Женщина-вампир

I О ЗДАНИЯХ И ЖИТЕЛЯХ УЛИЦЫ КОПО

Кафе Ласепед расположено посреди улицы Копо и долго славилось среди жителей этой улицы.

Окна кафе постоянно задернуты занавесками, за буфетом горят пять ламп с рефлекторами. Буфетчица — госпожа Гудар — расточает строгие взгляды гарсонам и любезные посетителям.

Госпожа Гудар постоянно носит цветы и розовые ленты на голове, могучий же бюст ее постоянно облечен в синий бархатный корсет с гипюровым воротничком.

Ежедневные посетители кафе знавали ее молодой и называли ее по привычке красавицей.

Из них один только никогда ни отпустил ни одной любезности очаровательной буфетчице. Это был старик маленького роста, с черными глазами и тонкими бесцветными губами.

У него седые волосы и порядочная лысина посредине головы. Он постоянно носит широкую шляпу, стоячие воротнички, белый галстук и атласный жилет.

Господин Дюран приходит в кафе каждый день в семь часов, читает Debats и пьет воду с ложечкой рому. Он ни с кем не говорит и ни во что не играет.

Только однажды — давно тому назад — он сыграл партию в шахматы при обстоятельствах, оставшихся достопамятными.

В кафе появился офицер, еще молодой, хвастливый и болтливый, надоевший всем своими рассказами о том, как он играл в шахматы в кафе Регенства. По его словам, никто в Париже, никто даже во Франции не мог сделать ему мат. Он победил архитектора Фонтена и адмирала Дюмона-Дюрвиля. Рассказы эти повторялись каждый день.

Господину Дюрану надоела эта болтовня и он согласился сыграть партию с непобедимым игроком.

Тот расставил шахматы, медленно, методически, как человек, уверенный в себе, бросая по временам взгляды, полные сожаления, на человека, дерзнувшего тягаться с победителем Дюмона-Дюрвиля.

Посетители кафе окружили играющих. Завязались бы даже пари, если б только исход партии не был бы несомненен. Офицер играл действительно замечательно хорошо.

Но, о ужас! после нескольких ходов, господин Дюран разгадал тактику противника и задал ему позорный мат. С этих пор офицер уже не появлялся в кафе.

Это событие произвело такой эффект в кафе Ласепед, что о нем говорили ровно шесть месяцев и день победы стал основой нового летоисчисления. Все говорили: это было за год перед или после того, как господин Дюран победил офицера.

Однако, победитель нисколько не гордился своим торжеством и спокойно вернулся к своим Debats и стакану с ложечкой рома.

Без четверти девять господин Дюран брал свою шляпу и, уплатив что следует и любезно раскланявшись с госпожой Гудар, уходил ровным шагом.

Он подходил к воротам небольшого дома улицы Копо и отчетливо ударял три раза молотом. При третьем ударе ворота отворялись.

Господин Дюран заходил в ложу привратницы и брал свечу.

Привратница была вдовой и носила имя Берлокен. Она постоянно покоилась в кресле и благоговейно читала романы Поля де Кока.

Госпожа Берлокен не всегда проводила время в одиночестве. К ней иногда приходил племянник — Луи Дезире Шапуль — умный, но невыносимый молодой человек, составлявший гордость и мучение своей тетушки.

Ретивый Шапуль боялся на свете только взгляда господина Дюрана.

Он вообразил сначала, что старик служит в полиции и долго следил за ним, но никогда не видел, чтобы тот заходил на Иерусалимскую улицу.

Значит, он не из «тамошних». Таково было мнение Шапуля, с которым не мог не согласиться и Паради.

Но кто такой Паради? А это мы сейчас узнаем.

II ШАПУЛЬ И ПАРАДИ

Существовало много знаменитых примеров дружбы: Орест и Пилад, Дамон и Пифий, Эвриэль и Низус, св. Элои и Дагобер.

Имена эти известны каждому. Но никто еще не написал ни слова о Дезире Шапуле и Исидоре Паради. И совершенно напрасно!

Шапуль и Паради были друзья, каких мало. Жизнь их, полная приключений, могла доставить материал на десять романов.

Но мы не станем рассказывать ее здесь. Скажем только, что они были неразлучны и что, когда видели Шапуля, видели и Паради, когда являлся Паради, Шапуль был недалеко.

Наши оба героя были еще очень молоды. Шапулю было тринадцать лет, Паради — четырнадцать. Оба олицетворяли собой чистый тип парижских гаменов.

Шапуль был низок ростом, худощав и опрятен. Паради был высок, небрежен и храбр; для него не существовало опасности.

Благодаря тетке Берлокен, Шапуль одевался франтом. Паради же не имел родни и щеголял в чем попало.

Он не знал семьи и не имел определенных занятий. Летом он ночевал под мостом, зимой же — в сараях, строящихся домах, извозчичьих каретах, копях Монруж, кабаках, ложах театра и даже полицейских домах.

Но он всегда умел исчезать отовсюду вовремя.

Шапуль сопровождал своего друга в эти живописные приюты, но предпочитал ночевать в улице Копо, у тетки Берлокен.

Паради был каллиграф и рисовальщик.

Шапуль — поэт и музыкант.

Паради покрывал стены домов и заборы изображениями виселиц, на которых висели непопулярные тогда личности, или изображал в карикатуре какого-нибудь министра.

Шапуль сочинял песенки, которые распевались рабочим людом.

Кроме этих талантов, Шапуль и Паради собирали окурки сигар, отворяли дверцы карет, торговали марками, отыскивали фиакры, продавали газеты и помогали переходить через лужи.

Они били фонари во время восстаний и работали тогда для славы!

Любимое же занятие двух друзей состояло в доставлении венца мученичества господину Дюкателю, лавочнику, торговавшему на углу улиц Копо и Сен-Виктор.

Добряк Дюкатель был положительно обречен им на жертву.

Его круглое, толстое лицо, вечно удивленные глава, огромный живот, тоненький голос и короткие панталоны — все обрекало его насмешкам.

Дюкатель был честолюбив и всеми неправдами добился сержанта национальной гвардии.

С этого дня Дюкатель стал человеком погибшим.

Мужчины возненавидели его за его гордость и честолюбие, женщины — за то, что он наживал на всем и никому не хотел верить в долг.

Весьма понятно, что никто и не думал брать его сторону во время проделок двух друзей.

У лавочника перед дверями стояли два бочонка. Шапуль поклялся, что погубит эти бочонки. Один из них был наполнен черносливом, другой — патокой. Паради обожал последнюю и всегда совал руку в бочонок.

Шапулю пришла в голову мысль.

Он собрал всех мальчишек квартала и они начали играть в шары. Вскоре разгорелся спор, а за спором и драка.

В одну минуту Паради был сбит с ног, схвачен на руки и брошен в бочонок с патокой. Из лавки выскочил Дюкатель с бичом в руке.

Но Паради начал кричать, как будто упал на раскаленное железо. На крик в окнах соседних домов появились головы кухарок. Дюкатель поднял руку.

— Караул! — завизжал Паради. — Дюкатель хочет убить сироту!

Оглушенный визгом и шумом, добряк Дюкатель выпустил из рук свое оружие.

Шапуль воспользовался этой минутой и помог Паради вылезти из бочонка. Мальчишки мигом разбежались.

К платью Паради пристало огромное количество патоки. Ее не могли поглотить за целый день.

Оставался другой бочонок.

Осторожный Дюкатель догадался накрыть его крышкой. Но однажды утром, когда перед лавкой остановилась повозка поставщика масла, Шапуль взял веревку и крепко привязал бочонок к оси.

Паради постарался испугать лошадь и жители квартала увидели нечто неописуемое.

Лошадь понеслась вдоль улицы Кювье, по набережной Сен-Бернар, площади Вальхюбер и Аустерлицкому мосту.

За ней прыгала бочка, из которой сыпался в грязь чернослив. Бочонок оказался разбитым в щепки.

Паради поглотил столько чернослива, что у Шапуля сделалось расстройство желудка. Весь квартал смеялся по этому случаю целую неделю.

Лавочник был поражен. Весь чернослив пропал! А его было на тридцать франков! Лавочник подал в суд.

Паради внезапно исчез. Шапуль же был арестован и брошен на сырую солому тюрьмы.

Перепуганная тетка Берлокен начала метаться туда и сюда. Она поставила свечу у св. Этьен-дю-Моне, сходила к секретарю полиции, в мэрию и к адвокату.

Все было бесполезно.

Госпожа Берлокен проливала горькие слезы. Не зная, что предпринять, она обратилась к господину Дюрану.

Таинственный господин Дюран повидался с Дюкателем, прокурором и через два часа Шапуль был выпущен на свободу.

С этой минуты Шапуль и Паради поклялись друг другу, что, так или иначе, а они докажут свою благодарность господину Дюрану.

III ГОСПОДИН ДЮРАН ПРИНИМАЕТ СТРАННЫХ ЖИЛЬЦОВ

Господин Дюран жил одиноко и ни с кем не виделся.

Он очень часто получал письма, покрытые множеством печатей и иностранных штемпелей.

— Эта переписка не христианская! — говорила госпожа Берлокен.

Однажды вечером в ее ложу явились два человека со странными голосами, в необычной одежде, с большими редкими бородами, черными огромными глазами и бронзовым цветом лиц.

На одном из них висел на веревке ящик, завернутый в шерстяную материю.

Незнакомцы заговорили на незнакомом языке и госпожа Берлокен поняла только, что они спрашивают господина Дюрана.

Шапуль счел своей обязанностью проводить их в третий этаж.

Он позвонил у дверей. Господин Дюран сам отворил ее. Он нисколько не удивился появлению двух незнакомцев, но устремил проницательный взгляд на Шапуля.

Тот почтительно снял свой бумажный колпак и кубарем слетел с лестницы.

На другой день, к великому удивлению привратницы, господин Дюран нанял над своей комнатой обширную комнату и поместил в нее двух незнакомцев.

В комнату было внесено огромное количество дров и велено было починить камин.

С этой минуты господин Дюран стал реже посещать кафе Ласепед, к великому удивлению госпожи Берлокен. Все это произвело немало шума в доме.

Соседки стали чаще собираться к госпоже Берлокен и за чашкой кофе шли бесконечные толки о странных людях, поселившихся в доме.

— Вы бы подучили Шапуля разузнать все! — говорили кумушки.

Но Шапудь сам сгорал от любопытства и начал, купно с Паради, следить за незнакомцами.

Они узнали скоро, что одного из них зовут Бирруб и что другой редко выходит из своей комнаты, где постоянно поддерживает огонь в камине.

Бирруб же часто выходил из дома. Они стали следить за ним.

Незнакомец бродил по городу, останавливаясь иногда перед уличными фокусниками.

Он любил преимущественно бродить по набережным и смотреть, как таскают клади с пароходов.

Он подходил иногда к какой-нибудь бочке из больших, брал ее в руки и раскачивал в воздухе с самодовольным видом.

Увидя когда-либо, как шесть или семь человек носильщиков тащили на себе какую-либо тяжесть, он не мог выдержать, останавливал их, брал их ношу и нес ее, как щепку.

Дотащивши ее до места назначения, он шел далее, даже не оглянувшись.

— Это Геркулес! — говорил себе Паради.

Однако, господин Дюран скоро запретил Биррубу эти невинные забавы, которые обращали на него всеобщее внимание.

Тогда гамены перенесли свои наблюдения на другого чужестранца.

Однажды Шапуль надел туфли и осторожно подкрался к двери комнаты, занимаемой двумя странными людьми.

Он тихо нагнулся, опершись руками на колени, и приложил глаз к замочной скважине.

В камине с глухим треском горели дрова. Пламя их ярко освещало всю комнату.

Чужестранец стоял посредине комнаты и ел рис, только что приготовленный им самим.

Окончив свой обед, он взял в углу знаменитый ящик, обернутый шерстяной материей, уселся перед огнем и открыл его.

Потом, достав из кармана флейту, он начал наигрывать печальный, тихий мотив, пристально глядя в открытый ящик.

Мало-помалу ящик начал трястись, но ничего еще не было видно.

Человек продолжал свою странную музыку. Наконец из ящика показалось нечто черное и длинное.

Шапуль едва удержался от крика изумления. То была змея.

Раздувшаяся шея змеи была толще ее треугольной головы.

Шапуль вспомнил, что видел подобную змею в зоологическом саду. Та была только поменьше и считалась одной из опаснейших змей Индии.

Покачавшись немного, кобра-капелла вытянулась и обвилась вокруг шеи и плеч человека, который все продолжал играть на своей флейте.

Зрелище это было способно внушить ужас.

— Это колдун! — сказал себе Шапуль.

И он сбежал вниз со страхом в душе.

Никогда не видев очарователей змей, он никак не мог объяснить себе все виденное.

Шапуль не заикнулся об этом ни госпоже Берлокен, ни даже Паради! На вопросы тетки он отвечал:

— Это, должно быть, драматические артисты. Они, вероятно, скоро будут дебютировать в каком-либо театре. Нечего и говорить — они очень порядочные люди.

А сам думал про себя:

«Толстый Бирруб чертовски силен. Другого слушается змея. Оба повинуются господину Дюрану. Вот так господин этот Дюран!»

IV ДОМ ДОКТОРА САМА

В 1841 году Париж сохранял еще свой живописный вид.

В нем были кварталы, походившие на небольшие провинциальные городки. Жители их вели правильную, скромную жизнь. На улицах не раздавался шум экипажей, воздух не оглашался криками и бранью.

Эти тихие улицы находились по преимуществу около Люксембурга. Такова была улица Урсулинок — довольно широкая, хотя и похожая по своей величине скорее на переулок.

Она как будто составляла часть самого монастыря.

В промежутках между камнями мостовой росла трава, а по стенам домов лепился мох.

Почти на самой середине улицы находилась калитка зеленого цвета. Калитка эта вела в сад, а за садом находился небольшой дом.

Дом этот казался необитаемым. Ни шума, ни движения.

На улице также царствовала тишина. Прохожие в этой местности были очень редки.

Если позвонить в колокольчик калитки, то ее отворяла служанка — толстая, неопределенных лет женщина огромного роста и размеров.

Этой почтенной особе жилось не особенно весело. Госпожа Орели любила поговорить, а говорить было не с кем.

Дом этот часто посещался господином Дюраном, но последний никогда не говорил ни слова с экономкой. Бедная женщина ревностно посещала церковь и отводила душу редкими разговорами с факторами и поставщиками.

Чаще всего являлся мальчик из книжного магазина, приносивший книги и брошюры. Заинтересованный таинственностью дома, он часто пускался в беседы с экономкой.

Однажды, идя садом, он сказал Орели:

— А много читают ваши ученые.

— Ученые? Но, любезный, старший будет помоложе вас! У другого же и пушка на верхней губе нет.

— Смешной народ, значит.

— Не смешной, а странный.

— И долго они живут здесь, эти философы?

— Я не знаю, философы ли они, но приехали они издалека. Они купили этот дом полтора года тому назад. Они ни с кем не знаются и к ним ходит только немой старичок. Они ходят гулять иногда в Люксембургский сад. Старший, говорят, болен.

— Что же с ним такое?

— Не знаю. У него такой истощенный вид, что страшно даже смотреть. Вдобавок у него, кажется, немножко повреждена голова.

— А другой?

— Другой здоров. К тому же, он сам доктор.

— Как? Доктор и такой молодой?

— Да, милостивый государь. Все бывшие у нас доктора даже удивлялись этому. Он, а не кто другой, вылечит нашего больного!

— Вам, должно быть, живется здесь недурно!

— Благодарю! Целый день возня. Впрочем, я не могу пожаловаться на господ. Они очень кротки и платят хорошо. Я к ним уже привязалась.

— Я бы не мог ужиться с таким странными людьми!

Орели несколько обиделась.

— Чем же странные? И с какой стати вы позволяете себе говорить это о людях, которые делают у вас такие значительные закупки!

Наконец мальчик удалился.

Орели проводила его насмешливой улыбкой и побежала за тряпкой, чтобы подтереть следы, оставленные его ногами на паркете.

— Нагрязнил еще, негодяй! — бормотала она с негодованием.

Потом она отправилась во второй этаж с книгами под мышкой. Подойдя к двери одной комнаты, она постучала.

Молодой голос приказал ей войти.

Экономка отворила двери и вошла в комнату.

Комната эта была довольно обширна. Старинная мебель и мольберт составляли все ее убранство. Молодые люди были заняты чтением.

Один из них лежал в кресле.

Он был очень бледен, губы его были бескровны, руки прозрачны и пробивавшаяся на голове седина говорила о преждевременном истощении.

Лицо было красиво, но большие, прозрачные глаза имели какое-то необыкновенное выражение.

Другой молодой человек сидел, облокотившись на стол, и ровным голосом читал книгу. Лицо его было ослепительной красоты.

Ему казалось не более двадцати лет. Желтоватый цвет лица и черные волосы указывали на иностранное происхождение.

Эти молодые люди составляли резкий контраст с выцветшей обстановкой комнаты.

— Что такое? — спросил грудным голосом младший, увидя остановившуюся на пороге экономку.

— Книги господину доктору Саму, — отвечала та, кладя книги на стол. — А это господину Рожеру Болье.

Она поклонилась и вышла с материнской улыбкой на устах.

V ИЗ КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ УЗНАЕТ, КТО ТАКОЙ ДОКТОР САМ, И МНОГОЕ ДРУГОЕ

Оставшись наедине, молодые люди несколько времени молчали.

Затем лежавший привстал с своего кресла и, устремив на своего товарища нерешительный взгляд, сказал колеблющимся голосом:

— Сам… я был сумасшедшим, не правда ли?

— Какое нехорошее слово! Выбыли больны, очень больны, но теперь вы выздоравливаете. Только голова ваша все еще немного слаба.

— Да, я еще очень слаб… я потерял память… когда я хочу что-либо вспомнить… у меня поднимается невыносимая боль в голове.

— Я и не хочу позволять вам стараться вспоминать. К чему преследовать то, что ускользает от нас?

— Но я хотел бы рассказать вам эти странные, невероятные видения, которые посещали меня во время моей болезни… о, как некоторые из них были прекрасны… были и ужасные… я помню все это так смутно… и ничего не понимаю…

— Рожер, прошу вас, перестаньте себя изнурять. Когда настанет время, я сам помогу вам вспомнить. Теперь вы должны жить только в настоящем!

— О, — отвечал Рожер, тихо покачивая головой, — настоящее не ускользнет от меня. Я все хорошо понимаю. И даже думаю и наблюдаю…

— Что же вы наблюдаете?

— Вас.

— Меня? — с беспокойством переспросил Сам.

— Да, ваш разговор и цвет лица указывает, что вы иностранец.

— Это правда! — живо отвечал доктор, — я американец.

— С юга, не правда ли? у вас совершенно южный тип лица.

— Именно!

— К тому же, на это указывает ваше имя. Сам? Имя американское… доктор Сам… но… каким образом вы уже доктор? Вы еще почти ребенок!

Этот вопрос сильно смутил доктора и он в замешательстве отвечал:

— В нашей стране менее требовательны чем у вас. К тому же, я должен признаться, что я еще студент. Титулом доктора я обязан воображению Орели, которая воображает, что невозможно лечить больного, не обладая дипломом. Вы молчите, Рожер. Разве моя откровенность лишила меня вашего доверия?

— О нет, любезный доктор Сам! Если я и не понимаю чего-либо, то хорошо знаю, что обязан вам жизнью. Вы для меня олицетворение здоровья, надежды на счастье. Я уверен, что никогда не выздоровею, если вы покинете меня!

Он промолчал несколько минут, потом продолжал:

— Скажите мне, Сам, есть у вас сестра?

При этом вопросе Сам потерял почти всю свою самоуверенность.

Но он успел овладеть собой и отвечал, смеясь:

— Нет, Рожер, у меня нет сестры… Но почему этот странный вопрос?

— Я спросил это потому, — отвечал Рожер, как бы собираясь с мыслями, — что в моих видениях была женщина, очень похожая на вас. Другие я позабыл, но эту женщину — нет. Но, быть может, я ее видел когда-либо, потому что чувствую, что люблю ее.

— Вы любите ее? — повторил мнимо-равнодушно Сам.

— О, да!

— И говорили ей это?

— Нет.

— Почему!

— Почему?.. ха! ха! ха!.. Вы не знаете… это был король… О Боже, как я страдаю!

— Рожер, — повелительно отвечал Сам, — я приказываю вам не думать. Это вредно вам. Забудьте все!

И Сам положил свою руку на лоб Рожера, который тотчас же успокоился.

Он растянулся в своем кресле и прошептал:

— Вы видите, Сам… Я был сумасшедшим…

— Займитесь чтением, Рожер, или вы опять заболеете.

— Читать скучно.

— Начните рисовать. Я принес вам новый оригинал: английскую акварель — внутренность кузницы. У вас талант, нарисуйте мне ее. Хотите попробовать?

— Я согласен, — небрежно отвечал Рожер и, взяв кисть и краски, он принялся за дело. Сам продолжал чтение.

Рожер лихорадочно водил кистью по полотну. Через час работа была кончена.

Больной откинулся на спинку кресла и погрузился в тяжелый сон.

Сам тихо встал с места, чтобы поправить подушки, лежавшие под головой Рожера.

Он бросил взгляд на рисунок и остановился в беспокойном недоумении.

Рожер и не подумал срисовывать с оригинала. Он нарисовал самого себя лежащим в гамаке среди роскошной растительности Индии. Детская рука раздвинула ветви и чья-то голова с любопытством склонилась над ним.

То была прелестная головка Самы, которую Рожер впервые увидел на плантации Гайдерабада.

В эту минуту раздался звонок.

Сам тихо вышел из комнаты и направился в залу, служившую приемной.

Орели доложила о приходе господина Дюрана. То был, как мы уже сказали, единственный посетитель дома. Дюран был старый друг семьи Болье.

Он был когда-то богат и знаменит, будучи одним из лучших докторов Парижа.

К нему-то и обратился Жорж Болье с просьбой о приюте для вдовы и дочери генерала Сен-Пьера после его убийства и гибели дела освобождения Индии.

Дюран был тронут несчастием Аниами и детской красотой ее дочери Евы.

Ребенок рос и Дюран все более и более влюблялся в нее. Он любил ее, как любят люди науки, не знавшие в жизни наслаждений.

Но Ева любила Жоржа Болье и Жорж сделал доктора поверенным своей тайны.

Дюран выказал себя героем.

Никто не имел возможности подозревать выдержанного им удара. Он скрыл свою любовь, которая еще более разгоралась.

Когда Еве минуло пятнадцать лет, Жорж женился на ней.

У них родился сын Рожер и с этой минуты судьба начала жестоко преследовать их.

Аниама умерла с горя. Жорж Болье был убит в сражении при Линьи. Ева также почувствовала себя пораженной смертельной болезнью.

Дюран бросил все, и госпиталь, и практику, и проводил дни и ночи у изголовья Евы. Но смерть взяла свое.

Дюран уединился и зажил одиноко.

Он перенес всю свою любовь на Рожера. В это время сэру Морицу удалось узнать кое что о своей семье и он обратился с заявлением к доктору Дюрану.

Остальное известно.

С отъездом Рожера жизнь Дюрана стала невыносимо печальной. Он уже не надеялся увидеть своего любимца, как вдруг однажды получил записку, которая приглашала его явиться в один из отелей Лиона.

Дюран, ни минуты не колеблясь, отправился туда.

Он очутился лицом к лицу с молодым человеком, очевидно, иностранцем, но одетым по-европейски.

От проницательного взгляда старика не ускользнуло переодеванье и молодая королева индусов, побежденных до сражения, принуждена была сознаться во всем.

То была Сама.

Она долго говорила с Дюраном, откровенно рассказав ему все. Она призналась даже ему в своей любви к Рожеру.

— Я нашла в бумагах Рожера ваши письма и вы стали моей надеждой! Вылечите его во что бы то ни стало!

Дюран был поражен величием преданности этой женщины и просто отвечал:

— Рассчитывайте на меня. Отныне я принадлежу вам и Рожеру.

Рожер и Сама поселились в доме улицы Урсулинок. Рожер не выходил из своего состояния оцепенения.

То не была смерть, то не был также сон.

Дюран тщательно исследовал больного и понял, что дух и тело одинаково поражены.

Нужно было сперва укрепить организм, а потом уже приступать к дальнейшему.

От Рожера было тщательно удалено все, что только могло напоминать ему Индию и оба индуса, сопровождавшие Саму, были помещены у Дюрана.

Доктор настаивал, чтобы Сама не жила вместе с Рожером. Он боялся, что это может скверно повлиять на Рожера, если тот вспомнит ее.

Но девушка оказала решительное сопротивление.

Сама заявила, что не оставит Рожера и Дюрану пришлось волей-неволей покориться.

Служанкой была нанята почтенная Орели.

Летаргия Рожера длилась уже целые месяцы. Он говорил бессвязные слова и почти не открывал глаза.

Сама деятельно изучала французский язык и медицину, ухаживая с материнской заботливостью за Рожером.

Рожер начал мало-помалу выходить из своего состояния.

Щеки его окрасились румянцем.

К нему вернулись силы, а вместе с ними и слабые проблески воспоминаний.

Это начинало немало беспокоить доктора Сама.

Картина, нарисованная Рожером, еще более усилила ее беспокойство.

— Рожер спит! — заявила она Дюрану. — Но я беспокоюсь. Он начинает вспоминать. А это смущает меня и я иногда не знаю, что отвечать ему. Сегодня он признался, что любил меня. Я чуть-чуть не изменила себе.

— Боже избави вас от этого! — воскликнул Дюран. — Вы должны оставаться для него доктором Самом. Любовь убьет его. Нужно развлекать его. Гуляйте с ним, возите его в оперу.

Сама молчала.

— Мужайтесь, дитя! — прибавил Дюран. — Ваша нежность непобедима. Рожер будет тем, кем был прежде!

— Что значит, что я королева, если я не могу доказать вам своей благодарности! — воскликнула Сама.

— Я старый эгоист, действую для себя и не желаю благодарности.

— Боги накажут вас, если вы говорите неправду.

— Я ведь сам люблю Рожера.

— О, я знаю это.

— И сам заинтересован в его излечении.

Дюран удалился.

Доктор Сам тихо вернулся в комнату больного.

Рожер все еще спал.

VI ЧТО ГОВОРИЛОСЬ В КЛУБЕ «СПАРЖИ»

Клуб «Спаржи» был центром, куда собирались представители древнейших фамилий. Самые кровные, самые верные, самые непримиримые!

Эти потомки крестоносцев избрали себе величественный и укромный приют.

Внизу лестницы неподвижно стоял швейцар в зеленой ливрее, почтительно отворявший дверь каждой вошедшей знаменитости.

В передней, лакеи в серых ливреях и шелковых чулках, напудренные и почтительные, молчаливо снимали верхнее платье с приходящих.

Голубой салон предназначался для тех, которые читали французские и иностранные газеты. В белом, желтом и зеленом салонах играли в карты.

Разговоры же шли повсюду.

Но курить не позволялось нигде.

Вечер проходил в сожалениях о том, что прошло, в осуждении существующего и в опасении за будущее.

Все дулись на правительство.

Высшим бонтоном в клубе «Спаржи» считалось называть Луи Филиппа не иначе, как герцогом Орлеанским.

Здесь обсуждали, смеясь, самые важные вопросы и толковали шутя о самых пустячных вещах.

Вечером 7-го января достопамятного 1842 года, несколько зрелых джентльменов вели вокруг стола веселый разговор.

Обсуждался восточный вопрос.

Одни, запоздавшие подражатели маркиза Биевра, приятно осмеивали положение египетского паши, положение, которое они находили затруднительным.

Другие осыпали кисло-сладкими похвалами лорда Пальмерстона.

Недалеко от них, четыре старичка меланхолически переговаривались, играя партию в вист.

— Мы идем к погибели, — вздыхал граф Лорн.

— К катастрофе! — подхватил барон Лонгефаж.

— К пропасти! — подтвердил герцог Миревиль.

— К окончательному уничтожению! — простонал маркиз Марель.

— Я давно уже предчувствовал это! — бормотал герцог. — Мы совершенно забыли про этикет.

— Да позвольте! В 1813 году, бедный Бреван представлялся Madame. Уходя, он сделал два поклона вместо трех. Это признак!

— Признак серьезный, — заметил барон, — так как Бреван был настоящий дворянин.

— Я, — заметил маркиз Марель, — начал отчаиваться во Франции с той минуты, когда увидел, что принц Вадон оставил кружевные манжеты и явился ко двору в перчатках. Разве это возможно?

— Дело в том, — вмешался граф Лорн, — что перчатки приличны на охоте, во время прогулки, на лошади. Но в салоне они неприменимы, даже белые — непозволительны!

— Еще немножко, — заметил барон Лонгефаж, — и невозможно будет отличить дворянина от мясника.

— Кстати! — воскликнул граф Миревиль. — Я получил сегодня сведения о последнем бале в Тюльери от своего камердинера.

— К чему вы позволяете вашей прислуге якшаться с лакеями замка?

— Ни-ни, успокойтесь! Говоря «камердинер», я не совсем точен. Негодяй оставил меня в 1830 году, изрядно обокрав меня. Он сделался портным, капитаном национальной гвардии, черт знает чем: одним словом, теперь герцог Орлеанский приглашает его на свои вечера.

Раздались разом три восклицания:

— Какой скандал!

— Какие нравы!

— Бедная Франция!

— И что рассказывает про бал ваш бывший камердинер? — спросил граф Лорн.

— Он находит общество крайне смешанным. Он возмущен этим и не хочет более посещать его. Негодяй служил шесть лет у меня, у него есть вкус.

У камина тихо разговаривала группа молодых людей.

— Голубчик, — говорил один из них, — уверяю вас, что у нее черные глаза.

— Однако, она блондинка.

— Да, блондинка с черными глазами.

— И прелестная, очаровательная, божественная…

— Не так громко, ради Бога, вы оскандализируете играющих в вист…

— Но ведь она очаровательна, эта княгиня Валицкая!

— Она действительно княгиня?

— Это другое дело. Вчера я говорил со своим старым кузеном, маркизом Марель, который, как вам известно, ходячий Готский альманах. Он знает все известные фамилии Европы и уверяет меня, что ни в Польше, ни в России нет князей Валицких. Значит, и не существует и княгини Валицкой.

— Однако, граф Лорн, мой дядя, говорил мне, что во время эмиграции он встречал в Германии молдаванина или валаха — князя Валицка.

— Что же это был за человек?

— Миллионер, оригинал, обладавший страстью к путешествиям… и к женщинам. Князь умер… в Индии, кажется, и не особенно давно.

— Значит, княгиня вдова?

— Вдова или нет, что за дело! Она восхитительнейшая из когда-либо виденных мною созданий!

— Какие глаза!

— Какая талия!

— Сколько грации!

— И какие экипажи, господа! Видали ли ее русских рысаков? А ее лакеи в зеленых кафтанах на лисьем меху!

— Говорят, что ее особняк на улице Марбеф настоящее восьмое чудо.

— Почем знать! никто из нас не мог проникнуть туда. Даже сам Гастон, объявивший себя ее рыцарем. Говорят, он до сумасшествия влюблен в нее.

— Как же, черт возьми!

— Как и мы все.

— Да, но он смелее нас.

— Смелость его не приведет ни к чему.

— Мы скоро узнаем это. Я держал пари с Гастоном — двести луи на его пони — что ему не удастся переступить через порог знаменитого особняка на улице Марбеф.

— Так вот почему мы так долго не видим Гастона! Он, видно, старается не проиграть своего пони. Когда же срок вашему пари?

— Через несколько дней. Да впрочем, нет. Сегодня тридцатое и срок именно сегодня, в полночь.

— Вы наверняка выиграли пони. Гастон не окажется счастливее нас и даже в случае удачи, он не решиться компрометировать княжну.

— Мы узнаем все от Максима Дюпреля. Это его друг и они никогда не расстаются.

— Подождем полночи, господа. Если существует пари, Гастон непременно явится.

— Нам приходится ждать недолго. Часы уже бьют.

И действительно, часы пробили двенадцать.

Еще не успел раздаться последний удар, как на мраморной лестницы раздались шаги. Дверь салона отворилась.

Вошел Максим Дюпрель.

Он был одет в черное и шел медленно. Лицо его было чрезвычайно бледно.

Молодые люди поспешили к нему навстречу.

— Что же, — спросили они, — а Гастон?

— Гастон, господа… вы его более не увидите! — отвечал дрожащим голосом Максим. — Я искал его два дня… он не возвращался домой… Я обыскал весь Париж… и все напрасно! Я взял с собой полицию — мы пошли по городу… Наконец, сегодня вечером, я нашел его в самой уединенной аллее Булонского леса.

— Убитым? — разом спросили молодые люди.

— Я не знаю! На нем нашли все — и деньги и драгоценности. На теле нет признаков насилия. Только на шее, над левым ухом, виден почти незаметный след укушения.

Молодые люди задали еще несколько вопросов, но Максим закрыл лицо платком и не отвечал.

Скоро все разошлись.

VII ТОЛКИ В КАФЕ ЛАСЕПЕД

За несколько часов до только что описанной нами сцены, на другом конце Парижа, посетители кафе Ласепед мирно смаковали свои чашки кофе.

Каждый читал свою любимую газету.

Господин Дусе пробегал Конституционель, господин Роншоно — Siècle, господин Пиншар — National, листы Débats скрывали лицо господина Дюрана.

Внезапно господин Дусе, Пиншар и Роншоно положили газеты на стол. Это движение было совершено столь единодушно, что госпожа Гудар вздрогнула.

— Еще исчез молодой человек! — воскликнул господин Роншоно.

— Именно об этом я хотел сообщить вам, — отвечал глухим голосом господин Дусе.

— Это уже третий в этом месяце! — заметил господин Пиншар.

— Третий в этом месяце! — повторила побледневшая госпожа Гудар.

— Да, сударыня, — с горечью ответил Роншоно. — Такова безопасность, которой мы пользуемся при вашем правительстве. Вы хороший гражданин, патриот, вы защищаете интересы вашего отечества, вы выходите из дома, и вдруг… трах, вас похищают! И кончено, вы исчезли и о вас ничего не известно. Где же уважение к праву человека? Где оно, скажите! Все это дело духовенства!

— Я не стану более выходить по вечерам! — прошептал Дусе.

— О, вы, папа Дусе, вы можете быть спокойны! — с насмешливой сострадательностью заметил господин Роншоно.

— Почему же это, позвольте спросить?

— Разве вы не обратили внимания, что все, которые исчезают — богаты, молоды и красивы.

— Мне кажется, — отвечал несколько обиженный Дусе, — что у меня есть достаток и что моя наружность…

— О да, папа Дусе, — продолжал неумолимый Роншоно, — я охотно верю, что вы были молоды в свое время и недурны… также в свое время! Теперь же вы весите слишком много и вас нелегко похитить. Хе! хе! хе!

— Это я понимаю! — поспешил покончить щекотливый разговор господин Дусе. — Я хотел сказать только, что эти исчезновения наводят страх на жителей.

— Да, эти исчезновения наводят страх на жителей! — повторила буфетчица, желавшая угодить всем своим клиентам.

— Господин Дусе столь же прав, сколько и господин Роншоно.

В разговор вмешался господин Пиншар.

— Что вы верите всем этим глупостям! Это просто правительство отводит глаза от своей политики. Я ни на грош не верю этим газетам.

— Однако, Constitutionnel… — рискнул господин Дусе.

— Siecle… — возразил Роншоно.

— Это, вероятно, напечатано и в Debats?

И Пиншар любезно обратился к Дюрану:

— Виноват, господин Дюран, в вашей газете также упоминается о деле?

Дюран сделал утвердительный жест головой.

— Ведь я говорил же это! — продолжал Пиншар. — Газеты все одни и те же. Я знаю, как их составляют. Мне объяснил это один литератор. Я могу сообщить вам этот секрет…

Слушатели насторожили уши.

Госпожа Гудар также сгорала от любопытства и не сводила своих круглых глаз с Пиншара.

Тот продолжал:

— Ежедневные газеты разделены на две половины. Политическая часть их независима. Что же касается заметок, известий, случаев и новостей, то все это оплачивается построчно газетными лицами или правительством. Последнее может поместить известие о небывалом бунте за ту же цену, за какую Ларош-Монсель помещает свои объявления о винах.

— Вы заговорили о Ларош-Монселе, — начал Дусе. — А знаете ли вы, что его сын также исчез? Вот уже две недели, как его не видно…

Дусе остановился и перевел дух.

— Что же это доказывает? — спросил господин Пиншар.

— Это доказывает, что газеты не врут.

— Ха! ха! ха!

— Конечно, так!

— И вы думаете, что Ларош-Монсель улетучился, как дым?

— Да, сударь!

— Ха, ха, ха! папа Дусе! ха, ха, ха! Если б тут не было дамы, я сказал бы вам, что с ним сделалось! Я знаю это по опыту. Эти богатые молодые люди любят повеселиться. Они пропадают по целым месяцам, если встретят девочку по своему вкусу в Прадо. Впрочем, довольно! Госпожа Гудар, ваш кофе прелестен!..

Госпожа Гудар покраснела. Господин Пиншар любил иногда сболтнуть.

Наступило молчание.

Внезапно входная дверь быстро растворилась.

В кафе влетел винный куртье с криком:

— Гарсон! Рома, горячей воды, сахара и лимон! Мое почтение, госпожа Гудар! Здравствуйте, господа! Я приготовлю себе грог! Я еще не обедал сегодня!

Изготовив себе грог и отхлебнув изрядный глоток из стакана, куртье произнес следующие слова:

— Я нашел сына Ларош-Монселя!

Эффект, произведенный этими словами, был просто неописуем.

Госпожа Гудар привскочила с места, господин Дюран положил свою газету, гарсон уронил поднос.

— О, Боже мой, да, продолжал куртье, — мне нужно было зайти в город за заказами и я возвращался домой, не спеша. Было около трех часов. Я шел Новым Рынком и прежде, нежели поворотить на мост, вздумал зайти развлечься в маленькое здание на углу, вы знаете!..

— В морг! — отвечал Дусе.

— Именно! Я вхожу и вижу за стеклом на доске… кого бы вы думали? Господина Адриена Монселя! Вы не поверите, как это поразило меня! Имея три года дела с его отцом, я узнал его с первого взгляда. Меня пригласили для дачи заявления. Я увидел его вблизи. Он был бледен, как полотно. Даже это удивило меня. Обыкновенно, утопленники имеют багровый цвет лица.

— Значит, сын Ларош-Монселя утонул! — сказал Пиншар.

— Конечно, его нашли в Сене.

— И это, по-вашему, — спросил Роншоно, — случайность или?..

— Вероятно, случайность. Господин Ларош-Монсель имел все данные, чтобы дорожить жизнью: двадцать три года, красив, богат. Он, вероятно, упал в воду.

— Или его бросили, — возразил Дусе. — В Париже много злодеев…

— Ба! на нем все цело! Часы найдены при нем, деньги также. На теле нет знаков насилия. Ах, впрочем, была маленькая царапина на шее, над левым ухом. Это, вероятно, оцарапал его веслом лодочник.

Не успел куртье кончить своего рассказа, как господин Дюран положил газету, взял шляпу и зонт и поспешно вышел.

После его ухода посетители кафе продолжали обсуждать это странное приключение.

VIII ДЮРАН ИЗУЧАЕТ РАЗЛИЧНЫЕ ПОРОДЫ ВАМПИРОВ

Господин Дюран взвешивал все прочитанное и слышанное в кафе.

Все это произвело на него тем большее впечатление, что он уже знал об исчезновении Гастона.

Последнее сообщил ему доктор Моньо, домашний врач семьи молодого человека.

Доктор Моньо был когда-то его учеником и сохранил знакомство с ним, изредка навещая своего учителя.

Господин Дюран отправился к нему.

Доктор собирался именно отправиться в особняк, где жила семья Гастона.

Родители молодого человека пожелали набальзамировать тело несчастного.

Господин Дюран попросил своего собрата взять его к себе в помощники.

Ничего не могло быть легче.

Доктор Моньо хотел и без того взять себе помощника, так что тотчас же согласился на просьбу своего прежнего учителя.

Господин Дюран мог свободно осмотреть в комнате, где лежал покойник, его тело и легкую рану на шее.

Он удалился, не сообщив никому результатов своих наблюдений.

На другой день, рано утром, он отправился в морг и получил доступ в комнату, где находились еще останки молодого Ларош-Монселя.

Он с ужасом убедился, что маленькая царапина, о которой говорил куртье, имела весьма странное свойство.

Эта почти незаметная ранка точь-в-точь походила на ранку Гастона и на рубец над левым ухом Рожера.

Господин Дюран вернулся домой.

Он провел целый день, перелистывая книги и делая из них выписки.

Наступил вечер. Он отправился на улицу Урсулинок, тихо позвонил у калитки, молча прошел сад и вошел в дом.

Рожер уже спал.

Сама вышла в залу. Она казалась озабоченной.

Однако здоровье больного было как нельзя лучше. Он ежедневно гулял и два раза был в театре, что оказало на него благотворное влияние.

Нравственная сторона его была еще поражена, физическая же — почти совершенно поправилась.

Господин Дюран начал спрашивать:

— Рожер никогда не обращал внимания, во время прогулки, на какую-либо женщину? Или не обращала ли внимания на него какая-нибудь женщина?

Черные брови Самы нахмурились.

— Во время прогулки, — отвечала она, — все женщины смотрят на Рожера.

— И ни одна из встречавшихся с вами женщин не обратила на себя вашего внимания?

— Ни одна! — презрительно сжав губы, отвечала Сама.

Господин Дюран встал и в волнении прошелся по комнате. Он подошел к Саме и, взяв ее за руку, сказал решительным тоном:

— Сударыня, нам угрожает опасность.

— Я верю! — отвечала, нисколько не удивившись, Сама.

— Почем вы это знаете?

— Я и сама не знаю. Я чувствую это, а предчувствия никогда, никогда не обманывают меня.

— В таком случае, они скоро осуществятся. Но почему же вы никогда не говорили мне об этом?

— Я не смела. Что могла сказать я вам определенного? Ничего! А мои предположения и предчувствия… как я думала — не имеют никакой цены в глазах ученого. Вы верующий?

— Это было бы слишком.

— Значит, вы не верите? — печально переспросила Сама.

— Это было бы неточно, — возразил Дюран. — Прежде, когда я был молод и здоров, я верил во все, верил в дружбу, в любовь женщины и даже в медицину.

Это было безумием.

Позднее, изучая человека, я искал его душу со скальпелем в руке. Конечно, я не нашел ее. Тогда я начал очищать все так же искренне, как раньше верил.

Это было глупо.

В настоящее время, я верю в существование чего-то невидимого и неосязаемого. Это сделало меня осторожным. Теперь я ничего не отрицаю, ничего не утверждаю и говорю с доктором Кордо: все возможно.

— Вы сомневаетесь?

— Нет, я не скептик. Видя вас, я верю в любовь и преданность. Я готов проверить кажущееся сверхъестественным. Если же это невозможно: expecto — я жду.

— Но вы допускаете сверхъестественное?

— Нет! Законы природы неизменны. Сверхъестественное является только как результат нашего незнания!

— Скажите откровенно, — с усилием проговорила Сама, — допускаете ли вы возможность существования… вампиров?

— Со времени вашего возвращения из Индии, я серьезно изучал этот вопрос. Я перечитал все, что о нем было писано и даже делал наблюдения.

— Значит, вампиры существуют и в Париже! — с ужасом воскликнула Сама.

— Почти, — уклончиво отвечал Дюран, чтобы дать возможность Саме оправиться. Во-первых, существует банкир Якобсен, состояние которого составлено из разорений. Каждый его червонец запачкан кровью. Но Якобсен высасывает только золото. Не будем говорить о нем.

Сама была поглощена какой-то мыслью и почти не слушала Дюрана.

— Существует еще госпожа Гики, — продолжал старик.

При имени женщины, Сама вздрогнула и стала слушать внимательнее.

— Госпожа Гики убила сына банкира Якобсена. Теперь она принялась за отца. Оба чудовища ведут замечательную борьбу. Мужчина упрямится, но женщина приняла ласкающий вид и, наверное, окажется сильнее. Госпожа Гики также вампир, но не кусается. Я оставил ее без внимания.

Сама снова погрузилась в размышления.

— Наконец, существует княжна Валицкая. Эта… эта наверняка кусается.

Сама выпрямилась.

— Она вампир, не так ли? — спросила она с трепетом.

Дюран сделал утвердительный знак головой.

Когда Сама несколько успокоилась, он прибавил:

— Вполне ли вы уверены, что Вали погибла?

— Мои приказания были исполнены самым верным из моих рабов, — сурово отвечала Сама, — а Сепра не возвращает тех, которые попали в ее волны. Но к чему этот вопрос?

— Вы сейчас узнаете.

С этими словами доктор Дюран вынул из кармана небольшую книжечку.

Книжка была напечатана на толстой бумаге, красивыми буквами и была, очевидно, очень стара.

— Эта книга, — сказал Дюран, — чрезвычайно любопытна и редка. Это перевод сочинений арабского медика Эбнесера, изданный в Амстердаме в 1680 году. Прочтите вот тут, страницу 72.

«Эти вампиры, — прочла Сама, — питаются людскою кровью.

Кровь эта всегда принадлежит молодым и красивым лицам противоположного пола.

Их нельзя убить ни повешением, ни мечом, ни из самострела.

Кровь их сохраняет свою жизненность и быстро залечивает вред, приносимый этими орудиями.

Им нужно отрубить голову, или пробить сквозь грудь кол, или испортить кровь каким-нибудь ядом.

Нужно еще заметить, что не всякий яд на них действует.

Вампиры узнаются обыкновенно по их губам, которые чрезвычайно ярко-красного цвета.

Также и по зубам, которые очень мелки, белы и чрезвычайно остры.

У них особенно замечательны два передних зуба, которые несколько выдаются вперед.

Вампиры в особенности же узнаются по глазам, которые всегда черного цвета.

Глаза их быстры, проницательны и имеют свойство очаровывать.

Они с чрезвычайной чуткостью отыскивают добычу, которая однажды ускользнула от них.

Они похожи в этом на охотничьих собак, которые находят нужное по следам.

Мы можем привести пример этому.

Одна молодая особа, очень красивая собой, по имени Фатьма, была укушена в Багдаде арабом, который был вампир.

Отец Фатьмы увидел это и пронзил араба своим кинжалом.

Араб казался убитым.

Отец девушки тотчас же покинул город из боязни, чтобы слух о происшествии не повредил его дочери.

Они пропутешествовали два года и наконец остановились в Америке.

Но вампир нашел и тут молодую девушку.

Он переоделся испанцем и успел завлечь Фатьму к себе.

Там он укусил ее вторично и на этот раз до смерти».

В то время, как Сама читала, Дюран погрузился в глубокое размышление.

Он делал всевозможные предположения и нарочно останавливался на самых ужасных.

Опыт научил его видеть в жизни больше дурного, чем хорошего.

А что, если Вали жива?

Что, если арабский медик Абнесер-Эддин, составляя свой странный трактат, говорил правду?

Что, если люди-вампиры действительно умеют находить вырванные у них жертвы?

Что, если вампир появится снова?

Но когда? В какой форме?

Что, если баядерка Вали и княгиня Валицкая — одно и то же лицо?

Погруженный в эти невеселые размышления, Дюран походил на охотника, идущего ночью лесом.

Откуда ждать нападения врага? Сойдет ли он с дерева или выйдет из под земли?

И он поспешает к просеке, освещенной луной. Им овладевает страх и желание скрыться куда-нибудь.

Внезапно Дюран ударил себя по лбу.

Он вышел из леса, он нашел себе убежище.

— Сударыня, — сказал он Саме, — мы не должны особенно беспокоиться. Не нужно преувеличивать опасности. Мне кажется, что, ускоряя события, можно управлять ими.

Сама хотела было попросить объяснения этих слов, но господин Дюран круто повернул разговор в другую сторону.

— Через несколько дней, — сказал он, — мы отправимся на первое представление в театр. Рашель будет играть в «Сиде» роль Шимены. Посмотрим, какое действие произведет это на Рожера. Я пришлю вам ложу. Вы хорошенько должны будете наблюдать за Рожером. Согласны? До свидания.

И Дюран ушел, не дожидаясь ответа.

IX ПЕРВОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ВО ФРАНЦУЗСКОМ ТЕАТРЕ В 1842 ГОДУ

19 января 1842 года во Французском театре давали Сида.

Мадемуазель Рашель, игравшая уже четыре года, успела создать одиннадцать ролей, в числе которых были: роль Камиллы, Гермионы и Есфири.

Ее дебюты начались при почти пустой театральной зале. Теперь же, эта самая зала давала шесть тысяч сбора — сумма громадная для того времени.

Знаменитая артистка пользовалась в эту минуту громкой славой и каждое ее появление на подмостках было событием.

На представление Сида собрался весь Париж. Представители политики, финансов, искусства, литературы, театра — все толпились в здании театра.

Литература сосредоточилась у оркестра и видимо распадалась на две партии.

Из классиков наиболее заметны:

Старик Мун из Французской академии, автор «Велизария» и «Силлы».

За ним баснописец Ивенс, служивший мишенью «молодежи».

Классики аплодировали Рашель, потому что она играла в трагедии. Но они помнили и предпочитали трогательную Дюшенуа, так хорошо умевшую плакать.

На театральной почве, разделявшей оба лагеря, были заметны:

Превознесенный до небес Скриб, избалованный общественным мнением и уже миллионер.

Спокойный и насмешливый Жюль Жанен, испускавший остроты, чтобы облегчить свой переполненный ум. Довольный самим собой, он снисходительно относился к другим.

На скамьях романтизма первое место занимал Теофиль Готье, гордо потрясавший своей львиной гривой.

Он и тогда уже славился как скульптор стиля. Но на нем не было красного жилета, блиставшего во время битвы за «Эрнани».

Рядом с ним виднелся продолговатый, изящный профиль певца Роллы.

Дальше — широкие жесты, курчавая голова, откровенная улыбка знаменитого рассказчика Александра Дюма.

И классики и буржуа единодушно осуждали его великодушно-беспорядочную жизнь, но все невольно поддавались очарованию его ума и веселости. Все читали его романы и аплодировали его драмам.

Вещь редкая — Дюма оставил после себя сына.

За ним виднелся могучий профиль Бальзака, уже успевшего примириться с неудачей, постигшей на подмостках его Вотрена.

Он верил уже в свою звезду, так как держал в руках все нити своей колоссальной «Человеческой комедии».

Около литераторов группировались живописцы, также разделившиеся на партии.

В то время еще не было и речи о реалистах и импрессионистах, но были сторонники колорита и световых эффектов.

На представлении присутствовали главы обоих партий.

Один — величественный и спокойный, как Гомер.

Другой — нервный и задумчивый, как шекспировский Гамлет.

За шумной толпой живописцев виднелась сравнительно более спокойная группа музыкантов.

То были: Адольф Адам, несомненный талант, остроумный и веселый собеседник. Прежде всего бросались в глаза его черная борода и очки. Он явился, чтобы заставить себя полюбить трагедию.

Гектор Берлиоз, непризнанный гений и желчная натура, с орлиным профилем и волосами, похожими на лес, над которым пронеслась бури.

Дальше теснились рисовальщики.

Остроумный Гранвиль, элегантный, глубокий Гаварни — портретист enfants terribles и состарившихся лореток.

Писатель, рисовальщик и актер Анри Моннье и многие другие.

В ложах напротив сцены сияли красотой: красавица графиня Л., до безумия любимая принцем крови, и госпожа Г., называемая десятой музой.

Муж последней обладал ничтожным литературным талантом, но составил себе состояние во сто тысяч ливров годового дохода.

Рядом блестели две звезды хореографического искусства: сестры Тереза и Фанни Э., из которых одна вышла замуж за короля.

Певица К., бывшая королевой Кипрской в опере и сделавшаяся последовательно графиней, герцогиней и принцессой.

Полусвет так же имел своих представительниц в лице мадемуазель N. из театра Гимназии и госпожи О. из Варьете.

На краю балкона сидела личность, долго занимавшая собой публику театров и прозванная «персиянином».

В высокой шапке, с длинной бородой и большими черными глазами, он привлекал немало лорнеток.

За несколько минут до поднятия занавеса отворилась ложа бенуара и ее заняли два молодых человека.

Их изящество и красота тотчас же обратили на себя внимание многих женщин.

Господин Дюран занимал место в партере и не покидал глазами ложу бельэтажа, которая была еще пуста.

Величественная и вместе естественная поза великой актрисы, ее благородная осанка и гармонический, глубокий голос не привлекали внимания старика.

Господин Дюран приехал в театр не ради удовольствия, а ради эксперимента, весьма для него важного.

Он сразу понял, что Рожер и княгиня Валицкая должны были встретиться когда-либо.

Он хорошо понимал также, что было бы гораздо лучше, если б эта встреча произошла в его присутствии.

Он имел бы тогда возможность взвесить все шансы опасности и принять нужные предосторожности.

Быть может, ему удастся даже руководить событиями, пока Рожер находится еще в состоянии апатии.

Господин Дюран предположил, что княгиня, вероятно, будет присутствовать на первом представлении.

Он навел все нужные справки и узнал даже, какую ложу оставила за собой княгиня и устроил так, что ложа Рожера находилась как раз напротив.

Однако, время шло, а ложа все еще оставалась незанятой.

Доктор начинал беспокоиться. Неужели что-либо могло задержать княгиню? Неужели она переменила свое намерение и не приедет в театр?

Началось уже, среди рукоплесканий, четвертое действие.

Родриг начинает рассказывать о сражении, данном им маврам, о воинах, которых ему удалось вовлечь в битву, о страхе, обуявшем врагов, об их безумном бегстве и криках ужаса, доходивших до небес.

Эти воинственные образы произвели сильное впечатление на ум Рожера.

Он наклонило я к сцене… все тело его трепещет… Он с силой сжимает руку Самы… Эти битвы… эти победы… мечты принимают образ действительности… приподнимается завеса, скрывавшая от него прошедшее…. взгляд его оживляется… Его решительное, самоуверенное лицо ясно показывает, что он сделался прежним Рожером.

Сама радуется этому превращению. Она сравнивает в своем воображении Рожера с Сидом.

Они видят вместе ослепительное небо Индии. Они снова берутся за начатое дело. Они оба царствуют над свободным народом.

Но раздается стук двери и шелест платья. Все зрители приподнимают головы.

В ложу авансцены вошла женщина и кокетливо уселась у барьера, зная, что обратила на себя всеобщее внимание.

Она села и грациозным движением спустила с плеч свою атласную, на горностае, накидку.

Талия и грудь ее были очаровательны. Черное бархатное платье застегивалось пуговицами из опалов.

Незнакомка поправила крохотной ручкой свои золотистые белокурые волосы под белой, шелковой шляпкой.

На руке ее блеснули в это время браслеты с алмазами и бриллиантами чудовищной величины.

Но более всего поражала в этой женщине ее причудливая красота.

У нее был матовый цвет лица, яркие черные глаза, составлявшие странный контраст с цветом ее волос.

Ее маленький рот с полными, хорошо очерченными губами поражал своим ярким пунцовым цветом.

Появление этой незнакомки произвело всеобщее впечатление.

Все головы склонились в ее сторону. Тысячи лорнеток направились на нее. По зале пробежал сдержанный шепот восторга.

Но ничто не могло сравниться с тем впечатлением, которое произвело ее появление на Рожера.

Он первым увидел и угадал ее. Ослепленный и очарованный этой женщиной, он не сводил с нее страстного взгляда.

Его еще неокрепший ум совершенно позабыл впечатления предыдущей минуты. Воинственные видения, мечты о славе — все исчезло. Его огненный, неподвижный взгляд сделался почти безумным.

Напрасно Сам старался привести его в менее возбужденное состояние.

— О Сам, — повторял он в каком то экстазе, — как прекрасна эта женщина!

Сам отворачивал голову, чтобы скрыть выражение горести, отражавшееся на его лице.

В эту минуту княгиня увидела Рожера. Она откинулась назад движением, полным удивления.

На прекрасном лице ее промелькнуло выражение желания и ненависти.

Но это длилось не более секунды.

Черты лица женщины с опалами снова приняли выражение спокойной красоты.

Она обернулась назад и сказала несколько слов женщине, которую, судя по ее простому туалету, можно было счесть за субретку.

Та тотчас же вышла из ложи и вернулась только через несколько минут.

Все это произошло чрезвычайно быстро, но ни малейшая подробность не ускользнула от доктора Дюрана.

Он вышел во время антракта и стал прохаживаться по коридору, в который выходила ложа Рожера и Самы.

Какой-то человек с желтым лицом, в зеленой ливрее, пристально смотрел на ее дверь.

«Я ожидал этого! — подумал господин Дюран. — Она распорядилась через камеристку. Этому лакею приказано следить за Рожером и узнать, где он живет».

Представление кончилось.

Зрители начали медленно выходить из залы.

Они надевали шубы и уходили в выходную дверь.

Все лестницы были запружены народом, любовавшимся на хорошеньких женщин.

Несмотря на настояния Сама, Рожер во что бы то ни стадо хотел дождаться выхода незнакомки, очаровавшей его своей красотой.

Наконец, она появилась и грациозно двигалась вперед, ни на кого не обращая внимания.

— Какие глаза! — говорили мужчины.

— Какие бриллианты! — восклицали женщины.

— Это княгиня Валицкая. Ее опалы стоят миллионов.

Проходя мимо Рожера, княгиня окинула его быстрым взглядом.

В ярких глазах ее блеснула жестокость.

Она перенесла свой взгляд на Сама и лицо ее приняло странное выражение.

Жесткие глаза приняли выражение бесконечной доброты и кротости.

Она остановилась на минуту в непонятном волнении.

Потом, сделав над собой усилие, она направилась к выходу и села в карету, сопровождаемая своей горничной.

Вороные лошади помчались стрелой.

X НОЧЬ КНЯГИНИ ВАЛИЦКОЙ

Рожер всю дорогу не переставал громко восторгаться красотой княгини.

Между тем, княгиня была уже дома.

Горничная ее, Алина, с подобострастной улыбкой суетилась вокруг своей госпожи.

Прекрасная незнакомка лениво отвечала на вопросы своей горничной.

Она устало поднялась и отправилась в свою спальню.

Спальня эта была до крайности роскошна. Даже невозмутимая горничная Алина и та испустила крик удивления, в первый раз войдя в нее.

Она имела овальную форму и стены ее были сплошь обиты дорогой инкрустацией.

Вызолоченный потолок поддерживался колоннами из слоновой кости.

Кругом стен стояли серебряные ящики, в которых росли пальмы.

С потолка спускались лампы в матовых шарах, фантастически освещая зелень комнаты.

На одном конце комнаты стоял широкий, низкий диван с шелковыми подушками. Над ним высились четыре пальмы.

То было ложе княгини.

Занавесями служила газовая ткань, протянутая между ветвями деревьев.

От времени до времени, в зелени раздавались легкие крики и над головой проносилось нечто весьма яркое.

То перелетала стая бенгали или птиц-мух.

Напротив дивана стоял громадный туалетный стол, поддерживаемый четырьмя серебряными слонами, поднятые хоботы которых выпускали тонкую струю духов.

Среди прочих вещей, разбросанных на столе, особенно видное место занимает кинжал с рукояткой, украшенной рубинами и бриллиантами.

Дамасский клинок его имеет змееобразную, извилистую форму и снабжен продольными углублениями, наполненными каким-то зеленым веществом.

Это оружие, пропитанное смертельным ядом, вложено в ножны из черного бархата.

Княгиня небрежно бросила на стол свои браслеты, перчатки и веер и обвела комнату скучающим взглядом.

Алина приступила к ее раздеванию.

Княгиня, зевая, вынула из косы роскошный гребень. Золотистые волосы почти совсем покрыли ее своей тяжелой массой.

Потом, завернувшись в широкую газовую тунику, она небрежно развалилась на своем восточном ложе.

— Прочти полученные сегодня письма! — приказала камеристке.

— Сегодня их очень много!

— Я хочу знать только подписи. Письма все одинаково скучны.

Княгиня протянула свои маленькие ножки и подложила руки под голову.

Алина села на ковер и принялась разрывать конверты.

Она пробегала их содержание и сообщала своей госпоже только выдающееся. Затем читала подпись.

— Барон Гартман. Банкир, толст и скуп. Не понимаю, как смеют они надоедать вам.

— Князь Донато Донати. Все эти итальянцы князья, и владения многих уместились бы в этой комнате. Посмотрим дальше!

— Граф Лорн. Стар, богат и урод.

Княгиня скорчила мину.

— А вот это лучше. Давид Фразер. Молод, красив и миллионер. Он постоянно бывает в опере.

— Знаю! — рассеянно отвечала княгиня.

Чтение продолжалось.

Резкий голос Алины продолжал перечислять имена.

Княгиня не прерывала ее и даже не делала вид, что слушает.

Взгляд ее был устремлен куда-то вдаль.

По временам губы ее кривила суровая усмешка и брови мрачно нахмуривались.

У нее был злой и печальный вид. О ком же она думала, на что сердилась эта красавица?

Перед ее глазами отчетливо проходили ужасные картины.

Она вспоминала далекий, очень далекий край.

Пустынная местность. Зловещая тишина, прерываемая тяжелыми шагами слона…. Мрачное журчание Сепры… Пронзительный крик и…. ужасающая тишина!

Но вот, через несколько секунд, на поверхности воды замечается волнение.

Показывается голова женщины.

Она вглядывается в мрак безлунной ночи и с тоской ищет глазами берег.

Достигнет ли она его?

Она плывет… вода журчит и пенится вокруг ее усталого тела.

В волосах ее оказался кинжал с бриллиантами и изумрудами. Этим-то кинжалом она и прорезала мешок.

Но достигнет ли она берега?

Ее руки слабеют… сердце бьется усиленно… в глазах темнеет… Кончено, — смерть!

Она закрывает глаза и отдается течению.

По реке скользит лодка.

Распевавшие гребцы вдруг умолкают и быстро приближаются к месту, указанному сидевшим в лодке чужестранцем.

Один из них бросается в воду и вытаскивает бесчувственную женщину.

Чужестранец — богатый путешественник, валахский князь.

Он вздумал прокатиться вечером по меланхолическим водам Сепры и заметил утопавшую.

Он не знал… и приказал спасти ее!

Но вот картина изменяется.

Князь живет с девушкой в роскошном европейском дворце.

Он у ее ног и тщетно умоляет отдаться ему.

Он влюблен в нее до безумия.

Он спас ей жизнь, она должна принадлежать ему!

Однажды вечером, она подарила его улыбкой. Она кивнула своей очаровательной головкой, и он, обезумев от счастья, бросился в ее спальню…

Наутро молодая индуска хлопнула в ладоши и на этот зов явились два индуса.

Она безмолвным жестом указала им на неподвижного князя, бледного, бескровного…

Они поняли…

Они взяли его на руки и вынесли. Никогда, никогда, никто не узнает, что сделалось с ним!..

Вали стала богата.

Она взяла золото и кровь своего благодетеля. Она будет брать еще и еще…

Бесстыдная жрица Дурги начала поражать мир своим богатством и красотой.

Ее окружает толпа мужчин, на нее молятся, но она никого не удостаивает своей улыбкой.

Во-первых — прочь старики!

Ей нужно молодых — богатых, красивых.

Женщина алчет золота, вампир — крови.

Вали ждет и дождется!

В эту минуту, Вали как бы считает свои жертвы. Зверская улыбка появилась на ее лице.

Внезапно она начинает метаться на своем ложе.

Она обращается к Алине и кладет ей на плечо свою руку.

— Ступай! — говорит она резко. — Брось это письмо. Никого не принимать из этих глупцов!

Удивленная Алина молча повинуется.

Что сталось с ее госпожой? Почему она так мрачна сегодня вечером?

Почему?

Потому что она сегодня видела одну из своих жертв. Увидела живой.

В красавице-баядерке неудержимо проснулся инстинкт вампира.

Чудовище алчет покончить…

Нужно зазвать Рожера сюда… она не будет иметь покоя, пока будет знать его живым.

К тому же, в ней проснулась ненависть к нему.

Она не забыла, что Рожера спасла женщина, что эта женщина победила ее.

Она не забыла еще холодных волн Сепры!

Он причиною этому и он еще жив!

В ней вдруг стало подниматься с глубины души иное чувство.

Рядом с Рожером она видела другого, более молодого и красивого…

Или она алчет новой жертвы?

Иди она ищет средства устроить и ему ловушку?

Нет. Вали думает не об этом.

Вид этого молодого человека не пробудил в ней инстинктов хищника.

Ее влечет к нему не его красота и богатая кровь…

Ее влечет к нему могущество и красота его глаз, энергическое величие его чела, царственная гордость его улыбки.

Он посмотрел на нее — без смущения, без страсти, без желаний.

Никто еще не смотрел на нее с таким равнодушием.

Она — привыкшая к лести и поклонению, перед которой склонялись все головы, все самолюбия, все имена, — она удивлена и страдает.

В ней проснулось не самолюбие, в ней проснулась женщина.

Чем больше она припоминает черты его лица, тем большее отвращение чувствует к самой себе.

Она в отчаянии спускается со своего ложа на ковер.

Она с ужасом валяется по мягкой ткани, умоляя богов избавить ее от алчности вампира.

— Дурга, — восклицает она, — сжалься надо мной! Приостанови свое мщение! Дай мне день быть женщиной и возьми мою жизнь!

И снова ей чудится обольстительный образ Сама.

— Ты сделал из меня твою рабу! Я боготворю тебя! Будь моим господином! Вали принадлежит тебе! Подари меня одним взглядом и убей меня!

Наконец, измученная борьбой, страданием и любовью, она уснула на ковре.

И виделся ей сон.

Около нее стоял Сам. Он презрительно смотрел на нее…

Она валялась у его ног, ставила его ногу на свою голову и твердила ему с безумной страстью: я люблю тебя!

XI НАЧИНАЕТСЯ!

На другой день, рано утром, Дюран отправился на улицу Урсулинок.

Рожер еще спал.

Сама не могла спать всю ночь и вышла к доктору бледная и печальная.

— Наступил кризис! — хладнокровно начал Дюран. — Встреча была неизбежна. Мы знаем теперь, что Вали в Париже.

— И вы уверены, что это она?

— Разве вы не узнали ее?

— У Вали были черные волосы, у этой белокурые.

— Разве этого нельзя изменить?! Нельзя изменить одного — взгляда. Вали выдали ее глаза. Увидев Рожера, взгляд ее стал походить на глаза хищника. Она не преминет начать действовать. Вчера она приказала следить за вами. Начинается игра! Лишь бы спасти Рожера.

— Но на него самого рассчитывать невозможно. Он будет для нас только лишней опасностью.

— Я и не думаю об этом. У него сердце мужчины, но голова ребенка. Он страстно влюбился в княгиню?

— Страстно! — глухо отвечала Сама.

— Мужайтесь! Мы должны употребить теперь все свои силы, чтобы спасти его. Я не покину вас и поселюсь здесь же. Я буду невидимо наблюдать и готовиться…

Старик лично заявил Орели о своем намерении поселиться сегодня же в этом доме.

Та пробормотала что-то, похожее на протест.

Для троих не хватит помещения. Она будет уставать, как собака. Наконец, она нанялась служить только двум господам.

Но господин Дюран устремил на нее такой взгляд, что она тотчас же утихла.

Старая служанка сочла даже нужным рассыпаться в любезностях.

Она исчезла и отправилась готовить постель доктору в указанной им комнате.

То была просто мансарда, расположенная под самой крышей.

Из окон этой комнаты открывался вид почти на всю улицу Сен-Жак.

Лучшей обсерватории нельзя было и отыскать.

Сидя у окошка, старик принялся за свой скромный завтрак, не покидая, однако, глазами улицы.

Кругом не видно было ничего подозрительного. По улице медленно ехала карета извозчика, запряженная тощей лошадью.

Все это было весьма обыкновенно, однако Дюраном овладело волнение.

Ему казалось, что в карете заключена какая-то тайна, что она везет нечто опасное.

Карета повернула на улицу Урсулинок.

Дюран окончательно убедился, что она остановится перед их домом.

Он быстро сошел с лестницы, чтобы иметь возможность предупредить возможную опасность.

Извозчик действительно остановился у ворот их дома.

Из кареты выпрыгнула порядочно одетая горничная и позвонила у калитки.

Отворить, однако, не особенно поспешали.

Посетительница позвонила еще раз. Наконец по песку дорожки раздались тяжелые шаги.

Калитка стукнула и отворилась.

— Господин Рожер Болье? — спросила камеристка.

— Здесь! — отвечала наученная Дюраном Орели.

— Пустите меня поскорее. Мне нужно видеть вашего господина.

— Все это очень хорошо, — флегматично отвечала Орели, — но вряд ли случится.

— А почему?

— Барин спит! — коротко отвечала Орели.

— Но уже полдень. В такой час можно и разбудить.

— Да — но я не хочу.

И Орели шумно захлопнула калитку.

Камеристка начала яростно стучать в нее кулаком. Калитка снова растворилась.

«Я и забыла, с чего следовало бы начать!» — подумала про себя камеристка.

Она вынула из кармана кошелек, взяла из него лун и поднесла к лицу Орели.

Моргающие глаза старухи тотчас же приняли кроткое выражение. Ее жирные губы сложились в сладкую улыбку.

Золотая монета весело блестела на солнце. Орели протянула свои пальцы и быстро схватила ее.

— Что вам угодно от господина Болье? — спросила она кисло-сладким голосом.

— Мне нужно передать ему письмо.

— Давайте, я передам его.

— Нет. Я должна передать его лично. К тому же, требуется ответ.

— Да я его принесу вам сюда. Подождите в карете.

— Как? Вы хотите заставить ждать меня у дверей? Вы забыли, что я дала вам двадцать франков!

— Неужели?.. — невозмутимо пробормотала Орели.

Смелость этого ответа смутила наглую камеристку.

Время, однако, шло — нужно было решаться.

Алина передала письмо и небольшой сверток и сердито уселась в карету.

Орели все отнесла к доктору Саму, наблюдавшему вместе с Дюраном за всем происходившим.

Оба тотчас же ушли в залу и поспешили развернуть сверток.

В небольшой картонке лежал белый бант с нарядным золотым перехватом.

Старик недоверчиво осмотрел бант, обнюхал его со всех сторон и сказал:

— Тут нет ни яда, ни чего-либо другого. Отдадим ему. Я начинаю угадывать, что заключается в письме!

— А думаете ли вы, что Рожер сообщит мне его содержание? — с горечью спросила Сама.

— Конечно. Не сердитесь только на него. Бедняжка повинуется мимолетной страсти. Он разболтает вам все!

— Что же мне говорить ему?

— Все равно. Вы напрасно будете стараться уговаривать его. Предоставим его самому себе. Скажу одно: не нужно, чтобы Рожер лично виделся с посланным княгини. Наша помощь может оказаться тогда слишком поздней.

Сама отправилась к Рожеру и передала ему присланное.

Рожер рассеянно распечатал письмо и, пробежав его, воскликнул:

— Сам! милый Сам! Представьте, что случилось! Это письмо от нее! Она угадала, она любит меня! Прочтите скорее!

Он протянул письмо. Сама отошла в сторону и стала читать:

«Если вы хотите увидеться, то приезжайте в 2 часа в следующий оперный маскарад, приколов к домино прилагаемый значок.

Дама с опалами.

Приедете ли?»

Прочитав письмо, Сама задумалась. Наконец, собрав все свое мужество, она проговорила:

— И вы поедете на свидание, Рожер?

— Конечно! Ничто в мире не воспрепятствует мне. Почему же мне не ехать?

— Женщина пишет, не зная вас… так смело и откровенно… Подумайте лучше!

— О, милый Сам, не портите мне моего счастья. Я люблю ее и хочу снова увидеться. Признаюсь, меня влечет к ней какая-то непонятная сила.

— Послушайте, по крайней мере…

— Я ничего не хочу слушать! Но кто принес это письмо? Я хочу видеть его! Хочу расспросить…

Сама вспомнила слова Дюрана и поспешила ответить:

— Письмо и сверток принесены комиссионером, который ждет ответа у калитки.

Забывчивый Рожер совершенно упустил из виду, что ему нужно отвечать.

Он схватил лист бумаги и начал было послание, грозившее занять собой все четыре страницы.

Однако, он скоро разорвал его и написал три слова:

«Благодарю! Я приеду».

Орели отнесла записку камеристке, которая начинала от нетерпения рвать свои перчатки.

Карета поворотилась и скоро исчезла за углом улицы Сен-Жак.

— Мы знаем теперь намерения Вали, — сказал Дюран Саме. — Теперь нечего опасаться до дня маскарада. Я удаляюсь. Терять время нечего. Прощайте!

— Вы покидаете меня? — робко запротестовала девушка. — Куда же отправляетесь?

— Хе! конечно, в страну неприятеля!

XII ДЕЛО ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Однажды утром на улице Нельи, на углу аллеи Марбеф, появился молодой малый с развалистой походкой.

Этот малый держал в руке большой узел. Достигнув крыльца нежилого особняка, он развязал его и разложил свои товары.

То были плохие потертые меха.

Исполнив это, Исидор Паради начал выкрикивать гнусавым голосом.

— Меха! меха! Дешевые, красивые меха!

Никто не думал беспокоить молодого негоцианта и он продолжал орать в продолжение целого дня, потом весело связал свой узел и стал ожидать.

Наступила ночь.

Паради взял узел под мышку и свистнул особым образом.

К нему скользнула чья-то тень и шепнула на ухо:

— Я теперь стерегу. Ступай, скажи тетке Берлокен, что меня задержали в типографии на ночь.

— Будет сделано. Ты же не зевай и не хлопай глазами. Патрону требуются сведения.

— Не бойся, Паради!

— Прощай, шалун! До завтра!

Паради удалился, оставив на страже Шапуля.

Наутро он явился сменить его, зная, что Шапуля никто не видел в улице Марбеф.

Паради снова принялся за торговлю, которая шла столь же успешно, как и вчера.

Ночью опять явился Шапуль и они вместе отправились на улицу Копо.

Они вошли к Дюрану — которого звали патроном — и сделали доклад, из которого следовало:

Что княгиня каждый день уезжает из дома в 2 часа и возвращается в четыре.

Что в особняк является много молодых людей, но их не принимают.

Что княгиня выезжает также вечером, всегда в карете и с горничной.

Что в особняке ночует не вся прислуга.

Что швейцар, кучер и лакей не похожи на французов, но, должно быть, хитрый народ.

На следующий день улица Марбеф не оглашалась уже криками Паради.

Но на другой день, в то самое время, когда карета княгини исчезла вдали, у подъезда особняка позвонил безукоризненно одетый жокей.

В руках у него было письмо.

Он отказался передать его швейцару и так же настойчиво не пожелал передать его лакею.

Он получил приказание передать его лично самой княгине. Ответ требовался наивозможно скорый.

К несчастью, княгини не было дома.

Прислуга была в затруднении; жокей изъявил готовность подождать и был введен в прихожую, после чего все разошлись по своим местам.

Особняк имел странный вид. Все было роскошно, слишком даже роскошно.

Очутившись один, жокей собрался осмотреть на цыпочках все комнаты.

Перед ним находились три двери. Одна вела на двор. Другие две — во внутренние покои.

Жокей — или, иначе, Дезире Шапуль — заметил пуговку в стене прихожей и нажал ее.

Стена поддалась.

То была также дверь, ведшая на темную лестницу.

Шапуль угадал, что лестница ведет в винный погреб и, вернувшись, вошел в дверь налево.

Он очутился в великолепном салоне, обтянутом шелковой, затканной золотом материей.

Вдоль стен салона тянулся широкий диван.

На полу лежали шкуры черного медведя.

В нише стояла золотая статуэтка, которую Шапуль нашел отвратительной.

То было изображение Дурги.

Богиня имела ожерелье из членов человеческого тела и держала в руках саблю и человеческую голову.

Лицо ее выражало животное зверство.

Из салона узкий коридор вел в уборную.

Дезире Шапуль нашел, что тут «хорошо пахнет».

Он был поражен изобилием и роскошью находившихся здесь предметов.

Он взял со стола шар из горного хрусталя, предназначенный для охлаждения рук, но шар выскользнул у него и с громом покатился по полу.

Тотчас же в доме поднялась суета.

Повсюду раздался шум отворявшихся и затворявшихся дверей.

Шапуль хотел бежать.

Но было уже поздно.

Прибежали черные слуги и окружили его.

Один из них выхватил из-за пояса кинжал и хотел было поразить бедного Шапуля.

Последний понял, что настала его последняя минута, и решился умереть храбрецом.

Он изо всех сил ударил слугу ногой в живот.

Этот удар, конечно, делал его смерть еще несомненнее, но, но крайней мере, удалил минуту ее наступления.

Но в это время появилась компаньонка княгини.

Алина, как мы уже говорили, была молода и недурна собой, но выражение лица ее имело в себе нечто зловещее.

Увидя ее, Шапуль припомнил ее черты. Он видел уже ее однажды на скамье подсудимых, во время разбирательства знаменитого процесса.

Появление ее не сулило Шапулю ничего хорошего.

— Что тут такое? — произнесла она повелительным тоном. — Не нужно крови. Она оставляет пятна. Ты, — прибавила она, обратившись к груму, — принес письмо барыне. Подавай его сюда.

Шапуль робко протянул ей письмо.

Алина взяла его, распечатала и развернула бумагу.

К несчастью, лист был совершенно чист.

— О! о! — пробормотала Алина, — твои дела начинают портиться. Упрячьте-ка этого негодяя в погреб, а когда барыня вернется, мы рассудим.

Шапуль был моментально повален на землю и связан по рукам и ногам.

Его взяли на руки и отнесли в погреб.

Перед ним растворилась тяжелая дубовая дверь.

Он был положен на землю, и дверь снова затворилась.

Шапуль недолюбливал опасные положения. Но, очутившись в нем, он хладнокровно покорился своей участи и сохранил даже некоторую дозу веселости.

Лежа на земле и не имея возможности сделать хоть малейшее движение, он стал серьезно обдумывать способ спасения.

Но его было довольно трудно найти.

Княгиня уехала в два часа. Он явился десять минут спустя после ее отъезда. В разговорах и прочем прошло не менее двадцати минут. Борьба длилась не более пятнадцати.

Значит, теперь должно быть без четверти три часа.

Княгиня возвращалась обыкновенно в четыре. Ему, значит, оставалось ждать немногим более часа.

— Час с четвертью, — говорил себе Шапуль, — времени немало, когда обретаешься в моем положении. Но его не хватит для того, чтобы удрать. Нужно оборвать веревки, найти выход. Нет — времени никак не хватит. Я в погребе… тут должно быть окно. Однако, я не вижу света. Окно, должно быть, чертовски мало. Все равно, поищем!

Но он не мог пошевельнуть ни рукой, ни ногой. Он попробовал перекатиться — это ему удалось, хотя не без труда.

Он докатился до стены.

Тут, глазам его представилось небольшое окно над землею. Он вспомнил, что видел его внизу стены, выходящей на авеню Нельи.

Шапуль стал тихо посвистывать.

Через несколько минут ему отвечали таким же свистом. Завязался следующий диалог:

— Паради!

— Шапуль!

— Ты тут?

— Как и всегда!

— Есть у тебя ножик?

— Есть? Я еще недавно отточил его.

— Раскрой его и спусти в окно.

— Есть!

— Отлично! Теперь расхаживай около окна и подойди к нему через полчаса.

Шапуль подполз к ножику и с величайшими усилиями достиг того, что ножик пришелся острием вверх.

Он стал тереть тогда о него связывавшую его руки веревку, которая скоро поддалась.

Рука освободилась и действовать стало уже гораздо легче.

За первой веревкой последовала вторая, третья.

Наконец, Шапуль освободился от своих уз. Он мог встать и ходить.

Глаза его привыкли к темноте. Он начал рассматривать замок.

Он был прикреплен изнутри четырьмя винтами.

Шапуль хитро улыбнулся.

Винты не успели еще заржаветь, так как дверь была новая.

Он начал отвертывать их своим ножом. Через несколько минут замок упал на землю.

Время, однако, шло, нужно было торопиться…

Шапуль вернулся к окну и снова засвистал.

Паради не замедлил откликнуться. Он выслушал заявление своего товарища и удалился.

Шапуль тихо поднялся по лестнице и осторожно стал прислушиваться у двери, ведущей в переднюю.

У подъезда раздался звонок.

В отворенной двери появилась неказистая фигура Паради.

Он принес заказ горничной.

Консьерж протянул было руку, чтобы взять принесенное, но был в одну минуту сшиблен с ног Паради.

В эту минуту раздался условный знак — пронзительное чихание.

Шапуль ринулся из своей засады, перескочил через консьержа и исчез вместе с Паради.

Прибежали слуги, но было уже поздно.

Они открыли совещание под председательством Алины.

Очевидно, сбежавший был шпион. Пустить его в особняк было большой неосторожностью.

Выпустить же его было просто глупостью.

Чтобы избегнуть возможных неприятностей, все решили ничего не говорить об этом княгине.

Шапуль и Паради, не теряя ни минуты, отправились к господину Дюрану, чтобы сообщить все виденное.

Старика в особенности поразили два обстоятельства:

Во 1-х, сад особняка был отделен весьма низкой оградой от другого сада, выходящего на улицу Марбеф.

Во 2-х, Алина была замешана в весьма важном преступлении.

Шапуль дал относительно последнего самые подробные сведения.

— Она называет себя Алиной — это вздор. Настоящее ее имя — Манон, по прозвищу Гринш. Она была любовницей судившегося вора. Мы видели, Паради и я, как его судили. Он убил старуху на улице Альбуи, в доме под № 14. Она же осталась в сильном подозрении.

Шапуль дал еще много подробностей, которые оказались нужными Дюрану.

На другой день господин Дюран нанял дом, сад которого находился рядом с садом особняка княгини Валицкой.

XIII АЛИНА ДЕЛАЕТ ХОРОШЕЕ ЗНАКОМСТВО

На церкви св. Филиппа медленно пробило девять часов.

Вдоль улицы Сен-Оноре еле тащился фиакр. Он повернул на Ангулемскую улицу и остановился напротив авеню Марбеф.

Из кареты вышел человек и начал прохаживаться вдоль тротуара.

На нем были синие очки, не позволявшие различить цвет его глаз.

В руке, обтянутой в желтую перчатку, находилась легкая тросточка с золотым набалдашником.

Несмотря на довольно сильный холод, на нем не было пальто.

Незнакомец прогуливался уже около десяти минут, нетерпеливо покашливая и постукивая тростью о камни тротуара.

Но вот отворилась дверь отеля княгини Валицкой, и из нее вышла женщина, закутанная в плащ.

Она осмотрелась по сторонам и, увидев прогуливающегося, прямо направилась к нему.

— Это вы, господин Эрнест! — обратилась она к нему ласковым тоном.

— Да, прелестная Алина! — отвечал Эрнест. — Это я, ваш обожатель, любящий вас больше…

— Не говорите глупостей! — кокетливо прервала его Алина, закрывая ему рот своей обтянутой перчаткой ручкой. — Поговорим серьезно — хотите?

— Я желаю всего, чего вы желаете…

— Вот и прекрасно! Мы, я вижу, скоро сделаемся друзьями. Ах, как мне трудно было попасть сегодня на свидание! Барыня непременно хотела взять меня с собой. Я прикинулась больной. Она уехала одна. Я и убежала сюда…

Эрнест счел своей обязанностью коснуться губами руки Алины.

Впрочем, это было сделано без особенной поспешности.

— Это что такое! — вскричала та. — Я слушала вас вчера, слушаю сегодня, вы кажетесь мне серьезным человеком, и я ненавижу молокососов… Но я честная девушка… К тому же, я не решусь бросить свое место из-за пустяков. Ну, что вы хотите сказать мне?

— Скажу, во-первых, прелестная Алина, что я думал о вас целый день.

— Та, та, та! — нетерпеливо прервала его молодая женщина.

— Да, — серьезно продолжал Эрнест. — Я целый день думал о вас, рыская по магазинам. И я пришел к заключению, что палисандровая мебель лучше пойдет к вам, чем мебель из красного дерева, которая теперь не в моде.

— Все это очень хорошо, но… вы позволите мне быть совершенно откровенной?

— Умоляю вас.

— И вы не рассердитесь?

— О, Боже — никогда!

— В таком случае — извольте! Видите ли, господин Эрнест, все мужчины так легкомысленны, что мы — бедные девушки — должны быть осторожными. Что будет со мной, если вы бросите меня? Место теперь у меня очень выгодное. Я желала бы обеспечения. О, не для самой себя, а для моей матери.

— Это очень понятно, — отвечал господин Эрнест. — Я дам вам десять тысяч для вашей матери и десять тысяч вашему отцу, о котором вы забыли упомянуть. Есть у вас еще родные? Братья? сестры? тетки? кузены?

— Вы хотите смеяться надо мной? — с неудовольствием заметила Алина.

— Я никогда этого не посмею! — почтительно отвечал Эрнест.

— Все это хорошо. Я вижу, что вы все шутите. Но вы не настолько молоды, чтобы делать из-за нас глупости. Пустите меня!

— О нет! — внезапно переменяя тон, отвечал господин Эрнест. — Ты попалась, Манон Гринш, и попалась ловко.

Услышав свое настоящее имя, субретка побледнела, как смерть.

Не долго думая, она хотела броситься бежать.

Но у нее подкашивались ноги.

К тому же, сильная рука удерживала ее за плечо.

— Послушай, что я скажу тебе, Манон, — жестко продолжал незнакомец. — Ты должна повиноваться мне с нынешнего дня. Ты должна беспрекословно исполнять все мои приказания. Слышишь ли? Если я останусь доволен тобой, то ты получишь двадцать тысяч франков. Если же нет — я тебя упрячу.

— Да кто же вы, наконец? — спросила пораженная ужасом Манон.

— Что за дело! Я знаю, кто ты! Этого достаточно. Я знаю все про дело на улице Альбуи. Дело, как видишь, пахнет тюрьмой. Согласна ли ты на мои условия? Я тебя не принуждаю. Отвечай — да или нет?

Незнакомец снял свои очки и устремил на Алину свой стальной взгляд.

Та окончательно растерялась и отвечала:

— Я согласна и буду повиноваться вам.

— Значит, завтра, в девять часов, перед пробуждением княгини, ты придешь ко мне на улицу Соссе, № 3-й. Ты спросишь господина Эрнеста.

Алина, шатаясь, возвратилась в особняк Марбеф.

Незнакомец сел в карету, оставленную им на углу улицы Ангулем, и приказал вести себя на улицу Соссе, № 3-й.

Он отпустил тут кучера, быстро прошел сад и, не останавливаясь перед ложей портье, вошел в небольшое помещение в антресолях.

Он подошел к зеркалу и освободился от своей нарядной одежды.

Он снял свою бородку, усы и парик, снова надел свой белый галстук и черный, атласный жилет, и вышел на улицу.

Любой посетитель кафе Ласепед узнал бы в нем господина Дюрана.

XIV МАСКАРАД

Наступила ночь оперного маскарада.

Карета княгини Валицкой стояла у подъезда особняка. Закутанный в меха кучер нетерпеливо похлопывал руками.

В ложе портье грелись швейцар и лакей. Мадемуазель Алина, уже одетая в черное домино, быстрыми шагами прошла через двор.

В руке у нее находился хрустальный графин, переданный ей утром господином Эрнестом.

— Вот, — сказала она, входя в ложу, — графин с араком, который я припрятала для вас. Вам веселее будет ждать нас ночью. Спрячьте его теперь и Боже вас сохрани выпить хоть каплю прежде нашего отъезда.

Она поставила графин на стол и поспешно вернулась в особняк.

Слуги с радостью глядели на стоявшую перед ними влагу.

Они протянули было к ней руки, но вспомнили приказание Алины. Нужно было ждать отъезда княгини.

Поэтому немудрено, что швейцар поспешно отворил дверь уезжавшим.

Он следил несколько минут за удалявшейся каретой и весело вернулся в ложу, где ожидал его лакей.

Из шкафа был вынут драгоценный графин.

Его подняли к лампе и долго любовались золотистым цветом напитка.

Арак был разлит по стаканам, и собеседники начали с наслаждением потягивать его.

Не успела скрыться в отдалении карета, как наверху забора сада отеля княгини показались два человека.

Они были одеты совершенно так же, как и прислуга княгини: широкие черные панталоны, высокие сапоги, шелковые рубашки и суконные кафтаны.

Из-под меловых шапок виднелись длинные белокурые волосы.

То были Бирруб и Сапвалла. На шее последнего по-прежнему красовался ящик со змеей.

Они соскользнули на землю, осторожно прошли садом и скоро очутились под окнами дома.

Сапвалла вынул из кармана кусок воска, прикрепленный к носовому платку.

Он прикрепил воск к одной из рам окна и обрезал кругом стекло бриллиантом.

Стоило только дернуть за платок, и из окна выпал кусок стекла.

Он отворил задвижку, и оба проникли в особняк, прошли комнаты и очутились на дворе.

Они подошли к ярко освещенным окнам ложи портье. Лакей и швейцар усердно попивали арак.

Слуги княгини не замедлили выпить весь арак.

Затем они погрузились в какую-то блаженную полудремоту.

Глаза их закрылись, головы склонились на стол, руки упали вдоль тела.

— Господин не ошибся, — заметил Сапвалла, — они выпили и спят. За дело, Бирруб! Свяжем этих собак и запрем их в погреб.

Они в одну минуту сделали это. Бирруб взвалил себе на плеча обоих слуг, которые были заперты в погребе.

В это время княгиня приехала в Оперу.

Улица Лепелетье была полна света и движения.

Свет играл на касках жандармов, похожих на конные статуи.

Освещенные рестораны, блестящие выставки костюмерных магазинов, ряды газовых фонарей театра — все это представляло весьма красивое зрелище.

Вдоль улицы толпились любопытные, жадно смотревшие на приезжающие маски.

В этой-то толпе и отличился юный и ловкий Паради.

Он зажигал тиры, чистил обувь, почтительно отворял дверцы экипажей.

Он называл своих клиентов «граф» и получал за это щедрое вознаграждение.

Но, несмотря на все это, Паради был рассеян. Он, очевидно, ожидал кого-то.

Когда подъехало купе княгини Валицкой, он быстро перемигнулся с Шапулем и подошел поближе.

Первой вышла из купе Алина.

За ней последовала княгиня, закутанная в соболью ротонду.

Обе скрылись в толпе, поднимавшейся по лестнице.

Наконец, княгиня добралась до своей ложи.

Она сняла свою ротонду и задумчиво уселась у барьера.

В зале было душно. В ярко освещенном круге партера весело двигалась нарядная толпа.

Раздались звуки оркестра.

По зале задвигались пары.

Играли кадриль «Graise cassée».

Танцами дирижировал известный эксцентрик-банкир. Мелару безумно аплодировали.

— Я не нужна вам, сударыня? — спросила Алина у княгини.

— Нет, — отвечала та, — ступай! Ложись спать — и спи… спи!..

— Можно мне взять карету?

— Нет, мне она скоро понадобится.

Алина вышла из ложи.

В коридоре ее остановил человек в черном плаще и шепотом заговорил с ней.

— Господин Эрнест! — с ужасом воскликнула Алина.

— Дала ли ты арак слугам? — спросил тот.

— Да.

— Ты сядешь в карету своей госпожи…

— Она не позволила мне этого…

— Ты должна повиноваться мне беспрекословно сегодня!

— Но…

— Я ничего не хочу слушать. Не забывай, Манон, что ты…

Алина с ужасом воскликнула:

— Хорошо! хорошо! Я исполню все!

— Ты возвратишься в особняк. Карета приедет обратно. Что бы не случилось сегодня ночью, ты должна спать. Завтра ты будешь свободна и получишь деньги.

Алина быстро спустилась с лестницы и крикнула кучеру:

— Скорей, домой!

Кучер ударил по лошадям, и карета загремела по мостовой.

Через четверть часа они были уже на улице Марбеф.

Дверь особняка растворилась прежде, даже нежели раздался звонок.

Кучер въехал на двор.

Внезапно чьи-то сильные руки стащили его с козел, заткнули рот и унесли.

То было дело Бирруба, незаметно вскочившего на подножку.

Кучер был положен в конюшне.

Бирруб снял с него его кафтан и шапку и, одевшись, сел на козлы.

Карета помчалась обратно к Опере.

Княгиня Валицкая вынула из-за пояса крошечные часы, вделанные в сапфир.

Была пора.

Она встала, вышла из ложи, прошла коридор и отправилась в фойе.

То было место, где предавались наслаждению.

Княгиня вошла в него, с трудом протискиваясь сквозь толпу.

Она направилась в левую сторону обширной залы.

Ни минуты не колеблясь, она подошла к мужчине с золотым бантом на плече.

Часы пробили два.

Рожер приехал уже давно. Он ждал в лихорадочном сомнении.

Увидя приближающуюся женщину, он сразу узнал княгиню Валицкую и затрепетал.

Она взяла его руку, и они начали прохаживаться по зале, тихо разговаривая.

Всякий, кто пристально взглянул бы на них, сразу угадал бы, что мужчина совершенно поддался очарованию женщины.

Женщина кокетливо уступала мужчине.

За влюбленной парой, однако, следили.

За ними незаметно шел человек в черном плаще.

Он вел под руку женщину, одетую в черное домино.

Женщина эта, казалось, была погружена в глубокое отчаяние.

Вид княгини, нежно опиравшейся на руку Рожера, доставлял ей, по-видимому, страшные мучения.

Но беспокоило ее не одно только это.

— Уверены ли вы, что все готово? — тихо спросила она у своего спутника.

— Послушайте сами! — отвечал человек в черном плаще.

Они приблизились к княгине. Женщина прислушалась.

Княгиня говорила томным голосом:

— Нет, не настаивайте: это невозможно, не терплю ресторанов!

Ответа Рожера не было слышно.

Княгиня продолжала:

— Но, если вы непременно хотите… Я сумасшедшая… Мы поужинаем у меня…

Говор толпы снова заглушил ответ Рожера.

Нахлынувшие маски разъединили обе пары.

— Видите, сударыня, — заметил человек в черном. — Алина сделала свое дело.

— Да, вы правы, — отвечала Сама. — То, что вы сделали, сделано хорошо. Но, как бы то ни было, мне, все-таки, далеко не хватает того спокойствия, которое дается уверенностью. Да хоть бы и вас взять — уверены ли вы и сами в успехе?

— Увы! Человеческая проницательность всегда имеет свои пределы, как бы ни были велики размеры этой проницательности. Всегда найдется что-нибудь такое, что способно ускользнуть от нашего взгляда. Вот это-то непредвиденное и разрастается иной раз, совсем неожиданно, до такой степени, что уничтожает собой все наши предварительные соображения. Такова судьба всякой борьбы.

— Судьба борьбы! — пробормотала про себя Сама задумчиво. — Будет ли она, судьба эта, за нас или против нас в эту ночь?

— Напрасно стали бы мы теперь об этом раздумывать, — с живостью произнес человек в черном плаще. — Время размышлений прошло и настала пора действовать. Посмотрите! Рожер и княгиня удаляются из фойе. Постараемся не потерять их из виду.

Действительно, княгиня спускалась с лестницы под руку с молодым человеком.

— Замечаете вы, — говорила она, обращаясь к своему спутнику, — что, несмотря на весь этот шум, на все это движение, ничего на свете не может быть скучнее бала в Опере!

— О, можно и здесь быть очень счастливым, — отвечал ей на это молодой человек.

Разговаривая таким образом, они достигли театральных сеней.

Княгиня отдала приказание окликнуть свою карету.

Экипаж въехал под арку подъезда, поддерживаемую колоннами.

Княгиня села в карету, увлекая за собой и того, кто не должен уже был увидеть наступления следующего дня.

Лошади рванулись вперед.

Но не будь Валицкая занята так своими мыслями, она заметила бы, конечно, что бег ее лошадей замедляется.

Кучер удерживал их, разумеется, затем, чтобы не столкнуться с встречными экипажами.

Но, как бы там ни было, он все-таки терял время.

Экипаж княгини обогнала небольшая, черного цвета, двухместная каретка, которая и скрылась впереди с быстротой молнии.

XV ЗЕМЛЯ И НЕБО

После того, как Бирруб взобрался на козлы и карета уехала, Сапвалла притворил двери особняка, не дав себе труда запереть их как следует.

Природная леность подсказала индусу следующую счастливую мысль: стоит ли заботиться о двери, когда все равно надо будет ее отворять.

Сапвалла вернулся в комнаты.

Бутылка с араком осталась раскупоренной, и охмеляющий запах напитка наполнял собой натопленную комнату.

Сапвалла погрузился в продолжительное созерцание бутылки.

— Нет, — сказал он себе, — пить я не стану; господин запретил мне это. Он подмешал в арак снотворного яда, а мне он велел не спать… Однако, как прекрасно пахнет арак… Жаль, очень, жаль… Но пить-то я все-таки не стану. Нет-нет, ни за что на свете… Вот разве поближе понюхать… Чрезвычайно подкрепляющий запах!

Индус поднес бутылку с араком к лицу, наклонился над ее довольно широким горлышком и стал вдыхать в себя, с чрезвычайной жадностью, алкоголические пары.

Время проходило, а Сапвалла, убежденный в том, что он в точности исполняет отданное ему приказание, не переставал вбирать в себя опасный запах.

Наконец он почувствовал, как отяжелела его голова.

— Нет, — сказал тогда про себя индус, — здесь для меня чересчур жарко натоплено. Это мне нездорово. Если я останусь здесь, то засну.

Он поправил ящик, который постоянно носил у себя на шее, и вышел на двор.

Там порывисто бушевал холодный северный ветер.

Но напрасно старался Сапвалла ходить ускоренными шагами взад и вперед по двору: он чувствовал, как всем его существом овладевает какая-то тяжесть. Голова его была как бы стянута каким-то свинцовым обручем.

Очевидно, холодный воздух влиял на него столь вредным образом. Чтобы высвободиться из-под этого дурного влияния, Сапвалла, не будучи уже в состоянии отдавать себе строгого отчета в своих действиях, вернулся в особняк.

Вскоре он очутился в спальне княгини.

Вид экзотических растений, перепутывавшихся своими ветвями в этой чудной комнате, поверг его в чрезвычайный восторг.

— Ах, — прошептал он, — это моя родина! Вот они — деревья Уджеина, вот они! И какое кругом благоухание!.. Как счастлива была бы Найя, если бы она это увидела… Она так долго уже сидит в своей тюрьме… бедная, бедная Найя!

Индус раскрыл длинный ящик и тихонько посвистал.

Плоская и как бы треугольная головка выставилась наружу.

В продолжение минуты змея оставалась совсем недвижимой.

Ее маленькие, умные, но злобные глазки светились, как бриллианты, и оглядывались по сторонам.

Наконец, пресмыкающееся выползло из ящика и, изгибаясь большими кольцами, направилось в сторону деревьев.

Сидя на корточках и свесив голову на грудь, индус находился в том своеобразном состоянии засыпающего человека, который, уже вконец парализованный сном, все-таки еще старается привести в исполнение занимающие его голову мысли.

Сапвалла хотел посвистать, чтобы позвать Найю, но он не мог произнести ни одного звука.

Он намеревался открыть ящик, в который должно было вернуться пресмыкающееся, а руки его, между тем, в обессилении, спускались вдоль тела.

Как бы сквозь сон, услышал он шум подкатившихся колес… карета остановилась у подъезда особняка… раздался чей-то, зовущий кого-то голос… вот с живостью приближаются чьи-то шаги… на его плечо опускается чья-то рука и сильно трясет его.

Раскрыв глаза, сонливец выпрямился на ногах.

Человек, одетый в черный плащ, стоял перед ним.

Человек этот приподнял маску и отбросил капюшон назад.

— Господин! — произнес индус в ужасе.

— Несчастный, — гневно сказал господин Дюран, — где я тебе велел находиться? Скорее ступай на свое место… скорее. Ты еще успеешь это сделать.

Вот что произошло.

Господин Дюран приехал, в сопровождении Самы, опередив княгиню на несколько минут.

Двуместная каретка, привезшая их, тотчас же отъехала от подъезда.

Удивленный, что на его зов никто не откликается, чтобы отворить ему дверь, Дюран толкнул ее и таким образом вошел в особняк и стал повсюду отыскивать Сапваллу.

Наконец, он нашел его заснувшим.

Индус, врасплох застигнутый в своем непослушании, со всех ног и спотыкаясь бросился на двор.

Вскоре вторая карета остановилась перед подъездом особняка.

Бирруб голосом Димитрия окликнул привратника.

Сапвалла отворил дверь, карета поворотилась и остановилась под верандой.

Рожер и княгиня Валицкая вышли из экипажа.

Вместе прошли они через мраморное антре, украшенное позолоченными колоннами, где роскошные и благоухающие цветы наполняли большие вазы из яшмы.

Они достигли будуара, обитого атласом гранатового цвета.

Рожер чувствовал себя на седьмом небе; Валицкая была рассеянна и как бы чем-то занята или озабочена.

Та добыча, которой она столь домогалась, находилась теперь в ее руках. Но мысли ее были далеко… далеко!

Княгиня мечтала о том незнакомце, которого она мельком увидела однажды вечером во Французском театре. Одно воспоминание о нем заставляло сладко волноваться ее жестокое сердце.

— Наконец-то мы приехали! — произнес Рожер.

Звук его голоса вывел княгиню из того приятного забытья, в котором она находилась.

— Да, мы приехали… но… но что же не подают нам ужинать… Оставайтесь в маске, пока не подадут ужин; я не хочу, чтобы люди вас видели. Подождите здесь… я вас оставлю на минуту, чтобы снять с себя домино…

Она исчезла через небольшой проход, ведший в ее комнату.

Рожер пересел на диван и стал смотреть на мрачную обивку будуара, на маленький столик посредине комнаты, на котором сейчас должны были появиться два куверта.

Восковые свечи, поставленные в канделябры позолоченного серебра, отражали свои огни в хрустальных подвесках, которые отливали всеми семью цветами.

Бирруб без шума отворил дверь.

На этот раз на нем надето было меховое платье из белого сукна; петлицы были расшиты золотом.

Такова была парадная ливрея, в которую облекались слуги дома.

Голову покрывала шапка из зеленого бархата, так что лица было почти совсем не видно.

Излишняя предосторожность: Рожер совсем не заметил Бирруба, когда тот сопровождал карету, и теперь не обращал на него никакого внимания.

Бирруб внес тяжелый поднос, на котором возвышались разного рода плоды.

Он поставил его на стол.

Потом, приняв предосторожность, чтобы поведение его не могло возбудить подозрения, Бирруб приблизился вдруг к Рожеру, с чрезвычайной быстротой и ловкостью бросился на молодого человека, схватил его, зажал ему рот и вытащил вон из будуара.

Едва успели скрыться они из комнаты, как туда вошло черное домино, также с золотым шнуром на плече — вошло и заняло место Рожера.

Домино село, расправило длинные складки своей одежды, скрывавшие его талию, и застыло в какой-то неподвижности.

Наконец возвратилась и княгиня Валицкая.

Она накрыта покрывалом, сделанным в мавританском вкусе. Бледно-розовый цвет ее шелковой одежды еще более смягчается прозрачной сетью кружев.

Широкие рукава с разрезами до самых плеч обнажают ее прекрасные руки.

Мягкая ткань послушно обрисовывает ее роскошные формы и издает шуршащий шорох при всяком движении княгини.

Жемчужное ожерелье обвивает ее шею и ниспадает на ее грудь и только что сорванные розы перевивают ее золотистые волосы.

Как бесконечно очаровательна Валицкая в своей небрежно-беззаботной кокетливости, среди изысканной роскоши, окруженная этой таинственной и раздражающей атмосферой, в полусвете укромного будуара!

А между тем, человек, сидящий на диване, не произносит ни единого слова.

Не делает ни одного движения.

— Что же вы не садитесь рядом со мной? — произносит Валицкая. — Ужин подан, снимайте вашу маску.

Домино сняло маску, не опустив капюшон.

Княгиня была поражена.

Перед ней стояла бледная фигура — та самая фигура, которая каждую ночь преследовала ее в сновидениях.

Почему Рожера не было более в комнате?

Каким образом незнакомец очутился на его месте?

Сон ее превратился в действительность. Единственное существо, благотворно действовавшее на ее сердце, существо, о любви которого она могла мечтать и мечтала, находилось теперь перед ней.

Валицкая упала на колени, бормоча страстные, безумные речи.

Сама протянула в ее сторону руку и произнесла одно только слово.

Вали почувствовала, как упало в ней сердце.

— Я заслуживала наказания! — сказала она, бледнея. — Да, сознаюсь, я лгала, я была изменницей. Но, благодаря божеству, мне покровительствующему, сердце мое всегда было девственным. Жрица Дурги никогда не отдавалась никому всецело. Те, которые осмеливались за мной следовать, держали в своих руках один только холодный мрамор. Они говорили мне о своей любви! Мне-то? Да разве имели они понятие о том, что такое — любовь! До того дня, как я тебя увидела, я не знала ничего, кроме чувства ненависти!

— Вампир! — проговорила Сама.

— О, — прошептала Вали. — я вижу это: боги дали тебе дар провидения! Но раз ты все уже знаешь, ты должна знать, что я невинна. По соизволению Дурги, в жилах моих течет кровь, которая сжигает меня и жаждет другой крови. Я повинуюсь закону, предначертанному свыше, но я невинна, как тот кровожадный тигр, который рвет на куски еще трепещущее мясо. Ибо Дурга, создавая его, сказал ему: «Убивай или умри!»

Я так же: я убивала, потому что надо мною тяготело проклятие… О, ты, чья красота свидетельствует о небесном твоем происхождении, сжалься надо мной — я на коленях умоляю тебя об этом — освободи от тех чар, которые всесильно влекут меня по дороге зла. Избавь меня от тех мук, которые терзают меня, освободи, спаси меня! Ты можешь это сделать, я это знаю. О, не отталкивай меня! Оставь мне хотя какую-нибудь надежду. Позволь мне любить тебя, как…

Несчастная рыдала у ног Самы, и Сама, помимо своей воли, поддалась чувству жалости.

Какое-то странное чувство овладело ею при виде прекрасного создания, дошедшего до крайних пределов отчаяния.

Она не хотела более слышать голоса, который бы мог поколебать ее решимость.

— Замолчи, Вали, — произнесла она. — Довольно обмана! Чего ты хочешь от меня? Я — женщина!

И, далеко отбросив от себя атласный плащ, закутывавший всю ее фигуру, Сама явилась перед Вали в королевском одеянии, с короной, украшенной драгоценными камнями, — в том самом виде, как в тот день, когда ей удалось освободить Рожера от смертоносных объятий Вали, и когда она приказала схватить ее и сделать ее рабыней.

С глазами, расширенными от испуга, Вали поднялась с колен и прислонилась к стене.

— Королева! — вскричала она. — О, я не могу бороться против тебя… — продолжала она, вся дрожа. — Ты осудила меня на смерть. Я знаю, что я погибла. Выслушай меня! Во имя того, что тебе дорого, сжалься надо мной! Я удалюсь, пойду туда, куда ты прикажешь. Мне ничего не надо… Пусть я буду рабыней… Но только дозволь мне жить… О, дозволь мне жить!

Сама была тронута.

— Хорошо, — произнесла она. — Ты будешь жить — но ты должна уехать.

— Тотчас же, как ты прикажешь.

— В эту же ночь.

— Сию минуту.

Отчаяние поруганной любви, стыд, ужас — вот чувства, которые волновали душу Вали в эти минуты.

Убедившись в том, что ей позволяют жить, Вали задумала нечто адски-ужасное.

Она не смела выказать явное сопротивление Саме. Борьба с ней была ей не по силам.

Но она вспомнила, что у нее в комнате, на туалете, лежал кинжал.

— У меня к тебе есть еще просьба, — сказала Вали. — Я пойду туда, куда ты меня пошлешь. Я искуплю прежние свои преступления. Мне не надо ни моего золота, ни моих драгоценностей. Мне ничего этого не надо! Но у меня есть медный браслет, который надела мне на руку моя мать, умирая. Это единственно хорошее воспоминание во всей моей жизни. Этот браслет, конечно, ты позволишь мне взять. В этом ты мне не откажешь!

Сама находилась в нерешимости.

— Не думай, не бойся, что я хочу убежать!

— Если бы ты и захотела, ты не могла бы этого сделать, — отвечала ей Сама, — дом твой стерегут.

— Я сейчас вернусь, клянусь тебе в этом Дургой. Я вернусь, — сказала Вали с каким-то загадочным ударением на последнем слове.

И она бросилась к себе в комнату.

Кинжал находился там же, где и всегда.

Она схватила его, стиснула его рукоятку и, подняв высоко над головой руку, устремилась обратно, чтобы поразить им своего врага.

Но в эту минуту она споткнулась обо что-то круглое и упругое.

Вали упала, испустив крик ужаса.

Змее, выползшая из ящика, в котором держал ее обыкновенно Сапвалла, заползла сначала в середину растений, которые наполняли комнату. После этого, Найя ушла в темный коридор, которым должна была проходить Вали, и свернулась в клубок в самом темном углу его.

Попав под ногу Вали, змея мгновенно развернула свои кольца, бросилась на Вали и ужалила ее в руку около плеча.

Яд повлиял тотчас же: рука распухла и почернела.

Сине-багровые пятна выступили на груди и лице у жрицы Дурги.

Помутившийся и исполненный ужаса взор, судорожно сжимающееся горло, тяжелое и порывистое дыхание — все говорило о том, что смерть подступает неумолимо и быстро.

Скоро хрип, клокотавший в ее горле, прекратился. Глаза раскрылись и остановились. Зрачки закатились под самый лоб. Белки очертились кружками черной крови.

Крик, вырвавшийся из груди Вали, огласил весь особняк.

Господин Дюран и индусы служители прибежали на этот крик, полагая, что Саме грозит опасность.

Явился даже Рожер. Бирруб оставил его одного, и это обстоятельство позволило ему прибежать в залу.

Но то, что он увидел там, заставило его пошатнуться и отступить назад.

Он поднес свои руки ко лбу, отуманенному сильнейшей скорбью.

Последняя завеса упала с его глаз.

Он вспомнил!

Злой гений его лежал распростертым на полу.

Труп, к которому присосалась змея, начинал уже быстро разлагаться, как это всегда бывает с трупами, отравленными ядом того вида змей, к которому принадлежала Найя.

Сама стояла перед ним, невинная и чистая, сияющая в лучах своей торжествующей красоты.

Рожер не мог оторвать от нее своего взгляда, чувствуя в своем сердце прилив какого-то божественного восторга.

Он смотрел на нее так, как смотрят ангелы, обладающие даром видеть невидимое, на возносящуюся к небу лучезарную душу, оставившую на земле свой тленный покров.