины, покорили эти земли, они «изгнали» богиню-мать, а исторический эпизод стал восприниматься как миф, в котором мужское самосознание берет верх над материнским правом Колхиды.

Судьбу покинутой женщины, которая поневоле становится детоубийцей, по-настоящему глубоко смог почувствовать и описать лишь просвещенный грек, великий драматург Еврипид. Ему удалось создать достоверный, глубоко противоречивый образ Медеи со всеми ее положительными и отрицательными чертами. На материале мифа он создал драму, в которой отразилась духовная и социальная проблематика той сложной эпохи. Еврипидовская интерпретация мифа о Медее при всем ее рационализме и скептицизме звучит актуально и в наши дни. Медея — героиня духа, выступившая против всего отжившего, против традиционных представлений.

Пьющая старуха. Единственное, что осталось изможденной старой женщине при ее бедности и одиночестве — это сосуд с вином, который она прижимает к себе, как ребенка. Кажется, с открытых уст ее вот-вот сорвется пьяное бормотание, обращенное к себе самой (мраморная статуя. 270 г. до н. э., глиптотека. Мюнхен)

Такие фразы в трагедии Еврипида, как: «Мужчина, отнимающий у женщины ее детей, отнимает у нее одновременно жизнь» или: «Варварство со стороны женщины рожать ребенка мужчине, который ее не любит», — это жемчужины мировой литературы, не устаревшие до сих пор. Великий знаток людей предпочитал выводить в своих трагедиях образы протестующих женщин, которые духовно обогнали мужчин и свое время. Одни страдают от невозможности что-либо изменить в своей жизни, другие — от силы собственного темперамента или одержимые демонами эроса. Все они терпят крушение, столкнувшись с законами мужского мира, и вынуждены горько расплачиваться за свои порывы. Эти властные и подвластные, неистовые и рассудительные, любящие и изгнанные, но всегда незаурядные женщины постоянно находятся как бы в состоянии аффекта — из-за психического ли потрясения или эмоциональной предрасположенности. Все женские персонажи у Еврипида вызывающе активны: ни одна не желает мириться с царящей в мире косностью. В уста Медеи, превратившейся в неистовую фурию и детоубийцу. Еврипид влагает такие слова:

Вдова, — значит, нищая

Изгнанная жена, девушка, изнасилованная и не вышедшая замуж, невеста, жених которой перед свадьбой умер или исчез, и женщина, у которой умер муж — всех их в древнесемитских языках называли одним собирательным словом «вдова», ибо всех их если они не имели средств к существованию, ждала одна судьба. Десятилетняя девочка могла носить такое же серое, похожее на мешок вдовье одеяние, как и престарелая матрона. У пастушеских народов и у арабов в древности вдова, муж которой погиб во время набега или военного похода, могла быть взята в шатер соплеменника в качестве наложницы или рабыни. Тех, кто не мог работать. изгоняли в пустыню.

Во времена, когда решающую роль у оседлых народов стало играть землевладение, вдову должен был взять в жены деверь, чтобы сохранить семейную и племенную собственность. Религиозные представления не позволяли вдове с детьми вступить в новый брак, но от бездетной вдовы, напротив, требовали, чтобы она вышла за брата своего покойного мужа. Родившийся от такого брака сын считался законным наследником покойного; лишь он, как продолжатель его дела, мог обеспечить умершему дальнейшую потустороннюю жизнь. Если у человека не оставалось наследника мужского пола, который бы мог, как положено, позаботиться об умершем, дух его обречен был носиться, не зная успокоения.

Параграф 193 хеттских законов предписывал: «Если мужчина умрет, его брат должен взять за себя вдову, или один из братьев, или отец покойного».

Обычай левирата (от лат. «levir» — брат мужа, деверь) был распространен у вавилонян, египтян, эламитов, евреев, хурритов, у жителей Нузы, Угарита, Греции. Причина была не столько в религиозно-мистических представлениях, сколько в земных законах о наследстве: они обеспечивали передачу имущества.

Если брат мужа не хотел жениться на невестке, он должен был публично совершить церемонию отказа, которая освобождала его от такой обязанности. При этом вдова снимала с него обувь и ударяла ею деверя по лицу с такими словами: «Вот тебе, ибо ты не захотел восстановить дом брата своего и помочь мне родить ребенка». Все присутствовавшие при этой унизительной сцене восклицали: «Тьфу на него!» Снятие обуви в древности символизировало изъятие и передачу собственности; подобная церемония совершалась при продаже участка и т. п. После акта отказа вдову мог или обязан был взять ближайший родственник.

В Греции против архаического обычая левирата, согласно которому вдова, чтобы сохранить семейное имущество. по своему желанию или против воли должна была передать деверю свое тело и свое имущество, выступил Эсхил.

Если же у бездетной женщины не было ни имущества. ни родительского дома, куда она могла вернуться, ее, как это называлось по-древнеарабски, «изгоняли в пустыню» или, по ассирийскому выражению, «отсылали в пустоту». Платон в своем проекте идеального государства считал необходимым «в достойной форме» оказывать помощь неимущим гражданам.

Оставшиеся без средств могли только просить милостыню. рассчитывая на сострадание отдельных людей. Если вдова была еще молода и хороша собой, дававший милостыню мог кое-что в ответ за нее потребовать. До нас дошли слова предостережения, сказанные еще в XIII в. до н. э. в Угарите: «Одинокая, запри на засов дом свой, вдова, замкни как следует жилище свое, ибо за тобой теперь будут охотиться».

Аристофан так излагает жалобу некоей торговки цветами: «Пока она не овдовела, молодые люди покупали у нее цветы, идя на свидание со своими милыми. А как она овдовела, они норовят купить уже не цветы, а на часок саму продавщицу».

Руфь — собирательница колосьев

Библия, апеллируя к ответственности, чувству социальной справедливости, то и дело призывает помогать вдовам и сиротам, причем не только полноправным гражданам, как считал необходимым и Платон, но и пришельцам. Каждый должен предоставлять им для пользования край поля, виноградника, оливковых рощ и фруктовых садов, а также все, что упало или осталось неубранным. «Когда будут жать жатву на земле вашей, не дожинай до края поля твоего, и оставшегося от жатвы твоей не подбирай, и виноградника твоего не обирай дочиста, оставь это бедному и пришельцу» (Левит, 19, 9—10).

Библейская повесть «Руфь» не только свидетельствует о тенденции к примирению разных народов, но и реалистически рисует судьбу вдовы, да к тому же чужестранки.

Две вдовы, молодая и старая, пришли на пасху из Моава в Вифлеем, когда здесь в полном разгаре была уборка ячменя. Жнецы работали своими серпами, расторопные женщины вязали и складывали снопы, а за ними шли нищие в лохмотьях и подбирали упавшие или оставленные колосья, как им это дозволялось.

К ним присоединилась и юная моавитянка. Хозяину имения Воозу приглянулась красивая, хотя уже и не очень юная женщина — ведь Руфь вдовела уже десять лет — и он спросил у своего старшего слуги: «Чья это молодая женщина?» Сам вопрос много говорит о времени: женщина всегда чья-то, кому-то принадлежит, иначе она никто, легкая добыча для любого охотника. Вооз благосклонно кивает чужестранке: «Не ходи подбирать на другое поле… будь здесь… я приказал слугам моим не трогать тебя». Руфь падает перед ним на колени и шепчет: «Чем снискала я в глазах твоих милость, что ты принимаешь меня, хоть я и чужеземка?» Вооз подбадривает ее: «Будь здесь с моими служанками».

Вечером хозяин имения не считает зазорным лечь спать вместе со своими поденщиками на куче зерна, чтобы охранять драгоценный урожай. Среди ночи моавитянка по совету своей свекрови, крадучись, пробирается к нему, открывает плащ, которым он укрывался, и ложится у его ног. «В полночь он содрогнулся, приподнялся. и вот, у ног его лежит женщина. И сказал ей Вооз: кто ты? Она сказала: я Руфь, раба твоя; простри крыло свое на рабу твою… Вооз сказал ей: не бойся, я сделаю тебе все, что ты сказала… Переночуй эту ночь».

События библейской истории о вдове Руфи происходят во время страды. Служанки-работницы принадлежали к самому низкому общественному слою, еще ниже в социальном отношении стояли вдовы, которые подбирали остатки на сжатых полях. В библейской сказке богатый землевладелец из Вифлеема, словно сказочный принц, женится на Золушке-вдове (египетское изображение на гробнице

Выражение «накрыть своей одеждой женщину» или «лечь с женщиной под одним плащом» на Востоке означало «обручиться»; с правовой точки зрения переспать с женщиной, овладеть ею значило уже совершить женитьбу. Поначалу после любовной ночи Вооз не собирается жениться на Руфи, он утром отчитывает ей за услугу шесть мер ячменя, в шесть раз больше, чем она с трудом могла бы набрать за день. Еще до рассвета он отсылает ее, чтобы никто не знал, «что женщина приходила на гумно».

Этот сюжет разыгрывают как мистерию во время праздника уборки урожая; но она имеет не только религиозный смысл, она дает также представление о реальной жизни той эпохи, подтверждая, что вдова действительно могла существовать, подбирая остатки с полей. И. В. Гёте называл книгу «Руфь» «прекраснейшим маленьким произведением, дошедшим до нас в эпическом и идиллическом предании». Поэт Р. Шредер даже утверждает: «Ни один писатель в мире не создавал более прекрасного рассказа».

Любая вдова, читавшая эту историю, могла воспринимать как поддержку и отраду ее сказочный «хэппи энд»: Вооз, богатый землевладелец, женится на чужеземке Руфи, собиравшей колосья, и она становится прародительницей царя Давида, а через него— и Иисуса Христа.

Целомудренное вдовство

Женщины, жившие в «золотых клетках», часто после смерти мужа оказывались совершенно не приспособленными к жизни. Об этом свидетельствует, например, документ из Фаюма III в. до н. э. Одна богатая вдова, владевшая большим земельным участком, после смерти мужа закладывает себя и своих детей храму бога Собека. «Ты (Собек) должен предоставить мне кров, кормить меня, заботиться о моем здоровье и охранять против всех злых духов. За это я плачу тебе (храму) ежемесячно несколько медных монет в течение 99 лет». Благочестивая женщина надеялась, что в четырех стенах храма, отгородившись от грубого мира, она сможет избавить себя от тягот, на которые обычно были обречены вдовы, и жить в «целомудренном вдовстве».

«Целомудренное вдовство» славилось как добродетель, всякое же вторичное замужество клеймилось как безнравственность. Овдовевшая матрона должна была сосредоточиться на религии, которая сулила ей воскресение и «новую жизнь». В 200 г. до н. э. раб Ливий написал для женского хора «плебейского» храма стыдливости хвалебную песнь «целомудренному вдовству» тех, «кто сумел смирить похоть свою и приблизиться к небесам». Это песнопение было принято с таким восторгом, что Ливий получил права гражданина и смог отныне посещать также и «аристократический» храм. Чтобы вдова оставила всякую мысль о новом замужестве, Титиний составил объемистую антологию высказываний разных благочестивых вдов, реально существовавших и вымышленных. Одна из них отвергает предложение сватовства такими словами: «Мне больше не найти мужчину, которого бы я так любила, как любила своего мужа». Другая отвечает в испуге: «О нет. если второй муж окажется так же хорош, как мой первый, я стану так же дрожать за его жизнь, как дрожала за первого. Если же он окажется хуже, зачем брать на себя такое бремя?» Третья отвечает: «Сервий все еще живет во мне».

Верность даже после смерти. Средняя часть мраморного лекифа (погребального сосуда) из Афин. 375 г. до н. э. Этот образ высокого человеческого благородства пережил века (Государственное собрание древностей. Мюнхен)

Известен миф о Дидоне, финикийской царице, ставшей основательницей и царицей Карфагена. Храня верность своему убитому супругу и желая избежать домогательств царя Ярба, она добровольно приняла смерть на костре. Более известна версия Вергилия (70–19 гг. до н. э.), согласно которой Дидона оказала гостеприимство Энею, приставшему к ее берегам, и влюбилась в него. При этом она на время забыла своего покойного супруга. Почувствовав, что любовь к Энею перешла в «страсть, которая наполняет душу и разрушает ее». Дидона сама лишила себя жизни. Римский поэт Вергилий хотел противопоставить ей пример той эпидемии разводов, которой оказались подвержены женщины в правление Августа. Он как бы напоминал им слова греческого писателя Плутарха: «Благословен для женщины первый брак, но проклят второй».

Моральные требования эпохи были различны для женщин и для мужчин. Женщинам предписывалось подавлять свою якобы чувственную природу и не выходить замуж вновь, мужчина же. напротив, именно в силу своей чувственной природы должен был по возможности скорее жениться снова, чтобы не поддаться соблазнам развратной жизни. В качестве курьеза можно привести письмо египтянина, которого три года мучил дух его жены (или собственная совесть?), так что он решил положить это письмо ей в могилу: «Что я тебе сделал? Почему ты так взялась за меня, несчастного, хоть я ничего плохого не сделал тебе, когда ты была жива? Я женился на тебе молодым, был всегда вместе с тобой и никогда не обманывал тебя с другой женщиной. Я всегда старался ничем тебя не обидеть. Пока ты была жива, я обращался с тобой хорошо. Почему же ты мешаешь мне (жениться еще раз и) стать снова счастливым?»

Совсем иначе звучит письмо, с которым одна римская женщина, умирая, обратилась к находившемуся в отъезде мужу и к своим детям: «Если я уйду от вас. дорогой муж мой Павел, ты должен заменить меня детям. Будь с ними нежен и. когда станешь их целовать, добавь каждому еще один поцелуй от меня. Женись снова! А вы, дети, будьте добры с мачехой и не хвалите меня перед ней открыто, чтобы ее не уязвлять. Если отец останется один, то облегчите ему грядущую старость и не отказывайте ему ни в какой заботе. Пусть столько лет, сколько отняла у меня смерть, прибавится Павлу и вам. Пусть ты, Павел, до старости будешь радоваться своим детям. Ваша Корнелия».

Преждевременная осень

В страхе вопрошает женщина зеркало: не оставило ли время предательских следов на ее лице? Ее жизнь в большей степени, чем жизнь мужчины, зависит от физиологических процессов, происходящих в ее теле. Ее существование определяется этими сравнительно регулярными процессами. Внезапно происходит перемена, которая характеризуется органическими нарушениями.

Как можно задержать недомогания климактерического периода, остаться молодой, перехитрить зеркало и календарь? Роковой необратимый процесс делает свое разрушительное дело. Наступает момент, когда надо подвести черту и принять биологическую неизбежность, отказавшись от иллюзорных надежд, будто можно еще что-то изменить с помощью косметики или молитв.

Бронзовая голова (римская копия)

Разве что богиня Гера была счастлива: пройдя через три жизненные фазы — девичества, супружества и вдовства, — она могла искупаться в источнике и выйти из воды помолодевшей, чтобы начать все заново. «Ах, постареть — вздыхает Сапфо — кто этого не хочет и кто этого не боится?» С горьким юмором говорит великая поэтесса с Лесбоса о смерти: «Это бедствие. Будь это благом, тогда бы и боги смертными стали». Она по себе хорошо знала, что такое страх старости. Меняется организм. слабеют силы, усталость, болезни, потребность в уходе дают о себе знать все более. Безумная мечта овладевает стареющей женщиной: еще раз оказаться любимой, хотя бы немного, услышать ободряющее слово. Ночью, проснувшись и осознав свое одиночество, она заливается слезами. Жалобно звучат последние песни Сапфо:

У Аристофана Лисистрата жалуется: «Быстро проходят молодые женские годы, а потом сидит она одиноко и листает книгу сновидений».

Экклезиаст лирически воспел старение в «Песни о юности и смерти»: «Скоро померкнет все и умолкнет, не слышно станет щебета птиц, затихнут песни дев. и расцветет миндаль белым цветом (в старческих волосах. — Примеч. авт.), и вот-вот оборвется серебряная нить жизни, и угаснет золотой светильник, тогда подумай о том, что надо радоваться жизни, пока можешь»; «Не возбраняй сердцу твоему никакого веселья и наслаждайся всем, что видят твои глаза!»; «Когда тени становятся длиннее, когда близится осень, прими оставшиеся тебе еще годы как подарок судьбы, и прими с благодарностью». Осень тоже может быть прекрасна. И в осенних деревьях есть своя красота.

Писатели древности не без оснований сравнивали жизнь человека с жизнью бабочки-однодневки: продолжительность ее в ту эпоху была очень невелика. За немногими исключениями, простые люди доживали (как свидетельствуют археологи, основываясь на изучении останков) в среднем до двадцати восьми лет. а женщины жили года на два меньше. Лишь впоследствии благодаря улучшению питания продолжительность жизни возросла до тридцати пяти лет.

Те самые «старые» вдовы, о бесправном положении которых не раз упоминали пророки и сам Иисус, были не старше двадцати-тридцати лет. Еще не достигнув климактерического периода, они уже чувствовали себя отжившими свой век матронами. Вспомним, что в середине прошлого века, когда Оноре де Бальзак написал свой роман «Тридцатилетняя женщина», этот возраст считался во Франции порой, когда женщине надо было прощаться с любовью и радостями жизни. Лишь достижения медицины позволили удвоить продолжительность жизни женщины.

Траурные обряды

Женщина умерла ночью во сне, тихо, как гаснет светильник. Смерть проникла через окно и унесла свою жертву. Утром родственники, беспомощные, испуганные, в угнетенном молчании стояли возле ее постели. Чтобы смерть не взяла с собой других жертв, присутствующие начинали молиться — если назвать молитвой архаические заклинания, — а также выполнять все прощальные ритуалы, которые должны были отделить живых от покойной. Они делали себе надрезы на коже, рвали на себе волосы, посыпали песком головы, разрывали свои одежды, бросались на землю и кричали, повторяя имя покойной, словно для того, чтобы пробудить ее или убедиться самим, что она умерла в самом деле. Истинной же целью всего этого было напугать и отогнать душу, которая еще блуждала в доме, в пространстве.

Так и гомеровские герои, «шлемоблещущие», сильные. бесстрашные перед лицом смерти, во весь голос оплакивают своих товарищей, павших под стенами Трои.

Все разнообразные обычаи, связанные со смертью человека, обусловлены были страхом заразиться «бациллой смерти». Даже когда души умерших достигали загробного царства, их тела считались в культовом отношении нечистыми. Кладбища полагалось устраивать вне жилых поселений, могилы ориентировались на восток, в сторону света, где мертвый должен был пробудиться для новой жизни.

В древности человек громко сетовал на удары непостижимой судьбы. Он бил себя по обнаженной груди, распускал волосы и посыпал голову пеплом (египетская роспись, XIV в. до н. э.)

Священник не должен был касаться покойного, посещать дом умершего или вступать на кладбище. Все иудеи из рода священнослужителей, в том числе и Иисус, избегали города Тивериады на Генисаретском озере, поскольку там кладбище находилось в городской черте.

Подготовка к погребению и траурным церемониям возлагалась на группу мужчин. Они осторожно клали покойницу на землю или на солому, ставили возле ее головы светильник, чтобы отгонять духов, натирали или обрызгивали тело маслом — умащивание соответствовало тогда обмыванию — и обертывали его в полотно. Незамужнюю наряжали как невесту. На женщину надевали ее украшения, по крайней мере бусы, а в рот или на лоб клали монету как плату за переправу в загробный мир. Затем мужчины гасили огонь в очаге, который покойница всю жизнь заботливо поддерживала.

Чем более укреплялась со временем вера в загробную жизнь, тем сложнее становились траурные обряды. Беда, если пренебречь хоть малейшим культовым предписанием: это могло иметь губительные последствия для оставшихся в живых. Поэтому позднее все церемонии стали проводить профессиональные погребальные общества или союзы. Это превратило похороны в дорогостоящее мероприятие. Даже зажиточным семьям приходилось всю жизнь откладывать на похороны, неимущие должны были брать взаймы, иначе их закапывали просто как дохлых собак. К началу нашей эры первый взнос погребальному союзу составлял 100 сестерциев, а ежегодный взнос — 50 сестерциев.

Не только покойник или покойница считались в культовом отношении нечистыми, но и комната, где лежало тело, и дом покойного или покойницы были «заражены» духами мертвых. Чтобы эта зараза не распространялась за пределы дома, перед порогом ставили сосуд с освященной водой. Каждый, кто покидал дом, омывал в нем руки. Кое-где и сейчас еще сохранился обычай мыть руки, уходя с кладбища. Как правило, в древности всех мертвецов, в том числе погибших и казненных. полагалось похоронить до захода солнца, чтобы их не схватили ночные духи.

Но что, если «покойник» не умер, а лишь пребывал в глубоком беспамятстве? В древности многие, почитавшиеся как чудотворцы, на самом деле, видимо, воскрешали мнимоумерших. Рассказывают, что греческий врач Аполлоний Тианский в Риме вернул к жизни невесту. которая упала замертво во время приготовлений к свадьбе и которую уже собрались хоронить. В источнике об этом говорится так: «Увидел ли он (то есть врач) в ней искру жизни, которую не заметили другие — девушке дули и брызгали в лицо — сумел ли он своим искусством пробудить и раздуть в ней угасшую жизнь — этого присутствовавшие решить не могли». Пробудившаяся невеста соскочила с погребальных носилок и заспешила на свадьбу.

Суд над мертвыми египтяне представляли себе так: сначала Анубис подводит умершего к весам и взвешивает его сердце, бог Тот в это время ведет запись. Затем его ведут к богу Осирису. Под весами поджидает «поглощающий» демон подземного мира с львиной головой (папирус, Новое царство, Британский музей, Лондон)

Император Александр Север (222–235 гг. н. э.)_ который держал в своем домашнем святилище изображения благодетелей человечества, поместил среди них и Аполлония Тианского за то. что тот «возвращал людям жизнь».

В древней Греции летаргию считали настоящей смертью. Мнимый покойник, внезапно вставший с погребальных носилок, должен был подвергнуться ритуалу нового рождения, чтобы у него не осталось никаких воспоминаний о том свете. Его клали к лону женщины, затем обмывали, повивали пеленками и кормили молоком; лишь после этого он получал право вновь находиться среди живых.

Тихий и громкий траур

По-еврейски громкие траурные стенания называются «цаака» (крик), тихое страдание — «эбель» (печаль). О том и о другом у мудреца сказано: «Громкая печаль утешает слушающих, тихая покоится глубоко в сердце». И он добавляет: «При торжественных обрядах простота лучше, чем высокопарность, ибо в печали больше значит внутреннее чувство, нежели внешние проявления». Истинная боль не может найти выхода в сильной вспышке, которая лишь заглушает собственный страх смерти; настоящая боль остается глубоко в душе неистребимым воспоминанием. В одной траурной песне греческая поэтесса Эринна с Родоса упрекает природу за «тишину смерти», за «молчание небес», за «беззвучность пустоты», за «звучащий мрак». Может ли громкое стенание избавить от глубокой боли?

Иные философы обращались к умершим супругам с каким-либо прощальным стихом: «Всему на земле можно найти замену, только не жене своей юности»; «Когда умирает жена, в мрак и безмолвие погружается мир»; «Потерявший жену гибнет сам». Прекрасные слова! Пока жены их были живы, эти мудрые мужья смотрели на них весьма критически и неблагосклонно; лишь оставшись в одиночестве, они с трогательной сентиментальностью заговорили о том, как они им дороги. Должны ли мы потерять что-то, чтобы по-настоящему оценить утраченное?

Великим «трубадуром» латинского мира считался Проперций. Он скорбел в стихах о своей возлюбленной Цинтии (Кинфии) (в жизни ее звали Гостия), которую отравила соперница. Во сне безутешному поэту является ее тень и шепчет:

Египтяне верили, что каждый умерший должен предстать перед судом — двадцатью двумя судьями подземного мира. Ему требовалось подтвердить перед ними, что он жил «в чистоте», не творил блуда, не изменял своей жене и т. д. В заключение он должен был повторить: «Я чист, я чист, я чист!»

Любовь сильнее страха смерти — на это была способна только женщина. Такую любовь приписывает легенда царице Алкестиде. Когда ее муж, Адмет, царь фессалийского города Фера, должен был умереть, она согласилась добровольно умереть вместо него. Парки потребовали жизнь царя, но готовы были взять кого-нибудь вместо него. Царь обратился к своему народу, к своим друзьям, своим старым родителям — все отказались; лишь Алкестида, его жена, пошла на это. Хотя парки еще раз показали ей заманчивые картины счастья, от которого она отказывается: дом. двух детей, жизнь с любимым супругом, — она не поколебалась и подтвердила свое решение. О величии и благородстве ее натуры говорит ее последняя просьба к супругу: пусть он поскорее возьмет себе другую жену, «быть может, не более верную, но более счастливую, чем я». Еврипид, написавший трагедию «Алкестида», мастерски изобразил сцену прощания. Современный человек станет искать в этой сцене психологические обоснования и связи, однако намерения драматурга были гораздо проще: он хотел растрогать свою публику и потом обрадовать счастливым концом. Геракл отбивает женщину, ставшую образцом верности и любви, у Танатоса, крылатого демона смерти, победив его в поединке, «не на жизнь, а на смерть», и возвращает Алкестиду семье.

Плакальщицы

Оплакивание мертвых было, как правило, делом женщин. В Библии говорится, что отцы должны учить своих сыновей военным песням, а матери своих дочерей — плачам по мертвым. Форма, содержание и. вероятно, мелодия плачей были определены так же строго, как и траурные обряды. В целом по всему Востоку для них характерно одинаковое трехмастное лирическое построение. В первой части звучит жалоба на судьбу, во второй восхваляется покойный, в третьей выражена боль оставшихся. Всякая погребальная процессия понималась как шествие в вечность. Вскоре образовался целый разряд профессиональных плакальщиц, которым платили за вопли и заунывные песнопения. От них зависело, как пройдут похороны, наполнит ли «пение их глаза наши слезами» (Иеремия).

Древнейший плач влагает в уста иерусалимских плакальщиц пророк Иезекииль: «Ах, брат мой, ах, мой супруг, ты ушел, и я плачу; как дом опустевший, как опустевший город, как древо, увядшее и иссушенное, как ложе, остывшее и пустое. — так я. жена усталая, обреченная навек остаться одна».

Плакальщицы шли с распущенными волосами и обнаженной грудью. В Египте они следовали за статуями Осириса и Исиды, богов царства мертвых, и выкрикивали время от времени имена умерших вместе с именем «Осирис»: «Ах, Осирис такой-то!» Подобно тому как плач Исиды смог пробудить Осириса, так плач профессиональных плакальщиц мог вернуть к жизни умершего. Египтяне называли этих женщин «служительницами, которые оживляют имя господина».

Плакальщицы из Тира. Волосы их распущены, грудь обнажена. Одни в знак скорби рвут на себе волосы, другие бьют себя в грудь (рельеф с саркофага Ахирама из Тира, около 1000 г. до н. э., Государственный музей, Бейрут)

В погребальной камере Тутанхамона сохранился текст плача, который произносила его жена Анхесенамон вместе с плакальщицами во время погребения: «Ах, мой брат, ах, мой супруг, пробудись, пробудись, ты болен, ты только делаешь вид, что спишь. Подними голову к небу. Появись, появись!» Тутанхамону было всего 18 лет. когда он умер. Видимо, его погребальную процессию сопровождали не только профессиональные плакальщицы, но и множество простых людей.

Похоже, что этот тысячелетний обычай долго еще сохранялся в Египте. Г. Масперо, французский археолог, руководитель Департамента древностей в Каире, описывал такое событие, происшедшее в 1881 году: когда найденную в тайнике мумию фараона погрузили в Луксоре на баржу, «произошло нечто в высшей степени примечательное. От Луксора до Куфта по обоим берегам Нила за судном следовала все возраставшая толпа женщин-крестьянок. Они рвали на себе волосы и испускали громкие вопли. Женщины из простонародья сопровождали судно с мумией, как провожали когда-то своего незабвенного фараона».

По иному отнеслись к событию таможенные чиновники в Порт-Саиде: с бюрократической тупостью они долго обсуждали с Г. Масперо, по какой таксе оценить необычный «товар». Наконец они обложили его налогом как на сушеную рыбу!

В «Доме вечности»

Вот как описывает Петроний скорбь одной гречанки из Эфеса (в Малой Азии): «Когда умер ее муж, она, не удовольствовавшись общепринятым обычаем провожать покойника с распущенными волосами или бия себя на виду у всех в обнаженную грудь, последовала за мужем даже в могилу и, когда тело, по греческому обычаю, положили в подземелье, осталась охранять его там, в слезах проводя дни и ночи. Ни родные, ни близкие не могли уговорить ее покинуть склеп или что-то поесть все те пять дней, что длился траур. Мать пыталась ее вразумить: «Хватит горевать, тут уже ничего не исправишь. Или ты думаешь, что тебя услышит усопший или его маны (духи)? Не лучше ли вернуться к жизни? Ведь и то неподвижное тело, что лежит перед тобой, напоминает тебе, что надо жить!» Но она оставалась глуха ко всем словам утешения, и лишь сильнее терзала свою грудь, и в слезах рвала на себе волосы, и бросалась к покойному, который лежал неподвижно»[95].

Надгробие женщины из Пергама с надписью: «Юлий Басс Отакилии Полле, дорогой супруге, которая любила своего мужа и детей и тридцать лет была безупречной спутницей жизни» (Государственный музей. Берлин)

Описанная сцена происходит в мраморном семейном склепе со специальными камерами для поминовения и угощения покойных. Такие подземелья служили первоначально гробницей для двоих; здесь должны были покоиться оба супруга, и их великолепие как бы говорило миру о высоком общественном и имущественном положении покойника. Каменные памятники демонстрировали одновременно богатство и трогательные чувства.

Гробницы, свидетельствовавшие о счастливой совместной жизни супругов, не были в эпоху древности редкостью у крупных землевладельцев и зажиточных граждан; именно такая гробница стала — по египетскому образцу — мавзолеем, огромным памятником любви. В 351 г. до н. э. гречанка Артемисия построила для своего умершего супруга, тирана Карии Мавсола. великолепный. высотой 50 метров монумент в Галикарнассе. который называли одним из семи чудес света. Отсюда и пошло слово «мавзолей». На мощном основании возвышалась гробница-храм, окруженная ионическими колоннами, а на них — пирамидообразная крыша. Все сооружение было увенчано изваянием колесницы, запряженной четверкой лошадей, на которой ехала идеальная супружеская пара — Мавсол и Артемисия. Часть цокольного рельефа, изображавшего битву с амазонками, находится сейчас в Британском музее в Лондоне. Артемисия сама считала себя царицей амазонок и после смерти Мавсола правила Карией.

Мавзолей пятидесятиметровой высоты, который гречанка Артимисия воздвигла в Галикарнассе своему умершему супругу, тирану Карии Мавсолу в 351 г. до н. э. Рельефы находятся сейчас в Британском музее в Лондоне (реконструкция Ф. Киршена)

Гораздо больше сохранилось монументальных сооружений, которые воздвигали своим женам благодарные мужья. Птолемей II Филадельф объявил свою супругу-сестру Арсиною II после ее смерти богиней и воздвиг ей великолепную усыпальницу в фаюмском городе, который был назван ее именем. Иудейский царь Ирод I, вообще-то человек не очень чувствительный, воздвиг для своей убитой жены Марианны усыпальницу на обрыве Масада у Мертвого моря. Триумвир Красс велел поставить для своей супруги Цецилии Метеллы внушительный мавзолей на Виа Аппиа, который до наших дней производит сильное впечатление на всех, приезжающих в Рим. Император Антонин Пий велел после смерти своей жены Фаустины украсить западную часть храма Артемиды в Садесе у подножия Акрополя прекрасными колоннами в память о ней.

Говорят надгробные камни

Надгробные камни не мертвы, они говорят. На древнейших надгробных камнях порою нет надписей, лишь изображения; того, что скорбящие передумали, перечувствовали, о чем тихо молились у могилы, нельзя было выразить словами. В этих символических изображениях на надгробных камнях перед нами проходят все периоды человеческой жизни. Тут можно увидеть маленькую девочку с любимой куклой, которую она взяла с собой в могилу; на надгробии женщины, умершей при родах, кормилица протягивает новорожденного матери, которая, скорчившись, сидит на родильном стуле. Или мы видим женщин, которые прощаются со своими мужьями, со своими семьями, молчаливо их утешая. Эти изображения говорят нам больше, чем длинные надписи.

Надгробие с призывом отомстить за убитую Гераклею из Делоса (100 г. до н. э.): «Я призываю бога, повелителя духов и всего живого, отомстить тем, кто коварно умертвил бедную, такую еще юную Гераклею, пусть убийцы и дети их также будут убиты или отравлены» (Бухарестский музей)

На древнеегипетских надгробиях часто изображались супружеские пары, которые вместе сидят за столом; этим выражалось их пожелание и в «вечности» продолжить совместную жизнь (по Эрнеману)

Надгробные надписи впервые появились у греков. Первоначально так назывались вообще надписи на памятниках; лишь незадолго до нашей эры получили распространение надгробные эпитафии, иногда поражающие своей простотой и глубиной чувства; перед исследователем они раскрывают едва ли не все области общественной и частной жизни. До нас дошло свыше ста тысяч греческих надгробных надписей, авторы которых вовсе не были так называемыми поэтами.

Даже если брак был совершен по расчету и ему не хватало любви, если сложность человеческой природы делала невозможной идеальную совместную жизнь, надписи, если они были свободны от шаблона и лицемерия, выражали хотя бы в какой-то мере взаимное уважение и признательность супругов. Трезвым реализмом дышит латинская эпитафия: «Наш брак не был счастливым, но не было у нас ненависти друг к другу. Никто в этом не виноват. Перед строгим судьей подземного мира мы надеемся на милостивый приговор». Другие мужья были счастливее и не стыдились открыто выразить свои настоящие чувства: «Прощай, Апнония Паула, редкостных достоинств супруга, которая тридцати трех лет вынуждена была уйти в мир иной, оставив своего мужа в страшном горе».

Мать и дочь на надгробии Гегесо. Дочь держит в руках шкатулку с украшениями и с выражением глубокой скорби смотрит на умершую мать (Национальный музей, Афины)

В 1950 году французский исследователь М. Дюрри опубликовал надпись на мраморной доске, которая относилась к 8 г. н. э. и которую он назвал «Хвала Турии». В ней 180 строк текста. Это поминальная речь знатного римлянина, посвященная его жене, умершей после сорока с лишним лет брака. Речь начинается сетованием на трудную жизнь этой женщины, затем сжато перечисляются ее достоинства, такие, как добродетельность, чистота, высокая нравственность. Супруг особо указывает на то, какой это редкий случай, когда в высшем слое общества многолетний брак прерывается смертью, а не разводом, как в те времена бывало чаще всего. Среди добродетелей женщины перечисляются почтение к богам, уважение к родителям, согласие с родственниками, стремление к добру и справедливости. Подчеркивается также усердие в домашней работе и скромность в повседневной жизни.

Надпись греческого врача Главка сообщает нам из глубин пространства и времени, что супруга его Пантея не только умела содержать в порядке дом. но и помогала ему в профессиональных делах и не уступала во врачебном искусстве: «Привет тебе, жена моя Пантея, от мужа, который пребывает в неизбывной скорби с тех пор, как пагубная смерть унесла тебя. Никогда еще богиня Гера не видала такой жены, равно прекрасной видом и разумом и нравственности великой. Ты твердо руководила домашней жизнью и, хоть была женщина, не уступала мне в искусстве. Здесь муж твой Главк поставил тебе это надгробие, и здесь он хочет покоиться сам. Как с одной лишь тобой по велению судьбы делил я брачное ложе, так могильная земля пусть укроет нас одним покрывалом».

Госпожа смерть или господин смерть

Египтяне считали покровительницей мертвых богиню Исиду, которая склоняется над землей, укутывает мертвых и оберегает их. как своего возлюбленного Осириса. «Это та же самая мать мертвых, которую христиане знают как мадонну, которая держит на своих коленях мертвого Христа, вновь к ней вернувшегося», — пишет английская ученая-египтолог В. Ионе. С древних времен люди считали, что между могилой и матерью существует внутренняя связь. Древнейшими гробницами служили пещеры, гроты, расщелины в скалах, то есть чрево матери-земли. Из тела земли человек вышел, и в него же он возвращается. Изначальная связь с матерью, от которой человек однажды оторвался, восстанавливается с его смертью.

Для многих народов древности смерть была матерью. которая вновь принимает в свое лоно жизнь, ею рожденную. Умереть значило для древних вернуться в «материнское лоно». Поэтому амореи, хурриты и другие народы, погребая своих покойников, придавали их телам позу скорчившегося зародыша — это было глубочайшее выражение чувства защищенности. Особенно наглядно выражает это чувство «Ригведа»: «Как мать прикрывает спящего сына краем своей одежды, так покрываешь его ты, о земля!»

Так же ощущал праматеринское начало И. В. Гёте. Во второй части «Фауста» Эмфорион, сын Фауста и Елены, падает после безрассудно смелой попытки полета, и «из глубины» доносятся его слова: «Не оставь меня, мать, одного в царстве мрака».

В греческой мифологии рождение и смерть представляют собой некое единство. Поэтому смерть там олицетворяет женщина. Существовало представление о женщинах-пряхах, которые прядут нить жизни, плетут из нее судьбу, вяжут узлы, а под конец обрезают. Их называли «мойры». Ф. Отто так описывает их в своей книге «Боги Греции»: «Звездные часы этих мойр — начало и конец, рождение и смерть, и еще третий час — свадьба. Вот три решающих момента в жизни женщины; богини судьбы всегда помогают при родах и покровительствуют бракам. Роды и смерть, равно как свадьба и смерть, — нет ничего важнее для женщины».

Чтобы увековечить свою незабвенную супругу, некий муж велел скульптору в 450 г. до н. э. изобразить на мраморном рельефе надгробия миф об Орфее, отнеся его к себе. В центре — умершая Эвридика, справа — Орфей с арфой, слева — Гермес, сопровождающий души (нынешнее местонахождение — вилла Альбани. Рим)

Это надгробие женщины, умершей при родах. Акушерка справа — одна из мойр (парок), которые прядут и обрезают нить жизни (Национальный музей. Афины)

С возвращением в землю завершается кругооборот бытия и должен начаться новый. Таким образом, смерть неотделима от жизни. Плутарх написал Аполлонию такие слова утешения: «Род смертных, подобно царству растений, движется постоянно по кругу. Одно расцветает для жизни, другое умирает, и его срезают». Сходную мысль выражает Филон Александрийский: «Всякий конец есть начало чего-то другого. Конец дня есть начало ночи, и наоборот. Если нам предстоит погибнуть. то верно мудрое изречение: «Ничто сущее не умирает. оно лишь является в новом облике».

Иудаизм, не признававший женских полубожеств, представлял смерть в образе мужчины. Это был мужчина с косой, кровожадное, ненасытное чудовище. Жители Палестины не могли представить себе смерть как тихое испускание духа, как мирный, успокоительный сон; для них это был немилосердный косарь, который косит свои жертвы целыми рядами. Это библейское представление о страшилище с косой сохранилось в Европе вплоть до средних веков.

Мужской или женский облик смерти — какая персонификация больше соответствует современным представлениям? В нашем веке, после двух мировых войн, при нынешнем напряженном положении в мире вопрос о смерти особенно близок именно женщинам. Перед лицом нарастающей угрозы, которую могут принести жизни новые войны, атомное оружие и т. п. необходим мы усилия, чтобы преодолеть кризис; женщины, как и во все времена, способны внести в это особый вклад.