Женщины времен июльской монархии

ЛУИ-НАПОЛЕОН ИЗБРАН БЛАГОДАРЯ МИСС ГОВАРД

Согласно некоторым индусским доктринам каждый из нас состоит из множества самых разных личностей, каждая из которых поочередно управляет нашим «поведением».

Поэтому мы, сами того не сознавая, постоянно движимы то нашим «я» карьериста, то льстеца, то безразличного человека, то мистика, то сластолюбца, и т. д.

В апреле 1848 года, когда Франция голосовала, Луи-Наполеон находился во власти своего сверхчувственного «я».

Действительно, принц, зная, что время работает на него, проводил свои послеполуденные часы в комнате на Риджент-стрит в обществе двух мадемуазель, которые среди прочих достоинств обладали обворожительной улыбкой, лукавыми глазками и умелыми ручками, а также широкой кроватью.

Послушаем современника, автора «Лондонского Аргуса»:

«Луи-Наполеон тогда не довольствовался одними, хотя и чрезвычайно волнующими, прелестями мисс Говард. Каждый день после вечернего кофе он покидал Кинг-стрит под предлогом повнимательнее изучить артиллерийские орудия, собранные в лондонском Тауэре, и направлялся в квартиру на Риджент-стрит, где две очень гостеприимные особы встречали его с огромной радостью».

Этим двум особам по имени Элен и Бетси было по восемнадцать лет, и обе они славились в своем деле таким искусством, что заслужили уважение не только представителей высшего лондонского общества, но даже некоторых особ королевского двора. К тому же они называли себя сестрами, что возбуждало у клиентуры повышенный интерес.

Принц познакомился с ними благодаря графу д'Орсе, которому нравился абрис сестер. С первого же дня знакомства принц регулярно навещал их, стремясь с их помощью утолить свое августейшее сексуальное влечение, причиной которого в том году была прекрасная весна.

«Альковные сражения, — сообщает автор нескромной хроники, — происходили в обтянутой небесно-голубой тканью комнате, на кровати шириной в девять футов (около 2, 75 м), позволявшей осуществление самых смелых затей.

Элен и Бетси рассказывали впоследствии своим друзьям, что во время этих свиданий, происходивших почти ежедневно, Луи-Наполеон продемонстрировал такую мужскую силу, что им не раз приходилось призывать на помощь одну из своих соседок, тоже куртизанку, чтобы он мог полностью утолить потребность в женских ласках…»

После всей этой любовной акробатики принц надевал свои панталоны со штрипками, ботинки, визитку, цилиндр и возвращался вприскочку на своих коротких ножках на улицу Кинг-стрит, где мисс Говард поджидала его, читая французские газеты.

28 апреля он нашел ее в состоянии крайнего возбуждения и сразу подумал, что с континента пришли важные новости.

— У нас есть результаты выборов, — сказала молодая женщина. — Читайте! Читайте! Это невероятно!..

Луи-Наполеон обвел протянутый ему газетный лист потухшим взором и прочел имена, большая часть которых ему была неизвестна. И вдруг принц побледнел: среди избранных находилось немало членов императорской фамилии: принц Наполеон (по прозвищу Плон-Плон), сын короля Жерома, принц Пьер, сын Люсьена, принц Мюрат, внук прежнего Неаполитанского короля…

— На июнь намечены дополнительные выборы, — сказала мисс Говард, — вам следует на них выставить свою кандидатуру. Ваши кузены уже избраны, и нет никаких причин, чтобы вас не избрали…

— Они не являются претендентами на престол, — ответил принц.

— Ну, что ж! Надо создать благоприятное для вас общественное мнение… Повторяю еще раз, мое состояние в вашем распоряжении.

Принц, мисс Говард и верный Персиньи сразу приступили к разработке плана пропаганды. Намечалось нанять журналистов, карикатуристов, авторов песен и договориться с разносчиками, чтобы брошюры с биографией Луи-Наполеона были распространены во всех провинциях. К тому же предполагалось использовать ностальгию по Империи, которую славный Беранже культивировал своими песнями в сознании народа. Все это, разумеется, требовало значительных расходов.

Персиньи подсчитал предстоящие траты. Для финансирования беспрецедентной в истории рекламной кампании требовалось около пятисот тысяч франков .

— Вы получите эти деньги послезавтра, — спокойно сказала мисс Говард.

Но Луи-Наполеон прекрасно знал силу насмешки. Он не сомневался, что, узнай шансонье и карикатуристы об этой финансовой помощи, он станет объектом жесточайших издевательских нападок, от которых ему уже не оправиться. Поэтому было условленно, что для соблюдения приличий молодая англичанка продаст ему в кредит земли, которыми владеет в Римских провинциях, в Чивитавеккья, а он под эти земли возьмет в долг деньги.

Через несколько дней маркиз Палавичино действительно ссудил новому «землевладельцу» шестьдесят тысяч римских экю, то есть триста восемьдесят тысяч франков…

С целью округлить эту сумму мисс Говард продала кое-что из своих драгоценностей, и друзья принца, направляемые энергичным Персиньи, начали предвыборную кампанию. За какие-нибудь несколько недель сотни тысяч гравюр, рассказов, куплетов, напоминавших о победах Великой Армии, тысячи портретов Наполеона и его племянника, тонны лубочных картинок, иллюстрировавших более или менее удачно истории о сером сюртуке, маленькой треуголке, руке, засунутой за жилет, подергивании уха и «Я видел тебя под Ваграмом, ты — смельчак», буквально засыпали французские хижины.

Такая пропаганда не могла не принести плодов, и 4 июня на дополнительных выборах принц был избран сразу в четырех департаментах. Узнав о результатах, толпа, собравшаяся перед городской ратушей, заорала лозунг, подсказанный Персиньи: «Наполеон — мы его изберем!..» И тут вдруг забеспокоились республиканцы. Прудон написал в газете «Народ»: «Еще неделю назад гражданин Бонапарт был лишь черной точкой в раскаленном небе; позавчера он был наполненным дымом воздушным шаром; сегодня это облако, несущее молнию и бурю».

10 июня тысячи людей устремились к Палате депутатов с криками: «Да здравствует Наполеон II», где даже произошла небольшая стычка. Тринадцатого необыкновенно взбудораженное Учредительное собрание собралось на экстренное заседание. Речь шла о том, следует ли признать действительным выбор неудобного принца в депутаты. Ламартин и Ледрю-Роллен самым яростным образом выступали против этого. Зато Жюль Фавр «от имени народа, проголосовавшего за Луи-Наполеона», высказался положительно. Вслед за ним Луи, Блан заявил с пафосом:

— Дайте племяннику императора приблизиться к солнцу нашей Республики, и я уверен, что он исчезнет в его палящих лучах.

Кончилось тем, что депутаты проголосовали за принятие вновь избранного в свои ряды.

Узнав об этих подробностях, Луи-Наполеон, по совету мисс Говард, решил перехитрить всех и использовать самое эффективное в политике оружие — лицемерие. Он обратился к Учредительному собранию с письмом, в котором со смирением заявлял, что коль скоро его избрание служит поводом для достойных сожаления неприятностей, он предпочел бы «ради поддержки мудрой Республики» подать в отставку. Прибавив, однако, при этом, что, если народ возложит на него определенные обязанности, он готов будет их выполнить…

Этот ловкий маневр еще больше увеличил его популярность, потому что простой народ сразу понял, что принц попросил об отставке под нажимом правительства…

Прошло два месяца, и за это время Персиньи с друзьями в полной мере использовал недовольство французов (закрытие Национальных мастерских спровоцировало в июне кровавые столкновения), организовав клубы бонапартистов.

Для финансирования возрождения бонапартистского движения нужны были дополнительные средства. Мисс Говард, испытывавшая все больший прилив чувств к своему великому спутнику, продала свои конюшни, свое серебро и те немногие драгоценности, которые у нее еще оставались.

Все эти жертвы были далеко не бесполезны: 17 сентября, во время вторых дополнительных выборов принц был избран уже в пяти департаментах, в частности в департаменте Сены, где он получил более ста тысяч голосов. Это уже было началом плебисцита…

На сей раз Луи-Наполеон принял свой мандат, выразил желание стать депутатом от департамента Ионна, сел на корабль и отплыл во Францию. В Париже он поселился на Вандомской площади в Рейнском отеле. Уже на следующий день вслед за ним прибыла мисс Говард, которая остановилась в отеле Мюрис на улице Риволи…

26 сентября сын королевы Гортензии впервые появился в Учредительном собрании, а 11 октября закон о высылке, направленный против семейства Бонапарт, был отменен.

Мисс Говард могла гордиться. Это ведь благодаря ей ее любовник, на глазах у изумленных февральских политиков, совершил маленький государственный переворот…

Первое появление принца-депутата на трибуне Палаты было не особенно блестящим. Лишенный дара импровизации, он вынужден был зачитывать свои выступления и делал это с сильным немецким акцентом, искажая слова, отчего сразу же был расценен членами Учредительного собрания как личность малозначительная.

Г-н Тьер, выпятив грудь, воскликнул:

— Ха, а он не особенно силен, этот принц Бонапарт. Этого кретина нетрудно будет вести за собой…

А Ледрю-Роллен добавил своим важным и поучающим голосом:

— Да, господа, он глуповат. Впрочем, он уже пошел на дно, ..

После чего, довольный найденной окончательной формулой, прошелся немного по коридору, чтобы осчастливить восхищенных депутатов зрелищем своей прекрасной головы.

Все эти кулуарные разговоры, естественно, передавались мисс Говард. Тонкая штучка, она вовсю поздравляла с этим принца:

— Браво, Луи! Нет ничего лучше, чем прослыть у своих противников за человека необидчивого. Так мы вернее достигнем своей цели.

Целью же было стать президентом Республики.

На протяжении трех месяцев, благодаря средствам мисс Говард, которая на этот раз уже продала свою мебель и дом в Лондоне, не считая еще кое-каких драгоценностей, была снова проведена энергичная пропаганда. Были использованы все возможные средства, чтобы заставить французов помышлять только о принце. По совету молодой англичанки, к делу даже привлекли ловких карманных воришек, которым платили за работу золотыми монетами.

Вот что рассказывает Альфред Нейман:

«Эти люди ничего не крадут у вас, а совсем наоборот, делают вам подарки. Вот прохожий, желающий утереть нос, лезет в карман за носовым платком и нащупывает там рукой небольшой твердый предмет. Он сразу забывает высморкаться, потому что ему любопытно, что там лежит. Прохожий достает из кармана жестяной медальон с изображением орла под большой буквой N, снабженный или крючком, или пуговкой.

Человек начинает размышлять. Откуда этот орел мог попасть к нему в карман? Где-нибудь в толпе на площади Бастилии? Прохожий возвращается туда и на этот раз с удивлением открывает глаза: на площади стоит человек, просто одетый, в петлице которого укреплен орел, более того, человек этот идет навстречу:

«Держи, товарищ!» И он протягивает прохожему маленькое трехцветное знамя, увенчанное буквой N и снабженное булавкой. На обороте флажка можно прочесть: «Да здравствует Луи-Наполеон!» Прохожий продолжает свой путь в раздумье. У дверей церкви Св. Павла продают портреты императора Наполеона. Человек, торгующий портретами, держит их веером, как карты, и все время повторяет, не повышая голоса:

«Одно су! Всего одно су!» К его шляпе также приколото маленькое трехцветное знамя. Прохожий знает, что написано на обороте, и чувствует себя в некоторой степени заговорщиком. Он протягивает монету и получает свою карту. На ней довольно примитивно изображен портрет Наполеона, под которым стоит подпись: «Человек». Улыбнувшись, прохожий возвращает ему карту и берет другую, на которой изображен маленький бородач, а под ним подпись: «Племянник человека» .

Так что, пока друзья Ледрю-Роллена и Тьера посматривали на Луи-Наполеона с ухмылкой, пропагандисты, оплаченные влюбленной женщиной, незаметно подготавливали страну к настоящему плебисциту.

Президентские выборы состоялись 10 декабря. И уже на следующий день, благодаря телеграфу, результаты были сообщены в Учредительное собрание. К ужасу присутствующих оказалось, что из 7 327 345 проголосовавших 5534226 отдали свои голоса принцу Луи-Наполеону. Остальные кандидаты были просто раздавлены. Вот как распределились остальные голоса:

Кавеньяк 1 448 107

Ледрю-Роллен 370119

Распай 36920

Ламартин 17940

Шангарнье 4 790

Кроме того, было 12600 человек, не явившихся голосовать.

Так что любовь опрокинула все хитроумные планы февральских политиканов.

20 декабря Луи-Наполеон был провозглашен президентом Республики. Поклявшись «оставаться верным демократической Республике, единой и неделимой, и исполнять свой долг, предписанный Конституцией», принц отправился в Елисейский дворец, в котором теперь собирался жить.

Он сразу позаботился о том, чтобы приблизить к себе мисс Говард. 22 декабря он снял для нее маленький особняк на Цирковой улице. Его служебные помещения выходили на улицу Мариньи. Чтобы перейти из президентского парка в парк дома своей любимой, Луи-Наполеону достаточно было пересечь этот спокойный и пустынный участок.

С первого же вечера принц-президент, не оповестив охрану, украдкой выскользнул из Елисейского дворца и явился к Херриэт.

Как об этом с улыбкой рассказывает мемуарист барон де Серикур, «принц заходил поблагодарить ее за все оказанные ему услуги, используя для этого те средства, которыми его наделила природа…».

24 декабря Луи-Наполеон верхом на своей кобыле Лиззи провел смотр войск первой дивизии. Мисс Говард тоже при этом присутствовала, сидя в открытой коляске.

Толпа, конечно, ее приметила, и рядом с графом де Флери, который об этом и рассказал, один парижанин восхищенно воскликнул:

— Кто же это сказал, что у Луи-Наполеона нет ума? Ведь он вывез из Лондона самую красивую в мире женщину и самую лучшую в мире лошадь!

Скоро вся Франция узнала, что у принца-президента есть фаворитка несравненной красоты и что «ум этой молодой англичанки равноценен ее элегантности».

«К сожалению, — продолжает свой рассказ граф де Флери, — ее не устраивала роль пьедестала, подобно лошади; и были все основания опасаться, что очень скоро она станет причиной серьезных беспокойств».

Все это стало заметно на следующий год, когда Луи-Наполеон, совершая путешествия престижа по городам провинции, приказал реквизировать в Type дом некоего г-на Андре, генерального сборщика налогов, который в тот момент жил на даче в Пиренеях. Принц реквизировал дом, чтобы поселить в нем графа Бачиоки, мисс Говард и одну даму из свиты.

Г-н Андре был убежденным протестантом. Узнав, что любовница президента Республики поселилась у него в доме, он пришел в неописуемую ярость и послал письменный протест председателю Совета Одилону Барро:

«Неужели мы снова вернулись в те времена, когда за любовницами королей по всем городам Франции тянулся шлейф скандалов?» — спрашивал он.

Одилон Барро поручил своему брату Фердинанду, генеральному секретарю президиума, сообщить об этом письме принцу.

Тот взял свое самое лучшее перо и написал не без юмора ответ:

«Месье,

Ваш брат показал мне письмо г-на Андре, на которое я бы не счел нужным ответить, если бы в нем не содержались ложные факты, требующие опровержения.

Одна дама, к которой я питаю живейший интерес, в сопровождении своей приятельницы и двух особ из моего дома, пожелала взглянуть на карусель в Самюре; оттуда она приехала в Тур; опасаясь, что не найдет, где остановиться, она заранее просила меня об этом позаботиться. Когда я прибыл в Тур, я сказал советнику префектуры, что он доставит мне огромное удовольствие, если подыщет квартиру для графа Бачиоки и для его знакомых дам. Случай и несчастливая звезда привели их, если не ошибаюсь, в дом г-на Андре, где, не знаю, почему, кому-то показалось, что одну из дам зовут Бачиоки.

Дама же никогда не пользовалась этим именем; если ошибка и имела место, то по вине иностранцев, помимо моей воли и воли упомянутой дамы. Теперь я желал бы знать, почему г-н Андре, не потрудившись выяснить правду, хочет сделать меня ответственным и за выбор именно его дома, и за ошибочно приписанное даме имя? Домовладелец, полагающий своей главной заботой копание в прошлой жизни тех, кого принимает, а затем описание всего, что узнал, вряд ли понимает гостеприимство как благородное дело… Сколько женщин в сто раз менее чистых, в сто раз менее преданных, в сто раз менее достойных извинения, чем та, что остановилась у г-на Андре, были бы приняты со всеми возможными почестями тем же г-ном Андре, только потому, что носят имя мужа и прикрывают им свои любовные связи?

Я ненавижу этот педантичный ригоризм, который всегда с трудом скрывает сухую душу, снисходительную к себе и безжалостную к другим. Истинная религия не может быть нетерпимой; истинная религия никогда не станет поднимать бурю в стакане воды, создавать скандал на пустом месте и превращать в преступление простое недоразумение или извинительную ошибку.

Г-н Андре, пуританин, как мне сказали, видно, недостаточно размышлял над тем местом в Евангелии, где Иисус Христос, обращаясь к душам столь же мало милосердным, как и душа г-на Андре, говорит об одной женщине, которую хотели забить каменьями: «Пусть тот бросит…» И пусть г-н Андре воспользуется этой моралью. Что до меня, то сам я никого не обвиняю и признаю себя виновным в том, что искал в незаконных связях любовь, в которой нуждалось мое сердце. А так как до настоящего момента мое положение не позволило мне жениться, так как из-за множества государственных забот у меня нет, к несчастью, в собственной стране, где меня так долго не было, ни близких друзей, ни привязанностей детства, ни родных, где бы я мог почувствовать тепло семейного очага, мне, я полагаю, можно простить привязанность, которая никому не причиняет зла и которую я не стремлюсь афишировать.

Так что, возвращаясь к г-ну Андре, хочу сказать, что, если он считает свой дом запятнанным пребыванием в нем незамужней женщины, я прошу вас сообщить ему, что со своей стороны крайне сожалею, что женщина столь искренней преданности и столь возвышенного характера случайно попала в дом, где под маской религии царит лишь кичливость показной добродетелью, начисто лишенной христианского милосердия.

Используйте мое письмо так, как сами сочтете нужным».

Одилон Барро не решился переслать это восхитительное письмо г-ну Андре…