Женский портрет

Предисловие

«Женский портрет», как и «Родерика Хадсона», я начал во Флоренции, когда остановился там на три месяца весной 1879 года. Подобно «Родерику» и «Американцу», новую книгу я рассчитывал опубликовать в Atlantic Monthly, где она и стала печататься по главам в 1880-м. Были и некоторые отличия от двух предшествующих романов: «Женский портрет» также принялись публиковать в выпусках английского Macmillan’s Magazine. Таким образом, мне повезло, что роман одновременно вышел в двух странах, ибо потом отношения в области литературы между Англией и Соединенными Штатами изменились.

Книга получилась длинной, и писал я ее долго; помню, как трудился над ней в поте лица, приехав на несколько недель в Венецию. Там я снял комнаты на Рива дельи Скьявони, на верхнем этаже дома близ канала, ведущего к церкви святого Захарии; звуки речной жизни и непрерывный гомон венецианских улиц свободно втекали в мои окна, перед взором представала чудесная лагуна. Я то и дело прислушивался и присматривался к городу в бесплодных попытках выстроить композицию романа: вдруг на просторе голубого канала корабликом скользнет удачная мысль, хорошая фраза или достойный поворот сюжета – одним словом, новый точный штрих для моего холста. Живо припоминаю, что на самом деле мои неустанные призывы к Венеции пропадали втуне: как выяснилось, красота и романтика исторических мест, которыми изобилует земля Италии, – сомнительная помощь, не дающая сосредоточиться на книге, ежели сами они не присутствуют в сюжете. Места эти живут собственной насыщенной жизнью и слишком напитаны собственными смыслами для того, чтобы дать художнику простую подсказку, как исправить неуклюжий оборот. Они отвлекают от мелких вопросов, предлагая взамен более важные, и через какое-то время чувствуешь себя так, словно обращаешься к армии прославленных ветеранов с просьбой задержать жуликоватого коробейника, недодавшего сдачи.

В книге есть страницы, перечитывая которые я снова вижу широкий изгиб Ривы, разноцветные пятна домов с балкончиками и поднимающиеся над каналами крутые волны горбатых мостиков, по которым звонко стучат каблуки нескончаемого потока пешеходов. Звуки шагов и шум венецианских улиц, гулко разносящиеся над водою, снова вплывают в мои окна и будят воспоминания об испытанном от Венеции восторге и разрывающемся на части между красотой и работой разочарованном разуме. Отчего же места, столь сильно возбуждающие воображение в целом, не удовлетворяют потребность художника в необходимых мелочах? Всякий раз, вспоминая то одно, то другое прекрасное место, я впадаю в изумление. Истина, вероятно, в том, что они выражают своим призывом слишком уж многое – куда больше, чем можно использовать для скромной цели. Потому рано или поздно обнаруживаешь, что в окружении красоты ты почти не способен сосредоточиться на работе, а ведь в обстановке умеренной и нейтральной все совершенно иначе – мы подпитываем ее своими озарениями. Венеция слишком горда и подачек не принимает: она не привыкла заимствовать, зато великолепно умеет отдавать, из чего мы извлекаем огромную пользу – но лишь в том случае, когда забываем о своих обязанностях либо следуем им с одной целью: услужить Венеции.

Эти погружения в прошлое вселяют в меня невыразимую печаль; впрочем, моя книга в целом и всякое отдельно взятое литературное усилие от подобной борьбы лишь выиграли. В конечном счете тщетная, казалось бы, попытка сосредоточиться нередко приносит свои плоды. Все зависит от того, как именно отвлекли твое внимание, на что его растратили. Обман бывает разным: иной раз тебя обворуют дерзко, а порой мошенник соблазняет коварно, исподтишка. Боюсь, каждому, даже самому талантливому, художнику присущи наивная вера и безрассудная страсть, делающие его беззащитным пред лицом подобных опасностей.

Сегодня, предаваясь воспоминаниям, я пытаюсь вычленить суть своих идей и прихожу к некоторым выводам: дело не в том, что у меня в голове вдруг возник хитро закрученный сюжет или заранее сложились отношения между персонажами. Не в том, что я придумал историю, которая у искусного рассказчика сама заставляет маховик романа вращаться нужным образом – то стремительно, то плавно. Все дело – в главном персонаже, в его образе и характере. Я говорю в данном случае о привлекательной молодой женщине, вокруг которой и следовало выстроить сюжетные ходы и фон. Процесс рождения главного персонажа чрезвычайно интересен, однако повторюсь: не менее занимателен процесс рождения в воображении автора побудительных мотивов. В этом и состоит очарование искусства рассказчика: в скрытых движущих силах, в вызревании побега из посеянного зерна, в стойкости удобряемого идеей ростка. Он будет тянуться ввысь, к свету и воздуху, и в конце концов расцветет. Столь же прекрасна сама возможность воссоздать, укоренившись ростком в тонком слое литературной почвы, целую историю, следить за всеми ее этапами и подробностями.

С теплотой вспоминаю замечания Ивана Тургенева: много лет назад он делился со мною своим опытом возникновения замысла нового произведения. Сперва у него в уме вдруг возникал персонаж – один или сразу несколько. Подобный образ потом неотступно следовал за ним, призывал, возбуждал интерес к своему внешнему и внутреннему облику. Тургенев видел этого героя вне конкретных обстоятельств, как человека, подвластного разным случайностям и превратностям судьбы, и представлял его себе совершенно отчетливо. Далее следовало поместить персонаж в средоточие отношений, которые выявили бы его суть: вообразить, выдумать, выбрать и соединить в одно целое подходящие и выгодные с точки зрения развития образа жизненные коллизии, создать ходы, которые герой с наибольшей вероятностью сделает.

«Ясно представить себе подобную совокупность – значит подойти вплотную к развитию произведения, – говорил Тургенев, – именно так я к ней и приближаюсь. Как следствие, меня часто винят в том, что книге не хватает “истории”. По моему же мнению, в ней имеется все необходимое: я раскрываю перед читателем своих персонажей в их отношениях друг с другом – вот моя мерка. Наблюдая за ними достаточно долго, я вижу, как они взаимодействуют, как “встраиваются”, как включаются в действие, справляются с теми или иными трудностями. Вижу, как они выглядят, двигаются, говорят и ведут себя в той обстановке, что я им предложил: это и есть мой о них рассказ, которому, увы, que cela manque souvent d’architecture [1]. А все же как по мне – лучше недостаток, чем избыток, иначе появится опасность вмешательства архитектуры в мое представление об истине. Французам-то, конечно, дай побольше хитросплетений – они на этом собаку съели. Ну и прекрасно – каждый должен дать читателю то, что в его силах. Вы спросите: каким ветром задувает в голову писателя семена художественного замысла? Кто знает? – отвечу я. Слишком далеко придется вернуться в прошлое. Пожалуй, достаточно сказать, что они выпадают с каждого облака на небе, ждут нас за каждым поворотом дороги, накапливаются, а нам лишь остается выбрать из них нужные. Это ведь дыхание самой жизни; я имею в виду, что жизнь находит свои способы вдохнуть в нас идею. Предназначает нам эти семена – мимо они не упадут, река жизни все равно прибьет их к нашему берегу. Потому нередко так глупы нападки тщеславных критиков на сюжет, хоть у них и не хватает ума его постигнуть. Отчего бы им тогда не указать, какой именно сюжет следовало выбрать? Ведь в том и состоит задача критика – указывать, не так ли? Il en serait bien embarasse [2]. Другое дело, когда критик отмечает успехи и неудачи моего замысла: вот это и есть его вотчина. И пусть порицает мою “архитектуру” сколь угодно», – закончил мой прославленный друг.

Так говорил гений, и я с удовольствием вспоминаю, как был ему благодарен за упоминание о силе воздействия, которой может обладать случайный персонаж, независимая фигура – то есть image en disponibilite [3]. Эта мысль позволила мне окончательно оправдать благословенную привычку пользоваться собственным воображением, воплощая в выдуманном или встреченном в реальной жизни персонаже (или целой их группе) свойства и возможности зерна художественного замысла. Я и сам гораздо раньше представлял себе героев будущего произведения, чем обволакивающий их сюжет, и все же всякий раз впадал в замешательство: не запрягаю ли я лошадь позади телеги? Мне остается завидовать – но не подражать – писателю с богатой фантазией, умеющему представить себе историю, а героев в нее ввести уж потом; не могу вообразить фабулу, для которой не требуются действующие лица, – как же тогда заставить ее жить? Равным образом отношусь и к фабулам, развивающимся независимо от характеров персонажей и, следовательно, от их восприятия реальности. В среде вполне успешных, как мне кажется, романистов бытуют подобные методы, когда созданная ими ситуация и впрямь не нуждается в опоре на героев. И все же я по-прежнему высоко ценю мнение великолепного русского писателя, подтвердившего, что слепо такого рода экзерсисами заниматься совершенно не обязательно. Я многое вынес и запомнил из его уроков; слова Тургенева до сих пор звучат у меня в голове, сливаясь в неумолчное эхо. Мог ли я после бесед с ним не разобраться досконально в мучительном и запутанном вопросе объективной ценности сюжета в романе и тем паче во мнении критиков на сей счет?

Если уж на то пошло, в нас испокон веку развита интуиция, позволяющая верно воспринимать подобные «ценности» и постылую полемику вокруг «нравственных» и «безнравственных» сюжетов. Составив для себя мнение о мере значимости сюжета, приходишь к самому главному вопросу, ответ на который позволит отмести второстепенные: насколько он важен, естественен и честен, является ли он продуктом восприятия жизни, навеян ли сильными впечатлениями? Никогда не воспринимал как достойное назидание претензии критиков, изначально не пытавшихся принять во внимание основы и условия. Пора моей юности была омрачена их пустозвонством, да и сегодня мало что изменилось, разве что я вконец лишился терпения и совершенно перестал интересоваться критикой. На мой взгляд, не существует истины более плодоносной и наводящей на размышления, чем зависимость подлинно «нравственного» смысла произведения искусства от полноты жизненных впечатлений, его порождающих. Таким образом, мы вновь возвращаемся к тому, насколько изначально восприимчив художник, ведь восприимчивость и есть почва, на которой произрастает сюжет. Качество и плодородность этой почвы, ее способность должным образом воспроизвести любое впечатление, сохранив его свежесть, определяет значимость нравственной составляющей произведения. На самом деле здесь мы говорим о более или менее тесной связи сюжета с отпечатком действительности, возникшем в разуме художника, с его подлинным опытом. Не станем утверждать, что подобная питательная среда истинного гуманизма, служащая средством последнего штриха, доводящего работу до совершенства, постоянна и однородна. Иной раз она изобильна, в других же случаях – сравнительно бедна и скупа на урожай. Тут мы подходим к ценности романа как литературной формы; его сила не только в представлении многообразия личностного отношения к одной и той же теме (с сохранением самой формы), не только в различии умений отражать действительность, определенных условиями, всегда разнящимися от писателя к писателю (или писательнице), но и в способности раскрыть свой подлинный смысл, откликаясь на используемые писателем художественные приемы, порой весьма необычные.

Иными словами, величественное здание литературы имеет не одно окошко, а неисчислимые тысячи; всякое из них пробито в фасаде потребностью в выражении личного восприятия действительности, для всякого использована индивидуальная воля. Отверстия эти принимают самые разные размеры и формы и все вместе смотрят на сцену человеческой жизни. Разве не следует ли ожидать, что видно из них одно и то же? Однако это всего лишь окна, дыры в глухой стене, отделенные перемычками и находящиеся высоко; окна, а вовсе не двери, распахивающиеся в жизнь. Однако каждое из них отлично от другого, ведь сколько окон, столько и людей, обладающих парой глаз – уникальным в своем роде инструментом для наблюдения; возможно, кто-то вооружен биноклем. Впечатление у всякого умелого наблюдателя складывается разное. Все они смотрят одно и то же представление, однако первый видит больше, второй – меньше, первый – черное, второй – белое. Величественное и ничтожное, грубое и приятное и так далее. К счастью, мы не можем сказать, какой вид откроется из определенного окна. Я говорю «к счастью», ибо варианты поистине неисчислимы. Раскинувшаяся под зданием литературы сцена предоставляет возможность выбора сюжета; проемы в стене – широкие, узкие, наклонные, с балконами или без оных – являются литературными формами. Однако каждое из них по отдельности и все вместе – ничто без стоящего за ними наблюдателя, иными словами – без восприятия художника. Назовите мне художника, и я отвечу, что именно он видит сквозь окно, а тем самым сообщу вам о пределах его свободы и о свойственном ему понимании «нравственности».

Как видите, я довольно долго подходил к рассказу о первом и довольно неуверенном приближении к «Портрету», заключавшемся в возникновении образа главного персонажа. Не стану здесь рассказывать, при каких обстоятельствах я на него натолкнулся. Достаточно отметить, что у меня родилось полное понимание его сути; вынашивал я образ героини долго, знал превосходно, но тем не менее очарования он для меня утратить не успел. Вынашивал я его мучительно, однако видел прогресс, видел, как он делает шаг навстречу судьбе. Впрочем, та могла развиваться в разных направлениях – в чем и был основной вопрос. Итак, я заполучил весьма живую героиню романа. Как ни странно – именно живую, хотя еще не имелось ни канвы, ни истории, ни интриги – а ведь именно она, как принято считать, и определяет личность персонажа. Образ ведь еще не «встроен» – как же он ожил, спросите вы. На подобный вопрос я вряд ли отвечу определенно, ибо не обладаю столь развитым и даже сверхъестественным умением открыть перед вами историю работы моего воображения. Тогда я описал бы события, способствовавшие его оживлению, смог бы рассказать четко и ясно – как счастливо сошлись обстоятельства, позволившие мне представить (позаимствовать из жизни) вполне одушевленную, полностью готовую для книги героиню. Как видите, образ уже «встроен» – однако пока лишь в мое воображение, которое его удерживает, сохраняет, оберегает и наслаждается им; разум постоянно сознает его присутствие в полутемной, переполненной иными разнородными формами мастерской мозга. Так рачительный торговец драгоценностями, порой дающий ссуды под залог ювелирных украшений, всегда помнит о запертой под замок безделушке, оставленной ему некой таинственной, находящейся в стесненных обстоятельствах леди или иным любителем редкостей. Безделушка эта готова явить свои достоинства – для того нужно лишь отомкнуть замок шкафа.

Вероятно, я провожу слишком мудреное сравнение для той «ценности», о которой упомянул, – для образа молодой женщины, что столь долго находился в кладовой моего мозга; и все же оно как нельзя лучше опишет мои чувства и благоговейное желание найти достойное место для доставшегося мне сокровища. Я и в самом деле напоминаю себе торговца, отказывающегося продавать вещицу независимо от цены, опасающегося, как бы она не попала в нечистые руки, и взамен решившего сколь можно дольше хранить ее под замком. Да-да, есть на свете торговцы, способные на подобные порывы. Суть в том, что образ девушки, бросившей вызов судьбе, стал для меня краеугольным камнем, на котором впоследствии выросло здание «Женского портрета» – здание огромное и просторное; во всяком случае, именно так я его воспринимаю, оглянувшись назад. Иного материала для его возведения, кроме яркого, но ни с чем не связанного образа, у меня не имелось. С точки зрения художника – обстоятельство небезынтересное, а потому, признаюсь, я с любопытством погрузился в анализ всего строения. Какой логический процесс мог дать возможность зародышу главной героини – неглупой, но весьма самонадеянной девушки – обрасти сюжетом? Насколько искусной должна быть кладка фундамента, чтобы не испортить сюжет? Существуют миллионы самонадеянных девушек, среди которых встречаются и умные, и недалекие, и все они ежедневно бросают вызов судьбе. Что ж тут такого, из-за чего поднимать шум? Роман – это субстанция, которая по своей природе исполнена «шума» по самым разным поводам: чем крупнее литературная форма, тем больше шума. Следовательно, «Женскому портрету» сам Бог велел поднять шум вокруг Изабеллы Арчер.

Припоминаю, что именно необычность задачи заставила меня осознать все ее очарование. Стоит напрячь умственные силы, и ты немедленно сознаешь, насколько исполнена она высокого смысла. Присмотревшись к миру, не веришь своим глазам: как же страстно девушки, подобные Изабелле Арчер, иной раз совсем уж ничем не примечательные, всеми силами настаивают на своей значимости! Прекрасно сказала Джордж Элиот: «В этих хрупких сосудах из века в век содержатся сокровища чувств человеческих». Главная героиня «Ромео и Джульетты» обречена была стать фигурой значительной; то же самое происходит в «Адаме Биде», «Мельнице на Флоссе», «Мидлмарче» и «Даниэле Деронда», где мы видим в том же качестве Хетти Соррел, Мэгги Тулливер, Розамонду Винси и Гвендолен Харлет. Эти персонажи занимают в романах пусть небольшое, но важное место; все они – типичные представительницы той группы, к которой привлечь внимание читателя сложно. Сложно настолько, что многие выдающиеся писатели, к примеру – Диккенс, Вальтер Скотт и даже, по большому счету, столь искусный мастер, как Р. Л. Стивенсон, предпочитали к подобной задаче не подступаться. Есть писатели, ищущие оправдание в том, что игра-де не стоит свеч; увы, подобное малодушие вряд ли делает им честь. Решив задачу не лучшим образом, вряд ли мы тем самым заявим о ее ценности или хотя бы о нашем несовершенном ее восприятии и уж ни в коей мере не отдадим дань истине. Плохое в художественном смысле произведение невозможно оправдать смутными представлениями его автора об описываемом предмете. Имеются куда лучшие способы, главный из которых – взяться за дело с умом.

Вероятно, мне возразят по поводу Шекспира и Джордж Элиот: оба, признавая важность таких персонажей, как Джульетта, Клеопатра и Порция (а ведь Порция как раз и есть образец умной и самонадеянной девушки), Хетти и Мэгги, Розамонда и Гвендолен, в то же время ограничивают их значение. Да, они – неотъемлемая часть произведения, однако ж ни одну из них авторам не удается сделать основным центром притяжения внимания, а потому задача решается добавлением комических эпизодов и второстепенных сюжетных линий, как говорят драматурги, а иной раз – убийствами, сражениями и прочими событиями. Ежели авторы и пытаются доказать ту значимость, на которую могли бы претендовать героини, то делают это с помощью сотни других, куда более крепких персонажей, каждый из которых вовлечен в огромное количество важных именно для них отношений. Допустим, Клеопатра безгранично важна для Антония, однако его соратники и враги, Римская империя и предстоящая битва также имеют огромное значение. Порция важна и для Антонио, и для Шейлока, и для принца Марокканского, и еще для пяти десятков других честолюбивых принцев, однако у всякого из них имеются и прочие, не менее насущные заботы. К примеру, для Антонио в таком качестве предстают Шейлок и Бассанио, преследующие его неудачи и крайне затруднительное положение. Кстати, оно немало беспокоит и саму Порцию, и нас – но лишь потому, что нам интересна Порция. Кстати, действие пьесы в итоге к ней и возвращается, в чем я вижу подтверждение ценности для произведения обычной молодой девушки. Я говорю «обычной», ибо Шекспир, по большей части, вероятно, поглощенный страстями принцев, вряд ли заявил бы, что причиной его интереса к Порции является именно ее высокое положение. Тут мы имеем превосходный пример попытки преодоления сложностей, присущих «встраиванию» хрупкого сосуда Джордж Элиот: ежели Шекспир и не сумел сосредоточить на нем наше внимание целиком и полностью, то, во всяком случае, к нему призвал.

Любой преданный своему делу художник, увидев, как преодолевается подобная сложность, ощущает сильнейший вызов своему самолюбию и вспышку желания совладать с задачами стократ более трудными – лишь подобные головоломки и стоят настоящей борьбы. Помню, как сам почувствовал (испытывая, как мне свойственно, неуверенность в собственной теории), что можно найти способ лучше – и намного лучше! – для победы в подобной битве. Хрупкий сосуд Джордж Элиот содержит в своих глубинах «сокровище», а потому привлекает огромный интерес тех, кто в него заглядывает, и сам для себя много значит; сосуд этот обладает важнейшими возможностями, которые не только можно, но даже необходимо рассмотреть, как только вы о них узнали. Не каждому удастся раскрыть их полностью, однако всегда есть шанс избежать трудностей, перебросив спасительный мостик – отношения с прочими персонажами. Оттолкнитесь от них – и дело в шляпе! Таким образом вы дадите читателю общее впечатление влияния героини на сюжет и с необычайной легкостью возведете надстройку над фундаментом. О, я помню, как претила мне мысль о подобной легкости, ведь замысел романа почти созрел! Я вроде бы избавился от нее самым честным способом, распределив вес по двум чашам. «Встрой суть сюжета в сознание героини, – сказал я себе, – и тем самым поставишь себе интереснейшую задачу. Вот тебе и центр событий; перемести основной груз в эту чашу, наполни ее отношением героини к самой себе. В то же время пусть она в должной мере интересуется событиями, не имеющими с ней прямой связи, – опасаться этого не нужно. На вторую чашу следует бросить более легкий вес (хотя именно он и важен для читателя). Не стоит выдвигать на передний план внутренний мир тех, кто окружает героиню, особенно мужчин. Пусть он лишь дополняет основную тему. Смотри, что нужно для этого предпринять, где придется проявить изобретательность. Твоя девушка, героиня романа, тебя не отпускает; стало быть, надо тщательно ввести ее в придуманную формулу. Надо полностью положиться на героиню и ее маленькие тревоги – лишь тогда достигнешь ты своей цели, лишь тогда создашь образ».

Так я рассуждал. Теперь же ясно вижу, что скрупулезно разработанный, строгий план в конечном счете придал мне должной уверенности, позволившей возвести на «строительной площадке» ровные и пропорциональные стены. Сомкнувшись под крышей, они и должны были образовать литературное сооружение. Вот что сегодня для меня значит «Портрет»: мой роман – здание, воздвигнутое с четким соблюдением «принципов архитектуры», как сказал бы Тургенев, что и делает его, с моей точки зрения, самым идеальным из созданных мною строений (исключая «Послов», родившихся много лет спустя, – вне всякого сомнения, работы более совершенной). В одном я был преисполнен решимости: выкладывая здание кирпичик к кирпичику, не дам ни единого повода заявить о его недостатках в части чистоты линий, масштаба или перспективы. Построю с размахом: изящные своды с лепниной, расписные арки… Выложу мозаикой полы под ногами читателя – и чтобы ни единого зазора, ни единой трещинки!

Перечитывая роман, вновь чувствую свою тогдашнюю осмотрительность и удовлетворенно вздыхаю: я сделал все возможное, стремясь доставить читателю удовольствие. Имея в виду некоторые слабости самого сюжета, я понимал – ни одна предосторожность не может быть излишней, и каждая из них так или иначе предполагается творческим поиском. Во всяком случае, именно в этом я нахожу единственное объяснение развитию фабулы: она то и дело прирастала событиями и усложнялась. Естественно, молодая женщина в романе должна была обладать натурой сложной; это ведь напрашивалось. Во всяком случае, именно в таком свете я изначально и видел Изабеллу Арчер. Однако со временем пришлось добавить самых разных оттенков, то сочетающихся между собой, то сталкивающихся. Представьте себе фейерверк, когда одновременно запускают шутихи, римские свечи и огненные колеса, – вот на что пришлось мне пойти, дабы читатель поверил в сложность героини. Вероятно, интригу я нащупывал инстинктивно, ибо и сейчас не готов сказать, как находил повороты, из которых и составился сюжет. Какими бы они ни вышли – все включены в книгу, и получилось их великое множество. Откуда они взялись – память моя определить решительно не может.

Есть у меня ощущение, что как-то утром, проснувшись, я явственно увидел всех персонажей: Ральфа Тушетта и его родителей, мадам Мерль и Гилберта Осмонда, его дочь и сестру, лорда Уорбертона, Каспара Гудвуда и мисс Стэкпол – словом, всех, кто внес свой вклад в историю Изабеллы Арчер. Я с ними познакомился, и они стали кусочками головоломки, непосредственными составляющими «интриги». Каждый из них словно решил вдруг передо мной появиться в ответ на основной вопрос: чем будет заниматься в романе моя героиня? По всему выходило, что мне следует им довериться, а они уж подскажут. Так я и поступил, умоляя их сделать все возможное для привлечения интереса читателя. Персонажи мои походили на труппу артистов и конферансье, приехавших поездом в загородное имение, где их ждут на праздничный вечер. Именно на такие отношения с ними я и рассчитывал, даже со столь незначительной героиней, как Генриетта Стэкпол (увы, ее влияние на интригу совсем невелико). Что ж, дело для романиста знакомое: в час напряженной своей работы он понимает, что ряд составляющих книги относится к ее сути, другие же – не более чем питательная среда для формы; определенные персонажи или решения являются непосредственными звеньями сюжета, а другие же имеют на него влияние косвенное и представляют всего лишь способ. Это истина непреложная, однако писатель нечасто извлекает из нее выгоду: для того требуется критика, основанная на понимании предмета, а подобная критика крайне редка. Впрочем, наш брат и не должен думать о выгоде; более того, заявляю, что путь этот обманчив. Выгоду автор может предполагать лишь в одном: во внимании околдованного повествованием читателя. Более ни на что он права и не имеет, даже на отклик от своей аудитории, проистекающий из размышлений и умения вникнуть в суть. Впрочем, подобное не исключено, но это дело совсем другое – расценивать эту награду следует как дар небес, нежданную удачу, спелый плод, сам по себе свалившийся с дерева. Однако ж земля и небо вступают в настоящий заговор, отвергая подобные дары, а потому во многих случаях писателю необходимо приучать себя работать не ради лавров, но ради «куска хлеба», под которым я подразумеваю возникновение интереса читателя, который и заставит его подпасть под мои чары. Впрочем, бывают в нашей практике и «чаевые», когда аудитория не просто плывет по течению, но вдумывается – тогда и упадет к нам на колени пресловутое золотое яблоко, сорванное с ветки свежим ветром. Разумеется, художник может впасть в эйфорию и возмечтать о творческом Рае, где всякое его слово вызывает отклик аудитории; вряд ли каждому удается закрыть свой разум от подобных фантазий. Просто следует помнить: описанный мною Рай – и впрямь химера.

Все вышесказанное – изящный окольный способ заявить, что Генриетта Стэкпол из «Портрета» является прекрасным примером упомянутого мною постулата, поистине превосходным примером, хоть и уступающим Марии Гострей из «Послов», которая в то время далеко не обрела еще цельного образа. Обе они – всего лишь колеса для кареты, даже не кузов ее и уж тем более не внутреннее содержание. Внутри кареты у нас находится его величество Сюжет в виде главного героя (или героини) и приближенные вельможи, сопровождающие его в поездке. Прекрасно, ежели читатель это прочувствует, как задумывал автор, а равно и прочие его намерения. Впрочем, мы с вами понимаем всю тщетность подобных иллюзий, а потому не стану требовать невозможного. Мария Гострей и мисс Стэкпол, таким образом, являются лишь подпорками, но не основой сюжета. Они бегут за каретой повествования во весь дух, цепляются за нее, сколько хватит сил (как происходит с бедной Генриеттой), однако ни той ни другой не удается даже поставить ногу на подножку – они лишь переступают по пыльной дороге. Мне они напомнили «королев рынка», заставивших семью Людовика XVI выехать из Версаля в Париж в один из драматических дней начала Великой французской революции. Однако предвосхищаю вопрос: как вышло, что я позволил Генриетте (которой в романе уделено немало внимания) необъяснимым образом занять столь много места на страницах книги? Постараюсь ниже объяснить данную странность самым исчерпывающим образом.

Впрочем, пока хотел бы остановиться на ином нюансе: у меня сложились идеальные доверительные отношения с актерами драмы, которые, в отличие от мисс Стэкпол, являлись истинными движителями сюжета, однако еще следовало наладить и отношения с читателем. Это совсем другое дело, и тут доверять, кроме самого себя, нельзя было никому. О читателе необходимо заботиться, что я и делал, терпеливо укладывая в стены моего здания кирпич за кирпичом. Кирпичиками для меня, как для литератора, стали неисчислимые и почти незаметные штрихи, задумки и глубокие оттенки, которые, как мне представляется, подогнаны к ткани книги тщательно и без зазоров. Все они – суть мельчайшие подробности повествования. Позволю себе надеяться, что составленный из них общий замысел романа окажется монументом пусть и скромным, но достаточно прочным. Похоже, мне удалось найти ключик, поворот которого заставляет беспорядочную груду изобретенных мною мелочей стать единым целым, когда я задал самый очевидный вопрос в интересах своей молодой героини: «Чем она будет заниматься?» Ну, перво-наперво она поедет в Европу, и поездка составит довольно существенную часть предстоящих ей важнейших испытаний. Впрочем, подобное путешествие в наше прекрасное время – далеко не самая рискованная авантюра даже для «хрупкого сосуда». И пусть – к чему нам борьба со стихиями, трагические случайности, сражения и убийства? Пусть приключения героини будут незатейливыми, зато они заиграют яркими красками, когда мы должным образом пропустим их сквозь призму восприятия главного персонажа – иначе они и вправду никакого впечатления на читателя не произведут. В том-то и состоят красота и сложность: следует преобразовать незначительное приключение в сознании героини так, чтобы из него сплелась ткань драмы; выразимся изящнее – ткань истории. Так я подумал – и в мозгу у меня словно звякнул серебряный колокольчик.

Мы найдем в романе два прекрасных примера подобного преобразования, два случая редкого химического соединения элементов. Во-первых – в главе, где Изабелла, вернувшись из Лондона, застает в гостиной по-хозяйски расположившуюся у фортепьяно мадам Мерль. Та самозабвенно играет, и главная героиня, застав в этот вечерний сумеречный час в доме дядюшки доселе незнакомую женщину, вдруг подспудно осознает приближение решительного поворота в собственной жизни. Не вижу смысла расставлять ради разъяснения художественного замысла все точки над i и растолковывать свои намерения, а потому не стану сейчас этим заниматься, однако замечу: в любом случае мне следовало добиться большого внутреннего напряжения, не нагнетая обстановку.

Я должен был возбудить интерес читателя до высшего предела, одновременно сохранив внешнюю упорядоченность элементов повествования; в случае удачи мне удалось бы показать, насколько волнующей может быть внутренняя жизнь персонажа, хотя ничего необычного в ней и не происходит. Пожалуй, наиболее успешным и последовательным воплощением этого идеала стал второй пример – сцена сразу в начале второй половины книги, когда моя молодая героиня, лишившись сна, погружается в длительные размышления о случае, который станет для нее важнейшей вехой. По сути, здесь мы имеем дело с критическим мысленным поиском, однако он становится куда лучшим толчком для дальнейшего развития сюжета, нежели двадцать драматических происшествий. Рассуждениями героини мы достигаем нужного нам драматизма, несмотря на скромные декорации сцены. Изабелла сидит у затухающего камина в глухой час ночи, и ее начинают посещать смутные сомнения, которые могут подтвердиться догадкой. В сцене нет физического действия – лишь деятельность мыслительная, и все же она становится попыткой сделать четкую работу ума не менее «интересной» для читателя, чем внезапное появление каравана с золотом или, допустим, разоблачение старого пирата. Эпизод с бессонной ночью у камина в данном случае знаменует собой открытие – важнейший для романиста элемент, а ведь несколько страниц подряд героиня находится в совершенном одиночестве и даже не встает из своего кресла! Очевидно, что это одна из лучших сцен книги, хотя она всего лишь является яркой иллюстрацией общего рабочего плана писателя.

Итак, по поводу Генриетты: ее в романе много, однако подобный прием – вовсе не составная часть замысла, а, пожалуй, некоторый переизбыток моего писательского рвения. Здесь проявилась моя давняя склонность: лучше переусердствовать в развитии сюжета, чем оставить что-то на откуп читателю (а ведь всегда есть вероятность подобного риска или сознательного выбора). Боюсь, многие собратья по перу со мной не согласятся, однако я всегда считал, что перестараться – меньшее зло. Что касается «Портрета», выбирая из двух зол, я ни на минуту не забывал: книга обязана быть занимательной. Существовала опасность ее несколько «пересушить» искусной кладкой, а этого следовало избегать всеми силами, сохранив повествование живым. Во всяком случае, так мне помнится сегодня. Вероятно, Генриетта в то время и явилась для меня важным винтиком к механизму «оживления». Но не только: за несколько лет до написания романа я переехал в Лондон, и в те дни английская столица была настоящий Меккой для иностранцев. Вот та особенность, что наложила дополнительный отпечаток на сложившуюся в моем уме картину. Впрочем, это уже предмет другого разговора. Обо всем ведь не расскажешь…

Глава I

При определенных обстоятельствах нет в жизни ничего приятнее времени, посвященного послеполуденному чаепитию. В подобных случаях сама обстановка становится в высшей мере восхитительной, и неважно – участвуете вы в церемонии напрямую или нет, ведь не каждый из нас любитель английского вечернего чая. Так и случилось в самом начале нашей несложной истории: привычный и не лишенный приятности ритуал волею судьбы превратился в упоительное времяпрепровождение.

Чайный столик накрыли на лужайке перед старинным английским домом в самое удачное время – в середине прекрасного летнего дня, который, впрочем, уж пошел на убыль, однако в распоряжении наших героев оставалось еще несколько благостных часов. Хотя до сумерек было далеко, золотой солнечный свет начал понемногу тускнеть, воздух обрел свойственную предвечерней поре мягкость, и на безупречный травяной покров легли и принялись медленно расти тени.

Обстоятельства как нельзя более располагали к приятному отдыху, а его предвкушение делало описанную нами сцену особенно очаровательной. Промежуток с пяти до восьми вечера иной раз становится маленькой вечностью, а в случаях, подобных чаепитию на лужайке загородного имения, да еще в достойном обществе – вечностью, сдобренной истинным наслаждением. Люди, расположившиеся перед старым домом, отдыхали со спокойным достоинством. Сторонний наблюдатель удивился бы, не увидев среди них дам – непременных поклонниц чайной церемонии. На идеально подстриженной траве вытянулись прямые и несколько угловатые тени мужских силуэтов – пожилого джентльмена, сидящего в глубоком плетеном кресле у низкого столика, и двух молодых мужчин. Те прогуливались несколько поодаль, погрузившись в оживленную беседу. Старик грел в ладонях необычно большую чашку; судя по форме и украшавшей ее росписи – явно не из чайного набора. Отпивал он ароматный напиток с большой осторожностью, подолгу задерживая чашку у подбородка и не отрывая глаз от дома. Его молодые компаньоны либо уже успели насладиться церемонией, либо не проявляли к ней особого интереса. Оба курили сигары, меряя шагами лужайку. Один из собеседников то и дело бросал взгляды на старика, а тот, не подозревая, что за ним наблюдают, все рассматривал свое жилище.

Надо сказать, что дом – великолепный образчик типичного английского пейзажа, который мы пытаемся здесь описать, – заслуживал подобного внимания. Стоял он на невысоком холме над Темзой примерно в сорока милях от Лондона. Широкий фасад красного кирпича под островерхой двускатной крышей являл множество признаков старины: над ним изрядно потрудились время, ветра и дожди, которые, однако, лишь придали ему благородства. В глаза сразу бросались ползущие по стене побеги плюща, заплетающие наличники окон, и гроздья каминных труб на крыше. Славный дом имел название, имел и большую историю. Пожилой джентльмен в плетеном кресле с удовольствием поведал бы ее досужему собеседнику.

Строительство особняка завершилось еще при Эдуарде VI, а затем его гостеприимством пользовалась великая Елизавета; августейшая особа останавливалась здесь на ночлег и спала на величественной, выпирающей несуразными углами кровати, ставшей с тех пор предметом особой гордости владельцев дома. В период военных действий при Кромвеле дом жестоко пострадал, а позднее, в эпоху Реставрации, был восстановлен и значительно расширен. В восемнадцатом веке его вновь перестроили, обезобразив до неузнаваемости, после чего он перешел в бережливые руки проницательного американского банкира.

К сделке американца подтолкнула крайне выгодная цена (сложившаяся в силу весьма запутанных обстоятельств, о которых мы здесь говорить не станем). Впрочем, купив дом, банкир долго ворчал по поводу его невероятного уродства и почтенного возраста. Мало того, выяснилось, что особняк еще и страшно неудобен. Так или иначе, по прошествии двух десятков лет, изучив все достоинства и недостатки своего приобретения, старик все же проникся к нему страстью подлинного эстета и с закрытыми глазами мог указать гостю, где следует встать, чтобы разглядеть особенности строения во всей красе, и в какое именно время дня: ему был известен час, когда тени от выступающих частей фасада мягко ложились на старую кирпичную кладку, производя наиболее выгодное впечатление.

Банкир мог с легкостью перечислить большинство владельцев и жильцов особняка со времени его возведения, некоторые из которых были людьми весьма известными. Причем свои рассказы он вел с твердой, но ненавязчивой уверенностью в том, что и последний период в истории дома заслуживал не меньшего внимания.

Фасад выходил на лужайку, однако парадный подъезд располагался с другой стороны. Внешний мир не имел доступа в поместье; мягкий травянистый ковер, катившийся по верхушке холма, словно продолжал изысканное внутреннее убранство. Величественные дубы и буки отбрасывали густую тень, укрывая ее бархатной портьерой от солнца тех, кто отдыхал на лужайке. Здесь владелец дома с гостями будто сидели в одной из многочисленных комнат дома: мягкие кресла, яркие ковры, на аккуратном газоне разложены книги и газеты. Невдалеке несла свои воды Темза – ровно там, где заканчивалась лужайка, обрывающаяся пологим склоном. Прогулка к реке таила в себе особого рода очарование.

Пожилой джентльмен, восседавший у чайного столика, приехал из Америки тридцать лет назад и с собой, помимо багажа, привез типично американскую наружность. Привез – и сохранил в наилучшем виде, так что, случись вернуться обратно в родную страну, наверняка сошел бы за своего. Впрочем, уезжать из Англии он не собирался; путешествия его жизни подошли к концу, и теперь нашего банкира ждал заслуженный отдых – тот, что предшествует отдыху вечному.

Лицо он имел узкое, чисто выбритое, с правильными чертами, и веяло от него спокойной проницательностью. Очевидно, это лицо редко когда выражало владевшие хозяином дома чувства, но оттого светившиеся на нем сейчас удовлетворение и прозорливость тем более заслуживали внимания. Стоило посмотреть на старого банкира – и сразу появлялось ощущение: человек этот добился многого, однако добытый им успех не причинил никому зла, как не причиняют его чужие неудачи; человек этот познал людскую натуру во всех ее проявлениях, и все же в легкой улыбке, заигравшей на впалых щеках с широкими скулами и осветившей глаза насмешливой искоркой, сквозила простодушность, когда он неторопливо поставил на стол свою особенную чашку.

Одет банкир был в тщательно подогнанный черный костюм, к которому не слишком подходили лежащая на коленях свернутая шаль и теплые домашние шлепанцы с искусной вышивкой. На травке у его кресла устроился красивый колли, неотрывно наблюдавший за хозяином едва ли не с той же нежностью, с какой и сам он разглядывал величественный фасад своего дома. Еще на лужайке суетился маленький непоседливый, напоминающий щетку, терьер – тот живо интересовался двумя другими джентльменами.

Если внешность старого банкира говорила о каком угодно, только не британском происхождении, один из означенных джентльменов, великолепно сложенный молодой человек лет тридцати пяти, напротив, обладал лицом типично английской породы. Лицом весьма примечательным – привлекательным, свежим и открытым, с твердыми правильными чертами, живыми серыми глазами и чрезвычайно его красившей густой каштановой бородой. Итак, наш джентльмен отличался блестящей наружностью человека, обласканного судьбою – с легким складом характера, сдобренным высокой культурой. Словом, глянув на него, любой вмиг проникся бы чувством легкой зависти. Сапоги со шпорами будто бы свидетельствовали о недавно совершенной конной прогулке; на голове у него свободно сидела белая шляпа. Он прохаживался, заложив руки за спину, и в одной из них – крупной, белой, прекрасно вылепленной – сжимал пару запачканных лайковых перчаток.

Его собеседник производил впечатление человека совершенно иного склада: у стороннего наблюдателя он вызвал бы любопытство, однако совсем не того рода, что первый джентльмен. Далеко не каждый пожелал бы оказаться на его месте. Высокий, до крайности худощавый и слабо сложенный, он имел некрасивое, бледное и все же в своем роде очаровательное лицо со светящимися умом глазами, украшенное не слишком ухоженными усами и бакенбардами, которые, впрочем, шарма ему отнюдь не добавляли. Явно неглупый, однако чрезвычайно нездоровый – сочетание совершенно несчастливое. Руки он держал в карманах коричневого бархатного сюртука – вероятно, по давно укоренившейся привычке. Его походка была несколько неуклюжей и неровной, и каждый раз, проходя мимо старика в кресле, молодой человек бросал на него долгий взгляд. Увидев их рядом, вы не без оснований решили бы: перед вами отец и сын.

Наконец старик заметил, что на него смотрят, и доброжелательно улыбнулся.

– Не переживайте, сын мой, у меня все хорошо.

– Допили ли вы чай, папенька? – спросил тот.

– О да, и получил несравненное удовольствие, – отозвался отец.

– Не налить ли еще?

Старик на секунду задумался и ответил с отчетливым американским акцентом:

– Не знаю. Пожалуй, подожду, а там будет видно.

– Вам не холодно? – осведомился молодой человек.

Старик погладил прикрытые шалью ноги.

– Сложно сказать. Пойму, когда почувствую, что за-мерз.

– Вероятно, кто-то из окружающих должен взять на себя труд читать ваши чувства, – с легким смехом заметил сын.

– О, надеюсь, что так оно и будет! Вот вы, к примеру, их читаете, лорд Уорбертон?

– Разумеется, и даже очень, – вступил в разговор первый джентльмен. – Сказал бы, что вам вполне уютно.

– Пожалуй, причем во многих отношениях. – Старик опустил взгляд на зеленую шаль и разгладил ее на коленях. – Мне живется легко и уютно уже много лет. Настолько привык, что и не замечаю.

– В том-то и недостаток подобной привычки, – заявил лорд Уорбертон. – Не чувствуем, когда нам хорошо, зато прекрасно понимаем, когда становится плохо.

– Вероятно, мы слишком избалованы, – ответил его спутник.

– Избалованы? Да, несомненно, – пробормотал лорд.

Все трое недолго помолчали. Молодые люди посматривали на старого банкира, и тот наконец попросил еще чая.

– Должно быть, вам не слишком приятно сидеть с этой шалью на коленях? – предположил лорд, а сын тем временем вновь наполнил чашку отца и воскликнул:

– А вот и нет! Шаль папеньке совершенно необходима, и не внушайте ему обратного.

– Это вещь моей супруги, – кратко пояснил старый джентльмен.

– Ах, выходит, у вас причины сентиментального рода? – сделал извиняющийся жест лорд.

– Хм. Пользуюсь, пока ее нет. Вернется – отдам, – пожал плечами старик.

– Стоит ли? Вам непременно следует держать колени в тепле, отец.

– Чем вам не угодили мои старые колени? – улыбнулся старик. – Полагаю, они ничем не хуже ваших.

– Смейтесь, смейтесь, я стерплю, – ответил с улыбкой сын, подав старику чашку.

– Мы оба с вами чахлые калеки. Вряд ли между нами есть разница.

– Весьма польщен вашими словами, отец. Как вам чай?

– Слишком горяч, на мой вкус.

– В том и есть его прелесть, не так ли?

– Многовато прелести, – добродушно пробормотал старик. – Из него вышла прекрасная сиделка, лорд Уорбертон.

– Не слишком он ловок для сиделки, – усомнился лорд.

– Ничего подобного! Учитывая, что мой сын – человек далеко не здоровый… Пусть и немощная, а все же хорошая сиделка. Я так и зову его – моя немощная сиделка.

– Перестаньте, папенька! – воскликнул молодой человек.

– Разве не правда? Мне хотелось бы видеть вас в добром здравии, но увы… Разве что случится чудо.

– А вдруг и вправду случится? Недурная мысль, – возразил сын.

– Приходилось ли вам сильно болеть, лорд Уорбертон? – спросил старик.

Тот взял несколько секунд на раздумья.

– Да, сэр. Однажды, в Персидском заливе.

– Он над вами подшучивает, папенька, – покачал головой сын.

– Что ж, шутить мы все горазды, – благодушно ответил старый банкир. – Однако сдается мне, что серьезная болезнь вас никогда не настигала, лорд Уорбертон.

– Вы неправы; он болен усталостью от жизни и болезни своей страшится. Так мне и сказал, слово в слово.

– Верно ли говорит мой сын, сэр? – нахмурился старик.

– Ежели и так, утешить меня в моем горе он не способен. Ужасный он человек, настоящий циник. Ни во что не верит.

– Он снова шутит, отец, – вставил обвиненный в цинизме.

– Вся причина – в телесной немощи, – объяснил старик лорду. – Она воздействует на ум и заставляет на многое смотреть особенным взглядом. Может показаться, что Ральф считает себя пасынком судьбы. И все же это лишь теория – на самом деле он крепок духом. Как ни посмотришь на него – всегда жизнерадостен, вот как сегодня, и частенько поднимает мне настроение.

Молодой человек, удостоившийся столь оптимистического описания, со смехом взглянул на лорда.

– Что я слышу? Восторженный панегирик или обвинения в легкомыслии? Не следует ли мне сей же час развить мои теории, папенька?

– Ей-богу, попробуйте! – воскликнул лорд. – Страсть как хочется услышать нечто этакое!

– Надеюсь, сарказм еще не стал вашей второй натурой, – обратился старый банкир к сыну.

– О, Уорбертон в этом смысле даст мне фору. На самом деле он лишь притворяется утомленным жизнью. Я, в отличие от него, жизнью не пресыщен и нахожу ее невероятно занимательной штукой.

– Ах, невероятно? – заметил старик. – Сын мой, вам следует сдерживать свои порывы.

– Приезжая к вам, забываю о скуке и усталости, – вставил лорд. – Такие у нас случаются занятные беседы.

– Еще одна шутка, сэр? – улыбнулся старик. – Скука, усталость? Вам нет оправдания! В ваши годы я о сплине и не слыхивал.

– Должно быть, вы поздно повзрослели.

– Вовсе нет. Повзрослел я очень рано – в том-то все и дело. Созрел уже к двадцати годам и работал не покладая рук. Если у вас есть достойное занятие – вы никогда не заскучаете. Увы, молодежь ныне ведет праздный образ жизни, слишком много думает об развлечениях, слишком привередлива, ленива и обеспечена.

– Вам ли обвинять своего ближнего в богатстве, сэр! – деланно возмутился лорд.

– Я банкир – на это вы изволите намекать?

– Да, если угодно. Ведь вы не ограничены в средствах, не так ли?

– Не столь уж он и богат, – милостиво встал на защиту отца молодой человек. – Вы не представляете, лорд, сколько денег папенька раздавал направо и налево.

– Что ж, он распоряжался собственным состоянием; это ли не доказательство богатства? Может ли меценат порицать других в склонности тратить деньги на удовольствия?

– Отец ценит удовольствия – особенно когда их испытывает его ближний.

Старик покачал головой.

– Не буду хвастать, что доставил так уж много удовольствия другим.

– Вы непозволительно скромны, папенька!

– Ральф изволит шутить, сэр, – улыбнулся лорд.

– Молодежь нынче много шутит. Что же будет, когда шутки кончатся?

– К счастью, их кладезь неисчерпаем, – заметил сын банкира.

– Позвольте вам не поверить. По моему мнению, жизнь становится все более серьезна, и вы, молодые люди, скоро в этом убедитесь.

– Чем серьезнее жизнь – тем больше поводов для шуток.

– Разве что для мрачных, – пожал плечами старик. – Убежден: грядут большие перемены, и перемены не к лучшему.

– Полностью с вами согласен, сэр, – подтвердил лорд Уорбертон. – Сам в этом уверен. Мы вскоре столкнемся с весьма занятными событиями. Потому и нахожу затруднительным последовать вашему совету; вы ведь говорили на днях, что мне следует пустить корни? А как на это решиться, если назавтра земля уйдет из-под ног?

– Пустить корни – значит обзавестись прекрасной женщиной, – хмыкнул его приятель. – Уорбертон уже некоторое время пытается влюбиться, – объяснил он отцу.

– Прекрасная женщина – существо непостоянное, какие уж тут корни! – воскликнул лорд.

– О, нет! – возразил старый джентльмен. – Они крепко держатся за землю. Общественные и политические перемены, о которых я веду речь, на них не повлияют.

– То есть женщина никуда не денется? Что ж, в таком случае как можно скорее заведу себе одну и накину себе на шею в качестве спасательного круга.

– В дамах наше спасение, – сказал старик. – Я имею в виду – в лучших из них, ибо женщина женщине рознь. Найдите себе наиболее достойную, женитесь, и у вас появится интерес к жизни.

Молодые люди примолкли, видимо пораженные великодушием своего старшего собеседника, поскольку и тот и другой доподлинно знали, что собственный супружеский опыт старика оставляет желать много лучшего. Впрочем, он, как видно, проводил между женщинами различие; возможно, его слова свидетельствовали о собственной большой ошибке. Тем не менее заявить вслух о не самом удачном выборе старым банкиром спутницы жизни было бы неуместно.

– Ежели я возьму замуж интересную женщину, во мне вновь возникнет жажда новизны? – спросил лорд Уорбертон. – Так следует вас понимать? Видите ли, я ведь нисколько не горю желанием связать себя узами – ваш сын ввел вас в некоторое заблуждение. С другой стороны, никогда не знаешь, как интересная женщина может повлиять на мужчину.

– Хотелось бы понять, что такое в вашем представлении интересная женщина? – вновь подал голос Ральф.

– Дорогой друг, вряд ли вы сможете понять мои возвышенные внутренние помыслы. Я и сам их не слишком понимаю – иначе давно стал бы совсем другим человеком…

– Намерен предупредить: кого бы вы ни выбрали, о моей племяннице речь идти не должна, – покачал головой старик, и его сын рассмеялся:

– Папенька, после ваших слов Уорбертон не может не проявить любопытства. Вы живете среди англичан тридцать лет и наверняка привыкли к их манере выражаться, однако вам не дано понять, о чем они умалчивают.

– Что думаю – о том и говорю, – добродушно ответил старый джентльмен.

– Не имею чести знать вашу племянницу, – сказал лорд Уорбертон. – И вроде бы впервые о ней услышал…

– Я имею в виду племянницу супруги. Миссис Тушетт сейчас как раз сопровождает ее на пути в Англию.

– Матушка провела зиму в Америке – кажется, я рассказывал, – объяснил молодой Тушетт. – В самое ближайшее время мы ожидаем ее возвращения. Недавно она написала, что обнаружила там родную племянницу и предложила ей приехать в Англию.

– Вот как? Миссис Тушетт очень добра, – пробормотал лорд. – А что ваша кузина? Интересная особа?

– Мы знаем о ней не больше вашего. Маменька в подробности не вдавалась, да и телеграммы шлет путаные. Говорят, женщинам это свойственно, а маменьке – в высшей степени. Вот что она телеграфировала последний раз: «Устала Америки тчк жара ужасна тчк возвращаюсь Англию племянницей следующим пароходом приличными каютами». А племянницу первый раз, похоже, упомянула в предыдущей телеграмме. Вот, слушайте: «Телеграфируйте новый адрес тчк сменила отель отвратительного наглого портье тчк девочкой сестры поедем Европу тчк отец умер прошлом году зпт остались две сестры зпт независимость невероятная». Мы с папенькой ломали головы: подобную писанину можно толковать и так, и этак.

– Ясно одно, – добавил старик, – портье она задала приличную трепку.

– И об этом я не стал бы говорить с полной уверенностью – ведь поле боя пришлось покинуть именно маменьке. Итак, сперва мы решили, что речь идет о сестре портье. Однако, поскольку в следующей телеграмме маменька уже говорила о племяннице, сделали вывод: сестра – одна из моих теток. Далее возник вопрос: откуда две сестры? Вероятно, дочери тетки? И уж совсем непонятно про «независимость». Кто именно независим? Мы так и не догадались. Возможно – юная леди, которую взяла под опеку маменька, а возможно – и обе сестры. Опять же, в каком смысле? В моральном или в финансовом? То ли они ни в чем не нуждаются, получив хорошее наследство, то ли не желают быть никому обязанными… Может статься, уместно иное толкование? К примеру, сестры не намерены ни к кому прислушиваться…

– Что бы это ни значило, последнее толкование наверняка подразумевалось в том числе, – заметил мистер Тушетт.

– Полагаю, вскоре вы все поймете, – заключил лорд Уор-бертон. – Когда прибывает миссис Тушетт?

– Мы в полной неизвестности. Должно быть – как только подвернется пароход с приличными каютами. Вероятно, еще не подвернулся. Впрочем, как знать? Могли уж и сойти на берег в Англии.

– Скорее всего, миссис Тушетт телеграфировала бы.

– Ей свойственно слать телеграммы, когда их не ждешь. Когда же не находишь себе места от нетерпения – их нет, – усмехнулся старик. – Супруга обожает падать как снег на голову. Видимо, рассчитывает застать меня за предосудительными занятиями. Ни разу не застала, однако надежды не теряет.

– Маменька ни за что не поступится своим вольнолюбием – такова фамильная черта, – смягчил язвительные слова отца молодой Тушетт. – Допустим, юные леди из Америки независимы, так ведь маменька независима вдвойне! Вечно норовит поступать по-своему; в помощниках не нуждается, да в них и не верит. Считает, что от меня пользы как от пятого колеса в телеге, а потому лишь разъярится, ежели я приеду в Ливерпуль ее встретить.

– Не дадите ли мне, по крайней мере, знать, когда объявится племянница? – обернулся к старику лорд.

– Разве что с условием, о котором я упомянул: вы обещаете не влюбляться в юную особу, – заявил мистер Тушетт.

– Неужто вы считаете меня недостаточно достойным?

– Отнюдь. Полагаю вас в высшей степени человеком достойным – именно потому и не желаю, чтобы вы женились на моей племяннице. Вряд ли она едет сюда искать себе партию, хотя подобным образом поступают многие – будто дома женихов недостаточно. Кроме того, юная леди, по всей вероятности, помолвлена, как и любая молодая американка. Так или иначе, сомневаюсь, что из вас выйдет прекрасный супруг.

– Помолвлена? Вполне возможно. Я знавал многих девушек из Америки, и это для них вполне обычная история. Однако помолвка еще ничего не значит, помяните мое слово. А по поводу способности стать хорошим супругом… Увы, тут я и сам в затруднении, однако кто не попробует – тот не узнает!

– Пробуйте, лорд, только не с моей племянницей, – улыбнулся старый банкир, дав тем самым понять, что разговор затеял более ради шутки.

– Ах, нет так нет, – в свою очередь, улыбнулся Уорбертон. – В конце концов, возможно, она того и не стоит.

Глава II

Воспользовавшись легкой пикировкой между отцом и лордом, молодой Ральф Тушетт, заложив руки в карманы, свойственной ему неуклюжей походкой отошел в сторонку; по пятам за ним следовал маленький задиристый терьер. Лицом Ральф стоял к дому, однако взглядом задумчиво уткнулся в травянистый ковер лужайки, а потому не заметил, что его разглядывает возникшая в широком дверном проеме особа.

Сам Ральф ее не видел, пока задорный терьер не бросился вдруг вперед с заливистым лаем – скорее приветственным, нежели враждебным. Стоявшая в дверях особа немедленно догадалась о дружеских намерениях собаки. Та мигом добежала до гостьи и закрутилась у ее ног, поглядывая вверх и не переставая гавкать. Девушка без всякой робости наклонилась, взяла терьера на руки и поднесла к лицу, а тот все заливался веселым лаем.

Ральф последовал за своим питомцем, на ходу рассматривая молодую леди. Высокая, в черном платье и, похоже, весьма недурна собой… Стояла она с непокрытой головой, словно находилась здесь на правах гостьи, и молодой человек на время впал в недоумение: визитеров ввиду недомогания старого мистера Тушетта в доме теперь принимали нечасто. Джентльмены на лужайке также обратили внимание на гостью.

– Кто, скажите на милость, эта дама? – пробормотал Ральф.

– Должно быть, та самая племянница миссис Тушетт – независимая молодая леди, – предположил Уорбертон. – Судя по тому, как она обращается с собакой, вряд ли я ошибаюсь.

Колли также позволил себе отвлечься от хозяина и, лениво помахивая хвостиком, медленно потрусил к девушке у дома.

– Однако где же моя супруга? – промолвил старик.

– Полагаю, юная леди сочла возможным оставить миссис Тушетт в ее покоях. Пресловутая независимость!

Девушка, не отпуская терьера, улыбнулась и заговорила с Ральфом:

– Не ваша ли это собачка, сэр?

– Еще пару минут назад была моя. А теперь, похоже, она всей душой принадлежит вам.

– Так пусть у нее будет сразу два хозяина! Но какой прекрасный малыш!

Ральф на миг задержал на ней взгляд. А ведь чертовски хорошенькая!

– Он ваш – я ничуть не против.

Молодая леди, казалось бы, совершенно до этой минуты уверенная как в себе, так и в других, вдруг слегка покраснела – вероятно, неожиданная щедрость привела ее в смущение.

– Забыла сказать: я, видимо, ваша кузина? – Опустив собаку на землю, она ахнула, заметив колли: – Ого, вот и еще одна!

– Видимо? – со смехом повторил Ральф. – Я считал, что тут никаких сомнений быть не может. Так вы приехали с моей маменькой?

– Да-да, полчаса тому как.

– То есть она проводила вас в дом и снова нас покинула?

– Вовсе нет. Тетушка прошла на свою половину. Наказала мне передать, что ожидает вас у себя без четверти семь.

Молодой человек сверился с часами:

– Благодарю! Буду минута в минуту. – Бросив взгляд на кузину, добавил: – Кстати, добро пожаловать! Чрезвычайно рад вас здесь видеть.

Девушка тем временем с любопытством рассматривала очаровательные владения семейства Тушеттов, уделяя немалое внимание и Ральфу, и собакам, и двум джентльменам под деревом.

– Никогда еще не была в столь чудном месте! Успела осмотреть ваш дом – он меня заворожил.

– Сожалею, что мы и не подозревали о вашем присутствии, а ведь вы провели здесь целых полчаса!

– По словам вашей матушки, в Англии принято приезжать, не причиняя никому беспокойства, вот я и решила: так положено. Один из тех джентльменов – ваш отец?

– Да, тот, что постарше.

– О, на второго я и не думала, – засмеялась юная леди. – А кстати, кто он?

– Наш большой друг, лорд Уорбертон.

– Всей душой надеялась на встречу с каким-нибудь лордом. Словно в роман попала, ей-богу! Ах ты милое создание! – вдруг воскликнула девушка, снова наклонившись и подхватив терьера.

Казалось, особого желания подойти к мистеру Тушетту гостья не проявляла, и молодой человек, беседуя с ней у порога, гадал: неужели ждет, пока хозяин дома сам направится ей навстречу и выразит свое почтение? Американские девушки все же привыкли, когда к ним проявляют внимание, решил Ральф, а кузина еще, как говорят, особа боевитая; пожалуй, достаточно взглянуть на ее личико, чтобы убедиться – так оно и есть.

– Не хотите ли познакомиться с моим папенькой? – все же отважился спросить он. – Отец немолод и не слишком здоров, а потому редко покидает любимое кресло.

– О, бедняга! Как жаль… – огорчилась юная леди и тут же сделала шаг вперед. – Я-то по словам тетушки поняла, что он еще довольно бодр.

– Родители не виделись уже год, – немного помолчав, объяснил Ральф.

– Ну что ж, зато он живет в прекрасном месте. Пойдешь со мной, собачка?

– Да, дом у нас чудесный, – заметил Ральф, покосившись на собеседницу.

– Как его зовут? – осведомилась девушка, лаская терьера.

– Э-э-э… папеньку?

– Ну да, – засмеялась она. – Только не рассказывайте, что я вас спрашивала.

За разговором они уже приблизились к хозяину дома, и тот медленно поднялся из своего кресла.

– Маменька приехала, – сообщил Ральф, – а это – мисс Арчер.

Старик положил руки на плечи девушки, вгляделся в ее лицо с чрезвычайно доброжелательным выражением и галантно поцеловал в щеку.

– Для меня огромное удовольствие видеть вас здесь. Увы, мы не были предупреждены и потому не успели устроить надлежащего приема.

– Нас прекрасно встретили, – возразила гостья. – В холле было не менее десятка слуг, а еще старушка у ворот сделала мне реверанс.

– Разумеется, мы могли бы принять вас совсем иначе. Как жаль, что вы не дали нам времени, – улыбнулся старик, потирая руки и сокрушенно покачивая головой. – Хотя миссис Тушетт пышных приемов не любит…

– Она сразу отправилась на свою половину.

– Да-да, и наверняка заперлась. Ну, тут ничего необычного нет. Полагаю, мы с ней увидимся не ранее, чем через неделю.

Старый банкир неторопливо уселся в кресло.

– А я думаю – куда раньше! – воскликнула девушка. – Миссис Тушетт намерена спуститься к ужину. А вы смотрите не забудьте: без четверти семь! – добавила она, обернувшись к Ральфу.

– О чем вы говорите? – удивился старик.

– Маменька ждет меня к этому времени в своих покоях, – объяснил Ральф.

– Ах, везунчик! – улыбнулся отец и обратился к гостье: – Не желаете ли присесть? Уверен – вам следует выпить чая.

– Меня уже угостили – принесли полную чашку в комнату, едва я приехала, – отказалась молодая леди. – Как печально, что вам нездоровится, – добавила она.

– Вашему дяде немало лет, милая племянница, – пора и стариком побыть. И все же ваш приезд непременно поможет мне почувствовать себя лучше.

Девушка вновь осмотрелась, пристально изучив лужайку, старые деревья, заросшую по берегам тростником серебристую ленту Темзы и прекрасный старый дом; не забыла и о своих собеседниках. Подобную любознательность объяснить легко: юная леди была явно особой сметливой, да к тому же весьма взволнованной непривычной обстановкой. Устроившись у столика, она отмахнулась от собачонки, сложила на коленях белые, резко выделявшиеся на черном платье руки, высоко подняла голову и снова окинула окрестности живым взглядом. Усидеть на одном месте мисс Арчер никак не могла – поглядывала то в одну сторону, то в другую, впитывая впечатления, коих оказалось немало. Лицо ее раз за разом меняло выражение, хотя с него не сходила ясная спокойная улыбка.

– Никогда не видывала настолько чудного места!

– Выглядит совсем неплохо, – отозвался Тушетт-старший. – Понимаю ваш восторг: сам когда-то испытывал то же самое. Однако вы и сами прекрасны, – галантно и отнюдь не шутливо добавил он.

Почтенный возраст давал ему счастливую возможность безмятежно сыпать комплиментами, ничуть не опасаясь насторожить молодую особу, и старик своей привилегией явно наслаждался.

Насколько его слова смутили гостью, рассказывать не будем, однако заметим, что она, покраснев – вряд ли от несогласия, – тотчас поднялась с кресла.

– Прекрасна? О да, спорить не стану, – со смешком ответила она. – Кстати, сколько лет вашему дому? Не Елизаветинского ли он периода?

– Нет, эпохи восхождения Тюдоров, – поправил ее Ральф.

Мисс Арчер мигом к нему обернулась:

– Начало царствования Тюдоров? Восхитительно! Полагаю, что в Англии таких осталось немало.

– Верно, причем многие из них значительно наш превосходят.

– Не говорите так, сын мой! – запротестовал старик. – Лучше нашего дома ничего нет.

– К примеру, у меня жилище тоже весьма достойное, – наконец вступил в разговор лорд Уорбертон. – Полагаю даже, что во многих отношениях оно интереснее.

До сих пор он лишь пристально рассматривал племянницу Тушеттов, теперь же с легкой улыбкой поклонился. Мисс Арчер, как и любая из знакомых Уорбертону женщин, немедленно оценила его превосходные манеры. Разумеется, наша героиня ни на секунду не забывала, что перед нею настоящий лорд.

– Буду только рад вам его показать, – добавил он.

– Не верьте ему, – проворчал старик. – Смотреть там нечего: по сравнению с нашим – жалкий сарай, и только.

– Видеть не приходилось, а потому оценить не могу, – ответила девушка, улыбнувшись лорду.

Похоже, Ральф потерял интерес к спору; стоял, сунув руки в карманы, и, казалось, жаждал возобновить беседу с новоявленной кузиной.

– Увлекаетесь ли вы собаками? – попытался сменить он тему, хоть и сознавал, что зачин разговора для человека умного не слишком удачный.

– Увлекаюсь, еще как!

– Вероятно, тогда вам стоит считать себя хозяйкой терьера, – с некоторой неловкостью продолжил Ральф.

– Пока гощу у вас – с удовольствием.

– Надеюсь, вы к нам надолго?

– Вы очень добры, однако покамест ничего определенного сказать не могу. Тут слово за тетушкой.

– Беру это на себя – без четверти семь попытаемся все прояснить, – вновь посмотрел на часы Ральф.

– Я бы и рада побыть у вас подольше, – улыбнулась юная леди.

– Неужто вы позволяете решать за себя?

– Позволяю – ежели решение мне по нраву.

– Попробую все устроить на свой вкус, – повторил Ральф. – Как же вышло, что мы до сих пор не знали друг друга? Совершенно необъяснимо!

– Вам всего лишь следовало приехать и познакомиться.

– Приехать? Куда же?

– В Соединенные Штаты. В Нью-Йорк, в Олбани и прочие города.

– В Америку я наезжал и много где был. Как странно, что мы не встретились!

Мисс Арчер замялась и все же объяснила:

– Ваша маменька и мой отец были в ссоре, вот в чем все дело. Так уж сложилось после смерти мамы – я тогда была еще ребенком. Потому и не чаяла вас когда-либо увидеть.

– А! Однако я к маменькиным ссорам не имею ни малейшего отношения. Боже упаси! – воскликнул молодой человек и грустно добавил: – Стало быть, вы недавно потеряли отца?

– Да, больше года назад. Потом появилась тетушка и была ко мне очень добра: предложила поехать с ней в Европу.

– Вот как? Стало быть, маменька вас, можно сказать, удочерила?

– Удочерила? – снова покраснев, хмыкнула девушка.

В ее лице появилось мимолетное выражение душевной боли, и Ральф встревожился. Кто знал, что кузину заденет неверно подобранное слово…

К ним приблизился лорд Уорбертон, очевидно желая поближе рассмотреть гостью Тушеттов, и мисс Арчер остановила на нем взгляд широко распахнутых глаз.

– О нет. Не удочерила. Вряд ли я гожусь в приемные дочери.

– Тысяча извинений, – пробормотал Ральф. – Всего лишь хотел сказать, что… что…

Он и сам не знал, как теперь выкрутиться.

– Вы хотели сказать – взяла под опеку? Да, верно. Это совершенно в ее манере. Тетушка и вправду была очень благосклонна, однако… – Как видно, молодая леди не желала никаких недомолвок. – Однако я слишком ценю свою свободу.

– Изволите говорить о миссис Тушетт? – подал из кресла голос старик. – Подойдите же сюда, милая, и расскажите о ней. Я благодарен любому, кто сообщает мне новости о супруге.

Мисс Арчер вновь заколебалась, а затем с улыбкою сказала:

– Тетушка и вправду особа чрезвычайно доброжелательная.

С этими словами она подошла к своему дяде, вдруг развеселившемуся ее ответом.

Лорд Уорбертон, оставшись наедине с Ральфом, прошептал:

– Вы, кажется, хотели знать, что в моем представлении интересная женщина? Взгляните же на свою кузину!

Глава III

Миссис Тушетт была особой весьма эксцентричной, о чем в том числе говорило ее поведение сразу после приезда в дом супруга, где она не появлялась многие месяцы. Действовала достойная дама всегда по своему разумению – а более, пожалуй, никак ее натуру и не опишешь. Не в коей мере не чуждая благородных манер, миссис Тушетт тем не менее нечасто производила впечатление человека обходительного: совершая немало добрых поступков, угождать никому не желала.

Подобным свойством, которое супруга старого банкира всячески в себе лелеяла, она вовсе не имела в виду намерения оскорбить окружающих, однако тем самым разительно отличалась от многих. Проявлялось ее своеобразие столь недвусмысленно, что особ чувствительных заставляло буквально вздрагивать, и весьма отчетливо дало о себе знать в первые часы после возвращения из Америки. Самым естественным казалось броситься в объятия мужа и сына, а между тем миссис Тушетт, ввиду собственных резонов, кои считала единственно верными, всякий раз в таких случаях замыкалась в совершенном уединении, откладывая сантименты до тех пор, пока не наведет полнейший порядок в своем гардеробе. Означенная процедура не имела отношения ни к тщеславию, ни к желанию выглядеть наиболее выгодно.

Миссис Тушетт была дамой немолодой, с довольно-таки невзрачной внешностью; не могла похвастаться ни грацией, ни элегантностью, однако соображения свои, решительно отличающиеся от тех, что ей обычно приписывали, ценила превыше всего. Иной раз – когда требовалось – готова была даже снизойти до объяснения их сути. С супругом своим она по большей части жила раздельно и не видела в подобном положении вещей ничего необычного. Еще в самом начале брака стало понятно: их с мужем желания не совпадают никогда и ни в чем. Стоило ли отдавать семейные отношения на откуп случаю? Ведь этак недалеко и до окончательной размолвки. Миссис Тушетт решила исключить случайности и возвела это желание в твердое и буквально нерушимое правило: уехала во Флоренцию, где приобрела дом и осела. Мужа оставила присматривать за английским филиалом его банка. Подобное положение устраивало ее как нельзя более: все определилось весьма удачно.

К тому же мнению склонялся и мистер Тушетт: иной раз их договоренность казалась ему единственным ясным и непреложным фактом посреди густых лондонских туманов. Впрочем, куда чаще он желал, чтобы столь неестественное развитие их союза было хоть слегка завуалировано недосказанностью. Старик ощущал готовность согласиться с чем угодно, однако примирение с порядком, на который в здравом уме пойти никак нельзя, стоило ему значительных усилий. Почему, спрашивается, следовало ставить окончательную точку над i?

Его супруга ни малейших нравственных терзаний не испытывала и приезжала единожды в год, имея в виду провести месяц с мужем. По всей видимости, каждый раз целью приезда становилось в том числе желание убедить мистера Тушетта, что систему она выбрала верную. Английский образ жизни ее не привлекал, и на то имелись три или даже четыре веские причины, на которые она ссылалась. Касались они далеко не самых значительных сторон издавна заведенных обычаев, однако для миссис Тушетт служили достаточным оправданием смены места жительства. К примеру, она терпеть не могла хлебный соус, считая его на вид схожим с припаркой, а на вкус – с мылом; решительно возражала против употребления пива служанками, а еще утверждала, что британские прачки оставляли, на ее взгляд, желать много лучшего. Тут надобно добавить: миссис Тушетт весьма придирчиво относилась к свежести белья. Визиты на свою родину она совершала регулярные, и последний из них затянулся как никогда надолго.

В Америку она наведалась с целью взять племянницу под свое крылышко – тут никаких сомнений уж не было. Четыре месяца назад, в один дождливый день, означенная юная леди коротала время в своем доме в Олбани за чтением. Одиночество ее ничуть не угнетало; ум молодой особы представлял собой благодатную почву для знаний, а развитое воображение лишь тому способствовало.

В тот самый день ей, однако, хотелось нарушить однообразие, и визит неожиданной гостьи пришелся как нельзя кстати. Заранее о ее приезде не было известно, и наша героиня сообразила, что в доме кто-то есть, лишь услышав шаги в соседней комнате.

Дом квадратной формы был старым и весьма просторным; в одном из окон первого этажа висело объявление о его продаже. Из двух подъездов один давно наглухо закрыли, однако ж закладывать дверной проем кирпичом не стали. Двери и там и здесь ничем друг от друга не отличались – высокие, белые, с арками и фонарями по обе стороны, от которых к вымощенной кирпичом мостовой спускались каскадом узкие ступеньки из красного камня. Два здания, стоящие стеной к стене, образовывали единый дом – часть разгораживающей их перегородки снесли и сделали проход. Комнат на втором этаже образовалось много; все они были выдержаны в одних и тех же желтовато-белых цветах, а со временем желтизна стала преобладать. На третьем этаже проходил сквозной арочный проход, которым наша молодая героиня, Изабелла, часто пользовалась в детстве с родными сестрами. Туннель, как его окрестили, получился коротким и светлым, а все же Изабелле он казался местом странным и тоскливым, особенно в зимние вечера.

Будучи ребенком, в дом этот она приезжала не раз – тогда там жила бабушка, однако потом случился перерыв в десять лет. Вновь вернулась в Олбани наша героиня незадолго до смерти отца.

Бабушка, старая миссис Арчер, была весьма гостеприимна, хоть в основном принимала у себя лишь членов большой семьи, и девочки нередко проводили у нее по несколько недель подряд. Воспоминания о том времени у Изабеллы остались самые счастливые. Жизнь тут текла не так, как в доме ее родителей: простор, изобилие, вечное ощущение праздника, почти полное отсутствие обычной дисциплины… Детям дозволялось присутствовать при беседах взрослых, что Изабелле нравилось чрезвычайно. Постоянно кто-то прибывал, другие уезжали: бабушкины дети и внуки пользовались возможностью погостить здесь в любое время. Словом, дом в некоторой степени напоминал шумную провинциальную гостиницу, где кроткая старенькая хозяйка лишь вздыхала, глядя на постояльцев, однако никогда не предъявляла им счетов. В счетах Изабелла, разумеется, ничего не понимала, а бабушкин дом в детстве казался ей местом донельзя романтическим.

С обратной его стороны имелась крытая галерея, и в ней стояли качели – предмет особой страсти гостивших в доме детей. На задах располагался большой сад с персиковыми деревьями, раскинувшийся до самой конюшни, – одно из самых любимых и теплых мест бабушкиного жилища. Изабелла бывала здесь и зимой, и летом, однако персики необъяснимым образом всякий раз о себе напоминали.

Со стороны фасада, через улицу, находилось старинное здание – его еще называли «голландским домом». Необычного обличья строение, сложенное из желтоватого кирпича еще при первых переселенцах, венчал щипец, сразу бросавшийся в глаза гостям города. Вкруг дома, повернутого к улице боком, шел шаткий деревянный забор. Здесь располагалась начальная школа для детей обоих полов, и ведала ей, а вернее – позволяла школе существовать как придется, весьма представительная дама, вдова какого-то влиятельного человека. Более всего Изабелла в ней запомнила странные, вызывающе домашнего вида гребешки, скреплявшие прическу на висках.

Изабеллу даже сперва определили в это учебное заведение, где ей предстояло овладеть основами знаний, однако, проведя за партою лишь день, она воспротивилась установленным там правилам и перешла на домашнее обучение. В сентябре, когда окна школы были открыты настежь, девочка слышала гул детских голосов, хором твердящих таблицу умножения, и в душе у нее перемешивались в один клубок радостное ощущение свободы и боль отторжения.

Таким образом, начало ее образованию было положено в праздном доме бабушки. Обитатели его читали крайне мало, Изабелла же без всякой меры пользовалась библиотекой, где на полках стояло множество книг с чудесными иллюстрациями. Забираясь на стул, доставала том за томом; найдя произведение по вкусу – а главным образом ее привлекал титульный лист, – уносила ее в загадочную комнату за библиотекой, которую обычно и непонятно почему называли кабинетом. Кто в нем работал, в какие славные времена – Изабелла так и не вызнала.

Так или иначе, ей нравился здесь приятный аромат древности и гуляющее от малейшего звука эхо. Сюда составляли старую мебель, далеко не всегда свое отслужившую и попавшую на задворки незаслуженно. С нею у нашей героини установились совершенно особенные отношения. Например – с обтянутым шерстяной тканью диваном, которому Изабелла поверяла свои детские горести. Витавшему в этих четырех стенах таинственному меланхолическому духу кабинет был обязан давно закрытому второму подъезду. Тяжелые засовы худенькой девочке сдвинуть было не под силу, однако она знала: навек застывший в молчании выход когда-то открывался на улицу. Увы, окошки в двери залепили зеленой бумагой, иначе из них открылся бы вид на потемневшее от времени ступени и вытертую миллионами шагов кирпичную мостовую. Впрочем, выглядывать наружу Изабелле вовсе не хотелось – зачем разрушать чудесную теорию о портале, ведущем в странное неведомое место, становившееся в воображении ребенка в зависимости от настроения то райским садом, то мрачным подземельем.

Именно в кабинете Изабелла и предавалась своему обычному занятию в очередной пасмурный день на стыке зимы и весны. В то время весь дом находился в ее распоряжении, однако же выбрала она самую, пожалуй, унылую комнату из всех. Запертую на засовы дверь наша героиня так ни разу и не открывала, не содрала и зеленую бумагу с окошек, которую порой заменяли на новую. Не желала убеждаться, что за порталом пролегает самая обычная улица.

Снаружи шел холодный проливной дождь. Весны уж заждались, однако она цинично и не слишком искренне призывала потерпеть еще. Впрочем, Изабелла старалась обращать как можно меньше внимания на предательскую сущность погоды и, уткнувшись в книгу, пыталась собраться с мыслями. Не так давно ей пришло в голову, что ее разум далек от сосредоточения. Пришлось потратить немало времени на воспитание в себе едва ли не военной дисциплины: мозгу следовало по команде приходить в ритмическое движение, наступать, останавливаться, отходить назад и совершать прочие сложные маневры. Только что она отдала приказ о наступлении, и ее сознание двинулось медленным маршем по зыбучим пескам немецкой философической мысли.

Марш разума, едва углубившегося в дебри, нарушил звук посторонних шагов, и Изабелла прислушалась. Похоже, кто-то вошел в сообщающуюся с кабинетом библиотеку? Сперва наша героиня решила, что появился с визитом человек, которого она ожидала, затем пришла к иному выводу. Шаги явно принадлежали женщине, причем женщине незнакомой, а из решительной поступи следовало: незнакомка не собирается останавливаться на пороге ее убежища. И в самом деле, в дверном проеме возникла фигура дамы. Гостья на миг застыла, окинув пристальным взглядом нашу героиню. Особа немолодая, довольно невзрачной наружности, с резкими и властными чертами лица, одета в непромокаемый плащ… Что бы это значило?

– Хм, – начала незнакомка, оглядев разномастную мебель. – Стало быть, здесь вы обычно обретаетесь?

– Ежели никого не жду с визитом, то здесь, – промолвила Изабелла.

Поднявшись из кресла навстречу гостье, она пригласила ее пройти в библиотеку, однако та все стояла, рассматривая кабинет.

– В доме ведь достаточно комнат, и все они в куда лучшем состоянии, хотя и там все изрядно обветшало, – заметила дама.

– Желаете осмотреть? – осведомилась Изабелла. – Я позову служанку, вас проводят.

– Ни к чему. Я вовсе не покупательница. Кстати, служанка бродит по второму этажу – вероятно, ищет вас. Не самая сообразительная девица. Скажите ей, что мне ее услуги не понадобятся.

Изабелла застыла в нерешительности, а неожиданная гостья, нелестно отозвавшаяся о старом доме, вдруг выпалила:

– Так вы одна из дочерей?

И странные же у нее манеры…

– Смотря о чьих именно дочерях вы говорите.

– Имела в виду покойного мистера Арчера и мою бедную сестру.

– А, – медленно проговорила Изабелла, – выходит, вы наша сумасбродная тетка Лидия?

– Вот как, значит, велел называть меня ваш папенька? Да, я – тетушка Лидия, но отнюдь не сумасбродная. Бредовыми иллюзиями не страдаю. Видимо, вы младшая?

– Верно, младшая из трех. Меня зовут Изабелла.

– Да-да, а сестер – Лилиан и Эдит. Похоже, вы из всех к тому же самая красивая?

– Определенно сказать не могу.

– А по-моему – самая и есть.

Так между тетушкой и племянницей завязалась дружба. Лидия давно находилась в ссоре с зятем, разок отчитав его после смерти сестры за легкомысленное отношение к воспитанию дочерей. Мистер Арчер, человек вспыльчивый, велел ей не совать нос не в свое дело, и Лидия за много лет не перемолвилась с ним ни словом. После его кончины ни разу не писала и дочерям, воспитанным в духе неуважения к тетке, что Изабелла и доказала в первой же беседе.

Миссис Тушетт действовала, по своему обыкновению, обдуманно. Собравшись в Америку с ежегодной ревизией инвестиций, к которым ее супруг, невзирая на положение в финансовом мире, никакого отношения не имел, она решила заодно выяснить, как живут племянницы. Вступать в переписку не пожелала – всегда надежнее все увидеть собственными глазами. Впрочем, Изабелла обнаружила, что тетушка знает о них немало и уж точно наслышана о замужестве двух старших сестер. Была она осведомлена и о скромном наследстве – денег девицам Арчер отец оставил совсем немного, однако к ним перешла недвижимость в Олбани, которую теперь и выставили на продажу. Эдмунд Ладлоу, супруг Лилиан, взял все тяготы переговоров в свои руки, о чем миссис Тушетт также откуда-то стало известно. Эдмунд и Лилиан приехали в Олбани еще во время болезни мистера Арчера и по сей день жили в старом доме в компании с Изабеллой.

– Сколько же вы рассчитываете выручить? – спросила тетушка, устроившись для беседы в гостиной и скептически ее осмотрев.

– Не могу сказать наверняка, – ответила Изабелла.

– Вы уже второй раз повторяете одно и то же, а ведь глупенькой не выглядите.

– Я и не глупенькая, однако в деньгах не смыслю совершенно.

– Вот оно ваше воспитание – будто бы вы должны унаследовать миллион. Что вам на самом деле отошло?

– Не имею ни малейшего понятия. Вам следует расспросить Эдмунда и Лилиан; они вернутся через полчаса.

– Во Флоренции этакое жилище назвали бы бедным домиком, – вздохнула миссис Тушетт, – однако здесь, осмелюсь предположить, цена может оказаться высокой. Вероятно, каждой из вас достанется приличная сумма. Наверняка в наследство вошло и другое имущество. Очень странно, что вы об этом не знаете. А место здесь весьма привлекательное: скорее всего, дом снесут и выстроят взамен несколько лавок. Как вы сами не додумались? Можно ведь было и сдать помещение торговому дому – извлекли бы большую выгоду.

Изабелла уставилась на тетушку. Сдать внаем? Ей подобная мысль в голову не приходила.

– Надеюсь, дом не снесут. Я ведь его обожаю, тетя.

– Не понимаю, что в нем хорошего? Здесь умер ваш отец.

– Да, однако из-за его смерти я любить дом не перестала, – холодно ответила племянница. – Мне нравятся места, где происходили события – пусть и печальные. Здесь умерло немало людей, но эти стены всегда оставались полны жизни.

– И вот это вы называете «полны жизни»? – Миссис Тушетт обвела рукой гостиную.

– Я хотела сказать – полны воспоминаний о людских чувствах и горестях. Хотя не только о горестях: в детстве я была здесь счастлива.

– Вам следует поехать во Флоренцию, коли уж вас привлекают дома с историей – особенно с историями смерти. Я живу в старинном дворце, где убили троих. То есть троих весьма известных личностей, а уж сколько неизвестных – и не счесть.

– Во дворце? – повторила Изабелла.

– Именно, милая. И он отличается от вашего домика самым решительным образом. У вас тут пахнет провинцией.

Изабелла взволновалась, ибо к дому бабушки всегда относилась с любовью и уважением, и все же выпалила:

– Страсть как хочу во Флоренцию!

– Ежели будете вести себя примерно и делать все, что скажут, – так и быть, возьму с собой, – торжественно заявила миссис Тушетт.

Тут наша юная леди пришла в совершенное возбуждение. Покраснев, она помолчала, а затем улыбнулась тетушке:

– Делать все, что скажут? Увы, подобного удовольствия обещать не могу, тетя.

– Уж поняла. Вижу – вы своенравны, однако не мне вас винить.

– А все же… За Флоренцию пообещаю что угодно! – чуть помедлив, воскликнула Изабелла.

Эдмунд и Лилиан все не возвращались, и миссис Тушетт целый час без помех беседовала с племянницей. Та обнаружила в тетушке личность своеобразную, однако ж весьма интересную – подобных ей, пожалуй, встречать еще и не доводилось. Да, эксцентрична – но Изабелла об этом знала давно. Другое дело, что особы эксцентричные всегда заставляли ее опасаться манер оскорбительных и вызывающих; подобные свойства натуры она почитала гротескными, а то и зловещими. С тетушкой было не так: в ней эксцентричность приобретала скорее оттенок иронический, а то и комедийный.

Изабелла даже задумалась – не странно ли, что ранее она находила людей обычных занимательными? Еще никто в жизни не притягивал ее столь сильно, как сидящая рядом маленькая ясноглазая и тонкогубая дама нездешнего вида. Держалась тетушка с большим достоинством, заставляя забыть о своей непримечательной наружности. Поношенный плащ она так и не сняла, увлекшись рассказами о королевских дворах Европы, о коих знала на удивление много. Ничего взбалмошного в ней Изабелла усмотреть не могла. Тетушка не признавала классового превосходства, сильных мира сего судила, нимало не стесняясь, и явно наслаждалась впечатлением, произведенным на простодушную и восприимчивую девушку.

Миссис Тушетт задала множество вопросов, и полученные ответы, очевидно, побудили ее составить лестное мнение о мыслительных способностях племянницы. Изабелла, в свою очередь, принялась расспрашивать гостью обо всем подряд, и беседа дала ей немало пищи для раздумий. К шести часам Лилиан все еще не вернулась, и тетушка, выждав разумное время, собралась уходить.

– Вероятно, ваша сестра горазда посплетничать в гостях? И часто она так задерживается?

– Лили ушла незадолго до вашего прихода, – пожала плечами Изабелла, – так что вы сидите у меня ничуть не меньше.

Миссис Тушетт нисколько не обиделась; напротив, ей явно понравился смелый тон племянницы, и ответила она с прежней любезностью:

– Не думаю, что у нее столь же важные резоны. Так или иначе, скажите ей – пусть навестит меня вечером в этом ужасающем отеле. Ежели хочет – пусть и супруга приведет. Вы не приходите, мы с вами еще успеем надоесть друг другу.

Глава IV

Миссис Ладлоу, старшая из трех сестер, считалась и самой здравомыслящей. Принято было говорить о Лилиан как об особе практичной, а об Эдит – как о признанной красавице. Изабелла же слыла самой способной. Эдит – миссис Кейс – вышла замуж за военного инженера. Впрочем, история наша не о них, а потому скажем лишь несколько слов.

Средняя сестра, девушка и впрямь прехорошенькая, украшала собою городки воинских гарнизонов – увы, в основном на удаленном от модных веяний Западе, куда, к ее великому сожалению, неизменно направляли мистера Кейса.

Муж Лилиан, молодой громогласный джентльмен, с большим пылом относившийся к своему занятию, служил стряпчим в Нью-Йорке. Партию старшей сестры вряд ли следовало считать более блестящей, чем у Эдит; а впрочем, о Лилиан, особе довольно невзрачной, судачили, что замужество для нее – несомненный дар небес. Так или иначе, совершив волею судеб побег из родительского дома, она обрела счастье. Став матерью двух маленьких проказников и хозяйкою неправильной формы дома, сложенного из непритязательного песчаника, насилу втиснувшегося меж других особняков на Пятьдесят третьей улице, Лилиан наслаждалась своим положением.

Невысокая ростом и коренастая, красивым сложением она не отличалась, однако несла себя достойно, хоть и не величаво – уж в этом отказать Лилиан было никак нельзя, тем более что замужество, как говорили, пошло ей на пользу. Более всего в жизни миссис Ладлоу гордилась умением мужа взять верх в любом споре и оригинальностью младшей сестры. «Никогда не пыталась угнаться за Изабеллой, – говаривала она, – иначе ничего в жизни не успела бы». И все же с легкой завистью следила за сестрою – как поглядывает на стелящуюся в беге борзую спаниель на поводке. «Дай Бог Изабелле человека, который составит для нее благополучную партию, и я буду покойна», – нередко замечала она в беседах с супругом.

Эдмунд по своему обыкновению зычно отвечал: «У меня, к примеру, желания взять Изабеллу замуж не возникло бы».

«Вечно тебя тянет поспорить; только затем и говоришь мне наперекор. Моя сестра девушка своеобразная – так что с того?»

«Не выношу оригиналов, предпочитаю умелый перевод, – шутил в ответ мистер Ладлоу. – Изабелла для меня книга, написанная на иностранном языке. Ничего в ней не разобрать. Твоей сестре выйти бы за армянина или португальца…»

«Того и боюсь!» – всякий раз вскрикивала Лилиан, почитавшая Изабеллу способной на неожиданные поступки.

Рассказ младшей сестры о встрече с миссис Тушетт она выслушала с большим вниманием, а вечером приготовилась выполнить указание тетушки. Что именно поведала ей в точности Изабелла – нам неведомо, однако ж слова ее побудили Лилиан во время сборов обратиться за советом к супругу.

– Надеюсь, тетушка придумает для Изабеллы нечто замечательное – вроде бы сестра пришлась ей по душе.

– Замечательное? Что же именно? Сделает дорогой подарок?

– Вовсе нет. Я имею в виду – примет участие в ее судьбе. Как видно, тетушка из тех, кто обожает оригиналов. Всю жизнь прожила за границей – так она сказывала Изабелле. Ведь сам говоришь, моя сестра – книга, написанная на иностранном языке.

– Хм. Полагаешь, Изабелле потребны симпатии иностранцев? Разве здесь ей всего не хватает?

– Нет, все же ей совершенно необходимо пожить за границей, – гнула свою линию Лилиан. – Она девушка именно подобного склада.

– Стало быть, старая леди должна забрать ее с собой?

– Она как раз и предложила Изабелле съездить в Европу – даже настаивала. Однако ж сестре непременно следует извлечь из поездки пользу, и тут я надеюсь на тетушку. Мы должны дать Изабелле возможность.

– Возможность? Для чего же?

– Возможность для развития.

– Боже правый! – воскликнул Эдмунд. – Куда ж ей еще развиваться?

– Вечно ты споришь ради спора, только потому и не огорчаюсь твоим словам. Сам знаешь – ты любишь Изабеллу.

– Знаешь ли ты, что я тебя люблю? – приводя в порядок шляпу, шутливо спросил Эдмунд сестру супруги.

– Знаю одно: мне до этого решительно никакого дела нет! – воскликнула девушка, хотя и тон ее, и улыбка говорили об обратном.

– О, погляди, как мы о себе возомнили после беседы с тетушкой, – проворчала Лилиан.

– Что ты такое говоришь, Лили? Ничуть я не возомнила, – серьезно возразила Изабелла.

– Заважничала и заважничала, не страшно, – примирительно сказала Лилиан.

– Ничего такого в нашем с миссис Тушетт разговоре не было. Отчего же мне важничать?

– О, да она и вправду раздулась от гордости, – засмеялся Эдмунд.

– Ежели я и раздуюсь – то по гораздо более веской причине.

Как бы ни спорила с сестрой и зятем Изабелла, все же чувствовала она себя теперь совершенно иначе – будто бы с ней случилось нечто хорошее. Лилиан с Эдмундом ушли, и вечером Изабелла оказалась предоставлена самой себе. Села у светильника; к обычным занятиям отчего-то не тянуло. Снова встала, пересекла комнату, вышла в другую, затем двинулась дальше по дому, стараясь держаться мест, где яркого света не было. Ее охватило беспричинное беспокойство, и даже порою пробивала легкая дрожь. Произошедшее сегодня имело не-обыкновенную важность, хотя на первый взгляд важным и не выглядело; жизнь Изабеллы оказалась на грани больших перемен. Что они принесут с собой – непонятно… Однако наша героиня очутилась в таком положении, что любые перемены стали бы для нее манной небесной. Изабелле хотелось оставить прошлое позади и начать все заново. Желание это родилось не сегодня и было ей знакомо давно, подобно шуму дождя за окном. Попытки его исполнить она предпринимала не раз.

Изабелла закрыла глаза и устроилась в темном углу гостиной – не для того, чтобы погрузиться в дремотное забытье, напротив: она ощущала страшное возбуждение и едва могла собрать разбегающиеся мысли. Воображение у нее всегда было живым: закроешь дверь, а мечта пробирается в окно. Изабелла и не пыталась его обуздывать. Случались такие события, когда и стоило бы положиться на холодный расчет, ан нет: всякий раз она давала волю фантазиям, за что и бывала наказана.

Сегодня, когда настала пора броситься в неведомое будущее, ей начали являться образы прошлого, которые вот-вот останутся далеко позади. В сознании замелькали годы и дни, и Изабелла, вспоминая каждый из них, долго сидела в тишине, нарушаемой лишь звоном больших бронзовых часов. Она вела в Америке счастливую жизнь, и ей всегда сопутствовала удача – тут не поспоришь. Изабелле, в отличие от многих и многих, кому не позавидуешь, доставалось самое лучшее; она не знала нужды и невзгод, о чем порой жалела – в книгах говорилось, что трудности способны сделать жизнь лишь интереснее и многому учат.

Отец оберегал ее от неприглядной действительности, к которой и сам испытывал отвращение. Милый, любимый папенька! Какое счастье иметь подобного отца! Изабелла гордилась, что в ней текла его кровь. После кончины папеньки много думала и пришла к выводу: он всю жизнь показывал детям, как прекрасен мир, а сам на деле не всегда умел совладать с присущими ему уродствами, хоть и мечтал их не замечать. За противоречивость натуры Изабелла любила его еще больше. Слишком щедрый, слишком добрый, слишком далекий от низменных соображений… Многим казалось, будто равнодушие отца к холодному расчету заходит слишком далеко, причем немало сторонников этой теории находилось среди людей, которым отец остался должен.

Впрочем, Изабелла об их мнениях осведомлена не была, а вот читателю небезынтересно будет узнать: покойного мистера Арчера почитали человеком прекрасных душевных качеств и, между прочим, весьма предприимчивым (как говаривал один из знакомцев, Арчер вечно что-нибудь предпринимает), однако ж полагали, что жизнью своей он распорядился бестолково. Растратил впустую немалое наследство, обожал развеселые компании и не чурался азартных игр. Некоторые даже заявляли: Арчер-де не сумел толком поднять дочерей. Образования не дал, постоянного места жительства – и того не обеспечил. Избалованы и в то же время лишены подлинной родительской заботы, брошены на попечительство нянек и гувернанток, причем далеко не самых лучших… Если школа – то непременно дурного пошиба, управляемая французишками, из которых по окончании месяца обучения девочек забирали в слезах.

Подобные сентенции наверняка привели бы Изабеллу в негодование – ведь, по ее мнению, отец дал ей замечательные возможности. Да, оставил дочерей на три месяца в Невшателе с бонной-француженкой, которая не замедлила сбежать с русским дворянином, остановившимся в том же отеле! Случай из ряда вон (особенно для девочки одиннадцати лет), и все же Изабелла тогда не испугалась и не сочла ситуацию постыдной. Не более чем романтический эпизод…

Отец был человеком весьма прогрессивных взглядов, неугомонным и порою непоследовательным – лишнее доказательство его либерального настроя. Мечтал, чтобы дочери повидали мир. Иначе зачем бы ему возить их в детстве через Атлантику, да не единожды, а трижды? Ко времени последней поездки Изабелле еще не исполнилось и четырнадцати. Всякий раз они оставались в Европе всего лишь по паре месяцев – разжег любопытство, а удовлетворить его не позволил… Как же не быть поклонницей такого отца? Ведь Изабелла входила в дружную троицу, позволявшую ему забыть о жизненных невзгодах, о которых папенька и не упоминал.

В последние месяцы жизни, с приближением старости, готовность отца расстаться с миром, где невозможно поступать так, как велит душа, все росла, и сдерживала его лишь боль предстоящей разлуки с самой умной, самой лучшей, замечательной младшей дочерью. В Европу он ездить перестал и все же по-прежнему детей баловал всеми возможными способами. Ежели и беспокоился о денежных вопросах, то ничем того не показывал, и в семье присутствовала твердая уверенность в благоприятном финансовом положении.

Изабелла проявляла незаурядное мастерство к танцам, однако, проживая в Нью-Йорке, признания в тамошних салонах не снискала. Эдит, по общему мнению, привлекала к себе внимания куда больше. Успех сестре сопутствовал поразительный, и наша героиня, уступая ей в способности совершать развеселые и эффектные, сопровождаемые милыми вскриками пируэты, не питала надежд ее превзойти. Девятнадцать человек из двадцати (в том числе и сама Изабелла) непременно сказали бы, что с красотою Эдит ей не сравниться; однако двадцатый, имея в виду эстетическую сторону, счел бы выбор предыдущих девятнадцати вульгарным.

Изабелла в глубине души желала производить впечатление не менее, чем сестра, но глубинные свойства ее натуры были запрятаны столь далеко, что связь между ними и внешними проявлениями нарушалась десятком противоборствующих сил. К сестре приходили с визитами десятки молодых людей, подспудно опасавшихся Изабеллы: всякий считал, что для беседы с юной леди требуется особенная подготовка, ведь она пользовалась репутацией девушки, страстно увлеченной чтением. Слава интеллектуалки окутывала ее, превращая в недоступную сказочную богиню. Собеседники Изабеллы робели, ожидая от нее мудреных высказываний, а потому светские беседы не складывались. Бедной девушке нравилось слыть особой умной и начитанной, но – упаси Господь! – не книжным червем. Читала она тайком от других и, обладая превосходной памятью, старалась на публике прочитанное не цитировать.

Тяга к знаниям в ней с годами проявилась большая, и все же Изабелла вовсе не склонна была ограничивать свое образование книжками. Жизнь во всех ее выражениях вызывала в нашей юной леди нешуточное любопытство: она смотрела на мир, слушала его и задавалась множеством вопросов. Изабелла несла в себе огромный запас жизненных устремлений и с наслаждением отмечала неразрывную связь меж движениями собственной души и тревогами, обуревающими окружающий мир. Вполне естественно, что она обожала получать знания, вращаясь в центре людского моря и посещая бесчисленные уголки своей страны, читая о войнах и революциях, а также разглядывая картины с историческим сюжетом, коим прощала недостаток умения живописца. Главное – суть!

Война между Югом и Севером разразилась, когда Изабелла была еще совсем юной, и все же бурный этот период она переживала в состоянии крайнего возбуждения, в которое, к великому своему смущению, впадала при слухах о доблести, проявленной и одной, и другой армией.

Само собой разумеется, опасения возможных кавалеров не принимали таких форм, чтобы совсем уж обходить нашу героиню стороной. Тех, чьи сердца при виде Изабеллы принимались стучать быстрее, было в достатке, а все же каждый из них приказывал себе не терять головы – потому она в свои годы и не подозревала о тайнах, обыкновенно открывающихся особе ее пола в определенном возрасте. Изабелле в избытке доставалось все, что только может иметь молодая девушка: она была окружена добрым отношением, ею восхищались, дарили цветы и конфеты; пользовалась всеми без исключения возможностями современного мира – танцевала, хорошо одевалась, читала последние публикации в «Спектейтор», слушала музыку Гуно, зачитывалась поэзией Браунинга и прозой Джордж Элиот.

Сегодня миллион подобных воспоминаний вихрем проносился у Изабеллы в голове, представая пред ней образами живых людей и событий. Она восстановила в памяти давно забытое, а то, что казалось важным, напротив, ушло на задний план.

Калейдоскоп мысленных картин был вдруг нарушен служанкою, возвестившей о прибытии некоего джентльмена из Бостона. Звали сего прямодушного молодого человека Каспаром Гудвудом. С мисс Арчер он познакомился годом ранее и, почитая ее прекраснейшей молодой женщиной, тем не менее год этот, в силу упомянутых нами выше причин, называл периодом ощущения собственной глупости. Порой Гудвуд писал своей знакомице; к примеру, неделю-другую назад отправил ей письмо из Нью-Йорка. Изабелла предчувствовала появление Гудвуда и весь этот дождливый день подспудно его ожидала. Узнав, что молодой человек наконец пришел, странным образом не испытала ни малейшего желания его принять.

О Гудвуде, внушавшем ей чувство большого уважения, у нее сложилось мнение как о человеке достойном и симпатичном, да он таковым на самом деле и был. Ни один другой джентльмен у Изабеллы подобных чувств не вызывал. В свете предполагали, что мистер Гудвуд вынашивает матримониальные замыслы, однако о том могли знать лишь они двое. Подтверждением слухов послужил его приезд в Олбани из самого Нью-Йорка, где он надеялся найти Изабеллу с единственной целью с ней повидаться.

Изабелла повременила, прежде чем выйти к визитеру; походила по комнате, размышляя о том, как все теперь осложнилось. Решившись, перешагнула порог. Гудвуд, высокий, крепкий, хотя и худощавый молодой мужчина, стоял у настенного светильника. Смуглый, немного неуклюжий, он был хорош собою, однако не в романтическом стиле. Лицо его приковывало внимание твердым взглядом очаровательных синих, не слишком соответствующих общей наружности глаз и несколько угловатыми чертами, предположительно говорящими о натуре решительной.

Изабелле сдавалось, что именно сегодня пресловутую решительность Гудвуд и вознамерился проявить. Тем не менее уже через полчаса достойный джентльмен, прибывший с самыми радужными надеждами, возвращался домой с ощущением горького поражения. Впрочем, мириться с неудачами ему было несвойственно.

Глава V

Ральф Тушетт, будучи личностью философического склада, тем не менее постучался без четверти семь в дверь материнских покоев довольно-таки нетерпеливо. Даже философы имеют некоторые душевные склонности, и таковые, а именно трепетное отношение к родителям, в Ральфе развил отец. Старый мистер Тушетт, как часто говорил себе молодой человек, проявлял чувства более схожие с материнскими, а маменька вела себя совершенно так, как ведут отцы; генерал-губернатор в юбке, сказали бы остроумцы. Так или иначе, единственного сына она любила чрезвычайно и всегда настаивала, чтобы тот проводил с нею три месяца в году. Отдавая должное ее привязанности, Ральф все же осознавал: он стоит в конце длинной череды иных интересов в тщательно спланированной жизни родительницы. Первые места занимало все, что способствовало точному осуществлению ее замыслов.

Шагнув в открывшуюся дверь, он нашел мать уже одетой к ужину, и все же она соблаговолила обнять сына, не снимая перчаток. Заставила его присесть на диван и выспросила во всех подробностях о здоровье дражайшего супруга и самого Ральфа. Получив не слишком радостный отчет, заметила, что поступила мудро, сменив гнилой британский климат на более мягкий. В противном случае, заявила она, тоже пришла бы в полный упадок телесных сил. Ральф на подобное утверждение лишь молча улыбнулся. Взять, к примеру, его собственное слабое здоровье: при чем же тут британский климат? Ральф, собственно, в Англии отсутствовал большую часть года.

Он был еще ребенком, когда отец, Дэниэл Трейси Тушетт, переехал из Ратленда, что в Вермонте, в Англию – в качестве второстепенного партнера одного банкирского дома, а через десять лет получил в нем преобладающую долю. Тушетт-старший сразу определился: жизнь его пройдет в новой стране, и с самого начала, не вдаваясь в сложные рассуждения, вполне разумно решил приспосабливаться к новой действительности.

Тем не менее отказываться от американских корней он не собирался и единственного сына воспитывать в англизированном духе не пожелал. В Англии Дэниэл Тушетт освоился без труда, сохранив в себе американский дух, и равным образом полагал единственного законного наследника способным принять после смерти родителя бразды правления старым банком, не поступаясь его американскими традициями. Чувство подлинной родины он в сыне воспитывал старательно, отправив того получать образование в Америку. Закончив в Соединенных Штатах школу, Ральф получил там же университетский диплом, после чего, по мнению отца, стал до мозга костей американцем. Дэниэлу даже пришлось определить его на три года в Оксфорд, который позволил значительно смягчить влияние Гарварда и сделать сына в разумной степени англичанином.

Впрочем, внешние проявления свойственной британцам манеры являлись лишь маской для молодого человека, получающего удовольствие от собственной независимости, которому невозможно навязать чуждые ему взгляды. Ральф, склонный к иронии и дерзаниям, обладал безграничной свободой суждения.

Начинал он весьма многообещающе: в Оксфорде его, к несказанному удовлетворению отца, отличали, а знакомые твердили – как жаль, что талантливому юноше не суждено использовать прекрасное образование на политическом поприще… Вероятно, карьера удалась бы, вернись он в Америку, в чем мы, впрочем, уверенности не испытываем: отъезд за океан (чего мистер Тушетт не слишком желал) заставил бы Ральфа тосковать по старику, коего он считал лучшим другом. Отца Ральф не просто любил, а неподдельно восхищался и пользовался каждой секундой, чтобы за ним наблюдать: Дэниэл Тушетт представлял собою, по мнению сына, фигуру гениальную. Не испытывая большой склонности к загадочному банковскому ремеслу, Ральф тем не менее понимал его достаточно, чтобы оценить роль в нем своего отца. Однако более всего вызывало в нем восторг другое: Тушетт-старший был словно сделан из слоновой кости, отшлифованной английским воздухом, которая снаружи желтеет, а во всем прочем внешнему воздействию никак не поддается.

Сам старик не обучался ни в Гарварде, ни в Оксфорде и мог винить лишь себя в том, что невольно дал сыну в руки ключ к мышлению критическому. Голова Ральфа полнилась идеями, о которых Тушетт-старший и не догадывался, и все же сын с большим почтением относился к постоянству отца. Американцев уважают (возможно, и зря) за ту легкость, с какой они приспосабливаются к особенностям иных стран, а Дэниэл Тушетт, твердо различая границы подобной гибкости, не переступал их, чему и был обязан своей успешностью. Ему удалось сохранить многие черты, воспитанные в нем отечеством, и он до сих пор, как с удовольствием отмечал сын, не избавился от характерного языкового стиля, свойственного богатым районам Новой Англии.

К преклонным годам старик обрел не только богатство, но и уподобился, как он говаривал, созревшему плоду. В нем счастливо сочеталась способность держаться с людьми на равных и в то же время прозревать их душу; его положение в обществе, на упрочение которого мистер Тушетт никогда не тратил сил, и вправду сравнимо было теперь с совершенством поспевшего, но еще не снятого с ветки фрукта. Вероятно, ему недоставало воображения и качества, называемого историческим сознанием: тут следует отметить, что от влияния, какое британский образ жизни обыкновенно оказывает на образованного иностранца, его разум был закрыт. Некоторых различий, имевшихся в Англии по сравнению с Америкой, он попросту не замечал, привычки, свойственные британцам, в нем не укоренились. Ежели чего не понимал, в том никогда не признавался. А признайся – упал бы в глазах сына.

Окончив Оксфордский университет, Ральф провел пару лет в путешествиях, а после вдруг обнаружил себя восседающим на высоком табурете за конторкой в отцовском банке. Впрочем, высота табурета не говорила ни о солидности, ни об ответственности: ноги у Ральфа были длинные, а потому он предпочитал на службе стоять или даже прохаживаться.

Подобные упражнения выполнять ему предстояло недолго; по прошествии полутора лет на него свалилась пренеприятная болезнь – жестокая простуда серьезнейшим образом сказалась на легких. Службу пришлось бросить и, следуя предписанию докторов, начать заботиться о здоровье. Сперва Ральф советами пренебрег: ему все казалось, что заботится он не о себе, а о человеке постороннем, совершенно неинтересном и ничего общего с ним не имеющем. Со временем отношение его к придуманному незнакомцу улучшилось – наш герой научился его терпеть и даже втайне уважать. В нужде с кем не поведешься… Но на карту поставлено было многое, и Ральф, будучи человеком неглупым, наконец проявил внимание к своему бесцеремонному подопечному. Усилия его не пропали даром: бедолага, во всяком случае, остался жив.

Одно из легких восстановилось, второе также подавало признаки заживления, и Ральфа заверили: еще десяток зим он вполне протянет, ежели до наступления стужи станет отправляться в те края, где обыкновенно предпочитают проводить холодное время года чахоточные. Увы, наш герой не на шутку привязался к Лондону и скуку ссылки клял на чем свет стоит. Однако ж, сыпля проклятиями, пытался приноровиться к новой жизни и постепенно, обнаружив, что капризные внутренние органы отвечают благодарностью, стал умиротворять их уже более охотно. Зимнюю пору он проводил за границей, грелся на солнышке; ежели поднимался ветер, оставался дома, а в дождь ложился под одеяло. Раз-другой, когда ночью начинался снегопад, старался без большой надобности не вставать вовсе.

Хранившийся в тайниках души запас стоицизма, подобный толстому куску пирога, что сунула на дно школьного ранца заботливая нянечка, помог Ральфу убедить себя, что он слишком нездоров, и способен теперь лишь на умственную игру с недугом, не более. Молодой человек не уставал повторять: поле брани он в любом случае с позором не покинул, хоть и не испытывал желания совершать на нем маневры.

И все же аромат запретного плода порой овевал его, напоминая, что лучшее из жизненных удовольствий – осознание постоянного движения. Жизнь Ральфа после выявления недуга уподобилась чтению хорошей книги в скверном переводе. Не самое достойное развлечение для человека, полагающего себя прекрасным словесником… Его жизнь теперь делилась на зимы мягкие и суровые; первые обнадеживали Ральфа скорым выздоровлением.

Впрочем, подобные иллюзии рассеялись еще за три года до истории, о которой мы начали вам рассказывать. Наш герой тогда собирался в Алжир, однако задержался в Англии дольше обычного, и наступление холодов застигло его врасплох. В теплые края он приехал скорее мертв, чем жив, и пару месяцев пребывал между жизнью и смертью. Восстал из мертвых, что изрядно походило на чудо, и сделал умозаключение: такого рода чудеса случаются лишь однажды.

Его час, вероятно, близился, и забывать о том не следовало, однако ж у Ральфа имелась возможность провести отпущенные ему дни со всей возможной приятностью. Вскоре он утратит телесные способности – так отчего бы не получать удовольствие от способностей умственных? Ральф открыл для себя радость мысленного созерцания. Начало забываться время, когда он впервые ощутил горечь при необходимости отказаться от судьбы, сулящей успех, от надежд столь же неотступных, сколь и туманных, и тем не менее восхитительных, предполагающих сражение с приступами неудовлетворенности собой.

Последнее время приятели считали его куда более жизнерадостным и даже имели на сей счет теорию: по всей вероятности, Ральф вот-вот пойдет на поправку, не иначе. Увы, видимая безмятежность была лишь прекрасным цветком, выросшим на развалинах.

А между тем причиной подобных сладостных перемен, должно быть, стал вдруг вспыхнувший интерес Ральфа к юной леди, о которой телеграфировала маменька, особе, как показало ее появление, весьма яркой. Ежели подойти к делу с толком, говорил он себе, будет чем занять себя на несколько – а может, и много – дней. Тут следует добавить: Ральф все еще мечтал о высоком чувстве, и ему более хотелось любить самому, нежели быть любимым. Открыто выражать чувства он себе запрещал и не желал вызывать в кузине чувство ответное, к тому же сомневался, что гостья способна разбудить в нем любовь. Да и захочет ли она?

– Расскажите мне о молодой леди, маменька, – обратился к матери Ральф. – Какие у вас на нее планы?

– Хочу попросить вашего отца позволить ей погостить в Гарденкорте недели три-четыре, – не задержалась с ответом миссис Тушетт.

– С чего бы подобные церемонии? – удивился Ральф. – Папенька не преминет ее пригласить и сам.

– Откуда мне знать? Мисс Арчер – моя племянница, не его.

– Бог ты мой, какая щепетильность! Да, отец – владелец Гарденкорта, но тем больше у него причин сделать приглашение родственнице. Да я, собственно, не о том: мисс Арчер, полагаю, остановится у нас месяца на три – ведь какой смысл в трех неделях? Что вы намерены делать далее?

– Пожалуй, возьму с собой в Париж. Отчего бы не обновить ее гардероб?

– Ах да, конечно… А кроме того?

– Предложу ей провести осень во Флоренции.

– Я не имел в виду столь мелкие подробности. Меня более интересует, как вы видите ее судьбу в принципе.

– Забота о племяннице – мой долг! – заявила миссис Тушетт. – Да вы, как видно, ее жалеете?

– Жалею? Отчего бы? Она вовсе не вызывает жалости. Пожалуй, завидую – это вернее. Впрочем, сложно сказать – сперва послушал бы, как именно вы намерены о ней позаботиться.

– Хочу показать Изабелле четыре европейские столицы, две из которых она назовет сама. Неплохо бы ей лишний раз попрактиковаться во французском – она, кстати, язык знает изрядно.

– Хм, – нахмурился Ральф. – Ваши планы довольно сухи и непритязательны, хоть вы и даете мисс Арчер возможность выбрать две страны.

– Если мои планы – сухая пустыня, то Изабелла – летний дождик, который заставит ее цвести.

– Вы хотите сказать – она талантлива?

– Судить о талантах не могу, однако девочка она умная, причем одаренная сильной волей и живым нравом. О скуке Изабелла не ведает.

– Пожалуй, это я уже заметил, – пробормотал Ральф и вдруг спросил: – Как же вы с нею поладили?

– Уж не намекаете ли вы, что ваша мать скучна? Изабелла так не считает. Пожалуй, я ее даже забавляю. Да, мы поладили, поскольку я прекрасно понимаю устремления племянницы, вижу, какова она: Изабелла откровенна, я – тоже. Мы знаем, чего ждать друг от друга.

– Ах, маменька! – воскликнул Ральф. – Кто ж не знает, чего от вас ожидать? Меня, к примеру, вы ни разу в жизни не удивили – разве что сегодня, когда привели в наш дом прекрасную кузину, о существовании которой я и не догадывался.

– Стало быть, вы считаете ее хорошенькой?

– И даже очень; впрочем, это не главное. В ней видно личность – вот это меня привлекает более всего. Кто она, что она? Где вы ее нашли, как свели знакомство?

– В старом доме в Олбани. Твоя кузина коротала там время с толстой книгой и, на мой взгляд, жутко скучала, сама о том не подозревая. Однако, когда мы прощались, она, похоже, была довольна, что ее развлекли. Вы возразите – мне не следовало сбивать с толку бедную девушку? Возможно, будете правы, только я действовала, полагаясь на собственную совесть: Изабелла заслуживает лучшей участи. Решила совершить добрый поступок, выдернув ее из болота и познакомив с миром. Она представляет свои знания о мире исчерпывающими, как и все американские девицы, и, подобно всякой из них, страшно заблуждается.

Пожав плечами, миссис Тушетт продолжила:

– Ежели хотите знать, я рассчитывала, что ваша кузина повлияет на мое реноме. Мне важно создать о себе хорошее мнение в обществе, а для дамы моего возраста нет ничего лучше, чем обзавестись привлекательной племянницей. Я много лет не видела детей моей сестры и не одобряла поведения их отца, однако желала принять участие в их судьбе, когда он наконец отойдет в мир иной. Узнала, где они обретаются, и заявилась без предупреждения. У Изабеллы две сестры, обе замужем; встретилась я только со старшей. Надо сказать, муж у нее – человек совершенно не нашего круга. Сама же Лили, сообразив, что я проявляю интерес к младшей сестре, пришла в восторг. Сказала, мол, именно этого Изабелле и не хватало: не находилось никого, кто принял бы в ней участие. Говорила о ней как о щедро одаренной умом молодой особе, нуждающейся в поддержке и покровительстве. Возможно, младшая племянница и впрямь талантлива, однако я пока не поняла, в какой именно области. Миссис Ладлоу – то есть Лили – особенно восхитило мое предложение забрать девушку в Европу, которую они там считают лучшим прибежищем для стремящихся сбежать из жутко перенаселенной Америки. Сама Изабелла, похоже, была только рада составить мне компанию, и все устроилось с необычайной легкостью. Небольшое затруднение вызвал денежный вопрос – племянница не желала быть никому обязанной, однако выяснилось, что она имеет небольшой постоянный доход, а потому полагает возможным путешествовать за свой счет.

Ральф внимательно прислушивался к обстоятельному рассказу матери, и все же ее речи лишь возбудили в нем еще больший интерес.

– Талантлива? Что ж, следует определить, в чем именно. Возможно, кузина обладает способностью сводить с ума мужчин?

– Не думаю. Тот, кто заподозрит в ней подобный дар при первом знакомстве, после поймет свою ошибку. Впрочем, прозреть ее подлинную натуру не так-то просто.

– Выходит, Уорбертон обманывается! – воскликнул Ральф. – Льстит себе: дескать, для него Изабелла – открытая книга.

– Лорду Уорбертону не понять моей племянницы, – покачала головой миссис Тушетт. – Не стоит и пытаться.

– Уорбертон умен, – возразил Ральф, – и все же ему полезно порой заняться разрешением ребусов.

– Изабелла с удовольствием загадает загадку вашему лорду.

– Что она может знать о лордах? – вновь нахмурился Ральф.

– Совершенно ничего, а потому озадачит его еще более.

Рассмеявшись, Ральф выглянул в окно.

– Разве вы не выйдете к папеньке?

– Выйду – без четверти восемь, – ответила миссис Тушетт, заставив сына взглянуть на часы.

– Стало быть, у нас есть пятнадцать минут. Расскажите же еще об Изабелле.

Мать покачала головой, дав сыну понять, что ему следует и самому приложить некоторые усилия.

– Хорошо, – промолвил тогда Ральф. – Допустим, племянница способна оказать выгодное влияние на ваше реноме, но не думаете ли вы, что она доставит вам хлопот?

– Надеюсь, нет. А ежели вы правы – на попятный не пойду. Это не в моей манере.

– По-моему, Изабелла чрезвычайно непосредственна.

– Непосредственность – не самый большой порок.

– Разумеется, нет, – согласился Ральф, – и вы – лучшее тому подтверждение. Ведь вы чрезвычайно естественны, однако никому тем самым беспокойства не причинили – ведь для вас это значило бы лишний раз утруждать себя. Скажите мне вот что: способна ли Изабелла проявлять своеволие?

– Ах, Ральф, довольно вопросов! – вскричала миссис Тушетт. – Будьте добры поискать ответы сами.

Тем не менее любопытство молодого человека далеко не иссякло.

– А ведь вы мне так и не сказали, что планируете с Изабеллой…

– Что планирую… Разве она отрез шелка? Моя племянница – девушка самостоятельная, так она мне и заявила.

– О чем, интересно, вы говорили в телеграмме, когда упоминали ее независимость?

– Господи боже мой! Что могла – то и написала. Подробные объяснения стоят слишком дорого, особенно когда телеграфируешь из Америки. Пойдемте-ка к вашему папеньке.

– Так ведь еще не время.

– Очевидно, он вне себя от нетерпения, – улыбнулась миссис Тушетт.

О нетерпении отца Ральф мог бы рассказать немало, однако смолчал и предложил матери руку. Воспользовавшись положением, остановил ее на середине лестничного марша. Следует отметить, что лестница была широкой, пологой, из потемневшего от времени дуба, с весьма надежными перилами – словом, одной из достопримечательностей Гарденкорта.

– Не собираетесь ли вы выдать кузину замуж?

– Замуж? Я еще не выжила из ума, чтобы сыграть с ней подобную шутку. Кроме того, она вполне способна сама найти себе партию. Все в ее руках.

– Имеете в виду, что она уже присмотрела себе будущего супруга?

– Насчет супруга не скажу, однако есть один молодой человек из Бостона…

Ральф, не желая слышать о молодых людях из Бостона, возобновил спуск.

– Папенька говорит, что какую американскую девицу ни возьми – все помолвлены!

Мать снова напомнила, что любопытство Ральфу следует удовлетворить, побеседовав с его объектом. А молодому человеку и без того было ясно: поводов хоть отбавляй. К счастью, ему выдалась возможность для подобной беседы, когда они остались с Изабеллой вдвоем в гостиной. Лорд Уорбертон, приехавший верхами из собственного поместья за десять миль, откланялся еще перед ужином, а через час после трапезы миссис и мистер Тушетт, по-видимому вдоволь насладившись обществом друг друга, под предлогом усталости удалились каждый в свои покои. Итак, молодому человеку выпал целый час наедине с мисс Арчер. Та, невзирая на поездку из порта, занявшую добрую половину дня, признаков изнеможения не выказывала. На самом деле утомилась она до крайности и сознавала, что назавтра за стойкость непременно придется расплачиваться. Впрочем, признаваться самой себе в отсутствии сил Изабелла почитала возможным лишь тогда, когда таковых не оставалось вовсе.

Этим вечером притворство далось ей без труда. Изабелла испытывала необычайный интерес; ее уже захватил поток радостных событий. В доме было собрано множество картин, большую часть из которых приобретал Ральф, и юная леди попросила его показать коллекцию. Лучшие полотна украшали стены отделанной дубом, очаровательно устроенной галереи с двумя небольшими гостиными в каждом конце. Вечером здесь обыкновенно зажигали свечи, однако света на картины попадало недостаточно, чтобы оценить их достоинства, и потому экскурсию следовало бы отложить назавтра. С подобным предложением Ральф и попытался выступить, однако на лице Изабеллы проступило разочарование. Впрочем, она нашла в себе силы улыбнуться.

– Мне все же хотелось бы немного здесь побродить, ежели не возражаете.

Молодая леди сознавала, что проявляет неподобающее нетерпение, но совладать с собою никак не могла. Ральф мысленно сказал себе – хм, а она в советах не нуждается! И все же поведение кузины его нисколько не раздражало, скорее напротив – позабавило и даже доставило удовольствие.

Лампы со свечами, подвешенные на кронштейнах через равные промежутки, излучали слабый, но приятный свет, падающий на размытые в полутьме богатые палитры картин с поблекшей позолотой тяжелых рам и отражающийся мягкими бликами от навощенных полов.

Ральф взял подсвечник и пошел рядом с гостьей, попутно указывая на любимые свои полотна. Изабелла застывала то у одного холста, то у другого, тихо вскрикивая от изумления или бормоча себе под нос. А она ценитель искусства, причем с хорошим вкусом, решил Ральф. Изабелла перехватила у него подсвечник и медленно пошла дальше, разглядывая каждую картину по очереди. Порою поднимала его выше, и тогда молодой человек замирал на полушаге, более любуясь кузиной, нежели развешанными по стенам шедеврами. Впрочем, он ничего не потерял, отвлекшись от работ мастеров: Изабелла того стоила. Будучи высокой, стройной и тонкой до невесомости, она значительно отличалась сложением от своих сестер. Гибкая, словно ива, говорили о ней. Ее темные в черноту волосы заставляли женщин завидовать подобному богатству; светло-серые глаза создавали очаровательный флер душевной мягкости, хоть порой умели бросить и твердый взгляд.

Они медленно прошли вдоль одной из стен галереи, вернулись вдоль другой, и Изабелла заметила:

– Что ж, теперь я знаю куда больше, чем еще полчаса назад.

– Похоже, у вас сильнейшая тяга к знанию, – откликнулся кузен.

– Пожалуй; ведь в основном девушки моего возраста чудовищно невежественны.

– Уверен, вы сильно от них отличаетесь.

– Ну, некоторые мои сверстницы желали бы того же, однако к их желаниям относятся пренебрежительно, – пробормотала Изабелла и, решив перевести разговор со своей особы, вдруг выпалила: – А скажите, есть ли здесь привидения?

– Привидения?

– Ну, эфирные существа, которые бродят по старым замкам. В Америке их называют привидениями.

– В Англии их называют точно так же.

– Вам они являются? Признайтесь, ведь наверняка являются! В таком-то романтическом старом доме…

– Что ж в нем романтического? – пожал плечами Ральф. – Ежели вы всерьез так думаете, вынужден вас разочаровать: жилище наше удручающе прозаично. Романтики тут ровно столько, сколько вы привезли с собой.

– Привезла немало, и, похоже, туда, куда требовалось.

– И здесь она будет в полной безопасности – уж мы с папенькой за этим присмотрим.

Изабелла задержала на нем долгий взгляд.

– Так в доме более никто не бывает? Только вы и мистер Тушетт?

– Разумеется, бывает маменька.

– О, насчет нее я знаю. Она особа далеко не романтическая. А другие люди?

– Гостей мы принимаем редко.

– Прискорбно… Люблю, когда вокруг много народу.

– О, мы готовы пригласить все графство, лишь бы вас развлечь, – улыбнулся Ральф.

– Изволите надо мной потешаться? – нахмурилась девушка. – Кто тот джентльмен, что прогуливался с вами по лужайке?

– Сосед, живет неподалеку, однако наезжает нечасто.

– Ах, как жаль! Он мне понравился, – огорчилась Изабелла.

– Да ведь вы с ним и словом не перемолвились, – хмыкнул Ральф.

– И что же? Все равно он мне пришелся по душе. И ваш отец тоже – даже очень.

– И тут вы совершенно правы. Папенька – лучший человек на свете.

– Как грустно, что он недомогает…

– Поможете мне о нем заботиться. По-моему, из вас вышла бы неплохая сиделка.

– Это вряд ли; мне говорили совсем наоборот – якобы я порой слишком погружаюсь в собственные мысли. А кстати, вы мне так и не рассказали о привидениях.

– Стало быть, вам по душе и мой отец, и лорд Уорбертон… – пробормотал Ральф, пропустив мимо ушей вопрос кузины. – Полагаю, маменька вам тоже нравится.

– Миссис Тушетт? Еще как! Потому что… э-э-э…

Изабелла замялась, пытаясь облечь в слова причину своей привязанности к тетушке.

– Ах, случается, что и не знаешь, чем тебя привлекает человек, – засмеялся Ральф.

– Вовсе нет! Я всегда знаю, – живо ответила девушка. – Потому что тетушка не делает попыток никому понравиться. Ей это неважно.

– Хм. Неужто вы полюбили маменьку ей назло? Кстати, я на нее в этой части похож.

– Вот уж не поверю! Вы хотите нравиться и все для этого делаете.

– Боже правый, да вы меня насквозь видите! – с неподдельной тревогой воскликнул Ральф.

– И все равно вы мне по нраву, – улыбнулась Изабелла. – А ежели покажете мне ваше привидение, понравитесь еще больше.

Молодой человек печально покачал головой:

– Я бы с удовольствием, однако вы его не увидите. Является оно редким счастливцам, только им не позавидуешь. Молодых, жизнерадостных и невинных особ вроде вас привидение не жалует. Чтобы увидеть нашего призрака, надобно в жизни вынести немало мук, приобрести печальное знание. Я вот, к примеру, сталкивался с ним, хоть и давно.

– Я ведь говорила, что отличаюсь нешуточной тягой к знанию, – промолвила Изабелла.

– Да, но знанию радостному, приятному. Вы не страдали, да вы для страданий и не созданы. Надеюсь, вам никогда не придется увидеть местное привидение.

Девушка выслушала его внимательно, и, хоть на губах ее играла улыбка, глаза оставались серьезны. Ральф находил кузину очаровательной и все же довольно самоуверенной. А впрочем, отчасти тем она его и привлекала. Он с нетерпением ждал ответа.

– Я не из боязливых, милый кузен, – наконец сказала Изабелла, и вновь ее слова прозвучали самонадеянно.

– Вы не боитесь страданий?

– Страданий боюсь, а призраков – нет. Еще думаю, что люди склонны страдать по любому поводу.

– Ну, вы-то, похоже, не из таких, – взглянул на нее Ральф, сунув руки в карманы.

– Разве это плохо? Страдания – не обязанность. Живем мы не для того.

– Вы – точно нет.

– Да я не о себе, – вздохнула Изабелла и сделала шаг к двери.

– Разумеется, не плохо, – пожал плечами Ральф. – Быть сильным – достоинство.

– Другое дело, что тех, кто страданиям не поддается, называют черствыми, – заметила девушка.

Они вышли из гостиной, где устроились после обхода галереи, и остановились в холле, у подножия лестницы. Сняв из настенной ниши приготовленную на ночь свечу для спальни, Ральф вручил ее своей спутнице.

– Какая разница, как вас назовут? Того, кто страдает по пустякам, окрестят глупцом. Согласен, смысл жизни заключается в радости.

Изабелла вновь внимательно его изучила, затем приняла свечу и поднялась на дубовую ступеньку.

– За тем я и приехала в Европу – хочу получить свою меру счастья. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи! Желаю вам преуспеть, а сам постараюсь в том помочь, насколько в моих силах.

Изабелла медленно пошла наверх. Ральф некоторое время за ней наблюдал и наконец, снова заложив руки в карманы, удалился в пустую гостиную.

Глава VI

Мыслей в головке Изабеллы Арчер бродило и впрямь неисчислимое множество; ей всегда было свойственно замечательно живое воображение и глубокое восприятие мира; ее страстно влекло к неведомым знаниям. Нашей героине посчастливилось обладать умом более острым, нежели у большинства знакомых. В своем кругу она почиталась за особу невероятных мыслительных способностей, которыми открыто восхищались, хоть о глубине их имели представление довольно слабое. Изабелле небезосновательно приписывали невероятные таланты, тем более что она читала классическую литературу, хоть и в переводе.

Миссис Вариан, тетка со стороны отца, однажды пустила слух – мол, Изабелла пишет книгу. Утверждала, что девочка непременно отличится на писательском поприще. К литературе тетка испытывала благоговение, поскольку сама любовью к чтению была обделена. В ее огромном доме, славившемся мозаичными столешницами и изысканной лепниной потолков, не нашлось места библиотеке, а книг там имелось едва ли с полдюжины. Стояли романы на полочке в апартаментах одной из дочерей. Знакомство самой миссис Вариан с литературой ограничивалось чтением «Нью-Йорк Интервьюер». Надо сказать, она не раз замечала: прочтя номер данной газеты, теряешь веру в существование культуры. Отдадим ей должное: к «Интервьюеру» она старалась дочерей не подпускать. Намерена была дать девочкам должное воспитание – а раз так, они не читали вообще ничего.

Понимание о занятиях Изабеллы тетушка имела крайне неверное: та никогда не пыталась писать сама и желания снискать писательские лавры не проявляла. Не видя в себе дара к литературному выражению мыслей, способности свои к писательству она оценивала трезво и тем не менее почитала за должное, когда знакомые отзывались о ее уме в превосходной степени. Справедливо ли было их восхищение – не суть важно; раз о ней так думают – пусть восторгаются. Собственно, Изабелле всегда казалось, что соображает она и вправду быстрее многих, а потому нередко проявляла нетерпение, которое и принимали за превосходство.

Тут следует заметить, что юная леди все ж была подвержена некоторому самолюбованию и порой предавалась размышлениям о собственных талантах. Не имея к тому достаточных свидетельств, частенько полагала себя правой в любых теориях и комплименты своим достоинствам принимала без стеснения. Между тем ее промахи и заблуждения нередко имели характер столь вопиющий, что любой биограф, буде такой нашей героине положен, от их упоминания воздержался бы. Рассуждения Изабеллы в отсутствие человека сведущего, способного поправить, частенько бывали путаны и неточны. В спорных вопросах она всегда имела собственное мнение, с которым, случалось, попадала впросак. Убедившись в своей неправоте, устраивала себе неделю смирения, после чего вновь поднимала голову еще выше, чем раньше.

Изабелла испытывала неодолимое желание думать о себе в превосходных тонах, хоть пользы в том было и немного, а все ввиду личной теории: только при подобном условии и стоит жить. Надобно быть среди лучших, верить в собственную тонкую умственную организацию (каковой она, разумеется, обладала) и прокладывать жизненный путь, держась солнечной стороны, где царят мудрость, счастье и неиссякаемое вдохновение. В ее системе сомневаться в себе считалось столь же неподобающим, как и в своем лучшем друге. С собою следует находиться в дружбе и тем самым составлять самому себе достойную компанию.

Воображением она обладала довольно-таки романтическим, что оказывало ей услугу, но и злых шуток сыграло также немало. Много времени Изабелла проводила за размышлениями о красоте, доблести и великодушии, а мир рассматривала как место, наполненное счастием, свободой самовыражения и действия. Страх и стыд почитала явлениями отвратительными, теша себя надеждой, будто дурные поступки с ее натурой несовместны, и приходила в негодование, вдруг обнаружив за собой нечто в подобном духе. Поймав себя на недостойных чувствах, наша героиня впадала в нервную дрожь, словно едва избежав страшной ловушки, способной подавить духовную сущность. Умозрительная возможность причинить вред ближнему своему, пусть и ненамеренно, буквально лишала ее дыхания. Не дай Бог… Изабелла твердо определяла для себя качества предосудительные, хоть и не желала о них размышлять: злоба, зависть, лицемерие, жестокость. Ей почти не доводилось сталкиваться с настоящим злом, однако она знала некоторых женщин, не стеснявшихся солгать или причинить боль ближнему.

При виде неблаговидных проявлений все естество Изабеллы восставало; безнравственно не наградить злонамеренную особу презреньем! Разумеется, в ее линии таилась опасность впасть в противоречие: сдать крепость, а стяг над нею оставить. Позорнее не придумаешь… Другое дело, что наша юная героиня почти не имела представления об осадных орудиях жизни, угрозам обстрела из которых подвергались молодые женщины, а потому льстила себя надеждой, что никогда не сможет опуститься до поведения столь непоследовательного. Уж она всегда будет производить впечатление приятное, но не только: внутренняя ее сущность с внешним впечатлением в противоречие ни в коем случае не вступит.

Порой Изабелла заходила в своих размышлениях столь далеко, что нарочно желала попасть в затруднительное положение, требующее выказать истинный героизм. Знания ее были довольно скудны, идеалы – преувеличены, взгляды – одновременно невинны и категоричны, а нрав – и требователен, и снисходителен. В ней сочетались любопытство и брезгливость, живость и безразличие; Изабелла желала производить впечатление достойное и становиться сколь возможно лучше. В ней жило стремление видеть, пробовать и насыщаться знанием. Обладая натурой деликатной, но легко вспыхивающей и непостоянной, будучи обязанной своим складом личным обстоятельствам, она вполне могла бы пасть жертвой решительной критики, ежели ее лучшие душевные качества не пробудят в читателе теплого отношения и интереса к предстоящим ей коллизиям.

Изабелла придерживалась мнения, что независимость – условие счастливое, из которого надобно извлечь как можно больше. Она не приравнивала независимость ни к одиночеству, ни тем более к затворничеству: подобное сравнение представлялось ей проявлением слабости. Да и откуда взяться одиночеству? Во-первых, Лили часто звала младшую сестру в гости и даже предлагала переехать вовсе, а во-вторых, незадолго до кончины отца Изабелла свела знакомство с одной молодой дамой. Та подавала столь яркий пример деятельности на благо общества, что впору было считать ее образцом для подражания.

Генриетта Стэкпол имела большой талант к журналистике, в которой сделала впечатляющие успехи: ее очерки, присланные в «Интервьюер» из Вашингтона, Ньюпорта, Уайт-Маунтинс и прочих интересных мест, цитировались повсеместно. «На потребу публике», – самонадеянно отзывалась о них Изабелла и все же отдавала должное мужеству, энергии и бодрости репортера – ведь та, не имея ни родителей за спиной, ни состояния, приняла на попечение троих детишек слабой здоровьем овдовевшей сестры и оплачивала им школу из своих доходов. Генриетта всегда была в передовых рядах журналистики, придерживалась собственного мнения по самым разным вопросам и давно мечтала попасть в Европу, где собиралась написать серию критических заметок для «Интервьюера». Предприятие выглядело несложным, ибо достойная журналистка заранее составила себе мнение о недостатках многих европейских институций. Прослышав, что Изабелла как раз намерена посетить Старый Свет, Генриетта тут же решила присоединиться, воодушевившись прекрасной компанией. Впрочем, ввиду некоторых обстоятельств поездку ей пришлось отложить.

Изабеллу она считала божественным созданием и упоминала о ней в своих очерках, хотя и между строк. Хранила подобные упоминания в тайне, поскольку подруге, не являющейся поклонницей «Интервьюера», ее экзерсисы вряд ли понравились бы.

Генриетта стала для Изабеллы доказательством: женщина может быть свободной и счастливой. Разумеется, основой для ее успеха стал талант; однако вовсе не обязательно обладать даром к журналистике и предугадыванию потребностей публики, говорила Генриетта. Разве это повод считать, что у тебя нет ни призвания, ни определенных способностей? Разве следует смириться с тем, что из тебя выйдет лишь легкомысленная пустая пташка? Ни пустой, ни легкомысленной Изабелле быть вовсе не хотелось. Стоит набраться терпения – и достойное занятие найдется.

В рассуждениях нашей героини не обходилось и без самых разных идей на тему брака. Первая: часто предаваться подобным мыслям – вульгарно. Изабелла молила Господа, дабы не попасть от них в зависимость; убеждала себя, что женщина может жить и своим умом – тут главное быть сильной. Так ли уж невозможно стать счастливой без грубого существа иного пола? Вероятно, всевышний молитвы услышал: чистая и гордая натура Изабеллы (которую неподходящий мужчина назвал бы холодной и суховатой) до сих пор не давала ей впадать в тщеславные размышления о возможной партии. Лишь немногие из мужчин казались достойными того, чтобы растрачивать себя на мечты. Она с улыбкою воспринимала внутренний голос, подсказывающий: один из них может стать наградой за терпение и надежду. В самой глубине ее души таилась вера в невероятное – в темноте вдруг забрезжит маяк, на который она и возьмет курс. Впрочем, туманная эта картина представлялась Изабелле опасной, а потому и непривлекательной. Маяк порою всплывал в воображении, однако надолго не задерживался, внушая тревогу.

Временами ей приходило в голову, что она слишком много думает о себе. Пожалуй, так недолго заслужить звание отъявленной себялюбицы… При одном этом слове ее бросало в краску. Изабелла постоянно строила планы, как сделать себя лучше, совершеннее, и исподволь следила за собственным развитием. Внутренний свой мир она сравнивала с садом: ароматы созревших плодов, шелест ветвей, тенистые беседки и уходящие вглубь тропинки… Копание в собственной душе – не более чем прогулка на свежем воздухе, а посещение самых дальних ее тайников – лишь поход в глухой заросший угол, где расцвел розовый куст.

Впрочем, Изабелла нередко напоминала себе, что, помимо личного внутреннего сада, в мире есть и другие, а есть места, которые садом назвать никак нельзя – убогие запущенные делянки, захваченные сорняками несчастья и нищеты.

И вот теперь она отдалась на волю любознательности, которая и привела ее в замечательную старую Англию, а могла бы повлечь еще дальше. Изабелла нередко приказывала себе остановиться и подумать о тысячах людей, которым подобного счастья познать не суждено, и в ее утонченной душе поселялось уныние от собственной нескромности. Как человеку счастливому обрести гармонию, если другие несчастны? Впрочем, вопрос этот никогда не занимал Изабеллу надолго – слишком она была молода, слишком торопилась жить и знать не знала, что такое боль. Наша героиня взамен возвращалась к своим теориям: допустим, вот молодая женщина, которую, как ни крути, почитают весьма неглупой. С чего ей следует начать? Верно – следует получить общее впечатление о жизни окружающего мира, ведь опыт позволит уберечься от ошибок. А уж после она уделит внимание тем, кто несчастен.

Англия стала для нее откровением, увлекла, как увлекает ребенка представление в кукольном театре. В детстве Изабелле случалось выезжать в Европу, однако посещала она лишь континентальную ее часть, да и ту видела все больше из окошка детской. Для отца Меккой был Париж, а не Лондон, и его интересы совместных прогулок с дочерями не предполагали. Воспоминания о той поре давно уж сделались размытыми и далекими, а потому Старый Свет теперь казался очаровательным, но совершенно незнакомым. Дом дядюшки выглядел идеальным воплощением Англии; ни одна его особенность не ускользнула от Изабеллы. Совершенство Гарденкорта открыло ей мир и удовлетворило первую потребность в познании.

Просторные комнаты с низкими потолками, потемневшие балки и потайные уголки, глубоко врезанные в стены окна и затейливые их переплеты, приглушенный свет, играющий на отполированных деревянных панелях, пышная зелень снаружи, будто бы пытающаяся вползти в дом, ощущение совершенного уединения в самом центре поместья – местечке, куда почти не проникали звуки, где податливая земля приглушала шаги, а густой, словно сметана, воздух смягчал неприятные слова и делал дружелюбным любой резкий жест – все здесь было по вкусу нашей юной леди, все настраивало ее на благодушный лад.

С дядюшкой Изабелла быстро сдружилась и частенько сидела у его кресла, когда он отдыхал на лужайке. Мистер Тушетт проводил долгие часы на свежем воздухе, скрестив на груди руки, словно умиротворенный домашний божок, выполнивший свою добрую работу и получивший за нее вознаграждение. Теперь же домовому предстояли долгие выходные – недели и даже месяцы, – к которым он пытался привыкнуть.

Изабелла вызывала в старике интерес куда больший, чем смела предположить, а впрочем, впечатление, которое она производила на людей, нередко противоречило ее ожиданиям. Мистер Тушетт не без удовольствия вызывал племянницу на разговоры, находя в милом щебете немало дельного, что обычно присуще американским девушкам, к которым мир склонен прислушиваться более, чем к их сверстницам за океаном. Как и любую американку, Изабеллу поощряли не таить в себе мысли и чувства, замечаниям придавали значение, от нее ждали мнений. Разумеется, многие ее слова большой ценности не представляли, а чувства быстро улетучивались, и все же, когда тема была небезразлична, оставляли за собою след, приучая думать, переживать и достигать той быстроты ума, которую обычно принимают за признак превосходства.

Изабелла нередко заставляла старика вспоминать свою супругу в том же возрасте. Племянница была столь же свежа, естественна, сообразительна и так же не лезла за словом в карман – потому он в свое время и полюбил Лидию. Изабелле он о своих соображениях не говорил: тут дело в том, что, если миссис Тушетт когда-то на нее походила, то Изабелла тетушку не напоминала вовсе.

Мистер Тушетт был добр к племяннице. Замечал, что в их доме уж давненько не дули молодые ветра, и чистый голосок нашей беспокойной стремительной героини ласкал его ухо, словно журчание ручейка. Старику хотелось сделать для девушки что-то приятное – только бы попросила, но просьб от нее не слышал, одни лишь вопросы – великое множество вопросов. Он и отвечал без устали, хотя порой напор Изабеллы озадачивал. Девушка расспрашивала об Англии, о британских законах, о нравах и политике, о традициях и обычаях королевской семьи, об особенных чертах аристократического класса, интересовалась соседями и их образом жизни. Выслушивая ответы, непременно сравнивала их с тем, что пишут в книгах. Старик поглядывал на нее со своей обычной суховатой и слегка лукавой улыбкой, разглаживая шаль на коленях.

– В книгах? – переспросил он как-то раз. – Ну, в книгах я понимаю немного – лучше спросите у Ральфа. Я для себя решил раз и навсегда получать все, что нужно, естественным путем. Мне даже не требуется задавать много вопросов: прислушиваюсь и примечаю нужное. Но, разумеется, возможностей у меня для этого больше, чем у молоденькой леди, да и характер от природы любознательный, хотя сразу так и не скажешь; вы ко мне присматриваетесь, однако я присматриваюсь к вам в два раза внимательнее. За британцами я наблюдаю уже тридцать пять лет и опыт приобрел не-оценимый. Так вот, Англия – прекрасная страна. Возможно, даже лучше, чем о ней думают на другом берегу океана. Разумеется, мне хотелось бы видеть в ней некоторые изменения, однако, вероятно, пока в них особой необходимости нет. Ежели таковая ощущается, тогда их сразу и производят, но торопить события здесь никто не станет – не тот характер. Я чувствую себя в Англии как дома – первое время после переезда такого даже и не ожидал. Хотя, скорее всего, я добился тут определенного успеха – вот в чем причина. Когда ты успешен – тебе везде будет хорошо.

– Я тоже приживусь, ежели достигну успеха?

– Наверняка достигнете и тоже станете здесь своей. Молодых американских леди в Англии уважают; к ним очень добры. Впрочем, не советую совсем уж становиться англичанкой.

– О, не думаю, что до этого дойдет, – рассудительно заметила Изабелла. – Англия мне нравится чрезвычайно, однако не уверена, что смогу полюбить англичан.

– Люди они неплохие, особенно ежели вы сумеете заставить себя их принять.

– Да, неплохие – я в том и не сомневаюсь, – возразила Изабелла. – Но приятны ли они в обществе? Понимаю, что меня не побьют и не обворуют; а будут ли со мной любезны? Любезность – вот что мне особенно нравится в людях. Боюсь, с девушками они здесь не слишком учтивы. Во всяком случае, так пишут в романах.

– О романах сказать ничего не могу, – пожал плечами мистер Тушетт. – Пишут в них много чего, но все ли точно? Однажды у нас гостила писательница – знакомая Ральфа. Он ее и пригласил. Во всем уверена, во всем сведуща, однако ж положиться на нее, как выяснилось, было нельзя. Я сказал бы, что она страдала слишком вольной фантазией. Несколько после эта дама издала художественную книгу, в которой, как можно предположить, вывела мой образ – причем в довольно смехотворном виде. Я книгу не читал, однако Ральф вручил мне экземпляр, где отчеркнул важные места. Просмотрев их, я сообразил: речь вроде бы о моей манере разговора – тут вам и американский акцент, и выговор в нос, и свойственные янки представления, словом, сплошные звезды и полосы. Однако изображение вышло совершенно неточным – вероятно, слушала она меня не слишком внимательно. Ради бога, я не возражаю, чтобы кто-то живописал вашего покорного слугу в книге, однако как можно передать мои слова, толком к ним не прислушавшись? Допустим, выговор американский, так ведь я и не готтентот, к примеру. В Англии его прекрасно понимают, и речь у меня вовсе не такая, как у старого джентльмена в романе. Ежели дама хотела описать типичного американца – у нее ничего не вышло; подобного фрукта в Новый Свет не пустили бы ни за какие коврижки. Я, собственно, к тому, чтобы показать: написанному в романах не всегда следует верить. Увы, дочерей у нас нет, а миссис Тушетт живет во Флоренции, потому я мало знаю, каково приходится в Англии особам женского пола, а тем паче молодым. Вероятно, иной раз с девушками из низших классов и вправду обращаются не слишком достойно, и все же в высшем классе их положение куда как лучше, да и в среднем – до некоторой степени.

– Боже милостивый! – воскликнула Изабелла. – Да сколько ж у них здесь классов? Не менее пятидесяти, как я погляжу?

– Ну, считать не считал, да и внимания особого на это никогда не обращал. В том и преимущество американца, живущего в Англии: для тебя их условности значения не имеют.

– Что ж, вы меня успокоили, – улыбнулась Изабелла. – Представить только, что ты принадлежишь к какому-либо классу!

– Полагаю, среди них есть и весьма достойные – особливо те, что повыше. Лично для меня классов всего два: есть те, которым я доверяю, и те, кому не верю. Вы, милая моя, относитесь к первому.

– Весьма польщена, – быстро ответила Изабелла.

Комплименты она обычно принимала довольно сухо и старалась тотчас перевести разговор. Однако манеру ее истолковывали неверно: считалось, что к комплиментам Изабелла нечувствительна, тогда как она всего лишь старалась не выказывать безмерного удовольствия, которое они ей доставляли. Не следовало проявлять своей слабости.

– Стало быть, англичане весьма склонны к условностям, – продолжила она.

– Здесь многие обычаи укоренились раз и навсегда, – признал мистер Тушетт. – У них все распланировано; англичане ничего не оставляют на откуп случаю.

– Не люблю планировать наперед, – нахмурилась Изабелла. – Мне куда больше нравятся неожиданности.

Дядюшку, казалось, позабавила категоричность племянницы.

– Зато ваш великий успех предопределен заранее, – возразил он, – и это вам наверняка понравится.

– Никакого успеха мне не добиться, ежели здесь столько глупых условностей. Подобные правила не по мне, а потому я англичанам и не придусь по душе.

– Вот и нет. Вы кругом неправы, – гнул свое старик. – Откуда вам знать, что понравится обществу, а что – нет? Англичане порой сами себе противоречат – это тоже их особенная черта.

– Ах, коли так, мне ваша страна подходит! – воскликнула Изабелла.

Вскочив, она заложила руки за пояс черного платья и окинула взором лужайку.

Глава VII

Они нередко развлекали друг друга, обсуждая своеобразие британской публики, как будто для Изабеллы отношение общества было вопросом самым что ни на есть насущным; а между тем общество и не подозревало о существовании мисс Арчер. Судьба привела ее в самый, как выражался кузен, скучный дом в Англии. Страдающий подагрой дядюшка почти не принимал гостей, а тетушка не сподобилась завести приятельские отношения с соседями. Словом, визитов не ожидалось.

Впрочем, тетушка имела весьма любопытное пристрастие: ей нравилось собирать визитные карточки. К светскому общению она большой тяги не испытывала, однако получала несказанное удовольствие от вида столика в холле, заваленного продолговатыми кусочками картона – символами уважения. Роль хозяйки Гарденкорта играть никогда не пыталась, а потому слухи о ее приездах и отъездах по графству и не расходились. Миссис Тушетт высоко ценила свою непредвзятость и давно усвоила непреложную истину: ничто в этом мире не дается даром. Впрочем, не беремся утверждать, что она не видела ничего оскорбительного в столь малом внимании к своей персоне; вполне возможно, язвительные ее высказывания о стране, на которую сменил родину супруг, как и были вызваны совершенно незаслуженным равнодушием соседей, не принявших миссис Тушетт в свой круг.

Изабелла вскоре встала перед необычной необходимостью защищать британскую конституцию от нападок тетушки: у миссис Тушетт вошло в привычку пускать критические стрелы в сей почтенный документ, племянница же испытывала непреодолимое желание их извлекать. Разумеется, конституция нимало не пострадала бы от злобных выпадов; скорее нашей героине представлялось, что тетушка могла бы найти более достойное применение своей иронии. Изабелла и сама умела критиковать (тут сказывались ее происхождение, возраст и пол), однако присущая ей чувствительность заставляла в ответ на шпильки миссис Тушетт искать справедливости.

– А все же каковы ваши взгляды? – как-то спросила она у тетушки. – Допустим, вам что-то не нравится, но ведь тогда у вас должны быть определенные воззрения? Вы американка, однако судите не по-американски, да и неудивительно: родная страна вам не по душе. Вот ежели я критикую, значит, у меня есть определенные убеждения – это типично американская черта.

– Моя милая юная леди, – ответила миссис Тушетт, – все мы видим мир по-своему. Сколько умных людей, столько убеждений. Вы мне скажете, что тогда их не так уж и много? Пожалуй. Судить как американка я не стану – американцы мыслят ужасно узко, это не по мне. У меня, слава богу, имеются свои личные взгляды!

Ответ Изабелла сочла весьма достойным, хоть и пожала плечами – пожалуй, она и сама думала так же, однако говорить о своих принципах сочла неуместным. В устах человека менее искушенного в жизни и не столь просвещенного, как миссис Тушетт, подобные заявления прозвучали бы либо нескромно, либо высокомерно. Впрочем, с Ральфом Изабелла на эти темы беседовать осмеливалась – с ним они разговаривали много и рассуждали весьма свободно. Кузен взял за правило над ней добродушно подшучивать и тем самым завоевал в ее глазах репутацию человека, ни к чему серьезно не относящегося. Более того, сообразив, какое впечатление производит на девушку, от своей линии не отступал.

Изабелла упрекала его в легкомысленности. Как можно смеяться над всем подряд, включая самого себя? Ральф становился серьезен, лишь говоря об отце. На всем прочем он упражнялся в бесстрастном остроумии – на себе, на собственных слабых легких и бесполезной жизни, на невероятной своей матери и друзьях (на лорде Уорбертоне в особенности), на родной стране и приемной родине, а также, разумеется, на внезапно обретенной очаровательной кузине.

– У меня в передней сидит музыкальный оркестр, – как-то заявил он. – Ему приказано играть без остановки; тем самым он оказывает мне две важных услуги: во-первых, не дает шуму внешнего мира проникать в мои апартаменты, а во-вторых, заставляет мир думать, будто я то и дело задаю балы.

И впрямь, проходя мимо половины Ральфа, можно было услышать музыку – в воздухе плыли звуки веселых вальсов. Изабелла нередко ловила себя на мысли, что какофония ее раздражает. Ей хотелось войти в переднюю, а затем проникнуть в апартаменты кузена. Он предупреждал – его мрачная берлога в чрезвычайном беспорядке, и что ж с того? Наша героиня вполне могла бы взять на себя труд там прибраться. Негостеприимно заставлять гостью ходить вокруг и около! Изабелла пыталась наказать Ральфа, то и дело подпуская в его адрес шпильки со свойственным ей несколько прямолинейным остроумием. Впрочем, следует пояснить: насмешничала она над кузеном, защищая себя, ведь тот в шутку называл ее «Колумбией» и винил в чрезмерном патриотизме. Ральф даже нарисовал карикатуру, изобразив Изабеллу хорошенькой молодой женщиной в одеждах цветов национального флага.

Более всего в жизни в тот период наша героиня опасалась прослыть особой, не видящей дальше своего носа, – даже больше, чем стать таковой на самом деле, потому и принялась подыгрывать Ральфу. Считает, что она не перестает вздыхать по прелестям родной страны, – ради Бога! Она будет американкой до мозга костей, коли ему так угодно, а вздумает насмехаться – получит на орехи.

Изабелла вставала при Ральфе на защиту Англии от злых нападок тетушки, однако, когда тот начинал петь приемной родине дифирамбы – видимо, чтобы подзадорить кузину, – спорила с ним по многим и многим вопросам. На самом деле привкус, который оставляла в ее душе маленькая, но изобильная островная страна, сравним был со сладостью спелой октябрьской груши. Англия приводила Изабеллу в отменное настроение, и она невозмутимо принимала насмешки кузена, расплачиваясь с ним той же монетой.

Однако ж случалось, что наша юная леди находилась не в духе – не потому, что Ральф злословил на ее счет; ей иной раз становилось его жалко. Похоже, кузен и сам не верил в то, что говорил, а к миру был и слеп, и глух.

– Никак не могу в вас разобраться, – как-то вздохнула она. – Сдается мне, что вы большой обманщик.

– Ну, воля ваша, – не стал спорить Ральф, не привыкший к подобным нелестным оценкам.

– Не понимаю, что вас интересует в жизни. Вряд ли уж совсем ничего? Однако Англию вы хвалите без души. Америку вроде бы ругаете, однако и до нее вам дела нет…

– Меня интересуете только вы, дорогая кузина.

– И тут не верю; впрочем, была бы счастлива, ежели вы искренни.

– Да уж надеюсь! – воскликнул молодой человек.

Не поверила она Ральфу напрасно: кузен много о ней думал. Изабелла никак не шла у него из головы. В ту пору он был отягощен мрачными мыслями, и приезд молодой родственницы, ничего особенного не суливший, на поверку оказался щедрым подарком судьбы, освежил его и оживил. У Ральфа словно выросли крылья и даже появилась некая цель в жизни.

До знакомства с кузиной бедняга долго пребывал в настроении меланхолическом; и без того печальные размышления усугубила нависшая над ним грозовая туча. Он все более тревожился за отца: подагра, которой страдал старик, вдруг начала перекидываться с ног на иные жизненно важные органы. Весной мистер Тушетт серьезно занедужил, и доктора намекнули сыну, что с новым приступом будет справиться непросто. Пока болезнь на время отступила, однако Ральф не мог избавиться от подозрения: враг применил уловку, намереваясь застать свою жертву врасплох. Ежели маневр удастся, надежды на успешное сопротивление останется немного.

Ранее Ральф полагал, что отца не переживет и его собственное имя первым выбьют на могильном камне. Они со стариком были чрезвычайно близки, и угроза влачить остаток безрадостной жизни в одиночестве молодого человека отнюдь не прельщала. Он всегда – само собой – рассчитывал на помощь отца, который лишь и был способен придать смысл существованию сына. И вдруг источник жизненных сил уйдет… Скончаться в одно и то же время – вот это прекрасный выход! Однако, случись Ральфу лишиться поддержки своего самого большого друга, ему останется лишь с нетерпением ожидать своей очереди. Разумеется, он не рассчитывал поддержать себя мыслью, что станет незаменимой опорой маменьке. Увы, не станет. Для нее незаменимых нет. Разумеется, сознавал собственный эгоизм, желая, чтобы боль утраты досталась наиболее деятельному из них, то есть отцу. Старик всегда относился к предсказанию Ральфа о более скорой его кончине с усмешкой, а теперь будет рад удостовериться в ошибке сына. У отца имелось два прекрасных выхода: во-первых, опровергнуть своею смертью софистические рассуждения Ральфа, а во-вторых, протянуть хоть еще немного – ведь жизнью он, как ни крути, наслаждался. Ральф не видел греха в том, чтобы поддержать второй.

Вот такие приятные рассуждения занимали ум молодого человека, когда приезд Изабеллы поставил в них если не точку, то запятую. Ральф даже осмелился предположить, что пребывание кузины в Гарденкорте станет в некотором роде возмещением за безмерную тоску, которую он испытает, пережив своего доброго отца.

Ральф задавался вопросом – уж не зародилась ли в нем влюбленность в непосредственную юную женщину из Олбани, и в конце концов решил – пожалуй, нет. Он знал Изабеллу уже неделю, и с каждым днем эта уверенность в нем крепла. Лорд Уорбертон был прав насчет кузины: интересная юная особа! И как приятелю удалось столь быстро в ней разобраться? Что ж, видимо, это всего лишь подтверждение его высоких мыслительных способностей. Умом Уорбертона Ральф не переставал восхищаться.

Стало быть, кузина для него – не любовь, а развлечение. Но развлечение наивысшего разбора! «Наблюдать воочию за подобным характером, за его страстными порывами – лучшее занятие в мире, – говорил себе Ральф. – Ему уступит даже созерцание прекраснейших произведений искусства – греческих барельефов, картин великого Тициана и готических соборов. Нет ничего приятнее, чем завоевать расположение судьбы, когда уж не ждешь от жизни ничего хорошего. Никогда я еще не был в столь плохом настроении и тоске, как за неделю до появления Изабеллы. Никогда не надеялся на приятные события меньше, чем в ту пору. И вдруг получаю по почте шедевр Тициана, который так и просится на стену, или греческий барельеф, который украсит мой камин. Мне в руку вложили ключ от прекрасного храма, а потом предложили войти и полюбоваться его красотами. Бедный, бедный мальчик! Ты был так прискорбно неблагодарен судьбе! Так теперь помалкивай и не вздумай снова ворчать».

Смысл его рассуждений был верен, однако на самом деле никто ключа ему в руку не вкладывал. Изабелла предстала перед ним девушкой незаурядных способностей, и познание ее глубин стало бы делом непростым, но необходимым. Ральф старался оценивать кузину вдумчиво и критически, а все же относиться к ней беспристрастно не мог. Изучил храм снаружи – и пришел в восторг. Заглянув в окна, убедился в равном совершенстве внутренних пропорций. И все же то был взгляд мимолетный, а внутрь Ральф еще не прошел. Двери оказались на запоре, и хоть ключи лежали в кармане, у него возникло подозрение, что ни один из них не подойдет.

Изабелла была умна, великодушна и внутренне свободна; интересно, как она собирается применить себя в жизни? Вопрос не самый верный, ибо многие женщины его и вовсе не вызывают. Ничего не предпринимая, терпеливо ждут, пока на их пути не возникнет мужчина, который предопределен им судьбою. Оригинальность же Изабеллы состояла в том, что у нее имелись твердые намерения; во всяком случае, так представлялось Ральфу. «Когда дойдет очередь до их исполнения, хочу при этом присутствовать», – сказал он себе.

Разумеется, именно на него легла обязанность сделать все, чтобы Гарденкорт не ударил перед Изабеллой в грязь лицом. Мистер Тушетт был прикован к своему креслу, супруга его более занимала позицию далеко не всем довольной гостьи дома; таким образом, в выпавшем Ральфу жребии счастливо сошлись долг и душевная склонность. Особенной страсти к пешим прогулкам он не питал, однако нередко бродил с кузиной по поместью, тем более что погода, как ни странно, благоприятствовала, хотя наша героиня, к примеру, ожидала гораздо худшего. Послеобеденное время, длившееся ровно столько, насколько девушке хватало пыла, они занимали катанием на лодке по милой маленькой речушке, как Изабелла называла Темзу; противоположный берег казался ей передним планом живописного пейзажа.

Случалось, они выезжали в низком и весьма вместительном экипаже с толстыми колесами, которым ранее пользовался мистер Тушетт. Увы, теперь старик уж не получал от таких прогулок былого удовольствия, Изабелла же ими наслаждалась от души и порой сама брала в руки поводья. Кучер называл ее манеру весьма умелой; а ей не надоедало понукать осанистых лошадей дядюшки, направляя карету в узкие улочки и переулки, где кипела сельская жизнь, которую она и ждала увидеть в Англии. Они проезжали мимо бревенчатых, крытых соломою домиков, пивных с зарешеченными окошками и песчаными площадками у входа; по обе стороны дороги мелькали общинные пастбища, безлюдные рощи и живые изгороди, к середине лета изрядно разросшиеся.

Возвращаясь, находили сервированный на лужайке чайный столик; миссис Тушет, пересиливая себя, наполняла и подавала мужу его чашку. За чаепитием супруги больше помалкивали: старик сидел, откинув голову и прикрыв глаза, а миссис Тушетт обыкновенно занималась вязанием с видом чрезвычайно глубокомысленным, свойственным дамам, наблюдающим за движением своих спиц.

Однажды к ним пожаловал гость. Молодые люди, проведя час на реке, вернулись к дому, где обнаружили под деревьями лорда Уорбертона, увлеченного непринужденной беседой с миссис Тушетт, и некоторые обрывки разговора ветерок донес до Ральфа и Изабеллы еще издалека. Приехал лорд с саквояжем, рассчитывая на ужин и ночлег – как не раз гостеприимно предлагали ему Ральф с отцом.

Изабелле лорд понравился еще в день приезда, хоть и видела она его от силы полчаса. Уорбертон запал ей в душу, и иной раз наша героиня о нем вспоминала и надеялась повидать снова, да не одного, а желательно еще с парой-тройкой гостей. Гарденкорт отнюдь не казался местом скучным: поместье было великолепно, а дядюшка все более напоминал мудрого сказочного эльфа. Ральф превзошел ее ожидания, отнюдь не походя на кузена, какими Изабелла себе их обычно представляла. Впечатления следовали одно за другим, и пребывание в Англии вовсе не успело ей наскучить.

И все же Изабелла порой говорила себе, что по-прежнему интересуется свойствами человеческой натуры, а главным ее устремлением при поездке за океан было желание увидеть как можно больше новых людей. Ральф как-то обронил:

– Странно, что вы вполне удовлетворены уединенным Гарденкортом… Вам следовало бы свести знакомство с соседями и некоторыми из наших друзей; да-да, у нас есть друзья, хотя вы, вероятно, думаете иначе.

Он предложил созвать довольно большую компанию и ввести Изабеллу в английское общество. Она с удовольствием поддержала Ральфа в этом порыве гостеприимства и заранее поклялась окунуться в самую гущу событий. Впрочем, пока кузен был весьма далек от исполнения своего обещания, и тому была причина: развлечение Изабеллы давалось ему без всякого труда и ничьего участия не требовало. В рассуждениях гостьи частенько проскальзывало слово «образец», которое, похоже, занимало в ее лексиконе весьма важное место. Она то и дело давала Ральфу понять, что желала бы постигнуть английское общество на выдающихся его примерах.

– Ну вот вам и достойный образец, – пробормотал молодой человек, завидев на лужайке лорда Уорбертона.

– Образец? Чего же именно?

– Настоящего английского джентльмена.

– Намекаете, что все остальные на него похожи?

– О нет, вовсе нет.

– Стало быть, ваш лорд – экземпляр выдающийся? На мой взгляд, он очень мил.

– Верно; а еще он большой баловень судьбы.

Баловень судьбы осторожно пожал ручку Изабеллы и справился, как она поживает.

– Впрочем, вряд ли есть смысл в подобном вопросе, – тут же поправился он. – Насколько понимаю, вы только что бросили весла.

– Да, пришлось немного погрести. Однако откуда вы?..

– Хм. Я точно знаю, что Ральф за весла не возьмется – он слишком ленив, – улыбнулся его светлость, бросив взгляд на друга.

– У него есть весьма уважительные резоны для подобной лени, – на всякий случай понизив голос, возразила Изабелла.

– О, у него имеются резоны на все что угодно! – все так же громко воскликнул лорд.

– Да, я не брался за весла, но лишь потому, что моя кузина прекрасно с ними управляется, – пробурчал Ральф. – Собственно, как и со многим другим. И украшает собою все, за что ни возьмется.

– О, не возьметесь ли вы и за меня, мисс Арчер? – улыбнулся лорд.

– Любой из нас лишь выиграет, коли взяться за него в верном смысле, – ответила Изабелла.

О ее успехах отзывались лестно – стало быть, все это не просто глупое самомнение? В чем-то она и вправду талантлива? Изабелле нравилось думать о себе хорошо, и все же она скромничала: ей требовались доказательства со стороны.

Лорда Уорбертона убедили остаться в Гарденкорте и назавтра, а когда завтрашний день подошел к концу, он и сам решил отложить свой отъезд до утра. Лорд не раз заговаривал с Изабеллой, и та принимала его внимание благосклонно. Он нравился ей все сильнее – произвел большое впечатление и с самого начала, а уж к концу первого дня визита наша героиня едва удерживалась, чтобы не признать в нем романтического героя, пусть ему и недоставало трагической бледности. В первый вечер она удалилась в свою спальню с ощущением невероятного везения. Счастье было близко… Как же приятно состоять в знакомстве с двумя столь очаровательными людьми, говорила себе Изабелла, имея в виду кузена и его друга.

Следует отметить, что во время визита лорда Уорбертона произошел случай, едва не омрачивший прекрасное расположение духа мисс Арчер.

Мистер Тушетт удалился к себе в половине десятого, однако его супруга осталась в гостиной, раз уж там собралось общество. Посидев немногим менее часа, она поднялась из кресла и сообщила племяннице, что пора пожелать джентльменам спокойной ночи. Наша героиня к тому часу желания спать еще не испытывала, а вечер, по ее мнению, складывался весело. Как можно прерывать веселье в самом разгаре? Разумеется, Изабелла без задней мысли ответила:

– Мне точно следует удалиться, тетушка? Я бы посидела еще с полчасика.

– То есть я должна ожидать вас полчаса? Это невозможно, Изабелла.

– Да нет, зачем вам ждать? Ральф зажжет мне свечу на ночь, – беззаботно откликнулась девушка.

– Я готов зажечь вашу свечу, мисс Арчер, причем с огромным удовольствием, – воскликнул лорд Уорбертон. – Единственная просьба: давайте забудем о ней до полуночи.

Миссис Тушетт вперила в него взгляд своих пронзительных глаз, а затем обожгла их холодным отблеском племянницу:

– Вы не можете оставаться одна в обществе джентльменов. Вы… вы не в Олбани, дорогая.

– И очень жаль, – зардевшись, поднялась из своего кресла Изабелла.

– Маменька… – укоризненно пробормотал Ральф.

– О, миссис Тушетт! – одновременно с ним воскликнул Уорбертон.

– Не я была зачинателем устоев вашей страны, милорд! – веско произнесла миссис Тушетт. – Мне лишь следует им подчиняться.

– Разве я не могу остаться в гостиной с собственным кузеном? – осведомилась Изабелла.

– Не хотите ли вы сказать, что лорд Уорбертон – ваш кузен?

– М-м-м… вероятно, это мне следует первому отправится в постель, – заявил гость. – Наверное, на том наш спор и закончится.

– Что ж, раз иного выхода нет, я вполне могу бодрствовать и до полуночи, – вздохнула миссис Тушетт, вновь усаживаясь в кресло.

Ральф, пожав плечами, вручил Изабелле свечу. Он не спускал с кузины глаз. Противостояние оказалось в высшей степени интересным. Возможно, он ожидал вспышки страстей, однако ничего подобного не случилось. Девушка усмехнулась, кивком попрощалась с присутствующими и двинулась к лестнице в сопровождении тетушки. Ральф был зол на мать, хоть и признавал, что та всего лишь соблюдает общепринятые обычаи.

Дойдя до верхней площадки лестницы в полной тишине, две дамы на секунду остановились у спальни миссис Тушетт.

– Полагаю, вы раздосадованы моим вмешательством? – осведомилась тетушка.

Изабелла на миг задумалась.

– Вовсе нет. Правда, удивлена и даже озадачена. Неужто мне нельзя было остаться в гостиной?

– Ни в коем случае! Девушки из приличных домов Англии никогда подобного не допустят.

– О, прекрасно, что вы меня предупредили! Ведь и мысли на сей счет не закралось; не знай вы местных обычаев…

– Я всегда подам знак, – откликнулась тетушка, – ежели увижу, что вы невольно выходите за рамки приличий.

– Буду вам благодарна! Впрочем, не обещаю, что каждое ваше замечание сочту дельным.

– Ах, – вздохнула тетушка, – уж слишком у вас независимые взгляды…

– Да, пожалуй. И все же я должна знать, что в обществе считается приличным, а что – нет.

– Лишь для того, чтобы следовать своим путем?

– Для того, чтобы понимать, есть ли у меня выбор.

Глава VIII

Прослышав, что Изабелла не чужда романтики, лорд Уорбертон осмелился поделиться с ней надеждой: настанет день, когда юная леди захочет посетить его дом – старинный и весьма любопытный. Он даже заручился словом миссис Тушетт, пообещавшей привезти племянницу в Локли, а Ральф выразил желание сопровождать дам, ежели отец отпустит. Лорд заверил Изабеллу, что его сестры также нанесут визит в Гарденкорт. О сих особах наша героиня успела кое-что узнать, расспросив Уорбертона о семье, пока тот гостил в доме ее дяди. Коли уж в Изабелле пробудился интерес – вопросы сыпались из нее, словно из рога изобилия. Лорд, будучи любителем светских бесед, рассказал немало – о почивших родителях, о четырех сестрах и двух братьях, которые были людьми приятными и достойными, хоть и «не особенно умными». Мисс Арчер с ними еще познакомится, говорил он.

Один из братьев, лицо духовного сана, также жил в их семейной вотчине в Локли – весьма крупном приходе, и Уорбертон отозвался о нем как о замечательном человеке, хоть во мнениях с ним не мог сойтись ни по одному вопросу. Лорд поведал собеседнице о некоторых его воззрениях. Юная леди была с ними знакома, тем более их разделяла приличная часть человечества – а многие поддерживала и сама. Однако же Уорбертон убедил ее, что она тем самым совершает большую ошибку. Разделять подобные взгляды невозможно, настаивал он. Стоит Изабелле хорошенько поразмыслить – и она наверняка поймет: ничего разумного в них нет. Думала, и весьма крепко, отвечала наша героиня, однако лорд заявил: мисс Арчер – яркое подтверждение факта, частенько его поражавшего. По его определению, американцы, как ни странно, самые суеверные люди в мире, все до единого закоренелые тори и религиозные фанатики, консерваторы из консерваторов. Лишним доказательством тому являлись дядя и кузен мисс Арчер – философию они исповедовали совершенно средневековую. В подобных воззрениях англичанину и признаться неудобно. Мало того, посмеиваясь, продолжал его светлость, оба они еще и имеют дерзость прикидываться, что знают о насущных нуждах и опасностях, поджидающих бедную старую Англию, более него, родившегося в Соединенном Королевстве и даже владеющего, как ни стыдно это признавать, значительной его частью.

Выслушав рассуждения достойного джентльмена, Изабелла решила: пожалуй, Уорбертон особа хоть и благородная, но все же новой формации – реформатор и радикал, презирающий старинные порядки.

Второй брат лорда, человек военный, служил в Индии. Уор-бертон называл его необузданным и упрямым, ни на что не годным, кроме как делать долги, за которые расплачивался собеседник Изабеллы – такова уж привилегия старших братьев.

– Пожалуй, еще немного, и платить я откажусь, – вздохнул лорд. – Братец живет куда лучше меня, купается в неслыханной роскоши и полагает себя, в отличие от вашего покорного слуги, утонченным джентльменом. Я ведь, между прочим, последовательный радикал, а потому выступаю за равенство. Никакого преимущества младшим братьям!

Две его сестры – вторая и четвертая – были замужем. Одна из них устроилась вполне благополучно, вторая же – не бог весть. Супруг старшей, лорд Хэйкок, человек весьма достойный, увы, примкнул к самым убежденным тори. Сестра же, как и полагается приличным английским женам, даже превосходила его в закоснелом консерватизме. Младшая не так давно вышла за мелкого эсквайра из Норфолка, а уж нажила пятерых детей.

Эти и многие другие сведения лорд Уорбертон поведал своей юной американской слушательнице, стараясь как можно точнее раскрыть перед ней особенности английского уклада. Изабеллу забавляли его подробнейшие объяснения – вероятно, лорд делал скидку на ее невеликий жизненный опыт и даже недостаток воображения.

«Лорд полагает, что я недалеко ушла от варваров, – сказала она себе. – Думает, я в жизни не видела ложек с вилками». Наша героиня нарочно задавала вопросы бесхитростные и с удовольствием выслушивала серьезные ответы Уорбертона, а потом, заманив его в ловушку, заметила:

– Увы, вам не удалось увидеть меня в перьях и военной раскраске. Знай я, сколь добры вы к дикарям, непременно взяла бы с собой туземное одеяние!

Лорд Уорбертон немало путешествовал по Америке, знал о ней гораздо больше, нежели Изабелла, и со всей любезностью отвечал: Америка, дескать, самая очаровательная страна в мире, однако же, судя по его воспоминаниям, прибывающим в Англию американцам следует объяснять многое и многое.

– А я же дорого дал бы за такого проводника по Америке, как вы! Я там был немало озадачен и, можно сказать, обескуражен: любые объяснения лишь еще более сбивали с толку. Даже решил, что меня нарочно вводят в заблуждение – американцы в подобных фокусах сильны. Моим же объяснениям вы можете доверять вполне – уж я никаких ошибок не допущу.

Лорд и вправду отличался острым умом, хорошим образованием и знал обо всем на свете. Речи его были весьма занимательны, однако Изабелла видела: собеседник вовсе не стремится показать свою ученость. Располагая самыми широкими возможностями, он, как думала про себя наша героиня, мог претендовать на многое, однако не пытался воспользоваться своими преимуществами. Уорбертон пожинал лучшие плоды жизни, но богатство не повлияло на его чувство меры. В нем сочетались богатый (вероятно, без особых усилий доставшийся) опыт и скромность, более свойственная юноше. Смесь указанных качеств, подобная изысканному на вкус коктейлю, ничего, разумеется, не теряла от разбавлявших ее ноток внушающей доверие доброты.

– Мне ваш образец английского джентльмена понравился чрезвычайно, – сказала Изабелла Ральфу после отъезда лорда Уорбертона.

– Мне он тоже нравится, – ответил молодой человек. – Пожалуй, я его даже люблю, но в то же время жалею еще больше.

Изабелла взглянула на него с недоверием.

– Жалеете? По-моему, у лорда единственный недостаток – никаких поводов для жалости он не дает. У него есть все на свете, он знает все на свете, может на все на свете рассчитывать.

– Не совсем так. Обстоятельства Уорбертона оставляют желать лучшего, – настаивал Ральф.

– Вы не о здоровье, надеюсь?

– О нет. Лорд до отвращения крепок. Он достиг самого высокого положения, однако то и дело испытывает его на прочность. Совершенно не воспринимает себя серьезно.

– То есть он насмешничает над собой?

– Все много хуже. Уорбертон считает себя едва ли не обузой для общества, паразитирующей на его теле.

– Возможно, так оно и есть?

– Возможно… Хотя на самом деле я не думаю. А ежели вы правы – может ли в таком случае быть нечто более достойное жалости, чем разумная пиявка, подсаженная на питательную среду и причиняющая самой себе боль ощущением несправедливости собственного существования? Я на месте Уорбертона был бы спокоен и вальяжен, словно Будда. Он занимает положение в обществе, которому остается лишь завидовать. На нем лежит огромная ответственность, но и возможности его велики. Уважение, богатство, власть, само собой – участие в делах великой страны! А он запутался в себе, в значении своей власти и своего положения, да и во всем на свете. Уорбертон – жертва нашего века: перестал верить в себя, а других идеалов не придумал. Я порой пытаюсь ему объяснить очевидное (ведь на его месте знал бы точно, во что верить), он же в ответ обзывает меня религиозным фанатиком. По-моему, мой друг вполне серьезно почитает меня узколобым обывателем. Твердит, что я не понимаю времени, в котором живу. Между тем я разбираюсь в нем куда лучше Уорбертона, который не способен ни избавить себя от него, как досадную помеху, ни утвердиться в нем в качестве непременного элемента.

– Несчастным он все же не выглядит, – заметила Изабелла.

– Пожалуй, нет. Впрочем, натура у нашего лорда чрезвычайно тонкая, а потому, вероятно, у него нередко случаются приступы хандры. Ежели о человеке его возможностей часто повторяют, что несчастным он не выглядит, это о чем-то говорит.

– А по-моему – нет.

– Возможно, – пожал плечами кузен, – и все же при подобных обстоятельствах Уорбертон просто обязан быть несчастным.

После обеда Изабелла провела часок с дядюшкой на лужайке. Старик сидел с непременной шалью на коленях, прихлебывая слабый чай из большой чашки. Во время беседы он невзначай поинтересовался мнением племянницы об их госте.

– Очаровательный джентльмен! – не задержалась с ответом та.

– О да, человек он превосходный, и тем не менее не советую вам в него влюбляться.

– Не стану. Ежели в кого и влюблюсь – то лишь по вашему совету. Кстати, кузен сообщил мне о нем довольно печальные подробности.

– Неужели? Не знаю, что сказать по этому поводу, однако Ральф – тот еще пустослов.

– Ему кажется, что лорд то ли слишком настроен на ниспровержение основ, то ли наоборот – недостаточно. Честно говоря, я его не совсем поняла.

Старик медленно покачал головой, улыбнулся и поставил чашку.

– Вот и я не разберусь. Уорбертон заходит слишком далеко, а с другой стороны – возможно, останавливается на полпути. По-моему, он намерен изменить многое, только не себя. Неудивительно, хотя и непоследовательно.

– О, надеюсь, он сам не переменится, ежели не хочет, чтобы друзья тосковали о том, кем он когда-то был.

– Ну, – вздохнул мистер Тушетт, – я все же полагаю, наш лорд себя сохранит и по-прежнему будет нас занимать, иначе мы здесь, в Гарденкорте, и вправду заскучаем. Он всегда заставляет меня улыбнуться, да, пожалуй, и сам развлекается. В обществе сейчас подобных людей немало; модное течение! Уж не знаю, чего они хотят добиться. Возможно, революции? Ежели так, надеюсь, что они отложат свой замысел до той поры, когда меня не станет. Они и в самом деле желают ниспровержения устоявшихся порядков, а ведь я – довольно крупный землевладелец и не хочу быть ниспровергнутым. Жаль, не подозревал, что здесь будут царить этакие настроения, иначе ни за что в Британию не переехал бы, – усмехнулся старик. – Я ведь почему сюда подался? Считал Англию страной безопасной. Однако замыслы радикалов в части коренных изменений – всего лишь обман. Ежели вдруг удастся подобные перемены протолкнуть – очень многие будут разочарованы.

– А я рассчитываю на революцию! – воскликнула Изабелла. – Вот будет здорово!

– Так-так-так… – улыбнулся старик. – Уж подзабыл: вы стоите за старые порядки или все же за перемены? Высказываетесь вы то за одно, то за второе.

– Я поддерживаю и ту и другую стороны. Наверное – всех понемножку. Ежели начнется революция, я, верно, стеной встану за роялистов. Они вызывают больше симпатии; такие изысканные, такие живописные!

– Не совсем понимаю, что вы имеете в виду под живописностью, однако вам она, похоже, как раз и свойственна.

– Ах, милый дядюшка! Вашими бы устами… – перебила его Изабелла.

– Боюсь, у вас в ближайшее время не будет возможности гордо отправиться на гильотину, – продолжил мистер Тушетт, – разве только останетесь здесь надолго. Видите ли, когда дойдет до дела, наши революционеры скажут, что их неверно поняли.

– О ком вы говорите?

– Например, о лорде Уорбертоне и его друзьях – радикалах из высших слоев общества. Впрочем, это лишь мое мнение. Они кричат на всех углах о переменах, однако не вполне осознают смысл своих воззваний. Мы с вами знаем, что значит жить в демократическом обществе. Я всегда считал жизнь при подобной формации благополучной – а с другой стороны, просто-напросто к ней привык. Я ведь не лорд, а вот вы – настоящая леди, моя милая. Боюсь, до наших революционеров не доходит суть. Демократические институции присутствуют с тобою ежедневно и ежечасно, и вряд ли наши господа посчитают подобный уклад более удобным, чем нынешний. Ежели желают попытаться – что ж, дело их, но полагаю, сильно стараться они не станут.

– Но… вдруг их устремления искренни?

– Они убеждают себя в собственной искренности, однако все это лишь в теории. Радикальные взгляды для поборников перемен – своего рода развлечение. Им надобно чем-то себя занять, и они вполне могут придумать нечто еще более серьезное. Видите ли, наши господа купаются в роскоши, а прогрессивные их идеи – роскошь нравственная. Можно чувствовать себя человеком высокой морали и в то же время не наносить ущерба своему положению. А уж о положении они никогда не забывают, и не верьте, когда вас убеждают в обратном. Ежели кто-то и в самом деле поставит его под угрозу – такого человека быстро остановят.

Изабелла внимательно прислушивалась к четким и точным рассуждениям дядюшки. Будучи не слишком знакомой с духом британского аристократического общества, она все же находила доводы старика соответствующими ее собственным представлениям и тем не менее сочла необходимым вступиться за Уорбертона:

– Не думаю, что лорд Уорбертон – обманщик. Как другие – не могу сказать. Было бы интересно подвергнуть его испытанию.

– Избавь меня бог от друзей! – ответил мистер Тушетт. – Лорд – прекрасный молодой человек, очень хороший человек. Он имеет сто тысяч дохода в год, владеет пятьюдесятью тысячами акров земли маленького островного государства и прочим имуществом, например – шестью домами. Имеет насиженное место в парламенте, как я – за своим обеденным столом. У него изысканный вкус в литературе, в искусстве, в науке, в очаровательных молодых женщинах. Пожалуй, самое элегантное увлечение – новые взгляды, и оно доставляет нашему лорду самое большое удовольствие, кроме, пожалуй, юных леди. Его старинный дом – Локли – весьма интересен, хотя, на мой взгляд, ему не сравниться с нашим. Впрочем, что с того? У него есть еще пять. Насколько могу судить, воззрения Уорбертона никому вреда не причиняют, а уж ему самому – тем паче. Не дай бог начнется революция – его она вряд ли серьезно затронет. Уорбертона здесь слишком любят.

– О, мучеником он не станет, как бы ни желал, – вздохнула Изабелла. – Положение у него и вправду непростое.

– Не станет, ежели вы не приложите к этому руку.

Изабелла покачала головой с легким оттенком грусти, что могло бы насмешить стороннего наблюдателя.

– Никогда в жизни никого не превращу в мученика.

– Надеюсь, и сами мученицей не станете, – добавил мистер Тушетт.

– Надеюсь… Выходит, вы не жалеете лорда Уорбертона по примеру Ральфа?

Старик бросил на нее проницательный взгляд.

– На самом деле – жалею.

Глава IX

Две сестры лорда, мисс Молинье старшая и младшая, вскоре прибыли с визитом в Гарденкорт. Найдя внешности обеих дам весьма своеобразными, Изабелла сразу прониклась к ним симпатией. Поделившись своим наблюдением с кузеном, получила ответ, что ни о каком своеобразии говорить невозможно, ибо в стране найдется не менее пятидесяти тысяч женщин, в точности напоминающих дам Молинье. Сочтя их наружность вполне типической, и о той и о другой мы сказали бы: нежны, застенчивы, с глазами, подобными декоративным прудикам, какие устраивают в цветниках.

Изабелла решила, что гостьи, возможно, и не слишком впечатляют, но, во всяком случае, не болезненны, как нередко бывает в аристократических кругах. Она сочла это большим преимуществом, ибо имелись примеры для сравнения: вспомнилась пара-тройка подруг детства, довольно-таки слабых здоровьем, что не добавляло им очарования, да и сама Изабелла порой подозревала за собой многочисленные недуги. Обе мисс, хоть и не первой молодости, обладали хорошим цветом лица и несколько детскими улыбками. Напомним, что их спокойными прозрачными глазами круглой формы наша героиня восхитилась сразу, а также отметила приятной округлости женские стати. Для визита сестры выбрали одинаковые наряды – жакеты из ангорского плюша.

Обеих дам переполняла доброжелательность, которую они, пожалуй, немного стеснялись выказывать, и, очевидно, слегка побаивались нашу юную леди, прибывшую с другого конца света; обе более улыбались, чем вступали в беседу. Впрочем, и одна и другая мисс Молинье выразили надежду на ответный визит Изабеллы в их дом в Локли, где они и жили втроем с братом. «Теперь будем видеться часто», – говорили они и спрашивали, не останется ли мисс Арчер у них как-нибудь на ночь. Двадцать девятого числа в Локли ждали гостей – возможно, Изабелла также приедет?

– Боюсь, ничего особенного не будет, – застенчиво сказала старшая из сестер, – однако, надеюсь, вы примете нас такими, какие мы есть.

– Ничего особенного и не нужно – я нахожу вас совершенно очаровательными, – ответила Изабелла, никогда не скупившаяся на комплименты.

Дамы смущенно зарделись.

После их отбытия Ральф заметил: ежели кузина будет осыпать бедных девушек подобными похвалами, они, чего доброго, решат, что над ними насмехаются, ведь очаровательными их вряд ли когда называли.

– Ничего не могу с собой поделать, – пожала плечами Изабелла. – По-моему, в их спокойствии, рассудительности и удовлетворенности жизнью присутствует подлинное очарование. Я хотела бы быть такой же.

– Боже упаси! – воскликнул Ральф.

– Я не то имела в виду: просто хотела бы перенять их манеру. Интересно, каковы они у себя дома?

Через несколько дней она имела удовольствие получить ответ на свой вопрос, когда посетила Локли с Ральфом и тетушкой. Обе мисс Молинье, одетые по случаю в черный полубархат, сидели в просторной гостиной (вероятно, одной из нескольких), обитой неярким ситцем. В домашней обстановке сестры понравились Изабелле даже больше, чем первый раз, в Гарденкорте. Она вновь отметила, насколько женщины пышут здоровьем. При первой встрече несколько медлительный их ум показался ей единственным недостатком; теперь же наша героиня решила, что обе способны на глубокие чувства. До ленча она на некоторое время осталась с сестрами наедине, пока лорд Уорбертон беседовал с миссис Тушетт в другой части гостиной.

– Верно ли, что ваш брат – неисправимый радикал? – спросила Изабелла.

Ответ ей и без того был уже известен, однако наша юная леди живо интересовалась свойствами человеческой натуры, а потому решила разговорить сестер.

– Боже, как вы правы! Совершенно неисправимый, – ответила Милдред, младшая из двух.

– И в то же время – чрезвычайно разумный человек, – добавила старшая.

Изабелла задержала взгляд на лорде; тот явно старался расположить к себе супругу старого банкира. Ральф тем временем ласкал простодушно заигрывающую с ним собаку, устроившись у пылающего камина – по августовским погодам источник тепла в огромных залах старинного дома был явно не лишним.

– Полагаете, лорд Уорбертон искренен в своих взглядах? – улыбнулась Изабелла.

– О, разумеется! – живо отозвалась Милдред, старшая же из сестер промолчала.

– Значит, он выдержит испытание?

– Испытание?

– Ну, например, ему предложат расстаться с этим прекрасным домом…

– Расстаться с Локли? – наконец подала голос старшая сестра.

– О да – и с другими домами тоже. Кстати, как они называются?

Сестры обменялись едва ли не испуганными взглядами.

– Вы хотите сказать… хотите сказать – из-за лишних расходов? – пробормотала Милдред.

– Возможно, он сдал бы один или два дома арендаторам, – предположила старшая.

– Без всякой оплаты, – уточнила Изабелла.

– Не могу себе такого представить.

– Так, значит, он – притворщик! – немедленно откликнулась наша героиня. – Не кажется ли вам, что его положение крайне двусмысленно?

Сестры совсем растерялись.

– Его положение? – пролепетала старшая.

– Положение нашего брата очень почетное, – пришла на выручку младшая. – В этой части графства – самое что ни на есть высокое.

– Не сочтите меня упрямой, – вставила Изабелла, – однако вы наверняка питаете уважение к лорду Уорбертону и даже его немного побаиваетесь?

– Как можно не уважать родного брата? – бесхитростно ответила старшая сестра.

– Судя по вам, его ближайшим родственницам, он – человек весьма достойный.

– Достойный и добрый. О многих его хороших поступках никто и не подозревает.

– Его доброта всем известна, – добавила Милдред, – и даже считается едва ли не чрезмерной.

– О, понимаю… – сказала Изабелла. – И все же на его месте я стояла бы насмерть за свои права – ведь они дарованы ему заслугами предков.

– Наша семья издавна придерживалась либеральных взглядов, – мягко возразила Милдред.

– Да-да, – кивнула Изабелла, – насколько знаю, вы в этом преуспели и вам подобные воззрения по душе. Кстати, вы увлекаетесь вышивкой?

После ленча лорд Уорбертон провел ее по дому. Изабелла и не сомневалась, что увидит картину славного прошлого. Внутри жилище Уорбертонов со временем подверглось изменениям, а потому некоторые свидетельства истории были утрачены. Другое дело – вид из сада: здесь перед взором нашей героини предстало крепкое сооружение мягкого и глубокого серого цвета, над которым вдоволь поработали английские ветра. Дом окружал широкий ров со стоячей водой – словом, жилище производило впечатление средневекового замка. День выдался прохладный и пасмурный; уже давали о себе знать первые признаки осени. Неуверенные лучи солнца ложились на стены тусклыми размытыми пятнами, словно намеренно подсвечивая самые старинные и наиболее пострадавшие от времени части кладки.

К ленчу появился и викарий, брат лорда. Изабелле он уделил пять минут – вполне достаточно, чтобы наша героиня попыталась обнаружить в нем славный дух английской церкви – и не преуспела. Викарий отличался крепкой мускулистой фигурой, простодушным честным лицом, недюжинным аппетитом и склонностью к едва ли не беспричинным взрывам смеха. Позднее Ральф сообщил Изабелле, что, до того как принять сан, викарий был могучим борцом – и до сих пор, от случая к случаю, в основном в семейном кругу, мог положить на лопатки кого-нибудь из прислуги. Нашей юной леди он понравился; собственно, в этот день ей нравилось все без исключения, однако же хотелось думать о викарии как об источнике духовной благодати.

После ленча все направились в сад, и лорд Уорбертон словно невзначай задержал гостью.

– Хотелось, чтобы вы посмотрели мое владение как следует, а светская болтовня вам этого сделать не позволит.

Впрочем, лорд не столь вдавался в древнюю историю Локли (хоть и рассказал немало любопытного), сколько обращался к темам более личным – как для юной леди, так и для самого себя. И все же, взяв небольшую паузу, снова вернулся к своему дому:

– Очень рад, что вам приглянулась моя старая хижина. Жаль, вы не останетесь подольше, иначе мы обошли бы ее всю. Кстати, сестрам вы пришлись по душе – возможно, вас это побудит заглянуть к нам снова.

– Приехала бы и без того, – вздохнула Изабелла, – однако, боюсь, все в руках тетушки.

– Уж позвольте, пардон, вам не поверить. Мне сдается, что вы вольны поступать так, как вам угодно.

– Сожалею, ежели у вас создалось подобное впечатление. На мой взгляд, оно говорит обо мне не лучшим образом.

– И тем не менее дает надежду.

– Надежду? На что же?

– На то, что в будущем буду видеть вас чаще.

– А! Для этого мне ведь большой свободы и не требуется.

– Разумеется, нет; однако ваш дядюшка меня, пожалуй, недолюбливает.

– Вы ошибаетесь, милорд. Дядюшка говорит о вас в самых превосходных тонах.

– Счастлив, что вы обо мне беседуете, и все же не уверен в желании мистера Тушетта часто принимать меня в Гарденкорте.

– Ну, за вкусы дядюшки я отвечать не могу, – возразила наша героиня, – однако его предпочтения уважаю. Впрочем, лично мне будет приятно вас видеть.

– Подобные слова я и хотел услышать и совершенно ими очарован.

– Выходит, вас несложно очаровать, милорд?

– Не сказал бы. – Уорбертон на миг остановился. – Тем не менее вы меня очаровали, мисс Арчер.

Его тон Изабеллу напугал – такой она слышала в жизни не раз. Уж не прелюдия ли к серьезному разговору? Продолжения она пока не желала, а потому ответила как могла беспечно и быстро, затратив лишь миг, чтобы перебороть волнение:

– Боюсь, все же к вам я вряд ли еще приеду.

– Никогда?

– Ну, «никогда» – это слишком отдает патетикой.

– Могу ли я нанести вам визит на следующей неделе?

– Разумеется! Что же вам может помешать?

– Серьезных препятствий нет, однако с вами никогда нельзя быть уверенным. Честно говоря, у меня складывается впечатление, что вам свойственно взвешивать своих знакомых на весах.

– Ну, вам это нисколько не повредит.

– Вы очень добры; однако, ежели и так, отношусь с опаской, когда меня подвергают строгому суду. Стало быть, миссис Тушетт собирается увезти вас за границу?

– О да, надеюсь.

– Так Англия для вас недостаточно хороша?

– Каверзные вы задаете вопросы, милорд! Стоит ли на них отвечать? Впрочем, нет: я просто хочу увидеть столько стран, сколько получится.

– Значит, бедную Англию будут сравнивать с иными землями?

– Разумеется. Я рассчитываю получить от подобного сравнения удовольствие.

– Не сомневаюсь, что эта привычка доставляет вам наслаждение. И все же ваши намерения остаются для меня тайной, – вздохнул лорд. – Планы у вас, как видно, большие, а вот цели мне неясны.

– Польщена, что вы придумали насчет меня целую теорию, однако совершенно напрасно. Каждый год не менее пятидесяти тысяч моих соотечественников пускаются в путешествия. Что же загадочного в их целях? Каждый желает развить свой ум новыми впечатлениями – вот и все.

– Так ли уж вам это необходимо, мисс Арчер? Ваш ум и без того остер до чрезвычайности. Вы столь умны, что смотрите на нас свысока; возможно, даже и с презрением.

– С презрением? Да вы смеетесь, – серьезно возразила Изабелла.

– Вы ведь почитаете нас забавными – а это то же самое. Во-первых, мне не хочется выглядеть в чужих глазах забавным, во-вторых, ничего подобного нет и в помине. Так что протестую.

– Ваш протест сам по себе забавен, – улыбнулась Изабелла.

Лорд ненадолго замолчал, а затем продолжил:

– Вы судите со стороны, вам нет дела до того, что здесь происходит. Вам требуется лишь развлечься.

Изабелла вновь расслышала в его тоне странные нотки, только теперь к ним примешивалась горечь – настолько острая и неожиданная, что наша героиня испугалась: не обидела ли она собеседника? Ей частенько приходилось слышать об англичанах как о людях весьма эксцентричных, а один остроумный писатель даже говорил, что, в сущности, британцы в глубине души – чистейшей воды романтики. Неужто в Уорбертоне сейчас проснулся романтизм? Не устроит ли он театральную сцену прямо в собственном доме, при третьей всего лишь их встрече? Впрочем, Изабелла быстро себя успокоила: манеры у него самые утонченные, хоть он ненароком и перешел некоторые пределы, выражая восхищение юной леди, доверившейся его гостеприимству. В прекрасном воспитании лорда наша героиня была убеждена не без оснований – он засмеялся и вновь заговорил уже без всякого следа смутившего Изабеллу душевного порыва:

– Разумеется, я не имею в виду, что вы развлекаетесь пустяками. О нет, вы находите удовольствие, подмечая людские слабости, причуды и печали, исследуете особенные черты иностранных народов.

– Ну, – пожала плечами Изабелла, – американцы меня тоже не перестают занимать. Но нам предстоит неблизкий путь до Гарденкорта, и, боюсь, тетушка вскоре распорядится об отъезде.

С этими словами она направилась к прочим гостям. Лорд Уорбертон сопровождал ее молча и все ж наконец нарушил тишину:

– Я нанесу вам визит на следующей неделе.

Изабелла вздрогнула, однако, когда удивление прошло, решила, что не стоит притворяться: слова лорда были ей приятны. Ответила тем не менее довольно прохладно:

– Как вам будет угодно.

Холодность нашей героини не говорила о тонкой игре, в которой заподозрит ее читатель. Кокетство ей было несвойственно – на самом деле Изабелла испытала некоторый страх.

Глава X

На следующий день после поездки в Локли Изабелла получила письмо от мисс Стэкпол, и конверт с почтовым штемпелем Ливерпуля, надписанный аккуратным каллиграфическим почерком Генриетты, немало ее ободрил.

«Вот вы меня и дождались, милая моя подруга, – писала мисс Стэкпол. – Наконец удалось освободиться. Все решилось за день до того, как я выехала из Нью-Йорка, – ко мне обратился “Интервьюер”. Я быстро покидала вещи в сумку, как бывалый репортер, прыгнула в конку и добралась до порта. Где вы сейчас? Как мы можем встретиться? Вероятно, пребываете в каком-нибудь средневековом замке и уж обзавелись английским акцентом? Возможно, вышли замуж за лорда? Очень на это надеюсь, ибо мне необходимо свести знакомство с самыми выдающимися фигурами, а потому я рассчитываю на вашу помощь. “Интервьюер” намерен сделать серию материалов об аристократических кругах. Мои первые впечатления (о британцах вообще) не самые радужные, однако мне нужно обсудить их с вами. Вы ведь знаете: обо мне говорят разное, но человек я, во всяком случае, не поверхностный. Кстати, мне тоже есть что рассказать. Давайте назначим встречу на самое ближайшее время; приезжайте в Лондон (ужасно хотелось бы осмотреть его достопримечательности вместе). Или позвольте приехать к вам – уж не знаю, где вы сейчас находитесь. Я бы с удовольствием! Меня все здесь интересует, и я горю желанием ознакомиться как можно подробнее с местными нравами и обычаями».

Изабелла сочла за лучшее не показывать письмо дядюшке, однако коротко передала его содержание. Как и ожидалось, мистер Тушетт попросил заверить мисс Стэкпол, что будет рад принять ее в Гарденкорте.

– Хоть ваша подруга и пишет в газету, все же она – американка, а потому надеюсь, что не будет выставлять меня в невыгодном свете, как сделала та леди, о которой я рассказывал. Мисс Стэкпол наверняка видела немало подобных мне людей.

– Может, и немало, но столь милых – никогда! – ответила Изабелла.

Впрочем, она все же тревожилась по поводу репортерской хватки Генриетты – одной из сторон личности подруги, что не внушали ей спокойствия. Тем не менее Изабелла написала ответ: мистер Тушетт с удовольствием примет мисс Стэкпол в своем доме. Энергичная молодая женщина не заставила себя ждать. Прибыла в Лондон, села на поезд и сошла на ближайшей к Гарденкорту станции, где ее встречали Ральф с Изабеллой.

– Проникнусь ли я к ней симпатией? Или возненавижу? – осведомился Ральф, пока они с кузиной прогуливались по перрону.

– Хоть так, хоть этак – ей все равно. Генриетте безразлично, что о ней думают мужчины.

– Значит, будучи мужчиной, я обязан ее невзлюбить. Ваша подруга, кажется, просто чудовище. Наверное, она дурнушка?

– Напротив – очень даже хороша собой.

– Хм, женщина-репортер, журналист в юбке… Любопытно будет ее увидеть, – сбавил тон Ральф.

– Посмеяться над ней за глаза легко, а вот попробуйте стать таким же смелым, как она!

– Пожалуй, вы правы. Мисс Стэкпол ведь беззастенчиво нападает на своих жертв, не дает им прохода? Тут и вправду требуется недюжинная отвага. Возьмет ли она у меня интервью?

– Ни за что на свете! Вряд ли она сочтет, что вы представляете интерес.

– Вот увидите, – пробурчал молодой человек, – она отправит в свою газету рассказ обо всех обитателях дома, включая Банчи.

– Я попрошу, чтобы она этого не делала.

– А! Стало быть, от нее можно ожидать подобных поступков?

– Вполне.

– И все же вы сочли возможным сделать ее ближайшей подругой?

– Не могу сказать, что ближайшей; и все же она мне нравится, несмотря на все недостатки.

– Ну что ж, – промолвил Ральф, – а я, видимо, возненавижу мисс Стэкпол, невзирая на ее достоинства.

– Вы влюбитесь в Генриетту уже на третий день.

– И мои любовные письма появятся на страницах «Интервьюера»? Нет уж, увольте!

Поезд наконец прибыл, и быстро выскочившая из вагона мисс Стэкпол оказалась, как и обещала Изабелла, особой очень милой, хоть и с несколько провинциальным налетом: среднего роста, аккуратной, пухленькой и круглолицей, с маленьким ротиком и нежными чертами лица, с копной отброшенных назад светло-каштановых волос и открытым, слегка удивленным взглядом. Глаза были самой примечательной ее особенностью – смотрели они твердо, но не дерзко, и на каждом интересовавшем их обладательницу предмете останавливались без всякого стеснения, добросовестно пользуясь дарованным им от природы правом.

Подобным образом изучила мисс Стэкпол и Ральфа, слегка смущенного вполне любезным и располагающим видом гостьи, который словно бы давал понять: отнестись к ней с предубеждением будет не так-то легко.

Серовато-голубое платье Генриетты отражало лучи осеннего солнца и тихонько шуршало складками, невольно заставив Ральфа сразу сравнить ее со свежим, еще ни разу не свернутым номером газеты. В этой даме не было ни единой опечатки. Голос ее оказался чистым, высоким и звучным, хоть и не слишком глубоким. Уже заняв место в экипаже мистера Тушетта, она не произвела на Ральфа впечатления набранной крупным шрифтом газетной страницы с кричащими заголовками, чего он подспудно ожидал. Отвечала на расспросы Изабеллы четко и ясно, и Ральф даже осмелился присоединиться к беседе. Позднее, уже в библиотеке Гарденкорта, познакомившись со старым банкиром, Генриетта дала всем понять, что вполне в себе уверена. Миссис Тушетт к гостье выйти не соблаговолила.

– Хочу понять: считаете ли вы себя американцами или англичанами, – сразу заявила мисс Стэкпол. – Мне это необходимо, чтобы верно строить беседу.

– Можете разговаривать с нами так, как угодно вам, – пожал плечами Ральф, – будем только благодарны.

Она вперила в него свой странный взгляд, и теперь глаза ее напомнили молодому человеку большие гладкие пуговицы, крепко сидящие в натянутых петлях. Ральфу даже казалось, что он видит в зрачках мисс Стэкпол свое отражение. Сравнение глаз с пуговицами обыкновенно к людям не применяют, однако было нечто во взоре гостьи, заставившее Ральфа, человека довольно скромного, впасть в затруднение: он почувствовал себя беззащитным и, пожалуй, несколько приниженным. Через день-два, однако, чувство это значительно уменьшилось, хоть и не пропало вовсе.

– Уж не намерены вы убедить меня в вашей принадлежности к американцам?

– Могу быть англичанином или вовсе турком – лишь бы доставить вам удовольствие.

– Хм, ежели вам удается менять свою сущность подобным образом – будьте добры, – ответила мисс Стэкпол.

– Уверен, что различия между нациями вам нисколько не помешают, – гнул свое Ральф.

Гостья долго его изучала и наконец произнесла:

– Вы говорите о языках?

– Языки – ничто. Я о национальном духе.

– Боюсь, я вас не совсем понимаю, – призналась она, – однако до отъезда наверняка разберусь.

– Ральф – настоящий космополит, – вставила Изабелла.

– Стало быть, у него в голове всего понемногу, однако в количествах явно недостаточных. Должна сообщить, что я воспринимаю патриотизм как любовь к Богу и к ближнему – он в любом случае начинается с родного дома.

– Да, но где же начинается дом, мисс Стэкпол? – осведомился Ральф.

– Не могу объяснить, где начинается, зато готова сказать, где заканчивается: мой дом закончился задолго до того, как я сошла на землю в Ливерпуле.

– Так Англия пришлась вам не по душе? – по-старчески добродушно уточнил мистер Тушетт.

– Знаете ли, сэр, я еще не решила. Пока ощущаю себя несколько сбитой с толку – а по дороге из Ливерпуля в Лондон стало уж совсем затруднительно.

– Вероятно, в вагоне было тесновато? – попытался пошутить Ральф.

– О да, народу набилось немало, однако со мной ехали друзья – компания американцев, познакомились еще на пароходе. Прекрасные люди из Литтл-Рока – это в Арканзасе. И все равно мне было не по себе – словно что-то давит; даже не могла сообразить, в чем дело. Никак не удавалось приспособиться. Но это ничего; ежели чужая атмосфера не слишком привычна – призываешь на помощь свою. Тогда и дышится свободнее. Впрочем, у вас мне очень нравится.

– Мы тоже хорошая компания, – усмехнулся Ральф. – Подождите немного – и вы почувствуете.

Мисс Стэкпол подождать нисколько не возражала и даже более того – явно приготовилась погостить подольше. По утрам она занималась литературными трудами и все же выкраивала время для Изабеллы. Закончив ежедневную свою работу, ни на минуту не желала оставаться в одиночестве. Изабелла быстро нашла повод попросить ее не давать в печать свои замечательные впечатления от визита в Гарденкорт. Уже на второй день пребывания подруги в доме Тушеттов выяснилось, что та принялась писать для «Интервьюер» статью под названием «Американцы и Тюдоры: из истории Гарденкорта». Заголовок был выведен аккуратным разборчивым почерком (точно как учили в школе – Изабелла еще помнила). Мисс Стэкпол с чистой совестью предложила подруге ознакомиться с заметкой, и та немедля заявила протест:

– По-моему, вам не следует этого делать. Не нужно давать в газету рассказ о доме Тушеттов.

– Да ведь подобные истории – как раз то, чего хотят читатели, – как ни в чем ни бывало глянула на Изабеллу журналистка. – Чудо что за место!

– Вот именно что чудо, и на страницы газет ему попадать совсем ни к чему. Дядюшка точно не желает такой славы.

– И вы ему верите! – вскричала Генриетта. – Все так говорят, а потом восторгаются.

– Дядюшка вряд ли будет в восторге, да и кузен тоже. Пожалуй, сочтут неблагодарностью за гостеприимство.

Мисс Стэкпол не выказала ни малейших признаков смущения. Аккуратно протерла перо ручки об изящную маленькую перочистку, которую держала специально для таких целей, и отложила свои записи в сторону.

– Разумеется, ежели вы не одобряете, я ничего предпринимать не буду. А жаль, тема прекрасная…

– Есть множество других тем – только посмотрите вокруг! Мы с вами будем выезжать, я покажу вам потрясающие виды.

– Пейзажи – не по моей части. Вы ведь знаете, Изабелла, меня более всего привлекает человек, личность – так было всегда, – покачала головой Генриетта. – Собиралась вывести в очерке вашего кузена, променявшего Америку на другую страну. Сейчас на подобных персонажей большой спрос, и Ральф – отличный пример. Уж я его расписала бы в красках…

– Да он наложит на себя руки! – воскликнула Изабелла. – И не от вашей суровости, а от огласки.

– Немного потрепать его не помешало бы. И с удовольствием занялась бы вашим дядюшкой – вот уж человек поистине благородный, причем не вытравивший из себя Америку. Такой респектабельный пожилой джентльмен! Неужели он будет против? Ведь это большая честь…

Наша героиня с удивлением воззрилась на подругу. Как странно… Человек со множеством добродетелей – и столько бесцеремонности!

– Бедная моя Генриетта, – вздохнула она, – вы совершенно не понимаете, что о частной жизни писать нескромно.

Подруга густо покраснела, в глазах заблестели слезы, и наша героиня поразилась ее непоследовательности.

– Вы несправедливы, – с достоинством промолвила мисс Стэкпол. – Ведь я пишу не о себе, а о других!

– Я и не сомневаюсь, однако в отношении других людей также необходимо проявлять деликатность.

– Что ж, хорошо! – вскричала Генриетта, снова схватив ручку. – Давайте-ка я запишу эту мысль. При случае опубликую.

В целом, будучи особой весьма добродушной, она уже через полчаса вновь излучала бодрость и энергию, чего и следовало ожидать от репортера в поисках материала.

– Я вызвалась подготовить репортаж об образе жизни англичан, однако как это сделать, когда нет примеров? Ежели нельзя описать Гарденкорт, посоветуйте другое место, где я получу на то дозволение.

Изабелла пообещала что-нибудь придумать и уже на следующий день в беседе с подругой упомянула о визите в старинное поместье лорда Уорбертона.

– О, вы непременно должны свозить меня в Локли! Наверняка там можно получить прекрасное представление об аристократах! – приободрилась Генриетта.

– Свозить я вас не смогу, – покачала головой Изабелла, – однако лорд Уорбертон сам появится здесь с визитом – так что сможете его хорошенько изучить. Однако, ежели захотите передать беседу с ним в газету, я вынуждена буду лорда предупредить.

– Прошу, не надо! – взмолилась подруга. – Мне нужно, чтобы он вел себя естественно.

– Для англичанина нет ничего более естественного, чем держать язык за зубами, – заявила Изабелла.

По истечении третьего дня пребывания мисс Стэкпол в Гарденкорте Изабелла не могла сказать, что ее предсказание сбылось: Ральф в подругу не влюбился, хоть и проводил в ее обществе немало времени. Они прогуливались по парку, сидели в тени деревьев, а после обеда, когда так восхитительно было совершать прогулки по Темзе, мисс Стэкпол занимала место в лодке, в которой до той поры Ральфу составляла компанию лишь одна пассажирка.

Ее присутствие, против ожиданий молодого человека, не слишком испортило расслабляющую атмосферу, сложившуюся при беседах с более мягкой кузиной. Корреспондентка «Интервьюера» его веселила, а Ральф давно уже решил, что только безмерное веселье и способно скрасить его клонящиеся к закату дни. Генриетта, со своей стороны, не оправдала теории Изабеллы о своем безразличии к мужскому полу; бедный Ральф, по всей видимости, представлялся ей явлением раздражающим, и не вскрыть подобный нарыв было бы безнравственно.

– Чем он зарабатывает? – поинтересовалась она в первый же вечер после прибытия. – Неужто так и гуляет целыми днями с руками в карманах?

– Ничем, – улыбнулась Изабелла. – Ральф целиком посвятил себя отдыху.

– Я назвала бы подобное поведение позором. Мне вот приходится трудиться не хуже, чем кучеру на конке. Очень хотелось бы описать этот персонаж для американской публики.

– Мой кузен крайне слабого здоровья. Для работы он непригоден совершенно, – возразила Изабелла.

– Фу! Не верю! Когда мне случается занедужить – я все равно работаю, – вскричала Генриетта.

Позднее, присоединившись к водной прогулке, она заявила Ральфу, что тот, похоже, невзлюбил ее настолько, что не прочь был бы утопить в реке.

– О нет, – пожал плечами Ральф. – Я своих жертв подвергаю медленной пытке. Любопытно понаблюдать за вашими мучениями.

– Что ж, по-моему, вы меня уже начали мучить – зато я опровергаю все ваши ложные убеждения и тем горда.

– Ложные убеждения? Боюсь, у меня нет вовсе никаких убеждений. Я совершенно нищ духом.

– Тем более вам должно быть стыдно! Вот у меня убеждения имеются, причем самые прекрасные. Вероятно, я создаю вам препятствия для флирта с моей подругой – или как вы для себя называете эти отношения? Неважно! Зато я окажу ей услугу – выведу вас на чистую воду. Изабелла еще увидит, насколько скуден внутренний мир ее кузена.

– Ах, будьте добры, выведите! – воскликнул Ральф. – Это тяжелый труд, и не каждый решит им заняться.

Мисс Стэкпол не гнушалась ничем в достижении своей цели; едва появлялась возможность, старалась открыть истинное лицо Ральфа, буквально подвергая его допросам.

На следующий день погода выдалась неприятная, и молодой человек, имея в виду скоротать время в доме, предложил Генриетте полюбоваться картинами. Та прошлась по галерее в его обществе; Ральф указывал на самые примечательные полотна, рассказывая о художниках и о вдохновивших их сюжетах. Корреспондентка рассматривала холсты в полном молчании. Мнения своего не выражала, и Ральф был удовлетворен, не получая в ответ на свои рассказы заранее заготовленные восторженные восклицания, на которые не скупились другие гости Гарденкорта. Генриетта, надо отдать ей должное, обыкновенно воздерживалась от общепринятых клише; когда говорила, тон ее высказываний всегда был серьезен и глубок, а временами напряженно подбирала слова, словно особа, не чуждая высокой культуры, однако пытающаяся изъясниться на иностранном языке.

Впоследствии Ральфу стало известно, что мисс Стэкпол когда-то работала критиком в области изящных искусств – в одном журнале далеко за океаном; тем не менее готовых фраз, чтобы выразить восхищение, не использовала. Ральф обратил ее внимание на потрясающего Констебля, и гостья вдруг, резко обернувшись, впилась взглядом в его лицо.

– И что же, вы всегда проводите время вот так? – требовательным тоном спросила она.

– Так приятно? Довольно редко.

– Вы ведь знаете, о чем я. У вас не имеется никакого занятия?

– Хм, – пожал плечами Ральф, – я самый ленивый из ныне живущих.

Мисс Стэкпол вновь повернулась к картине, и Ральф указал ей на маленького Ланкре справа. Художник изобразил джентльмена в розовом камзоле с жабо и в чулках, прислонившегося с гитарою в руках к пьедесталу, на котором стояла мраморная нимфа. Две леди, устроившиеся на траве, внимали его музыкальным экзерсисам.

– Вот мой идеал времяпрепровождения.

Мисс Стэкпол снова обернулась к своему спутнику, продолжая в то же время поглядывать на картину. Впрочем, Ральф заметил, что сюжет ее не привлекает – гостья задумалась о чем-то более серьезном.

– Не могу понять, как вам удается заглушить голос совести.

– Моя милая леди, у меня нет совести!

– Стало быть, надобно ею обзавестись. Пригодится, когда следующий раз отправитесь в Америку.

– Может, больше и не отправлюсь.

– Вероятно, вам просто стыдно?

Ральф задумался, а затем с легкой улыбкой ответил:

– Ежели нет совести, откуда взяться стыду?

– Самомнения у вас – хоть отбавляй! – возмутилась мисс Стэкпол. – Полагаете достойным отказываться от родной страны?

– Отказаться от страны – примерно то же самое, что отказаться от своей старенькой бабушки. Ни ту ни другую мы не можем выбрать – они просто есть, и все.

– А! То есть вы пытались и не преуспели… И какого же мнения о вас здешнее общество?

– Оно от меня в восторге.

– Потому что вы старательно притворяетесь?

– Почему у вас даже не возникает мысли, что причиной тому – мое природное обаяние? – вздохнул Ральф.

– Ну, об этом я судить пока не могу. Возможно, оно у вас имеется, но отнюдь не природного свойства. Вы его старательно в себе развивали – или пытались развить, переехав в Англию. Заметьте, я не говорю, что вам это удалось. В любом случае к такого рода искусственному обаянию я не могу относиться уважительно. Примените себя в полезной деятельности, а уж потом мы поговорим на эту тему снова.

– Скажите же, что именно мне следует делать? – хмыкнул Ральф.

– Перво-наперво отправляйтесь домой.

– Ясно. А дальше?

– Возьмитесь там за что-нибудь.

– Да за что же?

– За что угодно, лишь бы зацепиться. Новый прожект, важная служба…

– Трудно ли вот так зацепиться? – поинтересовался Ральф.

– Вовсе нет, если прислушаться к велению сердца.

– Ах, сердца… – вздохнул молодой человек. – Ежели все зависит от сердца, то…

– Ради бога, не говорите, что у вас его нет.

– Еще недавно было, однако я где-то его потерял.

– Вы все шутите, – отмахнулась от него мисс Стэкпол, – в том-то и есть ваша беда.

Однако же через день-другой Ральф снова завладел ее вниманием, и она объяснила свое загадочное недовольство молодым человеком уже иной причиной.

– Догадываюсь, отчего с вами все неладно, мистер Тушетт, – заявила мисс Стэкпол. – Полагаете, вы слишком хороши, чтобы связать себя узами брака?

– Именно так я и думал, пока не познакомился с вами, мисс Стэкпол, а после того мнение свое изменил.

– Бог ты мой… – простонала гостья.

– Теперь мне сдается, что я слишком для этого плох.

– Брак вас исправит. Кроме того, жениться – ваш долг.

– О! – вскричал Ральф. – У человека и без того довольно обязанностей! Так женитьба – одна из них?

– Разумеется! Разве вы раньше не знали? Подобный долг есть у каждого.

Ральф задумался, и на его лице появилась разочарованная мина. Впрочем, мисс Стэкпол отчего-то начала ему нравиться. Возможно, она и не была очаровательной женщиной, однако достойной – наверняка; ей недоставало оригинальности, зато, как говорила Изабелла, хватало решительности. С нее сталось бы войти в клетку со львом и бесстрашно взмахнуть хлыстом, как заправская укротительница. Ральф не мог заподозрить мисс Стэкпол в заурядной хитрости, и в то же время последняя фраза показалась ему фальшивой. Ежели молодая женщина, до сих пор не вступившая в брак, настаивает, что холостой джентльмен должен жениться, – вряд ли дело в чистом альтруизме.

– Хм, тут вопрос непростой, – пожал плечами Ральф.

– О да, однако это – самое главное. Лелеять свое одиночество, полагая, что ни одна женщина вам не подходит, – высшая степень снобизма. Неужто всерьез полагаете, будто вам нет равных? В Америке брак – дело самое обыкновенное.

– Ежели женитьба – мой долг, – заметил Ральф, – почему бы тоже самое не сказать и о вас?

Мисс Стэкпол подняла глаза к небу, и даже проблеск солнца не заставил ее моргнуть.

– Тщитесь найти слабое место в моих рассуждениях? У меня точно такое же право выйти замуж, как и у любой другой.

– Так-так… – пробормотал молодой человек. – Не буду утверждать, что мне неприятно видеть вас незамужней. Совсем напротив.

– Вы снова насмешничаете. Видимо, серьезность просто не для вас.

– Посмотрим, как вы заговорите, когда я заявлю вам о решении наконец расстаться с холостяцкой жизнью.

Мисс Стэкпол воззрилась на Ральфа, и на миг ему показалось, что наконец-то он удостоился поощрения, однако, к его удивлению, во взгляде гостьи тут же промелькнули тревога и даже негодование.

– Даже тогда я не скажу ничего нового, – сухо ответила она и удалилась.

– Увы, ваша подруга не внушила мне сильных чувств, – заметил Ральф вечером в разговоре с Изабеллой, – хотя мы с ней сегодня утром обстоятельно побеседовали.

– Кстати, некоторые ваши слова не пришлись ей по душе, – вздохнула девушка.

– Она на меня жаловалась? – в недоумении спросил Ральф.

– Говорила, что европейцы к женщинам относятся пренебрежительно.

– Так она называет меня европейцем?

– Причем самого худшего пошиба. Якобы в вашем тоне проскальзывали нотки, которых американцы себе не позволяют. Правда, Генриетта не сообщила, какие именно.

– Мисс Стэкпол – странная особа, – позволил себе рассмеяться Ральф. – Неужто вашей подруге примерещилась попытка закрутить с нею роман?

– Вовсе нет – подобное не чуждо и американцам. Очевидно, она решила, что вы неверно истолковали ее слова и, воспользовавшись ими, выстроили совершенно неприемлемую теорию.

– Мне показалось – она предлагает вашему покорному слуге жениться, и я не стал уходить в сторону. Что же здесь такого неприемлемого?

– Это неприемлемо для меня, – улыбнулась Изабелла. – Не хочу, чтобы вы связали себя узами брака.

– Милая кузина, как вас обеих понимать? – заявил Ральф. – Мисс Стэкпол говорит: женитьба – мой прямой долг, а ее обязанность – следить, чтобы я его выполнил!

– У моей подруги чувство долга развито чрезвычайно, – серьезно сказала Изабелла, – и оно стоит за каждым ее словом. Потому она мне и нравится. Касаемо вас Генриетта полагает безнравственным хранить свои достоинства лишь для собственного пользования, вот и все. Ежели вы решили, что она пытается вас… хм… окрутить, то сильно ошиблись.

– Согласен, мои выводы могут показаться притянутыми за уши, однако мне и в самом деле представилось, будто со мной флиртуют. Уж простите мою испорченность.

– Вы слишком тщеславны, друг мой. Генриетта вами в этом смысле не интересуется и далека от мысли, что вы так решите.

– Пожалуй, в беседах с подобными женщинами следует соблюдать осторожность, – смиренно вздохнул Ральф. – И все же повторю: мисс Стэкпол – весьма странная дама. Довольно бесцеремонная, хотя от других ожидает деликатности. Сама же способна войти без стука.

– Ваша правда, – не стала спорить Изабелла, – дверных молоточков она попросту не замечает. Возможно, считает их всего лишь претенциозным украшением. Закрытых дверей не признает, и тем не менее я ее люблю.

– Я же продолжаю полагать ее слишком фамильярной, – настаивал несколько сконфуженный Ральф – как ни крути, а в мисс Стэкпол он обманулся дважды.

– Ну да, Генриетта довольно бестактна, – улыбнулась Изабелла, – наверное, еще и поэтому я испытываю к ней симпатию.

– Она будет польщена, узнав причину вашего отношения.

– В личной беседе я так не выражусь. Пожалуй, скажу, что в ней есть много от простого народа.

– Что вам известно о простом народе? И что известно о нем мисс Стэкпол, если уж на то пошло?

– Поверьте, она знает народ глубоко, а я – достаточно, чтобы видеть в ней отражение духа великой демократии нашего континента, страны, американской нации. Не буду утверждать, что Генриетта ее олицетворяет – это уж слишком. Однако она – выразитель сути демократии, которую несет с собой.

– Стало быть, она нравится вам по причинам патриотическим. Боюсь, что я по тем же самым резонам симпатии к ней питать не могу.

– Ах, – с улыбкой вздохнула Изабелла, – вы и представления не имеете, сколь многое мне нравится! Когда меня какое-то явление поражает, я его принимаю. Не стану хвалиться, однако я существо довольно гибкое. Допустим, мне может прийтись по душе человек, разительно отличающийся от Генриетты. Возьмите хоть сестер лорда Уорбертона. Чем более я на них смотрю, тем более почитаю их за идеал женщины. Потом, к примеру, появляется Генриетта и тоже вызывает у меня уважение – даже не личность ее, а то, что за нею кроется.

– Хм, вы имеете в виду вид сзади?

– Боже, все-таки моя подруга права. С вами невозможно говорить серьезно. Я люблю свою огромную страну – цветущую и доброжелательную, раскинувшуюся среди рек и прерий, простирающуюся до изумрудных вод Тихого океана! Обожаю ее сладкий свежий аромат свободы, и Генриетта – уж простите мне такую метафору – его источает всем своим существом.

Завершив свою маленькую речь, Изабелла зарделась; густой румянец и страсть, что его вызвала, были ей так к лицу, что Ральф не сдержал улыбки.

– Не уверен, что воды Тихого океана так уж изумрудны, – сказал он, – однако вы – девушка с богатым воображением. Как по мне, ваша Генриетта источает запах будущего – настолько сильный, что он буквально сшибает с ног.

Глава XI

После разговора с кузиной Ральф решил приложить все силы, дабы не истолковывать слова мисс Стэкпол превратно, хотя те его порой не на шутку задевали. Люди в ее понимании, напомнил он себе, существа простые и однородные, а он же – слишком сложный представитель рода человеческого и потому не вправе в спорах уподобляться подруге кузины. Решения своего молодой человек придерживался неуклонно, однако с большим тактом. Со следующего дня гостья в беседе с ним не встречала противодействия и могла уверенно вести напористое свое исследование.

С той поры пребывание мисс Стэкпол в Гарденкорте стало бы совсем уж приятным: Изабелла была рада ее присутствию, сама Генриетта ценила представившуюся возможность для свободной игры ума, в которой, как ей мнилось, на равных правах участвовала и подруга, а достопочтенный мистер Тушетт, чье добродушие пришлось нашей американке по вкусу, не казался фигурой недосягаемой. Имелось и небольшое но: Генриетта ощущала непреодолимое недоверие со стороны всевластной, на первый взгляд, хозяйки дома, с отношением которой, казалось, следовало лишь смириться. Впрочем, вскоре Генриетта убедилась, что миссис Тушетт ее персона не слишком интересует, а потому и обязанность ни в коем случае не перечить хрупкой пожилой леди перестала довлеть, как в первые дни.

В беседах с Изабеллой миссис Тушетт отзывалась о Генриетте как об авантюристке и притом особе весьма занудной. Авантюристки, говорила она, обычно не столь скучны, и выражала недоумение: как угораздило племянницу выбрать подобную подругу? Впрочем, сразу добавляла, что друзья Изабеллы – ее личное дело, а потому тетушке не обязательно любить их всех без разбора или, напротив, навязывать свои воззрения.

– Ежели тебе придется поддерживать знакомство лишь с теми, кто нравится мне, большим обществом ты окружить себя не сможешь, – откровенно призналась миссис Тушетт. – Я, собственно, и не люблю никого настолько, чтобы рекомендовать тебе в друзья. Рекомендации сами по себе – дело ответственное. Например, я не нахожу совершенно ничего хорошего в мисс Стэкпол: говорит она слишком громко, смотрит на тебя в полной уверенности, будто тебе тоже приятно на нее смотреть – и сильно ошибается. Наверняка провела всю жизнь в дешевых пансионах, а мне подобные рассадники вольных нравов и дурных манер внушают отвращение. Ты спросишь, насколько совершенны мои манеры, ведь, скорее всего, считаешь их дурными, а я отвечу: я их предпочту любым другим. Мисс Стэкпол понимает, что я презираю лучший, по ее мнению, мир – мир пансионов, и отвергает меня из-за такого отношения. В Гарденкорте ей понравилось бы скорее, будь он подобен дешевым меблированным комнатам. Нет, это чересчур! Мы с ней никогда не сойдемся во взглядах – нечего и пытаться.

Миссис Тушетт была совершенно права, предполагая, что Генриетта относится к ней неодобрительно, однако причину определила неверно. Через пару дней после приезда мисс Стэкпол она высказала несколько нелестных замечаний об американских отелях, чем вызвала поток возражений со стороны корреспондентки. Та в силу профессии ознакомилась с самыми разными видами гостиниц западного мира и настаивала: американским равных не найти. Миссис Тушетт, воспоминания которой о сражениях с портье и коридорными надолго задержались в памяти, утверждала обратное. Ральф, придерживаясь своей новой примиренческой тактики, предложил разрешить спор, сказав, что истина лежит посередине и, вероятно, отели, из-за которых разгорелся спор, следует считать не ужасными, но, на худой конец, терпимыми. Увы, его мирную инициативу мисс Стэкпол с презрением отвергла. Терпимые! Нет уж! Или лучшие в мире, или худшие, а называть американские отели терпимыми никак невозможно.

– Очевидно, мы смотрим каждый со своей колокольни, – пожала плечами миссис Тушетт. – Я привыкла, когда меня встречают как дорогую гостью, ну а вы не возражаете, когда вас не выделяют из толпы.

– Не понимаю, о чем вы, – ответила Генриетта. – Я настаиваю, чтобы меня принимали как американскую леди.

– Бедные американские леди! – со смешком вскричала миссис Тушетт. – Они стали рабынями бывших рабов.

– Друзьями свободных граждан, – возразила Генриетта.

– Друзьями своих слуг – горничной-ирландки и чернокожего слуги. Еще и работу за них выполняют.

– Вы называете прислугу в американских домах рабами? – холодно осведомилась Генриетта. – Должно быть, вы и обращаться с ними пытаетесь соответственно, тогда ничего удивительного, что вам не нравится Америка.

– Ежели у вас нет хороших слуг – вы человек несчастный, – невозмутимо заявила миссис Тушетт. – А слуги в Америке крайне плохи. У меня вот во Флоренции пятеро, и все как на подбор.

– Не понимаю, куда вам столько, – не удержалась Генриетта. – Вряд ли я была бы счастлива держать пять человек для черной работы.

– Мне они куда больше нравятся, когда выполняют черную работу, чем любую иную, – многозначительно бросила миссис Тушетт.

– Должно быть, я в ливрее дворецкого тоже понравился бы вам больше, дорогая? – подал голос ее супруг.

– Не думаю; претендовать на подобную службу вам не позволит осанка.

– Друзья свободных граждан? Хорошо сказано, мисс Стэкпол, – вставил Ральф. – Прекрасное выражение.

– Под свободным гражданином я имела в виду отнюдь не вас, сэр.

Презрительная отповедь стала единственной наградой Ральфу за комплимент. Обескураженная мисс Стэкпол сочла кощунственными рассуждения миссис Тушетт по поводу класса, само понятие которого, по ее личному мнению, было пережитком феодальной эпохи. Вероятно, она погрузилась в переживания и лишь через несколько дней подступилась к Изабелле с давно задуманным разговором:

– Моя дорогая подруга, я начинаю подозревать вас в вероломстве.

– В вероломстве? По отношению к вам?

– Нет, это было бы уж слишком; не ко мне.

– Полагаете, я предаю свою страну?

– О, надеюсь, подобного никогда не случится. Знаете, когда я писала вам из Ливерпуля, то оговорилась, что хочу сказать нечто важное, а вы меня так ни о чем и не спросили. Видимо, сразу кое-что заподозрили?

– Заподозрила? Но что именно? Подозрительность не в моем характере. Да, признаюсь: совсем из головы вон – только сейчас вспомнила ваш намек в письме. Так что вы собирались сообщить?

В глазах Генриетты мелькнуло разочарование.

– Не нравится мне, как вы спрашиваете… Вам никак безразлично? Вы изменились – непонятно, о чем думаете…

– Рассказывайте, а я решу – важные у вас новости или нет.

– Правда не отмахнетесь? Я хочу, чтобы вы серьезно задумались.

– Я мыслям приказывать не умею, но попробую.

Генриетта долго изучала нашу героиню, явно испытывая ее терпение, и наконец та попыталась угадать:

– Уж не собрались ли вы замуж?

– Пока не посмотрю хорошенько Европу – точно нет! Да что вы смеетесь? На самом деле я собиралась сообщить, что со мной на пароходе плыл мистер Гудвуд.

Изабелла ахнула и слегка побледнела.

– Вот-вот! Мы с ним много беседовали; он приехал вслед за вами.

– Так и сказал?

– Нет, конечно; я знаю – и все тут, – заявила проницательная Генриетта. – Он-то о вас вообще почти не упоминал, куда больше рассказывала я.

Изабелла молча ожидала продолжения и, не дождавшись, вздохнула:

– Очень жаль, что вы меня обсуждали.

– Я только рада побеседовать о близкой подруге, и мне понравилось, как мистер Гудвуд слушал – напряженно и внимательно. Когда так слушают – можно говорить бесконечно. По-моему, он впитывал каждое мое слово.

– Что же вы обо мне рассказали?

– Ну, что лучше вас никого в мире не знаю.

– Очень жаль, – повторила Изабелла. – Мистер Гудвуд и без того обо мне чересчур высокого мнения. Не следует вдохновлять его еще более.

– Он в этом чрезвычайно нуждается. Все вспоминаю его серьезный сосредоточенный взгляд, с которым он мне внимал. Красотой он не блещет, однако я поразилась, как он вдруг преобразился.

– Мистер Гудвуд – человек очень простодушный и вовсе не так уж дурен собой.

– Простодушными нас делает великая страсть.

– Великая страсть тут ни при чем. Вряд ли это столь далеко зашло.

– Не чувствую в ваших словах уверенности.

– Надеюсь, в разговоре с мистером Гудвудом я буду более уверена.

– Вскоре вам представится возможность с ним свидеться, – твердо пообещала Генриетта, однако Изабелла ничего не ответила. – Боюсь, он сразу заметит перемены, – продолжила она. – По-моему, на вас очень повлияла новая обстановка.

– Вполне вероятно. Я чрезвычайно восприимчива.

– Восприимчивы ко всему, кроме мистера Гудвуда! – с несколько фальшивой улыбкой воскликнула Генриетта.

Изабелла осталась серьезна и, подумав, ответила:

– Так он просил вас замолвить за него словечко?

– Не прямо, однако я видела эту просьбу в его глазах и в прощальном рукопожатии.

– Что ж, считайте – замолвили.

Изабелла отвернулась.

– Да, вы и вправду переменились. Набрались здесь новых идей… – пробормотала подруга.

– Надеюсь. Ежели есть возможность впитать в себя нечто новое, пренебрегать ею не следует.

– О да! Только новое не должно мешать старому, особенно когда прежние воззрения были верны.

Изабелла вновь посмотрела на подругу.

– Иными словами, вы решили, что у меня имелись правильные мысли относительно мистера Гудвуда…

Взгляд Генриетты ее остановил.

– Мое дорогое дитя, вы, без сомнения, его поощряли.

Изабелла запнулась, словно пытаясь опровергнуть доводы Генриетты, однако лишь вздохнула:

– Так и было. Да, я его поощряла.

Далее, уступив естественному любопытству, она принялась выспрашивать подругу о намерениях мистера Гудвуда, хоть к вопросу об отношениях с молодым джентльменом ей возвращаться не хотелось – Генриетта была не самой деликатной особой на свете.

– Я задавала ему этот вопрос, и он ответил, что никаких особенных планов не имеет. Впрочем, я не поверила – не такой у него нрав, чтобы бесцельно прохлаждаться. Мистер Гудвуд – человек решительный и прямой. Что бы ни случилось – бездействовать он не станет и всегда поступит как должно.

– Да, это правда…

Возможно, подруге и недоставало тактичности, однако ее маленькая речь затронула струны души нашей героини.

– Так он вам небезразличен! – воскликнула Генриетта.

– Бездействовать не станет и поступит как должно… – повторила Изабелла. – Вряд ли мужчина подобного склада придает значение чувствам других.

– Он, может, и не придает, но вы его чувства должны принять во внимание.

– Мало ли что я должна… Мы ведь сейчас вовсе не об этом, – холодно улыбнулась Изабелла.

Генриетта сделалась серьезной.

– И правда, какое мне, собственно, дело? Нет, все же вы стали совсем другой – уже не та девушка, какой были всего месяц назад. Мистер Гудвуд наверняка заметит разницу. Кстати, я ожидаю, что он появится здесь со дня на день.

– Надеюсь, он меня возненавидит, – пробормотала Изабелла.

– А я надеюсь, что ваше желание столь же ложно, как и его способность проникнуться к вам ненавистью.

Наша героиня промолчала. Предположение Генриетты о скором приезде Каспара Гудвуда заставило ее впасть в беспокойство. Изабелла попыталась убедить себя, что его появление в Гарденкорте невозможно, о чем и сказала подруге.

Тем не менее следующие два дня она была настороже – вдруг лакей объявит о прибытии Каспара? Ожидание предстоящего визита преследовало ее неотступно; ей даже казалось, что воздух сгустился, предвещая перемену погоды, которая за время пребывания Изабеллы в Гарденкорте была столь благоприятна как на улице, так и в доме, что поменяться могла лишь к худшему.

К третьему дню напряжение стало слегка спадать. Юная леди, все еще не находя себе места, побродила по парку в компании дружелюбного Банчи и уселась на садовую скамейку под раскидистым буком; игра теней и белое, отделанное черными лентами платье добавили ее образу изящества и гармонии. Некоторое время Изабелла пыталась занять себя беседой с маленьким терьером, предложение стать хозяйкой которого совместно с Ральфом она приняла и старалась делить время справедливо – насколько позволяли непостоянные симпатии Банчи. Поговорив с собакой, пришла к выводу, что способности ее к пониманию человека ограничены, хотя прежде ими и восхищалась.

Взять разве книгу – может, чтение успокоит? Раньше, когда на сердце вдруг становилось тяжело, удачно выбранный томик позволял разуму Изабеллы возобладать над душевным волнением. Впрочем, последнее время литература занимала ее все меньше – отрицать тут нечего. Наша героиня напомнила себе, что дядюшкина библиотека содержит прекрасное собрание сочинений авторов, без которых нельзя себе представить дом настоящего джентльмена, – и все же не смогла себя пересилить: так и сидела, разглядывая зеленую травку лужайки и не находя подходящего занятия.

Размышления Изабеллы прервал подошедший с письмом слуга. Штемпель на конверте стоял лондонский, а адрес был написан знакомой рукою – не менее знакомой, чем лицо и голос, которые и без того не выходили у юной леди из головы последние пару дней. Послание оказалось коротким, а потому мы можем привести его здесь полностью:

Дорогая мисс Арчер!

Не знаю, наслышаны ли Вы о моем прибытии в Англию. Коли нет, вряд ли Вы удивитесь, поскольку наверняка вспомните, как отвергли меня в Олбани три месяца назад – а я отказ Ваш принять не смог и даже ему воспротивился. Ежели не ошибаюсь, Вы признали мое право на протест. Итак, в Олбани я приехал в надежде добиться понимания моих побуждений. Основания верить в лучший исход были весьма вескими, но Вы меня разочаровали: я нашел Вас переменившейся, а отчего – неизвестно. Вы согласились лишь, что решение Ваше не слишком благоразумно, но и только. Однако безрассудность не в Вашем характере, и слова эти я счел ничего не стоящими. Вы никогда не поступали и не поступите вопреки здравому смыслу из каприза или упрямства. Вот почему Вы, скорее всего, не станете возражать против нашей встречи. Вы говорили, будто не испытываете ко мне неприязни, и я поверил – ведь и правда, с чего бы? Я буду всегда о Вас думать – только о Вас и ни о ком другом. Вы теперь в Англии, лишь потому я сюда и направился. Не мог оставаться дома после того, как Вы уехали. Возненавидел Америку, ведь Вас там больше нет… Я бывал в Англии и раньше, однако так к ней и не проникся. Понравиться этот остров мне может по единственной причине: он чем-то удерживает Вас на своих берегах. Сможете ли Вы уделить мне полчаса? Увидеться с Вами – самая заветная мечта

Навеки Вашего

Каспара Гудвуда

Изабелла читала письмо со столь глубоким вниманием, что не расслышала приближающихся по мягкой траве шагов, однако, дойдя до конца и машинально сложив лист бумаги, подняла голову и обнаружила перед собою лорда Уорбертона.

Глава XII

Убрав конверт в кармашек, она приветливо улыбнулась, не выказав ни единого признака охватившего ее смущения и сама поражаясь собственному хладнокровию.

– Мне сказали, что вы здесь, – заговорил лорд, – и, поскольку в гостиной никого не было, а увидеть я желал только вас, без лишних церемоний вышел в сад.

Изабелла поднялась со скамейки – ей отчего-то не захотелось, чтобы лорд присел рядом.

– Я как раз собиралась в дом.

– О, прошу вас, останьтесь! Здесь куда приятнее. Я при-ехал верхами из Локли, а сегодня такой чудесный день!

Лорд улыбался дружелюбно и любезно; от него так и веяло приязнью и благожелательностью, которые подкупили нашу героиню при первой же встрече. Аура сердечности была ему присуща, как хорошая погода месяцу июню.

– Раз так, давайте немного пройдемся, – согласилась Изабелла.

Ей не удавалось отделаться от чувства, что Уорбертон явился с определенным замыслом. Она желала не дать его осуществить и в то же время изнывала от любопытства. Однажды намек на неясное намерение уже промелькнул в поведении лорда, что внушило нашей героине определенную тревогу. Впрочем, ее беспокойство было ощущением противоречивым и не сказать чтобы очень уж неприятным: Изабелла провела несколько дней, разбирая его на мелкие составляющие, и в итоге выделила часть приятную и часть тревожную.

Юная леди может показаться читателю склонной к быстрым решениям и одновременно излишне прихотливой, однако же последнее свойство, ежели оно и вправду присутствовало в ее характере, вероятно, оберегало Изабеллу от нежелательных последствий свойства первого. Она отнюдь не стремилась убедить себя в том, что местный сюзерен, как называли лорда Уорбертона, пал жертвой ее чар; вопросов при подобном раскладе возникало больше, чем находилось ответов. Лорда Изабелла воспринимала как личность выдающуюся и тщательно исследовала сложившийся в голове образ.

Рискуя добавить новый штрих к уже упомянутой самонадеянности нашей героини, скажем, что случались минуты, когда восхищение со стороны поклонника представлялось ей едва ли не оскорбительным и причиняло душевное не-удобство. Людей калибра Уорбертона она еще не встречала; да им и взяться в ее прошлой жизни было неоткуда – возможно, родная страна и вовсе таковыми не могла похвастаться. Размышляя о превосходстве одного человека над другим, Изабелла обыкновенно брала в расчет характер и острый ум – словом, признаки, создающие наиболее благоприятное впечатление. Она сама была личностью и не могла этого не осознавать; до сих пор ее представления о безупречных духовных качествах касалась более всего нравственной стороны, и Изабелла задавала себе один-единственный вопрос: придутся ли упомянутые качества по душе столь возвышенному созданию, как она?

Лорд Уорбертон предстал перед ней ярким образцом, сочетающим в себе добродетели и силу характера, которые не измеришь простым инструментом. Тут оценка требовалась иная, а на нее юной девушке, привыкшей судить быстро и рубить сплеча, недоставало терпения. Блистательный вельможа, казалось, требовал от Изабеллы решений, о каких ее никто еще думать не заставлял, стремился втянуть в орбиту интересов, которыми свободно жил сам, будучи крупным землевладельцем, серьезной общественной и политической фигурой.

Внутренний голос предлагал, пусть и не настойчиво, противиться влиянию Уорбертона, нашептывал, что у нее имеется своя личная орбита. Иной раз голос противоречил сам себе: дескать, довериться подобному мужчине – далеко не самый худший поступок для девушки, опять же небезынтересно взглянуть одним глазком на его мироустройство. С другой стороны, продолжал невидимый собеседник, представления Уорбертона, наверняка таящие в своих глубинах много странного и даже вовсе неприемлемого, осложнят каждый час жизни Изабеллы, взвалят ей на плечи непосильную ношу. К тому же в кармане у нее лежало письмо от молодого человека, совсем недавно прибывшего из Америки, – у того вовсе никакой особенной орбиты не было, зато имелся характер, не позволявший Изабелле убедить себя запросто от него отмахнуться: письмо говорило об обратном…

Еще раз повторим: не стоит иронически улыбаться, слыша, как простая девушка из Олбани спорит сама с собою, следует ли ей принимать предложение английского пэра, хоть то, собственно, еще не прозвучало, – и уверенно заявляет себе, что можно сделать в жизни куда лучший выбор. Изабелла была молодой особой с крепкой верой в себя и ежели приходила к неразумным идеям, то строгий судья с удовлетворением убедится: впоследствии, ценой вопиющих, граничащих с безрассудством ошибок, к ней придет настоящая мудрость.

Лорд Уорбертон, казалось, готов был и погулять, и посидеть на скамеечке, словом, не возражал против любого предложения Изабеллы, в чем заверил ее с обычным своим видом человека, наслаждающегося возможностью развлечь даму светской беседой. И все же чувства над ним явно возобладали: некоторое время он не произносил ни слова, лишь незаметно поглядывал на Изабеллу, и во взгляде его читалось смущение. Порою лорд непонятно чему усмехался.

Вернемся к теме, которую уже затрагивали: говорят, англичане – самые неисправимые романтики в мире. Лорд Уорбертон, по всей видимости, как раз был во власти романтического порыва – и наверняка находился на грани поступка, способного удивить всех его друзей, а многих даже разочаровать, тем более, на первый взгляд, ничто к нему не располагало. Рядом с ним по газону лужайки шла юная девушка из странной далекой страны, о которой лорд знал немало. О семье и предках мисс Арчер он имел представление крайне смутное. Впрочем, вне всяких сомнений, все они были типичными американцами, племенем чуждым, а потому не заслуживающим внимания. Мисс Арчер не располагала состоянием, не обладала красотой, что оправдала бы его интерес в глазах приятелей. В ее обществе, по подсчетам Уорбертона, он провел в общей сложности двадцать шесть часов. Лорд подвел итог этим обрывочным сведениям: итак, налицо не поддающийся усмирению душевный порыв, не утихающий, несмотря на веские поводы его умерить. С другой стороны – вероятное осуждение тех судей, что скоры на вынесение приговора. Лорд рассмотрел обе части вопроса и небрежно от них отмахнулся. Осуждение беспокоило его не больше, чем нечаянно расстегнувшаяся пуговка. Человеку, который без малейших усилий мил друзьям и знакомым, дозволяется порой повести себя наперекор общему мнению, не вызывая ненужного раздражения.

– Надеюсь, ваша поездка была приятна, – прервала молчание Изабелла, внимательно наблюдавшая за колебаниями спутника.

– Приятна уж тем, что конь доставил меня сюда.

– Вам настолько нравится Гарденкорт?

Изабелла все более убеждалась: лорд собирается сообщить ей нечто важное. Нарочно подталкивать колебавшегося спутника к объяснению не хотелось; однако ежели тот соберется с духом – поддаваться волнению не следовало. Ей вдруг пришло в голову, что еще пару месяцев назад подобную историю она сочла бы чрезвычайно романтической: парк при старинном английском доме, в самом сердце которого выдающийся (как она предполагала) представитель аристократии готов объясниться в любви к некой юной леди (неужели к ней, Изабелле?). Тем не менее, даже став героиней романтического эпизода, она без труда нашла в себе силы бесстрастно взирать на красивую сцену со стороны.

– Мне нет дела до Гарденкорта, – промолвил Уорбертон. – Меня интересуете только вы.

– Вероятно, вы шутите – мы ведь знакомы совсем недолго.

Говорила Изабелла не вполне искренне, поскольку в намерениях спутника нимало не сомневалась, однако подобная реплика стала данью приличиям: слова лорда наверняка вызвали бы удивление в его кругу. Наша героиня уже составила мнение об Уорбертоне как о джентльмене, не подверженном пустым мечтаниям, и тон его служил лишним тому свидетельством.

– Чувства не измеряются временем, мисс Арчер; для них не имеет значения, сколько мы знакомы. Даже и через три месяца я не буду более уверен в своем к вам отношении, чем сегодня. Разумеется, мы встречались лишь несколько раз, однако впечатление, что вы на меня произвели при первой же встрече, нисколько не изменилось. Я полюбил вас сразу же, и время тут ни при чем. Любовь с первого взгляда, как пишут в романах… Теперь я понимаю – это не пустые слова, и о романах отныне буду лучшего мнения, чем до того. Два дня моего последнего визита в Гарденкорт решили все. Не знаю, догадывались ли вы, однако я уделял вам – пусть зачастую лишь мысленно – все свое внимание. От меня не ускользали ни ваши слова, ни ваши поступки. Потом, когда вы посетили Локли… нет, скорее, когда вы от нас уехали – я был уже полностью уверен и все же взял несколько дней на раздумья; задавал себе весьма пристрастные вопросы – более ничем не занимался. Поверьте, я существо рациональное и в таких материях не ошибаюсь. Заставить меня вспыхнуть нелегко, но коли так случилось – искра уж не погаснет. Это на всю жизнь, мисс Арчер. На всю жизнь…

Последние слова лорд Уорбертон повторил дважды – настолько тихо и нежно, что Изабелла призналась себе: так с нею еще не говорили никогда. В его глазах горел ровным неугасимым огнем свет беспримесной любви, свободной от более низменных чувств – плотской страсти, неистовых порывов и безрассудства.

Словно бы договорившись, за разговором они все более замедляли шаг, а затем вовсе остановились, и лорд взял свою спутницу за руку.

– Ах, милорд, как же мало вы меня знаете… – вздохнула Изабелла и мягко высвободилась.

– О, не мучайте меня, мисс Арчер! Вы правы – и оттого я несчастен. Это моя беда… Однако я страстно желаю узнать вас лучше и вижу лишь один способ – предложить вам руку и сердце. Лишь тогда я постигну вашу суть, лишь тогда смогу сказать слова, которые вы не сочтете произнесенными от недостаточного знания.

– Вы знаете меня совсем мало, – повторила Изабелла, – а я вас – еще того меньше.

– Вы намекаете, что при ближайшем рассмотрении я в ваших глазах ничего не выиграю? Увы, этого отрицать нельзя, однако подумайте: насколько велико должно быть мое желание принести вам счастье, ежели я делаю подобное предложение? Ведь я вам по душе, не правда ли?

– Даже очень, милорд, – отозвалась наша героиня, и в ту же секунду ее симпатия к Уорбертону возросла стократ.

– Не могу передать, как я рад это слышать! Стало быть, я в ваших глазах не просто случайный знакомый. В моей жизни почти нет пустот – все они заполнены должным смыслом. Осталась единственная – и я предлагаю себя вам, чтобы заполнить и ее; меня это волнует чрезвычайно. Спросите любого: ни одна душа не скажет обо мне плохо.

– Я вовсе не нуждаюсь в рекомендациях ваших друзей, – ответила Изабелла.

– Весьма польщен; стало быть, вы сами составили обо мне благоприятное мнение.

– Оно целиком и полностью в вашу пользу, – подтвердила Изабелла, и ее душа согрелась от собственного признания.

На лице лорда, озаренном теплым внутренним светом, заиграла улыбка, и он облегченно воскликнул:

– Ежели я дам повод во мне усомниться – пусть все мои владения провалятся в тартарары!

Юная леди задумалась: о чем он? Не намекает ли на свое богатство? Нет, вовсе нет. Это и без того известно, всякий помнит, а уж тем более девушка, которой лорд предлагает руку и сердце. Изабелла напомнила себе: следует сохранять душевное равновесие. До сей поры ей это удавалось вполне, хотя, слушая лорда, она то и дело задавалась вопросом – как отозваться? Не пустить ли критическую стрелку? Нет, ежели отвечать – то исключительно с теплотой и любезностью, с какой обращался к ней собеседник. Уорбертон излагал свои мысли с огромной убежденностью; невероятно, однако Изабелла, похоже, значила для него очень много.

– Милорд, я бесконечно благодарна вам за предложение, – наконец подала голос она. – Вы делаете мне большую честь.

– Прошу, не говорите так! – взмолился лорд. – Опасался получить ни к чему не обязывающий ответ. Боже, вы ведь не из той породы, что отделывается пустыми фразами! Не вы меня должны благодарить, а я вас. Вы мне терпеливо внимали, мне – человеку почти вам незнакомому и все же осмелившемуся обрушить на вашу голову неожиданные признания. Сознаюсь: подобные вопросы я предпочел бы задавать, а не отвечать на них. Однако ж вы, по крайней мере, меня выслушали и тем самым подарили некоторую надежду.

– Не стоит слишком уж обнадеживаться, – покачала головой Изабелла.

– О, мисс Арчер… – слегка упавшим голосом произнес Уор-бертон и все же улыбнулся, словно воспринимая слова юной леди как игру – сдержанность, под которой таилась радость.

– Удивитесь ли вы, ежели я попрошу вас не надеяться вовсе? – пробормотала Изабелла.

– Удивлюсь? Боюсь, это не то слово: вероятно, я испытаю чувство стократ горше.

Наша героиня снова двинулась вперед и после долгого молчания ответила:

– Я самого высокого о вас мнения; когда мы узнаем друг друга лучше, оно наверняка обретет новые краски – тут никаких сомнений нет. И все же я далека от уверенности, что вы не будете мною разочарованы. Дело вовсе не в моей скромности: я не желаю вводить вас в заблуждение.

– Я готов рискнуть, мисс Арчер.

– Вопрос вы мне задали важный и, как сами обмолвились, трудный.

– Я и не ожидаю, что вы немедля дадите ответ. Обдумайте мое предложение, не торопитесь. Я готов терпеть сколь угодно долго, только бы ожидание сыграло в мою пользу. Однако не забывайте, что в конечном счете мое счастье зависит от вашего решения.

– Мне неловко держать вас в неизвестности.

– О, не беспокойтесь. Для меня куда лучше получить согласие через полгода, нежели отказ сегодня.

– А вдруг через шесть месяцев я все же отвечу «нет»?

– Нет? Но почему? Ведь вы признались, что я вам по душе!

– Вот тут вы как раз не должны испытывать ни малейших сомнений, – улыбнулась Изабелла.

– Тогда что же еще от меня требуется?

– Мне решительно ничего от вас не требуется; вопрос в том, что способна вам дать я. Подхожу ли я вам? Не знаю, не могу утверждать.

– Об этом не беспокойтесь; тут дело за мной. Вы, так сказать, не можете быть бо´льшим роялистом, чем сам король.

– Это не единственный мой резон. Я не уверена, что мне вообще стоит выходить замуж.

– Понимаю ваши сомнения – они возникают у многих молодых леди, – взволнованно возразил Уорбертон, хотя (между нами) и сам в свой довод не верил совершенно, – однако чаще всего со временем рассеиваются.

– О да, но лишь по одной причине: девушки подспудно желают, чтобы их рассеяли, – засмеялась Изабелла.

Уорбертон погрузился в печальное молчание и ответил не сразу:

– Вероятно, вы колеблетесь, потому что я – англичанин. Знаю мнение вашего дядюшки: супруга вы должны искать на родине.

Изабелла выслушала замечание лорда с немалым интересом. Ей и в голову не приходило, что мистер Тушетт обсуждал ее будущее с Уорбертоном.

– Так вы с ним об этом говорили?

– Слышал одно из его замечаний; возможно, он имел в виду не вас, а американок вообще.

– Насколько мне известно, сам он находит жизнь в Англии чрезвычайно приятной, – осторожно заметила Изабелла.

В ответе ее звучало сразу два смысла: во-первых, внешнего благополучия дядюшки отрицать было нельзя; во-вторых, наша героиня склонна была отдавать должное разным точкам зрения.

Так или иначе, ее собеседник вновь ощутил прилив надежды и с необычайным пылом воскликнул:

– Ах, мисс Арчер! Старая Англия – чудеснейшая страна! Она станет еще лучше, когда мы слегка ее обновим.

– Не стоит, лорд Уорбертон. Оставьте ваш остров в покое – он нравится мне таким, как сегодня.

– Что ж, ежели вам настолько по душе Англия – не вижу, по какой причине вас не устроило бы мое предложение.

– Боюсь, вы меня не до конца понимаете.

– Возможно, однако почему бы вам не объясниться? В отсутствии сообразительности меня не упрекнешь. Вы чего-то боитесь… Нашей погоды? Мы можем жить где угодно. Выбирайте место на свой вкус – перед вами весь мир.

Он был столь добр, говорил столь искренне, что Изабелла на миг будто бы очутилась в неведомом саду, в нежных и крепких объятиях своего спутника, вдыхая божественный аромат его чистого дыхания. Она отдала бы многое за возможность самого простого ответа: «Лорд Уорбертон, у меня нет иной возможности в этом мире, кроме как с благодарностью вверить свою судьбу в ваши надежные руки». И все же, едва не задохнувшись от восторга перед невероятным будущим, она, подобно дикому зверьку, забилась в самый темный угол своей воображаемой клетки. Увы, предложенная лордом великолепная безмятежная жизнь все же не соответствовала ее идеалу. Наша героиня произнесла совсем не те слова, что невольно пришли в голову, и дала себе отсрочку, не желая делать немедленный выбор:

– Знаю, вы можете подумать обо мне плохо, и все же умоляю сегодня более об этом не заговаривать.

– Разумеется! – воскликнул лорд. – Я ни в коем случае не намерен вас утомлять.

– Мне следует все обдумать; обещаю решение принять самое справедливое.

– Более я от вас ничего и не прошу, лишь помните: мое счастье в ваших руках.

Изабелла с величайшим уважением его выслушала и тем не менее, помолчав, ответила:

– Заранее ставлю вас в известность: размышлять стану над тем, как объяснить, что предложение ваше для меня невозможно, и в то же время не сделать вас несчастным.

– Вряд ли вы в этом преуспеете, мисс Арчер. Не хочу преувеличивать: ваш отказ меня не убьет. Я не умру, однако меня в таком случае ожидает куда более горькая участь – жизнь без смысла и цели.

– У вас будет цель – найти женщину лучше Изабеллы Арчер.

– О, нет… – мрачно пробормотал лорд. – Вы несправедливы и к себе, и ко мне.

– Тогда найдите девушку хуже меня.

– Ежели на свете есть женщины лучше вас, то я предпочту худших, а более ничего сказать вам не могу, – с подкупающей искренностью заявил он. – О вкусах, знаете ли, не спорят.

Его серьезность заставила Изабеллу также бросить шутливый тон, и она вновь попросила лорда оставить сложную тему.

– Вскоре я сообщу вам о моем решении; возможно, напишу в письме.

– Разумеется, мисс Арчер. Вы можете думать сколь угодно долго, хотя мне и час покажется вечностью. Что ж, я готов потерпеть.

– Я не намерена держать вас в напряжении, милорд. Мне лишь нужно собраться с мыслями.

Уорбертон печально вздохнул и некоторое время стоял, не сводя глаз с Изабеллы, заложив руки за спину и нервически помахивая стеком.

– Известно ли вам, что я опасаюсь… опасаюсь вашего блестящего ума?

Вопрос заставил нашу героиню вздрогнуть и зардеться, однако даже близкий ее знакомый затруднился бы объяснить – почему. Она бросила на лорда ответный взгляд, а затем смущенно, словно взывая к его состраданию, призналась:

– Я тоже, милорд.

Впрочем, сочувствия Изабелла не дождалась – вероятно, сейчас Уорбертону было совсем не до того.

– Будьте милосердны… – едва слышно пробормотал он.

– Полагаю, вам сейчас лучше меня оставить, – вздохнула Изабелла. – Обещаю, я напишу.

– Хорошо, – повиновался Уорбертон. – Однако, что бы вы ни сказали в письме, я все же приеду вас повидать.

Он остановился, задумавшись и разглядывая любопытную мордочку Банчи; тот словно подслушивал их беседу и теперь делал вид, якобы заинтересовался толстым корнем старого дерева.

– Да, вот еще что, – продолжил лорд – Ежели вам не понравится Локли – допустим, вы найдете его сырым или в ином смысле неудобным для жизни – я настаивать на своем родовом гнезде ни в коем случае не стану. Кстати, там вовсе не сыро: я тщательно изучил каждый угол и пришел к выводу – все в совершенном порядке, разве только имеется ров, который не всем по душе. Так или иначе, Локли не единственный вариант – владений у меня немало.

– Обожаю рвы, – улыбнулась Изабелла. – Прощайте, милорд.

Уорбертон протянул руку, и юная леди задержала в ней ладошку на миг дольше, чем следовало, дав тем самым спутнику возможность склонить красивую непокрытую голову и запечатлеть поцелуй на запястье. Явно взволновавшись и продолжая помахивать стеком, лорд быстро зашагал прочь. Сомневаться не приходилось – речи Изабеллы его расстроили.

У нашей героини и у самой залегла тяжесть на сердце, однако ей, против ожиданий, в целом удалось сохранить душевное спокойствие. Не ощущая обязательств перед Уорбертоном, она не истязала себя необходимостью трудного выбора. Никакого выбора и не было. Изабелла не могла выйти за лорда Уорбертона, поскольку подобный шаг не соответствовал ее стремлению свободно исследовать современную жизнь, которому она и ранее охотно предавалась. Теперь же перед ней открывались новые возможности. Она напишет лорду убедительное письмо, ничего сложного.

Одно лишь беспокоило и даже приводило в изумление: как легко ей дался отказ от великолепных перспектив… Лорд предложил Изабелле потрясающие виды на будущее, обеспечить которые был способен вне всяких сомнений. Разумеется, без некоторых трудностей и трений не обошлось бы; наверняка мнение общества заставило бы нашу героиню в некоторой степени поступиться независимостью и – не приведи Господь – впасть в отупляющую спячку. Изабелла не могла не сознавать особенность своего пола: девятнадцать из двадцати женщин не задумались бы ни на минуту. Отчего же тогда она противится судьбе? Кто она есть, что из себя представляет, раз почитает себя выше подобных соблазнов? Какими должны быть взгляды на жизнь, на устройство судьбы и на представление о женском счастье у юной особы, убеждающей себя в идеалах более возвышенных, чем сказочное существование в качестве супруги английского лорда?

Коль скоро Изабелла отвергает блестящую партию – вероятно, ее ждут великие свершения? Она нередко напоминала себе, что не должна поддаваться гордыне, и от души молилась об избавлении от этой опасности: гордыня вела к одиночеству, и Изабелла с ужасом воображала себе существование в безлюдном ските. Ежели принять предложение лорда Уорбертона ей воспрепятствовал один из смертных грехов – подобная глупость достойна осуждения. Впрочем, Уорбертон запал нашей юной леди в душу настолько, что она попыталась уверить себя: причиной отказа стали именно глубокая симпатия и сочувствие. Изабелла слишком хорошо к нему относилась, чтобы принять его руку, – тут ведь не поспоришь? Вероятно, лорду предложение представлялось ясным и логичным, однако в самой его сути коренилась ошибка, на которую Изабелла не имела права указывать; вступить в союз с мужчиной, предлагающим столь многое будущей супруге, настроенной подвергать сомнению каждое его слово, – поступок неблаговидный.

Пообещав лорду все обдумать, Изабелла после его ухода вновь опустилась на ту самую скамейку, где сидела, читая письмо. Погрузилась в размышления, словно собираясь немедленно исполнить обещание. На самом же деле наша героиня пыталась разобраться в своих побуждениях: неужто она и впрямь столь хладнокровна, практична и расчетлива? Испугавшись самой себя – как и говорила прежде подруге, – вскочила на ноги и побежала в дом.

Глава XIII

Обуреваемая чувствами, о которых мы упомянули выше, Изабелла на следующий день обратилась к дядюшке. Не за советом – ей надобно было с кем-то поделиться, доказать себе, что решение и впрямь принято разумное и вполне гуманное. Дядя для подобных целей подходил куда больше, нежели тетушка или Генриетта. Разумеется, кузена тоже не следовало сбрасывать со счетов, однако раскрыться перед Ральфом означало совершить над собой некоторое насилие.

Время для беседы она выбрала сразу же после завтрака. Мистер Тушетт до полудня обыкновенно не выходил, однако самых, как он выражался, приближенных лиц принимал в своей гостиной. Изабелла, пожалуй, в определенный им разряд уже попадала; еще в него входили Ральф, лечащий врач дядюшки, личный слуга и даже мисс Стэкпол. Миссис Тушетт в список допущена не была, стало быть – одним препятствием для разговора со стариком меньше.

Мистер Тушетт сидел в механическом кресле замысловатой конструкции, посматривая в окно, выходящее на сад и на реку. Подле него на столике лежала стопка газет и писем; туалет его был безупречен, а гладко выбритое задумчивое лицо имело выражение самое доброжелательное.

Изабелла не колеблясь подошла к нему.

– Полагаю, должна вам сообщить, что лорд Уорбертон сделал мне предложение. Вероятно, следовало бы также рассказать и тетушке, однако я предпочла начать с вас.

Старик ничуть не удивился, лишь поблагодарил племянницу за доверие.

– Осмелюсь спросить: принято ли предложение?

– Пока я не сказала ничего определенного. Обещала все обдумать; скоропалительный ответ выглядел бы неуважительно, тем более что я безусловно склоняюсь к отказу.

Старик долго молчал, по всей видимости погрузившись в размышления: с точки зрения светских отношений вопрос наверняка не оставил его равнодушным, однако своего мнения он навязывать явно не желал.

– Что ж… я ведь говорил, что вы добьетесь здесь успеха. Американок в Англии очень ценят.

– Вы совершенно правы, – вздохнула Изабелла, – однако замуж за лорда Уорбертона я не выйду, пусть даже меня сочтут особой бестактной и неблагодарной.

– Хм, – пробормотал мистер Тушетт, – разумеется, старику не следует судить о решениях юной леди. Более того, рад, что вы не желаете со мной советоваться. Не стану скрывать, – медленно и на первый взгляд бесстрастно добавил он, – я знал о предстоящем объяснении уже три дня назад.

– То есть чувства лорда Уорбертона не были для вас тайной?

– Чувства? Здесь обычно говорят – намерения. Он написал мне весьма уважительное письмо и подробно рассказал о своих планах. Не угодно ли взглянуть?

– О, благодарю, однако, боюсь, письмо мне не слишком интересно. Впрочем, хорошо, что лорд вам написал – это поступок достойный, а недостойных он и не совершает.

– Догадывался, что он вам пришелся по душе, – заявил старик. – И не делайте вид, будто это не так.

– Лорд Уорбертон произвел на меня огромное впечатление – тут скрывать нечего. Однако замуж я сейчас не хочу ни за него, ни за кого другого.

– Надеетесь со временем встретить более подходящего претендента? Разумеется, почему нет?

Видимо, добрый дядюшка пытался облегчить племяннице последствия принятого решения, а то и показать – мол, ничего серьезного не произошло.

– Может, и не встречу – не страшно. Лорд мне очень нравится… – вдруг сменила тон Изабелла, чем обычно вводила собеседников в замешательство.

На дядюшку, однако, подобный поворот большого впечатления не произвел.

– Да, Уорбертон – прекрасный человек, – одобрительно, как показалось бы читателю, заметил он. – Столь приятных писем, как от него, я не получал давно. Вероятно, более всего мне пришлось по душе, что оно целиком посвящено вам, хотя есть и часть, в которой он говорит о себе. Да он наверняка вам все это рассказывал.

– Рассказал бы, стоило лишь спросить.

– Неужели вам не было любопытно?

– Есть ли смысл в подобном любопытстве? Ведь я в любом случае решила ему отказать.

– То есть вы сочли его предложение недостаточно привлекательным?

Изабелла задумалась, а затем признала:

– Наверное, хоть и не могу объяснить, почему именно.

– Слава богу, леди не обязаны объяснять свои резоны, – улыбнулся дядюшка. – В принципе, намерения лорда Уорбертона представляют немалый интерес; однако я не слишком понимаю, зачем англичанам переманивать американцев с их родины. Мы как раз пытаемся их завлечь – оттого, что населения у нас не хватает, а здесь плотность чрезвычайно высока. Впрочем, очаровательным юным леди место найдется везде.

– По-моему, и вам здесь места хватило вполне, – возразила Изабелла, бросив взгляд на большой сад за окном.

Мистер Тушетт тонко усмехнулся:

– Место есть где угодно, дорогая, – ежели ты способен платить. На мой взгляд, я заплатил слишком много. Возможно, то же самое ждет и вас.

– Возможно, – эхом повторила девушка.

Слова дядюшки дали ей больше пищи для раздумий, нежели она находила в собственных ощущениях; судя по всему, он без труда постиг суть вставшей перед нашей героиней дилеммы – стало быть, та представляла собою вполне естественное и понятное жизненное затруднение. Вероятно, дело было вовсе не в том, что Изабелла попала в плен собственного незаурядного ума и неясных амбиций, простирающихся далеко за пределы прекрасного будущего, предложенного лордом Уорбертоном, не в стремлении к неопределенным и, возможно, не заслуживающим одобрения идеалам. Не-определенность на данном этапе оказывала воздействие на поступки нашей героини, однако не имела никакого отношения к возможному союзу с Каспаром Гудвудом. Хоть Изабелла противилась зависимости от достойного англичанина, притягивавшего ее словно огромным магнитом, точно так же в ее намерения не входил и молодой человек из Бостона.

Прочтя письмо Каспара, Изабелла испытала возмущение: как посмел он снова встать на ее пути? В этой мысли она искала прибежище, видя в молодом бостонце угрозу собственной свободе. Он снова возник рядом, и в его появлении наша юная леди видела грубое постороннее вторжение прошлого в новую реальность. Временами ее преследовал образ Каспара; она вспоминала о нем с опаской, страшась неодобрения своих действий, и думала: что скажет он о нынешних планах своей избранницы? Ничье мнение доселе настолько Изабеллу не заботило.

Трудность заключалась в энергии, которую, как никто, олицетворял для нее Каспар Гудвуд, в чем не мог с ним сравниться бедный (теперь Изабелла постоянно применяла к нему этот эпитет) лорд Уорбертон. Энергия была силой, заложенной в натуре Каспара, – не сказать, что очевидным преимуществом перед другими, просто она зажигала в его ярких глазах упорный огонек неутомимой живой души. Приходилось признать: перед напором мистера Гудвуда даже в самой обычной беседе не уступить сложно. Изабелла и мысли не допускала о попытке ограничения ее независимости, тем паче она только-только твердо на ней настояла, отказавшись от предложенных взамен лордом Уорбертоном жизненных благ. Порою нашей героине казалось: от Каспара Гудвуда ей никуда не деться, их судьбы связаны неразрывно. В подобные минуты она говорила себе, что, как его ни избегай, рано или поздно следует договориться; вот только договариваться молодой человек захочет непременно на своих условиях. Изабелла искала и не могла найти внутренние силы, которые позволили бы не принимать на себя нежелательные обязательства, и потому с радостью воспользовалась приглашением тетушки съездить в Англию, поступившим в тот самый день, когда ожидался визит мистера Гудвуда; она точно знала, зачем тот хочет ее видеть, и достойный повод вырваться из хватки нежелательного поклонника появился весьма кстати.

В Олбани, сразу после разговора с тетушкой Лидией, Изабелла сообщила Каспару: сложные вопросы она обсуждать не готова, поскольку все ее мысли ныне заняты неожиданным предложением посетить Европу. Молодой человек заявил – это не ответ, и теперь последовал за своей избранницей за океан в надежде на более вразумительное объяснение. Изабелла отдавала ему должное и в то же время сравнивала с нависшим над головой дамокловым мечом. Недостаточно сказать, что подобного мнения от столь своенравной девушки ожидать естественно, ибо читатель наш захочет разобраться, в чем тут дело.

Отец Каспара Гудвуда владел известной текстильной фабрикой в Массачусетсе и сколотил на ней значительное состояние. Каспар перенял у него управление семейным делом; обладая рассудительностью и твердым характером, не допустил упадка, несмотря на тяжелые времена и острую конкуренцию. Образование он по большей части получил в одном из колледжей Гарварда, хотя более всего прославился там успехами в гимнастике и гребле, а не в освоении наук. Впрочем, вскоре молодой человек осознал, что глубокие знания ничем не хуже спортивных достижений – устанавливать рекорды и добиваться больших свершений можно и в этой области. Со временем он открыл в себе способности к постижению тайн механики и даже придумал усовершенствованный способ прядения хлопка, который в дальнейшем стали связывать с его именем. Сообщения о столь нужном изобретении появились в газетах, и Каспар не без удовольствия показывал Изабелле передовицу «Нью-Йорк интервьюер», подробно рассказывающую о сути патента. На всякий случай отметим, что статью писала не мисс Стэкпол, весьма доброжелательно относившаяся к его сердечному увлечению.

Каспар получал удовольствие от процессов сложных и мало кому поддающихся: любил организовывать, руководить и добиваться успеха в борьбе. Был способен заставить людей подчиняться своей воле, верить в него, ходить перед ним навытяжку и в то же время петь ему дифирамбы. Таково искусство управления, которое в молодом бостонце оказалось замешано еще на сильном, хоть и вполне практическом, честолюбии. Те, кто его знал, не сомневались, что Каспару по плечу нечто большее, чем занятие текстильным бизнесом. Человек по природе решительный, он наверняка когда-нибудь впишет имя Гудвудов в историю большими буквами, говорили о нем друзья. Душа звала Каспара к свершениям грандиозным, достижимым в столкновении с темными и зловещими силами, поскольку его никогда не прельщали ни сытый покой, ни жажда обогащения – образ жизни, что навязывала вездесущая реклама. Изабелла порой представляла мистера Гудвуда несущимся на стремительном скакуне сквозь вихрь великой битвы, подобной Гражданской войне, под мрачным знаком которой прошли их детство и отрочество.

Ей нравились далеко не все свойства натуры молодого бостонца, однако в способности быть вечным двигателем, толкающим вперед других, Изабелла ему отказать не могла. Текстильная фабрика и изобретения поклонника оставляли ее равнодушной. Заложенная в его характере мужественность сказывалась на внешности, и временами наша героиня, не имея в виду слегка приглушить эту составляющую, все же невольно желала, чтобы Каспар выглядел… чуточку иначе. Черты лица бостонца были твердыми и резкими, фигура – прямой и подтянутой; по всему чувствовалось, что их обладатель совершенно не готов приспосабливаться к жизненным изменениям.

Не вызывала у Изабеллы восторга и манера Каспара одеваться: нельзя сказать, чтобы он постоянно носил одну и ту же одежду – вовсе нет. Менял он ее часто, однако ж новые сюртуки и шляпы ничем от старых не отличались. Выглядело это весьма уныло и до ужаса скучно. Изабелле даже приходилось себе напоминать: подобные придирки в адрес человека калибра мистера Гудвуда до крайности глупы и мелочны. С другой стороны, несерьезными они показались бы лишь в том случае, будь Изабелла в него влюблена. Ни о какой влюбленности речи не шло, а потому наша героиня имела полное право подвергать критике как крупные, так и мелкие недостатки достойного джентльмена. Из крупных Изабелла выделяла чрезмерную серьезность и основательность, хотя могла и ошибаться – ведь нельзя быть столь противоестественно серьезным? – однако такое уж Каспар производил впечатление: свои желания и замыслы выражал прямо и бесхитростно, наедине с ней мог без конца мусолить одну и ту же тему, в компании же больше помалкивал. Тем не менее Гудвуд был существом ясного и прочного кроя, настолько монолитного, что приходилось разбирать его по частям – будто разглядываешь в музее или на портрете фигуру рыцаря, с головы до ног закованного в латы, отмечая то одну инкрустированную золотом стальную пластину, то другую. Странно, однако отношение Изабеллы к поклоннику вовсе не определяло ее поступки. Каспар совершенно не соответствовал ее идеалу человека, которым следует восхищаться; видимо, потому и побуждал нашу героиню искать в нем изъяны. Непонятно было другое: лорд Уорбертон, отвечающий лучшим канонам и даже их превосходящий, тем не менее не вызвал в Изабелле чувство полного удовлетворения.

Ощутив собственную непоследовательность, Изабелла не нашла в себе мужества ответить на письмо Каспара сразу, а потому решила не спешить. Раз уж бостонец решил гнаться за ней по пятам – пусть будет готов к трудностям. Пусть, во всяком случае, осознает, как неприятен Изабелле его визит в Гарденкорт. Мало ей одного поклонника! О, разумеется, лестно, когда к тебе неравнодушны люди столь разных кругов, однако два кавалера сразу? Не слишком подобающая история, хотя обоим и будет дан от ворот поворот. Поколебавшись, мистеру Гудвуду Изабелла все же ничего не написала, зато по прошествии трех дней составила письмо лорду Уорбертону, каковое мы и приводим здесь без купюр.

Дорогой лорд Уорбертон!

Долгие и серьезные раздумья не смогли убедить меня принять предложение, что Вы были так добры сделать третьего дня. Увы, как ни силюсь, никоим образом не способна представить Вас в качестве спутника жизни; не могу вообразить Ваш родовой дом или все прочие Ваши дома местом, в котором осяду навечно. Мне сложно привести ясные доводы, однако умоляю Вас более не возвращаться к этому разговору – ведь мы обсудили все как нельзя более подробно. Каждый из нас имеет право на собственную жизнь – даже самые слабые и незначительные; увы, я не в состоянии начать жить Вашей жизнью. Смею надеяться, что мое объяснение Вас удовлетворит, и прошу поверить: к Вашему предложению я отнеслась с глубочайшим вниманием, которого Вы заслуживаете.

С огромным уважением

Остаюсь искренне Ваша

Изабелла Арчер

Пока наша героиня размышляла, отправлять ли письмо, Генриетта Стэкпол приняла для себя твердое решение. Пригласив Ральфа прогуляться в саду, на что тот согласился с готовностью, вероятно, говорившей о больших ожиданиях от подобной встречи, Генриетта не стала скрывать – речь пойдет об одолжении. Следует признать: услышав просьбу, молодой человек невольно вздрогнул, поскольку мисс Стэкпол, по его мнению, склонна была настаивать на своем без зазрения совести. Недооценивая степень бестактности своей собеседницы, Ральф любезно заявил о желании оказать ей услугу, хоть и добавил – дескать, откровенно ее побаивается.

– Когда вы бросаете подобные взгляды, у вашего покорного слуги начинают трястись колени, все тело ослабевает, а душа переполняется трепетом. Прошу у Господа сил, чтобы выполнить ваши приказы. В вас есть стержень, какого я у женщин никогда не встречал.

– Ну-ну, – благодушно ответила Генриетта, – не догадайся я заранее, что вам нравится вводить меня в смущение, наверняка поняла бы сейчас. Смутить меня несложно – ведь я воспитана в совершенно иных традициях и к вашим коварным повадкам непривычна. В Америке никто со мною не говорил так, как свойственно вам. Обратись ко мне на родине джентльмен в подобной манере – не знала бы, чего и ждать. Мы там более естественны и, честно сказать, более простодушны. Признаюсь без стеснения: я – человек простой. Хотите посмеяться над моими откровениями – ради бога, а только я предпочту оставаться самой собою, нежели уподоблюсь вам; меняться не собираюсь. В Америке множество людей ценят меня такой, какая я есть. О, милые, неиспорченные, свободные американцы!

С некоторого времени Генриетта взяла на вооружение тон беспомощной невинной особы, готовой на всяческие уступки.

– Одолжение мне требуется совсем небольшое, – продолжила она. – Возможно, над моей просьбой вы будете потешаться – не страшно. Напротив, я рассчитываю, что развлечение станет вашей наградой за услугу. А помощи я прошу по поводу Изабеллы.

– Неужто она вам чем-то насолила?

– Это сколько угодно. По таким пустякам я к вам не обращалась бы. Боюсь, моя подруга способна нанести вред самой себе.

– Вполне допускаю.

Собеседница Ральфа вдруг остановилась и впилась в него взглядом, всякий раз заставлявшим поежиться.

– Судя по вашему тону, вас это только забавляет. Никогда не встречала более равнодушного человека!

– По отношению к моей кузине? Ну что вы!

– Надеюсь, вы в нее не влюблены?

– Да как же? Предмет моей страсти – вовсе не она.

– Предмет вашей страсти – вы сами! – заявила мисс Стэкпол. – Только никакой пользы самовлюбленность вам не принесет. Ежели вы хоть раз в жизни вознамеритесь проявить серьезность, сейчас тот самый случай. Вам есть дело до кузины? Докажите! Я не жду, что вы ее поймете, – не буду просить от вас слишком многого. Для услуги, о которой мы говорим, ни во что вникать не требуется. Самое необходимое я вам сообщу.

– О, я с радостью! – воскликнул Ральф. – Сыграю роль Калибана, а вы будете Ариэлем.

– Ну, роль Калибана вам не подойдет – уж слишком вы утонченный джентльмен, в отличие от дикаря. Да и дело тут не в воображаемых персонажах; я все же пытаюсь рассказать вам об Изабелле, а она вполне реальна. Так вот, моя подруга пугающим образом переменилась.

– Имеете в виду – после вашего приезда?

– И даже до него. Она уже не та чудесная девушка, какой была.

– В Америке?

– Именно в Америке. Полагаю, вам известно, что ваша кузина оттуда родом? Это прошлое, его не изменишь, хоть Изабелла и пытается.

– Так вы хотите, чтобы она стала прежней, как раньше?

– Разумеется! И прошу вас в этом деле помочь.

– А! Но я ведь всего лишь Калибан, а не Просперо.

– Изменить мою подругу вам удалось – тут вы были самым что ни на есть Просперо! Вы оказывали на Изабеллу тлетворное влияние с самого первого ее дня в Гарденкорте, мистер Тушетт.

– Я? Да ни в коем случае! Это кузина на меня воздействовала, дорогая мисс Стэкпол, и не только на меня одного. Я, видите ли, в данном вопросе сторона пассивная.

– Слишком пассивная, мистер Тушетт! Вам как раз и следовало бы проявить некоторую активность, не пренебрегая осторожностью. Изабелла меняется каждый день – ее, можно сказать, уносит отливом. Я за ней наблюдаю и все вижу. Она уж не та чудесная американка, какой была. Новые взгляды, другие мысли, словом, прощай, старые идеалы! Мне надобно, чтобы вы сохранили в ней прежние идеи, мистер Тушетт, – вот в чем будет заключаться ваша помощь.

– Надеюсь, мне не придется олицетворять идеал?

– Надеюсь, нет, – быстро отозвалась Генриетта. – Очень боюсь, что подруга выйдет замуж за одного из этих падших европейцев, и хочу этому помешать.

– А, вот в чем дело… – пробормотал Ральф. – Стало быть, по вашим расчетам, я должен занять место одного из падших и жениться на кузине?

– Не совсем так; в подобном случае лекарство будет не менее опасно, чем сам недуг. Вы как раз и есть тот самый падший европеец, от которых я хочу спасти Изабеллу. Нет, я рассчитываю, что вы примете участие в одном молодом человеке, которому моя подруга раньше оказывала знаки внимания, а теперь он для нее, видите ли, недостаточно хорош. Он и в самом деле достойный джентльмен и мой хороший друг. Я составила план: вы должны пригласить его в Гарденкорт.

Ральф был немало озадачен призывом, и, вероятно, неспособность сразу увидеть в словах Генриетты их истинное значение могла бы не лучшим образом охарактеризовать чистоту его помыслов. Предприятие выглядело неправдоподобным, но лишь потому, что подобная просьба, на взгляд Ральфа, не могла оказаться искренней. Да и как иначе? Молодая женщина требует предоставить своему хорошему приятелю возможность привлечь внимание другой – куда более очаровательной – юной особы, которая слегка запуталась в своих предпочтениях! Столь противоречащий здравому смыслу план не мог не вызвать извращенного истолкования, и Ральф решил: читать, разумеется, следует между строк – наверняка Генриетта преследует собственный интерес. К чести молодого человека отметим, что подобная догадка родилась не от испорченности, а вследствие крайнего замешательства, и не ударить в грязь лицом ему помогло лишь внезапно снизошедшее озарение.

Знал Ральф о замысле Генриетты немного, дополнительных источников у него не было никаких, и тем не менее в итоге он пришел к мысли: несправедливо приписывать поступкам корреспондентки «Интервьюер» недостойные мотивы. Вывод он сделал очень быстро – вероятно, тому способствовал чистый, незамутненный задней мыслью взгляд собеседницы, на который Ральф ответил, постаравшись не заслонить глаза рукою, как обыкновенно защищаешься от яркого света.

– Кто же этот джентльмен?

– Мистер Каспар Гудвуд из Бостона. Он чрезвычайно увлечен Изабеллой – можно сказать, предан ей до безумия. Последовал за вашей кузиной в Англию и сейчас остановился в Лондоне. Адресом я не располагаю, однако попробую его добыть.

– Никогда о нем не слышал, – пробормотал Ральф.

– Вы много о ком не слышали; вряд ли и Каспар знает о вашем существовании. В любом случае это не причина, препятствующая ему жениться на Изабелле.

Ральф тихонько усмехнулся:

– Однако же у вас навязчивая идея насчет женитьбы! Помните, как на днях хотели женить меня?

– Ну, с порывом я быстро совладала. Вы ко мне вряд ли прислушаетесь, в отличие от мистера Гудвуда, за что он мне и нравится. Каспар – потрясающий человек, идеальный джентльмен, и Изабелла прекрасно осведомлена о его душевных качествах.

– Она питает чувства к вашему мистеру Гудвуду?

– Ежели и нет, то ее нужно убедить. Каспар влюблен в Изабеллу безумно.

– Значит, вы настаиваете, чтобы я его пригласил… – задумчиво сказал Ральф.

– Тем самым вы совершите акт истинного гостеприимства.

– Каспар Гудвуд… Ничего себе имя!

– Имя как имя. Пусть будет хоть Иезекииль Дженкинс, это ничего не изменит. Из всех известных мне возможных претендентов на руку Изабеллы Каспар – самый достойный.

– Однако вы – преданный друг.

– Еще какой преданный! Ежели вы насмехаетесь – мне все равно.

– Вовсе не насмехаюсь. Просто поражен, и только.

– Нет, вы сегодня еще более язвительны, чем обычно. Тем не менее не советую вам язвить насчет мистера Гудвуда.

– Уверяю вас, я серьезен как никогда – разве вы не видите?

Присмотревшись к нему, Генриетта согласилась:

– Похоже, и правда. Я бы даже сказала – чрезмерно.

– На вас не угодишь.

– Нет, вы и впрямь слишком серьезны; делаю вывод, что мистера Гудвуда вы не пригласите.

– Пока не знаю, – вздохнул Ральф. – Знаете, я способен на странные поступки. Расскажите о нем хоть немного. Каков он?

– Полная вам противоположность. Каспар управляет весьма успешной текстильной фабрикой.

– Приятные ли у него манеры?

– Великолепные – в американском стиле.

– Не станет ли он инородным телом в нашем маленьком кругу?

– Ему нет дела до вашего круга. Его будет интересовать только Изабелла.

– Понравится ли подобный натиск моей кузине?

– Скорее всего – совсем не понравится, однако для нее это будет полезно. Наша задумка ее вернет.

– Вернет? Откуда же?

– Из чуждых и неестественных для нее сфер. Три месяца назад она недвусмысленно давала понять Каспару, что он ей приятен. Отказаться от настоящего друга лишь из-за смены Америки на Англию будет поступком, недостойным Изабеллы. Я ведь тоже переплыла океан, но оттого только еще более трепетно стала относиться к старым связям. Верю всей душой – чем скорее Изабелла обретет себя прежнюю, тем лучше. Прекрасно ее знаю и потому не испытываю сомнений: здесь ей счастья не найти. Изабелле следует накрепко привязать себя к Америке брачными узами; родина предохранит ее от пагубных веяний.

– Не слишком ли вы торопитесь? – осведомился Ральф. – Разве не стоит дать ей шанс в старой доброй Англии?

– Шанс разрушить свою чудесную молодую жизнь? Уместно ли говорить о спешке, когда пытаешься спасти утопающего?

– Насколько я вас понял, – подытожил Ральф, – Изабелла тонет, и вы желаете, чтобы я столкнул к ней за борт мистера Гудвуда. Кстати, я ни разу не слышал его имени из уст кузины.

– А, прекрасно, – удовлетворенно улыбнулась Генриетта. – Вот вам и доказательство: Изабелла не перестает о нем думать.

Судя по всему, ей удалось убедить Ральфа в основательности подобной теории, и тот под вопросительным взглядом собеседницы погрузился в размышления.

– Ежели я приглашу мистера Гудвуда, – наконец изрек он, – то лишь ради хорошей ссоры.

– Даже и не пытайтесь: Каспар наверняка одержит верх.

– Похоже, вы всеми силами пробуждаете во мне ненависть к вашему другу! Нет, вряд ли я его приглашу – не хочу доводить дело до грубой стычки.

– Ну, как угодно. Стало быть, вы сами влюблены в Изабеллу?

– Разве похоже? – вскинул брови молодой человек.

– Наконец-то вы неравнодушны! Разумеется, похоже, – хмыкнула Генриетта.

– Что ж, – заключил Ральф, – я напишу мистеру Гудвуду, но исключительно из желания доказать вашу ошибку. Естественно, приглашение адресую ему как другу мисс Стэкпол.

– Во-первых, он приедет не в качестве моего друга. Во-вторых, не мне вы хотите доказать, что я ошибаюсь, а самому себе.

На том они расстались. В последних словах Генриетты прозвучала немалая доля истины, и не признать сей факт Ральф не мог. В любом случае раздумья над ее утверждением слегка ослабили противоречие иного рода, ведь до сих пор не исполнить обещание представлялось ему более разумным, нежели сдержать слово.

Он набросал короткое приглашение, выразив уверенность, что мистеру Тушетту будет приятно, ежели мистер Гуд-вуд соблаговолит присоединиться к маленькому обществу в Гарденкорте, в котором мисс Стэкпол играет не последнюю роль. Отослав письмо в контору лондонского банкира, которого присоветовала Генриетта, молодой человек погрузился в напряженное ожидание.

Имя вызывающего некоторые опасения гостя он и впрямь услышал впервые. Сразу после приезда миссис Тушетт обмолвилась об американском поклоннике кузины, однако ее слова показались Ральфу не заслуживающими внимания. Он не потрудился приступить к маменьке с расспросами, решив, что более подробный рассказ не добавит ясности и к тому же будет не слишком приятен. Теперь же фигура джентльмена, предметом поклонения которого была Изабелла, обрела ощутимые очертания: стало быть, молодой человек, последовавший за своей избранницей в Лондон, владеет текстильной фабрикой и воспитан в лучших американских традициях…

У Ральфа имелось две теории. Первая: любовная страсть Гудвуда – не более чем сентиментальная байка мисс Стэкпол. Женщины есть женщины – им свойственно выдумывать или выискивать для подруги подходящих кавалеров. В таком случае опасаться гостя нечего; скорее всего, он и вовсе не примет приглашение. Вторая: он все же приедет, однако тем самым лишь выкажет свою глупость, и рассуждать о его намерениях далее не придется. Возможно, последний из аргументов Ральфа выглядел не слишком логично, однако нам следует понять ход его рассуждений. Допустим, мистер Гудвуд и в самом деле проявляет, как рассказывала мисс Стэкпол, серьезнейший интерес к Изабелле. Коли так – вряд ли он появится в Гарденкорте, повинуясь призыву репортерши, ведь она для него – шип на стебле прекрасной розы. Наверняка Гудвуд решит, что ее предложение бестактно.

Через два дня пришел короткий ответ Каспара с благодарностью за приглашение и ссылкой на неотложные дела, не позволяющие ему нанести визит в Гарденкорт. Письмо содержало наилучшие пожелания в адрес Генриетты, и Ральф передал его по назначению. Перечитав несколько написанных Гудвудом строк, Генриетта воскликнула:

– Господи, в жизни не встречала столь упрямого осла!

– Боюсь, он не так уж и увлечен моей кузиной, как следовало из вашего рассказа, – заметил Ральф.

– Не в этом дело; тут более тонкие соображения. Каспар – человек слишком глубокий. Я намерена выяснить, что он имеет в виду, и обязательно ему напишу.

Отказ от приглашения привел Ральфа в замешательство; стало быть, думать о кавалере Изабеллы со снисхождением не приходится. Он попытался разобраться в себе: есть ли лично для него разница, каков именно рыцарь, вознамерившийся бросить венок к ногам королевы? Соперничать с ним Ральф не собирался, пусть делает что хочет. Тем не менее ему стало любопытно, как ответит Гудвуд на воззвание мисс Стэкпол. Спросив через три дня Генриетту о судьбе ее письма в Лондон, он получил признание – писала она напрасно, мистер Гудвуд не откликнулся. Таким образом, любопытство Ральфу удовлетворить не удалось.

– Вероятно, по своему обыкновению, обдумывает, – предположила она. – Он не склонен к скоропалительным решениям. Правда, я привыкла, когда на мои письма отвечают немедля.

Вскоре она предложила Изабелле совершить поездку в Лондон.

– Честно говоря, здесь мне немного скучновато, да и вам, вероятно, тоже. Даже аристократа вашего ни разу не видела… Как его, лорд Уорбертон? Похоже, он вас совсем забросил.

– Лорд приедет завтра – случайно узнала, – ответила Изабелла, на самом деле получившая от владельца Локли ответ на свое письмо, – так что у вас будет возможность его как следует разговорить.

– Ну что я с него получу? Один очерк? Мне хотелось бы набросать не меньше пятидесяти. Описала уж пейзажи вокруг Гарденкорта, заодно расхвалила местных старушек и осликов. Как ни говори, а зарисовки о природе – не лучшая тема для важного материала. Я должна вернуться в Лондон за впечатлениями о жизни английского общества. Побыла там три дня, но что такое три дня?

Изабелла по пути из Нью-Йорка в Гарденкорт видела столицу еще меньше, а потому идея приятной поездки показалась ей весьма удачной. И впрямь, прекрасная мысль! Ей давно хотелось окунуться в колорит огромного богатого города. Они с Генриеттой вместе занимались составлением плана и предавались красивым мечтам. Остановятся они в живописной старинной гостиничке, какие описывал сэр Диккенс, а потом начнут колесить по Лондону в восхитительных экипажах. Генриетте, как человеку пишущему, доступ открыт будет куда угодно. Пообедают в кофейне, затем пойдут в театр; посетят Вестминстерское аббатство и Британский музей, найдут дома, где жили доктор Джонсон, Голдсмит и Аддисон. Изабелла не находила себе места от нетерпения и в конце концов поделилась с Ральфом, но тот совершенно неожиданно для кузины разразился приступом неуместного смеха.

– Потрясающий план, – съязвил он. – Советую заодно сходить в «Голову герцога» в Ковент-Гардене. Местечко приятное, не чопорное и весьма старомодное. Еще попрошу принять вас в моем клубе.

– Вы намекаете, что мы совершаем неподобающий поступок? – осведомилась Изабелла. – Боже, что здесь вообще считается подобающим? В компании с подругой я могу попасть хоть куда – она правилами приличия не скована. Генриетта объехала всю Америку и уж на крошечном острове как-нибудь разберется.

– Что ж, – пожал плечами Ральф, – почему бы и мне тогда не воспользоваться ее покровительством? Пожалуй, тоже посещу с вами Лондон. Когда еще выдастся возможность попутешествовать без всяких забот?

Глава XIV

Мисс Стэкпол готова была ехать немедля, однако Изабелла, зная, что лорда Уорбертона вновь ожидают в Гарденкорте, считала своей обязанностью задержаться и его повидать. Четыре или пять дней после отправки послания Изабеллы из Локли не было весточки, а затем Уорбертон написал короткое письмо – мол, прибуду к ленчу послезавтра. Пауза тронула нашу героиню: лорд по-прежнему терпелив и обходителен, не желает на нее наседать. Соображение выглядело тем более обоснованным, поскольку Уорбертону молодая гостья Гарденкорта нравилась чрезвычайно – во всяком случае, в том она была совершенно уверена. Изабелла поведала о переписке дядюшке, не забыв упомянуть о предстоящем визите.

Старик в этот день вышел из своих апартаментов раньше обычного и к двум часам появился в столовой. О желании надзирать за племянницей его поведение отнюдь не говорило; скорее дядюшка намеревался своим присутствием прикрыть временное отсутствие за столом Изабеллы с благородным поклонником, буде племянница соизволит вновь его выслушать.

Лорд прибыл из Локли со старшей из сестер, вероятно руководствуясь теми же соображениями, что и мистер Тушетт. Гостей представили мисс Стэкпол, занявшей место по правую руку от Уорбертона. Изабелла нервничала, не испытывая ни малейшего удовольствия от возможного возобновления темы, которую лорд столь преждевременно затронул, однако не могла не восхититься его благожелательностью и самообладанием – ни за что не догадаешься, насколько взволновало его появление избранницы. Взгляд Уорбертон на Изабелле не задерживал и в беседу с ней не вступал; избегал смотреть в глаза – только так и выдавал обуревавшие его чувства. С остальными он, впрочем, разговаривал с видимым интересом и трапезе предавался с большим аппетитом.

Его сестра, мисс Молинье, чистым, без единой морщинки лбом и свисавшим с шеи крупным серебряным крестиком напоминавшая монахиню, была совершенно поглощена Генриеттой Стэкпол – то и дело бросала на корреспондентку взгляды, в которых читатель увидел бы смесь глубокого неприятия и томительного любопытства. Из двух проживавших в Локли сестер старшая нравилась Изабелле больше: в ее мире царило полное спокойствие, видимо передававшееся через поколения. Наша героиня решила, что и гладкое чело, и серебряный крест наверняка таят за собой неведомую загадку английских обычаев: вдруг гостья – на самом деле канонисса втайне возрожденного римско-католического монастыря? Что сказала бы она, узнав об отказе мисс Арчер от предложения ее брата? Впрочем, мисс Молинье вряд ли когда-нибудь услышит эту историю: лорд Уорбертон ей не доверится. Сестру он любил и уважал, однако в жизнь свою посвящать не имел привычки – во всяком случае, такая теория родилась у Изабеллы. Не участвуя в общей беседе, она строила разные догадки о своих соседях по столу. Ежели мисс Молинье все же станет известно о несостоявшемся союзе, скорее всего, она будет потрясена – как может девушка не согласиться на подобное возвышение? Хотя нет: наверняка она успокоит себя мыслью, что молодая американка сознает опасность мезальянса.

В то время как Изабелла пренебрегала открывающимися перед нею возможностями, мисс Стэкпол свой шанс стремилась использовать без остатка.

– А знаете, я никогда в жизни не видела лордов. Вы – первый! – едва успев усесться, обратилась она к Уорбертону. – Наверное, вы решите, что я страшно невежественна?

– Стало быть, вы успешно избегали встречи с людьми весьма скверными, – слегка рассеянно ответил Уорбертон.

– Скверными? У нас в Америке бытует поверье, что все лорды – особы величественные, прекрасные душой, что они не покидают дома без мантии и короны.

– Ах, мантии и короны давно вышли из моды, – усмехнулся ее собеседник, – точно так же, как ваши томагавки и револьверы.

– Прискорбно слышать. Все же аристократия обязана производить впечатление, – заявила Генриетта. – Чем же тогда лорды отличаются от простых смертных?

– Увы, очень немногим. Не желаете ли попробовать картофель?

– Я не большой любитель европейского картофеля. Кстати, пожалуй, запросто приняла бы вас за американского джентльмена.

– Представьте, что я американец и есть, – предложил лорд. – Не возьму в толк, как вы обходитесь без картофеля; чем же вы тогда вообще здесь питаетесь?

Генриетта на некоторое время замолчала, гадая, насколько искренен собеседник.

– С тех пор, как сошла с корабля, излишним аппетитом не страдаю, – наконец пробормотала она. – Поэтому бог с ней, с картошкой. Я вас все же не одобряю и не могу вам об этом не сказать.

– Не одобряете, вот как?

– Да-да. Полагаю, подобных слов вам еще никто не говорил? Не одобряю лордство как общественный институт. Мне кажется, мир давно ушел далеко вперед.

– Поддерживаю вас. Сам себя совершенно не одобряю. Порой приходит в голову: какие аргументы я выдвинул бы против собственной персоны, доведись мне с собою поспорить? Кстати, неплохой способ бороться с тщеславием.

– Почему же вы тогда все это не бросите?

– Не брошу… э-э-э… что именно? – мягко, в отличие от решительного тона Генриетты, переспросил Уорбертон.

– Почему не откажетесь от титула?

– Что во мне есть от лорда, кроме титула? Это вы, занудные американцы, постоянно напоминаете, кто мы есть, а сами-то англичане не всегда и вспомнят. Тем не менее я склоняюсь к вашему предложению, хотя в наши дни положение аристократа и без того немногое значит.

– Хотела бы я посмотреть, как это будет выглядеть! – зловещим тоном воскликнула Генриетта.

– Что ж, приглашу вас на церемонию. Без торжественного ужина и танцев не обойдется, обещаю.

– Хм, – пробормотала мисс Стэкпол, – я все же объективна; существование привилегированных классов мне не нравится, однако неплохо бы услышать, что вельможи скажут в свое оправдание.

– Вряд ли много – сами видите.

– Хотелось бы составить о вас более подробное представление, – продолжила корреспондентка, – однако вы все время отводите взгляд. Боитесь посмотреть мне в глаза?

– О нет, всего лишь ищу на столе презираемый вами картофель.

– Тогда расскажите мне о молодой даме, вашей сестре. Не пойму насчет нее. Она – леди?

– Мисс Молинье – в высшей степени славная женщина.

– Мне не нравится ваш ответ: по-моему, вы намерены сменить тему. Ее положение ниже вашего?

– Не вижу смысла в нашем случае говорить о каком-либо положении. Если угодно – сестре живется лучше, поскольку у нее нет моих забот.

– Соглашусь, именно такое впечатление она и производит. Мне бы так! Уж не знаю, что еще сказать в вашу защиту, но в безмятежности вам не откажешь.

– Видите ли, тут дело в умении воспринимать жизнь легко, ежели говорить кратко. Наверное, вы еще скажете, что мы чрезвычайно скучны. И это верно – когда требуется, людей скучнее нас не сыщешь.

– Советую сменить скуку на что-нибудь другое. Кстати, не знаю, какую тему выбрать для беседы с вашей сестрой – она так от нас отличается! Серебряный крест – это символ?

– Символ?

– Ну, атрибут сана?

Лорд, до того рассеянно блуждавший взглядом по столовой, внимательно посмотрел в глаза собеседнице.

– Вы правы, – помолчав, ответил он. – У женщин есть такая забава: старшая дочь виконта всегда носит серебряный крест.

Тут надобно пояснить: Уорбертон не устоял перед искушением безобидной мести американцам в лице Генриетты, ибо сам, бывая в Америке, не раз попадал впросак. После ленча он предложил Изабелле полюбоваться картинами в галерее. Та знала, что полотна он видел множество раз, и все же согласилась, не съязвив по поводу надуманного предлога. С тех пор как она написала лорду, в душе у нее воцарился покой. Уорбертон неторопливо прошел в конец галереи, поглядывая на холсты и не говоря ни слова, а затем вдруг обернулся:

– Не такого рода письма я от вас ждал…

– Это был единственно возможный ответ, милорд, – вздохнула наша героиня. – Постарайтесь мне поверить.

– Увы, не поверил, иначе оставил бы вас в покое. Мы не можем заставить себя поверить в то, чего не принимает сердце. Будь я вам не по нраву – смирился бы без сопротивления. Однако вы признались, что…

– В чем я призналась? – побледнев, перебила его Изабелла.

– Что почитаете меня хорошим человеком. Разве нет? – Она не ответила, и лорд продолжил: – Не вижу причины для отказа, а потому полагаю ваше решение несправедливым.

– У меня имеется причина, лорд Уорбертон.

Тон Изабеллы заставил его сердце сжаться.

– Мне хотелось бы о ней услышать.

– Я расскажу, когда будет подходящий случай.

– Прошу меня извинить, однако до тех пор я не смогу поверить, что причина существует.

– Вы хотите сделать меня несчастной…

– И не испытываю сожаления; надеюсь, тогда вы поймете мои чувства. Не соблаговолите ли ответить мне на один вопрос? – Изабелла промолчала, однако лорд, увидев в ее глазах ожидание, набрался мужества: – Вы предпочитаете мне другого?

– Мне не хотелось бы говорить на эту тему.

– Значит, правда… – пробормотал Уорбертон.

Прозвучавшая в его голосе горечь заставила Изабеллу воскликнуть:

– Вы ошибаетесь! Ничего подобного!

Тяжело сев на скамью, лорд безнадежно уперся локтями в колени и опустил глаза в пол.

– Меня ваши слова нисколько не радуют, – помолчав, сказал он и откинулся к стене. – Во всяком случае, с такого рода оправданием я смирился бы.

– Оправдание? – удивленно вскинула брови Изабелла. – Неужели я нуждаюсь в оправданиях?

Лорд не удостоил ее ответом – видимо, ему в голову пришла другая мысль.

– Вероятно, дело в моих политических воззрениях? Вы полагаете, что я захожу слишком далеко?

– Ваши политические взгляды совершенно ни при чем; я их даже не понимаю.

– Так вам безразлично, что я думаю! – поднимаясь со скамьи, воскликнул Уорбертон. – Вам все равно…

Изабелла перешла на другую сторону галереи и встала перед маленькой картиной, словно внимательно ее изучая, повернувшись к лорду спиной и склонив голову. Ее тонкая фигура, лебединая белая шея и густые темные волосы приковали взор Уорбертона. В движениях нашей героини присутствовали легкость и свобода, давшие лорду лишний повод для грусти. Смотря на холст, Изабелла его не видела – ее глаза вдруг наполнились влагой. Лорд подошел и встал рядом, однако она успела смахнуть слезы, обернулась, и ее лицо показалось Уорбертону бледным, а взор – загадочным.

– Не хотела рассказывать вам о своих резонах, и все же слушайте: дело в том, что мне невозможно уйти от своей судьбы.

– От судьбы?

– Выйти за вас замуж означало бы ее изменить.

– Не понимаю… Почему судьба не может привести вас ко мне?

– Потому что не может, – не слишком последовательно, как настоящая женщина, ответила Изабелла. – Я знаю: мне нельзя свернуть с выбранной стези.

Бедный лорд Уорбертон не сводил с нее вопросительного взгляда.

– Отдать мне свою руку – значит свернуть со стези?

– Не в буквальном смысле. Ваше предложение для меня – огромная честь, однако оно лишает меня иных возможностей.

– Каких же?

– Я не о возможности выйти замуж за кого-то другого, – объяснила Изабелла, к которой быстро возвращался естественный цвет лица.

Она остановилась, потупившись и сдвинув брови, будто отчаялась дать ясное понимание своих намерений.

– Полагаю, не слишком самонадеянно будет предположить, что со мной вы больше обретете, чем потеряете, – заметил лорд.

– От несчастливой судьбы не уйдешь, – вздохнула Изабелла. – Союз с вами как раз и будет попыткой ее избежать.

– Уж не знаю, захотите ли вы сделать подобную попытку, однако ежели сделаете – обязательно преуспеете, – взволнованно воскликнул лорд.

– Я не могу, не должна!

– Что ж, раз вы сами настроены быть несчастной, стоит ли делать несчастным и меня тоже? Вероятно, для вас жизнь в страдании таит в себе прелесть, но для меня – нет.

– Я вовсе не стремлюсь к вечному страданию, – ответила Изабелла. – Напротив, всегда желала обрести счастье; верила, что его добьюсь. Многим так и говорила – вам всякий скажет. И все же раз за разом меня охватывает ощущение: я не смогу стать счастливой, отступив от начертанного мне пути или отгородившись.

– Отгородившись от чего?

– От жизни, от ее случайностей и опасностей, от познания и мук, что испытывает большинство людей.

В улыбке лорда засветился проблеск надежды.

– О чем вы, дорогая мисс Арчер? – живо, но рассудительно заговорил он. – Я вовсе не предлагаю вам укрыться от жизни и ее проявлений. Да это и не в моих силах, увы. Господи, за кого вы меня принимаете? За китайского импера. Я всего лишь готов дать вам шанс ступить на тот путь, которым идет большинство, – разве что намерен сделать его как можно более приятным. Разумеется, я противник обособления от реальности. Отдайте мне свое сердце, и я обещаю: жизнь будет окружать вас со всех сторон. Я не заставлю вас замкнуться в раковине и дружбе вашей с мисс Стэкпол препятствовать ни в коем случае не намерен.

– Она подобное поведение никогда не одобрила бы, – слабо улыбнулась Изабелла, обрадовавшись, что можно уйти от неприятного разговора, и в то же время презирая себя за уловку.

– Вы о вашей подруге? – слегка раздраженно спросил лорд. – Никогда еще не видел человека, который судил бы о жизни столь умозрительно.

– По-моему, вы говорите обо мне, а вовсе не о мисс Стэкпол, – вздохнула Изабелла и быстро отвернулась от собеседника, заметив, что в галерею входит сестра лорда в обществе Ральфа и Генриетты.

Мисс Молинье робко напомнила брату, что ее уже ждут домой, к традиционному чаю. Лорд не ответил, да, скорее всего, занятый важными размышлениями, обращения и не слышал. Достойная дама смиренно замерла в сторонке, словно придворная фрейлина перед королем.

– Ну что же вы, мисс Молинье? – удивилась Генриетта. – Коли вам нужно уйти, брат обязан вас сопроводить. Будь у меня брат – он выполнил бы любую мою просьбу.

– О, Уорбертон так и делает, – застенчиво улыбнулась та. – Как много у вас картин! – сменила тему она, обратившись к Ральфу.

– Так лишь кажется, потому что все они собраны в одном месте, – пожал плечами молодой человек. – На самом деле знатоки нас за это осудили бы.

– А по-моему, чудесно. Ах, почему у нас в Локли нет галереи! Обожаю картины.

Мисс Молинье настойчиво обращалась к Тушетту-младшему, словно опасалась новых замечаний от Генриетты – та ее зачаровывала и одновременно пугала.

– Да, хорошие полотна умиротворяют, – кивнул Ральф, наверняка понимающий, что ни к чему не обязывающая беседа поддержит душевное равновесие гостьи.

– Приятно на них смотреть, когда за окном непогода, – продолжала молодая женщина. – Дожди последнее время идут чуть не каждый день.

– Как жаль, что вам пора, лорд Уорбертон, – подала голос Генриетта, – ведь мне хотелось поговорить с вами более подробно.

– Я еще не ухожу, – откликнулся тот.

– Ваша сестра собралась домой. У нас в Америке желание дамы – закон для джентльмена.

– У нас будут гости к чаю, – промолвила мисс Молинье, поглядывая на брата.

– А, хорошо, дорогая. Раз так – будем прощаться.

– Ах, надеялась, вы настоите на своем! – воскликнула Генриетта. – Интересно было посмотреть, что тогда предпримет мисс Молинье.

– Я обычно спокойно жду, – покачала головой та.

– Полагаю, весь смысл вашего существования заключается в бездействии? Любопытно увидеть вас в домашней обстановке.

– Приезжайте к нам в Локли, – с доброй улыбкой предложила Изабелле мисс Молинье, подчеркнуто игнорируя замечание корреспондентки.

Наша героиня глянула в ее ясные серые глаза и на миг увидела в их безмятежных глубинах отражение жизни, от которой отказалась, не приняв предложение лорда: покой, доброту, богатство, почет и безопасность. Поцеловав на прощание мисс Молинье, она вздохнула:

– Боюсь, больше я заглянуть к вам не смогу.

– Никогда?

– Мне придется уехать.

– Ах, как жаль, – опечалилась сестра лорда. – По-моему, вы поступаете неправильно.

Лорд, наблюдавший за маленькой сценкой, отвернулся и устремил взор на картину. Ральф, прислонившись к ограждающим ее перильцам и засунув руки в карманы, бросил на друга быстрый взгляд.

– И вас мне тоже хотелось бы увидеть в родовом доме, – сказала Генриетта, встав за спиной лорда, – побеседовать часок-другой. Не представляете, сколько у меня вопросов.

– Буду только рад принять вас в Локли, – кивнул тот, – только, боюсь, на все вопросы ответить не смогу. Когда рассчитываете к нам приехать?

– Как только мисс Арчер попросит составить ей компанию. Мы с ней подумываем о поездке в Лондон, однако сперва я наведалась бы к вам. Рассчитываю выудить из вас сколько получится.

– Ежели ваш визит зависит от желания мисс Арчер, боюсь, ничего не выйдет. Она не появится в Локли; ей там не слишком нравится.

– Мне она рассказывала, что там чудесно, – удивилась Генриетта.

Лорд заколебался.

– Тем не менее я ее визита, увы, не жду. Приезжайте одна.

Генриетта во все глаза уставилась на лорда и с легким вызовом осведомилась:

– Интересно, сделали бы вы подобное предложение английской леди?

– Разумеется, ежели она мне по душе, – твердо ответил на ее взгляд Уорбертон.

– Полагаю, вы все же остереглись бы. Наверное, мисс Арчер просто не желает брать меня с собой, потому и не собирается ехать к вам с визитом. Знаю, что она думает, и, предполагаю, вы того же мнения – мне не следует описывать конкретных персонажей.

Лорд на секунду впал в затруднение; знаком он был с мисс Стэкпол недостаточно, а потому не имел представления о ее профессии.

– Значит, мисс Арчер вас предупредила! – не унималась Генриетта.

– Предупредила?

– Разве не для того она уединилась с вами в галерее, чтобы попросить вас быть настороже?

– О господи, нет, – резко сказал лорд. – Наша беседа подобных тем не касалась вовсе.

– А все же вы начеку – да еще как! Хотя, наверное, осторожность вам и без того присуща, как и мисс Молинье – та тоже не желает связывать себя обещаниями. Вот это мне особенно любопытно. Нет, вас явно предупредили, – продолжила Генриетта и обратилась к сестре лорда: – Впрочем, вам совершенно ничего не грозит.

– О, надеюсь, – уклончиво отозвалась та.

– Мисс Стэкпол пишет очерки, – развеял недоразумение Ральф. – Она великий сатирик, исследует людей и видит их насквозь.

– Должна признать, никогда еще не сталкивалась со столь плохим материалом, – заявила Генриетта, оглядев по очереди всех присутствующих. – Что-то с вами явно не так: вы мрачны, будто получили телеграмму с горестной вестью.

– Вы и впрямь прозреваете человеческие души, мисс Стэкпол, – негромко заметил Ральф. – Все не слишком ладно, вы совершенно правы.

С этими словами, кивнув Генриетте, он вывел гостей из галереи. Изабелла двинулась вслед за лордом и его сестрой. Сделав шаг по натертому до блеска полу, мисс Молинье взяла ее под локоток. Лорд, опустив глаза и сцепив руки за спиной, молча шел с другой стороны, однако через некоторое время нарушил тишину:

– Так вы и в самом деле едете в Лондон?

– Да, вроде бы мы все спланировали.

– Когда вернетесь?

– Через несколько дней, однако совсем ненадолго: дальше нас с тетушкой ждет Париж.

– Когда же мы снова свидимся?

– Боюсь, теперь уж нескоро, – покачала головой Изабелла. – Впрочем, надеюсь, еще встретимся.

– Надеетесь? Это не фигура речи?

– Надеюсь – и даже очень.

Лорд вновь замолчал. Сделав еще несколько шагов, остановился и протянул руку:

– До свидания…

– До свидания, – эхом повторила Изабелла.

Мисс Молинье снова ее поцеловала, и оба гостя сели в экипаж. Проводив их, Изабелла не захотела присоединяться к Ральфу с Генриеттой и поднялась в свою комнату. Там ее перед ужином и застала направляющаяся в столовую тетушка.

– Должна вам сообщить, что мистер Тушетт рассказал мне о ваших отношениях с лордом Уорбертоном, – с порога заявила она.

– Отношениях? – задумчиво произнесла Изабелла. – Странно: откуда бы им взяться? Ведь он видел меня всего-то три или четыре раза.

– Почему вы говорили на эту тему с дядюшкой, а не со мной? – невозмутимо спросила тетушка.

Изабелла вновь заколебалась.

– Он лучше знает лорда Уорбертона.

– А я лучше знаю вас.

– Позвольте усомниться, – улыбнулась наша героиня.

– Я и сама сомневаюсь; а уж при виде вашей довольной улыбки – тем паче. Похоже, вы чрезвычайно собой довольны, будто одержали важную победу. Остается предположить, что вы отвергли лорда Уорбертона в надежде на лучшую партию.

– Дядюшка подобных предположений не высказывал, – снова улыбнулась Изабелла.

Глава XV

Договорились, что в Лондон молодые женщины отправятся в сопровождении Ральфа, хотя миссис Тушетт их план не слишком одобряла. По ее мнению, подобный замысел мог прийти в голову исключительно мисс Стэкпол. Между прочим тетушка поинтересовалась, уж не собирается ли корреспондентка предложить компании остановиться в своих любимых меблированных комнатах.

– Мне все равно, где мы будем жить – лишь бы там был местный колорит, – сказала Изабелла. – Ведь за ним мы и едем в Лондон.

– Полагаю, девушка, отвергнувшая английского лорда, может позволить себе что угодно, – проворчала миссис Тушетт. – После подобного поступка по пустякам она переживать явно не станет.

– Вам хотелось, чтобы я вышла замуж за лорда Уорбертона? – осведомилась Изабелла.

– Разумеется.

– Мне казалось, что вы недолюбливаете англичан.

– Так и есть, однако тем больше причин использовать их себе во благо.

– Вот, значит, каково ваше представление о браке?

Изабелла отважилась добавить, что сама тетушка, похоже, не слишком много пользы извлекает из брака с мистером Тушеттом.

– Ваш дядя – не английский аристократ, – возразила тетушка, – впрочем, будь он представителем местной знати, я все равно поселилась бы во Флоренции.

– Неужели вы полагаете, что лорд Уорбертон сумел бы повлиять на меня в лучшую сторону? – оживилась Изабелла. – То есть я не считаю себя идеалом, но не люблю его до такой степени, чтобы отважиться на замужество.

– Коли так – отказали вы ему правильно, – тяжко вздохнула миссис Тушетт. – Надеюсь лишь, что следующее предложение будет удовлетворять вашим высоким требованиям.

– Подождем, когда его сделают, – тогда и поговорим. Дай бог, в ближайшее время ничего такого не случится – уж очень меня эти предложения расстраивают.

– Ежели вы намерены вести богемный образ жизни, тогда они, скорее всего, и вовсе не поступят. Ах, пардон… я ведь обещала Ральфу воздержаться от замечаний…

– Я намерена прислушиваться к советам кузена, – парировала Изабелла, – и безгранично ему доверяю.

– Что ж, я, как мать Ральфа, весьма вам признательна, – издала сухой смешок тетушка.

– Как же иначе? – в свою очередь, усмехнулась Изабелла.

Ральф заверил их, что не усматривает никакого нарушения приличий в посещении столицы – тем более они едут втроем, однако миссис Тушетт придерживалась иного мнения. Как и многие американки, прожившие долгое время в Европе, она поневоле полностью переменила прежние убеждения. Новые ее взгляды, сами по себе отнюдь не предосудительные, направлены были против свобод, коими молодые люди пользуются в Новом Свете, и в своих воззрениях тетушка стала преувеличенно и беспричинно щепетильна.

Ральф сопроводил своих спутниц в город и устроил в тихой гостинице на улочке, пролегавшей под прямым углом к Пикадилли. Сперва он решил отвезти их в дом мистера Тушетта на Винчестер-сквер – большой и весьма унылый в это время года особняк, где в мертвой тишине пылилась под полотняными чехлами тяжелая мебель, но вовремя спохватился: кухарка съехала в Гарденкорт, и кормить женщин было бы некому. В итоге он остановился на гостинице Прэтта. Сам Ральф все же расположился в любимом и с детства знакомом отцовском доме, устроив там себе «берлогу». Простывшая кухня? Бывали испытания и пострашнее. Позавтракать можно в гостинице – и он начинал день с визита к своим спутницам, перед которыми снимал крышки с исходящих паром тарелок сам мистер Прэтт, нарядившийся в просторную белую куртку. После завтрака наша троица приступила к составлению плана на день. Лондон в сентябре совершенно безлик – в нем остаются лишь отголоски прежнего оживления, а потому молодой человек с виноватым видом вынужден был напомнить путешественницам, что в столице сейчас нет ни души, чем заслужил презрительный взгляд мисс Стэкпол.

– Полагаю, вы имеете в виду исключительно аристократов? – осведомилась она. – Но город жив, и это лучшее доказательство: нет их – и не надо. По-моему, жизнь тут кипит. Ни души, говорите? Вы забываете о других трех или четырех миллионах его обитателей. Как вы их называете, низшим слоем среднего класса? Да какая разница – для вас они ничего не значат!

Ральф тут же заявил, что отсутствие аристократии не оставило в столице никаких пустот – ведь их заполнила собою мисс Стэкпол, а в целом сам он доволен как нельзя более. Тут Ральф нимало не покривил душой: на полупустой Лондон опустился пресный сентябрь, и город обрел своеобразное очарование – словно яркий драгоценный камень, завернутый в пыльную тряпку.

Вечером, проведя несколько часов с восторженными дамами на улицах столицы, он возвращался в безжизненный дом на Винчестер-сквер и забредал в просторную темную столовую, предусмотрительно прихватив с собой подсвечник из передней. На площади царила тишина, в доме не раздавалось ни звука; Ральф поднимал раму окна, дабы впустить воздух, и слышал в ночи скрип сапог одинокого констебля. Его собственные шаги гулко отдавались в пустых комнатах – почти все ковры убрали, и по дому металось печальное эхо.

Он садился в кресло. В столешнице большого обеденного стола отражался огонек свечи; потемневшие картины на стенах выглядели туманными и невнятными. В столовой витали призраки давно завершившихся трапез и отголоски утративших значение застольных бесед. Должно быть, у него разыгрывалось воображение, и он подолгу засиживался в кресле, несмотря на позднее время, и все глазел в пустоту, даже не притрагиваясь к вечерней газете. Проводил время бесцельно, на чем мы настаиваем: размышлял об Изабелле, хоть возвращаться к ней мыслями и не было никакого смысла – ни к чему они не вели, никакой пользы не приносили.

Никогда еще кузина не казалась ему столь очаровательной, как в дни их поездки, проходящей в исследовании омутов и отмелей огромного города. Изабеллу переполняли чувства, идеи и замыслы; приехав в Лондон за местным колоритом, она обнаруживала его везде. Задавала множество вопросов, на которые Ральф не всегда умел ответить, выдвигала смелые теории насчет исторических причин, способствующих общественным явлениям, и молодой человек часто затруднялся подтвердить их или опровергнуть. Они несколько раз были в Британском музее и еще в одном, в унылом пригороде, содержащем в своих просторных залах огромное количество образцов старинных шедевров. Утро одного дня посвятили Вестминстерскому аббатству, а потом совершили прогулку на непритязательном пароходике до Тауэра. Разглядывали картины национальной и частных коллекций и посиживали под огромными деревьями в Кенсингтонских садах.

В Генриетте Ральф нашел неутомимого эстета и куда более снисходительную судью, чем рассчитывал. Она испытала немало разочарований, сравнивая лондонскую действительность с американской, однако изо всех сил старалась извлечь из предложенного лучшее и лишь изредка вздыхала или неодобрительно бормотала себе под нос, однако вслух не высказывалась. По правде говоря, как заявила Генриетта, здесь она оказалась не в своей стихии.

– Меня не слишком вдохновляют неодушевленные объекты, – заметила она в беседе с Изабеллой в Национальной галерее.

Корреспондентка страдала от недостатка впечатлений, способных пролить свет на жизнь английского общества; пейзажи Тернера и ассирийские крылатые шеду стали для нее слабой заменой литературных салонов, где она планировала встретиться со знаменитостями Британии.

– Где ваши общественные деятели, где блестящие мудрецы? – бросила она Ральфу, пока они стояли в центре Трафальгарской площади, словно предполагая, что уж здесь-то наверняка встретит парочку. – Вижу одного на самом верху колонны – вы говорите, лорд Нельсон? Так он тоже был лордом? Наверное, не самого высокого роста, коли пришлось вознести его на сотню футов в небо? Все это прошлое, а до прошлого мне дела нет. Мне хочется увидеть выдающихся мыслителей настоящего. Будущее меня тоже не волнует – я в него не слишком верю.

Круг друзей и знакомых бедняги Ральфа выдающимися мыслителями не изобиловал; ему нечасто приходилось встречаться со знаменитостями, и мисс Стэкпол сочла подобное положение вещей прискорбным недостатком предприимчивости.

– По ту сторону океана я запросто сказала бы любому, независимо от титула, – мол, много о вас слышала, а потому желала бы воочию убедиться в ваших достоинствах. Однако, судя по вашим рассказам, здесь подобное не принято. Обычаев у вас множество, и все бессмысленные – ни один из них практической пользы не имеет. Америка ушла далеко вперед, тут и говорить нечего. Пожалуй, придется мне отказаться от попыток исследовать жизнь местного общества.

Генриетта не расставалась с путеводителем и карандашом; между делом набросала заметку о Тауэре для «Интервьюер», описав заодно казнь леди Джейн Грей, однако все более проникалась ощущением, что миссия ее потерпела крах.

Происшествие, случившееся перед отъездом Изабеллы из Гарденкорта, оставило в ее душе болезненную рану. Она снова и снова слышала накатывающий на нее волною горький вздох поклонника и прикрывала голову, пока волна не схлынет. Наша героиня сделала то, что должна была сделать, тут сомневаться не приходилось, а все же сознавала: к цели она идет напролом, не обращая внимания на ропот жертв, и оправдывать свое поведение не могла. К достойной осуждения гордости примешивалось сладкое чувство свободы, которое неожиданно себя проявляло во время прогулок в разношерстной компании. К примеру, проходя по Кенсингтонским садам, Изабелла останавливалась у играющих на травке детишек (явно из нищих семей), с каждым знакомилась и вручала шестипенсовик. Тех, кто казался более пригожим, даже целовала. Ральф отметил для себя странную ее благотворительность; он обращал пристальное внимание на любой поступок кузины.

Однажды для разнообразия он пригласил своих спутниц в дом на Винчестер-сквер на чай. Предварительно нанял людей – привести, насколько возможно, дом в порядок, и позвал еще одного гостя, дружелюбного холостяка, старого приятеля, который как раз случайно оказался в городе. Тот сразу нашел взаимопонимание с мисс Стэкпол. Мистер Бантлинг – дородный, холеный, улыбчивый джентльмен лет сорока – одевался со вкусом, шутил по поводу и без и знал обо всем на свете. На их маленьком светском рауте он безудержно хохотал над каждым словом Генриетты, постоянно подносил ей чай и разглядывал в ее компании разные старинные безделушки, коих в коллекции Ральфа было немало. Затем, когда хозяин дома предложил прогуляться по Винчестер-сквер и изобразить там нечто вроде пикника на открытом воздухе, несколько раз обошел с корреспонденткой вокруг площади и в ходе долгой беседы с энтузиазмом откликался на ее замечания об особенностях местной жизни.

– О, понимаю: в Гарденкорте скучновато. С событиями там и вправду негусто – что делать, хозяева здоровьем похвалиться не могут. Молодой Тушетт, между нами, довольно плох. Доктора запретили ему жить в Англии, и приезжает он сюда только ради отца. У старика же дела еще того хуже. Говорят, у него подагра, однако по моему мнению – она уж в последней стадии, так что можете быть уверены: ему осталось недолго. Откуда ж там взяться веселью? Удивительно, как они еще принимают гостей – при их-то возможностях… Мало того, мистер Тушетт совершенно не находит общего языка с супругой – та живет отдельно по вашему странному американскому обычаю. Могу вам посоветовать дом, где далеко не так скучно: поживите немного у моей сестры, леди Пенсл, – это в Бедфордшире. Завтра же ей напишу. Уверен, она будет вам рада. Я ведь вижу, что вам требуется: театральные представления, пикники и тому подобное. Моя сестра как раз вашей породы – вечно что-то затевает, и ей ко двору придется человек, способный поддержать любую затею. Выдающиеся люди и писатели привлекают ее чрезвычайно, и наверняка она немедля пришлет вам приглашение. Леди Пенсл и сама немного пишет, правда, я мало что читал. В основном стихи, а я поэзию недолюбливаю, разве только Байрона. Слышал, вы в Америке о Байроне самого высокого мнения.

Мистер Бантлинг, польщенный вниманием Генриетты, продолжал говорить, изящно и легко переходя с одной темы на другую, однако ни на минуту не забывал о своем предложении, глубоко заинтересовавшем собеседницу.

– Да-да, я понимаю ваши желания. Наверняка вы захотите понаблюдать за чисто английскими развлечениями. Знаете, Тушетты ведь вовсе не англичане: у них свои привычки, свой язык, даже пища особенная, уж не говоря о религии. Говорят, старик почитает охоту злодейством. Приезжайте к леди Пенсл до ее домашнего спектакля – уверен, она даст вам роль, и вы сыграете превосходно. Вижу, вы дама чрезвычайно талантливая. Сестре моей сорок лет, у нее семеро детей, однако она будет в своем представлении главной героиней. Не обманывайтесь ее наружностью – Пенсл способна предстать настоящей красавицей. Разумеется, ежели не хотите играть, никто вас заставлять и не будет.

Примерно в такой манере трещал без умолку мистер Бантлинг, пока они прогуливались по лужайкам Винчестер-сквер, слегка припорошенным лондонской сажей и тем не менее манящим. Генриетта сочла своего собеседника мужчиной весьма приятным – цветущий, разговорчивый холостяк, обладающий прекрасным даром внушения и ценящий женское общество. Предложение сразу пришлось ей по душе.

– Наверное, я нанесу визит вашей сестре, ежели от нее последует приглашение. Более того, полагаю, что обязана это сделать. Как, вы говорите, ее зовут?

– Пенсл. Имя довольно странное, но неплохое.

– Имя как имя. У нее есть титул?

– Она – жена барона. Самое удобное положение в обществе. Вроде бы и титулованная особа, а вроде и не слишком.

– Уж не знаю; впрочем, меня титулы не пугают. Как вы назвали это место – Бедфордшир?

– Да, Пенсл живет в его северной части. Кому-то графство покажется удручающе однообразным, однако осмелюсь предположить, что вам оно придется в самый раз. Постараюсь выбраться к сестре, пока вы будете у нее гостить.

Время они проводили весьма приятно, и Генриетте было жаль расставаться с любезным джентльменом, однако за день до того она случайно встретила на Пикадилли подруг – двух сестер Клаймер, которых не видела уже год. Приехали они в Британию из Уилмингтона, что в Делавэре, и, совершив путешествие по континенту, уже собирались обратно. Генриетта долго с ними беседовала, и, хотя все говорили взахлеб, запас новостей далеко не исчерпали. Условились, что Генриетта придет отобедать с сестрами назавтра к шести вечера, и теперь она вспомнила, что ее ждут на Джермин-стрит. Она попрощалась с Ральфом и Изабеллой, сидевшими на садовой скамейке в другой части огороженного скверика и занятыми, в отличие от нее самой и мистера Бантлинга, пустым обменом любезностями. С Изабеллой они решили встретиться позже в гостинице Прэтта, и Генриетта пообещала вернуться не слишком поздно. Ральф заметил, что мисс Стэкпол лучше взять кеб – стоит ли идти пешком?

– Похоже, вы намекаете, что прогулка в одиночестве нарушит приличия! – воскликнула Генриетта. – Силы небесные, куда же я попала?

– Совершенно нет необходимости идти в одиночестве, – весело заявил мистер Бантлинг. – Мне будет приятно составить вам компанию.

– Я всего лишь имел в виду – как бы вам не опоздать к ужину, – пожал плечами Ральф, – иначе ваши бедные американские леди решат, что мы вас просто-напросто не отпустили.

– Все же тебе лучше нанять экипаж, Генриетта, – посоветовала Изабелла.

– Я готов его раздобыть – надеюсь, мне здесь доверяют? – не успокаивался Бантлинг. – Давайте немного пройдемся и остановим первый встретившийся кеб.

– Не знаю, как вы, а я не вижу оснований не доверять мистеру Бантлингу, – обратилась к подруге Генриетта.

– И я не вижу, чем он может быть для вас опасен, – безмятежно откликнулась та. – Впрочем, одно ваше слово – и мы проводим вас, пока не попадется свободный кеб.

– Не стоит; мы, пожалуй, пойдем вдвоем. Вперед, мистер Бантлинг! Вы обещали найти мне приличный экипаж.

Тот поклялся свое обещание исполнить, и они оставили Изабеллу с кузеном на площади, на которую уж начали опускаться ранние сентябрьские сумерки. Тишина царила полнейшая; свет ни в одном из домов вокруг Винчестер-сквер не горел, шторы были задернуты, ставни закрыты. Безлюдные тротуары уходили вдаль, и, ежели не считать парочку любопытных детей из бедных кварталов, поглядывающих на компанию сквозь ржавую ограду скверика, пожалуй, вымерший город оживляло лишь красное пятно почтового ящика на углу.

– Скорее всего, Генриетта попросит Бантлинга сесть в кеб и проводить ее до самой Джермин-стрит, – заметил Ральф, теперь называющий мисс Стэкпол не иначе как по имени.

– Вполне возможно, – откликнулась кузина.

– Хотя нет; однако Бантлинг сам предложит ее проводить до места.

– И это вероятно. В любом случае я рада, что между ними установились дружеские отношения.

– По-моему, Генриетта его покорила. Бантлинг явно рассмотрел в вашей подруге незаурядную личность. Полагаю, они могут зайти довольно далеко, – кивнул Ральф.

Изабелла на миг задумалась, а затем возразила:

– Я тоже считаю Генриетту выдающейся личностью, однако сомневаюсь, что у их знакомства будет серьезное продолжение. Вряд ли им удастся понять друг друга. Мистер Бантлинг представления не имеет, какой Генриетта на самом деле человек, да и она его видит впервые.

– Ложные представления – самая обычная основа для прочного союза. А впрочем, постигнуть суть Боба Бантлинга совсем несложно, – рассуждал Ральф. – Мой приятель – существо простое и понятное.

– Так ведь Генриетта еще проще! Кстати, чем мы с вами займемся? – поинтересовалась Изабелла, разглядывая площадь, скромный облик которой в полутьме казался куда более впечатляющим, нежели при свете дня. – Вряд ли вы предложите мне для развлечения прокатиться по Лондону в открытом экипаже?

– Ежели Винчестер-сквер вам по вкусу, отчего бы не остаться здесь? Сейчас довольно тепло, и до темноты еще добрых полчаса; позволите мне выкурить сигарету?

– Делайте все что угодно, только займите меня чем-нибудь до семи часов. К этому времени я намерена вернуться в гостиницу и в одиночестве перекусить двумя яйцами пашот со сладким десертом.

– Не возражаете отужинать в моей компании?

– Нет уж; вас ждет вечерняя трапеза в клубе.

Пройдясь, они вновь вернулись к скамейке в центре сквера, и Ральф закурил. Ему доставило бы огромное удовольствие разделить описанный кузиной скромный ужин, однако и отказ его нисколько не опечалил. Молодому человеку нравилось находиться наедине с Изабеллой в сгущающихся сумерках в самом сердце густонаселенного города: у него создавалось впечатление, будто девушка полностью в его власти. Впрочем, как ею воспользоваться? Разве только сделать вид, что он без малейших возражений принимает решения кузины, ведь и показная покорность доставляла Ральфу немалое наслаждение.

– Почему же вы не хотите пригласить меня на ужин? – после долгой паузы осведомился он.

– Потому что мне это неинтересно.

– Вероятно, вы от меня устали.

– Пока нет, однако через час устану. Считайте, у меня дар предвидения.

– Тогда постараюсь, чтобы вы до семи не заскучали, – заявил Ральф.

Продолжать он не стал, а Изабелла не ответила, и они погрузились в молчание, хоть до того обсуждали способы развлечения. Ральф сделал вывод: кузина чем-то озабочена – а вот чем? Возможных поводов насчитывалось три.

– Видимо, причина отказа от совместного ужина – предстоящий визит неизвестного мне джентльмена? – наконец прервал тишину он.

– Неизвестного джентльмена? О чем это вы? – с непритворным удивлением посмотрела на него Изабелла.

Конкретных предположений у Ральфа не имелось; похоже, его вопрос прозвучал грубо и не слишком умно.

– У вас ведь достаточно друзей, о которых я не имею представления. В вашем прошлом мне участвовать не довелось.

– Ну, вас я приберегала для будущего. Не забывайте, мое прошлое за океаном, сюда я его не привезла.

– Прекрасно! Стало быть, перед вами сидит ваше будущее. Иметь его под рукой – что может быть лучше?

Ральф снова закурил и задумался: вероятно, Изабелла подразумевала отъезд Каспара Гудвуда на континент? Некоторое время он молча пускал в небо колечки дыма, а затем возобновил беседу:

– Я обещал вас развлекать, однако, как видите, пока не преуспел; очевидно, тут нужен человек со смелой фантазией. Что вам мои тщетные попытки? У вас грандиозные идеи и высочайшие требования. Возможно, мне следовало пригласить оркестр или артель скоморохов…

– Одного скомороха достаточно – вы вполне справляетесь. Продолжайте в том же духе, кузен, и минут через десять вы добьетесь моей улыбки.

– Уверяю вас, я предельно серьезен, – возразил молодой человек. – На вас трудно угодить.

– Не понимаю, о чем вы толкуете. Я ничего такого не прошу.

– Вам все не по нраву, – вздохнул Ральф.

Изабеллу после слов кузена бросило в краску: она вроде бы догадалась, что имелось в виду. Только с чего вдруг он начал намекать на подобные материи?

После недолгих колебаний Ральф снова заговорил:

– Очень хочу вам кое-что сказать. Даже не сказать – спросить. Ведь я имею право? Очень заинтересован в вашем ответе.

– Так не смущайтесь, – мягко ответила Изабелла, – я постараюсь удовлетворить ваше любопытство.

– Благодарю. Надеюсь, вы не слишком разгневаетесь, однако лорд Уорбертон рассказал о том, что между вами случилось.

Наша героиня, едва не вздрогнув, устремила взор на раскрытый веер.

– Полагаю это вполне естественным с его стороны.

– Лорд разрешил мне сообщить о нашем разговоре. Он все еще надеется, – продолжил Ральф.

– До сих пор?

– Во всяком случае, несколько дней назад надежда была жива.

– Боюсь, теперь уж нет, – вздохнула Изабелла.

– Жаль, коли так. Уорбертон – партия великолепная.

– Господи, неужто он просил вас со мной поговорить?

– Отнюдь; просто не находил себе места от разочарования, вот и не выдержал. Мы – старые друзья. Уорбертон прислал мне весточку с просьбой приехать, и я отправился в Локли за день до того, как они с сестрой прибыли с визитом в Гарденкорт. Он только что получил ваш отказ и был страшно расстроен.

– Он показал вам письмо? – вскинула голову Изабелла.

– Ни в коем случае! Лишь сообщил, что вежливо отвергнут. Мне его очень жаль, – повторил Ральф.

Помолчав, Изабелла спросила:

– Знаете, сколько раз мы виделись? Пять или шесть, не более.

– Лишний довод в вашу пользу…

– Я не об этом!

– О чем же тогда? Уж не намекаете ли вы, что бедный Уор-бертон – человек поверхностный? Наверняка вы так не думаете.

Подобная мысль в голову Изабелле не приходила ни на минуту.

– Коль скоро лорд Уорбертон не просил вас меня изводить, значит, вы затеяли подобный разговор либо по доброте душевной, либо из желания поспорить.

– Я вовсе не намерен вызывать вас на спор; желаю одного – чтобы вы обрели душевный покой. Еще меня интересуют ваши соображения.

– Что ж, весьма признательна за участие, – грустно усмехнулась Изабелла.

– Полагаете, я вмешиваюсь не в свое дело? Отчего я не могу поговорить с вами как брат с сестрою, не раздражая вас и не ставя в неловкое положение себя? Какой же я кузен, ежели не обладаю подобным правом? Что толку обожать вас бескорыстно, если я не смею надеяться на подобную привилегию? Я – человек нездоровый, лишенный телесных возможностей, обреченный лишь созерцать настоящую жизнь из зрительного зала, и вы мне в этом отказываете, а ведь я уплатил за билет…

Изабелла напряженно прислушивалась к словам кузена, и тот завершил свою речь:

– О чем вы думали, когда решили отвергнуть предложение лорда Уорбертона?

– О чем думала?

– Да, меня интересует логика ваших рассуждений. Что заставило вас совершить столь необычный поступок?

– Я всего лишь не желала выходить за него – вот и вся логика.

– Нет тут никакой логики – я так и знал. Разве это причина? Что вы говорили наедине с собою? Наверняка не только «не хочу замуж».

Изабелла задумалась, а затем ответила вопросом на вопрос:

– Отчего вы назвали мое решение необычным поступком? Примерно так же полагает и ваша матушка.

– Уорбертон – завидная партия. В нем вряд ли отыщется изъян. Опять же, как здесь говорят, он – человек выдающийся. У него внушительное состояние, и его супруга стояла бы в буквальном смысле на пьедестале. В Уорбертоне удачно сочетаются прекрасные душевные качества и высокое положение в обществе.

Изабелла внимательно наблюдала за кузеном. Интересно, насколько далеко тот зайдет?

– Стало быть, я отказала лорду, поскольку он слишком хорош. Я не идеальна, поэтому не смогу составить ему достойную пару. Кроме того, совершенство лорда Уорбертона меня раздражало бы.

– Сказано остроумно, хоть и неискренне, – заметил Ральф. – На самом деле вы полагаете, что в мире нет идеала, который вас удовлетворил бы.

– По вашему мнению, я настолько совершенна?

– О нет. Однако вы чрезвычайно взыскательны независимо от того, как сами себя оцениваете. Между прочим, девятнадцать женщин из двадцати, даже самых что ни на есть требовательных, вполне устроил бы союз с Уорбертоном. Вероятно, вам невдомек, насколько он желанен для многих.

– Об этом я не знаю и знать не хочу. Все же припоминаю одну из наших бесед: вы как-то упомянули, что в натуре лорда имеются некоторые странные черты.

Ральф задумчиво выпустил изо рта струйку дыма.

– Надеюсь, мое тогдашнее замечание на вас не повлияло. Я не имел в виду недостатки: всего лишь говорил об особенностях его воззрений. Жаль, не подозревал о намерениях Уорбертона в отношении вас – обязательно придержал бы язык за зубами. Вроде бы я сказал о присущем лорду скептическом взгляде на собственную личность, однако вполне в ваших силах заставить его поверить в себя.

– Вряд ли… Что я в этом понимаю? Да и не склонна к подобным миссиям. Вижу, вы откровенно разочарованы? – добавила Изабелла, с сочувствием поглядывая на кузена. – Вы наверняка с удовольствием восприняли бы наш с лордом брак.

– Вовсе нет. Никаких желаний подобного рода у меня не имелось. И на роль советчика я не претендую; мне чрезвычайно интересно за вами наблюдать, и этого вполне достаточно.

Изабелла сокрушенно вздохнула:

– Ах, как жаль, что я не испытываю к себе такого же интереса…

– И снова вы неискренни. Вы себе донельзя интересны. А знаете… Раз ваш ответ Уорбертону и впрямь окончателен, я, пожалуй, скажу, что даже рад. Не за вас и уж тем паче не за него. Я рад за себя.

– Так вы намереваетесь сделать мне предложение?

– Ни в коем случае. Ежели взять во внимание мои соображения, подобный шаг станет фатальным: я убью курочку, несущую золотые яйца для моего омлета. Омлет в данном случае – символ моего извращенного замысла. Я испытываю душевный трепет, наблюдая за будущим леди, не желающей выходить за лорда Уорбертона.

– Сдается мне, тетушка с вами заодно, – пробормотала наша героиня.

– Ах, зрителей в этом театре хоть отбавляй! Мы намерены следить за развитием действия до самого финала. Я до конца драмы не дотяну, однако захвачу наиболее интересные акты. Разумеется, вы все ж таки можете выйти за моего друга – и в этом случае вас ждет блистательное будущее, хотя с моей колокольни оно выглядит тривиальным. Тут ведь сюжет предначертан заранее, никаких неожиданностей. Я, знаете ли, обожаю сюрпризы, и сейчас все в ваших руках; жду, что вы дадите представление.

– Не слишком хорошо вас понимаю и все же возражу: ежели вы ожидаете от меня яркого спектакля, вас постигнет разочарование.

– В таком случае в первую очередь оно постигнет вас!

В заявлении Ральфа Изабелла увидела большую долю истины, что заставило ее задуматься. После долгого молчания она резко заявила:

– Я не желаю себя связывать по рукам и ногам – какой тут вред? Не хочу начинать жизнь с брачного союза. Женщине и без того есть чем заняться.

– Замужество обычно дается дамам лучше всего. Хотя вы – особа разносторонняя.

– У меня две стороны, и этого вполне достаточно, – возразила Изабелла.

– Нет, вы определенно самый очаровательный из многогранников, – усмехнулся Ральф, однако, смутившись под взглядом кузины, добавил: – Вы желаете отведать жизнь, и, как говорят молодые люди, черт вас побери, ежели вы отступитесь от своего плана.

– Думаю, у меня это выражается иначе, чем у молодых людей, но вы правы: я намерена постигнуть наш мир.

– Хотите испить полную чашу жизненного опыта?

– Отнюдь, ведь в нее подмешан яд. Просто стремлюсь повидать как можно больше.

– Повидать, но не испытать на себе, – заметил Ральф.

– Вряд ли человек разумный отделяет одно от другого. Я во многом похожа на Генриетту. На днях спросила ее – не собирается ли она замуж. «Пока не посмотрю хорошенько Европу – точно нет!» – ответила она. И у меня точно такие же намерения.

– Уж не планируете ли вы сразить своими чарами какую-нибудь особу королевских кровей?

– О нет, это много хуже, чем брак с лордом Уорбертоном. Однако становится темно, – завершила разговор Изабелла, – пожалуй, мне пора в гостиницу.

Она поднялась со скамьи, однако Ральф, не отводя от нее глаз, продолжал сидеть. Изабелла, сделав шаг, остановилась, и они с кузеном обменялись красноречивыми взглядами, причем в лице молодого человека понимания было больше, чем могли бы выразить слова.

– Пожалуй, вы ответили на мой вопрос, – наконец произнес он. – Я услышал, что хотел, и весьма вам признателен.

– Не думаю, что сказала много.

– Не много, зато самое важное: вас интересует мир, и вы намерены броситься в самую его пучину.

Глаза Изабеллы серебристо сверкнули в темноте.

– Не припоминаю, чтобы такое говорила.

– Не говорили, зато имели в виду, и не спорьте! Ваш план прекрасен.

– Не соображу, что вы пытаетесь мне приписать. К авантюрам я вовсе не склонна – тут женщины от мужчин отличаются.

Ральф неторопливо поднялся, и они прошли к выходу из сквера.

– Женщины нечасто бахвалятся своей отвагой, мужчинам это свойственно куда больше.

– Так ведь им есть чем похвастать.

– Дамам смелость тоже свойственна. Например – вам.

– Разве только доехать в одиночку до гостиницы Прэтта, ни на что иное моей отваги не хватит.

Ральф откинул щеколду калитки и, дождавшись, когда Изабелла выйдет, задвинул ее на место.

– Сейчас найдем вам подходящий кеб.

Они свернули на соседнюю улицу, где поиски экипажа могли увенчаться бо´льшим успехом, и Ральф снова спросил, не позволит ли кузина проводить ее до гостиницы.

– Ни к чему, – ответила та. – Вы слишком устали. Вам пора домой, спать.

Наконец им встретился свободный кеб, и Ральф, подсобив спутнице забраться на сиденье, задержался у дверцы.

– Знаете, когда собеседник забывает о моей немощи, я чувствую себя неловко, – сказал он напоследок. – Однако куда хуже, ежели о ней помнят.

Глава XVI

Провожать себя до гостиницы Изабелла кузену запретила, однако в ее отказе не крылось ничего тайного. Ей всего лишь пришло в голову, что она и без того злоупотребляла терпением Ральфа, и независимый дух настоящей американки, полагающей чрезмерную опеку ограничением свободы, заставил нашу героиню посвятить следующие несколько часов самой себе. Кроме того, Изабелла считала необходимым время от времени уединяться, а со дня прибытия в Англию подобные возможности выдавались нечасто. Такую роскошь она всегда могла позволить себе в Америке, а теперь ей недоставало этих маленьких пауз.

Однако вечером случился инцидент, который вынудил бы любого критика усомниться в невинных причинах отказа Изабеллы от общества кузена. Около девяти часов она сидела в номере гостиницы, пытаясь при тусклом свете двух высоких свечей погрузиться в захваченный из библиотеки Гарденкорта томик. Увы, вместо печатных слов в ее голове крутились совершенно иные – те, что днем сказал Ральф.

Размышления Изабеллы прервал негромкий стук в дверь, вслед за которым на пороге возник коридорный, держащий в руке, словно драгоценный трофей, визитную карточку нежданного гостя. Разобрав на ней имя Каспара Гудвуда, наша героиня замерла, совершенно забыв о стоящем перед ней лакее.

– Следует ли мне пригласить джентльмена, мэм? – напомнил тот о себе с легким поклоном.

Изабелла продолжала колебаться. Наконец, бросив взгляд в зеркало, вздохнула:

– Просите…

В ожидании Каспара она все смотрела на свое отражение, не столько уделяя внимание прическе, сколько пытаясь собраться с духом.

Мистер Гудвуд не заставил себя ждать и уже через секунду пожимал Изабелле ручку, а после исчезновения слуги немедленно – и весьма решительно, тоном, характерным для настойчивого человека, привыкшего получать ответы на свои вопросы, – спросил:

– Почему вы не отозвались на мое письмо?

Ответ у Изабеллы был наготове:

– Откуда вы узнали, что я здесь?

– Мне сообщила мисс Стэкпол, – объяснил Гудвуд. – Сказала, что вы, скорее всего, вечером будете в номере и наверняка меня примете.

– Где вы ее встретили?

– Мы не виделись; я получил от нее письмо.

Изабелла на миг лишилась дара речи. Оба стояли в середине комнаты, словно противники, изготовившиеся к бою или, во всяком случае, к спору.

– Генриетта ни словом не упоминала о переписке с вами, – наконец произнесла Изабелла. – С ее стороны это не слишком порядочно.

– Неужто вам настолько неприятен мой визит?

– Ваше появление неожиданно; я не люблю подобных сюрпризов.

– Вам ведь было известно о моем прибытии в столицу. Разумеется, мы могли встретиться и ненароком – не сегодня, так завтра.

– Надеюсь, вы не настаиваете, будто наша встреча случайна? Я рассчитывала ее избежать. Лондон – огромный город. Столкнуться на его улицах вряд ли возможно.

– У меня сложилось мнение, что даже мысль отправить мне письмо была вам противна.

Изабелла не ответила, настолько ее потрясло предательство Генриетты – иначе подобный поступок и воспринять нельзя.

– Мисс Стэкпол образцом тактичности вряд ли назовешь, – с горечью пробормотала она. – Она слишком многое себе позволяет.

– Я и сам не образец тактичности или иных светских маневров. Вините уж и меня заодно.

Изабелла глянула на Гудвуда. К ее раздражению, и без того твердое лицо поклонника, казалось, обрело еще более резкие грани.

– Разумеется, я виню не столько вас, сколько Генриетту. Полагаю, вам наша встреча и впрямь представлялась неизбежной.

– Именно! – охотно подтвердил Гудвуд. – Так или иначе, я здесь. Позволите ненадолго задержаться?

– Да, конечно; прошу, присаживайтесь.

Изабелла отошла к своему креслу, а гость расположился на первом попавшемся стуле в манере человека, не привыкшего задумываться о мелочах.

– День за днем надеялся получить от вас письмо. Могли бы написать хоть несколько строк!

– Дело не в том, что мне не хотелось много писать. Хоть три страницы, хоть четыре! Я молчала намеренно, – объяснила Изабелла. – Решила, так будет лучше.

Гудвуд не сводил с нее глаз, а когда наша героиня договорила, уткнулся взглядом в ковер, вероятно – дабы не сказать лишнего. В своей неправоте он упорствовал, однако острый ум подсказывал ему: резкие слова лишь подчеркнут ложность его положения. Изабелла всегда ощущала свое превосходство над людьми подобного склада, однако прямо выказывать его не желала, а потому с удовольствием и даже некоторым торжеством ограничилась коротким замечанием:

– Вы ведь прекрасно понимали, что и вам не следовало мне писать!

Каспар поднял взгляд, и Изабелле представилось, будто он смотрит сквозь забрало шлема. Будучи наделен обостренным чувством справедливости, он в любое время дня и ночи готов был отстаивать свою правду.

– Вы сказали, что более никогда не желаете получать от меня весточки; однако со мною все наоборот. Я предупреждал: напомню о себе, и очень скоро.

– Никогда? Я выразилась вовсе не так, – возразила Изабелла.

– Значит, пять лет, десять, двадцать, наконец. Это одно и то же.

– Вы полагаете? Тут огромная разница. Я вполне могу представить, что через десять лет мы вступим с вами в милую переписку. К тому времени мои эпистолярные умения лишь улучшатся.

Она отвела взгляд, сознавая, что в глазах ее не было ни капли той серьезности, что исходила от Гудвуда, однако вновь посмотрела ему в лицо, когда тот произнес:

– Приятно ли проходит ваш визит к дядюшке?

– О, весьма. – Изабелла на секунду примолкла и тут же вновь вернулась к тревожащей ее теме: – Чего вы намерены добиться своей настойчивостью?

– Не желаю вас потерять.

– Как можно потерять то, чего не обрел? Следует чувствовать, когда надобно оставить человека в покое, – вам же будет лучше.

– Вероятно, я внушаю вам отвращение, – уныло пробормотал Каспар.

Вряд ли он желал вызвать у Изабеллы сочувствие; скорее всего, пытался осознать для себя непреложный факт, чтобы встретить его лицом к лицу.

– Вы отнюдь не приводите меня в восторг; ваше появление сейчас для меня совершенно нежелательно, и вы лишний раз это доказываете своим поведением.

Наша героиня сознавала, что мелкие уколы не пробьют броню Гудвуда. Едва с ним познакомившись, сразу пришлось защищаться от его манеры – сей джентльмен вечно давал понять: он, мол, знает лучше самой Изабеллы, что для нее хорошо, а что – нет. В подобных обстоятельствах оружием могла стать лишь полная откровенность. Нечего щадить поклонника, незачем маневрировать, как разумно было бы поступить с человеком менее упорным. Гудвуд обладал способностью обратить в свою пользу любую незначительную уступку, и маневры означали лишь напрасную трату времени. В восприимчивости тем не менее отказать ему наша героиня не могла, однако твердая броня защищала Каспара не только снаружи, но и изнутри, и душевные свои раны он при необходимости врачевал сам. Сейчас Изабелла вновь вернулась мыслями к прежнему своему ощущению: сколько ударов ни наноси, стальные латы бостонца выдержат любой.

– С этим я согласиться никак не могу, – прямо сказал он.

Изабелла почувствовала опасность: в конце концов, Гудвуд сознавал, что отвращение к нему она испытывала далеко не всегда.

– Я тоже – ведь невыносимо поддерживать подобного рода отношения. Забудь вы обо мне хоть на несколько месяцев, между нами вновь возникла бы взаимная приязнь.

– Понимаю. Однако стоит мне последовать вашему совету, и выяснится, что несколько месяцев превращаются в вечность.

– Я вовсе не настаиваю на вечности. Вечность – куда более длительный срок, чем хотелось бы мне самой.

– Вы просите невозможного, – уверенно заявил молодой человек, и наша героиня нашла его уверенность раздражающей.

– Неужто вы не способны на точно отмеренное усилие над собой? Ведь во всем остальном вы сильны.

– Отмеренное усилие? Для чего? – Изабелла замялась, и Каспар продолжил: – По отношению к вам я способен лишь на невероятную страсть. Сильный человек и любит стократ сильнее.

– Не могу не согласиться, – кивнула Изабелла, и впрямь ощутив снедавший Гудвуда жар, манящий отринуть действительность и возбуждающий воображение. Впрочем, она тотчас стряхнула морок. – Вы можете продолжать обо мне думать или, напротив, забыть – все что угодно, только оставьте меня в покое.

– До каких пор?

– На год или два.

– То есть? Между одним годом и двумя огромная разница.

– Пусть будет два, – с подчеркнутым нетерпением произнесла Изабелла.

– Что же мне дадут эти два года? – невозмутимо осведомился молодой человек.

– Я буду весьма вам признательна.

– Какова будет награда?

– Неужто вам необходима награда за великодушный поступок?

– Разве вы не требуете от меня жертвы?

– Великодушия без жертв не бывает. Впрочем, мужчинам подобные мысли чужды. Принеся жертву, вы добьетесь от меня искреннего восхищения.

– Восхищение ровным счетом ничего не стоит. Какой с него прок? Меня заботит лишь одно – когда вы выйдете за меня замуж?

– Никогда – ежели вы намерены пробуждать во мне те чувства, что сегодня.

– Что я выиграю, бросив попытки пробудить в вас чувства противоположные?

– То же самое, что и попытками надоесть мне до смерти!

Гудвуд снова опустил глаза, на сей раз занявшись разглядыванием своей шляпы. Его лицо залил густой румянец, и наша героиня обнадежилась: наконец ее прямота достигла цели, однако молчание поклонника возбудило в ней чувства романтические. Не стоит ли лишний раз к нему присмотреться? История классическая – сильный мужчина, испытывающий душевную боль, внушает симпатию, хотя Гудвуд вряд ли мог рассчитывать на подобные движения души Изабеллы.

– Зачем, зачем вы заставляете меня говорить вам такие слова? – вскричала дрожащим голосом она. – Я желаю быть с вами любезной. Неужто вы полагаете, что я получаю удовольствие, разуверяя неравнодушного ко мне человека? Неужто я не вправе ощущать чуткости по отношению к себе? Всякий из нас должен взвешивать свои поступки. О, я знаю – вы рассудительны и всегда имеете резоны действовать так, а не иначе, но замуж я не хочу и совершенно не намерена сейчас думать о браке. Возможно, не захочу никогда. Никогда, слышите? У меня есть право на подобные воззрения. Разве милосердно столь настойчиво принуждать женщину действовать против ее воли? Ежели я причинила вам боль – простите меня. Это не моя вина: я не желаю связывать себя узами брака лишь для того, чтобы вас ублаготворить. Не готова сказать, что навек останусь вашим другом, такого рода обещание при наших обстоятельствах – не более чем насмешка над правдой. Давайте отложим этот разговор до лучших времен.

Слушая ее речь, Каспар продолжал изучать бирку своего шляпника и поднял глаза далеко не сразу после того, как Изабелла замолчала. Выражение нетерпения и надежды, светившееся во взгляде нашей героини, на миг привело его в замешательство.

– Я уеду домой. Уеду завтра же, – наконец тяжело обронил он, – однако не могу смириться с мыслью, что потеряю вас из вида.

– Вас это пугать не должно. Со мною ничего не случится.

– Готов дать голову на отсечение: за два года вы выйдете замуж за другого.

– Вот и все ваше великодушие!

– Отчего нет? Держу пари, от предложений у вас отбоя не будет.

– Я только что сказала: замуж не собираюсь и почти уверена, что никогда не выйду.

– Да, говорили; особенно мне нравится «почти». Нет, я не верю вашим словам.

– Что ж, спасибо и на том. Полагаете, я лгу, лишь бы от вас избавиться? Очень любезно с вашей стороны…

– Кто запретит мне так думать? Гарантий вы мне не даете никаких.

– Только этого не хватало!

– Вам наверняка представляется, что ваше слово нерушимо, потому что вы сами сейчас в него верите. Однако я в больших сомнениях, – продолжал гнуть свою линию молодой человек, словно готовясь к худшему.

– Что ж, прекрасно. Предположим, гарантий и вправду не существует. Думайте как угодно.

– Более того, я вовсе не уверен, что, не спуская с вас глаз, смогу хоть как-то повлиять на события.

– Не уверены? Знаете, вы внушаете мне страх. Полагаете, меня легко соблазнить? – неожиданно выпалила Изабелла.

– Нет, вовсе нет. Только в этой мысли и нахожу утешение. Однако в мире немало блестящих мужчин; да хоть бы и один-единственный – уже достаточно! Как раз он вас и очарует! Обычные мужчины вас, разумеется, не привлекают…

– Вероятно, под блестящими вы имеете в виду умных, – покачала головой Изабелла, – а иначе и не соображу, что вы подразумеваете. Однако мне совершенно не требуется умный ментор, который учил бы меня жизни. Благодарю – разберусь сама.

– В чем разберетесь? Как жить в одиночестве? Когда постигнете эту науку, обучите ей и вашего покорного слугу.

Изабелла долго смотрела на молодого человека, затем слабо улыбнулась.

– Вам надобно жениться, Каспар.

Читатель простит мистера Гудвуда, ежели высказывание юной леди показалось ему бесчеловечным – ведь повод для подобного выпада вряд ли был для него очевиден. Бостонец ясно понял одно: Изабелла не хочет, чтобы он блуждал, словно одинокий волк.

– Да простит вас бог… – хмуро пробормотал он и отвернулся.

Наша героиня на миг впала в замешательство и даже ощутила желание оправдаться. Проще всего было предложить Каспару встать на ее место.

– Вы ко мне несправедливы. Не знаете, что сказать, – так лучше помолчите! – возбужденно заговорила она. – Я отнюдь не легкая добыча и уже доказала обратное.

– Мне доказали, без сомнения.

– Не только вам. – Изабелла помолчала. – На прошлой неделе я отвергла предложение руки и сердца от – как вы сказали – блестящего мужчины.

– Рад слышать, – угрюмо промолвил молодой человек.

– Подобное предложение приняло бы большинство девушек. Лучшего и пожелать нельзя… – Она не собиралась рассказывать грустную историю и все же ощутила огромное удовлетворение, сбросив с плеч тяжелый груз и оправдавшись перед самой собою. – Джентльмен, к которому я прекрасно отношусь, готов был бросить к моим ногам внушительное состояние и высокое положение в обществе.

Каспар воззрился на нее с внезапно пробудившимся интересом.

– Англичанин?

– Английский аристократ, – ответила Изабелла.

Помолчав, Каспар объявил:

– Счастлив, коли вы его разочаровали.

– Стало быть, у вас имеются товарищи по несчастью, так что примиритесь.

– Я не назвал бы его товарищем, – мрачно пробормотал молодой человек.

– Отчего же? Ведь я отказала ему решительно и бесповоротно.

– От этого он товарищем мне не стал. Кроме того, он англичанин.

– Разве англичане не такие же люди?

– Люди, только совсем другого сорта. Мне до них дела нет.

– Вы рассержены, – заметила Изабелла. – Пожалуй, мы обсудили все, что могли.

– О да, рассержен – еще как, уж простите.

Изабелла отвернулась, подошла к раскрытому окну и остановилась, глядя в темную пустоту улицы, лишь едва освещенную газовым фонарем. Некоторое время они молчали. Каспар, которому наша героиня, по сути, предложила уйти, намек понял, однако задержался, облокотившись о каминную доску, – упорствовал, не боясь показаться навязчивым. Изабелла была ему слишком дорога; переплыв океан, чтобы вырвать у нее хоть подобие обещания, он не находил в себе сил так легко отказаться от своей избранницы.

Она отошла от окна и встала перед молодым человеком.

– Вы совсем ко мне несправедливы, тем более после моих откровений. Не стоило мне ничего рассказывать, раз вам это совершенно не важно.

– Ах, – вскричал, Каспар, – ежели бы вы, отказывая англичанину, думали обо мне!

Он замер, опасаясь, что Изабелла развеет его мечту.

– В какой-то миг я о вас вспомнила.

– В какой-то миг? Не понимаю… Коли мои чувства хоть что-то для вас значат, то «в какой-то миг» – вовсе не те слова, что мне хотелось бы услышать.

Изабелла покачала головой, словно осознав свой промах.

– Я отказала благородному доброму джентльмену. Надеюсь, вы удовлетворены?

– Ах, спасибо! – мрачно сказал Каспар. – Разумеется, премного благодарен.

– А теперь вам лучше уехать домой.

– Могу ли я увидеться с вами еще раз?

– Не стоит. Вы снова заведете тот же разговор, хотя сами видите – ваши попытки ни к чему не приведут.

– Обещаю, при следующей встрече не скажу ни слова, которое пришлось бы вам не по душе.

На секунду задумавшись, Изабелла ответила:

– Через день-другой я возвращаюсь в Гарденкорт и не могу предложить вам туда нагрянуть. Ваш визит будет выглядеть… неподобающе.

На сей раз в раздумья погрузился Каспар.

– Все же вам следует отдать мне должное – неделю назад я получил предложение посетить поместье вашего дядюшки, однако его отклонил.

– От кого же? – не сумела скрыть удивление Изабелла.

– От мистера Ральфа Тушетта – вашего, насколько понимаю, кузена. Пришлось отказаться, ибо разрешением лично от вас я не располагал. Вероятно, совет пригласить меня исходил от мисс Стэкпол.

– Естественно, от кого же еще! Однако Генриетта слишком много себе позволяет…

– Не гневайтесь на нее – ведь она так поступила из расположения ко мне.

– При чем тут вы? Отказались – и правильно сделали, я вам признательна.

Она содрогнулась, представив, как лорд Уорбертон и мистер Гудвуд встречаются в Гарденкорте: ситуация для лорда была бы крайне неловкой.

– Куда вы собираетесь после того, как распрощаетесь с дядей? – поинтересовался Каспар.

– Поеду за границу с тетушкой – в Италию и прочие страны.

Говорила Изабелла совершенно невозмутимо, и у молодого человека на сердце залегла тяжесть. Ему мерещилось, как избранницу затягивает в те круги, куда ему, Каспару, нет доступа.

– Когда вернетесь в Америку?

– Наверное, нескоро. Я счастлива в Европе.

– Вы намерены отказаться от своей страны?

– Не говорите глупости, мистер Гудвуд.

– Я понятия не буду иметь, где вы…

– Что вы говорите… – довольно снисходительно ответила Изабелла. – Теперь ведь из одной страны в другую добраться совсем несложно, и невольно думаешь: мир тесен.

– Для вас тесен, а для меня велик! – воскликнул Каспар столь непосредственно, что юная леди вполне могла бы растрогаться.

Однако она дала себе зарок: никаких уступок! Подобное отношение стало частью недавно разработанной ею системы, оставалось лишь твердо придерживаться ее и сейчас.

– Не сочтите за неучтивость, однако именно того я и добиваюсь: намерена скрыться с ваших глаз. Будь вы неподалеку, каждый миг чувствовала бы, что вы за мною следите, а мне это вовсе не по душе – я слишком ценю свободу. Ничего дороже независимости для меня в этом мире нет, – несколько высокопарно продолжила Изабелла.

Каким бы внутренним превосходством ни отдавала речь нашей героини, Каспара Гудвуда она нисколько не уязвила. Более того, он пришел в восхищение, с самого начала предполагая, что Изабелла – вольная птица, испытывающая потребность в прекрасном свободном полете. Силы своей избранницы он ничуть не опасался, ибо и сам был силен. Ежели та намеревалась его поразить, то ничего не добилась – Каспар лишь улыбнулся, поскольку усмотрел в них нечто общее.

– Меньше всего я желал бы ограничить вашу свободу. Что может доставить мне наслаждение большее, чем видеть, как вы действуете, повинуясь лишь собственной воле? Как раз для того я и намерен на вас жениться: моя цель – дать вам полную независимость.

– Прекрасный софизм, – с очаровательной усмешкой заметила Изабелла.

– Незамужняя женщина ваших лет, увы, всегда зависит от обстоятельств; ей дозволено далеко не все – преграды встречаются на каждом шагу.

– Тут как посмотреть, – с воодушевлением ответила Изабелла. – Я ведь не подросток и могу делать, что пожелаю. В конце концов, я принадлежу к самому независимому классу; родителей у меня нет, я небогата и не считаюсь признанной красавицей, а складом мышления обладаю самым серьезным. Таким образом, робости и подчинению условностям во мне взяться неоткуда – подобной роскоши я себе позволить не могу. Кроме того, стараюсь жить своим умом – лучше ошибусь, чем не буду иметь мнения вовсе. Не хочу быть безликой овцой в отаре! Намерена сама выбирать судьбу и познать мир глубже, чем мне готовы дозволить.

Она помолчала и тут же продолжила, не дав Каспару, уж открывшему рот, вставить ни слова.

– Вот о чем я хотела сказать, мистер Гудвуд. Вы боитесь, как бы я не вышла замуж. Ежели вдруг услышите, что к тому якобы идет – ведь о девушках нередко распространяют подобные слухи, – вспомните мои слова о любви к свободе и не смейте в них сомневаться.

Изабелла говорила с такой страстной убежденностью, что Каспар, очарованный честным взглядом сияющих глаз, ей поверил и, заметно успокоившись, нетерпеливо спросил:

– Стало быть, вы всего лишь желаете посвятить пару лет путешествиям? Я вполне готов подождать два года, а вы тем временем езжайте, куда велит душа. Не томите: ведь таковы ваши намерения? Я вовсе не хочу, чтоб вы сковали себя условностями – да и сам их не люблю. Собираетесь развивать свой ум? Как по мне, он и без того блестящ, однако коль скоро вы стремитесь странствовать и посещать разные страны – я буду счастлив помогать вам в меру моих сил.

– Вы очень добры; впрочем, я всегда это знала. Более всего вы мне поможете, ежели нас на время разделит океан.

– Вы заставляете меня предполагать, что намерены совершить нечто ужасное… – вздохнул Каспар.

– Очень может быть. Кто знает, что мне придет в голову? Однако и для ужасных поступков требуется свобода.

– Что ж… – пробормотал молодой человек, – я уеду.

Он протянул Изабелле руку с показной уверенностью, которой вовсе не испытывал.

Между тем наша героиня доверяла ему вполне. Вряд ли Каспар всерьез считал Изабеллу способной на злодеяние, хотя, как ни крути, выбор свой она отстаивала с горячностью, ничего хорошего не предвещающей.

Обменявшись с молодым человеком дружеским рукопожатием, наша героиня ощутила к нему огромное уважение. Так или иначе, он не был безразличен, а великодушие его Изабелла под сомнение не ставила. Несколько времени они стояли, глядя друг на друга, затем она тепло, почти нежно произнесла:

– Вы поступаете правильно и, проявив рассудительность, совершенно ничего не теряете.

– Я отыщу вас через два года, где бы вы ни были, – твердо, в своей манере, заявил Каспар.

Нам уже приходилось наблюдать непоследовательность юной леди, вот и на сей раз она вдруг сделала крутой поворот:

– Помните – я ничего не обещаю. Решительно ничего! А еще не забудьте: я вовсе не легкая добыча, – продолжила Изабелла уже гораздо более мягким тоном.

– Боюсь, независимость вам надоест до смерти.

– Наверное, и даже вполне возможно. Как только этот день наступит, буду рада видеть вас снова.

Она положила ладонь на ручку двери, ведущей в ее комнату, и на миг остановилась, ожидая ухода гостя. Тот застыл, будто лишившись способности шевелиться. Во всей его позе ощущалось нежелание расставаться со своей избранницей, а в глазах застыл горький упрек.

– Сейчас я должна вас покинуть, – вздохнула Изабелла, отворила дверь и скрылась в темноте.

В окно едва пробивался неясный свет со двора гостиницы, позволяя нашей героине различать очертания мебели, тусклые блики на зеркале и большую кровать с четырьмя столбиками на каждом углу. Изабелла встала посреди комнаты и прислушалась: Каспар Гудвуд, помедлив, вышел из гостиной. Изабелла еще некоторое время не двигалась с места, а затем, подчинившись неодолимому порыву, упала на колени перед кроватью и спрятала лицо в ладонях.

Глава XVII

Изабелла не молилась; все ее тело охватила судорожная дрожь. Подобное случалось с нею нередко, однако сейчас она вибрировала, словно звенящая струна арфы. Надеть бы на арфу чехол да застегнуть его наглухо… Но нет: ей хотелось перебороть волнение. Простояв некоторое время на коленях, она сумела немного успокоиться. Уход Каспара Гудвуда доставил Изабелле огромное удовольствие: будто наконец оплатила долг, что висел над головой, как дамоклов меч. Ощутив облегчение, она склонила голову еще ниже. Радость заставляла сердце биться чаще, и в этом было нечто постыдное, кощунственное и неуместное. Через десять минут Изабелла поднялась и вышла в гостиную. Дрожь еще не до конца улеглась, и состояние нашей героини объяснялось двумя причинами: во-первых, трудной беседой с Каспаром, а во-вторых, вероятно, ее возбудило ощущение собственной власти над поклонником.

Усевшись в кресло, Изабелла взяла книгу, но даже и не подумала ее открыть. Откинувшись на спинку, она негромко замурлыкала себе под нос, как порой делала после не самых очевидных поступков, и предалась удовлетворенным размышлениям об отказе двум пылким поклонникам за какие-то две недели. Стремление к свободе, о котором она столь решительно поведала Каспару, пока в практические действия не перешло: возможностей предаваться своей мечте у Изабеллы было совсем немного. Сегодня же она сделала весьма серьезный шаг, вкусив радость победы – пусть большой битвы и не состоялось; планы начали исполняться. Придя в радостное состояние духа, Изабелла тем не менее ощутила угрызения совести, представив мистера Гудвуда, печально бредущего по темным улицам. Открылась дверь, и наша героиня с опаской приподнялась в кресле, решив, что поклонник вернулся, однако в номер вошла Генриетта.

Едва глянув на подругу, корреспондентка догадалась: той недавно выпало нелегкое испытание, а какое – сообразить несложно. Она тут же подошла к Изабелле, однако та встретила ее холодным молчанием. С одной стороны, наша героиня находилась в приподнятом настроении, отправив мистера Гудвуда обратно в Америку – стало быть, его визит пришелся кстати. С другой – она не забыла, как Генриетта заманила ее в ловушку.

– Он приходил, дорогая? – воскликнула корреспондентка.

Изабелла отвернулась и некоторое время не удостаивала подругу ответом, а затем покачала головой:

– Вы поступили дурно.

– Из самых лучших побуждений! Надеюсь, и вы тоже?

– Не вам судить. Вы лишились моего доверия.

Говорила Изабелла крайне неодобрительно, однако бескорыстная Генриетта на тон ответа никакого внимания не обратила – волновали ее лишь чувства подруги.

– Изабелла Арчер, – твердо и серьезно заявила она, – ежели вы отдадите свою руку одному из местных джентльменов, считайте, что мы больше не подруги.

– Прежде чем бросаться подобными угрозами, дождитесь, пока мне сделают предложение, – ответила Изабелла.

О попытках лорда Уорбертона она Генриетте не сказала ни слова и возвращаться к этой истории не собиралась. Оправдываться? Вот еще!

– Не сомневайтесь: как только окажетесь на континенте – предложений долго ждать не придется. Энни Клаймер трижды предлагали руку и сердце в Италии. Маленькой простушке Энни, представьте!

– Ну, раз она устояла, чем я хуже?

– Полагаю, поклонники Энни не слишком настаивали. С вами дело другое.

– Вы мне льстите, – невозмутимо ответила Изабелла.

– Вовсе нет – я говорю чистую правду! Вы ведь не станете отрицать, что дали мистеру Гудвуду надежду?

– Не понимаю, с чего я должна перед вами отчитываться. Еще раз повторяю: доверять вам я больше не могу. Однако, коли уж вы принимаете такое участие в мистере Гудвуде, не буду скрывать – он сей же час возвращается в Америку.

– Хотите сказать, что вы его отвергли? – ахнула Генриетта.

– Всего лишь попросила оставить меня в покое. И от вас прошу того же.

Растерянно моргнув, Генриетта отошла к зеркалу над каминной полкой и сняла шляпку.

– Надеюсь, ужин с сестрами Клаймер доставил вам удовольствие, – продолжила Изабелла, однако подруга не дала себя отвлечь пустыми разговорами:

– Куда вас влечет, Изабелла Арчер?

– Прямо сейчас? В кровать, – все тем же легкомысленным тоном ответила наша героиня.

– Я имею в виду – сознаете ли вы, что делаете? – настаивала Генриетта, осторожно взмахнув шляпкой.

– Понятия не имею и в том нахожу удовлетворение. Несущаяся вдаль карета, темная ночь, четверка резвых лошадей на невидимой дороге – вот мое представление о счастье.

– Явно не мистер Гудвуд научил вас, как говорить подобные вещи, – вы выражаетесь словно героиня неприличного романа, – хмыкнула Генриетта. – Боюсь, впереди вас ждут ужасные ошибки.

Изабеллу бесцеремонность подруги возмутила, и все же она на миг задумалась: нет ли доли истины в ее заявлении? В итоге лишь сказала:

– Наверное, вы и впрямь меня очень любите, раз позволяете себе быть столь бестактной.

– Люблю всей душой, Изабелла, – с чувством откликнулась Генриетта.

– Ежели я вам настолько дорога, оставьте меня в покое – прошу еще раз.

– Смотрите, этак в покое останетесь надолго.

– То же самое говорил и мистер Гудвуд. Я ответила, что готова рискнуть.

– Да уж, бесстрашия вам не занимать. Вы меня пугаете, Изабелла! – вскричала Генриетта. – Когда мистер Гудвуд возвращается в Америку?

– Не знаю, он не сообщил.

– Вероятно, вы даже не сочли нужным поинтересоваться, – иронически заметила подруга.

– Я слишком мало доставила ему радости, чтобы иметь право на расспросы.

Генриетта едва сдержала язвительное замечание и лишь воскликнула:

– Хорошо, что мы близко знакомы, иначе я назвала бы вас бессердечной!

– Перестаньте, – ответила Изабелла, – иначе вы меня совсем расстроите.

– Боюсь, уже расстроила. Ладно… во всяком случае, надеюсь, что бедный мистер Гудвуд встретится на пароходе с Энни Клаймер.

На следующее утро Генриетта сообщила, что возвращаться сейчас в Гарденкорт не планирует, хотя мистер Тушетт оказал бы ей радушный прием. Ее ждала поездка к леди Пенсл, и мистер Бантлинг обещал доставить приглашение. Генриетта во всех подробностях пересказала свой разговор с компанейским приятелем Ральфа и заявила: наконец нащупала ниточку, которая наверняка приведет к интересным впечатлениям, тем более мистер Бантлинг в получении приглашения от сестры полностью уверен. Как только оно поступит, Генриетта немедля отправится в Бедфордшир. Коли Изабелле будут любопытны ее исследования – милости просим заглянуть в ближайшие выпуски «Интервьюер». Генриетта явно не сомневалась, что скоро ознакомится с жизнью английского общества изнутри.

– Куда вас влечет, Генриетта Стэкпол? – повторила Изабелла вчерашний вопрос подруги.

– К самому высокому положению. Стану королевой американской журналистики. Ежели мой следующий очерк не разойдется по всему Западу, клянусь: я проглочу свою перочистку!

Генриетта уже договорилась с Энни Клаймер пройтись по магазинам и закупить все необходимое в дорогу – мисс Клаймер прощалась с полушарием, в котором ее оценили по достоинству. Вскоре она отправилась на Джермин-стрит. После ее ухода коридорный доложил о Ральфе Тушетте. Как только тот открыл дверь, Изабелла заметила: кузен чем-то озабочен. Новости он выложил едва ли не с порога – пришла телеграмма от его матушки с сообщением о тяжелом приступе старой болезни отца. Миссис Тушетт была крайне встревожена и умоляла сына немедля вернуться в Гарденкорт. Против обыкновения, на сей раз текст телеграммы поводов для критики не давал.

– Я решил, что лучше всего сперва побеседовать с доктором – сэром Мэттью Хоупом, – рассказал Ральф. – По счастью, он как раз в городе. Мы сговорились встретиться в половине первого, и я попрошу его приехать в Гарденкорт. Мистер Хоуп охотно согласится, тем паче что и раньше наблюдал папеньку – и дома, и в Лондоне. В два сорок пять отходит скорый поезд, на нем и поеду. Вы можете присоединиться ко мне или прибыть через несколько дней – как вам будет удобно.

– Разумеется, я поеду с вами! – воскликнула Изабелла. – Вряд ли я чем-то помогу дядюшке, однако он болен, и я хочу быть рядом.

– По-моему, вы его любите, – с застенчивой улыбкой предположил Ральф, – и цените по достоинству, в отличие от многих – ведь папенька слишком сложен.

– Я его обожаю, – подтвердила Изабелла.

– Что ж, очень рад. Кстати, он тоже вами восхищен – почти так же, как я.

Изабелла удовлетворенно кивнула, хотя на минуту в голову закралась мысль: как хорошо, что мистер Тушетт из тех поклонников, что не собираются делать ей предложения… Вслух же она сказала совсем о другом – мол, имеются и другие веские причины не задерживаться в Лондоне. Столица ее утомила, хотелось поскорее уехать, к тому же Генриетта собралась в Бедфордшир.

– В Бедфордшир?

– Да, к леди Пенсл, сестре мистера Бантлинга, – та должна прислать Генриетте приглашение.

Несмотря на тревогу, Ральф расхохотался, однако быстро вновь помрачнел.

– Бантлинг – человек решительный. Но вдруг приглашение затеряется по дороге?

– Всегда полагала, что английская почта безупречна.

– Ну, и на старуху бывает проруха, – пожал плечами молодой человек. – Впрочем, старина Бантлинг – рыцарь без страха и упрека. Что бы ни случилось, о Генриетте он позаботится.

Ральф отправился на встречу с доктором Хоупом, а Изабелла занялась приготовлениями к отъезду из гостиницы. Опасность, в которой очутился дядюшка, взволновала нашу героиню чрезвычайно, и, стоя у раскрытого чемодана, она со слезами на глазах растерянно оглядывала комнату. Вероятно, по этой причине к двум часам, когда вернулся кузен, вещи были еще не сложены. В гостиной молодой человек застал мисс Стэкпол, только что поднявшуюся в номер после ленча, и та выразила Ральфу соболезнования по поводу болезни старика.

– Мистер Тушетт – великий человек, – вздохнула Генриетта, – и останется таковым до последнего. Ежели и в самом деле наступают последние его дни – уж простите за подобные слова, однако вы наверняка держали в уме печальный исход, – мне жаль, что не получится появиться в Гарденкорте.

– Надеюсь, в Бедфордшире вас ждут более интересные развлечения.

– Неловко развлекаться, когда происходят столь грустные события, – приличествующим случаю тоном ответила Генриетта. – Мне хотелось бы присутствовать при прощании.

– Отец может прожить еще долго, – возразил Ральф и тут же, перейдя к более жизнерадостным темам, принялся расспрашивать корреспондентку о предстоящей поездке.

Сознавая, что молодому человеку приходится нелегко, та на сей раз обращалась к нему мягко и между прочим поблагодарила за знакомство с мистером Бантлингом.

– Ваш друг поведал мне много интересного, – сообщила она. – Рассказал о светских новостях, о королевской семье… Ежели по правде, пока не могу сообразить, насколько услышанное мною делает честь правящей династии. Впрочем, мистер Бантлинг настаивает, что у меня просто своеобразный подход. Ничего; пусть только даст мне факты, а я уж быстро сложу их в цельную картину.

Далее Генриетта упомянула о любезном обещании Бантлинга подъехать после обеда и вывести ее в город.

– В город? Куда же именно? – отважился уточнить Ральф.

– Собирается показать мне Букингемский дворец, чтобы я получила представление, как живет королева.

– А! Стало быть, мы оставляем вас в хороших руках. Наверняка вскорости услышим, что вас пригласили еще и в Виндзорский замок.

– Ежели предложит – я готова. Тут стоит лишь приступить к делу, дальше уж идет само собою. И все же, – добавила Генриетта, – я не нахожу себе места. Меня беспокоит Изабелла.

– Чем снова отличилась моя кузина?

– Я вам уж многое рассказала, так что вреда не будет. Раз начала – всегда дохожу до конца. Мистер Гудвуд был здесь вчера вечером.

Ральф изумленно распахнул глаза и побагровел, вспомнив, как Изабелла, прощаясь с ним на Винчестер-сквер, опровергла его предположение о свидании с поклонником. Двуличность кузины сильнейшим образом уязвила молодого человека. С другой стороны, напомнил он себе, ему-то что? Свидание и свидание – ради бога. Во все времена юные леди хранили сердечные дела в тайне. Поэтому ответ Ральф дал самый дипломатичный:

– Что ж, насколько я понял ход ваших рассуждений, вас подобное развитие событий вполне устраивает.

– Вы о визите мистера Гудвуда? Само по себе это неплохо. Да, я сплела небольшой заговор – дала ему знать: мол, Изабелла в Лондоне, а когда меня удачно пригласили на ужин, послала ему весточку с тонким намеком. Надеялась, он застанет подругу в одиночестве. Не буду притворяться: рассчитывала, что вы не станете мешать их встрече. Мистер Гудвуд появился в гостинице, однако лучше бы не появлялся…

– Так кузина была с ним жестока?

Лицо Ральфа засветилось при мысли, что Изабелла все же не лицемерила.

– Точно не знаю, как именно сложилась их беседа. Однако Изабелла явно не оправдала ожиданий мистера Гудвуда. Отправила его обратно в Америку…

– Бедный мистер Гудвуд! – вздохнул Ральф.

– Похоже, моя подруга спала и видела, как бы от него избавиться.

– Бедняга… – повторил молодой человек.

Надобно сказать, что реплики он подавал машинально, а думал вовсе о другом.

– Мне не нравится, как вы говорите. По-моему, вам безразлично.

– Ах, – вздохнул Ральф, – вы совсем забыли: я ведь не знаком с этим достойным джентльменом и никогда его не видел.

– Ну, я с ним еще встречусь. Скажу – пусть не отчаивается. Полагаю, Изабелла все же одумается, иначе и сама махну рукой. Я имею в виду – на свою подругу.

Глава XVIII

Ральфу пришло в голову, что в данных обстоятельствах прощание кузины с Генриеттой может оказаться довольно напряженным, а потому к выходу из гостиницы он спустился первым. Через некоторое время Изабелла к нему присоединилась, и в ее глазах молодой человек приметил, как ему показалось, следы едва завершившегося бесплодного спора. Путь до Гарденкорта они проделали почти в полном молчании, и слуга, встретивший их на станции, обнадеживающих вестей о состоянии мистера Тушетта не принес. Ральф поздравил себя за предусмотрительность: хорошо, что сэр Мэттью Хоуп обещал приехать пятичасовым поездом и остаться на ночь.

Миссис Тушетт, как выяснилось по прибытии, неотлучно дежурила у постели супруга. Стало быть, сказал себе Ральф, маменьке требовался лишь повод, чтобы проявить себя. Сложные натуры выказывают лучшие свои качества в непростых обстоятельствах.

Изабелла прошла к себе в комнату, ощущая повисшую в доме тяжелую тишину – предвестницу несчастья. Через час она, однако, спустилась по лестнице в поисках тетушки, желая расспросить ее о здоровье больного. Заглянула в библиотеку, однако никого там не обнаружила. В сырую и прохладную погоду, еще более испортившуюся в последние дни, миссис Тушетт вряд ли предприняла бы обычную свою прогулку на воздухе, и наша героиня совсем уж было решилась отправить горничную на разведку на половину тетушки, когда услышала неожиданные звуки – в гостиной кто-то негромко музицировал. Тетушка к фортепиано никогда и близко не подходила – стало быть, развлекается Ральф? Коли так – значит, его тревога по поводу отца улеглась?

Приободрившись, наша героиня направилась на звуки музыки. Гостиная в Гарденкорте представляла собой весьма обширное помещение; фортепьяно располагалось в самом дальнем от дверей углу, так что сидящая у инструмента спиною к входу совершенно незнакомая дама появления Изабеллы сперва не заметила. На эту великолепную, затянутую в роскошное платье спину наша юная леди и воззрилась с немалым удивлением.

Очевидно, дама приехала с визитом, пока Изабелла отсутствовала; странно, что никто из прислуги не упомянул о гостье… Впрочем, известно, насколько сдержанны могут быть слуги, выполняя распоряжения хозяев. К тому же горничная миссис Тушетт держала себя с Изабеллой весьма сухо, и та тоже ей не слишком доверяла, всякий раз норовя выскользнуть из ее ловких рук, кстати сказать, наводивших должный блеск на перышки нашей героини.

Само по себе появление гостьи в доме нашу героиню нисколько не смутило; каждое новое знакомство, как считала она с детства, способно оказать важное влияние на дальнейшую жизнь. Некоторое время Изабелла предавалась подобным рассуждениям, а затем отметила: играет незнакомка великолепно – точно что-то из Шуберта, хотя и не слишком знакомое. Пальцы ее касались клавиш мягко и свободно, с большим умением и чувством. Наша героиня тихонько присела и, дождавшись финала, испытала желание поблагодарить гостью. Поднялась со стула, и незнакомка тотчас обернулась, словно только что заподозрив присутствие постороннего.

– Прекрасная пьеса, а ваше мастерство придало ей еще больше очарования! – с присущей ей неподдельной искренностью восторженно воскликнула Изабелла.

– Надеюсь, я не побеспокоила мистера Тушетта? – мило приняла комплимент дама. – Дом ведь большой, а гостиная так далеко от его половины, что я решила рискнуть, тем более играла du bout des doigts [4].

Хм, француженка? Кто ж еще может разговаривать столь изысканно… Изабелла заинтересовалась гостьей вдвойне.

– Надеюсь, у дядюшки все более или менее благополучно. Наверняка столь прекрасная музыка сразу заставила его приободриться.

Гостья улыбнулась и мягко возразила:

– Боюсь, бывают времена, когда даже Шуберт не способен помочь. Впрочем, это должны быть совсем уж плохие дни.

– Ну, последнее не про меня, – ответила Изабелла. – Напротив, была бы счастлива еще немного послушать вашу игру.

– Ежели вам нравится – с удовольствием.

Любезная незнакомка вновь заняла место у инструмента и взяла несколько аккордов. Изабелла пристроилась поближе, но гостья вдруг замерла, подняв руки над клавишами, и обернулась. Было ей около сорока, на вид не сказать чтобы красавица, однако очень милая.

– Прошу меня простить, – произнесла она. – Вы ведь племянница, та самая юная американка?

– Родная племянница миссис Тушетт, – кивнула Изабелла.

Дама у фортепьяно продолжала сидеть вполоборота, с большим интересом поглядывая на нашу героиню.

– Вот и прекрасно! Значит, мы с вами соотечественницы, – заметила она и продолжила играть.

Выходит, не француженка… Первое предположение было весьма романтичным, так что Изабелла едва не испытала разочарование. С другой стороны, встретить в Англии столь не-обычную американку куда интереснее, нежели француженку…

Дама играла в той же манере, что и раньше, – мягко и с большим чувством, а за окном гостиной тем временем начало смеркаться. Короткий осенний день подходил к концу, и припустил нешуточный дождь, омывающий своими струями серую траву лужайки; поднявшийся ветер закачал верхушки старых деревьев. Наконец музыка стихла, и незнакомка, поднявшись со стула, с улыбкой приблизилась к Изабелле. Не успела та вновь ее поблагодарить, как соотечественница заявила:

– Очень рада вашему возвращению. Я много о вас слышала.

Изабелла нашла даму весьма приятной особой, однако ответила не слишком приветливо:

– Интересно, от кого?

Слегка поколебавшись, незнакомка объяснила:

– От вашего дядюшки. Я здесь уже три дня, и в день приезда он принял меня в своей комнате. Говорил о вас не переставая.

– Вероятно, вам было скучно – ведь вы меня никогда не видели.

– Напротив, захотела с вами познакомиться, тем более ваша тетушка неотлучно находится у постели больного, и я успела сама себе наскучить. Увы, время для визита выбрала неудачное.

В комнату вошел слуга с подсвечником, за ним второй – с чаем на подносе. Вероятно, чай подали по распоряжению миссис Тушетт, ибо вскоре она и сама появилась в гостиной. С племянницей тетушка поздоровалась весьма сдержанно – во всяком случае, на чайник смотрела с неменьшим интересом. Обе леди спросили ее о состоянии супруга; покамест радоваться нечему, рассказала та; сейчас с ним местный доктор, но куда больше надежд семья возлагает на предстоящий консилиум с участием сэра Мэттью Хоупа.

– Полагаю, вы успели познакомиться? – продолжила миссис Тушетт. – Ежели нет, то теперь самое время. Мы с Ральфом будем заняты нашим больным, а иного общества для вас не предвидится.

– Я о вас пока ничего не знаю, убедилась лишь в ваших потрясающих способностях к музицированию, – обратилась к гостье Изабелла.

– О, тогда вам предстоит узнать многое, – своим обычным суховатым тоном заявила миссис Тушетт.

– Пожалуй, стоит ограничиться коротким рассказом – все остальное мисс Арчер вряд ли заинтересует, – с легким смешком проговорила незнакомка. – Я старая подруга вашей тетушки, долго жила во Флоренции. Зовут меня мадам Мерль.

Последнюю фразу она произнесла так, словно имя говорило само за себя. Изабелле, однако, оно не сказало ничего. Впрочем, манеры новой гостьи ее покорили – пожалуй, подобных она еще не встречала.

– Не смотрите на имя – мадам Мерль не иностранка, – пояснила тетушка. – Родилась она… э-э-э… все время забываю, откуда вы родом.

– Вряд ли это заслуживает особого внимания.

– Отчего же? – продолжила тетушка, никогда не упускавшая возможности закончить свою мысль. – Ежели я забыла – почему бы не напомнить?

Мадам Мерль бросила взгляд на Изабеллу и широко улыбнулась, сразу устранив обычную неловкость, возникающую между незнакомыми людьми.

– Я родилась под сенью национального знамени.

– Моя подруга обожает изъясняться загадками, – проворчала миссис Тушетт, – и это главный ее недостаток.

– Ах, – воскликнула мадам Мерль, – недостатки у меня имеются, однако таинственность к ним не относится. Во всяком случае, это не главный порок. Так вот, я появилась на свет на бруклинской военно-морской верфи. Отец был высокопоставленным флотским офицером и занимал весьма ответственную должность. Вероятно, мне следовало бы любить море, а я его ненавижу – потому и не возвращаюсь в Америку. Обожаю сушу. Знаете, когда что-то любишь, это много значит.

Изабелла, примерив на себя роль беспристрастной наблюдательницы, слова тетушки о таинственности подруги серьезно не восприняла: лицо у той было открытое, выразительное и отзывчивое – подобное вряд ли свидетельствуют о скрытной натуре. В нем читались широта взглядов и склонность к решительным поступкам. Не красавица в обычном смысле, однако притягательна, сразу располагает к себе. Высока, белокура, далеко не худа, но и не дородна – вся ее фигура изобилует приятными округлостями. Черты тяжеловаты, но вполне пропорциональны и гармоничны, а цвет кожи самый что ни на есть здоровый. Глаза серые и небольшие, наполненные внутренним светом – в таких глупого взгляда не увидишь, впрочем, как говорят, и слез тоже. Рот большой, с прекрасно вылепленными полными губами, левый уголок при улыбке слегка приподнимается вверх – в манере, которая многим показалась бы странной, другим – жеманной, а третьим – изящной. Изабелла отнесла себя в третью категорию. Волосы мадам Мерль имела густые, уложенные в строгую прическу, какую увидишь у скульптур Юноны или Ниобеи, а руки – крупные, белые, прекрасной формы, настолько совершенной, что никакой необходимости украшать их драгоценными кольцами не было.

Сперва, как мы помним, Изабелла приняла подругу миссис Тушетт за француженку. Приглядевшись внимательнее, скорее сочла бы ее происхождение германским. Возможно, даже Австрия? Баронесса, графиня, принцесса? И уж насчет Бруклина никогда не догадаешься, хотя обратного утверждать тоже нельзя. Кто сказал, что в Америке не рождаются люди со столь благородными чертами? Ежели над колыбелью гостьи Тушеттов развевалось звездно-полосатое знамя, вполне возможно, что оно непосредственным образом сказалось на ее воззрениях. И все же в мадам Мерль не усматривалось непостоянства, свойственного трепещущему на ветру куску шелка; вся ее манера выражала спокойствие и уверенность, приходящие с большим жизненным опытом. Впрочем, обретя опыт, она вряд ли утратила энергию молодости, зато приобрела благожелательность и мягкость. Наверняка в подруге миссис Тушетт крылись неукротимые, хотя и умело сдерживаемые, душевные порывы… Сочетание самое идеальное, решила наша героиня.

Подобные мысли занимали Изабеллу, пока они втроем сидели за чаем, но вскоре церемонию прервал приезд медицинского светила из Лондона. Сэра Мэттью немедля проводили в гостиную, и миссис Тушетт увела его в библиотеку, намереваясь побеседовать в частном порядке. Изабелла и мадам Мерль расстались, условившись встретиться за ужином. Возможность проводить время в беседах с чрезвычайно интересной женщиной помогла нашей героине преодолеть печаль, охватившую ее в Гарденкорте.

Спустившись на первый этаж перед ужином, она нашла гостиную пустой, однако почти сразу появился Ральф. Тревога его по поводу отца значительно улеглась: сэр Мэттью сообщил об улучшении состояния старого банкира и сказал, что следующие несколько часов он может провести с обычной сиделкой. Таким образом, Ральф, его матушка и столичный доктор решили отужинать вместе. Вскорости все спустились в гостиную, немного припоздала лишь мадам Мерль.

До ее прихода Изабелла улучила минутку для разговора с устроившимся у камина Ральфом.

– Скажите на милость, кто все же такая мадам Мерль?

– Умнейшая женщина из всех, кого я знаю, не исключая вас.

– Мне она показалась весьма приятной.

– Даже и не сомневался.

– Поэтому вы ее и пригласили?

– Я никого не приглашал. Знать не знал, что она здесь, когда мы вернулись в Гарденкорт. Да никто ее и не звал. Мадам Мерль – старая подруга маменьки. Сразу после нашего с вами отъезда в город от нее пришло письмо: мол, приехала в Англию, нельзя ли у вас остановиться на несколько дней. Обычно она живет за границей, хотя в Англию наезжает нередко и времени проводит здесь немало. Проситься в гости в любой дом она может с полной уверенностью – ей везде рады, не только в Гарденкорте. Естественно, маменька не колебалась: мадам Мерль – единственный человек в мире, которым она восхищается. Разумеется, маменька весьма довольна сама собою, но ежели захотела бы на кого-то походить – так только на мадам Мерль. Вот было бы любопытно!

– Очаровательная дама, – подтвердила Изабелла. – И на фортепьяно играет прекрасно.

– Она все делает прекрасно. Женщина без изъянов.

Изабелла задержала взгляд на лице кузена:

– Мадам Мерль вам не нравится.

– Напротив: я когда-то был в нее влюблен.

– А она вас отвергла – потому вы ее и недолюбливаете.

– Вряд ли есть смысл это обсуждать, ведь месье Мерль тогда был еще жив.

– То есть он умер?

– С ее слов – да.

– Вы ей не верите?

– Почему же? Весьма вероятно; полагаю, месье Мерль и в самом деле скончался.

– Не совсем вас понимаю, – снова заглянула кузену в глаза Изабелла. – Вы на что-то намекаете, а на что именно – не соображу. Кем был месье Мерль?

– Супругом мадам.

– Вы положительно невыносимы! У нее есть дети?

– К счастью – нет.

– К счастью?

– Я имею в виду, что ее ребенку не повезло бы – мадам способна избаловать дитя до неприличия.

Изабелла уже приготовилась очередной раз упрекнуть Ральфа в совершенной несносности, однако беседу пре-рвало появление обсуждаемой ими леди. Вошла она в гостиную стремительно, шелестя шелками, и, на ходу застегивая браслет, сразу извинилась за опоздание. Одета мадам была в темно-синее атласное платье, открывающее верхнюю часть груди, прикрыть которую безуспешно пыталось необычное серебряное ожерелье. Ральф предложил ей руку с преувеличенной вежливостью бывшего любовника.

Впрочем, ежели дело и вправду обстояло таким образом, мысли Ральфа занимала не только мадам Мерль. Столичное светило провело ночь в Гарденкорте и наутро отбыло в Лондон, однако после консультации с личным доктором мистера Тушетта пообещало его сыну на следующий день вновь навестить пациента. Обещание свое сэр Мэттью исполнил и, вновь появившись в доме, уже не столь оптимистически оценил состояние больного. За сутки тому стало хуже: слабость значительно усилилась, и Ральфу, проводившему немало времени у постели отца, порою казалось, что конец близок. Местный доктор, человек весьма знающий, которому Ральф втайне доверял больше, нежели прославленному врачу, не отходил от мистера Тушетта, да и сэр Мэттью навещал его несколько раз. Большую часть времени старик пребывал в забытьи, много спал и почти не разговаривал.

Изабелле страшно хотелось хоть чем-то быть полезной, и ей дозволили дежурить в спальне больного в те часы, когда прочим его сиделкам (в числе коих едва ли не главную роль играла миссис Тушетт) требовалась передышка. Старик племянницу, видимо, не узнавал, заставляя опасаться, что скончается в ее присутствии. Мысль эта Изабеллу чрезвычайно тревожила, не давая возможности расслабиться. Однажды дядюшка очнулся и бросил в ее сторону вполне разумный взгляд; Изабелла тут же к нему подбежала, однако больной снова смежил веки и впал в бессознательное состояние. На следующий день он был в ясном уме уже дольше – правда, на сей раз при нем находился Ральф. К большому облегчению, отец заговорил, и сын его заверил, что, пожалуй, вскоре они уже попробуют сидеть в постели.

– Нет, мой мальчик, – вздохнул мистер Тушетт, – подобное мне не под силу, разве что вы похороните меня сидя, как делали наши предки, коли не ошибаюсь.

– Ах, папенька, не говорите так, – проворчал Ральф. – Вам становится лучше, не отрицайте.

– Воздержитесь от ложных надежд, тогда и отрицать будет нечего, – ответил старик. – Зачем тешить себя иллюзиями перед смертью, ежели до того мы не обманывались? Рано или поздно я уйду из жизни – а лучше умереть, когда ты болен, нежели пребывая в добром здравии. Я очень болен, сын мой, серьезнее, чем когда-либо. Надеюсь, вы не станете доказывать, что мне может стать еще хуже? Это было бы невыносимо. Не станете? Вот и хорошо.

Сделав данное глубокомысленное замечание, старик замолчал, однако следующий раз, когда сын дежурил у его постели, обратился к нему вновь. Сиделка ушла на ужин, и Ральф, сменив мать, присматривавшую за больным с обеда, остался в комнате один. Спальня освещалась лишь пылающим в камине огнем – последнее время мистер Тушетт сильно мерз, – и длинная гротескная тень молодого человека падала на потолок и на стену.

– Кто здесь? Вы, сын мой? – пробормотал старик.

– Да, это я, папенька.

– Вы один?

– Один, больше никого нет.

Мистер Тушетт погрузился в долгое молчание, а затем снова подал голос:

– Я хотел бы с вами поговорить.

– Не утомитесь ли вы?

– Ничего страшного. Мне предстоит долгий отдых. Побеседовать я собрался о вас.

Придвинувшись к постели, Ральф положил ладонь на руку отца.

– Почему бы вам не выбрать более занимательную тему?

– Я считаю вас человеком занимательным и незаурядным. Всегда надеялся, что вы сделаете в жизни нечто значительное.

– Ежели вы нас покинете, я буду тосковать – тут уж не до свершений.

– Как раз этого я и боюсь, потому и вызвал вас на разговор. Вам следует обрести новые интересы.

– Зачем, папенька? Мне и прежних довольно, куда больше?

Старик долго смотрел на сына, вероятно обдумывая последнее заявление; на лицо его уже легла печать смерти, однако глаза все еще были ясными и живыми.

– Разумеется, у вас остается мать, – наконец промолвил он. – Вам предстоит о ней заботиться.

– Маменька предпочитает заботиться о себе сама, – возразил молодой человек.

– Она тоже постареет; рано или поздно ей понадобится от вас некоторая помощь.

– Боюсь, я до ее старости не доживу.

– Вполне возможно; тем не менее это еще не значит, что…

Мистер Тушетт оборвал фразу на полуслове, издав тяжелый, но отнюдь не жалобный вздох.

– Не волнуйтесь о нас, – попытался успокоить его Ральф. – Мы с маменькой прекрасно ладим.

– Ладите, живя по разные стороны океана; не слишком естественные отношения.

– Ежели вы нас покинете, наверняка мы с ней будем видеться чаще.

– Хм, – покачал головой старик, словно заглянув в будущее, – вряд ли жизнь вашей матери сильно переменится после моей кончины.

– Полагаю, более, чем вы ожидаете.

– У нее появятся дополнительные средства. По завещанию я оставлю ей немало – ровно столько, сколько должна была бы получить хорошая жена.

– Она всегда была вам примерной супругой – во всяком случае, таково ее убеждение. Не доставляла вам никаких хлопот.

– О, хлопоты… Порою хлопоты даже приятны, – проворчал старик. – Взять хотя бы вас. А ваша маменька – что ж, с того дня, как я занедужил, она стала… э-э-э… стала ко мне ближе и, полагаю, знает, что я обратил внимание на перемену.

– Непременно передам ей ваши слова. Рад, что вы заметили.

– Не стоит. Ей это безразлично. Она вовсе не пыталась тем самым меня порадовать, а… – Умирающий вновь замолчал, подбирая слова. – Так подсказывает ей чувство долга – вот и все. Впрочем, поговорить я хотел о другом. О вас, сын мой. Вы будете прекрасно обеспечены.

– Да, – вздохнул Ральф, – я знаю. Надеюсь, вы не забыли беседу, что мы имели год назад? Я тогда сказал, сколько денег мне потребуется, и умолял вас остаток состояния использовать с толком.

– Помню. Через несколько дней после того разговора я переделал завещание. Сдается мне, что подобное случается совсем нечасто – молодой человек просит отписать себе как можно меньше…

– Я не ущемлял своих интересов, – возразил Ральф. – Напротив, большая сумма стала бы для меня тяжелым бременем. Человеку в моем положении столько все равно не потратить. Лучшее – враг хорошего.

– Что ж, вы в любом случае получите достаточно – и даже несколько более того. Вашей доли вполне хватит на двоих.

– Это слишком много, – запротестовал Ральф.

– Не зарекайтесь. Лучшее, что вы можете сделать после моей смерти, – жениться.

Молодой человек предполагал, к чему клонит отец, и предложение для него неожиданностью не стало. Старик давно вынашивал мысль о хорошей партии для сына, внушая себе тем самым ложную уверенность, что век его будет долог. Ральф по большей части воспринимал планы отца иронически, однако теперь обстоятельства заставили его откинуться на спинку стула и внимательно взглянуть на больного.

– Я прожил счастливую жизнь, – продолжил плести интригу старик, – даже будучи женатым на женщине, которую не слишком интересую. Представьте, какие прекрасные годы ждут вас, ежели вы возьмете замуж даму, выгодно отличающуюся от миссис Тушетт. Уверяю вас, таковых на самом деле – большинство.

Ральф молчал, и отец, не дождавшись от него ответа, мягко закончил свою мысль:

– Как смотрите вы на свою кузину?

Вздрогнув, молодой человек натянуто улыбнулся.

– Верно ли я понимаю ваше предложение? Мне следует жениться на Изабелле?

– Именно к тому я и веду. Она вам нравится?

– Да, чрезвычайно. – Ральф поднялся со стула, подошел к камину и, немного постояв у огня, машинально поворошил дрова. – Очень нравится.

– Что ж, – кивнул старик, – знаю, Изабелла к вам тоже неравнодушна и не раз мне об этом говорила.

– Упоминала ли кузина, что хотела бы выйти за меня замуж?

– Нет, однако что она может иметь против? Настолько очаровательную юную леди встретишь нечасто. Прекрасная партия для вас, сын мой. Я много размышлял о вашем союзе.

– Не буду кривить душой – я тоже, папенька, – ответил Ральф, возвращаясь к постели.

– Стало быть, вы в нее влюблены? Полагаю, иначе и быть не может. Ее визит в Гарденкорт – знак судьбы.

– Нет, папенька, я не влюблен. Мог бы и влюбиться, но при иных обстоятельствах.

– Ах, обстоятельства вечно против нас, – вздохнул старик. – Будете ждать их перемены – ничего не дождетесь. Боюсь, вы еще не знаете, однако не вижу ничего плохого, коли узнаете сейчас: Изабелле на днях сделали предложение, и она его не приняла.

– Я слышал, что кузина отвергла лорда Уорбертона; он сам мне все рассказал.

– Ее отказ означает лишь одно: появилась возможность у иных претендентов.

– На днях второй претендент как раз объявился – пока Изабелла была в Лондоне – и также не имел успеха.

– Вы имеете в виду себя? – забеспокоился мистер Тушетт.

– Нет, ее старого знакомца – бедного джентльмена, нарочно приехавшего из Америки.

– Что ж, кем бы он ни был, мне его жаль. Однако вот вам еще доказательство – путь открыт.

– Возможно, и так, папенька, только я этим путем следовать, увы, не могу. Убеждений у меня немного, но некоторых я придерживаюсь твердо. Во-первых, за редким исключением, не следует жениться на кузинах. Во-вторых, людям с запущенным легочным недугом лучше не вступать в брак вовсе.

Старик слабо махнул рукой.

– О чем вы говорите? При подобных взглядах как ни поступи – все будет неверно. Уместно ли называть кузиной девушку, с которой ни разу в жизни не виделся? Мы все друг другу родственники; ежели этот факт учитывать при женитьбе, человеческая раса вымрет. То же самое касается и ваших больных легких. Сейчас вам гораздо лучше, чем раньше, – всего лишь требуется вести естественный образ жизни. Что может быть естественнее, чем жениться на хорошенькой молодой леди, в которую влюблен? Неужто вы предпочтете остаться холостяком, придерживаясь ложных принципов?

– Я не влюблен, – повторил Ральф.

– Вы ведь сказали: не влюбляетесь лишь оттого, что считаете подобный шаг неверным. Я желаю доказать вам обратное.

– Вы переутомитесь, милый папенька, – покачал головой молодой человек, поразившись упорству и настойчивости изнемогающего от болезни отца. – Знаете, что тогда будет?

– Что будет, ежели я не обеспечу ваше будущее? Вы не намерены заниматься банком и не желаете, чтобы о вас позаботились. Вы говорите, у вас много интересов, а я не могу взять в толк – каких именно?

Скрестив руки на груди, Ральф откинулся на спинку стула; его взгляд сделался задумчивым. Наконец, собравшись с духом, он промолвил:

– Кузина меня интересует, но вовсе не так, как хотелось бы вам. Вряд ли мне отпущено много, и все же я надеюсь прожить достаточно долго, чтобы увидеть, как Изабелла распорядится своей жизнью. Она ведь независима, и влияния у меня на нее нет почти никакого, однако я хочу кое-что сделать для нашей юной американки.

– Что именно?

– Наполнить ветром ее паруса.

– О чем вы говорите?

– У нее имеются мечты, и я намерен дать ей средства для их исполнения. Например, кузина желает повидать мир, а с пустым кошельком его не посмотришь.

– А! Рад, что вы об этом задумались, – кивнул старик. – Но ведь и я о племяннице не забыл. Намерен оставить ей в наследство пять тысяч фунтов.

– Пять тысяч – прекрасно; вы очень добры. Однако я хотел бы сделать для нее несколько больше.

В глазах Дэниэла Тушетта, привыкшего за долгую жизнь выслушивать самые разнообразные финансовые предложения, появился вопрос – все же телесная немощь не смогла убить в нем навыки человека делового.

– Готов поразмыслить, сын мой, – мягко сказал он.

– Изабелла совсем небогата: маменька упоминала всего лишь о нескольких сотнях фунтов годового дохода. Я мечтаю сделать ее состоятельной дамой.

– Что вы имеете в виду под «состоятельной»?

– Для меня состоятельный человек – тот, кто способен, не испытывая стеснения в средствах, удовлетворить порывы своего воображения. У Изабеллы воображение не чета моему.

– Насчет себя вы ошибаетесь, сын мой, – в некотором замешательстве заметил внимательно прислушивающийся к нему мистер Тушетт.

– Вы говорили, что суммы, которой я получу, вполне достаточно для двоих. Так вот, хотел попросить избавить меня от излишка и отписать его Изабелле. Поделите мое наследство на две равные части и одну из них отдайте кузине.

– Чтобы она могла удовлетворить любые желания?

– Именно так.

– Как насчет дивидендов?

– Какие же здесь могут быть дивиденды?

– Ну, я о них уже говорил.

– Вы о замужестве? Напротив, я готов выделить ей круглую сумму, чтобы речь не шла о замужестве ради получения состояния. У меня хитроумный план: как раз подобный исход я и намерен предотвратить. Изабелла стремится быть вольной птицей, и ваше завещание даст ей желаемую свободу.

– Хм, похоже, вы все обдумали, – пробормотал мистер Тушетт. – Однако зачем вам моя помощь? Наследство ваше – вы вправе распорядиться им как угодно.

Ральф удивленно воззрился на отца.

– Папенька, да как же я могу предлагать ей деньги?

– И он рассказывает мне, что не влюблен… – простонал старик. – Так вы намерены прикрыться мною?

– Верно. Измените завещание, а я тут буду как бы ни при чем.

– Стало быть, мне следует сделать новое?

– Всего лишь добавить несколько слов; вернетесь к этому вопросу, как только вам полегчает.

– Вам следует протелеграфировать мистеру Хилари. Без стряпчего я ничего предпринимать не стану.

– Я могу свидеться с ним завтра же.

– Боже, он решит, что у нас случилась размолвка, – хмыкнул мистер Тушетт.

– Вполне возможно; пусть так и думает, – улыбнулся Ральф. – А я для пущей убедительности буду при нем с вами резок.

Видимо, шутливый тон сына растрогал старика, и он некоторое время лежал тихо, обдумывая план.

– Хорошо, я сделаю все, что вы пожелаете, – ответил он наконец, – однако по-прежнему не уверен в правильности вашего плана. Вы собираетесь наполнить ветром паруса моей племянницы; не боитесь ли их переполнить ей во вред?

– Мне хотелось бы видеть, как она понесется с ветром наперегонки! – воскликнул молодой человек.

– То есть для вас это своего рода развлечение?

– О да, в значительной степени.

– Ну, вряд ли я вас пойму, – вздохнул больной. – Молодые люди теперь другие, чем полвека назад. Ежели меня интересовала девушка, я желал бы большего, чем просто за нею наблюдать. У вас совершенно иные моральные принципы и представления. Вы утверждаете, что Изабелла желает свободы, а состояние избавит ее от необходимости выходить замуж ради денег. Полагаете, она способна на подобный шаг?

– Вовсе нет. Однако сейчас она располагает средствами куда меньшими, чем несколько лет назад. Отец ее обеспечивал, но тратил свой капитал налево и направо, и теперь от него остались лишь крохи; Изабелла даже не подозревает, насколько они ничтожны, но маменька мне рассказывала. Как только кузина окунется в большой мир – она все поймет, а мне будет прискорбно сознавать, что многое ей окажется просто не по карману.

– Имея пять тысяч, она может удовлетворить множество желаний.

– Вы правы, однако этих денег хватит года на два, на три.

– То есть она будет вести расточительный образ жизни?

– Скорее да, чем нет, – безмятежно улыбнулся Ральф.

Банкирская хватка бедного мистера Тушетта уступила место смущению.

– Стало быть, спустить сумму в несколько раз больше для нее тоже лишь вопрос времени?

– Не думаю; впрочем, сперва она и впрямь будет несдержанна в тратах. Возможно, часть денег раздаст сестрам, однако затем здравый смысл возобладает. Помните – перед нею вся жизнь, и рано или поздно жить придется по средствам.

– Вижу, вы во всем досконально разобрались, – беспомощно пробормотал старик. – Похоже, Изабелла вас и впрямь чрезвычайно интересует.

– Вы не можете сказать, что я зашел слишком далеко. Вы сами поощряли меня к еще более серьезным шагам.

– Ну, не знаю, не знаю. Не совсем вас понимаю, однако в вашем замысле есть нечто безнравственное.

– Безнравственное?

– Я в сомнении: разумно ли настолько облегчать человеку жизнь?

– Смотря какому человеку. Ежели хорошему, то подобная помощь – несомненный признак добродетели дающего. Способствовать свершению добрых дел – разве это не благородный поступок?

Слова Ральфа ввели мистера Тушетта в некоторое затруднение; он долго размышлял.

– Изабелла – милая девушка. Однако настолько ли она достойна?

– Исходя из ее возможностей – вполне.

– Что ж, надо обладать немалыми возможностями, коли они оцениваются в шестьдесят тысяч фунтов.

– Именно так, папенька.

– Разумеется, я выполню вашу просьбу, – ответил старик, – однако хочу постигнуть ход ваших рассуждений.

– Разве вы уже меня не поняли? – мягко спросил Ральф. – Ежели нет – то и не стоит более обсуждать. Оставим этот разговор.

Мистер Тушетт надолго погрузился в молчание, и Ральф предположил, что его сознание ускользает. Однако через некоторое время старик заговорил вполне разумно:

– Скажите мне сперва вот что. Не приходило ли вам в голову, что наша юная леди, располагая шестьюдесятью тысячами, падет жертвой охотников за приданым?

– Вряд ли она падет жертвой более одного раза.

– Одного раза достаточно…

– Согласен. Опасность имеется, и я учел ее в своих расчетах. Полагаю, вероятность неудачи невелика, и я готов рискнуть.

Ранее деловой подход старого банкира сменился замешательством, а теперь замешательство перешло в восхищение.

– Что ж, я вижу, вы глубоко вникли в свой прожект, однако не понимаю, какую пользу намерены из него извлечь.

Склонившись над кроватью, Ральф осторожно расправил подушки; беседа, по его мнению, излишне затянулась.

– Я получу наслаждение, предоставив Изабелле возможность удовлетворить полет моего воображения. Признаю, что просить у вас помощи возмутительно, однако…

Глава XIX

Как и предсказывала миссис Тушетт, Изабелла и мадам Мерль во время болезни хозяина Гарденкорта много времени проводили вместе; не сойтись накоротке в подобных обстоятельствах означало бы попрать правила хорошего тона. Обе они принятых в обществе манер придерживались, а кроме того, еще и понравились друг другу. Не станем преувеличивать: разумеется, в вечной дружбе наши дамы не клялись, однако по молчаливому согласию заложили основу взаимной приязни на будущее. Во всяком случае, так полагала Изабелла, хоть и сомневалась, что стала близка с новой знакомой в высшем смысле, который обыкновенно вкладывала в это понятие. Она всю жизнь сомневалась, способна ли с кем-либо по-настоящему сблизиться. У нашей героини имелись некоторые идеалы – идеал дружбы в том числе, и в данных обстоятельствах, а также в прошлом, по ее мнению, до них было все же далеко. Тем не менее она нередко себе напоминала о существовании независящих от нее причин, препятствующих достижению совершенства. Более всего здесь играла роль вера, а не жизненный опыт. Впрочем, опыт порой дает нам весьма правдоподобные имитации идеала, а мудрость позволяет воспринять его наилучшим образом.

Так или иначе, Изабелле еще не приходилось встречать столь приятного и любопытного человека, почти лишенного серьезного недостатка, делающего затруднительными дружеские отношения – она не видела в мадам Мерль отражения успевших надоесть до смерти черт собственного характера. На сей раз сердце нашей героини открылось навстречу новой знакомице куда шире, чем бывало обычно. Она рассказывала своей любезной собеседнице такое, о чем никогда и ни с кем не говорила. Порой Изабеллу даже беспокоила собственная откровенность: будто бы доверяешь малознакомой особе ключик от шкатулки с драгоценностями. Драгоценности нашей героини хранились в ее душе, поскольку иных не имелось, а стало быть – их надобно беречь пуще всего. Тем не менее она всегда вспоминала истину: не следует сожалеть о собственном великодушии, пусть и опрометчивом. Ежели мадам Мерль не обладала добродетелями, кои приписывала ей Изабелла, – что ж, тем хуже для нее. Впрочем, достоинства новой гостьи Гарденкорта не оставляли места для сомнений – она была особой очаровательной, отзывчивой, умной и просвещенной. Хоть нашей героине и посчастливилось встречать на своем пути дам, немногим уступающих новой подруге, она видела в мадам Мерль личность на редкость выдающуюся, превосходящую других. В мире немало приятных людей, однако добродушие и живой, острый ум – качества довольно обычные; другое дело мадам Мерль – та отличалась исключительно логическим, почти не свойственным женщине мышлением. Умела рассуждать, в чем Изабелла убедилась, не проведя в ее обществе и недели. Вероятно, то был главный дар и величайший талант новой подруги. Тут, безусловно, сказывался большой жизненный опыт: она во многом разбиралась, и наша героиня ощущала огромное удовлетворение, делясь серьезными, по ее мнению, вопросами и находя полное понимание. Сильные чувства остались для мадам Мерль в прошлом – она не скрывала, что когда-то бурно бивший в ней источник страстей поутих, и сознательно отказывалась его возобновлять, ибо ранее, по ее признанию, вела себя не всегда разумно, зато теперь всячески приветствовала здравомыслие.

– Со временем взяла привычку иметь о многом собственное мнение, – рассказала мадам Мерль, – впрочем, полагаю, прожитые годы дают такое право. До сорока лет подобных способностей в себе не обнаружишь: в молодости мы слишком нетерпеливы, упрямы и даже жестоки, к тому же еще невежественны. Вам сорок стукнет еще не скоро, и оттого мне вас немного жаль. Мы что-то приобретаем, однако за все приходится платить: нередко прихожу к мысли, что с определенного возраста острота чувств притупляется, уходят свежесть и живость. Вы сохраните эти дары природы дольше, нежели большинство людей; я с удовольствием взгляну на вас через десяток лет. Интересно увидеть, какую окончательную форму придаст вам жизнь. Уже сейчас понимаю – она вас не испортит. Потреплет, но не сломает.

Изабелла восприняла ее слова словно отличившийся в недавней схватке молодой солдат, которого похлопал по плечу командующий – будто заслуги новобранца признал многоопытный воин. Собственно, иначе и невозможно было бы отнестись к замечаниям человека, готового ответить на каждый твой рассказ: «О, и мне приходилось испытывать подобное, дорогая; все проходит, и это тоже пройдет».

Вероятно, многих собеседников мадам Мерль раздражала, ведь удивить ее было до неприличия трудно. Изабелла же, хоть и жаждала производить впечатление, недовольства не ощущала вовсе – настолько искренне ее интересовала рассудительная компаньонка. Кроме того, мадам Мерль никогда не бахвалилась и не стремилась принизить свою юную знакомую; всякое ее замечание звучало бесстрастным отголоском прожитых лет.

Погода тем временем испортилась совершенно. Дни стали короче, и чаепития на лужайке пришлось прекратить. Впрочем, наша юная леди подолгу беседовала в гостиной с новой подругой, а порой, невзирая на дождливый день, они выходили на прогулку, принимая меры, чтобы не промокнуть, – подобные способы британский климат и гений английских умельцев довели до совершенства. Мадам Мерль все устраивало – даже ливень.

– Дожди тут вполне умеренные, не особо сильные – и не промокнешь, и запах они с собою несут славный.

Она заявила, что ароматы Англии доставляют ей огромное удовольствие. Здесь, дескать, царит потрясающая смесь запахов тумана, пива и дыма из печных труб – национальный и, как ни странно, приятный дух неподражаемого маленького острова. Порою, прикрывая замерзшее лицо рукавом традиционного британского пальто, мадам Мерль с наслаждением впитывала чистый и тонкий аромат влажной шерсти.

Бедняга Ральф с первыми признаками осени стал своего рода узником – в плохую погоду и носа не смел высунуть из дома. Стоя у окна, заложив руки в карманы, он с выражением не то сожаления, не то легкой иронии наблюдал за Изабеллой и мадам Мерль, когда те прогуливались по аллее с зонтами над головой. Дорожки вокруг Гарденкорта были столь плотно утоптаны, что в самую плохую погоду не раскисали. Обе дамы всегда возвращались в дом со здоровым румянцем и, разглядывая на всякий случай подошвы своих крепких, изящных ботиночек, всякий раз заявляли: прогулка, вне всяких сомнений, пошла им на пользу.

До ленча мадам Мерль обыкновенно занималась своими делами, а Изабелле оставалось лишь восхищаться ее приверженностью к строгому распорядку и невольно завидовать. Наша героиня почиталась особой в разных отношениях одаренной и тем в некотором роде гордилась. Другое дело, что теперь она будто бы неустанно блуждала вдоль ограды чужого сада, по ту сторону которой находились недоступные ей таланты, совершенства и вкусы мадам Мерль. Изабелла ловила себя на желании подражать новой знакомице – ведь в большинстве случаев та казалась ей идеальным образцом. «Ужасно хочу быть такой же», – втайне признавалась она самой себе, обращая внимание то на одну, то на другую примечательную черту натуры мадам Мерль.

Прошло совсем немного времени с их знакомства, а Изабелла уже сообразила, что усваивает некоторые уроки от мудрой подруги. Попала под влияние, ничего не поделаешь… «И ничего страшного, – рассуждала она, – ведь передо мной прекрасный пример». Чем дольше ты касаешься идеала – тем лучше, не так ли? Тут самое главное – смотреть, куда идешь, понимать, куда тебя ведут. Вне всякого сомнения, Изабелла способна об этом судить… Опасаться вряд ли следует: Изабелла всегда самостоятельна в своих решениях, даже слишком. Говорят, подражание – высшая форма лести. Возможно, Изабелла порою жадно ловит каждое слово новой подруги – так ведь не потому, что желает перенять ее блеск. Нет, ей всего лишь хочется скромно отражать исходящий от мадам Мерль свет. Она пришлась Изабелле по душе как нельзя более, однако тут играло роль даже не движение души, а скорее ослепительное сияние идеала.

Что, интересно, скажет Генриетта на ее одержимость изысканным плодом, что дала плодородная американская почва? Наверняка сурово осудит дружбу с мадам Мерль; почему – Изабелла не знала, однако была уверена. С другой стороны, не сомневалась, что новая подруга, ежели представится случай, вполне может отнестись к подруге давней вполне доброжелательно. Мадам Мерль – дама наблюдательная и с прекрасным чувством юмора, а потому, познакомившись с Генриеттой, проявит присущий ей такт, которого корреспондентке «Интервьюера», увы, недостает. Жизненный опыт нынешней компаньонки Изабеллы, казалось, давал ей опору в любой коллизии, и она вполне могла найти в бездонных закромах своей памяти подходящий ключик к Генриетте. Счастлив тот, размышляла Изабелла, кто способен давать справедливую оценку окружающим, невзирая на то, как оценивают тебя. Пожалуй, в том и суть принадлежности к аристократии. Вот к чему следует стремиться!

Не станем перечислять более мелкие открытия, приведшие Изабеллу к мысли об аристократической сущности мадам Мерль, лишь упомянем, что последняя нисколько не выставляла ее напоказ. Достойная леди имела представление о великих событиях и водила дружбу с великими людьми, однако сама решающей роли никогда не играла. Почитая себя далеко не самой важной персоной на свете, не рожденной для славы, мадам Мерль слишком хорошо знала мир, чтобы тешить себя глупыми иллюзиями относительно своего в нем места. Она сталкивалась на жизненном пути с избранными счастливцами и понимала, на каких именно поворотах судьбы те ее обошли. Не претендуя на партию первой скрипки, в глазах Изабеллы мадам Мерль все же представала фигурой весьма значительной. Быть благородной и просвещенной, мудрой и в то же время простой, держаться согласно своему положению и при том нисколько не возгордиться… Так вот что такое настоящая леди! У нашей героини складывалось впечатление, будто мадам Мерль повелевает обществом, которое без ее одобрения и шагу не шагнет. Или же общество само наделяет ее милыми обязанностями и требует маленьких услуг, которым расстояние – не помеха?

После завтрака мадам Мерль обыкновенно писала письма, отвечая на бесчисленную корреспонденцию. Изабелла поражалась кипам конвертов, которые они вместе относили на почту. Знакомых у новой подруги имелось немало – больше, чем нужно, как она признавалась Изабелле; потому ни дня без писем и не обходилось. Ее чрезвычайно интересовала живопись, и для создания небольшого этюда требовалось времени примерно столько же, сколько Изабелла тратила, стягивая перчатки. Мадам Мерль использовала каждый час, когда тучки над Гарденкортом расходились, выбираясь на лужайку со складным стулом и коробкой акварельных красок. Музыкантом, как мы уже упоминали, она была непревзойденным и по вечерам садилась за фортепьяно; маленькому обществу Гарденкорта оставалось лишь смириться с временной потерей прекрасного собеседника. Услышав ее игру впервые, Изабелла начала стыдиться собственных способностей – куда ей до мадам Мерль… Дома ее почитали едва ли не музыкальным гением; впрочем, садясь спиной к публике и поднимая глаза на ноты, она, пожалуй, наносила обществу больше ущерба, чем доставляла удовольствия.

Ежели мадам Мерль не занималась перепиской, не рисовала или не предавалась музыкальным экзерсисам, то обыкновенно занимала свой досуг вышивкой: в ход шло все – подушечки, портьеры, коврики для каминных полок… Ее изобретательность заслуживала внимания не меньше, чем искусная работа иглой. Она никогда не оставалась без дела. Когда не бралась ни за одно из перечисленных нами занятий – читала (причем Изабелле всякий раз казалось, что книги чрезвычайно значительные), гуляла, раскладывала пасьянс или беседовала с обитателями и гостями Гарденкорта. При всем при том не пренебрегала приличиями: не отсутствовала без важной причины, но и не засиживалась слишком долго. От своих развлечений она отрывалась так же легко, как и принималась за них; умела работать и одновременно разговаривать, словно не придавая своим делам большого значения. Этюды и вышивки раздавала желающим, поднималась из-за фортепьяно, когда собравшимся наскучит музыка, или, напротив, продолжала играть, без ошибки угадав настроение слушателей. Одним словом, находиться в обществе всегда доброжелательной мадам Мерль было и удобно, и полезно.

По мнению Изабеллы, единственным ее недостатком следовало признать некоторое отсутствие естественности. Речь не шла о наигранности или претенциозности – боже упаси; банальными пороками, которыми наделены многие женщины, мадам Мерль не страдала. Скорее ее подлинная суть была скрыта под наносным слоем обычаев, а острые углы личности намеренно сглажены. В глаза сразу бросались покладистость и неизменное желание быть полезной, зрелость и целостность натуры. Избавившись от остатков непредсказуемости, свойственных всякому, даже самому обходительному человеку в те времена, когда жизнь в загородных имениях еще не вошла в моду, она представляла собою идеально приспособленное к общественной жизни существо, каким его и задумал Господь.

Изабелле оказалось сложно вообразить, какова мадам Мерль вне общества, ибо образ ее – как прямо, так и косвенно – был неотделим от общественных отношений. Стоило бы, правда, задаться вопросом: ведет ли она сама с собою внутренние беседы? Однако, поразмыслив, придешь к выводу, что подобные впечатления – вовсе не признак поверхностной натуры: этой иллюзии наш неиспорченный в юности ум еще не успевает поддаться. Мадам Мерль отнюдь не была пустышкой, напротив: глубина ее натуры порой проявлялась в манере поведения, пусть и связанной условностями. С другой стороны, размышляла Изабелла, ведь и язык человеческий – не более чем условность. Мадам Мерль, по ее мнению, обладала слишком хорошим вкусом, чтобы тщиться в претензиях на оригинальность, как делали многие знакомые нашей героини.

– Не могу избавиться от ощущения, что вам пришлось многое пережить, – как-то сказала Изабелла, решив, что уловила исходящий от новой подруги намек на прошлое.

– Что заставило вас так подумать? – с готовностью улыбнулась мадам Мерль, словно ей предложили сыграть в вопросы-ответы. – Надеюсь, я не даю это понять своим видом?

– О нет; просто иной раз вы говорите о материях, которые и в голову не придут счастливому человеку.

– Я не всегда была счастлива, – продолжая спокойно улыбаться, подтвердила мадам с притворной серьезностью, словно рассказывала секрет ребенку. – Забавно, не правда ли?

– Многие люди производят впечатление, будто в их жизни все шло ровно и гладко, – продолжила Изабелла, уловив нотку иронии.

– Вы правы. Медные горшки встречаются куда чаще, чем фарфоровые блюда, однако не стоит сомневаться – на них время тоже оставило отметины. Самый прочный горшок имеет где-то сбоку маленькую вмятину или трещинку. Льщу себе надеждой, что я прочна, но, говоря по правде, и у меня немало сколов. Нет, блюдо под именем мадам Мерль все еще можно поставить на стол – его искусно склеили. Однако ж оно предпочитает как можно чаще оставаться в темном буфете, где пахнет несвежими специями, ибо стоит вытащить его на свет – и картина будет ужасной.

Нам доподлинно неизвестно, в этой ли беседе, в другой ли разговор принял такой поворот, что мадам Мерль выразила намерение как-нибудь рассказать Изабелле свою историю. Наша героиня заявила о горячем желании ее выслушать и не раз напоминала подруге о данном обещании, однако та всякий раз просила отсрочку, а в конце концов сказала без обиняков: сперва им следует узнать друг друга лучше. Изабелла знала, что подобный день наступит, имея в виду признаки зарождающейся крепкой дружбы, и согласилась, хоть и не преминула спросить: возможно, она не заслуживает доверия? Возможно, мадам Мерль опасается ее несдержанности?

– Я вовсе не боюсь, что вы кому-то перескажете мои откровения, – возразила та. – Меня тревожит другое – вдруг вы примете их слишком близко к сердцу? Не осудите ли меня строго? Юному возрасту свойственна безжалостность…

После того беседовали они все больше о жизни Изабеллы. Мадам Мерль выказывала неподдельный интерес к ее истории, чувствам, суждениям и планам на будущее. Заставляла нашу героиню болтать без умолку, а сама благожелательно вслушивалась. Внимание новой подруги льстило и воодушевляло Изабеллу: ведь та, по словам миссис Тушетт, лично знала выдающихся людей и вращалась в самых блестящих обществах Старого Света. Приятно было пользоваться благосклонностью дамы, имеющей множество примеров для сравнения. Вдруг иные из них будут в ее, Изабеллы, пользу? Отчасти рассчитывая на подобную возможность, она ловила каждое слово воспоминаний подруги. Мадам Мерль пожила в разных странах, где завела изрядное количество связей, и говорила:

– Я не претендую на блестящую образованность, однако Европу, пожалуй, знаю неплохо.

Она говорила то о будущей поездке в Швецию, где собирается погостить у давней приятельницы, то о Мальте, куда ее приглашает новая знакомая. В Англии мадам Мерль бывала часто и представление о ней имела самое обширное. Изабелла жадно слушала ее рассказы об обычаях островитян и об их складе. В конце концов, англичане – лучшее общество из всех возможных, говорила подруга.

– Возможно, ее пребывание в Гарденкорте в столь тяжелое для нас время покажется вам странным, – как-то заметила миссис Тушетт. – Однако мадам Мерль никогда не допустит промаха; она самая деликатная дама на свете. Ее визит для меня – большое одолжение; подруге пришлось пожертвовать приглашениями в весьма известные дома.

Откровенничая с Изабеллой, тетушка ни на минуту не забывала, что сама столь серьезным весом для англичан и близко похвастать не могла.

– У мадам Мерль всегда есть выбор – пристанища ей искать не приходится. И все же я нарочно попросила ее погостить: вам это знакомство будет полезно. Серена Мерль – дама без малейшего изъяна.

– Хорошо, что я уже с ней знакома, иначе подобное описание меня встревожило бы, – ответила Изабелла.

– Ее душа всегда открыта. Я привезла вас сюда с намерением помочь. Ваша сестра Лили надеется, что я открою перед вами новые возможности. Именно это я и имела в виду, пригласив мадам Мерль, одну из самых блестящих женщин Европы.

– И все же сама она нравится мне много больше, чем описанный вами портрет, – настаивала Изабелла.

– Уж не льстите ли вы себе надеждой, что сможете найти в ней порок? Надеюсь, сообщите, коли вам удастся.

– Боюсь, это будет жестоко, в первую очередь по отношению к вам, – усмехнулась наша героиня.

– Я тут ни при чем. Да вы и не сыщете в мадам Мерль ни единого недостатка.

– Вполне возможно; тем лучше.

– Она знает все на свете, – гнула свою линию миссис Тушетт.

После этого разговора Изабелла упомянула новой подруге – дескать, тетушка уверена, что совершенство мадам Мерль не омрачено ни единым пятнышком.

– Что ж, весьма признательна, – ответила та, – только боюсь, что Лидия считает меня точными часами, ничего не понимая об их механизме.

– То есть она не ведает о ваших скрытых сторонах?

– Ах нет, моя темная ипостась ведет себя вполне смирно. Я о другом: что именно ваша тетушка имеет в виду под совершенством? Например, я никогда не опаздываю на ужин – в особенности в ее доме. Кстати, и прошлый раз, когда вы вернулись из Лондона, я вовсе не задержалась: вошла в столовую с боем часов, ровно в восемь. Все остальные появились в столовой раньше – вот в чем дело. Что еще? Я всегда отвечаю на письма в день их поступления; приезжаю к миссис Тушетт без внушительного багажа; стараюсь не занедужить во время визита. В глазах Лидии подобные привычки приближают меня к идеалу. Однако благословен тот, кто умеет разобраться, из чего состоит весь механизм.

Следует отметить, что в речах мадам Мерль нередко проскальзывали замечания довольно резкие, однако недоброжелательности в Изабелле они никогда не вызывали. К примеру, она вовсе не считала их оскорбительными для миссис Тушетт, и на то имелись весьма веские причины. Во-первых, наша героиня с жадностью ловила все оттенки смыслов высказываний подруги. Во-вторых, мадам Мерль словно намекала: когда-нибудь последует подробное продолжение. Кроме того, ежели с тобой без всяких обиняков говорят о близких тебе людях – разве это не признак дружеского отношения? Подобные знаки множились день ото дня; особенно Изабелле нравилось, что к ней проявляют искренний интерес. Разве что о себе мадам Мерль не проронила ни слова – все о мисс Арчер. Порой она упоминала о некоторых этапах своей жизни, однако никогда на них не задерживалась надолго. Себялюбия в ней Изабелла не видела ни крупицы, да и в склонности к сплетням обвинить не могла.

– Я немолода; листва моя уж опадает, – нередко повторяла мадам Мерль. – Я представляю интереса не больше, чем позавчерашний выпуск газеты. Вы же юны и современны. Вы – новость сегодняшнего дня. Когда-то и я была такой; у всякого из нас есть пора расцвета. У вас она продлится дольше, чем у прочих. Так давайте же говорить о вас. Мне любопытно все, что вы скажете. Разумеется, желание обсуждать молодых – признак старения, своего рода прекрасная замена отсутствию собственных возможностей. Коль скоро мы не находим молодости в себе – ищем ее вовне. Так она лучше ощущается и видится. К молодости нужно относиться с симпатией; этому принципу я готова следовать неуклонно. Не знаю, стану ли я когда-либо недоброжелательна к старикам – надеюсь, нет, ведь среди них есть весьма уважаемые мною люди. И тем не менее душа моя всегда будет лежать к молодым: они внушают мне приятный трепет. Даю вам карт-бланш. Вы можете вести себя дерзко – я не замечу; я намерена вас баловать. Вы, пожалуй, скажете, что мне сто лет? О да – ежели вам угодно, ведь я рождена еще до французской революции. Ах, моя дорогая, je viens de loin [5]. Я принадлежу старому-старому миру, однако сейчас не о том. Хочу поговорить о мире новом.

Поведайте об Америке; сколько б вы ни рассказывали, все будет мало. В Европу меня привезли еще малым ребенком, и не смейтесь, не порицайте: об этой прекрасной, ужасной, забавной – несомненно, самой великой и чудной – стране мне почти ничего не известно. В Англии таких, как я, много, и все мы – люди несчастные. Вы должны жить на родине; какой бы она ни была, там ваше место. Наверное, мы плохие американцы, но и европейцев из нас не вышло. Здесь чужая земля. Мы паразитируем, ползая по ее поверхности, а закрепиться на ней неспособны. Что ж, во всяком случае, я от себя этого не скрываю и ничуть не заблуждаюсь.

Возможно, женщине на чужбине преуспеть легче – потому что ей вообще сложно найти для себя естественную среду. Где бы ни очутилась, двигаться все равно будет ползком, корней не пустит. Желаете возразить, милая? Я вас напугала? Заявляете, что не рождены ползать? О да, я и впрямь вижу: вы стоите на ногах куда тверже, нежели многие и многие бедные создания. Вот и хорошо; надеюсь, так будет и дальше.

А вот мужчины, американцы… Чего они здесь добиваются, je vous demande un peu? [6] Я не завидую их попыткам устроиться. Посмотрите на бедного Ральфа Тушетта: что он из себя представляет? К счастью, у него чахотка. Я говорю «к счастью», потому как она дает вашему кузену возможность хоть чем-то заняться. Своего рода положение… Вы скажете: «Ах, бедняжка мистер Тушетт, ему приходится лечить больные легкие, он поневоле многое знает о климате разных стран». А будь он здоров, кем он стал бы? Просто мистером Ральфом Тушеттом, проживающим в Европе? Это ведь пустой звук, да что там: настоящий ноль. «Он чрезвычайно развитый молодой человек, у него чудесная коллекция старинных табакерок», – заявите вы. Оттого мне жаль его еще больше. Сколько можно об этом твердить? Смешно! С его бедным старым отцом все иначе: он – личность серьезного калибра. Мистер Тушетт представляет здесь большой финансовый дом – прекрасно! Для американца уж точно. И все же я настаиваю, что вашему кузену повезло заполучить хронический недуг. Во всяком случае, болезнь для Ральфа – благо до тех пор, пока позволяет ему жить. Чахотка куда интереснее старинных табакерок. Вы снова возразите: «Не будь он болен, наверняка чем-нибудь занялся бы. Например, принял бы место своего отца». Бедное мое дитя, тут у меня большие сомнения. Я вовсе не уверена, что Ральф склонен к банковскому делу. Впрочем, вы знаете его много лучше, хотя и я знакома с ним давно, а потому пусть сомнения так и останутся сомнениями.

Самый худший пример – один наш соотечественник, переехавший в Италию, то есть его туда перевезли в не самом сознательном возрасте. Этот джентльмен – человек поистине замечательный, когда-нибудь вы с ним познакомитесь. Я вас сведу в свое время, и вы увидите, о чем речь. Зовут его Гилберт Осмонд, а более не знаю, что добавить и к чему его применить. Умен чрезвычайно – такому на роду написано стать фигурой выдающейся. Однако сегодня мы только и можем сказать: он живет tout betement [7] в Италии. Ни положения, ни состояния, ни успеха в делах, ни будущего, ни прошлого – ровным счетом ничего. Ах да, он пишет акварелью, даже лучше, чем я. И все равно мастер назовет его работы мазней; я этому даже рада. К счастью, мистер Осмонд крайне ленив – настолько, что безделье и следует считать его занятием. Может заявить: «Ну да, я ничем не занимаюсь – слишком ленив. В пять утра не встаю, потому ничего и не смогу успеть». Таким образом он хоть чем-то да выделяется. Сразу думаешь: а ведь и правда, он мог бы расправить крылья, стоит лишь подняться пораньше. Он никогда особо не распространяется в обществе о своих картинах – слишком умен. У Осмонда есть маленькая дочь – вот о ней-то он рассказывать не стесняется. Любит ее всей душой; увы, роль любящего отца не признается для мужчины успехом в жизни, иначе Осмонд был бы фигурой выдающейся. Впрочем, любовь к дочери ничем не лучше коллекционирования табакерок; пожалуй, что и похуже. Расскажите, чем занимаются мужчины в Америке?

Между прочим отметим, что все вышеприведенные соображения мадам Мерль высказала вовсе не за один раз, мы лишь объединили их для удобства читателя. Она многое поведала Изабелле о Флоренции, где жил мистер Осмонд и где занимала старинный дворец ее тетушка, о Риме, где сама имела небольшой дом с мебелью, обтянутой благородным старым дамастом. Рассказывала о местах, людях и волнующих ее вопросах; время от времени обращалась к судьбе бедного владельца Гарденкорта, рассуждая о возможности его выздоровления. С самого своего приезда мадам Мерль сочла, что мистер Тушетт уж вряд ли поправится, и наша героиня была поражена, как невозмутимо, толково и деловито подруга строила предположения об отмеренному старику времени. Однажды вечером она определенно заявила – дескать, старик наверняка обречен:

– Сэр Мэттью Хоуп перед ужином недвусмысленно дал мне понять, что дни нашего гостеприимного хозяина сочтены. Мы стояли вот здесь, у камина. Великий доктор, приятный джентльмен! Нет, я не об этой встрече, но все равно: сэр Мэттью был предельно тактичен. Я пожаловалась – мол, чувствую себя неподобающе, находясь в Гарденкорте в такое тяжелое время. Вряд ли мое пребывание здесь уместно, сказала я, – другое дело, если б нарочно приехала ухаживать за больным… «Вам следует остаться, – ответил доктор, – вы сыграете свою роль позже». Как тонко! Разумеется, он имел в виду скорую кончину нашего больного, а мне, стало быть, предстоит утешать скорбящих. Увы, боюсь, пользы от меня не будет ни малейшей. Ваша тетушка прекрасно справится. Лишь она сама знает, в какой мере ей требуется сочувствие – вряд ли сторонний человек возьмет на себя деликатную миссию ее определить. С вашим кузеном все иначе: он будет безмерно тосковать по отцу, однако я никогда не осмелюсь на попытки его утешить. Мы с ним не на короткой ноге.

Говоря о Ральфе, мадам Мерль не раз намекала на некую недоброжелательность с его стороны, и наша героиня воспользовалась возможностью поинтересоваться, не пробежала ли между ними кошка.

– Вовсе нет, однако он меня недолюбливает.

– Вы когда-то поступили с ним дурно?

– Ничего подобного. Да тут явной причины не требуется.

– Причины для того, чтобы вас невзлюбить? Мне сдается, что повод должен быть основательным.

– Вы очень добры. Кстати, не забудьте обзавестись подобными резонами, когда начнете чувствовать ко мне неприязнь.

– Неприязнь к вам? Такого никогда не случится.

– Хотелось бы верить, ибо стоит только начать, потом остановиться будет затруднительно. Вот и молодой мистер Тушетт не сумел через себя перешагнуть. Естественное неприятие, если так можно выразиться, причем не обоюдное. Я против вашего кузена ничего не имею и не держу на него обиды за незаслуженное отношение. Желаю справедливости, только и всего. Впрочем, Ральф – настоящий джентльмен и никогда не скажет обо мне за глаза дурного слова. – Помолчав, мадам Мерль добавила: – Cartes sur table! [8] Я его не боюсь.

– Надеюсь, – пробормотала Изабелла.

Добавив, что Ральф – добрейшей души человек, она невольно вспомнила, как тот ответил на ее вопрос о мадам Мерль. Пожалуй, не стоит рассказывать – подруга, чего доброго, сочтет его слова за оскорбление, хотя Ральф был вполне сдержан. Что же между ними произошло? Так или иначе, Изабелла сочла за лучшее более ничего не говорить. Ежели история важная, следует относиться к молчанию мадам Мерль с уважением, а неважная и не заслуживает внимания. Несмотря на природную любознательность, наша героиня ни за что не стала бы подглядывать в чужие окна. Есть вещи, которые знать необходимо, а есть и другие – в них нос совать не следует.

Тем не менее порой слова мадам Мерль заставляли Изабеллу вздрагивать либо в удивлении приподнимать брови; обдумывала она их уже после.

– Я отдам многое, чтобы вновь оказаться в вашем возрасте, – сказала однажды подруга со скрытой горечью, которую все же не сумела подавить до конца. – Начать бы все сначала, когда перед тобою еще вся жизнь!

– Она до сих пор перед вами, – мягко возразила Изабелла, испытав непонятный трепет.

– О нет, лучшая ее часть позади, причем потрачена впустую.

– Позвольте усомниться, – покачала головой наша героиня.

– Сомневаться не в чем; чего я достигла? Ни мужа, ни детей, ни состояния, ни положения в обществе, ни следа былой красоты, которой, впрочем, и не было.

– У вас множество друзей, дорогая моя леди.

– Вот это уж едва ли, – вздохнула мадам Мерль.

– Уверяю вас, вы ошибаетесь. Как же ваши таланты, воспоминания, славные дела…

– Чего добилась я своими талантами? – перебила ее подруга. – Ничего, кроме необходимости прибегать к ним снова и снова, лишь бы скоротать время – часы, дни и годы, внушить себе иллюзию движения, забыться. Что до славных дел и воспоминаний… Чем меньше я о них скажу, тем лучше. Боюсь, вы будете мне другом, пока не найдете для своей дружбы лучшего применения.

– Ничего подобного не случится!

– Возможно; я приложу все усилия, чтобы вас не лишиться. – Мадам Мерль бросила на Изабеллу серьезный взгляд. – Ежели я мечтаю вернуться в ваш возраст, то исключительно с присущими вам душевными качествами – честностью, искренностью и великодушием. Только тогда мне удалось бы использовать жизнь лучше.

– Что из упущенного вам хотелось бы сделать?

Сняв с пюпитра ноты, мадам Мерль совершила резкий оборот на музыкальном стуле и ответила, машинально листая страницы:

– Видите ли, у меня чрезвычайно развито честолюбие, – ответила она.

– Вы хотите сказать – неудовлетворенное? Вероятно, оно и в самом деле запредельное.

– Было запредельное… Обсуждать эти амбиции сейчас – значит выставить себя на посмешище.

Изабелле стало любопытно – о чем она? Судя по всему, мадам Мерль не хватало лишь королевской короны.

– Не слишком понимаю ваше представление об успехе, однако, как по мне, вы – настоящий его образец.

Мадам Мерль с улыбкой отложила ноты в сторону.

– Какое же представление об успехе у вас?

– Наверное, вы заявите, что весьма приземленное: мне хочется увидеть, как сбудутся мечты юности.

– А! – воскликнула собеседница. – У меня-то этого как раз и не вышло. Правда, мои мечты были столь великими и столь нелепыми… Да простит меня Господь, но я мечтаю до сих пор.

С этими словами мадам Мерль отвернулась к фортепьяно и начала играть в своем потрясающем стиле.

Назавтра она сообщила Изабелле, что ее определение успеха – чрезвычайно милое, хоть и донельзя грустное. Как пре-успеть, ежели мерить подобной меркой? Мечты юности, очаровательные, восхитительные химеры… У кого они сбываются?

– Например, у меня, – осмелилась вставить слово Изабелла, – хотя и далеко не все.

– Так быстро? Да ведь они родились у вас не далее чем вчера.

– Я начала мечтать еще совсем маленькой, – улыбнулась наша героиня.

– А, должно быть, вы имеете в виду детские фантазии: розовые банты и куклу, умеющую закрывать глазки.

– Нет, вовсе нет.

– Тогда прекрасного поклонника с великолепными усами, падающего перед вами на колени.

– Снова неверно, – твердо заявила Изабелла, и мадам Мерль тут же обратила внимание на ее горячность.

– Подозреваю, что на самом деле я попала в точку. Все мы в юности мечтали о молодом усатом красавце; это неизбежно, и все же не в счет.

Несколько времени помолчав, Изабелла заговорила со свойственной ей непоследовательностью:

– Отчего же не в счет? Молодой человек молодому человеку рознь.

– Стало быть, ваш – образец совершенства? – засмеялась мадам Мерль. – Коли вам удалось встретить кавалера из детских фантазий, вы достигли успеха, с чем вас от души поздравляю. Однако… почему вы до сих пор не в его замке на Апеннинах?

– У него нет замка на Апеннинах.

– Тогда чем же он владеет? Убогим кирпичным домиком на Сороковой улице? О нет, молчите! Я отказываюсь признать подобного поклонника за идеал.

– Мне все равно, какой у него дом, – упорствовала Изабелла.

– Ах, как вы еще молоды! Поживите с мое – и увидите: у каждого человека имеется своя оболочка, на которую и следует обращать внимание. Под оболочкой я имею в виду все множество его жизненных обстоятельств. Ни один из нас не высечен из цельного куска: все мы состоим из некоторого набора элементов. Что такое «я», где оно начинается и чем заканчивается? Наше «я» наполняет все, что нам принадлежит, и наоборот. Точно знаю: немалая часть моей личности содержится, к примеру, в нарядах. О, вещи я обожаю! Наше внутреннее «я» отражается в доме, обстановке, одежде, любимых книгах, занятиях. Всякий из этих элементов многое говорит о своем хозяине.

Изабелле заявление мадам Мерль показалось чистой метафизикой – впрочем, не более чем некоторые другие ее мысли. Наша героиня и сама увлекалась данной наукой, однако была не готова поддержать столь смелое определение человеческой сущности.

– Не могу с вами согласиться и думаю совершенно иначе. Не знаю, удается ли мне себя выразить, но уверена: ни одежда, ни мебель не способны выразить меня. В моем гардеробе висят разные вещи, только по ним мерить мою личность невозможно. Совсем напротив: они служат неким – причем произвольным – ограничителем, барьером. Платья не отражают моего внутреннего «я». Да боже упаси!

– Вы прекрасно одеваетесь, – вставила слово мадам Мерль.

– Возможно; однако я не желаю, чтобы меня судили по одежде. Она способна передать дух портнихи, но не мой! Кроме того, я наряды не выбираю – их навязывает мне общество.

– Уж не предпочитаете ли вы обходиться вовсе без них? – вздохнула мадам Мерль, дав понять, что более продолжать разговор не желает.

Тут, рискуя подпортить описанную нами историю юношеской привязанности нашей героини к достигшей пределов совершенства даме, мы вынуждены признаться: Изабелла ни словом не обмолвилась о лорде Уорбертоне и Каспаре Гудвуде. Впрочем, она не стала скрывать, что уже имела возможности выйти замуж, и даже сообщила, насколько заманчивыми были предложения.

Лорд Уорбертон покинул Локли и уехал с сестрами в Шотландию. Оттуда он не раз писал Ральфу, осведомляясь о здоровье его отца, однако нашей героине письма эти никаких неудобств не доставляли: письма – это не визиты. Будучи образцом порядочности, историю их взаимоотношений лорд в обычных обстоятельствах огласке не предал бы, однако, случись ему лично явиться в Гарденкорт и встретиться с новой подругой Изабеллы – как знать… Так совпало, что во время предыдущих – и весьма коротких – визитов мадам Мерль лорд либо отсутствовал в Локли, либо не наезжал в гости. Таким образом, зная его по имени как одного из выдающихся людей графства, мадам Мерль не подозревала в нем поклонника лишь недавно прибывшей из-за океана племянницы миссис Тушетт.

– Времени у вас в избытке, – ответила она на полупризнания Изабеллы, тревожащейся, что сказала слишком много. – Вы пока ничего не предприняли – вот и прекрасно, однако принять решение вам еще предстоит. Девушке чрезвычайно полезно отвергнуть несколько хороших предложений, разумеется, имея в виду будущие, более достойные. Прошу меня простить, ежели мои взгляды покажутся вам порочными, но порой следует смотреть на вещи широко. Не стоит отказывать ради отказа, хоть подобное поведение – замечательное проявление вашей власти; власть заключается и в принятии предложения. В частых отказах есть своя опасность. Я, к примеру, подобной ошибки не совершила. Вы – изысканное создание, и мне хотелось бы увидеть, как вы отдаете свою руку премьер-министру. Впрочем, строго говоря, вас нельзя назвать parti [9]. Вы хорошенькая, чрезвычайно умная и в целом незаурядная юная особа. Вы имеете довольно смутные представления о своих материальных достояниях, однако, насколько я понимаю, о хорошем доходе речи нет. Неплохо бы вам располагать кое-какими средствами.

– Неплохо бы! – бесхитростно согласилась Изабелла, на миг забыв, что бедность не умалила ее достоинств в глазах двух поклонников.

Вопреки совету сэра Мэттью, мадам Мерль решила не присутствовать при печальном исходе, который становился все более очевидным. Ее давно уж приглашали в другие дома, и, поскольку данные ею обещания следовало выполнить, она покинула Гарденкорт, держа в уме, что до отъезда из Англии еще раз повидается с миссис Тушетт либо здесь, либо в Лондоне. При расставании с Изабеллой признаки зарождающейся дружбы проявили себя куда сильнее, чем при первой встрече.

– Собираюсь побывать в шести местах, однако не увижу там никого, кто понравился бы мне более вас. Впрочем, все это старые друзья, а новых в моем возрасте уже и не заводят. Не забывайте – для вас я сделала редкое исключение. Постарайтесь вспоминать меня добрым словом. Ваше доверие – лучшая для меня награда.

Изабелла поцеловала ее на прощание, и, в отличие от большинства женщин, раздающих поцелуи с легкостью, в ее жесте не было безразличия, чем мадам Мерль осталась чрезвычайно удовлетворена. После отъезда старшей подруги наша героиня оказалась в совершенном одиночестве; тетушку и кузена видела лишь за обеденным столом, хотя, как выяснилось, времени умирающему супругу миссис Тушетт посвящала совсем немного. В основном она пребывала на своей половине, куда вход воспрещался даже племяннице, предаваясь неким таинственным и никому не ведомым занятиям. За столом она была мрачна и молчалива, однако Изабелла не считала ее печаль напускной. Раскаивалась ли тетушка за свой независимый образ жизни? Свидетельств тому наша героиня не примечала: ни слез, ни вздохов, ни показных стараний облегчить участь больного. Скорее тетушка испытывала потребность обдумать создавшееся положение и подвести некоторые итоги, словно вела своего рода душеспасительный гроссбух с тщательно разлинованными для записей страницами и стальной застежкой, который заполняла с исключительной аккуратностью. Но то для себя, а вслух она высказывала мысли весьма практические.

– Жаль, что я не предвидела подобных событий, иначе не пригласила бы вас в эту пору, а перенесла ваш визит на следующий год, – сказала она Изабелле после отъезда мадам Мерль.

– И я никогда не узнала бы своего дядюшку? Наоборот, мне выпало великое счастье появиться в Гарденкорте именно теперь.

– О да, однако я вывезла вас в Старый Свет вовсе не для того, чтобы познакомить с моим супругом.

Замечание вполне разумное, хоть и совершенно неуместное, решила Изабелла. У нее теперь хватало времени поразмыслить о многом. Каждый день она предпринимала прогулки в одиночестве и проводила долгие часы, листая книги в библиотеке; интересовалась приключениями Генриетты, с которой состояла в постоянной переписке. Стиль писем подруги нравился ей куда больше, нежели очерки в газете: те многое выиграли бы, не попав в печать, а оставшись в частной корреспонденции.

Успехи Генриетты, однако, оставляли желать лучшего – из своей поездки она пока ничего не извлекла ни как корреспондент, ни как частное лицо. Ей хотелось изучить жизнь британского общества, а то ускользало от ее взора, словно блуждающий огонек. Приглашение от леди Пенсл загадочным образом затерялось; бедный мистер Бантлинг, испытывая самые дружеские чувства к Генриетте, затруднялся объяснить столь серьезное упущение со стороны британской почты – ведь письмо, без сомнений, было отправлено. Принимая неудачи мисс Стэкпол близко к сердцу, приятель Ральфа полагал себя обязанным возместить ей несостоявшийся визит в Бедфордшир. «Он говорит, что мне необходимо посетить континент, – писала Генриетта, – да и сам подумывает туда отправиться. Стало быть, не пытается от меня отделаться. Спрашивает, почему бы мне не взглянуть на Францию; и то верно – мне страсть как хочется познакомиться с Новой республикой. Мистеру Бантлингу до нее особого дела нет, однако он в любом случае намерен наведаться в Париж. Ко мне он крайне внимателен – лучшего и желать нельзя, так что хотя бы одного приличного англичанина я в этой поездке увидела. Уж несколько раз говорила: ему следовало бы родиться американцем, и знаешь – он польщен. Всегда отвечает: “Ах, ну что вы…”».

Через несколько дней от Генриетты пришло новое письмо: она-таки решилась ехать в Париж ближе к концу недели, и мистер Бантлинг обещал ее проводить, возможно, до самого Дувра. Генриетта подождет Изабеллу во французской столице – ведь та вскоре приедет? Подруга словно бы запамятовала, что Изабелла собирается путешествовать не в одиночку, а в компании миссис Тушетт.

Наша героиня не забыла, какой интерес выказывал Ральф к мисс Стэкпол, и пересказала ему некоторые выдержки из ее писем. Тот с огромным вниманием следил за успехами корреспондентки «Интервьюер».

– Пожалуй, у нее все складывается не так плохо? – заметил он. – Отправиться в Париж, да еще и в компании с бывшим уланом! Ежели Генриетта желает описать нечто примечательное, то одного этого уже довольно.

– Разумеется, история не слишком обычная, – пожала плечами Изабелла, – но коли вы имеете в виду, что она не вполне невинна – стало быть, плохо знаете Генриетту.

– О, я понимаю ее прекрасно. Сперва она была для меня загадкой, а теперь я ее разгадал. Однако боюсь, Бантлинг в этом не преуспел и его ждут некоторые сюрпризы. Я же знаю Генриетту так, словно сам ее создал!

Изабелла совершенно не испытывала в том уверенности, однако вслух свои сомнения выражать не стала – в эти печальные дни кузен нуждался в сочувствии.

Через несколько дней после прощания с мадам Мерль она сидела в библиотеке с книгой, в которую никак не могла вчитаться. Устроившись в глубоком эркере, из которого открывался вид на сырой унылый сад, поглядывала в окно, выходившее на парадный подъезд, где уже пару часов стояла карета доктора. Слишком долго… Изабелла впала в тревожное ожидание. Наконец доктор появился меж колонн портика, остановился, неторопливо натягивая перчатки и разглядывая колени своей лошади. Затем открыл дверцу, сел, и вскоре карета исчезла за поворотом. Наша героиня оставалась в библиотеке еще полчаса. В доме воцарилась гробовая тишина, настолько глубокая, что тихие, скрадываемые толстым ворсом ковра, медленные шаги отдались в ее ушах громом. Она быстро отвернулась от окна и увидела стоящего на пороге Ральфа. Руки тот по привычке держал в карманах, однако его обычной иронической улыбки не было и в помине. Изабелла поднялась из кресла с немым вопросом в глазах.

– Все кончено, – пробормотал молодой человек.

– Вы хотите сказать, что дядюшка…

– Мой любимый отец скончался час назад.

– Ах, бедный мой Ральф… – судорожно вздохнула она, протягивая к кузену руки.

Глава XX

Через пару недель после трагического события мадам Мерль подъехала в наемном кебе к дому на Винчестер-сквер. Расплатившись с кебменом, она тотчас заметила пристроенную между окон столовой большую деревянную табличку с белой надписью на черном фоне: «Продажа от владельца». Под объявлением было выведено имя агента.

«Однако они не теряют времени, – сказала себе мадам Мерль, постучав в дверь большим медным молотком, – практичная страна…» Оказавшись внутри, она поднялась в гостиную, где заметила все признаки опустошения: снятые со стен и составленные в угол картины, окна без штор и голые полы. Вскоре появилась миссис Тушетт и в нескольких словах дала понять, что в соболезнованиях не нуждается.

– Знаю, о чем вы думаете: он был замечательным человеком. В любом случае мне это известно лучше, чем кому-либо, ибо я и дала ему возможность проявить свои прекрасные качества. Полагаю, хотя бы потому меня следует считать хорошей супругой.

Миссис Тушетт не преминула добавить, что покойный в конце концов ее заслуги полностью признал.

– Меня он не обделил, – заметила она. – Не скажу, что оправдал мои ожидания, поскольку никаких ожиданий и не было. Тебе ведь известно: я ни от кого ничего не жду. В любом случае мистер Тушетт тем самым подтвердил, что я, хоть и жила большей частью за границей, где никто меня не ограничивал, ни разу не отдала предпочтения кому-либо другому…

«Кроме себя самой», – мысленно пробормотала мадам Мерль.

– …и никогда ради других не приносила в жертву отношения с любимым супругом, – завершила свою краткую речь миссис Тушетт.

«О, разумеется, нет. Ради других ты никогда и ничем не жертвовала», – сказала про себя мадам Мерль.

В ее безмолвных замечаниях имелся определенный цинизм, вероятно нуждающийся в пояснении, тем более он не слишком согласуется с поверхностным представлением, которое мы получили о сей достойной даме, да и с историей миссис Тушетт. Добавим к тому же, что мадам Мерль была совершенно уверена: последнее заявление подруги ни в коей мере не следует воспринимать как критику в свой адрес. Причина крылась в ином. Переступив порог дома, мадам Мерль немедленно поняла, что кончина мистера Тушетта уже возымела некоторые последствия, и последствия эти выгодны довольно узкому кругу лиц, среди которых она сама не значилась. О, разумеется, подобное событие и не могло пройти бесследно, что не раз возбуждало воображение мадам Мерль во время визита в Гарденкорт. Увы, одно дело – строить мысленные предположения, и совсем другое – столкнуться с фактами лицом к лицу. Сама мысль о разделе имущества – добычи, как едва не выразилась мадам Мерль, – тревожила ее чувства и даже раздражала, ведь она из списка претендентов была исключена.

Мы далеки от намерения представить ее существом алчущим или завистливым и все же помним об честолюбивых помыслах, которые так и не были удовлетворены. На любой вопрос подобного рода мадам, несомненно, ответила бы со своей прекрасной гордой улыбкой – никаких претензий на законное имущество мистера Тушетта у нее нет и быть не может. «Между нами никогда ничего не было, – сказала бы она и добавила, чиркнув ноготком по кончику пальца: – Ни вот настолечко. Ах, бедняга, бедняга…» Более того, поспешим добавить: даже будучи не в силах совладать с душевными терзаниями, мадам Мерль не выдала себя ни словом. В конце концов, горю миссис Тушетт она сострадала ничуть не менее, чем кусала губы при мысли о перепавшем подруге куше.

– Он оставил мне лондонский особняк, – рассказала новоиспеченная вдова, – однако жить здесь я, разумеется, не намерена – с моим домом во Флоренции его не сравнить. Завещание огласили лишь три дня назад, но я уже выставила это здание на продажу. Еще мне завещан вклад в банке; пока не понимаю, должна ли я оставить деньги на счете. Ежели нет – я их заберу. Ральфу, само собой, отошел Гарденкорт, однако не уверена, сумеет ли он достойно содержать дом. В целом покойный супруг обеспечил сына совсем неплохо, хотя и отказал баснословные средства совсем уж дальним родственникам – например, троюродным братьям из Вермонта. Впрочем, Ральф любит наш загородный дом всей душой и вполне мог бы там жить летом; одной усердной служанки и мальчишки-садовника ему вполне хватит. А еще в завещании был один крайне примечательный пункт… – добавила миссис Тушетт. – Моей племяннице выделено целое состояние.

– Целое состояние… – негромко повторила мадам Мерль.

– Изабелла получила что-то около семидесяти тысяч фунтов.

Руки мадам Мерль, до того сложенные на коленях, взметнулись и остановились у груди в молитвенном жесте; глаза ее широко распахнулись.

– Ах, умное создание!

– Что вы хотите сказать? – бросила на нее быстрый взгляд миссис Тушетт.

Мадам Мерль залилась краской и опустила глаза.

– Поистине надобно быть умной особой, чтобы добиться такого успеха – причем без всяких усилий!

– Естественно, никаких усилий она не прилагала. И что значит «успех»?

Мадам Мерль нечасто попадала в неловкие положения, когда приходилось бы брать собственные слова назад, ибо природная мудрость куда чаще позволяла ей представить их в более выгодном свете.

– Дорогая, Изабелла ни за что не получила бы семьдесят тысяч, не будь она самой очаровательной девушкой на свете. А ум – одна из главных составляющих ее очарования.

– Уверена – племянница и не мечтала, что мой супруг включит ее в завещание; да я и сама не рассчитывала, ведь он никогда не упоминал о подобном намерении, – продолжила миссис Тушетт. – Ни на какую долю она не претендовала – все же родственница моя, а не его. Все случилось для нее неожиданно.

– Ах! – воскликнула мадам Мерль. – Именно так и приходят величайшие удачи!

– Девочке повезло, отрицать не стану, – гнула свою линию миссис Тушетт, – однако пока она просто ошеломлена.

– То есть она не понимает, что делать со свалившимся с неба состоянием?

– Вряд ли она размышляла о подобных материях. Не до того; Изабелла не знает, что и подумать. У нее словно выпалили за спиной из ружья, и теперь она прислушивается к себе – точно ли жива? Прошло всего-то три дня, как к ней весьма галантно явился душеприказчик и лично ее уведомил. Потом рассказывал мне: когда зачитал волю дядюшки, племянница разразилась слезами. Капитал останется в банке – так следует из завещания, а Изабелла будет получать с него проценты.

Мадам Мерль покачала головой с мудрой и на сей раз вполне благожелательной улыбкой:

– Отлично придумано! Ничего, пару-тройку раз воспользуется банковским счетом, а потом уж привыкнет. – Помолчав, она вдруг спросила: – Какого мнения о произошедшем ваш сын?

– Он уехал из Англии еще до того, как огласили завещание, – совсем изнемог от тревоги и усталости. Отправился на юг: теперь он на пути к Ривьере. Известий от него пока нет, однако Ральф никогда не будет оспаривать действия отца, какими бы они ни были.

– Стало быть, его долю мистер Тушетт урезал?

– Наверняка по собственному желанию Ральфа. Я слышала, он просил отца помочь родственникам в Америке. Сын никогда не претендовал на роль единственного любимчика.

– Интересно, кого он считает любимчиком, если не себя? – пробормотала мадам Мерль и задумалась, опустив глаза в пол. – Увижу ли я еще твою счастливую племянницу? – спросила она после долгого молчания.

– Увидишь, только вряд ли Изабелла покажется тебе счастливой. Все эти три дня она ходит пасмурная, словно мадонна с холста Чимабуэ.

Миссис Тушетт дернула шнур звонка, вызывая лакея, которого и отправила за Изабеллой.

Та вскоре появилась в гостиной, и мадам Мерль отметила меткость сравнения. Юная леди была бледна и печальна, что лишний раз подчеркивал глубокий траур, однако, увидев мадам Мерль, тут же расцвела своей прекрасной улыбкой. Гостья мягко положила руку девушке на плечо и, пристально посмотрев ей в глаза, поцеловала, словно возвращая прощальный поцелуй при расставании в Гарденкорте. Следует отдать должное ее манерам: ничем более она радость от удачи молодой своей подруги не выразила.

Миссис Тушетт была не расположена дожидаться продажи дома в Лондоне. Отобрав предметы обстановки, которые хотелось сохранить, с остальным она наказала распорядиться аукционисту и отбыла на континент. Разумеется, в путешествии ее сопровождала и племянница.

У Изабеллы теперь появилось достаточно времени, чтобы оценить и взвесить значение подарка судьбы, с которым ее столь неявно поздравила мадам Мерль. Она нередко размышляла о смысле свалившегося ей на голову дара, рассматривала его под самыми разными углами, однако мы не станем задерживаться на долгих ее рассуждениях и объяснять, отчего наша героиня сперва была страшно подавлена.

Так или иначе, смутное настроение продлилось недолго; вскоре Изабелла решила, что быть богатой – несомненное достоинство. Состояние означает способность действовать, и действовать самым приятным для себя образом. Возможность действия Изабелла противопоставляла слабости в самых жалких ее проявлениях, наиболее выраженных у женщин. Возможно, слабость для беззащитной юной особы – черта довольно элегантная, однако в конце концов наша героиня себя убедила: ее ждет иной удел.

В первые дни больших планов у Изабеллы не образовалось: она отправила чеки Лили и бедняжке Эдит, тем пока и ограничилась. Траур и новое для тетушки ощущение собственного вдовства позволили им провести в обществе друг друга несколько спокойных месяцев. Обретение дарованной богатством власти добавило нашей героине серьезности; она возбужденно и в то же время осторожно изучала открывшиеся перед нею невиданные просторы, однако вторгаться в них пока не спешила.

Изабелла приступила к своим исследованиям в Париже, где прожила несколько недель с миссис Тушетт, применяя способы, которые покажутся читателю довольно тривиальными. Впрочем, в городе с магазинами, манящими к себе людей со всего мира, ничего иного придумать было и нельзя. Тут Изабелле приходилось следовать советам тетушки, придерживающейся чрезвычайно практичного взгляда на преображение племянницы из бедной девушки в состоятельную даму.

– Теперь вы – молодая леди с нешуточным состоянием, а посему должны играть новую роль, причем играть хорошо, – твердо заявила она Изабелле и добавила, что первый ее долг – обзавестись красивыми вещами. – Пока для вас это внове; ничего не поделаешь, будем учиться.

Учеба стала второй обязанностью нашей героини. Она подчинилась, хоть тетушке и не удалось разжечь ее воображение: Изабелла жаждала новых возможностей, а предлагали ей все не то.

Планы свои миссис Тушетт меняла нечасто и, вознамерившись еще до смерти супруга провести зиму в Париже, не увидела резона лишать себя, а тем паче племянницу подобного удовольствия. Жить она собиралась уединенно, и все же Изабеллу по всем правилам следовало представить узкому кругу знакомых соотечественников, обосновавшихся по периметру Елисейских Полей. Со многими из дружелюбных переселенцев тетушка была довольно близка, сочувствуя их убеждениям и выбору покинуть родину, а также имея сходные взгляды на их чаяния и тревоги.

Наблюдая в отеле за чередой этих гостей, Изабелла высказывалась о них с резкостью, без сомнения вызванной идеей о том, как следует жить человеку просвещенному. Жизнь же маленькой американской колонии, пусть и роскошная, совершенно бессмысленна, решила она и, выразившись несколько раз в подобном духе на воскресных встречах эмигрантов, навлекла на себя недовольство. Хотя те, кто ее слышал, почитались у своих поварих и портных за людей чрезвычайно радушных, некоторые из них решили, что философия Изабеллы серьезно уступает монологам из новых театральных постановок.

«Куда приведет вас подобная жизнь? – вопрошала она. – По моему мнению – никуда, и рано или поздно вы ею пресытитесь».

Миссис Тушетт решила, что такого рода вопросы более уместны были бы в устах Генриетты Стэкпол, которую они не преминули разыскать в Париже. Наша героиня теперь часто виделась с подругой, и тетушка не раз говаривала: обязательно решила бы, что Изабелла перенимает некоторые мысли у корреспондентки, не обладай первая собственным острым умом.

Впервые Изабелла выразила вслух свои взгляды после визита, который они нанесли миссис Льюс – старинной приятельнице миссис Тушетт, единственному человеку в Париже, которого тетушка порой навещала. Миссис Льюс жила во французской столице еще со времен Луи Филиппа и не раз шутила, что принадлежит к поколению тридцатых годов; смысл шутки был понятен далеко не всем. Видя, что собеседник в недоумении, достойная дама обыкновенно снисходила до пояснений: «Видите ли, я – одна из последних романтиков». Между прочим заметим, что ее французский оставался далек от совершенства.

Воскресенья миссис Льюс обыкновенно проводила у себя, в окружении близких по духу соотечественников; состав кружка, как правило, не менялся. По правде говоря, она и в прочие дни почти не выходила из дому, где с удивительной достоверностью воспроизвела посреди блестящей европейской столицы уют родного Балтимора. Привычки миссис Льюс заставляли ее супруга ограничиваться исключительно умозрительными восхвалениями парижских развлечений.

Мистер Льюс, высокий худощавый джентльмен с безупречно уложенными седыми волосами, носил монокль в золотой оправе и шляпу, которую постоянно сбивал на затылок. Никто толком не понимал, когда и от каких именно забот он сбегает в богемные, по его выражению, места. Точно было известно, что он ежедневно посещает филиал американского банка, при котором находилось его любимое почтовое отделение – место, где можно было поболтать и обменяться новостями, как в любом провинциальном американском городке. В хорошую погоду он любил часок посидеть в ресторанчике на Елисейских Полях; затем плотно трапезничал дома, любуясь полами, натертыми мастикой до идеального блеска, а миссис Льюс нередко и с удовольствием повторяла, что лучше полов во французской столице не сыщешь. Порой мистер Льюс обедал с парой друзей в «Кафе Англе», и те вместе с метрдотелем дружно восхищались его талантом заказывать изысканные блюда.

Об иных его занятиях никто не знал; распорядка, о котором мы упомянули выше, он придерживался более полувека и, несомненно, имел веские основания утверждать, что нет города на свете лучше Парижа. Нигде более при прочих равных мистер Льюс, вероятно, не смог бы столь полно наслаждаться жизнью. Впрочем, следует признать: ранее сей достойный джентльмен был куда более высокого мнения о месте, где когда-то обрел душевный покой.

Значительную часть его досуга занимали размышления на политические темы, которыми он вдохновлялся в праздные на первый взгляд часы. Подобно многим эмигрантам, мистер Льюс исповедовал глубоко консервативные взгляды и совершенно не одобрял учрежденное во Франции правительство. Не веря в его устойчивость, из года в год уверял приятелей, что оно вот-вот падет. «Им нужна дисциплина, сэр. Дисциплина! Тут поможет лишь твердая рука или, ежели угодно, железная пята», – говаривал он о французах. Идеалом прекрасного разумного правления ему представлялась свергнутая монархия. «Париж сегодня далеко не столь привлекателен, как во времена императора. Вот кто умел сделать столицу приятной для жизни!» – внушал мистер Льюс тетушке Изабеллы. Та его поддерживала, всякий раз заявляя: стоило пересекать эту ужасную Атлантику лишь для того, чтобы вновь столкнуться с республикой…

«Знаете ли, мадам, раньше, сиживая на Елисейских Полях, напротив нынешнего Дворца индустрии, я наблюдал, как придворные кареты из Тюильри проезжают мимо – по семь раз за день, а однажды насчитал даже девять! А теперь? Э, да что говорить – тот стиль канул в Лету. Наполеон знал, чего хотят его подданные… Пожалуй, над нашим Парижем так и будет висеть грозная туча, пока французы не возродят империю!»

Среди воскресных гостей миссис Льюс был один обладающий весьма ценными знаниями молодой человек, и с ним Изабелла беседовала подолгу. Звали его Эдвард Розье – или Нед, как обычно к нему обращались. Родился он в Нью-Йорке, а в Париже очутился еще в детстве, где и жил под опекой отца – как выяснилось, старинного и близкого друга покойного мистера Арчера.

Эдвард помнил Изабеллу еще маленьким ребенком: именно его отец спас сестер Арчер в невшательской гостинице, когда их бонна сбежала с русским князем, а мистер Арчер на несколько дней пропал неизвестно куда. Розье-старший путешествовал с сыном и по чистой случайности остановился в их отеле.

Наша героиня и сама отчетливо вспомнила аккуратного мальчика с пахнущими душистым маслом волосами. У того тоже имелась бонна, которая своего подопечного не потеряла бы из виду ни при каких обстоятельствах. Изабелла тогда прогулялась с ними к озеру; еще подумала, что малыш похож на ангелочка. Сравнение, как ей казалось, было оригинальным, ибо у маленькой Изабеллы давно сложился в уме подобный образ, которому новый знакомый соответствовал идеально. Розовое личико под синей бархатной шляпкой, с щечками, подпираемыми жестким вышитым воротничком, стало воплощением ее детских грез. После их встречи она некоторое время всей душой верила: небесные обитатели, выражая самые возвышенные чувства, беседуют между собою на забавной смеси английского и французского. Именно на таком наречии обратился к ней Эдвард, рассказывая, как бонна «защищает» его от падения в воду с кромки берега; бонну, лепетал он, нужно слушаться.

Теперь английский Неда стал куда лучше – во всяком случае, французский вмешивался в него уже не столь явно. Отец его умер, бонну рассчитали, однако молодой человек все еще придерживался ее наставлений и к линии воды старался не приближаться. Пахло от него по-прежнему приятно, и в целом наружность его радовала глаз. Юношей он был деликатным и весьма любезным, с вполне развитым вкусом: знал толк в китайском фарфоре и хорошем вине, слышал названия многих книг (к примеру, выказывал знакомство с «Готским альманахом»), разбирался в приличных магазинах и отелях, а также в расписании движения поездов. Нед умел заказать ужин не хуже, чем сам мистер Льюс; со временем, пожалуй, мог стать достойным преемником традиций сего пожилого джентльмена, чьи суровые политические заявления поддерживал тоном мягким и невинным. В Париже он имел прелестные апартаменты, где, между прочим, бережно хранил кружевное алтарное покрывало старинной испанской работы, составлявшее предмет зависти его молодых подружек. Те заявляли, что покрытый упомянутым покрывалом камин Неда выглядит куда богаче, чем наряды, ниспадающие с изящных плеч многих родовитых дам. Часть зимы Нед обыкновенно проводил в По, а однажды даже вы-ехал в Соединенные Штаты.

К Изабелле он проявлял большой интерес и тоже хорошо помнил их прогулку в Невшателе, когда спасенная папенькой девочка упорно стремилась к самому берегу озера. Услышав ее резкий вопрос, о котором мы говорили выше, он тут же сделал вывод, что Изабелла ничуть не изменилась, и решил ответить – возможно, куда более учтиво, чем требовалось.

– Куда приведет нас жизнь, мисс Арчер? Что ж, из Парижа вы попадете куда угодно. Прежде чем направить свой взор в какую-либо сторону, сперва следует наведаться во французскую столицу. Приезжая в Европу, этот город миновать невозможно. Но вы ведь не совсем то имели в виду? Хотели сказать – что даст нам парижская жизнь? Однако как можем мы прозреть будущее? Мы не знаем, что за дорога перед нами откроется. Ежели приятная – какая разница, куда она ведет? Дороги я люблю, мисс Арчер, обожаю старую добрую брусчатку. От нее нельзя устать, даже и не пытайтесь. Вы опасаетесь на ней утомиться; нет, не получится – ведь за каждым поворотом вас ждет нечто новое. Возьмите хоть аукционный дом «Друо»: порой у них проходит три-четыре распродажи в неделю. Где еще вы найдете подобные вещи? Пусть говорят что угодно, однако цены там дешевле. В любом случае следует знать места. Я, к примеру, знаю, но берегу их для себя. Ежели желаете – вам расскажу в виде особого одолжения. Только чур – никому! Обещайте никуда не ходить, не посоветовавшись со мной. Во-первых, избегайте парижских бульваров, на них вам ничего не светит. Sans blague [10] – вряд ли кто-то знает Париж лучше меня. Вам с миссис Тушетт следует как-нибудь составить мне компанию за завтраком – я покажу вам свои вещички. Je ne vous dis que ca! [11] Последнее время много говорят о Лондоне; британская столица вошла в моду. Да только там совершенно нечем заняться – пустой городишко! Где стиль Людовика XV, где стиль Первой империи, где, я вас спрашиваю? Одна вечная британская королева Анна! Ну что королева Анна? Что она даст модному салону?

Вы спрашиваете – уж не провожу ли я всю свою жизнь в аукционных домах? – продолжил Нед. – Увы, у меня нет столько средств, а жаль… Вероятно, вы считаете меня пустым бездельником. Вижу, все вижу по вашему лицу – а оно у вас предательски выразительное! Надеюсь, не обиделись? Я всего лишь предупреждаю. По вашему мнению, я непременно должен чем-то заняться, только вы не говорите – чем именно. Согласен! Однако попробуйте разобраться, и вы зайдете в тупик. Может, мне вернуться в Америку и стать владельцем лавки? Полагаете, я подхожу для подобной роли? Ах, мисс Арчер, вы меня переоцениваете! Я прекрасно умею покупать, но продавать не способен. Видели бы вы мои попытки избавиться от ненужных вещей… Заставить человека купить куда сложнее, чем покупать самому. Часто думаю – насколько умны те, кто вынуждает меня раскошелиться! Нет, лавочника из меня не получится, доктора тоже: медицина – дело грязное. Священнослужителем мне не быть, нет у меня веры, да и библейские имена произносить правильно я не умею – слишком они сложны, особенно в Ветхом Завете. Стать стряпчим? Так ведь я ничего не понимаю в американском судопроизводстве. Что же остается? По всему выходит: такому, как я, в Америке делать нечего. Мечтаю о дипломатической стезе, однако американская дипломатия – не для джентльменов. Ежели вы видели последнего посл…

Генриетта Стэкпол, которая теперь часто проводила время в компании подруги, бывала у нее и по вечерам, когда мистер Розье приходил выразить свое почтение и попытаться ответить на вопросы Изабеллы. Прерывала она молодого человека обычно на полуслове, после чего непременно читала ему лекции, посвященные долгу американского гражданина. Генриетта считала, что Нед ведет образ жизни совершенно противоестественный, в чем превосходит даже бедного Ральфа Тушетта. Впрочем, в ту пору корреспондентка была как никогда склонна к язвительной критике, ибо более обычного тревожилась за Изабеллу. Не поздравив подругу со свалившимся на нее подарком небес, она лишь буркнула, что радоваться тут нечему.

– Жаль, мистер Тушетт не посоветовался со мной перед тем, как вас облагодетельствовать! – прямо заявила она. – Непременно его удержала бы.

– Понимаю, – кивнула Изабелла. – Вы полагаете, что я получила троянского коня. Возможно, так оно и есть.

– Отдайте деньги человеку, судьба которого вас не заботит, – вот что я ему сказала бы.

– Например, вам? – пошутила наша героиня и, помолчав, уже серьезно добавила: – Так вы и впрямь считаете, что состояние меня погубит?

– Надеюсь, нет, хотя оно наверняка усилит ваши опасные влечения.

– Вы имеете в виду стремление к излишествам, к расточительности?

– Нет-нет, – возразила Генриетта. – Меня более беспокоит ваша нравственность. Желание вести роскошный образ жизни вовсе не предосудительно. Вспомните, с каким блеском живут наши города на Западе; здесь я ничего подобного не вижу. Конечно, не хочу, чтобы гедонизм охватил вас сверх меры, хотя этим меня не испугаешь. Гибельно другое: не пропадете ли вы в мире собственных фантазий? Вы и без того нечасто окунаетесь в реальную жизнь с ее тяжким трудом, страстями и страданиями; я сказала бы даже – с грехами. Слишком уж вы прихотливы, слишком погружены в прекрасные иллюзии. Как бы вам, получив многие тысячи, не застрять в обществе бессердечных себялюбцев, желающих лишь роста собственных капиталов…

Изабелла широко распахнула глаза, представив себе описанную подругой мрачную перспективу.

– Какие же у меня иллюзии? Я всеми силами гоню их от себя.

– Хм, – пожала плечами Генриетта, – вы тешите себя надеждами на жизнь романтическую, в которой будете доставлять удовольствие себе и другим, однако вскоре осознаете свою ошибку. Какую бы жизнь вы ни вели, в нее следует вкладывать душу, иначе успеха не достичь. Вот только тогда романтике конец; вы окажетесь в суровой реальности. Ублажать себя до бесконечности невозможно, иногда требуется и других уважить. С этим вы, без сомнения, справитесь. Тут вот что важно: где-то другим надобно потрафить, а где-то, наоборот, укоротить, к чему вам и придется привыкать – никуда не денешься. По моему разумению, подобная манера вам не подходит совершенно, ведь вы любите, когда вами восхищаются, стремитесь всем понравиться. Полагаете, что мы способны избежать сей неприятной необходимости, придерживаясь романтических взглядов? Вот это иллюзия и есть: не получится, дорогая. В жизни сколь угодно случаев, когда никому мил не будешь, даже самому себе.

Изабелла печально покачала головой с видом встревоженным и даже напуганным.

– Наверное, сейчас у вас именно подобный случай, дорогая Генриетта…

Разумеется, мисс Стэкпол, чье пребывание в Париже оказалось куда более плодотворным, чем в Англии, ни в коем случае не жила в мире грез. Мистер Бантлинг, уже уехавший с континента, сопровождал ее целый месяц со дня прибытия во Францию и был существом вполне земным и реальным. Генриетта поведала подруге, что за время вояжа они очень сблизились и ей подобные отношения принесли немало пользы, ибо Бантлинг прекрасно знал Париж. Он многое объяснял своей спутнице, все ей показал, служил при ней и гидом, и переводчиком. Они вместе завтракали, обедали, ходили по театрам, затем отправлялись на ужин – словом, едва ли не вели совместную жизнь. Сей достойный джентльмен оказался верным другом, в чем Генриетта настойчиво убеждала Изабеллу. Никогда бы, мол, не подумала, что кто-то из англичан способен ей настолько понравиться.

Наша героиня сама не могла объяснить причину, по которой временный союз корреспондентки «Интервьюер» и приятеля Ральфа Тушетта настолько ее позабавил. Это ощущение еще усилилось от мысли, что парочка оказалась вполне достойной друг друга. Пожалуй, оба играли, преследуя противоположные намерения, но то и дело попадались в ловушку собственной простоты. И все же видимая бесхитростность делала им честь. Генриетта с удовольствием позволяла себе верить в неподдельный интерес Бантлинга к развитию свободной журналистики и к утверждению в ней женщин; тот же, не имея точного понимания политики «Интервьюер», ничтоже сумняшеся счел сотрудничество с ним Генриетты не более чем средством выражения бурных чувств. Не будучи связаны узами брака, оба тем не менее подсознательно ощущали в себе изъян, который общество спутника помогало восполнить.

Мистеру Бантлингу, отличавшемуся неторопливостью и рассудительностью, пришлась по душе живая, сильная и уверенная в себе женщина; Генриетта, очаровав спутника смелыми взглядами и ощущением свежести, пробудила в нем огонь, растопивший лед пресыщенности жизнью. Сама же корреспондентка, с другой стороны, наслаждалась обществом джентльмена, который казался ей будто нарочно для нее созданным неведомым, причудливым и совершенно недоступным для смертных способом; его не имеющая оправдания праздность вдруг стала несомненным благом для Генриетты, которой и вздохнуть было некогда. Бантлинг всегда умел дать простой и здравый, пусть и не самый исчерпывающий, ответ на любой вопрос касательно бытовых тем или общественной жизни. Она нередко находила его разъяснения весьма полезными и опиралась на них в предназначенных для широкого круга читателей материалах, что раз за разом отправляла в прессу.

Вероятно, не лишены были смысла предчувствия скольжения Генриетты в бездну, о которой в дружеских спорах предостерегала ее Изабелла, хотя ей и самой грозила схожая опасность. Впрочем, едва ли стоило заподозрить в корреспондентке способность раз и навсегда принять для себя взгляды класса, издавна привыкшего к злоупотреблению своим правом. Изабелла тем не менее не уставала доброжелательно увещевать подругу, выбрав услужливого мистера Бантлинга предметом шутливых, а порой довольно откровенных намеков, однако ничто не могло поколебать дружескую привязанность Генриетты к своему компаньону. Улыбаясь в ответ на иронические замечания, она все же с восторгом отзывалась о часах, проведенных в обществе этого светского человека; надобно отметить, что подобное определение более не вызывало у нее прежней неприязни. Однако уже через минуту она забывала, что беседа идет вполне шутливая, и принималась горячо доказывать, какое удовольствие получила, совершив очередную вылазку со своим спутником. К примеру, заявляла: «О Версале я теперь знаю все! Ездила туда с мистером Бантлингом. Сразу его предупредила: намерена изучить каждый уголок. Мы провели три дня в тамошней гостинице и обошли все, ничего не упустив. Погода стояла чудная – почти бабье лето, и мы просто поселились в парке. Отныне Версаль для меня – прочитанная книга». Судя по некоторым намекам, Генриетта договорилась вновь встретиться со своим галантным кавалером весной в Италии.

Глава XXI

День отъезда из Парижа миссис Тушетт назначила еще до прибытия во Францию, и, двинувшись в середине февраля на юг, они по пути заглянули к Ральфу, гревшемуся в Сан-Ремо, на берегу Средиземного моря. Зима там выдалась солнечная, хоть и тоскливая, и молодой человек в основном проводил время на берегу, сидя под хлопающим от ветра белым зонтом.

Разумеется, Изабелла продолжала сопровождать тетушку в путешествии, хотя та со свойственной ей простой и привычной логикой предложила племяннице пару иных вариантов.

– Вы теперь свободны, как перелетная птичка; сами себе хозяйка. Не хочу сказать, что вы не были самостоятельны раньше, однако отныне у вас имеется почва под ногами: состояние, знаете ли, освобождает от оков. Обеспеченный человек беспрепятственно совершает многие поступки, за которые бедного сурово осудили бы. Вы располагаете собой: можете путешествовать и без меня, сами строить планы. Естественно, я имею в виду – при наличии компаньонки, какой-нибудь обнищавшей благородной дамы – из тех, что носят штопанный кашемир, красят волосы и увлекаются рисунками на бархате. Вам не по душе подобный план? Разумеется, никто неволить вас не станет; я лишь хочу внушить вам, что свобода имеет некие пределы. Желаете взять в компаньонки мисс Стэкпол? Дело ваше. Полагаю, она способна отвадить от вас охотников за приданым. Впрочем, лучше вам пока оставаться при мне, хотя мое предложение ни к чему вас не обязывает. Почему лучше? На то есть несколько резонов, нравятся вам они или нет. На самом деле мне сдается, что скорее нет, чем да, однако советую пойти на подобную жертву. Боюсь, мое общество, которое прежде вам было внове, теперь уж наскучило; наверняка вы сегодня видите истинное лицо своей тетушки: скучная, упрямая, бестолковая старуха…

– Я вовсе не считаю вас скучной, – тихо ответила Изабелла.

– Не скучна и все же упряма и бестолкова? Вот-вот! – воскликнула миссис Тушетт, радуясь своей догадке.

Изабелла все же не стала пренебрегать компанией тетушки; душевные порывы одно, а приличия – совсем другое. Юная леди, не имеющая возможности опереться на родственников, – все равно что цветок на голом стебле. Речи миссис Тушетт уж не впечатляли ее так, как при первой их встрече в Олбани, когда та, усевшись в кресло в сыром от дождя плаще, живописала будущее юной особы в Старом Свете. Впрочем, в том вины миссис Тушетт не было: едва лишь познакомившись с тетушкой, Изабелла научилась предугадывать ее мысли и чувства. Впрочем, миссис Тушетт, не обладая подобной способностью, отличалась простотой и точностью циркуля, что в глазах племянницы составляло несомненное достоинство. Каждый раз точно знаешь, что она скажет или сделает, – никаких случайностей и экспромтов. Свои владения тетушка стерегла, словно цепной пес, однако на соседские не покушалась никогда.

В конце концов Изабелла начала испытывать к ней тайную жалость. Ведь, право, ужасно, когда человек столь прямолинеен; как же тяжело ему найти себя в обществе, как сложно расположить к себе собратьев… Откуда в его сердце взяться нежности и сочувствию? Все распланировано загодя… У подобной личности нет граней, имеется лишь острие. Изабелла полагала, что миссис Тушетт, продвигаясь по дороге жизни, порой делает робкие попытки не думать лишь о себе – причем чаще, нежели втайне себе признавалась. Тетушка невольно училась жертвовать логикой ради иных соображений, ежели в их пользу имелись веские доводы.

К примеру, нелогичным для нее стало решение сделать на пути во Флоренцию нешуточный крюк ради пары-тройки недель, которые она собралась провести с болезненным своим сыном. Еще несколько лет назад все было иначе: ежели Ральф желал увидеть маменьку, ему дозволялось беспрепятственно посещать Палаццо Крешентини, где молодого сеньора всегда ожидали просторные апартаменты.

– У меня есть вопрос, – обратилась Изабелла к Ральфу в первый же вечер после прибытия в Сан-Ремо. – Не раз и не два думала задать его в письме и все никак не решалась. Теперь же, встретившись с вами лицом к лицу, спросить куда легче: вы ведь знали, что ваш папенька намерен был оставить мне немалую сумму?

Ральф растянулся на лежаке под зонтом и с необычайным интересом вперил взгляд в волны Средиземного моря.

– Знал или не знал – какая вам разница, дорогая моя Изабелла? Мой папенька был человеком весьма упрямым.

– Стало быть, знали…

– Да, он мне сказал, и мы даже немного на этот счет поспорили.

– Зачем мистер Тушетт так поступил? – резко спросила Изабелла.

– Хм. Вероятно, хотел сделать вам своего рода комплимент.

– Комплимент? Какой же я дала повод?

– Никакого. Папенька всего лишь был благодарен, что вы есть на свете.

– Он слишком хорошо ко мне относился, – признала наша героиня.

– Как и все мы.

– Хорошо, что я вам не верю, иначе впала бы в совершенное расстройство. Мне нужно одно – чтобы меня воспринимали только по справедливости.

– Ах да… Однако же вам не следует забывать: справедливое отношение к прекрасному существу, как правило, выражается в цветистых комплиментах.

– Я не просто прекрасное существо. Как вы можете нести подобную чушь, когда вам задают серьезные вопросы? Вероятно, я произвожу на вас впечатление хрупкой сказочной феи?

– Вы кажетесь мне чрезвычайно встревоженной, – пожал плечами Ральф.

– Так и есть.

– Что же вас беспокоит?

Изабелла помолчала, а затем вдруг спросила:

– Вы полагаете, что для меня нежданное богатство – благо? Генриетта придерживается иного мнения.

– Бог с ней, с Генриеттой! – невежливо перебил ее Ральф. – Лично я восхищен вашим нынешним положением.

– Стало быть, для того ваш папенька и поправил завещание? Желал доставить вам удовольствие?

– Я с мисс Стэкпол не согласен, – серьезно ответил Ральф. – Полагаю, для вас нет ничего лучше, чем иметь приличный капитал за душой.

Изабелла изучила кузена внимательным взглядом.

– То есть вы точно знаете, что для меня лучше? Вам не безразлично?

– Возможно, знаю – именно потому, что не безразлично. Рассказать подробнее? Вам следует перестать мучить себя.

– Себя? Может, вас?

– Меня вы измучить не сможете при всем желании – уж слишком я толстокожий. Относитесь ко всему проще. Не стоит вам сбивать себя с толку вопросами – что, мол, для меня хорошо, что плохо… Не терзайтесь столь часто, иначе вам не избежать внутреннего разлада – знаете, как звучит расстроенное фортепьяно? Приберегите призывы к своей совести для особых случаев. Не пытайтесь так усердно лепить собственный характер – это все равно что насильно открывать бутон еще не созревшей розы. Живите как живется, и ваша нравственная составляющая сама о себе позаботится. В основном все для вас складывается благоприятно; разумеется, досадные исключения бывают, однако приличный доход к их числу не относится.

Ральф замолчал и улыбнулся, видя, как напряженно прислушивается к нему Изабелла.

– У вас невероятно развитое мышление и чрезвычайно громкий голос совести. Невозможно ко всему на свете относиться критически – это просто неразумно. Замедлите ход своих часов, притушите душевный жар, расправьте крылья и поднимитесь над землей – в подобном решении нет ничего дурного.

Изабелла не упустила ни слова из рассуждений Ральфа; ум ее, по обыкновению, работал быстро.

– Надеюсь, вы сами верите в свою теорию. Ежели верите – стало быть, берете на себя огромную ответственность.

– Вы меня немного пугаете, и все же от своего мнения я не откажусь, – по-прежнему улыбаясь, ответил Ральф.

– Все вами сказанное – правда, – продолжила Изабелла. – Более и добавить нечего. Я и вправду поглощена собою: смотрю на жизнь словно на рецепт доктора. И в самом деле – зачем постоянно рассуждать, в ладу ли мы со своим внутренним миром? Будто больной, что постоянно к себе прислушивается, ей-богу… Почему я постоянно должна остерегаться поступить неверно? Имеют ли для мира значение мои хорошие и дурные поступки?

– Вы прекрасно воспринимаете советы, – кивнул Ральф. – Не успел оглянуться, а вы уж подставили паруса под ветер.

Изабелла смотрела на него и словно не видела, предавшись размышлениям, к которым подтолкнул ее кузен.

– Видите ли, меня более заботит внешний мир, нежели собственная моя персона, а в итоге я все равно раз за разом возвращаюсь к себе. – Она помолчала, а когда заговорила вновь, голос ее дрожал: – Передать не могу, как мне страшно. Состояние означает свободу, вот чего я и боюсь. Ведь ею еще надобно правильно воспользоваться… Не сможешь – потом всю жизнь будешь стыдиться. И нельзя ни на минуту переставать думать. Возможно, более счастлив тот, кто не обладает дарованной деньгами властью.

– Теория ваша верна лишь для людей слабых. Им не дано совершить над собою усилие, которое вознесет к вершине достоинства.

– Откуда вам знать, что я сильна? – пробормотала Изабелла.

– Ежели вы слабы, – слегка покраснев, ответил Ральф, – стало быть, я ужасно в вас ошибся!

Впервые оказавшись на средиземноморском побережье, наша героиня была им совершенно очарована: преддверие Италии, врата в восхитительный мир! Увидела она лишь малую часть страны, а далее простиралась земля обетованная, где любовь к красоте получала подпитку из источника знаний. Прогуливаясь по берегу в компании кузена, Изабелла жадным взором вглядывалась в море, за которым лежала Генуя, и все же ей хотелось взять паузу перед большим приключением, ибо само ожидание уже вызывало сладкий душевный трепет. Пребывание в Сан-Ремо стало для нее чем-то вроде интерлюдии, когда посреди увертюры жизни вдруг на миг стихают барабаны и флейты. Продолжится ли она мощным крещендо? Изабелла не знала, хотя постоянно представляла себя кружащейся в вихре надежд, страхов, фантазий, желаний и пристрастий, сплетающем случайные события самым захватывающим образом.

Мадам Мерль в беседе с миссис Тушетт предсказывала: юная племянница, хоть несколько раз воспользовавшись своим банковским счетом, перестанет переживать, что наполнен сей щедрый источник не ею, а великодушным дядюшкой. Жизнь оправдала ее предвидение, как оправдывала уже не раз. Ральф Тушетт не напрасно хвалил кузину за восприимчивость: намеки она ловила на лету, особенно когда те содержали добрый совет. Вероятно, их беседа изрядно помогла: к дню отъезда из Сан-Ремо его кузина уже начала привыкать к ощущению собственного богатства, и то заняло подобающее ему место в некоем небольшом наборе представлений, которыми Изабелла описывала свою личность, и место далеко не последнее. Тысячи благих намерений и тысячи фунтов для их осуществления! Наша героиня утонула в дымке прекрасных видений; сколько возвышенных поступков способна совершить богатая, независимая и щедрая юная особа, обладающая поистине человечным отношением ко всему на свете… Состояние становилось частью ее замечательной натуры, придавая ей значимости и даже, в воображении Изабеллы, идеальной внутренней красоты. Какие формы и связи приобретало оно в воображении других – вопрос второй, и мы непременно далее его коснемся.

Видения, о которых мы упомянули, перемешивались с противоречивыми внутренними рассуждениями. Изабелла куда более обожала думать о будущем, нежели о прошлом, и все же временами, прислушиваясь к ласковому шепоту морских волн, обращала мысленный взор назад. Останавливался он на двух фигурах, пусть уже и далеких, но вполне различимых; читатель без труда признает в них Каспара Гудвуда и лорда Уорбертона. Странно, как быстро подобной силы образы отошли на второй план… Наша юная героиня имела обыкновение терять веру в реальность ныне отсутствующих в ее жизни людей и явлений; впрочем, при необходимости она умела вызвать их из небытия – следовало лишь приложить усилие, и усилие нередко болезненное, хоть полузабытые призраки некогда и вызывали у нее приязнь. Прошлое было мертво, и его оживление сопровождалось тусклым светом судного дня. Изабелла не тешила себя надеждой, что сама живет в памяти призраков; разумеется, она неспособна оставить столь неизгладимый след, и все же подобное соображение изрядно ее задевало. Так или иначе, из всех доступных ей разновидностей свободы наша героиня самой отрадной признавала свободу забвения.

Изабелла отнюдь не пожертвовала последним шиллингом, как пишут в романах, ради Каспара Гудвуда и лорда Уорбертона и все же считала: оба перед нею в неоплатном долгу.

Разумеется, слова Каспара не стерлись из ее памяти: тот наверняка даст о себе знать, однако еще полтора года на его счет беспокоиться не стоит, а за подобный срок многое может случиться. Изабелла не в силах была себя убедить, что молодой бостонец найдет себе другую, более отзывчивую девушку. Таковых немало, и все же их достоинства не имели для Каспара ни малейшей притягательности. Наша героиня не отрицала: в ней самой может произойти унизительная перемена – она отринет мир, где нет места Каспару и ему подобным, и найдет утешение в преданности и настойчивости своего американского поклонника, хоть сейчас всеми силами противится подобной мысли. Вполне возможно, настанет день, когда препятствия станут скрытым благословением, и Изабелла обретет покой в тихой чистой гавани, окруженной могучим гранитным молом. Нет, она не станет ждать этого дня сложа руки!

А вот второй поклонник… Заставят ли лорда скромность и усмиренная гордыня хранить в памяти образ Изабеллы? Вряд ли! Изабелла столь решительно вычеркнула из дневников своей памяти произошедшее между ними, что казалось вполне справедливым, ежели Уорбертон, в свою очередь, предаст ее забвению. Сарказма в рассуждениях нашей героини не было ни капли, пусть первое впечатление и говорит нам об обратном. Изабелла свято верила: благородный лорд непременно преодолеет свое разочарование. О да, его рана свежа – тут и думать нечего, и самая эта мысль доставляла Изабелле удовольствие. И все же нелепо полагать, что у человека мудрого, отвергнутого в самой уважительной форме, рана не затянется никогда. Англичане ценят душевный покой; лорд не станет долго скорбеть из-за независимой юной американки – всего лишь случайной знакомой. Наша героиня тешила себя надеждой: когда-нибудь она услышит о женитьбе лорда на достойной молодой англичанке, которая куда более Изабеллы заслуживает его внимания, и весть эту воспримет без малейшего удивления. Стало быть, в непреклонности Изабеллы он не усомнился ни на секунду; подобное впечатление она и стремилась создать. Гордость ее тем самым будет вполне удовлетворена.

Глава XXII

В начале мая, через шесть месяцев после кончины мистера Тушетта, в одной из многочисленных комнат старинного дома собралась группа людей, которую художник с удовольствием взял бы за сюжет для композиции картины. Вилла расположилась на вершине заросшего оливковыми деревьями холма за Римскими воротами города Флоренция и представляла собою длинное и довольно невзрачное на вид строение с сильно выступающей над стенами крышей. Подобные крыши любят в Тоскане; их много на холмах вокруг Флоренции. Ежели смотреть издали, образуется идеальный прямоугольник, обрамленный темными стройными кипарисами, обыкновенно растущими вокруг купами по три-четыре дерева. Фасад дома выходил на маленькую травянистую и совершенно пустую деревенскую площадь, занимавшую часть верхушки холма, и смотрел на нее несколькими неравномерно пробитыми в стене окнами; к нему прилепилась длинная каменная скамья, дающая возможность присесть местным жителям, вечно напускающим на себя вид непризнанных гениев, по непонятным причинам свойственный отдыхающему итальянцу. Главное строение виллы производило впечатление здания древнего, с кое-где выкрошившимся от времени кирпичом – и все же вполне еще прочного, даже внушительного, но не слишком приветливого. Впрочем, отметим, что внешний облик являлся не более чем маской: прохожий не увидел бы глаз под тяжелыми каменными веками. Подлинное же лицо виллы смотрело в обратную сторону, на живописные просторы, освещаемые полуденным солнцем. Дом нависал над склоном холма и длинной долиной Арно, мягко светящейся в дымке традиционными итальянскими цветами. Во дворе имелся небольшой узкий, спускающийся уступами сад, заросший дикими розами, между которыми стояли каменные, покрытые теплым, прогретым на солнце мхом, скамеечки. Невысокий парапет над обрывом позволял удобно на него облокотиться, а под ним холм резко шел вниз, к оливковым плантациям и виноградникам.

Однако нас более интересует не внешний вид виллы; этим ясным весенним утром его обитатели и гости, предпочтя прохладу, решили собраться внутри. Окна первого этажа, ежели посмотреть на них от площади, являли собою благородный образчик архитектурного творчества, хоть основным их предназначением являлась не столько связь с внешним миром, сколько попытка не дать ему заглянуть внутрь. Переплеты их были забраны массивными решетками, а сами окна находились столь высоко, что любопытный прохожий, даже поднявшись на цыпочки, не достал бы до них и макушкой.

Помещение, где расположилась упомянутая нами группа, освещались тремя такими неприступными бойницами. Весь дом делился на несколько апартаментов, кои обыкновенно занимали надолго приехавшие во Флоренцию иностранцы. Один из них сейчас находился в гостиной в компании с юной девушкой и двумя сестрами из столичной обители. Комнаты нашему сумрачному описанию дома нисколько не соответствовали. Высокие двери широкого дверного проема открывались в запущенный сад, а тяжелые железные решетки на окнах совершенно не препятствовали солнечному свету. Взгляду стороннего наблюдателя предстало бы прекрасное – и даже роскошное – место для отдыха. Все здесь тщательно продумали: и саму композицию, и выставленные напоказ украшения, и выцветшие гобелены, и драпировки из дамастной ткани. Вдоль стен стояли комоды и резные шкафчики из потемневшего от времени дуба, а на стенах в нарочито простых рамах висели покрытые благородной патиной картины. Глаз радовали причудливые антикварные вещицы из настоящей средневековой меди и керамики, извлеченные из поистине неисчерпаемых источников итальянского культурного наследия. Вся эта древность удачно сочеталась с современной мебелью, рассчитанной на склонность обитателя дома к приятному отдыху: здесь стояли глубокие, с добротной обивкой кресла, а также огромный письменный стол, изготовленный в Лондоне в начале века. Полки шкафов ломились от книг, журналов и газет, перемежавшихся с несколькими маленькими, изящными и довольно странными картинами, в основном выполненными акварелью. Одна из них была закреплена на мольберте в гостиной, перед которым, молча разглядывая рисунок, застыла молоденькая девушка.

Мы не можем сказать, что в комнате царила неловкая тишина, и все же в беседе то и дело возникали неприятные паузы. Две монахини, довольно невзрачные полные женщины с мягкими чертами лица, скромные, но притом деловитые, сидели на самом краешке предложенных им стульев. Обе проявляли крайнюю сдержанность, бросая по сторонам осторожные взгляды. Официальный их вид еще более подчеркивали стоящие колом накрахмаленные одеяния из саржи. Одна из них, женщина в годах, носила очки и отличалась свежим цветом лица и пухлыми щечками. Производила она, в отличие от напарницы, впечатление особы весьма уверенной и осознающей ответственность порученного ей дела, явно касающегося девочки у мольберта. Та стояла в простенькой шляпке, вполне сочетающейся со столь же непритязательным муслиновым платьицем, слишком коротким для ее лет, хотя подол, должно быть, надставили чьи-то умелые руки.

Сидящий в кресле джентльмен лет сорока занимал монахинь беседою, дающейся ему с некоторым трудом, ибо всегда сложно найти верный тон при разговоре как с особами сильной натуры, так и с кроткими, наподобие двух сестер. Кроме того, внимание его отвлекала на себя девочка; он то и дело останавливал серьезный взгляд на ее тонкой хрупкой фигурке. Голову джентльмен имел необычно удлиненную, хоть и красивой формы, покрытую густыми, но прежде времени поседевшими, коротко постриженными волосами. Внешностью он отличался привлекательной – узким, прекрасно вылепленным лицом, единственным недостатком которого можно было бы счесть некоторую театральность, еще более усугубляющуюся бородкой, отпущенной на манер, нередко встречающийся на портретах шестнадцатого века. Завершали образ холеные усы, кончики которых весьма романтическим образом закручивались вверх, придавая их обладателю вид необычный и несколько старомодный, наводя на мысль, что элегантности своего облика он придает немалое значение. Его живой любопытный взгляд сочетал в себе легкую туманную поволоку с проницательностью, умом и твердостью и мог принадлежать как человеку наблюдательному, так и мечтателю; джентльмен явно знал меру в поисках стиля и умел добиваться в них успеха. Наружность его не говорила прямо о принадлежности к конкретной части света или стране; мы вряд ли обнаружили бы в ней типические признаки, а потому затруднились бы точно ответить на подобный вопрос. Возможно, в его жилах текла кровь английских предков, однако ж к ней, скорее всего, примешалась толика французской либо итальянской. Одним словом, перед нами предстала монета благородного металла, не содержащая ни герба, ни легенды на знакомом языке, – изделие штучное, отчеканенное по особому случаю. Завершая описание, отметим стройную худощавую – на грани тщедушности – фигуру и вполне обычный средний рост. К одежде джентльмен относился не слишком трепетно, однако и дурного вкуса в ней не допустил бы ни под каким видом.

– По вкусу ли тебе картина, дорогая? – спросил он девочку.

Говорил джентльмен по-итальянски с замечательной легкостью, однако был ли язык для него родным? Позволим себе усомниться.

Маленькая леди серьезно склонила головку к плечу.

– Очень красиво, папенька. Вы писали сами?

– Разумеется; есть ли у меня талант?

– О да, еще какой! Я тоже выучилась рисовать.

Она обернулась, и ее маленькое светлое личико озарила милая улыбка.

– Отчего же ты не привезла мне образец своих трудов?

– Привезла – и даже очень много! Рисунки в чемодане.

– Рисует она очень… э-э-э… тщательно, – по-французски заметила старшая из монахинь.

– Рад слышать. Не вы ли ее обучали?

– О, к счастью, нет, – слегка покраснев, ответила монахиня. – Ce n’est pas ma partie [12]. Я не преподаю, для того у нас есть мудрые наставники. Учитель рисования в обители просто замечательный – господин… господин… э-э-э…

– У него немецкое имя, – потупившись, произнесла по-итальянски вторая монахиня, словно попыталась и не смогла перевести имя учителя с немецкого.

– Да-да, – оживилась ее старшая спутница. – Он немец, однако дает у нас уроки уже много лет.

Девочка, не следившая за беседой старших, отошла к открытой двери и остановилась, рассматривая сад.

– Вы, стало быть, француженка, добрая сестра? – осведомился джентльмен.

– Да, сэр. И к подопечным обращаюсь на родном языке – другими, увы, не владею. Впрочем, в обители много сестер из Англии, Германии и Ирландии. Каждая говорит на своем наречии.

– Уж не попала ли моя дочь к наставнице-ирландке? – позволил себе улыбнуться джентльмен, однако, заметив, что сестры, почувствовав в его тоне шутку, ее не поняли, тут же добавил: – Образование у вас, похоже, всестороннее.

– Вы правы, сэр. У нас имеется все, что нужно, и только самое лучшее.

– К примеру, мы даем уроки гимнастики, – поддержала старшую сестру итальянка, – однако опасных упражнений избегаем.

– Надеюсь всей душой. Вы и есть преподаватель гимнастики?

Вопрос заставил сестер от души рассмеяться. Дожидаясь, пока у них пройдет приступ смеха, джентльмен вновь окинул взглядом свою дочь, а затем заявил, что она сильно вытянулась.

– Да, однако, на мой взгляд, время бурного роста завершилось. Ваша дочь будет девушкой невысокой, – пояснила француженка.

– Что ж, не страшно; женщина должна быть подобна книге, а лучшая из них – не обязательно самая длинная. Впрочем, – хмыкнул джентльмен, – не знаю, с чего бы вдруг моей девочке остаться низкорослой.

Сестра лишь пожала плечами, словно давая понять: нам не дано прозреть божий промысел.

– Здоровья она отменного, вот что самое главное.

– И верно – выглядит она прекрасно. – Джентльмен вновь задержал на дочери долгий взгляд и спросил по-французски: – Что тебя заинтересовало в саду?

– Там столько цветов… – нежным голоском отозвалась девочка с тем же прекрасным выговором, что у отца.

– Верно, однако не все из них заслуживают внимания. Ничего; уж какие есть. Ступай, нарви букетов для ces dames [13].

Девочка обернулась к нему с радостной улыбкой.

– Правда можно?

– Я ведь разрешил, – улыбнулся в ответ отец, однако дочь бросила вопросительный взгляд на старшую из сестер.

– Ma mere [14], можно?

– Слушайтесь отца, дитя мое, – отозвалась та, снова зардевшись.

Удовлетворенная девочка спустилась по ступеням и пропала из вида.

– Похоже, вы своих воспитанниц не слишком балуете, – усмехнулся джентльмен.

– Мы ничего не запрещаем и все же настаиваем, чтобы они каждый раз просили дозволения – такие у нас порядки.

– Разумеется, я не спорю с вашей методой – не сомневаюсь, она превосходна. Верю в нее всем сердцем, оттого и отправил дочь в вашу обитель. Любопытно, что из нее можно вылепить.

– Без веры никак нельзя, – мягко подтвердила сестра, глянув на собеседника сквозь стекла очков.

– Что ж, моя вера вознаграждена. Расскажите, что вам удалось сделать?

– Добрую христианку, месье, – на миг опустив глаза, ответствовала монахиня.

Джентльмен также уперся взглядом в пол, хотя наверняка по иной причине.

– Понимаю. Но это ведь не все?

Теперь он неотрывно наблюдал за сестрою, вероятно полагая, что та отделается банальной фразой – ничего, мол, более и не требуется. Вопреки ожиданиям, при всей своей видимой простоте монахиня столь расхожим ответом не ограничилась.

– Ваша дочь – очаровательная юная леди, настоящая маленькая женщина. Она непременно будет вас радовать.

– На мой взгляд, Пэнси – девочка славная. Славная и хорошенькая.

– Она идеальна. Мы не нашли в ней пороков.

– У нее никогда их и не было, даже в детстве. Рад, что и в обители она недостатков не приобрела.

– Мы ее очень любим, – с достоинством сказала француженка. – Что до недостатков – как обитель может дать подопечной то, чего у нас нет? Le couvent n’est pas comme le monde, monsieur [15]. Можно сказать, что Пэнси – и наша дочь тоже. Она ведь воспитывается в монастыре с младых ногтей.

– Из тех, кто от нас уйдет в этом году, мы более всего будем сожалеть о вашей дочери, – почтительно пробормотала младшая из сестер.

– О да, мы еще долго будем ее вспоминать, – подтвердила другая, – и приводить в пример новым воспитанницам.

Добрая сестра сделала вид, что следует протереть вдруг запотевшие стекла очков, а ее спутница, покопавшись в складках одеяния, извлекла платочек из суровой ткани.

– Насчет ухода Пэнси я еще никакого решения не принял, – быстро возразил джентльмен.

Вряд ли на него произвели впечатление слезы монахини; скорее ему хотелось сказать нечто приличествующее моменту.

– Мы были бы только рады… Пятнадцать лет – слишком юный возраст, чтобы покидать обитель.

– О, – живо воскликнул джентльмен, – будь на то моя воля, Пэнси осталась бы у вас как можно дольше.

– Ах, месье, – с улыбкой поднялась со стула старшая сестра, – ваша дочь – прекрасная девочка, и все же она создана для мирской жизни. Le monde y gagnera [16].

– Ежели дать всем добрым людям прибежище в монастырях, как продолжит существовать мир? – мягко поддержала свою спутницу вторая монахиня, также поднявшись.

Вероятно, высказывание молодой итальянки показалось старшей сестре слишком смелым, и она быстро сгладила наметившуюся неловкость:

– К счастью, добрые люди есть везде.

– Боюсь, ежели вы уйдете, в нашем доме двумя хорошими людьми станет меньше, – галантно отозвался джентльмен.

Сестры не нашли должного ответа на остроумную реплику и лишь переглянулись между собою с легким неодобрением во взорах. Впрочем, положение спасла девочка, вернувшаяся с двумя большими букетами роз – красных и белых.

– Выбор за вами, mamman Катрин, – предложила она. – Все розы хорошие, только цвет разный, mamman Жюстин. В красном букете их ровно столько же, сколько и в белом.

Монахини снова переглянулись – на сей раз с улыбкой – и заколебались.

– Который возьмете?

– Нет, уступаю выбор вам.

– Тогда мне красные, – промолвила Катрин – та, что в очках. – Они подойдут к моим красным щечкам. Спасибо, дитя мое. Розы будут утешать нас в дороге.

– Ах, до Рима они не доживут! – воскликнула девочка. – Жаль, не могу придумать ничего другого на долгую память…

– Это прекрасный подарок, дитя. Он останется в наших сердцах.

– Почему монахиням нельзя носить красивые вещи? С удовольствием подарила бы вам свои синие бусики…

– Возвращаетесь в Рим сегодня же? – поинтересовался хозяин дома.

– Сегодня, снова поездом. Нас ждут дела.

– Не утомились ли вы?

– Мы никогда не устаем.

– Почти никогда, сестра, – поправила старшую спутницу Жюстин.

– Во всяком случае – не сегодня. Мы прекрасно здесь отдохнули. Que Dieu vows garde, ma fine [17].

Пока сестры обменивались с Пэнси поцелуями, хозяин дома пошел открыть дверь, но, распахнув ее, издал тихое восклицание и замер на месте. Гостиная выходила в переднюю со сводчатым, высоким, словно в часовне, потолком и полами, выложенными красной каменной плиткой, куда с улицы как раз впустили некую леди. Слуга в поношенной ливрее уже вел ее к гостиной, где монахини прощались со своей воспитанницей. Приближающаяся леди не произнесла ни слова, а достойный джентльмен, произведя упомянутый невнятный звук, также замолчал – не поздоровавшись и не предложив ей руку, лишь посторонился, пропуская внутрь. На пороге гостья заколебалась.

– У вас кто-то есть?

– Никого, с кем вам не подобало бы встречаться.

Леди прошла в гостиную, где столкнулась лицом к лицу с двумя монахинями и девочкой; та вела их к дверям, взяв обеих сестер за руки. При виде вошедшей дамы все три встали как вкопанные, и гостья, также остановившись, изучила их внимательным взглядом.

– Ах, мадам Мерль! – после секундного замешательства тихонько воскликнула Пэнси.

Едва заметно вздрогнув, леди тут же пришла в себя и любезно откликнулась:

– Да-да, она самая! Приехала поприветствовать тебя дома.

Мадам Мерль протянула к девочке обе руки, и та прильнула к ней, подставив лоб для поцелуя, который тут же и получила. По-прежнему стоя на месте, мадам улыбнулась сестрам. Те скромно поклонились, однако не позволили себе ни одного любопытного взгляда в сторону величественной блестящей леди, словно принесшей с собою частицу сияния внешнего мира.

– Эти дамы привезли мою дочь, а теперь возвращаются в обитель, – пояснил джентльмен.

– Ах, вы направляетесь в столицу? Я только недавно оттуда. Рим в эту пору чудесен, – заговорила мадам Мерль.

Монахини, не двинувшись с места, спрятали руки в широкие рукава одеяний и заявление восприняли с легкой улыбкой, а хозяин дома осведомился, давно ли достойная леди покинула Рим.

– Она приезжала повидать меня в обитель, – опередила гостью девочка.

– И не единожды, Пэнси, – заметила мадам Мерль. – Разве я не самый большой твой друг в Риме?

– Мне запомнился последний ваш визит, – ушла от ответа Пэнси, – потому что вы посоветовали мне уехать.

– Это правда? – спросил джентльмен.

– Уж и не вспомню. Я говорила Пэнси только то, что ей приятно было бы услышать. А во Флоренции я уже неделю; рассчитывала на ваш визит.

– Непременно появился бы у вас, однако не знал, что вы в городе. Как тут догадаться? Хотя, вероятно, догадаться следовало. Не угодно ли присесть?

Беседовали они меж собой вполголоса, будто стараясь, чтобы никто не подслушал, – скорее по давней привычке, чем из необходимости. Мадам Мерль осмотрелась, выбирая подходящее кресло.

– Вы провожаете сестер? Что ж, не стану вам мешать. Je vous salue, mesdames [18], – добавила она по-французски, словно милостиво отпуская сестер.

– Эта леди – большой друг нашей семьи, вы наверняка не раз видели ее в обители, – пояснил монахиням хозяин дома. – Мы всегда прислушиваемся к ее мнению; мадам Мерль поможет мне решить, следует ли дочери возвратиться к вам по окончании каникул.

– Надеемся, решение будет в нашу пользу, мадам, – отважилась вставить слово старшая из сестер.

– Мистер Осмонд изволит шутить – от меня ничего не зависит, – возразила мадам Мерль, хотя и слегка ироническим тоном. – Не сомневаюсь, что в обители прекрасные наставники, однако друзья маленькой мисс Осмонд ни на минуту не забывают: она предназначена для мирской жизни.

– Именно об этом мы и говорили с месье, – подтвердила сестра Катрин. – К миру мы Пэнси и готовим, – пробормотала она, поглядывая на девочку, которая стояла поодаль, внимательно изучая элегантный наряд мадам Мерль.

– Слышишь, дочь? Ты самой судьбой предназначена для светской жизни, – обратился к Пэнси отец.

– Разве не для вас, папенька? – задержала на нем девочка взгляд прозрачных честных глаз.

– Одно другому не мешает, – тихо усмехнулся Осмонд. – Ведь и я принадлежу миру, Пэнси.

– Итак, просим дозволения вас покинуть, – напомнила о себе сестра Катрин. – Как бы ни случилось, будь доброй, умненькой и счастливой, дочь моя.

– Мы еще увидимся – я непременно вернусь, – снова обняла монахинь Пэнси, однако мадам Мерль отвлекла ее внимание:

– Побудь со мной, милая девочка, пока папенька провожает сестер.

Пэнси бросила на нее разочарованный взгляд, однако протестовать не стала. Повиновение было в ней уже заложено прочно, и всякой высказанной повелительным тоном просьбе она непременно подчинялась; плыла по течению судьбы, не пытаясь свернуть.

– Нельзя ли мне проводить mamman Катрин до кареты? – все же не утерпев, робко спросила девочка.

– Я предложила бы тебе остаться здесь, – возразила мадам Мерль.

Сестры, снова низко поклонившись гостье, вышли из гостиной в сопровождении мистера Осмонда.

– О да, конечно, – пробормотала Пэнси, встав подле мадам Мерль, и сквозь слезы посмотрела в окно.

Та взяла ее за безвольную руку.

– Рада, что тебя научили послушанию. Именно это и требуется от девочек.

– Слушаться я умею превосходно, – воскликнула Пэнси едва ли не с гордостью, будто хвасталась умением играть на фортепьяно, и тут же тихо, едва слышно вздохнула.

Мадам Мерль, продолжая удерживать девочку за руку, перевернула ее тыльной стороной ладошки вверх и изучила придирчивым взором. Изъянов не обнаружилось: обычная детская ручка, хрупкая и белая.

– Полагаю, тебя заставляют надевать перчатки? Девочки обычно перчаток не любят.

– Раньше не любила, а теперь мне нравится их носить.

– Очень хорошо; я подарю тебе целый десяток.

– О, благодарю. Каких цветов, мадам Мерль? – заинтересовалась Пэнси.

– Самых практичных, – поразмыслив, ответила та.

– Вы ведь выберете красивые?

– Обожаешь красивые вещи?

– Ну, не то чтобы обожаю, а так… – с безразличием равнодушного к роскоши человека пожала плечами Пэнси.

– Тогда очень уж красивых обещать не стану, – засмеялась мадам Мерль.

Взяв девочку за другую руку, она притянула ее к себе, а затем заглянула в глаза:

– Будешь скучать по матушке Катрин?

– Когда стану о ней вспоминать – конечно.

– Коли так, постарайся не вспоминать вовсе. Возможно, когда-то у тебя появится другая матушка.

– Какая в том нужда? – с новым легким вздохом возразила Пэнси. – В обители их больше тридцати.

За порогом раздались шаги, и мадам Мерль, отпустив девочку, поднялась из кресла. Войдя в гостиную, мистер Осмонд прикрыл дверь. Не взглянув на гостью, он передвинул стулья на положенные им места. Гостья молча наблюдала, как хозяин дома ходит по комнате, затем заговорила:

– Надеялась все же, что вы приедете в Рим. Полагала, захотите забрать дочь сами.

– Вполне естественно с вашей стороны. Однако я не впервые обманываю ваши ожидания.

– Верно; своенравный вы человек!

Мистер Осмонд еще несколько времени бродил по просторной гостиной, будто непроизвольно искал повод оттянуть неприятное объяснение. Исчерпав все предлоги – оставалось разве только взяться за книгу – он остановился, заложив руки за спину, и посмотрел на дочь.

– Отчего ты не вышла попрощаться напоследок с матушкой Катрин? – резко осведомился он по-французски.

Пэнси заколебалась, поглядывая на мадам Мерль.

– Я попросила девочку остаться со мной, – ответила за нее та, снова усевшись.

– Хм, да, пожалуй, так было лучше, – сдался Осмонд и, опустившись в кресло, вперил взгляд в гостью.

Переменил позу, слегка наклонившись вперед, уперся локтями в края подлокотников и скрестил пальцы рук.

– Она обещала подарить мне перчатки, – подала голос Пэнси.

– Стоит ли об этом рассказывать на каждом углу, дорогая? – подняла брови мадам Мерль.

– Вы очень добры к моей дочери, – сказал Осмонд, – однако все, что требуется, у нее есть и без вас.

– Полагаю, монахинь с нее уже хватит.

– Ежели вы предполагаете перейти на подобную тему, Пэнси лучше нас оставить.

– Пусть посидит с нами, – покачала головой мадам Мерль. – Поговорим о чем-нибудь другом.

– Беседуйте, я не буду прислушиваться, – с честным, не вызывающим сомнения видом предложила Пэнси.

– Слушай сколько угодно, милое дитя. Все равно тебе не понять наших разговоров, – усмехнулся отец.

Девочка послушно уселась у открытой двери и устремила невинный задумчивый взор в цветущий сад, а мистер Осмонд продолжил, сменив тему:

– Вы сегодня особенно хорошо выглядите.

– По-моему, я всегда выгляжу одинаково, – пожала плечами мадам Мерль.

– И то верно; вы всегда одинаковы. Одинаково хороши. Вы – потрясающая женщина.

– Пожалуй, соглашусь.

– Однако лишь снаружи. В душе вы человек непостоянный. По возвращении из Англии ведь заявили, что теперь нескоро уедете из Рима.

– Польщена, что вы запомнили мои слова. Именно такие намерения у меня и были, а затем пришлось выехать во Флоренцию – встретиться с недавно прибывшими друзьями. При встрече с вами я еще не подозревала об их планах.

– Что ж, вполне типическая для вас причина. Для друзей вы готовы на все.

Мадам Мерль одарила хозяина дома открытой улыбкой:

– Не более типическая, чем ваша ремарка – совершенно, кстати, неискренняя. Впрочем, не стану вас винить: ежели не верите в то, что говорите, – это ваше личное дело. Я никогда не жертвую собой ради друзей, более всего забочусь о себе, а потому подобной похвалы не заслуживаю.

– И это верно; однако в вас уживается столько разных ипостасей… Еще не видывал человека, жизнь которого оказывала бы так много влияния на других.

– Что вы подразумеваете под «жизнью»? Внешность, поступки, занятия, общество, в котором я вращаюсь?

– Ваша жизнь суть честолюбивые помыслы.

Мадам Мерль задержала взгляд на Пэнси.

– Способна ли ваша дочь понять, о чем мы говорим? – пробормотала она.

– Вот видите, ей и впрямь следовало удалиться, – вздохнул мистер Осмонд. – Поди в сад, mignonne [19], нарви цветов для мадам Мерль, – вновь перешел он на французский.

– Как раз хотела попросить дозволения! – радостно воскликнула Пэнси, быстро вскочила со стула и бесшумно исчезла.

Отец подошел к дверям, постоял, наблюдая за дочерью, и вернулся к мадам Мерль. Садиться не стал – вновь зашагал по гостиной, будто утверждаясь в ощущении свободы, которого, видимо, не испытывал сидя.

– Мое честолюбие по большей части имеет отношение к вам, – твердо взглянула на него мадам Мерль.

– Вот что я и пытался объяснить: я – часть вашей жизни, не говоря о тысяче других людей. Вы эгоистичны? Никак не могу согласиться. Ежели вы эгоистичны, что тогда сказать обо мне? Ну, подберите же для меня подходящий эпитет.

– Вы ленивы. Стремление к праздности – худшее ваше качество.

– А на мой взгляд – лучшее.

– Вас это нисколько не волнует, – мрачно отметила мадам Мерль.

– Нет, не слишком. Тоже порок? Да, я не поехал в Рим, и тому причиной лень. Но не только…

– Не поехали – и ладно. Для меня это неважно, хотя я была бы не против вас повидать. Однако хорошо, что теперь вы не в Риме – ведь подавшись в столицу, могли бы задержаться там и на месяц. Мне кое-что от вас надобно именно здесь, во Флоренции.

– Не забывайте о моей лени, – напомнил Осмонд.

– Я-то помню, а вот вас умоляю о ней на время забыть. Проявите достоинство – и получите награду. Дело несложное, однако может оказаться весьма интересным. Когда вы последний раз завязывали новые знакомства?

– Пожалуй, еще до того, как впервые встретил вас.

– Тогда сейчас самое время. Хочу представить вас одной подруге.

Мистер Осмонд вновь приблизился к двери в сад и остановился, посматривая на дочь, бродящую под яркими солнечными лучами.

– Какая мне с того польза? – грубовато, но добродушно осведомился он.

– Вы неплохо развлечетесь, – обдумав ответ, после долгой паузы произнесла мадам Мерль.

– Что ж, придется поверить на слово, – хмыкнул Осмонд, встав напротив нее. – Кое в чем я вам доверяю целиком и полностью. К примеру, убежден, что вы всегда отличите достойное общество от неподходящего.

– Достойного общества не существует.

– Ах, пардон! Знания, которыми вы, на мой взгляд, обладаете, – вовсе не расхожие клише. Вы получили их так, как и должно, – методом проб и ошибок, сравнив между собою невероятное количество в разной мере невыносимых людей.

– Что ж, предлагаю вам извлечь для себя пользу из этого знания.

– Пользу? Полагаете, я смогу?

– Во всяком случае – надеюсь. Однако все зависит от вашего желания. Боюсь, не в моей власти заставить вас совершить усилие…

– Все ждал, когда последует нечто утомительное, и вот вам пожалуйста… Господи, что в этом мире вообще стоит усилий?

Мадам Мерль вспыхнула, словно ей нанесли обиду.

– Не будьте глупцом, Осмонд. Ежели вы не знаете, что стоит усилий, кто тогда знает? Помню, каким вы были в прежние времена…

– Признаю, порой в нашей убогой жизни случается всякое – хоть и крайне редко.

– Стоит лишь постараться – и все случится, – возразила мадам Мерль.

– Хм. Пожалуй, вы в чем-то правы. Кто же ваша подруга?

– Помните миссис Тушетт? Так это ее племянница – я нарочно приехала во Флоренцию, чтобы с ней повидаться.

– Племянница? Как слышу это слово, сразу представляю совсем юную, ни в чем толком не сведущую девушку.

– Она и вправду молоденькая – всего двадцать три, и все же мы с ней большие подруги. Я с ней познакомилась несколько месяцев назад в Англии, и мы сразу сошлись накоротке. Изабелла мне очень по душе, более того – я ею восхищаюсь, а со мной это случается далеко не каждый день. Вы тоже будете в восторге.

– Не обязательно. Возможно, я устою.

– Вам не устоять, Осмонд.

– Стало быть, она прекрасна, богата, блистательна, сведуща во многих областях и чрезвычайно добродетельна? Тогда готов свести с ней знакомство, а иначе и пальцем не шевельну. Вы ведь помните – я некоторое время назад просил даже не заговаривать со мною об особах, не соответствующих подобному описанию. Людишек сомнительного свойства я знаю немало, с меня хватит.

– Мисс Арчер отнюдь не сомнительная особа. Она светла, как ясное утро, и под описание ваше вполне подходит – вот почему мне непременно хотелось бы вас с нею познакомить. Всем вашим условиям она отвечает.

– Вряд ли точь-в-точь.

– Вот именно точь-в-точь. Красива, образованна, великодушна и хорошего – разумеется, для американки – происхождения. Изабелла – девушка умная и приятная, причем располагающая приличным состоянием.

Мистер Осмонд внимал гостье в полном молчании, лишь бросал на нее внимательные взгляды – видимо, осмысливая услышанное.

– Какие у вас планы на эту племянницу? – наконец осведомился он.

– Собственно, я уже сказала: устроить ей знакомство с вами.

– Разве такая девушка не достойна лучшей участи?

– Не стану изображать, будто умею прозревать судьбы, – пожала плечами мадам Мерль. – Зато знаю, как использовать людей.

– В таком случае мне страшно за мисс Арчер, – заявил Осмонд.

– Ежели ваши слова означают искру интереса к моей протеже, приму их к сведению, – поднимаясь, промолвила мадам Мерль.

Они встали лицом к лицу. Достойная леди опустила глаза, поправляя свою накидку.

– Прекрасно выглядите, – невпопад пробормотал Осмонд. – Значит, у вас родился прожект? Вы становитесь особенно хороши, когда в голову вам приходит новая идея; вдохновение вас красит.

Манеры парочки при любой встрече, а особенно в присутствии посторонних, становились несколько настороженными, а речи – уклончивыми, словно встретились они случайно и заговорили без всякой на то охоты. Влияние их было взаимным – каждый заставлял второго вести себя до крайности неестественно. Мадам Мерль, разумеется, пре-одолевала это затруднение лучше своего приятеля, однако на этот раз ей не удалось выказать перед хозяином дома идеального самообладания. Все же следует отметить: в определенный миг возникавшее между ними напряжение снижалось, и они начинали воспринимать соображения друг друга с полуслова, куда лучше, чем с любым иным собеседником. Именно так и произошло теперь: оба испытывали удовлетворение, прозревая друг друга насквозь, ибо подобное знание заставляло каждого забыть, что и его читают словно открытую книгу.

– Жаль, что вы столь бессердечны… – тихо промолвила мадам Мерль. – Ваша черствость всегда играла против вас, может сыграть и теперь.

– С чего вы взяли? Душа у меня вполне чувствительная; к примеру, сейчас я не на шутку взволновался. Стало быть, ваше честолюбие имеет отношение ко мне? Не могу взять в толк: каким образом, почему? Так или иначе – я неспокоен.

– Вероятно, чем дальше, тем меньше вы будете меня понимать. Кое-что не поймете никогда; впрочем, в том нет никакой необходимости.

– Нет, все же вы – женщина выдающаяся, – вздохнул Осмонд. – Ваши глубины постигнуть невозможно. Не соображу, с чего бы племянница миссис Тушетт имела для меня серьезное значение, когда… э-э-э…

– Когда даже я для вас значу очень мало?

– Разумеется, все совершенно наоборот. Когда мне выпала честь знать такую женщину, как вы.

– Изабелла Арчер меня превосходит во всем, – заявила мадам Мерль.

– Как, должно быть, вы ее ненавидите, коль снисходите до подобной похвалы! – рассмеялся Осмонд.

– Полагаете, я способна на ревность? Отвечайте!

– По отношению к вашему покорному слуге? Да нет.

– Раз так, приезжайте ко мне через два дня. Я остановилась у миссис Тушетт – в Палаццо Крешентини. Девушка непременно будет.

– Не пойму, почему вы просто не пригласили меня в гости, не упоминая о мисс Арчер? – поднял бровь Осмонд. – Ведь она в любом случае живет у тетушки.

Мадам Мерль воззрилась на него взглядом искушенной женщины, которую невозможно застать врасплох самым неожиданным вопросом.

– Вам нужна причина? Дело в том, что я ей о вас рассказала.

Нахмурившись, Осмонд отвернулся.

– Я предпочел бы об этом не знать. – Покачав головой, он указал на маленькую акварель. – Видели мою последнюю работу?

Гостья приблизилась к мольберту и задумалась.

– Венецианские Альпы? Прошлогодний набросок?

– Именно! Невероятно, насколько вы наблюдательны!

Мадам Мерль еще на миг задержала глаза на рисунке, затем перевела взор на собеседника.

– Вы ведь помните, что я равнодушна к вашей живописи?

– Помню и тем не менее в очередной раз удивлен. Мои работы много лучше, чем у большинства.

– Вполне возможно. Однако для главного интереса в жизни – слишком мелко. Мне хотелось бы видеть, как вы добиваетесь настоящего успеха – считайте это моим честолюбивым помыслом.

– Да-да, вы осуждаете меня не первый раз, но ваши пожелания невыполнимы.

– Невыполнимы… – эхом повторила мадам Мерль и тут же сменила тон: – Сам по себе рисунок весьма неплох. Да и дом ваш нельзя не назвать идеальным, – добавила она, окинув взглядом старинные шкафы, картины, гобелены и драпировки из неяркого шелка. – Каждый раз восторгаюсь: никогда ничего более впечатляющего не видела. Вы понимаете красоту как никто другой – в этом вам нет равных. Вкус у вас невероятный.

– Я от своего невероятного вкуса уже не знаю куда деваться, – вздохнул Осмонд.

– И все же вам следует пригласить мисс Арчер – пусть насладится. Кстати, я рассказывала ей о вашем доме.

– Показать-то я не против – лишь бы человек не был совсем уж олухом.

– Вы демонстрируете свои сокровища самым восхитительным образом и в роли гида по домашнему музею смотритесь особенно выгодно.

На комплимент мистер Осмонд отреагировал довольно холодно, хотя к плану собеседницы проявил интерес:

– Говорите, она богата?

– Мисс Арчер стоит семьдесят тысяч фунтов.

– En ecus bien comptes? [20]

– По поводу ее состояния сомневаться не приходится. Я его, можно сказать, видела своими глазами.

– Хм, достойная дама! Э-э-э… разумеется, я о вас. Ежели я сподоблюсь на визит – ее матушка тоже будет?

– Матушка? У нее нет ни матери, ни отца.

– Стало быть, тетушка… Миссис Тушетт, говорите вы?

– Эту помеху я легко устраню.

– Да нет, я ничего против миссис Тушетт не имею. Она мне даже нравится, – заявил Осмонд. – Яркая личность с традиционными убеждениями – теперь таких мало. Меня беспокоит этот долговязый болван – ее сын. Он тоже во Флоренции?

– Да, однако он вам нисколько не помешает.

– Вот уж осел так осел…

– Вы ошибаетесь. Ральф – очень неглупый человек. Другое дело, что он меня недолюбливает и обычно старается избегать моего общества.

– Бог ты мой, да он и вправду осел. Так мисс Арчер привлекательна?

– О да, однако не стану ее описывать, чтобы вы не разочаровались при встрече. Приезжайте и положите начало – более я от вас ничего не требую.

– Начало чему?

– Само собой, мне надобно, чтобы вы на ней женились, – помолчав, промолвила мадам Мерль.

– Начало конца… Что ж, позвольте мне самому принять решение. Вы поделились с ней своим замыслом?

– За кого вы меня принимаете? Изабелла никому слепо не подчинится. Впрочем, и я тоже.

– И в самом деле не соображу, к чему именно ведет вас честолюбие, – поразмыслив, признался Осмонд.

– Все поймете, как только увидите мисс Арчер. Воздержитесь от преждевременных суждений. – Мадам Мерль подошла к выходу в сад и выглянула наружу. – Пэнси стала хорошенькой.

– И я того же мнения.

– А вот обители с нее хватит.

– Не знаю, – покачал головой Осмонд. – Мне нравится, в какую очаровательную и воспитанную девушку она там превращается.

– Дело не в обители, а в самой Пэнси.

– По-моему, тут и то и другое. Моя дочь чиста, словно жемчужина.

– Почему же она до сих пор не принесла мне цветы? – хмыкнула мадам Мерль. – Ваша дочь явно не торопится.

– Давайте пройдем в сад и сами нарвем букет.

– Пэнси меня не любит, – пробормотала гостья, раскрыв зонт, и они перешагнули порог.

Глава XXIII

Мадам Мерль приехала во Флоренцию по приглашению миссис Тушетт, гостеприимно предложившей ей остановиться в Палаццо Крешентини на целый месяц. После визита к мистеру Осмонду она переговорила с Изабеллой, ненароком упомянув о своем старинном приятеле. Между прочим заметим: о возможном брачном союзе не было сказано ни слова, в отличие от встречи в доме Осмонда. Вероятно, в том необходимости и не возникло, поскольку Изабелла ничуть не возражала против визита старого знакомца подруги.

Мадам Мерль имела множество друзей не только в Англии, но и в Италии – как среди уроженцев страны, так и среди приезжих. Разумеется, говорила она, Изабелле никто не препятствует заводить знакомства с кем угодно – перед ней весь мир. Поведав юной подруге о тех, с кем ей полезно было бы встретиться, поставила мистера Осмонда почти в самое начало своего списка. Упомянула о нем особо: мол, дружат они уж не менее десятка лет… один из самых приятных и умных людей – во всяком случае, в Европе… над привычным средним уровнем респектабельной публики мистер Осмонд явно возвышается – человек он особого сорта… Обаянием своим он нисколько не злоупотребляет, продолжала мадам Мерль, – порой может и не впечатлить, поскольку тут все определяют обстоятельства; находясь не в духе, ничем не запомнится, кроме необыкновенной наружности. Посмотришь – и скажешь: вот печальный принц в изгнании. С другой стороны, когда предмет беседы ему любопытен или небезразличен либо непременно требуется доказать свою правоту – тут уж он в полной мере явит ум и своеобразие. Собственно, проявление качеств его натуры вовсе не зависит от необходимости выставить их напоказ или, напротив, скрыть, как делает большинство. Есть в мистере Осмонде и некоторые странности – хотя у кого из действительно стоящих людей их нет? Далеко не для каждого он будет очарователен. Впрочем, мадам Мерль полагала, что в обществе Изабеллы ее знакомый наверняка окажется на присущей ему высоте. Мистер Осмонд легко – порою слишком легко – впадает в скуку, особенно в присутствии собеседника малоинтересного, вздыхала она, однако столь живая и прекрасно развитая девушка, как Изабелла, непременно послужит для него источником вдохновения, коих в жизни так мало. В любом случае мистер Осмонд – человек, шанса подружиться с которым упускать нельзя, да, собственно, и невозможно, ежели сам живешь в Италии. О прошлом и настоящем страны он осведомлен больше кого бы то ни было, за исключением пары-тройки ученых мужей из Германии. Возможно, их знания глубже, зато у мистера Осмонда восприятие и вкус куда ярче – таково свойство натуры поистине артистической.

Изабелла припомнила, что мадам Мерль рассказывала о своем друге еще в пору их задушевных разговоров в Гарденкорте, и задумалась: какого рода узы связывают эти две возвышенные души? Знакомых у мадам Мерль было немало, и за всяким знакомством, похоже, лежала определенная история; возбудить к ним невольный интерес способна лишь женщина действительно незаурядная. О свойстве отношений с мистером Осмондом достойная дама не проронила ни единого намека: долгая, ничем не омраченная дружба – и точка.

Изабелла заявила, что будет рада встретиться с человеком, многие годы пользующимся доверием мадам Мерль.

– Вам следует свести как можно больше знакомств, – заметила та, – чтобы привыкнуть к разным людям.

– Привыкнуть? – переспросила наша героиня с серьезным видом, который порой истолковывали как недостаток чувства юмора. – О чем вы? Я людей нисколько не боюсь – уж давно к ним приладилась, как повариха к помощникам по кухне.

– Я не то имела в виду: не столько привыкнуть, сколько научиться их слегка презирать. С опытом поймете, что большинство достойно подобного отношения, и начнете выбирать в друзья тех, кто презрения не заслуживает.

В ответе мадам Мерль прозвучала явственная нотка цинизма, которого она обыкновенно себе не позволяла. Как бы там ни было, Изабелла ничуть не встревожилась: она никогда и не предполагала, что, познав мир, проникнешься одним лишь уважением к его обитателям.

Прекрасная Флоренция, в полной мере оправдавшая обещания мадам Мерль, вызывала в нашей героине восхищение. Возможно, самой Изабелле и не под силу было оценить все прелести древнего города, однако у нее имелись достойные проводники в мир его тайн. Она не испытывала недостатка в эстетических впечатлениях, поскольку Ральф находил удовольствие в просвещении нетерпеливой до знаний юной кузины – та возобновила в нем желание служить ей гидом.

Мадам Мерль чаще оставалась дома; сокровища Флоренции она давно изучила, а дел ей хватало и без прогулок по городу. Тем не менее в беседах она с необыкновенной ясностью вспоминала любые подробности – от правого угла огромного полотна Перуджино до расположения рук Святой Елизаветы на соседнем холсте. По поводу особенностей всякого произведения искусства мадам Мерль имела собственное мнение, нередко прямо противоположное взглядам Ральфа, и находчиво, благожелательно отстаивала свои оценки. Изабелла прислушивалась к их полемике, сознавая, что извлечет из нее немало нового; подобных возможностей в Олбани ей не представлялось.

До завтрака, подававшегося по обычаю миссис Тушетт в двенадцать часов, они с Ральфом с удовольствием пользовались ясными утренними часами – подарком майских дней – для прогулок по узким мрачноватым улочкам Флоренции, задерживаясь в прохладной полутьме древних храмов или в кельях под сводчатыми потолками покинутых монастырей. Изабелла посещала художественные галереи и дворцы, разглядывала великие картины и скульптуры, кои знала лишь по картинкам в книгах; предчувствия прекрасного не шли ни в какое сравнение с осязаемым, пусть и не всегда полным знанием. Она с энтузиазмом предавалась свойственным первому визиту в Италию актам духовного преклонения перед древней культурой; ее сердце начинало стучать чаще перед произведениями бессмертных гениев; она разглядывала сквозь слезы сладкого восторга выцветшие фрески и потемневший от времени мрамор.

Возвращаясь в просторный двор при внушительном старом доме, испытывала не меньше радости, чем от самого похода: миссис Тушетт много лет назад поселилась в историческом здании с прохладными залами, высокими потолками, резными балками и роскошными фресками шестнадцатого века, смотревшими сверху вниз на современную обстановку – продукт эпохи рекламы. Палаццо, само название которого напоминало о средневековых междоусобицах, выходило фасадом на узенькую улицу, отчего в доме всегда царила полутьма, зато арендную плату миссис Тушетт платила невысокую. К тому же во дворе играл яркими красками сад, казавшийся таким же нетронутым на протяжении столетий, как и сама архитектура дворца, и зелень его очищала воздух в доме, наполняя его благоуханием. Жить в подобном месте, по мнению Изабеллы, было все равно что постоянно прижимать к уху морскую раковину и слушать тихий, будоражащий воображение рокот вечности.

Гилберт Осмонд прибыл с визитом к мадам Мерль, и та не замедлила представить его расположившейся в другом конце залы юной леди. Изабелла почти не принимала участия в завязавшемся разговоре и лишь слабо улыбалась, когда маленькое общество доброжелательными взглядами приглашало ее присоединиться. Так и сидела в своем кресле, словно зритель в театре, уплативший немалые деньги за билет в партере. Миссис Тушетт в тот день отсутствовала, и парочка свободно разыгрывала свою партию, предаваясь призванной полностью покорить слушателя светской беседе. Говорили о флорентийцах, о римлянах, затем начали переходить с одной страны на другую – словно прекрасные актеры, выступающие на благотворительном представлении, плавно разворачивающемся во всей красе, словно труппа репетировала свои роли многократно.

Мадам Мерль то и дело адресовала реплики «в зал», однако Изабелла ее почти не поддерживала. Блестящая актриса не смущалась, хотя подруга и бросала на нее некоторую тень – ведь мистеру Осмонду обещали, что юная леди не подведет. А ту потуги мадам Мерль вдохновить не могли: будь сегодня на чаше весов ее судьба, она и тогда не сделала бы попытки предстать в выгодном свете. В госте было нечто непонятное, заставляющее Изабеллу придержать язык и замереть в напряжении: ей представлялось более важным составить о нем мнение, нежели самой его очаровать. К тому же она и не умела производить впечатление, которого от нее ожидали заранее. Нет ничего приятнее, чем ослепительно выглядеть в глазах других, однако Изабелла испытывала странное нежелание блистать на заказ.

Следовало отдать должное мистеру Осмонду: он благовоспитанно делал вид, что ничего особенного от визита не ждал, был остроумен, но спокоен и ненавязчив. Подобной манерою он даже более завоевал расположение Изабеллы, чем примечательной своей наружностью: выразительное лицо, прекрасно вылепленная голова – не красавец, однако притягивает взгляд, подобно картине в галерее Уффици. Даже голос его был, как ни странно, волнующим – чистым, без капли слащавости, отчего Изабелла в том числе воздерживалась от вступления в беседу. Когда мистер Осмонд говорил, слова его звучали словно звон хрусталя: коснись бокала пальцем – и нарушишь гармонию. И все же до ухода гостя нашей героине пришлось нарушить молчание.

– Мадам Мерль, – обратился к Изабелле Осмонд, – согласилась на следующей неделе взобраться на вершину моего холма – попить чаю в саду у дома. Мне доставит несравненное наслаждение принять вместе с нею и вас. Говорят, у меня довольно красиво – знаете, прекрасный вид на окрестности. Дочь также придет в восторг, хотя… она еще слишком мала, чтобы испытывать столь сильные чувства; в любом случае я буду рад… – Он смущенно замолчал и, подумав, продолжил: – Буду рад, ежели вы с ней познакомитесь.

Изабелла ответила, что с удовольствием встретится с мисс Осмонд и будет весьма признательна мадам Мерль, коли та покажет ей дорогу на вершину холма. Получив согласие, гость откланялся, и наша героиня приготовилась выслушать от старшей подруги упреки за глупый свой провал. К ее удивлению, та который уж раз повела себя не самым очевидным образом:

– Вы держались очаровательно, дорогая, – именно так, как и следовало от вас ожидать. Вы не умеете разочаровывать.

Возможно, укоры пробудили бы в Изабелле раздражение; однако еще более вероятно, что она восприняла бы их с полным признанием своей вины. Похвала же, которой удостоила ее мадам Мерль, впервые за все время их знакомства вызвала недовольство.

– Боюсь, я никого очаровывать не планировала, – холодно ответила юная леди. – Подобных обязательств перед мистером Осмондом я не имею.

Мадам Мерль вспыхнула, однако, как мы уже выяснили, отступать было не в ее манере.

– Мое дорогое дитя… Разумеется, я сейчас не говорю за этого бедного джентльмена, лишь делюсь собственными впечатлениями. Конечно же, дело не в том, понравились вы ему или нет. Никакой особой роли его ощущения не играют. Я всего лишь подумала, что вам он пришелся по душе.

– Так и есть, – честно сказала Изабелла. – А впрочем, и это никакого значения не имеет.

– Все, что с вами происходит, имеет для меня огромное значение, – великодушно, хоть и устало, возразила мадам Мерль, – особенно когда дело касается еще одного старого друга.

Хоть Изабелла и считала себя ничем не обязанной мистеру Осмонду, ее грызли сомнения, а потому пришлось задать Ральфу массу вопросов о недавнем госте. Безусловно, на суждения кузена накладывали отпечаток пережитые им беды, однако наша героиня воображала, что научилась делать поправку на его особенности.

– Знаю ли я Осмонда? – переспросил кузен. – О да, знаю. Не слишком хорошо, но вполне достаточно. Никогда не искал его общества, и, скорее всего, подобное отношение у нас взаимно. Кто он, что он, спрашиваете вы? Осмонд – довольно темная лошадка, американец, проживший в Италии без малого тридцать лет. Почему я называю его темной лошадкой? Вероятно, лишь в оправдание собственного неведения. Я никогда не слышал ни о его предках, ни о семье, ни о происхождении. Ежели суммировать все мне известное – возможно, он принц инкогнито. Кстати, Осмонд вполне на подобный образ и выглядит – принцем, отрекшимся от престола в приступе брезгливости, да так из этого состояния и не вышедшим. Раньше он жил в Риме, однако несколько лет назад поселился здесь. Помню его слова: Рим, мол, стал слишком вульгарным. О, вульгарности он боится до смерти: такова его характерная особенность, а о других я не слышал. У него есть определенный доход; подозреваю, что не слишком большой – ведь это тоже вульгарно. Одним словом – небогатый, но честный джентльмен, как он сам о себе отзывается. Рано женился, вскоре потерял супругу, и, по-моему, у него осталась дочь. Еще есть сестра – та вышла за мелкопоместного дворянина, живет где-то в этих краях. Давно ее не встречал. Пожалуй, она поприятнее, чем сам Осмонд, и все же довольно несносна. Ходили о ней какие-то нехорошие истории… Не готов вам советовать завязать с нею знакомство. Однако почему вы не расспросите мадам Мерль? Она знает Осмондов куда лучше моего.

– Ваше мнение мне интересно не меньше, – пожала плечами Изабелла.

– Да на что вам мое мнение? Оно ничего не изменит, ежели вы влюбитесь в этого джентльмена.

– Не то чтобы совсем ничего, но немногое, и все же определенный резон есть. Чем более известно о грозящей тебе опасности, тем лучше.

– Не могу с вами согласиться. Чем больше знаешь, тем большей опасности себя подвергаешь. Мы ведь знаем о самых разных людях немало – слухами земля полнится. Все на них работает – наши уши, мозги, языки… Не воспринимайте серьезно всякие сплетни – хоть о ком. Составляйте свое суждение сами.

– Именно это я и пытаюсь сделать, – вздохнула Изабелла, – однако когда поступаешь подобным образом, тебя отчего-то называют самонадеянным.

– Не обращайте внимания – вот мой вам совет. Ни на то, что говорят о вас, ни на чужие мнения о ваших приятелях и врагах.

Изабелла задумалась.

– Наверное, вы правы. И все же есть вещи, которым нельзя не придавать значения: к примеру, когда о моем друге распускают несправедливые слухи, а еще – когда хвалят меня.

– Разумеется, у вас есть полное право судить того, кто берется осуждать. Но тогда судить придется всех подряд, и вы каждому вынесете приговор!

– Я вскоре встречусь с мистером Осмондом, – сменила тему Изабелла. – Обещала прибыть к нему с визитом.

– С визитом?

– Полюбуюсь видами с его холма, посмотрю картины, познакомлюсь с дочерью – не знаю, что еще предполагается. Поеду с мадам Мерль – она говорит, что леди к мистеру Осмонду приезжают часто.

– Ах, с мадам Мерль вы можете ехать куда угодно, de confiance [21], – кивнул Ральф. – Со всякой шушерой она знакомство не водит.

Изабелла более не стала возвращаться к мистеру Осмонду, однако тон высказываний кузена о мадам Мерль ей не понравился – пришлось даже сделать замечание:

– Мне кажется, вы подвергаете сомнению ее добропорядочность. Не совсем понимаю, что вы хотите сказать, но ежели имеете основания – говорите прямо. Коли нет – уж лучше молчите.

Ральф на сей раз отверг обвинение с несвойственной ему прямотой:

– Я не говорю о мадам Мерль за глаза ничего такого, что не сказал бы ей лично, и даже отношусь к ней с преувеличенным почтением.

– Вот именно – с преувеличенным! Это я и имею в виду.

– Единственно оттого, что достоинства ее преувеличены.

– Кем, скажите на милость? Мною? Стало быть, я оказываю ей дурную услугу.

– Нет-нет. Она сама их приукрашивает.

– О, я с вами не согласна! – горячо воскликнула Изабелла. – Попробуйте отыскать женщину со столь малыми притязаниями!

– То-то и оно, – перебил ее Ральф. – Ее скромность преувеличена. В мелком честолюбии мадам Мерль и вправду не замечена, хотя могла бы претендовать на многое.

– Вот и получается, что ее достоинства велики; вы сами себе противоречите.

– О да, велики, – подтвердил молодой человек. – Она на удивление безупречна. Добродетели мадам Мерль не скомпрометированы ни единым пятнышком. Она – единственная дама, которая никому не даст шанса.

– Не даст шанса? На что же?

– К примеру, уличить ее в глупости. Мадам Мерль – единственная из знакомых мне дам, не страдающих этим маленьким недостатком.

– Не понимаю вас, – с негодованием отвернулась от кузена Изабелла. – Ваши речи слишком парадоксальны для моего скромного ума.

– Позвольте вам объяснить. О преувеличении я говорю вовсе не в банальном смысле. Она не бахвалится, не превозносит себя. Меня следует понять буквально. В вашей подруге всего через край: ее добродетели безмерны. Мадам Мерль слишком хороша, слишком добра, слишком умна и образованна, слишком воспитанна. Одним словом – все несколько чересчур. Признаюсь, тем самым она действует мне на нервы, и я испытываю к ней во многом те же чувства, что питал некий добрый афинянин к Аристиду Справедливому.

Изабелла бросила на кузена суровый взгляд, однако обычной насмешливости – ежели та и сквозила в его словах – в лице не увидела.

– Уж не желаете ли вы изгнания мадам Мерль?

– Ни в коем разе. Она – слишком хорошая компания. Я ею восхищаюсь, – без всякой иронии ответил Ральф.

– Вы просто невыносимы, сэр! – воскликнула наша героиня и все же, не удержавшись, осведомилась, уж не известны ли Ральфу факты, бросающие тень на доброе имя мадам Мерль.

– Не слышал ни об одном – об этом я и говорю! Возьмите чью угодно репутацию: вы непременно найдете на ней пятнышко. Дайте мне полчасика на раздумья – я и в вас обнаружу изъян. Обо мне речи нет – я пятнист, словно леопард. Но мадам Мерль чиста, как стеклышко. Ни скола, ни трещинки!

– Вот именно! – энергично кивнула Изабелла. – Потому она мне и нравится.

– Знакомство с этой прекрасной леди для вас крайне полезно. Человеку, желающему посмотреть мир, лучшего провожатого не найти.

– Вы хотите сказать, что мадам Мерль – космополит?

– Не совсем. Она сама заключает в себе целый мир.

На какой-то миг Изабелле пришло в голову, что кузен, говоря о преклонении перед ее подругой, тонко иронизирует, однако мысль эту пришлось отвергнуть. Он искал источники пищи для ума где только мог и ни за что не пренебрег бы обществом искушенной мастерицы светских бесед. Впрочем, человеку свойственны симпатии и антипатии, и, несмотря на признание Ральфом достоинств мадам Мерль, отсутствие подобной личности в доме вряд ли обеднило бы его жизнь. Тем не менее он постиг искусство изучать людей, а действо, сопровождающее всякое появление мадам Мерль, как раз и давало ему подобную возможность. Ральф пробовал ее на вкус маленькими глотками, как вино, дав ему настояться, – пожалуй, и сама подруга Изабеллы не могла бы проявить большей виртуозности.

Случалось, он испытывал к мадам Мерль жалость, но, как ни странно, именно в подобные минуты его любезность проявлялась менее обычного. Ральф чувствовал в этой даме непомерное честолюбие и видел: тайные желания свои она далеко еще не удовлетворила. Словно неудачливый атлет, мадам Мерль, несмотря на прекрасные задатки, никак не могла достигнуть пьедестала. Так и оставалась вдовой швейцарского негоцианта с невеликим доходом и обширным кругом знакомств, которая постоянно вращалась в обществе и везде пользовалась успехом, подобно модному романчику. В контрасте между ее настоящим положением и тем, чего она надеялась добиться, предполагал Ральф, заключалась трагедия незаурядной женщины.

Миссис Тушетт всегда считала, что сын прекрасно ладит с радушной ее подругой; два человека, столь непреклонно придерживающиеся собственного неповторимого кодекса, непременно должны иметь немало общего.

Размышляя о близости Изабеллы с этой выдающейся личностью, Ральф сразу решил, что не сумеет без борьбы сохранить единоличное право на общество кузины. Придя к подобному выводу, он попытался обратить его себе на пользу, как поступал не раз и при гораздо худших обстоятельствах. Жизнь все расставит по своим местам, сказал он; ничто в нашем мире не вечно. Ни одна из двух прекрасных женщин толком не знает другую, хоть обе полагают иначе; стоит им сделать неожиданное и важное открытие, и произойдет разрыв – или уж по меньшей мере охлаждение отношений. Между тем Ральф признавал: подобная дружба станет Изабелле большим подспорьем, ведь у старшей подруги есть чему поучиться. Лучше получать уроки жизни у мадам Мерль, чем у кого бы то ни было, – вряд ли та способна причинить кузине вред.

Глава XXIV

И в самом деле: трудно было бы представить, что визит в дом на вершине холма окажет Изабелле медвежью услугу. Обстановка способствовала поездке как нельзя более: прекрасный мягкий день, самый расцвет тосканской весны. Подруги выбрались из города через Римские ворота, проехали под изящной легкой аркой с монументальной надстройкой, придающей воротам особую внушительность, и запетляли по обнесенным высокими стенами переулкам, неспособным сдержать за каменной преградой роскошную зелень и ароматы благоухающих садов. Наконец они достигли маленькой деревенской площади неправильной формы. С одной стороны вздымалось, пожалуй, главное ее украшение – длинная коричневатая стена, скрывающая виллу, часть которой занимал мистер Осмонд.

Изабелла с подругой прошли по широкому внутреннему двору. Солнце падало на стройные, увитые цветами колонны двух легких сводчатых галерей, обращенных лицом друг к другу, а внизу лежали прозрачные тени. Само место производило впечатление суровости и силы; отчего-то казалось, что, очутившись внутри, выбраться обратно будет непросто. Впрочем, Изабелла об уходе пока и не помышляла.

Мистер Осмонд встретил их в небольшом прохладном холле, где тепло не бывало даже в мае, и проводил в гостиную, с которой мы уже отчасти знакомы. Изабелла немного отстала, беседуя с хозяином дома, мадам Мерль же уверенно прошла в комнаты, где поцеловала юную Пэнси и приветствовала даму, которую мистер Осмонд вскоре представил Изабелле как свою сестру, графиню Джемини.

– А вот и моя маленькая девочка, – указал он на дочь. – Только вернулась из обители.

Пэнси для гостей одели в короткое платьице; ее светлые волосы были аккуратно забраны прозрачной сеточкой, а шнурки маленьких туфелек аккуратно завязаны вокруг лодыжек, на манер сандалий. Сделав легкий церемонный книксен, она подошла за поцелуем.

Графиня Джемини, не поднимаясь из кресла, ограничилась кивком. Изабелла сразу отметила, что перед нею светская женщина. Сестра Осмонда оказалась дамой тощей, смуглой и непривлекательной; черты ее напоминали тропическую птицу – длинный клювообразный нос, маленькие живые глазки и почти полностью отсутствующий подбородок. Выражение лица, однако, на котором мелькали то удивление, то интерес, а порой страх, сменявшийся радостью, было вполне человеческим; графиня, очевидно, знала, какое впечатление производит, и пыталась подавать себя соответственно. Ее элегантное, пышное, нежных тонов платье походило на мерцающее оперение, да и позы, которые она меняла легко и внезапно, казались скорее свойственными взобравшемуся на ветку экзотическому попугаю. Столь манерных дам Изабелла не видывала, пожалуй, никогда и сочла графиню особой весьма жеманной. Ральф не рекомендовал сводить с нею знакомство, вспомнила она, однако ни единого признака гнетущих сестру Осмонда мрачных тайн не приметила. С самого начала та словно выбросила флаг перемирия и не переставала яростно им размахивать.

– Очень хотела вас увидеть; наверное, вы поверите в мою искренность, ежели я скажу, что поднялась сюда только из-за вас. Вовсе не собиралась навещать брата – это он ко мне приезжает, а не я к нему. Гора у него невозможная – и что на него нашло? Поселиться в подобном месте! Осмонд, вы когда-нибудь погубите моих лошадей! Купите мне тогда новых. Сегодня они страшно храпели на подъеме, уверяю вас. Ужасно слышать подобные звуки из кареты! Сразу понимаешь: с упряжкой неладно, а ведь она у меня всегда прекрасная. Возможно, мне чего-то и недостает, но уж выезд всегда был отменным. Мой супруг – человек не из самых сообразительных, но в лошадях толк знает. У итальянцев с этим плохо, однако граф, пусть и недалекого ума, настоящий англоман. Лошади у нас английские – тем более грустно будет их потерять. Кстати, – обратилась она к Изабелле, – Осмонд нечасто меня приглашает. Боюсь, не слишком любит видеть сестру в своем доме. Сегодняшний визит – целиком моя идея. Обожаю знакомиться с новыми людьми, а вы ведь здесь и впрямь новенькая. Прошу, не садитесь в это кресло: оно не столь надежно, как кажется. Тут есть вполне приличные, но некоторые – просто ужас что такое.

Маленькую речь графиня произнесла, сопровождая ее беспрестанными ужимками и игривыми вскриками; от ее когда-то пристойного английского осталось лишь жалкое воспоминание.

– Я не люблю принимать вас в моем доме? – повторил Осмонд. – Нет-нет, вы для меня – самый дорогой гость.

– Ничего ужасного здесь не вижу, – наконец сумела вставить слово наша героиня, осматриваясь в гостиной. – Прекрасная, изысканная обстановка…

– У меня есть несколько ценных вещей, – признал Осмонд, – да и откровенного хлама не имеется. Впрочем, мне хотелось бы большего.

Он стоял посреди гостиной с несколько неловким видом, улыбаясь и бросая взгляды в разные стороны. В нем любопытным образом сочетались некоторая рассеянность и интерес к гостям. Казалось, хозяин дома намекал, что занимают его исключительно истинные ценности. Изабелла уже через несколько минут сделала вывод: простота – не самая типическая черта семьи Осмонд. Даже покорное маленькое личико девочки в белом платьице, едва прибывшей из монастыря, – та стояла, сцепив руки, словно готовилась принять причастие, – отнюдь не производило впечатления наивной простоты.

– Вам наверняка пришлись бы по вкусу вещи из галереи Уффици или Палаццо Питти, – заметила мадам Мерль.

– Бедняжка Осмонд с его древними портьерами и распятиями! – воскликнула графиня.

Брата она, похоже, называла исключительно по фамилии, а ее внезапное восклицание, видимо, не преследовало никакой особенной цели. Высказавшись, она улыбнулась Изабелле и смерила ее с ног до головы пристальным взглядом.

Осмонд ее словно не слышал – видимо, размышлял, на какую тему побеседовать с молодой гостьей.

– Не угодно ли чаю? Вы, вероятно, устали, – наконец спохватился он.

– Вовсе не устала. Да я ничего такого и не делала.

Изабелла ощущала потребность говорить без обиняков и не лицемерить. В самом воздухе витало нечто неуловимое, некое общее впечатление, которое она не могла бы выразить словами, отчего желание вызвать к себе интерес исчезло без следа. Вероятно, дело было в самом доме или в поводе для визита, а может – в собравшихся в гостиной людях. Словом, не все тут лежало на поверхности. Изабелла решила попробовать вникнуть в суть, не ограничиваясь изящными трюизмами. Бедняжка не подозревала, что многие женщины умело скрывают за банальными замечаниями желание понаблюдать и разобраться. Следует признать: гордость ее была несколько задета. Все ранее услышанное об Осмонде возбуждало несомненный интерес; он явно обладал способностью обращать на себя особенное внимание. Этот необычный человек пригласил юную леди, отнюдь не расточавшую ему комплиментов, в свой дом… Что же, она приняла приглашение – и теперь Осмонду следовало выказать свои незаурядные качества, чтобы ее занять, а между тем Изабелле пришлось без всякого снисхождения отметить, что он, похоже, выполняет эту обязанность без усердия, которого можно было бы ожидать. Наша героиня будто читала в его глазах: «Боже, какую глупость я сделал, ввязавшись…»

– Ручаюсь, до отъезда вы утомитесь, ежели Осмонд покажет вам все свои безделушки да каждую подробнейшим образом опишет, – усмехнулась графиня.

– Ну, подобная усталость меня не пугает – ведь наверняка мне поведают много любопытного.

– Увы, не так уж и много. А вот моя сестра ничему новому учиться не желает.

– О да, не стану скрывать. И без того знаю достаточно – куда ж еще? Многие знания – многие печали.

– Не стоит принижать достоинство знания при Пэнси – она ведь еще не завершила свое образование, – с улыбкой вмешалась мадам Мерль.

– Пэнси испортить сложно; она у нас цветочек, взращенный в обители, – заявил любящий отец.

– Ах, обители, обители! – вскричала графиня, взмахнув оборками платья. – Не рассказывайте мне об обителях; там можно научиться чему угодно. Я и сама – монастырский цветок, только не притворяюсь розой, в отличие от монахинь. Понимаете, о чем я? – обратилась она к Изабелле.

Та не слишком уловила смысл, а потому созналась, что спорщик из нее никудышный. Графиня немедленно заявила – мол, и сама спорить не любит, зато брат до пикировок большой охотник.

– Как по мне, – продолжила она, – всегда ведь одно любишь, а другое на дух не переносишь. Любить все на свете невозможно. Начнешь рассуждать о резонах – забредешь неизвестно в какие дебри. Бывают прекрасные чувства, вызванные дурными причинами – и наоборот. Понимаете? Одним словом, лично я знаю, что мне нравится, а до причин мне и дела нет.

– Как интересно, – улыбнулась Изабелла, смутно подозревающая, что легкомысленная дама вряд ли даст ей возможность расслабиться в содержательной беседе.

Ей было только на руку, что графиня представила себя противницей споров. Наша героиня протянула руку Пэнси. Уж такой-то жест явно ни к чему не обяжет и никаких разногласий не вызовет. Гилберт Осмонд, выслушав сестру, лишь вздохнул и сменил тему. Вскоре он сел рядом с дочерью, застенчиво коснувшейся пальчиками руки Изабеллы, поднял ее со стула и поставил между своих коленей. Девочка прильнула к отцу, и тот обнял ее за тонкую талию. Пэнси не сводила с гостьи спокойного взгляда, в котором, однако, не мелькнуло даже искры интереса.

Мистер Осмонд между тем заливался соловьем; мадам Мерль упоминала его способность производить приятное впечатление в зависимости от обстоятельств, и сегодня, спустя короткое время после прихода гостей, он, вероятно, счел обстоятельства подходящими. Мадам Мерль с графиней сидели несколько поодаль, непринужденно беседуя, как люди, давным-давно знакомые друг с другом. Впрочем, графиня то и дело атаковала вопросами собеседницу, порой теряя смысл рассуждений, – подобно пуделю, срывающемуся с места за брошенной вдаль палкой. Мадам Мерль же словно наблюдала, насколько быстро ее принесут.

Мистер Осмонд рассказывал о Флоренции, об Италии, описывал прелести проживания в этой теплой стране, упоминал и о недостатках, коим было несть числа. Приезжие обыкновенно воспринимали Италию как мир романтический. Многие, не сумевшие толком выразить себя на родине, ввиду особенной, как они говорили, душевной конституции, почитали ее убежищем от собственной несостоятельности. Здесь они могли эту «конституцию» сохранять, словно семейную реликвию или неудобный и ненужный, отошедший по наследству дом. Здесь их нищета не вызывала насмешек. Для многих жизнь в Италии, средоточии красоты, стала несомненным благом, поскольку некоторых впечатлений нигде более не получишь. Достоинств же, способствующих безбедному существованию, зачастую не находилось. Впрочем, случаются и удачи, говорил хозяин дома, которые с лихвой перекрывают недостатки. Так или иначе, Италия, по словам Осмонда, испортила великое множество людей, и временами ему приходила в голову глупая мысль: возможно, проводя здесь меньше времени, он стал бы гораздо лучше… Местная жизнь делает человека праздным, поверхностным и посредственным, расслабляет и не развивает в нем типическую для Парижа и Лондона дерзость – в хорошем смысле слова, – а также качества, потребные для успеха в обществе.

– Мы всего лишь милые провинциалы, – заявил мистер Осмонд, – и я сам чувствую: ржавею, словно ключ, к которому нет подходящего замка. Беседуя с вами, ощущаю, будто ржавчина потихоньку сходит, хотя не стану заявлять, что теперь смогу-де открыть тот сложный замок, который представляет ваш ум. Скорее всего, не успеем мы повидаться и трех раз, как вы уедете; вряд ли я еще когда-нибудь с вами встречусь. Вот вам и жизнь в стране, где множество приезжих! Среди них встречаются люди неприятные – и это плохо; бывают и достойные – еще того хуже. Только человек тебе понравился, глядишь – и нет его. Слишком часто я обманывался подобным образом, а потому дал себе зарок не заводить знакомств, не испытывать ни к кому душевного влечения. Вы намерены здесь остаться? Я имею в виду – осесть? Это было бы прекрасно! Тетушка станет вашей опорой; думаю, на нее можно положиться. Она старая флорентийка, причем в буквальном смысле – не какой-нибудь заезжий варяг. Миссис Тушетт – современница Медичи. Вероятно, ей довелось присутствовать при сожжении Савонаролы; боюсь, она даже подбросила в костер свою горстку щепок. Ее лицо напоминает мне старинные портреты: видели такие маленькие, сухие, твердые лица? Удивительно, сколь многое они выражают, не меняя выражения… Знаете, я как-нибудь покажу вам ее образ на фреске Гирландайо. Надеюсь, вы не возражаете, что я вольно говорю о вашей тетушке? Вижу – не возражаете. Или? Уверяю, речь не идет о недостатке почтения ни к вам, ни к ней. Я – большой поклонник миссис Тушетт.

Пока хозяин дома старался развлечь Изабеллу беседой, та украдкой бросала взгляды на мадам Мерль. Подруга отвечала слегка рассеянной улыбкой, на сей раз не пытаясь намекнуть ни на успех, ни на провал. Посидев еще немного в гостиной, она предложила графине Джемини прогуляться по саду. Смуглая дама, встряхнувшись и шелестя оперением, направилась к дверям.

– Бедная мисс Арчер! – воскликнула она, с сочувствием посмотрев на Изабеллу и Осмонда. – Попала она в ту еще семейку…

– Мисс Арчер не может не сострадать семье, к которой принадлежите вы, – хмыкнул Осмонд, и в насмешливом его тоне, однако, прозвучал отголосок нескончаемого терпения.

– Не понимаю, о чем речь! Вряд ли она обнаружит во мне опасные изъяны – кроме тех, о которых напоете ей вы. Я куда лучше, чем брат меня представляет, мисс Арчер, – возмутилась графиня. – Глупа, скучна; более Осмонд ничего не добавил? Ну прекрасно – стало быть, вы привели его в хорошее настроение. Он уже оседлал любимого конька? Скажу вам по секрету: их у него два или даже три. Ежели уже приступил, советую вам снять шляпку.

– Боюсь, мне еще неизвестны любимые темы мистера Осмонда, – парировала Изабелла, также поднявшись из кресла.

Графиня на миг приняла позу глубокой задумчивости, коснувшись пальчиком лба.

– Я расскажу, это недолго. Во-первых, Макиавелли. Потом – Виттория Колонна [22], а третья – Метастазио [23].

– О… – промолвила мадам Мерль, взяв графиню под руку, словно та без нее не добралась бы до сада, – в беседах со мною мистер Осмонд подобные экскурсы в историю никогда не совершал.

– Потому что вы, – переступив порог, отозвалась графиня, – вы и есть Макиавелли, да еще и Виттория Колонна в придачу!

– Подождите, сейчас она назовет бедную мадам Мерль Метастазио! – покорно вздохнул мистер Осмонд.

Изабелла также сделала шаг к дверям, предполагая, что они присоединятся к дамам, однако хозяин дома стоял посреди гостиной, не изъявляя намерения уходить и заложив руки в карманы. Дочь прильнула к нему, стиснув его локоть и поглядывая то на отца, то на гостью. Изабелла с нетерпением ждала, какой ей подадут знак. Разговор с мистером Осмондом понравился ей чрезвычайно, как и его общество. Ее охватил тот особый трепет, что всегда сопровождал завязывание новых знакомств. Некоторое время она наблюдала сквозь открытую дверь за мадам Мерль и графиней, неторопливо прогуливающимися по шелковистой травке, а затем обернулась и огляделась в гостиной. Вероятно, теперь мистер Осмонд продемонстрирует ей свои сокровища? Покажет бесценные картины и старинные сундуки? Повременив, Изабелла подошла к одному из холстов, решив к нему присмотреться, когда мистер Осмонд неожиданно спросил:

– Мисс Арчер, какого вы мнения о моей сестре?

Она удивленно обернулась.

– Почему вы меня спрашиваете? Я ведь видела ее всего лишь несколько минут…

– Да, это немного; с другой стороны, вы наверняка поняли, что изучать тут почти и нечего. Как вам в целом показалось наше семейство? – продолжил он с натянутой улыбкой. – Хотелось бы знать, что за впечатление создается о нас у человека непредвзятого. Предугадываю ваш ответ: вы снова скажете – слишком мало времени. Да, вы бросили на нас лишь поверхностный взгляд, однако, надеюсь, у вас еще будет возможность. Порой думаю – мы совершили неверный выбор, обосновавшись здесь, в чужой стране, среди чужих людей. Ни ответственности, ни душевных привязанностей; словом, нас ничего не объединяет и не поддерживает. Вступаем в брак с иностранцами, перенимаем несвойственные склонности, играем с предначертанной нам судьбой. Впрочем, я более говорю о себе, нежели о сестре. Она весьма почтенная леди, хотя так сразу и не скажешь. Не самая счастливая, однако трагедии из этого не делает, напротив, превращает все в шутку – такова натура. У нее ужасный супруг, и, боюсь, сестре не слишком удается обернуть его недостатки себе на пользу. Неподходящий муж – нелегкое бремя. Мадам Мерль нередко дает ей прекрасные советы, однако, на мой взгляд, с таким же успехом можно подсунуть ребенку словарь для изучения языка. Слова он выучит, а составить их в предложение не сумеет. Сестре нужно освоить грамматику, к которой способностей ей бог не дал. Простите, что досаждаю подробностями; наша графиня верно сказала – вы попали в ту еще семейку, давайте знакомиться. Кстати, хорошо бы снять картину со стены – ее лучше рассматривать на свету.

Он поднес холст к окну, попутно рассказывая о нем любопытные факты. Изабелла залюбовалась другими полотнами, и Осмонд кратко поведал о каждом – не больше и не меньше, чем нужно молодой леди, приехавшей с недолгим визитом в летний полдень. Картины, медальоны и гобелены на некоторое время заняли нашу героиню, однако вскоре она поняла, что сам хозяин дома интересует ее ничуть не меньше, а произведения искусства лишь отвлекают от него внимание.

Мужчин, подобных мистеру Осмонду, она еще не видывала, хотя всех, кого знала, делила на несколько наиболее типических групп. Разумеется, имелись исключения: к примеру, тетушка в ее систему не вписывалась. Встречались и другие личности, коих Изабелла из учтивости относила к особому классу оригиналов: мистер Гудвуд, Ральф, Генриетта Стэкпол, лорд Уорбертон и мадам Мерль. Впрочем, при ближайшем рассмотрении каждый из них попал бы в один из придуманных ею классов, а вот для мистера Осмонда подходящего не находилось – он стоял особняком.

Разумеется, за пару часов Изабелла подобных выводов еще не сделала: картина в ее уме складывалась постепенно. Во время визита она лишь задумалась – не окажется ли новое знакомство самым запоминающимся? Мадам Мерль также представляла собою редкий экземпляр, но мужчина подобного калибра производил куда более сильное впечатление. Дело было не столько в его словах или поступках, сколько во внутреннем содержании, таившем не меньше смысла, чем латунные таблички на дне старинных тарелок или подписи художников в уголке картины шестнадцатого века. Мистер Осмонд не пытался заявить о своей исключительности: да, оригинален, но без эксцентричности.

Никогда еще Изабелла не сталкивалась с натурой столь тонкой огранки. В первую очередь любопытство вызывала его наружность, а уж потом интерес распространялся и на иные, недоступные глазу особенности. Густые мягкие волосы, отчетливые, словно подведенные умелой рукою, черты – твердые, но негрубые, ровно подстриженная бородка, плавность и гибкость, заставляющие воспринять почти незаметное движение как выразительный жест, – каждый из этих внешних признаков означал для нашей восприимчивой молодой леди свидетельство высокого качества представшего перед нею образца, таящего в себе некое обещание большего. Осмонд был явно прихотлив и склонен к критическому восприятию жизни; возможно, болезненно раздражителен. Его существом управляла душевная уязвимость, и, вероятно, управляла безраздельно; оттуда и брали начало нетерпимость к вульгарным заботам и стремление жить в уединении – в своем собственном, идеально упорядоченном мире, предаваясь размышлениям об искусстве и красоте. Осмонд решительно во всем сверялся со своим изысканным вкусом, как неизлечимо больной человек на смертном одре всецело доверяет знакомому стряпчему, и тем разительно отличался от других.

Подобными качествами обладал и Ральф, полагавший, что смысл жизни заключается в стремлении разбираться в красоте. Однако принципы Ральфа ощущались скорее как отклонение от нормальности или своего рода искусственная надстройка, тогда как для мистера Осмонда они стали основной движущей силой, и все остальное им гармонично подчинялось.

Разумеется, Изабелла не могла враз постигнуть глубины нового знакомца, тем более их проявления не всегда оказывались очевидными. Как, к примеру, понять его выражение о собственной провинциальности? Изабелла, напротив, сочла бы, что Осмонд ее полностью лишен. Возможно, безобидный парадокс, призванный озадачить гостью? Или скромность, присущая человеку просвещенному? Вероятно, со временем все выяснится, решила наша героиня. В любом случае загадку разгадать будет интересно. Но… ежели подобная гармония – черта провинциальная, каковы же тогда столичные жители? Вопрос готов был сорваться с языка, хоть Изабелла и видела: Осмонд до крайности застенчив. С другой стороны, подобная скромность – свойство натуры деликатной и чувствительной, принадлежащей человеку, воспитанному в лучших традициях, свидетельство заложенного с рождения морального кодекса, отторжения вульгарности. Из любой схватки с пошлостью хозяин дома непременно должен был выйти со щитом. Изабелла не замечала в нем признаков самонадеянности; Осмонд никогда не опустился бы до поверхностных категорических суждений, обычной для многих. Он относился критически ко всем – и к себе в том числе. Для того чтобы составить хорошее мнение о собеседнике, ему требовалось многое, хотя и на себя он смотрел с неприкрытой иронией, доказывая полное отсутствие тщеславия. Не будь Осмонд по-своему робок, никогда бы ему не добиться мягкого, исподволь развивающегося воздействия на Изабеллу, одновременно доставляющего удовольствие и изрядно интригующего. Спросил ее мнения по поводу графини Джемини? Стало быть, мнение гостьи его немало интересует, хотя вряд ли она сказала бы нечто новое. Значит, у хозяина дома на холме пытливый ум; с другой стороны, странно, что брат считает возможным обсуждать сестру с незнакомым человеком. Что ж, во всяком случае, ничего более эксцентрического Осмонд пока не сделал и не сказал.

В доме имелось еще две комнаты, где Изабелла тоже провела четверть часа; в обеих содержалось немало романтических вещичек, в высшей степени любопытных и весьма ценных. Мистер Осмонд любезно исполнял роль экскурсовода, сопровождая нашу героиню от одного экспоната к другому, по-прежнему держа за руку дочь. Его любезность даже несколько смутила Изабеллу: с чего бы радушному хозяину уделять ей столько времени?

Так или иначе, в конце концов она ощутила некоторый переизбыток обрушившихся на нее новых знаний. Пожалуй, для первого раза достаточно – восприятие притупилось. Изабелла смотрела во все глаза, однако смысл речей спутника уже понимала с трудом. Вероятно, он считал гостью особой умной, сообразительной и вполне подготовленной к подобной экскурсии, но в последнем несколько ошибся. Увы, должно быть, мадам Мерль, рассказывая о юной подруге, многое преувеличила. Увы – ибо рано или поздно мистер Осмонд заметит, что слова ее не совсем соответствуют действительности, и даже природный ум Изабеллы не примирит его с осознанием своего заблуждения. В какой-то степени наша героиня утомилась, стремясь произвести на хозяина дома самое выгодное впечатление, – ведь мадам Мерль, вероятно, не пожалела красок. Сыграл свою роль и страх (не самое обычное для Изабеллы чувство) выказать не то чтобы определенное невежество – вовсе нет, – а отсутствие тонкого вкуса. Ужасно было бы восхититься тем, что, по глубокому убеждению Осмонда, понравиться никак не должно; еще хуже пропустить экспонат, на котором человек просвещенный непременно задержал бы взгляд. Она не желала попасть в постыдное положение – а с некоторыми ее знакомыми женщинами (полезный урок!) подобное происходило нередко – и потому проявляла осмотрительность: сперва хорошенько думала, затем говорила и всякий раз принимала решение, обратить ли внимание на диковину или же пройти мимо. Одним словом, была осторожна, как никогда.

Они снова вышли в гостиную, где уже подали чай. Мадам Мерль с графиней все еще прогуливались в саду. Изабелла с данной достопримечательностью еще не ознакомилась, а потому мистер Осмонд вывел ее наружу. Дамы велели вынести им из дома стулья и, поскольку день выдался чудесный, графиня предложила устроить чаепитие в саду. Пэнси отправили распорядиться слугами. Солнце стояло уже низко над горизонтом, и его золотистый свет приобрел более глубокие тона; далекие горы и расстилавшаяся перед ними равнина местами окрасились густым предвечерним багрянцем, соседствовавшим с еще залитыми солнцем склонами. Словом, пейзаж перед гостями и хозяевами предстал восхитительный. В воздухе установилась почти торжественная тишина. Просторный, изумительных очертаний ландшафт, изобилующий зеленью садов, долинами, ровно нарезанными ломтями холмов и поднимавшимися то там, то здесь домиками, лежал перед ними во всем своем гармоническом великолепии.

– Вижу, вы получаете такое удовольствие, что наверняка захотите вернуться сюда еще не раз, – заметил Осмонд, проводив спутницу в один из углов террасы.

– Непременно вернусь, – воскликнула Изабелла, – хотя вы и убеждали меня, как плохо жить в Италии. Что вы говорили по поводу предначертанной нам судьбы? Интересно, откажусь ли я от нее, решив осесть во Флоренции?

– Судьба женщины – быть там, где ее больше ценят.

– Осталось лишь найти – где именно.

– Верно сказано: женщина нередко впустую тратит время на подобные поиски, а потому – ежели ценишь женщину, не скрывай от нее свое отношение.

– Да уж, в мой адрес следует заявлять об этом прямо и недвусмысленно, – улыбнулась Изабелла.

– Рад, что вы заговорили о переезде во Флоренцию. Мадам Мерль описывала вас как большую охотницу до путешествий и даже говорила о планах объехать весь мир.

– Планы у меня, стыдно сказать, меняются каждый день.

– Чего же тут стыдиться? Составлять планы – великое наслаждение.

– По-моему, менять их – так легкомысленно… – вздохнула Изабелла. – Все же выбор следует делать обдуманно, а затем его строго придерживаться.

– Тогда меня легкомысленным никак не сочтешь.

– Неужто вы никогда ничего не планировали?

– Лишь однажды, много лет назад, да так и иду по намеченной дороге.

– Должно быть, весьма приятный план, – позволила себе заметить наша героиня.

– Он прост до неприличия – вести тихую и спокойную жизнь.

– Тихую и спокойную… – эхом повторила Изабелла.

– Ни о чем не тревожиться, ни к чему не стремиться и избегать борьбы. Покориться обстоятельствам. Довольствоваться малым.

Говорил он медленно, делая между фразами короткие паузы и устремив на гостью неотрывный взгляд – словно решился сделать признание.

– И вы считаете подобный путь простым? – слегка иронически спросила Изабелла.

– О да, ибо это путь отрицания.

– То есть ваша жизнь – отрицание?

– Можете назвать ее способом утверждения, ежели вам так больше нравится. Я утверждаюсь в безучастии. Заметьте – не в естественном безучастии, коего у меня от рождения не было. Это обдуманное, сознательное отречение.

Изабелла с трудом понимала своего спутника. Шутит он или говорит серьезно? С чего бы Осмонду, произведшему на нее впечатление человека весьма сдержанного, вдруг делать подобные признания? Впрочем, дело его… Ей стало интересно.

– Не вижу для вас резона от всего отказываться, – помедлив, заявила она.

– Я не имел выбора. Ни видов на будущее, ни состояния, ни гениального ума, ни особых талантов. Свое место в мире я осознал очень рано. Зато был самым разборчивым джентльменом на свете. Завидовал всего лишь двум или трем людям – русскому царю, к примеру, и турецкому султану. Иной раз – даже папе римскому, за всеобщее уважение, которым тот пользуется. Мне бы так, думал я… Впрочем, мечты оказались несбыточными; меньшего я не желал, а потому принял решение не гнаться за мирскими почестями вовсе. Самый бедный джентльмен все равно себя уважает, а я, к счастью, как раз и родился джентльменом. Здесь мне, по сути, делать нечего – я даже не мог стать патриотом Италии, ведь для этого надо уехать за границу. Но я слишком любил эту солнечную страну, чтобы ее покинуть, уж не говоря о том, что в целом здешняя жизнь меня полностью устраивала. Зачем что-то менять? Вот я и провел в Италии много лет, следуя своему прекрасному плану. Несчастлив не был, отнюдь. Не хочу сказать, что меня ничего не интересовало; определенные интересы имелись, хотя и весьма узкие. В моей жизни происходили события, которых никто, кроме меня, не замечал: к примеру, приобретение по сходной цене старинного серебряного распятия (а за внушительные деньги я ничего и не покупал) или, допустим, неожиданная находка – рисунок Корреджо на доске, поверх которого какой-то вдохновенный болван намалевал пошлую мазню.

Рассказывал Осмонд о своем пути чрезвычайно сухо, однако воображение Изабеллы обогащало повествование отзвуками его личных переживаний, которых, по ее мнению, не могло не быть. Наверняка жизнь ее собеседника переплеталась с жизнями других людей куда больше, чем он желал признать; впрочем, наша героиня от него этого и не ждала. Покамест она решила более не подталкивать хозяина дома к дальнейшим откровениям: намекнуть, что он о многом умалчивает, значило проявить вульгарную фамильярность и возмутительное отсутствие такта. Поведал он на первый раз вполне достаточно, и от Изабеллы требовалось лишь выразить сдержанное восхищение способами, которыми Осмонд сохранял свою независимость.

– Не могу не назвать приятной жизнь, когда отказываешься от многого ради Корреджо, – заметила она.

– О, я искал и находил в своей системе немало хорошего. Не подумайте, что я жалуюсь, вовсе нет. Ежели человек несчастлив – то в основном по собственной вине.

Тему Осмонд затронул весьма философскую, а нашей героине углубляться в ученые рассуждения пока не хотелось.

– Вы с самого начала осели во Флоренции?

– Нет-нет. Долго жил в Неаполе, затем много лет провел в Риме. Впрочем, здесь я уже довольно давно. Возможно, рано или поздно придется переменить обстановку, заняться чем-то еще. Я теперь себе не хозяин: дочь растет, и ее не обязательно будет интересовать живопись Корреджо или старинные распятия. Как будет лучше для Пэнси – так и поступлю.

– О, разумеется, – поддержала его Изабелла. – Она – очень милая девочка.

– Ах! – восторженно воскликнул Осмонд. – Пэнси словно сошла с небес. Все мое счастье заключается в дочери!

Глава XXV

Доверительная их беседа продолжалась еще несколько времени, однако мы пока оставим нашу героиню и обратимся к мадам Мерль и ее подруге. Те долго сидели, погрузившись в молчание, словно чего-то подспудно опасались или на что-то рассчитывали, и наконец начали обмениваться репликами. Особенно заметно напряжение выражалось у графини – обладая более нервическим складом, чем мадам Мерль, она не проявляла большого искусства в сокрытии сильных чувств. События, приближение которых они предполагали, были не слишком очевидны, и дамы, пожалуй, сами не смогли бы определенно описать свои предчувствия.

Мадам Мерль ждала, когда Осмонд освободит Изабеллу, и графиня проникалась ее нетерпением. Наконец, не выдержав, она нарушила тишину одной из своих выходок, к которой, вероятно, готовилась уж несколько минут, пока ее брат гулял с юной гостьей в дальней стороне сада.

– Дорогая, – начала она, не отрывая взгляда от беседовавшей тет-а-тет пары, – надеюсь, вы меня простите, ежели я не стану вас поздравлять?

– Охотно, однако не возьму в толк – с чем именно?

– Разве вы не лелеете некий замысел? – кивнула графиня в сторону Осмонда и Изабеллы.

Мадам Мерль проследила за ее взором, а затем спокойно посмотрела на собеседницу и улыбнулась.

– Знаете, я никогда не понимала вас до конца.

– Никто не умеет понять меня лучше, чем вы – когда, конечно, хотите. Однако сейчас у вас, похоже, такого желания нет.

– Пожалуй, лишь вы умеете вывести меня на неприятный разговор, – серьезно, но без всякого раздражения сказала мадам Мерль.

– Вы имеете в виду – на темы, которые вам не по душе? Но ведь Осмонд этим тоже отличается.

– В его высказываниях всегда есть глубокий смысл.

– И порой они пропитаны ядом. Полагаете, я глупее брата? Ради бога, я страдать от того не буду, не думайте, а все же лучше бы вам меня сейчас понять.

– Почему же? – пожала плечами мадам Мерль. – И куда нас это приведет?

– Вам следует знать – я ваш план не одобряю; задумайтесь, что будет, ежели я вмешаюсь.

Мадам Мерль бросила на подругу задумчивый взгляд, словно признавая – опасность и вправду существует, однако ответила невозмутимо:

– Вы ошибаетесь, считая меня чересчур расчетливой.

– Дело не в расчетливости. Мне не по душе другое: расчет ваш на сей раз неверен.

– Вероятно, вы и сами все хорошенько обмозговали, коли нашли у меня ошибку.

– Когда бы я успела? Девушку я вижу первый раз в жизни, – возразила графиня. – Так, осенило вдруг. Кстати, она мне нравится.

– И мне, – кивнула мадам Мерль.

– Странный способ выказать расположение!

– Ну, я ведь дала ей хороший козырь, познакомив с вами.

– Это правда, – хихикнула подруга. – Знакомство со мной – лучшее, что могло с нею случиться!

Наступило долгое молчание. Манерами графиня отличалась не самыми приятными, и перед низостью, по мнению ее собеседницы, не остановилась бы; впрочем, ничего нового тут не было. Разглядывая покрытый фиолетовыми тенями склон Монте Морелло, мадам Мерль размышляла.

– Дорогая моя, – наконец заговорила она, – не стоит так переживать. Замысел, на который вы намекаете, касается трех человек, куда более упорных в достижении цели, чем вы.

– Трех? Вас с Осмондом – понятно. Стало быть, мисс Арчер тоже человек целеустремленный?

– Ничуть не меньше нас с твоим братом.

– Предположим, мне удастся убедить девушку, что ваш план не в ее интересах, – лучезарно улыбнулась графиня. – Увидите, она даст вам решительный отпор.

– Отпор? Фи, дорогая. Никто ее не обманывает и ни к чему не принуждает.

– Увы, не уверена. Вы с Осмондом способны на все. То есть не порознь, а именно вместе. Вместе вы опасны, словно ядовитая химическая смесь.

– Тогда держитесь от нас в стороне, – в свою очередь улыбнулась мадам Мерль.

– Вам я вредить не собираюсь, а вот с девушкой поговорю.

– Бедная моя Эми, – пробормотала мадам Мерль, – не пойму, что взбрело вам в голову?

– Я намерена принять в ней участие, вот что. Мисс Арчер мне по душе.

Поколебавшись, мадам Мерль бросила:

– А вот вы ей, похоже, не слишком.

Графиня широко распахнула блестящие маленькие глазки и состроила гримасу:

– Да, вы опасны – даже в одиночку, без Осмонда.

– Желаете понравиться мисс Арчер – не оскорбляйте при ней своего брата.

– Только не говорите, что она влюбилась в него после двух встреч.

Мадам Мерль перевела взор на Изабеллу и ее спутника. Тот оперся о парапет, встав лицом к гостье и сложив руки на груди. Изабелла любовалась пейзажем, однако мысли ее явно занимал хозяин дома: она, опершись на ушедший кончиком в землю зонт, то и дело опускала глаза, прислушиваясь к его речам и, вероятно, пребывая в некотором смущении.

– Именно так я и думаю, – заявила мадам Мерль, поднимаясь со стула.

В сад вышел вызванный Пэнси колоритный мальчишка-лакей, словно сошедший в своей потрепанной ливрее с картины Лонги или Гойя, и вынес небольшой стол. Установив его на траву, скрылся в доме и вернулся с подносом. Опять исчез и появился снова – на сей раз с парой стульев. Пэнси, стоя со сложенными на подоле скромного платьица руками, наблюдала за его действиями с живым интересом, хотя помощь предложить не решалась. Как только чайный столик накрыли, она робко приблизилась к тетушке.

– Не рассердится ли папенька, ежели я сама сделаю чай?

Не ответив на вопрос, графиня окинула девочку критическим взглядом.

– Бедная моя племянница, – вздохнула она, – это твое лучшее платье?

– О нет, – откликнулась Пэнси, – это наряд не для торжественных случаев.

– То есть визит тетушки – случай не торжественный? Я уж не говорю о мадам Мерль и вон той красивой леди.

Пэнси ненадолго задумалась, по очереди переводя серьезный взгляд с одной дамы на другую, а затем расцвела улыбкой:

– У меня есть красивое платьице, только оно тоже простенькое и все равно не будет смотреться – ведь вы все в таких прекрасных туалетах…

– И все же оно у тебя парадное. Хочу, чтобы при мне ты всегда носила самое лучшее. Будь добра надеть его в следующий раз. Могли бы купить тебе более подобающие наряды…

Девочка медленно разгладила подол старомодного платья.

– Зато оно годится, чтобы сделать чай, – ведь правда, тетушка? Так папенька не рассердится?

– Даже не представляю, дитя мое, – снова вздохнула та. – Мне твоего папеньку понять сложно – у мадам Мерль это получается куда лучше. Вот ее и спроси.

Мадам Мерль одарила девочку обычной своей доброжелательной улыбкой.

– Вопрос непростой – дай-ка подумать. Да, пожалуй, ему будет приятно видеть, как заботливая дочь готовит для него чай. Так и заведено в приличных домах, когда дочери подрастают.

– И мне так кажется, мадам Мерль! – воскликнула Пэнси. – Вот увидите, я сделаю все отменно! По ложечке для каждого, – пробормотала она и принялась хлопотать.

– Мне две ложки, – попросила графиня, наблюдая за племянницей. – Послушай, Пэнси, – добавила она, – что скажешь о твоей молодой гостье?

– Она ведь не моя гостья, а папочкина, – покачала головой девочка.

– Мисс Арчер приехала повидаться не только с ним, но и с тобой, – поправила ее мадам Мерль.

– О, я так рада… Эта леди со мной очень любезна.

– Так она тебе понравилась? – настаивала графиня.

– Она… очаровательна. Да, очаровательна, – охотно ответила Пэнси. – Очень понравилась.

– А папеньке? Как по-твоему?

– Ах, не мучьте ребенка, графиня, – перевела разговор мадам Мерль. – Пригласи их к чаю, Пэнси.

– Они будут от него в восторге, вот увидите! – заявила девочка и направилась в дальний конец террасы.

– Ежели мисс Арчер станет мачехой Пэнси, мы еще поглядим, насколько она ей понравится, – процедила графиня.

– Коли ваш брат снова женится – то, боюсь, не ради дочери, – покачала головой мадам Мерль. – Пэнси скоро шестнадцать, и ей уже потребуется не мачеха, а супруг.

– Мужа ей тоже вы подыщете?

– Разумеется, я заинтересована, чтобы дочь Гилберта была счастлива в замужестве. Наверняка вы желаете того же?

– Конечно, нет! – воскликнула графиня. – Я знаю, какую цену приходится платить за неудачный брак!

– Да, вам выпала не лучшая партия. Именно об этом я и говорю: Пэнси нужен хороший супруг.

– Хороших не бывает! И Осмонд не исключение.

Мадам Мерль на секунду прикрыла глаза.

– Вы раздражены, а отчего – не могу взять в толк, – наконец промолвила она. – Вряд ли вы на самом деле будете противиться браку брата или племянницы, когда придет время; касательно Пэнси же надеюсь, что когда-нибудь мы с вами с удовольствием займемся поиском для нее подходящей партии. Кстати, ваш обширный круг знакомств нам изрядно поможет.

– Да, раздражена, – ответила графиня. – Вы меня частенько выводите из себя своим поразительным хладнокровием. Странная вы женщина!

– Лучше вам всегда действовать со мною сообща, – продолжила мадам Мерль.

– Это что же, угроза? – поднимаясь, осведомилась графиня.

– Все же вам явно недостает моего хладнокровия, – с усмешкой покачала головой подруга.

Мистер Осмонд с Изабеллой, взявшей Пэнси за руку, медленно направились к чайному столику.

– Неужто вы и впрямь полагаете, что Осмонд способен сделать ее счастливой? – настойчиво спросила графиня.

– Ежели он женится на мисс Арчер, то наверняка поведет себя как настоящий джентльмен.

Графиня заерзала на стуле.

– Вы имеете в виду – как большинство джентльменов? Вот уж счастье так счастье! Да, мой брат – джентльмен, и я знаю это лучше многих. Но… надеюсь, он не думает, что может жениться совершенно на любой девушке по своему выбору. Да, джентльмен, однако я заявляю: никогда в жизни не понимала, на что опираются его притязания. А ведь я – его родная сестра, у меня должно быть хоть какое-то представление. Кто он есть, скажите на милость? Что он совершил? Может, у него невероятно благородные корни? Может, он слеплен из особенного теста? Может, наши предки пользовались невероятным почетом и уважением? Я первая ухватилась бы за подобную возможность, это вполне в моем духе. Только ничего такого и в помине нет. Допустим, наши родители были людьми прекрасными, так ведь и ваши, без сомнения, тоже. Прекрасных людей пруд пруди, я и сама вполне очаровательна. Не смейтесь, недавно мне так и сказали. Мой же братец, похоже, полагает, что ведет свой род от богов.

– Как хотите, – пожала плечами мадам Мерль, выслушавшая пылкую речь графини с большим вниманием, опустив глаза и машинально поправляя бант на платье. – Как хотите, но в вас с Осмондом чувствуется порода: наверняка в ваших жилах течет кровь из благородных источников. Ваш брат – человек весьма разумный и не без оснований убежден в своем славном происхождении, пусть доказательствами и не располагает. Вы ведь тоже особа аристократическая, хоть и скромничаете. А ваша племянница? Самая настоящая маленькая принцесса. Так или иначе, – добавила она, – Осмонду будет не так-то легко добиться мисс Арчер, но отчего не попытаться?

– Надеюсь, она даст ему от ворот поворот. Отказ немного приведет его в чувство.

– Не забывайте, ваш брат – человек блестящего ума.

– Вы об этом сто раз говорили, однако я так и не выяснила, чем он отличился.

– Чем отличился? Осмонд не сделал ничего такого, что следовало бы потом исправлять. А еще он умеет ждать.

– Чего ждать? Денег мисс Арчер? Кстати, каково ее состояние?

– Ну, я не это имела в виду, но ежели угодно – семьдесят тысяч фунтов.

– Как жаль, что она столь прелестна! – заявила графиня. – В жертву-то годится любая, даже самая невзрачная.

– Не будь она на голову выше других – ваш брат на нее и не взглянул бы. Ему требуется самое лучшее.

– Верно, – согласилась графиня, и они не спеша двинулись навстречу Изабелле и Осмонду. – Ему угодить непросто. Потому-то я и переживаю: будет ли мисс Арчер с ним счастлива?

Глава XXVI

Гилберт Осмонд нанес очередной визит Изабелле – а вернее, всем обитателям Палаццо Крешентини, каждого из которых прекрасно знал. Мадам Мерль и миссис Тушетт он и раньше непременно оказывал знаки внимания, однако последняя не могла не отметить, что в течение последних двух недель сей джентльмен появлялся у них не менее пяти раз. Сравнение напрашивалось: ранее Осмонд отдавал ей дань уважения, ограничиваясь парой визитов в год, и никогда не совпадал с мадам Мерль, хоть та гостила у подруги частенько. Стало быть, интерес его заключался не в подруге миссис Тушетт – они с Осмондом были старыми друзьями и виделись в любом случае нередко. Ральфа он недолюбливал – во всяком случае, так говорил сын – и вряд ли внезапно воспылал к нему дружескими чувствами. Ральф воспринимал отношение Осмонда вполне флегматично; в кокон светской учтивости он кутался, словно в дурно пошитое, порой жмущее в плечах пальто, однако сбрасывать его не желал. Молодой человек считал общество Осмонда весьма достойным и отказывать ему в гостеприимстве не собирался. Впрочем, он не льстил себе надеждой, что соотечественник вдруг вознамерился исправить ранее допущенную несправедливость. Цель участившихся визитов сомнению не подлежала: центром притяжения и, вероятно, единственным поводом явно стала Изабелла. Осмонд был любителем и знатоком изысканного, поэтому появление во Флоренции подобной редкости, естественно, вызвало его любопытство.

Как-то миссис Тушетт заметила, что о мыслях мистера Осмонда догадаться несложно, и Ральф полностью с ее мнением согласился. Она давно внесла этого джентльмена в свой короткий список персон респектабельных, хотя и задавалась вопросом: уж не с помощью ли темных искусств заставлял он считать себя желанным гостем едва ли не в каждом доме? Назойливости он, впрочем, никогда не проявлял, а потому и не давал повода воспринять себя как человека бесцеремонного; по-видимому, вполне способен был обойтись без миссис Тушетт, равно как и она без него, а таких людей тетушка Изабеллы, как ни странно, привечала.

Тем не менее мысль о возможном намерении Осмонда жениться на племяннице не доставляла миссис Тушетт никакого удовольствия. Подобный союз выглядел для нее совершенно противоестественным. Ей вспоминалось, как Изабелла отвергла предложение английского пэра; неужто девушка, которой не пришелся ко двору лорд Уорбертон, снизойдет до безвестного, ничего собою не представляющего американского эмигранта, вдовца средних лет со странноватой дочерью и неясными источниками к существованию? Подобный альянс представлениям миссис Тушетт о жизненном успехе ни в коей мере не соответствовал. Следует отметить, что она придерживалась не сентиментальных, но вполне практических взглядов на брак, ведь в пользу такого подхода говорило многое.

– Надеюсь, у вашей кузины хватит ума не заглядывать ему в рот, – сказала она сыну.

– Заглядывать-то она заглядывает, а вот как ответит? – возразил тот. – Изабелла уж выслушала несколько заинтересованных сторон, как выразился бы папенька, однако затем заставила их выслушать себя.

Ральф немало развлекался, наблюдая за попытками поклонников кузины, обивавших ее пороги, – вот вам, пожалуйста, и еще один, всего-то за несколько месяцев! Изабелла желала познать жизнь, и судьба позволяла ей удовлетворить мечты наилучшим образом. Череда падающих перед ней на колено достойных джентльменов также служила подобной цели – отчего бы и нет? За третьим кавалером последует четвертый, за ним – пятый, шестой, десятый; навряд ли Изабелла остановится уже на третьем. Нет-нет, наглухо кузина запираться не станет: в переговоры через приоткрытую дверь вступит, однако пройти внутрь номеру третьему не дозволит. В подобном духе Ральф ответил матери, и та посмотрела на него так, словно сын только что сплясал джигу. Используя подобную причудливую манеру выражать собственные мысли, он с тем же успехом мог бы обращаться к миссис Тушетт на языке глухонемых.

– Боюсь, ваши рассуждения не вполне до меня доходят, – призналась она. – Уж слишком цветистые обороты вы используете, а я аллегорий никогда не понимала. Из всего нашего богатого языка я уважаю два слова – «да» и «нет». Ежели Изабелла желает выйти за мистера Осмонда – она так и поступит независимо от ваших красочных метафор. Пусть уж скажет за себя сама, чего бы ни надумала. Я мало знаю о том молодом человеке из Америки; боюсь, ваша кузина почти выбросила его из головы, а он, вероятно, устал ждать от нее ответа. Что может ей помешать заключить союз с мистером Осмондом, особенно ежели она питает к нему симпатию? Делай то, что тебе по душе, – никто больше меня не поддерживает подобную теорию. Другое дело, что мне движения ее души представляются странными. Выйти за мистера Осмонда только лишь из-за его прекрасных речей или автографа Микеланджело? Ей претит стяжательство? Можно подумать, подобный грех грозит лишь ей одной… Будет ли бескорыстен мистер Осмонд, когда доберется до ее денег? Подобные идеи обуревали Изабеллу еще до кончины вашего отца, а теперь они возымели над ней новую силу. Коли так, ей следует выходить за джентльмена не менее бескорыстного, чем она сама, – то есть за человека, располагающего собственным состоянием.

– Дорогая моя маменька, в этом смысле я за Изабеллу не опасаюсь, – ответил Ральф. – Она еще преподаст нам урок. Будет делать то, что ей по душе, – изучая человеческую натуру, рассматривая ее образчики вблизи и в то же время оставаясь свободной. Она пустилась в исследовательский поход и курса своего не изменит – а тем более с самого начала, по велению Гилберта Осмонда. Может задержаться в пути, однако не успеем мы заметить подобной задержки, как она снова устремится вперед. Уж простите меня за очередные метафоры.

Увы, успокоить мать Ральфу не удалось, и она не утаила своих опасений от мадам Мерль.

– Вы ведь знаете все на свете – наверное, и на мой вопрос ответите. Так вот: действительно ли этот занятный господин ухаживает за моей племянницей?

– Гилберт Осмонд? – подняла брови мадам Мерль и, словно прозрев, воскликнула: – Ухаживает? Боже правый! Да с чего вы взяли?

– Разве вам так не показалось?

– Вы заставляете меня сомневаться в себе. Признаюсь – ничего такого не заметила. Интересно, – добавила она, – приходила ли подобная мысль в голову Изабелле?

– И правда, надо бы ее спросить, – пробормотала миссис Тушетт.

Мадам Мерль погрузилась в размышления.

– Полагаю, не стоит ей на это даже намекать. Лучше узнать у самого мистера Осмонда.

– Вряд ли я могу… Он, пожалуй, заявит – какое, мол, ваше дело? Гонору в нем хоть отбавляй, опять же, Изабелла мне не дочь…

– Тогда я сама, – храбро предложила мадам Мерль.

– Вероятно, и вы получите тот же ответ.

– Ну да, я ведь никакого касательства к их отношениям не имею; именно потому и могу позволить себе задавать подобные вопросы. Вполне возможно, Гилберт укажет мне мое место, однако я сумею прочесть его истинные мысли между слов.

– Умоляю, сообщите мне, чем закончится ваше расследование. На худой конец, ежели я не могу поговорить с ним, то с Изабеллой – вполне.

– Не спешите, иначе лишь пробудите ее воображение, – предостерегла подругу мадам Мерль.

– Боюсь, я в жизни еще ничьего воображения не пробудила. Изабелла и без того способна на поступок, о котором я, к примеру, даже не задумалась бы.

– То есть вам подобный оборот не понравится…

– Господи помилуй, да как он может мне понравиться? Что может предложить моей племяннице мистер Осмонд?

Мадам Мерль вновь замолчала, и задумчивая улыбка приподняла левый уголок ее рта даже более обычного.

– Давайте попробуем разобраться. Гилберт Осмонд, как ни крути, – не первый встречный. При должных обстоятельствах он может произвести прекрасное впечатление; ежели не ошибаюсь, так происходило не раз.

– Не вздумайте рассказывать о его ни к чему не обязывающих любовных похождениях – мне до них никакого дела нет! – воскликнула миссис Тушетт. – Однако именно потому я и желаю положить конец его визитам. Насколько мне известно, у него за душой ничего не имеется, кроме десятка-другого полотен старых мастеров и довольно нелепой дочурки.

– Старые мастера теперь в большой цене, – заметила мадам Мерль, – а дочь еще мала и невинна. Какой от нее вред?

– Другими словами, ни вреда, ни пользы. Верно я вас понимаю? Доходом она не располагает, а потому рассчитывать на приличную партию во Флоренции не сможет; стало быть, Изабелле придется ее либо содержать, либо раскошелиться на приданое.

– Вероятно, Изабелла будет к ней добра – по-моему, ей нравится бедное дитя.

– Вот вам еще одна причина, почему мистеру Осмонду следует дать от ворот поворот! Иначе через неделю моя племянница придет к убеждению: ее роль в жизни – доказать, что мачеха может пожертвовать собой. А как докажешь? Надобно самой стать мачехой.

– Мачеха из нее получилась бы прекрасная, – улыбнулась мадам Мерль, – однако я согласна: Изабелле не следует спешить с определением своей миссии. Потом изменить ее будет столь же сложно, как и форму носа. Без носа нет лица, без миссии нет души. Уж слишком далеко назад придется возвращаться, чтобы переменить то или другое. Я проведу маленькое расследование и все вам расскажу.

Изабелла и не подозревала, что ее столь бурно обсуждают. Мадам Мерль молчала, не желая насторожить подругу; делала намеки на Осмонда не более, чем на иных флорентийских джентльменов – как местных, так и приезжих, один за другим прибывающих засвидетельствовать свое почтение миссис Тушетт. Изабелла почитала Осмонда человеком весьма занятным. Она то и дело возвращалась к нему мыслями; ей нравилось о нем думать. Из своего визита в дом на вершине холма наша героиня вынесла о его хозяине впечатление, которое с последующими встречами не стерлось; напротив, оно вступало в гармонию с предположениями и догадками об истории Осмонда, составляя рассказ внутри другого рассказа.

Перед нею представал образ человека значительного, спокойного, умного и чувствительного, прогуливающегося по заросшей мхом террасе сада над прекрасной долиной Арно за руку с юной девочкой, чей чистый и ясный голос звенел колокольчиком, заявляя о чудесной поре детства. Картина была написана в сдержанных тонах, чем нравилась нашей героине еще более, и пропитана ощущением подступающих летних сумерек. Сюжет рассказывал о некоем весьма интересном жизненном пути: о выборе между разными сущностями и формами, между связями очевидными и скрытыми, об одинокой жизни, посвященной изучению культуры сказочной страны, о давно пережитом горе, отзвуки которого нет-нет и дают о себе знать; о чрезмерной, но оттого не менее благородной гордости; о восхищении красотой и совершенством, заложенном с детства и развитом в зрелом возрасте. Самая жизнь главного персонажа будто отражалась в раскинувшемся под холмом живописном пейзаже, уступах террас и фонтанах типического для Италии сада. Картина повествовала об отцовстве – чувстве естественном, порой пронизанном тревогой и беспомощностью.

При визитах в Палаццо Крешентини мистер Осмонд ничуть не изменял своей обычной манере – видимой застенчивости, которую он сознавал и с усилием (заметным лишь внимательному глазу) преодолевал. Преодолев же, в полной мере являл свои способности к непринужденным, живым и увлекательным рассказам, всякий раз заставляющим собеседника погружаться в размышления. Изабелла всем своим существом ощущала его искренность и убежденность. Подобному человеку веришь безоговорочно: как открыто и благодарно он улыбался, когда собеседники – особенно мисс Арчер – принимали его слова благосклонно! Тем более ей нравилось, что, ведя обычную светскую беседу, мистер Осмонд вовсе не стремился произвести впечатление на публику. Идеи свои, порой довольно необычные, он излагал свободно, словно давно с ними сжился и относился к ним как к лежащим на полке набалдашникам и рукояткам из драгоценного материала, кои вполне можно приспособить на новую трость. Именно на благородную трость – не на срубленную с дерева ветку, которой помахивают с претензией на элегантность.

Однажды он приехал с дочерью, и наша героиня с радостью возобновила с нею знакомство. Та, подставив для поцелуя лобик каждому по очереди, живо напомнила Изабелле инженю из одной французской пьесы. Подобного ребенка ей видеть еще не доводилось: маленькие американки, да и англичанки, были совсем другими. Воспитание позволяло Пэнси уверенно занимать выделенное ей в мире крошечное место, несмотря на очевидную неискушенность и даже инфантильность. Она присела на диван рядом с Изабеллой, не снимая гренадинового оттенка накидки и подаренных мадам Мерль сереньких перчаток с маленькой пуговкой. Не девочка, а чистый лист, идеальная jeune fille [24] из иностранного романа. Изабелла надеялась, что его поверхность рано или поздно заполнится текстом полезным и нравоучительным.

Как-то раз появилась и графиня Джемини, однако она была человеком совсем другого сорта. О чистом листе тут говорить не приходилось; записи на нем пестрели разнообразием, и миссис Тушетт, ни в коей мере не польщенная ее визитами, заявила бы: кроме записей, там имеются еще и кляксы. Словом, графиня вызвала спор между хозяйкой дома и мадам Мерль. Последняя, сознавая, что, вечно соглашаясь с собеседником, лишь приведешь его в раздражение, воспользовалась привилегией без обиняков высказать свои соображения. Миссис Тушетт ничуть не возражала, ибо и сама придерживалась подобных взглядов, и возмущалась дерзостью, с которой столь одиозная личность беззастенчиво появлялась в доме, где ее – и это отнюдь не секрет – так мало уважают. Изабелла знала о дурной славе, которой графиня пользовалась у Тушеттов: по общему мнению, она совершенно не пыталась завуалировать свои пороки – так, что те проявлялись все разом, что в приличном обществе неприемлемо. Репутация ее давно превратилась в жалкое воспоминание.

Замуж Эми Осмонд выдала мать – особа практичная, питающая большое уважение к иностранным титулам, которое дочь теперь, должно быть, не разделяла вовсе. Супругом ее стал итальянский аристократ, вероятно давший ей множество поводов для возмущения, которое она утоляла столь разнообразными способами, что причины тонули в шлейфе невероятных эскапад. Миссис Тушетт скрепя сердце приняла ее в своем доме, хотя графиня в свое время пыталась завоевать расположение достойной дамы. Нравы во Флоренции царили не самые строгие, однако, как говорила миссис Тушетт, порой следует проводить черту.

Мадам Мерль защищала несчастную графиню усердно и изобретательно. Зачем, спрашивала она, вешать всех собак на бедняжку? Ведь та совершенно безобидна, каждому желает добра, однако безнадежно запуталась. Что до черты – разумеется, она нужна; однако проводить ее следует прямо, не делая изгибов, из-за которых графине Джемини и отказано от дома. Уж лучше тогда закрыться ото всех; пожалуй, подобная тактика стала бы наилучшим выходом, коли живешь во Флоренции. Справедливость важна, однако не менее важна последовательность. Безусловно, графиня вела себя опрометчиво, не столь умно, как удается другим. В любом случае она создание беззлобное, пусть и бестолковое. Однако с каких пор за подобные недостатки человека отлучают от общества? Ведь уж давно ничего не слышно о ее похождениях… Скорее всего, графиня образумилась, и лучшее тому доказательство – ее попытки войти в круг персон, приближенных к миссис Тушетт.

Изабелла мало что могла добавить к сей увлекательной полемике, к тому же у нее не хватало терпения прислушиваться к спорам. Она сделала лучше: проявила к бедной графине дружеское отношение – все же та, невзирая на многочисленные грехи, была сестрой мистера Осмонда. Брат нашей героине нравился; отчего бы не попробовать проникнуться и к сестре? Флорентийская история запутывалась все больше, однако Изабелла по-прежнему проявляла способность к простым умозаключениям. Во время визита на виллу Осмонда она составила себе не слишком приятное впечатление о графине и теперь желала его исправить. Разве мистер Осмонд не упоминал, что графиня Джемини – особа респектабельная? Разумеется, брат всегда встанет на защиту сестры, однако мадам Мерль придала его словам вполне убедительный смысл. Она рассказала Изабелле о графине куда больше, чем сам Осмонд, подробно остановившись на истории и последствиях ее замужества.

Граф принадлежал к старинному тосканскому роду, однако доходы семьи были столь ничтожны, что он с радостью согласился на брак с Эми Осмонд, хоть будущая супруга красотой отнюдь не отличалась (впрочем, наружность не помешала ей добиться успеха), да и приданое за ней давали весьма скромное – уж никак не больше отцовского наследства, отошедшего брату. Вскоре после женитьбы граф Джемини сам унаследовал определенную сумму, и состояние их выросло до вполне приличного по итальянским меркам. Правда, жена оказалась особой страшно расточительной, а муж – отъявленным мерзавцем. Таким образом, оправданий поведению Эми имелось немало. Детьми они не обзавелись, потеряв троих еще в младенчестве.

Ее мать претендовала на звание особы хорошо образованной и публиковала описательные стихи, а также посылала очерки на итальянские темы в английские еженедельные журналы. Скончалась она спустя три года после замужества дочери. Отец, слывший человеком необузданным, но некогда богатым, затерялся сумерках американской действительности и ушел из жизни еще раньше.

Приглядевшись к Гилберту Осмонду, продолжала мадам Мерль, нетрудно заметить, что его воспитывала женщина; впрочем – вовсе не американская Коринна [25], как порой, к вящему ее удовольствию, называли миссис Осмонд, а дама куда более разумная. Детей перевезли в Италию уже после смерти отца, и миссис Тушетт припоминала их мать. Она считала миссис Осмонд ужасным снобом, хотя особых оснований к тому не имела, поскольку и сама относилась к браку как к мероприятию прагматическому.

Итак, графиня была дамой компанейской и вовсе не такой уж бестолковой, как казалось на первый взгляд. Знакомым всего лишь требовалось соблюдать простое правило: не верить ни единому ее слову. Мадам Мерль всегда старалась ради Гилберта относиться к графине доброжелательно – тот полагал, что сестра губит репутацию семьи, и радовался, когда о ней хоть кто-то отзывался хорошо. Ему не нравились манеры графини – ее крикливость, эгоизм, вульгарность и, более всего прочего, лживость. Собственно, Эми он считал бельмом на глазу, ибо подобные женщины оскорбляли его вкус. По душе ему могла бы прийтись лишь дама, для которой истина – понятие святое, то есть полная противоположность графини.

Разумеется, Изабелла не знала, сколько раз за получасовой визит графиня Джемини извратила истину, а потому сочла ее особой недалекой, но вполне искренней. Говорила сестра Осмонда почти исключительно о себе, а еще – как рада познакомиться с мисс Арчер, как счастлива была бы заполучить в ее лице настоящего друга; поведала о свойственной флорентийцам низости. Заявила, что жутко устала от Флоренции – вот бы пожить в другом месте: в Париже, в Лондоне или в Вашингтоне… В Италии ведь даже из одежды ничего сносного купить невозможно – разве только кружева, которые здесь производят исстари. Все ужасно подорожало, вздыхала графиня, вот и приходится вести жизнь, полную страданий и лишений.

Мадам Мерль внимательно выслушала рассказ Изабеллы о ее разговорах с графиней, а впрочем – она и без того не слишком беспокоилась. Сестры Осмонда ей опасаться не приходилось, а потому она могла делать все, что считала необходимым, не особенно перед той притворяясь.

Между тем к Изабелле прибыла еще одна гостья, к которой свысока отнестись было невозможно – даже за ее спиной. Генриетта Стэкпол покинула Париж вскоре после отъезда миссис Тушетт в Сан-Ремо и, совершив путешествие по Северной Италии, к середине мая добралась до берегов Арно. Мадам Мерль окинула ее взглядом, оценила и, тяжело вздохнув, приняла решение терпеть. Пожалуй, даже восхищалась, хоть Генриетта и не походила на розу – скорее уж на крапиву: понюхать не понюхаешь, а выдернуть при случае можно. Словом, достойная леди беззлобно отодвинула для себя мисс Стэкпол на задний план, лишний раз подтвердив, по мнению Изабеллы, свой незаурядный ум.

О приезде Генриетты возвестил прибывший из Ниццы мистер Бантлинг. Генриетта в то время еще находилась в Северной Италии, и приятель Ральфа, рассчитывая встретить ее во Флоренции, зашел в Палаццо Крешентини, где ему оставалось лишь выразить свое разочарование. Появившись двумя днями позднее, корреспондентка вызвала у мистера Бантлинга взрыв вполне понятного восторга: ведь после посещения Версаля они не виделись ни разу. В целом все к его переживаниям отнеслись с доброй улыбкой, и лишь Ральф, приняв друга в своих апартаментах, долго острил на тему всезнающей американки и ее британского соратника. Тот, покуривая сигару, воспринял шутки добродушно и откровенно признался: отношения с мисс Стэкпол он расценивает как своего рода положительный интеллектуальный опыт. Генриетта нравилась Бантлингу чрезвычайно. Последний наслаждался обществом женщины незаурядных мыслительных способностей, не ломающей голову в размышлениях: что скажут и как воспримут их поступки – а поступки они совершали, да еще какие! Ежели мисс Стэкпол никогда не волновало чужое мнение, так с чего переживать по столь незначительному поводу Бантлингу? И все же его терзало любопытство: настанет ли случай, когда мисс Стэкпол будет не все равно? Он готов был зайти в своем эксперименте далеко и первым сдаваться не намеревался.

Генриетта никаких признаков отступления от своей линии не выказывала. Репортерские ее дела пошли на лад со времени отъезда из Англии, и теперь она получила возможность в полной мере показать свои профессиональные умения. Увы, надеждами на освещение внутренней жизни общества пришлось пожертвовать: изучение подобных вопросов на континенте представляло еще больше сложностей, чем в Британии. Однако за Ла-Маншем имелась и внешняя жизнь, бурлившая за стенами дворцов, вполне видимая и осязаемая, которую переложить на язык газетных статей оказалось куда легче, чем традиции замкнутых от всего мира островитян. Выйдя на улицу на континенте, как остроумно заметила Генриетта, сразу видишь вышитую сторону гобелена; в Англии же – лишь его изнанку, а что изображено – не поймешь. Неудачи способны не на шутку уязвить самолюбие исследователя, однако корреспондентка, отчаявшись разыскать подводную часть айсберга, теперь уделяла внимание внешней. Два месяца провела она в Венеции; пройдя ее вдоль и поперек, добросовестно отправляла в «Интервьюер» зарисовки, посвященные гондолам, площади Святого Марка, Мосту вздохов, голубям и молодым лодочникам, напевающим строки из Тассо. Вероятно, редакция была несколько разочарована, однако Генриетта, во всяком случае, посмотрела Европу.

Теперь она вынашивала идею добраться до Рима, пока не началась малярия – корреспондентка честно полагала, что та вспыхивает в определенный день, а потому на пребывание во Флоренции времени пришлось отвести совсем немного. Предполагалось, что мистер Бантлинг составит ей в поездке компанию, сказала подруге Генриетта. Во-первых, Бантлинг в Риме уже бывал; во-вторых, бывший военный, да еще с классическим образованием – обучаясь в Итоне, он не проходил почти ничего сверх латыни и Уайт-Мелвилла [26], – станет незаменимым гидом по городу цезарей.

Ральфу тут же пришла в голову удачная мысль: отчего бы Изабелле также не совершить вояж в итальянскую столицу? Он-де готов ее сопровождать. В Риме она планировала провести часть следующей зимы, однако ничего плохого в поездке на несколько дней не увидела: вполне можно будет там немного осмотреться. До конца мая – лучшего месяца для истинных любителей вечного города – оставалось еще десять дней. О, разумеется, Изабелла тоже станет ценительницей Рима, это предрешено! Все складывалось прекрасно – имелась надежная компаньонка, чье общество, принимая во внимание профессиональные ее дела, не будет особенно довлеть над Изабеллой. Мадам Мерль останется с миссис Тушетт: на лето она обыкновенно уезжала из Рима и, наслаждаясь покоем во Флоренции, возвращаться домой лишний раз не собиралась. Все равно апартаменты заперты, а кухарка отправлена на родину, в Палестрину. Изабеллу же мадам Мерль убедила принять предложение Ральфа: мол, возможностью прикоснуться к Риму ни в коем случае пренебрегать не стоит. Наша героиня в долгих уговорах и не нуждалась.

Компания начала сборы к путешествию. Миссис Тушетт решила на время смириться с отсутствием компаньонки, тем более давно склонялась к тому, что племяннице уж пора проявлять самостоятельность. Частью приготовлений к поездке для Изабеллы стал визит к Гилберту Осмонду – следовало рассказать о вдруг родившемся плане.

– С удовольствием составил бы вам компанию, – вздохнул тот. – Интересно посмотреть на вас в этом прекрасном городе.

– Так что же вас смущает? – не замедлила с ответом наша героиня.

– С вами и без того много спутников.

– Ах да, – признала Изабелла. – Разумеется, я буду не одна.

Помолчав, Осмонд вновь заговорил:

– Вам наверняка там понравится. Рим теперь испортился, но все равно – вы будете в восторге.

– Отчего же я должна его невзлюбить? Из-за того что древнее лицо Ниобы Наций испорчено века назад? – пожала плечами она.

– Разумеется, нет. Рим портят постоянно, – улыбнулся Осмонд. – Однако… ежели я решусь, что мне делать с дочкой?

– Не можете ли вы оставить ее на вилле?

– Мне не слишком по душе это предложение, хотя тут есть одна старушка, которая может присмотреть за Пэнси. Гувернантку я себе позволить не могу.

– Не взять ли вам дочь с собой?

Осмонд бросил на Изабеллу серьезный взгляд.

– Она пробыла в столице всю зиму, в обители. А потом… Пэнси слишком мала, чтобы совершать развлекательные поездки.

– То есть вы просто не желаете брать ее в путешествие?

– Я придерживаюсь мнения, что юных девушек следует держать подальше от мира.

– Я воспитывалась по совершенно иной методе.

– Ну, для вас она оказалась успешной, ибо вы – исключение.

– Исключение? – пробормотала Изабелла, хотя и не могла не признать: в словах Осмонда есть истина.

В объяснения тот вдаваться не стал, лишь продолжил свою мысль:

– Будь я уверен, что вращение в приятном обществе сделает ее похожей на вас, не задумался бы ни на минуту.

– И вовсе ей не нужно быть на меня похожей. Пусть остается такой, какая есть.

– Можно отправить ее к сестре, – размышлял Осмонд.

Говорил он, будто испрашивая у Изабеллы совета, словно испытывал удовольствие, посвящая ее в свои домашние дела.

– И то верно, – кивнула она. – В обществе графини Пэнси точно не превратится в мое подобие.

После отъезда Изабеллы из Флоренции Осмонд встретился с мадам Мерль у графини Джемини. В доме было много гостей; салон графини редко пустовал. Посвятив несколько времени общей беседе, он отошел в сторонку, присел на оттоманку наискосок от стула мадам Мерль и негромко сообщил:

– Она хочет, чтобы я поехал с ней в Рим.

– Вот как?

– Предлагает провести время в ее обществе.

– Вероятно, предложили вы, а она лишь согласилась?

– Не совсем. Я дал ей шанс сделать такое предложение. Она вселяет в меня надежду.

– Рада слышать, однако не празднуйте победу до времени. Да, разумеется, вы поедете в Рим.

– Ах, – вздохнул Осмонд, – ваши идеи заставляют меня трудиться без устали.

– Не делайте вид, что не получаете удовольствия, неблагодарный! Сколько лет вы отдыхали?

– О, ежели так, – протянул Осмонд, – полагаю, я должен быть вам признателен.

– Не благодарите заранее, – улыбнулась мадам Мерль, откинувшись на спинку стула и обведя взглядом зал. – Вы произвели очень хорошее впечатление, однако и сами не остались равнодушны. Вряд ли вы семь раз подряд появлялись у миссис Тушетт только из чувства долга.

– Не буду утверждать, что девушка мне неприятна, – пожал плечами Осмонд.

Мадам Мерль покосилась в его сторону и поджала губы.

– Неужто вам более нечего сказать об этом прекрасном создании?

– Нечего? Разве я сказал недостаточно? О многих ли я говорил подобное?

Мадам Мерль погрузилась в тяжелое молчание, хотя у тех, кто за ними наблюдал, наверняка сложилось впечатление: леди и джентльмен заняты легкой светской беседой.

– Вы непостижимы, – наконец пробормотала она. – Страшно подумать, в какую бездну я ее толкаю.

– На попятный идти поздно – вы слишком далеко зашли, – беззаботно ответил Осмонд.

– Что ж, хорошо. Однако остальную часть работы вы должны выполнить сами.

– Я все сделаю.

Мадам Мерль вновь замолчала, и Осмонд отошел в сторону, но, когда она поднялась, прощаясь с прочими гостями, собрался вслед за нею. Экипаж миссис Тушетт ожидал у входа, и Осмонд, подсобив сообщнице забраться внутрь, придержал дверцу.

– Вы крайне неосторожны, – устало вздохнула она. – Вам не следовало выходить сразу за мной.

Осмонд снял шляпу и хлопнул рукой по лбу.

– Вечно забываюсь – отвык.

– Нет, вы и впрямь непостижимы, – повторила она, поглядывая на окна дома – современного строения в новой части города.

Ее собеседник, не обратив внимания на реплику, заговорил о своем:

– Она в самом деле очаровательна. Вряд ли мне попадались подобные женщины.

– Приятно слышать. Чем более она вам понравится, тем лучше для меня.

– Она мне по душе, и даже очень. Полностью соответствует вашему описанию, а кроме того, на мой взгляд, способна на беззаветную любовь. Есть лишь один изъян…

– А именно?

– Слишком много думает.

– Я предупреждала: девушка она умная.

– К счастью, ее идеи в основном никуда не годятся.

– Что ж здесь хорошего?

– Бог мой, ведь ими все равно придется пожертвовать.

Мадам Мерль откинулась на подушки сиденья и, глянув на кучера, приказала трогаться, однако Осмонд вновь ее задержал.

– Куда я дену Пэнси, ежели соберусь в Рим?

– Я за ней присмотрю, – пообещала достойная леди.

Глава XXVII

Не станем подробно рассказывать о глубоком впечатлении, что Рим произвел на нашу юную леди. Пожалуй, излишне размышлять о чувствах, с которыми она ступала по древним камням Форума, или о трепете, охватившем ее у порога собора Святого Петра. Скажем лишь, что город вызвал в душе нашей героини ровно такой отклик, как и в любом восторженном и пылком человеке. Изабеллу всегда привлекала история – а здесь было самое ее средоточие, пропитывающее даже залитый солнечным светом булыжник мостовой. Напоминания о великих событиях давних времен будили воображение: куда ни брось взор – везде увековеченные в камне следы минувших дней. Седая древность потрясала Изабеллу. Внешне, однако, ее чувства выражались мало, и спутникам казалось, что разговаривает она меньше обычного; Ральф, бросающий в сторону кузины вроде бы рассеянные и случайные взгляды, на самом деле внимательно ее изучал. Сама же она ощущала себя счастливой – возможно, более, чем когда-либо. Впитывать отголоски трагического прошлого было нелегко, но смешивающееся с ним прекрасное настоящее давало иллюзию полета над вечностью. В основном Изабелла пребывала в смутном состоянии, порой не понимая, какой стих овладеет ею в следующую секунду. Она ходила по улицам в тихом экстазе и зачастую прозревала в памятниках истории больше, чем те могли показать, хотя многие достопримечательности, указанные в путеводителе Мюррея, отчего-то не замечала вовсе. Рим, как говаривал Ральф, открывает свою суть тем, кто чувствует его душою.

Постепенно многоголосая толпа туристов рассеялась, и в центре города воцарилась торжественная тишина. Небо сияло яркой синевой, и фонтаны в ложах из замшелого камня уж не давали утренней прохлады, зато музыка их струй теперь слышна была прекрасно. На перекрестках прогретых солнцем улиц пышно распустились цветы.

На третий день поездки наша маленькая компания отправилась посмотреть на раскопки вокруг Форума – с недавнего времени работы там развернулись весьма серьезные. Друзья спустились по современной улице до Священной дороги, по которой и двинулись с огромным благоговением; одна пара ушла вперед, другая то и дело задерживалась. Генриетта поражалась мостовым старого Рима – надо же, тысячелетняя кладка, а точь-в-точь как в Нью-Йорке! Она даже пришла к выводу, что сохранившиеся от древних колесниц глубокие колеи напоминают переплетение трамвайных линий на кипящих жизнью американских улицах. Солнце уже начало клониться к западу, и в воздухе повисла золотистая дымка; длинные тени полуразрушенных колонн, опирающихся на едва различимые основания, легли на место раскопок.

Генриетта, с удовольствием внимавшая рассказам о Юлии Цезаре, которого мистер Бантлинг называл не иначе как «нахальным стариканом», совсем отстала со своим спутником, а Ральф, покопавшись в памяти, также принялся просвещать кузину, ловившую каждое его слово. Один из слоняющихся поблизости работников экспедиции, предложив им свои услуги, скороговоркою оттарабанил наизусть основные сведения об этих местах. В дальнем углу Форума виднелась археологическая площадка, и провожатый заметил: ежели сеньор и сеньорита найдут в себе силы, можно подойти ближе – виды там небезынтересные. Ральфа предложение соблазнило, а Изабелла, утомившаяся долгим походом, посоветовала кузену удовлетворить любопытство – она подождет здесь. Вечерний час и приятное место внушили ей желание некоторое время побыть наедине с собою.

Ральф двинулся за проводником, а наша героиня устроилась на лежащей у Капитолия колонне. Забегая вперед, скажем, что оставаться в благословенном одиночестве ей пришлось недолго. Каким бы живым ни был интерес Изабеллы к разбросанным повсюду свидетельствам прошлого, сохранившим, несмотря на дыхание времен, множество отчетливых признаков жизни предков, вскоре мысли ее окольными тропинками, которые нам проследить непросто, перешли в области более насущные. От истории Древнего Рима до будущего Изабеллы Арчер путь пролегал далекий, однако воображение нашей героини преодолело его без всякого труда и теперь сосредоточилось на темах куда более близких и весьма занимательных. Она настолько погрузилась в размышления, устремив взор на потрескавшиеся и все же еще прочные старинные плиты под ногами, что не слышала звука приближающихся шагов, пока перед нею не легла чья-то тень. Подняв глаза, Изабелла обнаружила перед собой человека – но вовсе не Ральфа, вернувшегося с раскопок, дабы сообщить о представшем ему скучнейшем зрелище. Оба вздрогнули от неожиданности; джентльмен медленно снял шляпу, а наша героиня вскочила, вдруг побледнев, и тихо воскликнула:

– Лорд Уорбертон!

– Клянусь, наткнулся на вас случайно. Повернул за угол и…

Изабелла бросила взгляд по сторонам и объяснила:

– Решила посидеть в одиночестве, но мои спутники где-то поблизости. Кузен только что отошел к археологической площадке.

– А, вот как…

Лорд Уорбертон рассеянно посмотрел в указанном ею направлении. Похоже, он быстро восстановил самообладание и, вероятно желая продемонстрировать Изабелле свое спокойствие, мягко сказал:

– Простите, ежели побеспокоил. Вы, должно быть, устали.

– О да, действительно, – пробормотала она и, подчиняясь взгляду лорда, вновь уселась на колонну. – Но… наверное, я вас задерживаю?

– Нет, дорогая мисс Арчер, я совершенно один, и планов особых у меня нет. Понятия не имел, что вы в Риме. Я только вернулся с Востока и здесь проездом.

– Значит, вы совершили долгое путешествие? – осведомилась Изабелла, знавшая со слов Ральфа об отъезде лорда из Англии.

– Уехал за границу на полгода вскоре после нашего прощания. Посетил Турцию и Малую Азию, а в Рим прибыл из Афин. – Лорд старался вести себя свободно, хотя ему, очевидно, было несколько не по себе. Взяв паузу, он долго смотрел на Изабеллу, после чего наконец заговорил менее натянуто: – Мне уйти? Или я могу немного побыть в вашем обществе?

– Не нужно уходить, лорд Уорбертон; я рада вас видеть, – тепло ответила наша героиня.

– О, благодарю. Разрешите присесть?

Колонна, на которой устроилась Изабелла, вполне позволяла отдохнуть на ней целой компании, а уж одному, пусть и высокого происхождения, англичанину – тем более. Прекрасный представитель аристократии сел рядом с юной леди и в течение нескольких следующих минут засыпал ее самыми разными вопросами. Некоторые он повторял дважды, видимо задумавшись и пропустив ответ. Рассказал также о себе, и Изабелла внимала ему с присущей женской натуре чуткостью. Несколько раз вставил, что вовсе не ожидал с нею здесь увидеться. Из его слов со всей очевидностью явствовало: волнующая встреча для него и вправду величайшая неожиданность. Говорил он то о непредсказуемости событий и их глубоком смысле, то о невозможных, но оттого еще более восхитительных совпадениях. В путешествии лорд приобрел замечательный загар; даже густая борода его выгорела на жарком азиатском солнце. Облачен он был в свободного кроя одежду, какую обыкновенно для удобства носят англичане в чужих краях и которая помогает безошибочно определить их национальность. Спокойный взгляд, бронзовое, обветренное, но вполне здорового цвета лицо, мужественный силуэт, сдержанные манеры и общее впечатление истинного джентльмена, занимающегося исследованиями вдали от родины, – каждый из этих признаков делал лорда образцом британца, которому не откажешь в достоинстве нигде, куда ни завела бы его путеводная звезда. Изабелла примечала всякую мелочь и радовалась, что судьба свела ее со столь замечательным человеком. Невзирая на испытания, лорд сохранил свои качества, присущие представителям самых респектабельных домов; подобные свойства не растеряешь и не утратишь в любых жизненных обстоятельствах – разве что сам мир распадется на части.

Они обсудили все волнующие их темы: кончину мистера Тушетта и состояние здоровья Ральфа, визит Изабеллы в Рим и отель, в котором она остановилась, ее зимний период во Франции, предстоящее возвращение в Палаццо Крешентини и планы на лето; поговорили о путешествиях, намерениях и впечатлениях лорда. Изабелла спросила, какую гостиницу он выбрал в Риме, а затем воцарилось неловкое молчание, сделавшее следующую реплику Уорбертона сколь предсказуемой, столь же и ненужной.

– Я вам несколько раз писал.

– Писали? Я не получила ни единого письма.

– Я их не отправил. Сжег все до последнего.

– Ах, – усмехнулась Изабелла, – хорошо, что это сделали вы, а не я.

– Вряд ли они были бы вам интересны, – без всякой театральности вздохнул лорд, чем немало тронул нашу героиню. – Мне пришло в голову, что я не вправе вас лишний раз беспокоить.

– Отчего же? Я с удовольствием узнала бы ваши новости. Видите ли, я надеялась…

Она вдруг замолчала, решив, что любые слова в подобных обстоятельствах станут слишком банальными.

– Понимаю, о чем вы хотели сказать. Вы надеялись, что мы останемся добрыми друзьями.

В устах лорда Уорбертона ее невысказанная мысль и в самом деле прозвучала лишенным оригинальности клише. С другой стороны, он и не пытался ее приукрасить.

Изабелла смогла лишь ответить:

– Давайте не будем об этом больше говорить.

Спасти положение ей не удалось, и лорд с чувством воскликнул:

– Неужели я недостоин даже такого слабого утешения?

– Боюсь, утешать вас я не готова, – промолвила она и гордо выпрямилась, с удовольствием сознавая, что твердо следует раз принятой для себя линии.

Лорд был человеком во всех отношениях приятным, обходительным и сильным; лучше людей Изабелла в своей жизни не видывала, однако стояла на своем. Погрузившись в странную эйфорию, она как сквозь туман расслышала ответ:

– И прекрасно, что вы меня не утешаете – скорее всего, вы не преуспели бы.

– Я надеялась на новую нашу встречу, поскольку была уверена: вы не предпримете попытки доказать мне, что с вами поступили дурно. Удовольствия от этого не будет – одна лишь боль.

Изабелла с достоинством поднялась, высматривая своих спутников.

– Разумеется, я не желаю внушать вам угрызения совести, однако, справедливости ради, хочу, чтобы вы кое-что поняли. К разговору полугодовой давности я вернусь сегодня последний раз. Я вложил тогда в свое предложение всю душу, больше ни о чем думать не мог. Пытался забыть, прилагал к тому все силы, тщился пробудить в себе интерес к другой женщине. Отнимаю у вас время, поскольку вы должны знать: свой долг я выполнял как мог, хотя и потерпел неудачу. Для того и решил уехать за границу – чем дальше от вас, тем лучше. Говорят, путешествие отвлекает, но со мной подобного не случилось. Вспоминал вас постоянно с тех пор, как мы объяснились. Чувства мои никуда не делись: я люблю по-прежнему и не изменил бы ни слова из тех, что произнес тогда. Увы, как показала сегодняшняя встреча, вы все так же имеете надо мною власть. Ни на чем не настаиваю, и простите мне минутную слабость. Клянусь честью, внезапно столкнувшись с вами на Священной дороге, я как раз думал: как вы, где вы?

Лорд взял себя в руки и длинную тираду произнес спокойно – говорил ясно и четко, подчеркивая важность своего заявления, словно стоял на трибуне. Так выступают в парламенте, поглядывая на спрятанные в шляпе заметки; кстати, шляпу он и вправду не надел. Парламентский комитет, несомненно, счел бы подобную речь убедительной.

– Я тоже часто о вас думала, лорд Уорбертон, – ответила Изабелла. – Не сомневайтесь, я никогда не выброшу вас из памяти. Будем вспоминать друг друга – ни вам, ни мне это не навредит, – мягко добавила она, стараясь умерить его боль.

Они двинулись вперед по дороге; наша героиня поинтересовалась, как поживают сестры лорда, и попросила передать им наилучшие пожелания. Уорбертон крепился, стараясь вновь не ступить на опасную почву. Уточнил, когда Изабелла возвращается во Флоренцию и, услышав, что она еще побудет в Риме, обрадовался.

– Что вам с того, ведь вы здесь проездом? – с некоторой тревогой взглянула на него наша героиня.

– Видите ли, Рим – это не провинциальный Клэпхем. Здесь даже проездом невозможно не задержаться на неделю-другую.

– Скажите уж откровенно: вы намерены оставаться в городе до моего отъезда!

Лорд слабо улыбнулся и нерешительно спросил, словно пытаясь выведать отношение Изабеллы:

– Вам не нравится мое присутствие… Боитесь, что я буду вас преследовать?

– Нравится или нет – неважно, ведь я не могу требовать от вас покинуть великолепный Рим лишь из-за меня. Однако вы правы – я вас опасаюсь.

– Опасаетесь, что снова примусь за свое? Клянусь, я буду сдержан.

Они все замедляли шаг и наконец остановились лицом к лицу.

– Бедный лорд Уорбертон… – с сожалением вздохнула Изабелла, сочувствуя и ему, и себе.

– И впрямь бедный! И все же я не стану вам докучать.

– Сами вы можете быть несчастливы, однако сделать несчастной меня вам не удастся – я не могу этого позволить.

– Я и не верю, что у меня получится, иначе непременно попытался бы. – Изабелла вновь двинулась вперед, и лорд добавил: – Но я ни одним словом не вызову вашего неудовольствия.

– Вот и прекрасно. Ежели нарушите обещание – нашей дружбе конец!

– Возможно, пройдет время, и когда-нибудь… вы дадите мне дозволение.

– Дозволение меня расстраивать?

Лорд заколебался.

– Сказать вам снова… – Он прикусил язык. – Нет, я держусь. И всегда буду держаться.

К Ральфу, застрявшему на раскопках, присоединилась Генриетта со своим спутником, и из-за куч земли с камнем, наваленных вокруг площадки, они выбрались все втроем. Ральф помахал старому другу с радостью, граничащей с удивлением, а Генриетта воскликнула:

– Боже милостивый, тот самый лорд!

Троица добралась до Изабеллы с Уорбертоном, и Ральф с лордом сдержанно поздоровались – англичанам после долгой разлуки несвойственно выказывать бурные чувства. Генриетта окинула загорелого путешественника любознательным взглядом и вставила свое слово:

– Боюсь, вы не помните меня, сэр…

– Разумеется, помню, – ответил лорд. – Я предлагал вам посетить Локли, однако вы так и не приехали.

– Я откликаюсь далеко не на все предложения, – холодно заявила Генриетта.

– Что ж, настаивать не буду, – усмехнулся Уорбертон.

– А вы попробуйте – и я все же приеду, даже не сомневайтесь!

По всей видимости, лорд в ее намерениях не усомнился.

Мистер Бантлинг скромно стоял рядом и, дождавшись окончания легкой перепалки, кивнул его светлости. Тот дружелюбно воскликнул:

– А, и вы здесь, Бантлинг!

Они обменялись рукопожатием.

– Хм, – удивилась Генриетта, – не подозревала, что вы знакомы.

– Ну, откуда вам знать, с кем я знаком, а с кем нет, – пошутил Бантлинг.

– Полагала, каждый англичанин не преминет похвастаться знакомством с лордом.

– Ах, боюсь, Бантлинг просто стыдится, – засмеялся лорд Уорбертон.

Изабелла улыбнулась и с облегчением выдохнула, когда они наконец направились к гостинице.

На следующий день, в воскресенье, она все утро писала два длинных письма: одно – сестре Лили, второе – мадам Мерль; ни в одном, однако, не упомянула об отвергнутом поклоннике, грозившем ей новым приступом. По воскресеньям добропорядочные римляне (среди которых большинство составляют северные варвары) придерживались обычая посещать вечернюю службу в соборе Святого Петра, и наши друзья договорились последовать их примеру.

После ленча, за час до прибытия экипажа, в «Отель де Пари» явился лорд Уорбертон и нанес визит Изабелле с Генриеттой, поскольку Ральф с Бантлингом вышли прогуляться. Судя по всему, лорд намеревался доказать нашей героине, что данное вчера слово будет держать твердо; был сдержан, но вел себя довольно непринужденно и не давал оснований упрекнуть его в излишней назойливости или натужности – вероятно, давал Изабелле возможность оценить себя не как поклонника, но как друга. Рассказывал о своих путешествиях по Персии и Турции, а когда мисс Стэкпол поинтересовалась, полезно ли ей будет посетить Малую Азию, заверил ее: безусловно, подобная поездка окажется для предприимчивой дамы плодотворной. Изабелла отдала должное лорду, хотя и задумалась – какие цели он на самом деле преследует? Чего ожидает добиться, доказывая свою сугубую искренность и прекрасные душевные качества? Ежели смягчить ее сердце, то время он тратил напрасно. Изабелла и без того знала лорда как превосходного человека – большего и не требовалось.

Кроме того, его присутствие в Риме представляло для нашей героини лишнее и не слишком приятное осложнение. Сложности она любила, однако лишь те, преодолев которые получаешь удовлетворение. Тем не менее, когда лорд заявил, что также собирается в собор Святого Петра, где непременно разыщет четверых друзей, Изабелла вынуждена была лишь пожать плечами – мол, поступайте по своему усмотрению.

Прогуливаясь по выложенным мозаичной плиткой полам храма, она почти сразу встретила Уорбертона. Изабелла не была искушенной путешественницей, способной «разочароваться» собором и счесть его не оправдывающим свою славу. Первый раз пройдя под тяжелым кожаным занавесом, хлопающим у входа, очутившись под высокими сводами и втянув напитанный благовониями воздух, продернутый струями света, увидев блеск мрамора и позолоты, мозаики и бронзы, она испытала усиливающийся с каждым шагом трепет; ее дух словно воспарил в пространстве. Изабелла осматривалась с восхищением, словно ребенок или крестьянка из далекой деревни, и молча преклонялась перед величием собора. Лорд шел рядом, рассказывая о Святой Софии Константинопольской, а наша героиня все опасалась, что он намерен сразить ее своим безупречным поведением.

Служба еще не началась, однако в соборе и без того было чем насладиться. Казалось, что у сего обширного пространства не только религиозное, но и мирское предназначение: хочешь – любуйся, хочешь – молись. Одиночки и целые группы, верующие и зеваки удовлетворяли каждый свой интерес, ничуть не стесняя друг друга, – в подобном необъятном святилище любая оплошность оставалась незамеченной.

Впрочем, Изабелла и ее спутники ни малейшей неосмотрительности не проявляли; разве только Генриетта сочла своим долгом заметить – мол, расписанный Микеланджело купол уступает вашингтонскому Капитолию, о чем и прошептала на ухо Бантлингу. Более яркое описание она приберегла для материала в «Интервьюер». Изабелла обошла собор по кругу в сопровождении его светлости. Приблизившись к хорам слева от входа, они остановились: над головами собравшихся поплыли голоса певчих. Римский простой люд перемешался в толпе с любопытствующими чужестранцами. Ральф с Генриеттой и Бантлингом затерялись где-то в толпе. Бросив взгляд поверх голов, Изабелла обратила внимание на посеребренный мельчайшими частицами благовоний дневной свет, проникающий сквозь украшенные резьбой ниши высоких окон. Великолепное это освещение словно бы напиталось прекрасными псалмами. Через некоторое время певчие замолчали, и лорд Уорбертон двинулся дальше. Нашей героине оставалось лишь следовать за ним. По пути ее взор вдруг упал на Гилберта Осмонда, стоящего, как выяснилось, совсем недалеко от них. Тот немедленно поклонился со всею церемонностью, которая, казалось, еще более в нем усилилась по случаю посещения столь возвышенного места.

– Так вы все же решились? – улыбнулась Изабелла, протягивая ему руку.

– Да, приехал вчера вечером, а сегодня зашел в вашу гостиницу. Там сообщили, что вы отправились в собор, и я занялся поисками.

– Все остальные тоже здесь, – на всякий случай сказала наша героиня.

– Я приехал не ради них, – быстро возразил Осмонд.

Изабелла оглянулась; лорд Уорбертон стоял, наблюдая за ними, и, вероятно, реплику Осмонда слышал. Она вдруг припомнила: примерно то же самое сказал и сам лорд в то утро в Гарденкорте, когда сделал ей предложение. Слова собеседника заставили ее вспыхнуть, а воспоминание смутило еще более. Пытаясь скрыть смятение, Изабелла представила джентльменов друг другу, и тут, по счастью, со стороны хоров появился мистер Бантлинг, рассекавший толпу с чисто британским упорством; за ним пробирались кузен и Генриетта. Мы говорим «по счастью», хотя на самом деле Ральфу встреча со знакомцем из Флоренции, по всей видимости, особой радости не доставила. Впрочем, с присущей ему учтивостью он нисколько не замялся, а, напротив, благожелательно поздоровавшись, заметил: вероятно, вскоре здесь соберутся все до одного друзья Изабеллы. Мисс Стэкпол уже познакомилась с Осмондом во Флоренции и успела сообщить Изабелле, что сей джентльмен нравится ей ничуть не больше, чем остальные поклонники – мистер Тушетт, лорд Уорбертон и даже совершенно незначительный мистер Розье из Парижа. «Уж не знаю, чем вы их привлекаете, – съязвила она. – Отчего вокруг вас вьются совершенно неподходящие мужчины? Единственный, кто пользуется моим уважением, – мистер Гудвуд, а как раз его-то ты и не ценишь».

– Как вам показался собор? – затеял беседу мистер Осмонд.

– Невероятно огромный и потрясающе красивый, – ограничилась общими словами Изабелла.

– Слишком огромный. Здесь чувствуешь себя мошкой.

– Но… ведь в величайшем храме подобное ощущение естественно? – спросила она и решила: ответ хорош.

– Естественно – что здесь, что в любом ином месте, когда ничего из себя не представляешь. Мне не нравится чувствовать собственную ничтожность даже в храме.

– Вам и в самом деле следовало стать папой римским! – воскликнула наша героиня, не забывшая их первый разговор во Флоренции.

– О да, я бы с удовольствием, – улыбнулся Осмонд.

Лорд Уорбертон тем временем взял под руку Ральфа, и они медленно зашагали по собору.

– Кто этот джентльмен? – осведомился лорд.

– Его зовут Гилберт Осмонд, он живет во Флоренции, – объяснил Ральф.

– Что он из себя представляет?

– По сути – ничего. Ах да, он – американец, хотя сразу и не скажешь, так мало в нем осталось от жителя Нового Света.

– Давно ли он знает мисс Арчер?

– Немногим меньше месяца.

– Он ей нравится?

– Она пытается в этом разобраться.

– И?

– Что «и»?

– Придется ли он ей по душе?

– Вы имеете в виду – примет ли Изабелла его ухаживания?

– Да, – после паузы ответил Уорбертон. – Боюсь, именно это я и хотел спросить.

– Вероятно, нет, ежели никто ее не переубедит, – пожал плечами Ральф.

Его светлость на мгновение задержал на нем взгляд, после чего кивнул:

– Стало быть, нам не следует вмешиваться?

– Ни в коей мере. А там – куда кривая вывезет.

– Вдруг вывезет к нему?

– А вдруг нет?

Лорд надолго замолчал.

– Похоже, он чрезвычайно умен?

– Чрезвычайно.

– Что еще в нем есть, кроме ума? – подумав, спросил лорд.

– Чего вы от меня еще хотите? – простонал Ральф.

– Вопрос в другом: чего хочет она?

Ральф взял его под руку и развернул на месте; пора было возвращаться к остальным.

– От нас – ничего. Вернее, нам нечего ей предложить.

– Ну, ежели даже вам нечего… – сочувственно вздохнул лорд, и они двинулись сквозь толпу.