Женский портрет

Глава XXVIII

На следующий вечер лорд Уорбертон вновь решил навестить друзей, однако на месте, в гостинице, узнал, что они отправились в оперу. Он поехал туда с намерением присоединиться к ним в ложе после незамысловатой итальянской постановки. Театр был не из крупных, и, попав наконец внутрь, лорд Уорбертон обозрел просторный тускло освещенный зал. К тому моменту действо завершилось, и поискам друзей ничто не мешало. Обойдя два или три ряда зрительских мест, в одной из самых крупных лож Уорбертон приметил знакомое женское лицо. Мисс Арчер сидела лицом к сцене, частично скрытая занавесью, а рядом с ней, откинувшись на спинку стула, устроился мистер Гилберт Осмонд. Кроме них, в ложе Уорбертон больше никого не увидел и рассудил, что компаньоны наверняка воспользовались антрактом, вышли отдохнуть и подышать в относительной прохладе фойе. Некоторое время он еще стоял в раздумьях, приглядываясь к заметной паре и спрашивая себя, стоит ли нарушить гармонию их уединения. В какой-то момент ему показалось, что Изабелла его увидела, и тогда же всякая нерешительность отпала: ни к чему больше ждать!

Поднимаясь по лестнице, лорд Уорбертон встретил Ральфа Тушетта. Знакомец отмерял ступени медленно, уныло сдвинув шляпу на глаза и как обычно спрятав руки в карманы.

– Приметил вас внизу и решил спуститься. Мне одиноко, хочется какого-нибудь общества, – вместо приветствия посетовал Тушетт.

– Так ведь у вас довольно милая компания. Что же вы ее покинули?

– Вы о моей кузине? У нее гость, ей не до меня. Еще и мисс Стэкпол с Бантлингом отправились съесть по мороженому. Мисс Стэкпол без ума от мороженого. Им тоже вряд ли есть дело до меня. Опера совсем дурна, певицы – что твои прачки и дерут горло, как павлины. Тоска смертная.

– Вам бы лучше вернуться домой, – без тени жеманства посоветовал Уорбертон.

– И бросить юную леди в этой обители грусти? Ну уж нет, я должен за ней приглядывать.

– Друзей у нее как будто хватает.

– Потому-то я и должен за ней приглядывать, – не меняя сильно наигранного меланхоличного тона, ответил Ральф.

– Ежели она не хочет видеть вас, то, вероятно, не пожелает встречи и со мной.

– Нет, вы – дело иное. Ступайте в ложу и побудьте с ней до моего возвращения.

Лорд Уорбертон проследовал в ложу, где Изабелла приветствовала его словно друга, до того старого и дорогого, что его светлость мимоходом успел подивиться, к чему такая неестественная светская учтивость. Он также обменялся любезностями с мистером Осмондом, которому его представили днем ранее и который теперь, когда Уорбертон вошел, любезно подвинулся и замолчал, сочтя, видимо, что уместно отступить. Второй же гость мисс Арчер с удивлением отметил про себя, что здесь, в полумраке оперы, она словно окружена сиянием и пребывает в приподнятом настроении. Впрочем, она и по жизни всегда имела живой взгляд, была подвижной и энергичной молодой особой, посему он мог и ошибаться. А еще Изабелла ничем не выдала смятения: остроумие и осмотрительность вкупе с благожелательностью по-прежнему были при ней. Этим она ввергла бедного лорда Уорбертона в недоумение. Она же отвадила его, как только умеет женщина, к чему же все эти приемы и уловки? Голос ее звучал нежно и утешительно; ради чего теперь подобное обласкивание?

Тем временем вернулись остальные, и опера, безыскусная и заурядная, продолжилась. В просторной ложе определили место и лорду Уорбертону; довольствоваться ему пришлось дальней, затемненной частью, тогда как мистер Осмонд оставался в передней: он сидел, подавшись вперед и наблюдая за сценой как бы из-за плеча у Изабеллы. Лорд Уорбертон не слышал ничего и, погруженный во мрак, не видел тоже ничего, лишь ясный и четкий, на фоне тусклого освещения, профиль юной леди. Во время очередного антракта все остались на местах. Мистер Осмонд беседовал с Изабеллой, а лорд Уорбертон сидел у себя в углу. Задержался он, впрочем, ненадолго: в конце концов пожелал приятного вечера дамам. Изабелла никак не стала удерживать гостя, чем вновь его озадачила. Зачем было отмечать в нем нечто не самое выдающееся, оставив без вниманья другое, куда как более важное? Собственное недоумение вызвало у лорда Уорбертона гнев, приведший за собой озлобленность. Музыка Верди никак не утешала, и он, покинув оперный театр, направился домой: шел, не зная пути, улицами Рима, на которых в свете звезд жили трагедии и горе, печаль и скорбь много тяжелее его собственных.

– Какой натуры этот джентльмен? – спросил Осмонд у Изабеллы после ухода лорда.

– Не видите? Безукоризненной.

– Он владеет половиной Англии, вот какова его натура, – прибавила Генриетта. – А еще говорят «свободная страна»!

– Так он большой собственник? Счастливец! – высказался Гилберт Осмонд.

– По-вашему, владеть пропащими душами – счастье? – возмутилась мисс Стэкпол. – Он владеет своими постояльцами, а таковых у него тысячи. Само по себе собственничество не грех, но, как по мне, неодушевленных предметов достаточно. Зачем претендовать на плоть, кровь, умы и души?!

– А мне кажется, что вы все же властвуете над человеческим существом, а то и над двумя, – шутливо заметил мистер Бантлинг. – Любопытно, помыкает ли Уорбертон своими жильцами так же, как и вы мной?

– Лорд Уорбертон – человек передовых мнений, – вставила Изабелла. – Непрошибаемый радикал.

– Это стены у него непрошибаемые. Имение лорда окружено исполинским железным забором протяженностью миль в тридцать, – сообщила, к сведению мистера Осмонда, Генриетта. – Вот бы ему пообщаться с нашими, бостонскими радикалами [27].

– Им что, железные изгороди не по нутру? – осведомился мистер Бантлинг.

– Разве что как средство ограждения от проклятых консерваторов. Когда я говорю с вами, у меня чувство, будто нас разделяет стена, щедро присыпанная сверху стеклянным крошевом.

– И что, вы хорошо знаете этого несгибаемого попирателя устоев? – продолжил интересоваться у Изабеллы Ос-монд.

– Достаточно для манеры нашего с ним общения.

– Насколько же близко вы с ним общаетесь?

– Мне нравится то, что он мне нравится.

– Вам нравится, что человек вам нравится… Помилуйте, так это страсть! – воскликнул Осмонд.

– Нет, – подумав, возразила Изабелла. – Страсть – это когда нравится, что тебе кто-то не нравится.

– Да вы никак пытаетесь меня поддеть? – рассмеялся Осмонд. – Будто бы я питаю страсть к нему?

Какое-то время Изабелла молчала, но потом все же ответила на этот несерьезный вопрос с непропорционально большой долей серьезности:

– Нет, мистер Осмонд, я бы никогда не осмелилась вас задирать. Лорд Уорбертон, как ни крути, – уже проще добавила она, – человек весьма приятный.

– Больших дарований? – поинтересовался ее друг.

– Отличных дарований, и нрав его под стать хорошей внешности.

– Хотите сказать, он мил в душе и внешне? Он ведь правда хорош собой. Просто омерзительное везение! Влиятельный британский магнат, да в придачу умен, красив и пользуется вашим расположением! Могу лишь позавидовать.

Изабелла подумала над его ответом.

– Вы, похоже, все время кому-то завидуете. Вчера это был Папа Римский, сегодня – бедный лорд Уорбертон.

– Моя зависть безобидна, от нее и мышь не пострадает. Я не спешу уничтожать людей, я лишь хочу стать ими. Ежели это кого и сгубит, то одного меня.

– Вы бы хотели стать Папой? – спросила Изабелла.

– Это пришлось бы мне по нраву, но следовало подсуетиться раньше. Однако почему, – парировал Осмонд, – вы называете этого своего друга бедным?

– Женщины, те, что наделены очень, очень добрым сердцем, жалеют обиженных ими же мужчин и тем проявляют доброту, – подсказал Ральф, вступая в разговор; при том цинизм его был настолько остроумен, что в неприкрытости своей казался невинным.

– Скажите на милость, когда это я обидела лорда Уорбертона? – поинтересовалась Изабелла, вскинув брови так, будто ей самой подобная мысль нипочем не пришла бы в голову.

– Ежели и обидела, то поделом ему, – вклинилась Генриетта, и в это время открылся занавес, предваряя начало балетной партии.

Еще сутки Изабелла не виделась со своей предполагаемой жертвой, а на второй день после встречи в оперном театре наткнулась на нее в Капитолийском музее [28], у жемчужины коллекции, «Умирающего галла». Изабелла прибыла с компаньонами, в число которых и на сей раз затесался Гилберт Осмонд. Все вместе они поднялись по лестнице и вошли в первый и самый лучший зал. Лорд Уорбертон поздоровался с Изабеллой довольно живо, однако почти сразу же добавил, что покидает галерею.

– Рим я тоже оставляю, – сообщил он. – Должен с вами попрощаться.

Отчего-то слышать это Изабелле было очень жаль. Видимо, более не следовало опасаться, что лорд возобновит ухаживания. Теперь она думала об иных вещах. Она чуть было не выразила свои сожаления, но осеклась и просто пожелала лорду Уорбертону счастливого пути, после чего его взгляд заметно потускнел.

– Боюсь, вы посчитаете меня излишне непостоянным. На днях я выразил большое желание осесть.

– О нет, вы запросто могли и передумать.

– Собственно, так и произошло.

– Что ж, доброго пути.

– Уж больно вы торопитесь избавиться от меня, – без радости сказал его светлость.

– Нисколечко. Просто ненавижу прощания.

– Вам нет дела до того, чем я занят, – продолжал он сетовать.

Изабелла присмотрелась к нему и наконец сказала:

– Ах, вы не держите обещаний!

Он зарделся, что твой пятнадцатилетний мальчишка.

– Ежели так, то лишь потому, что не в силах. Вот и уезжаю.

– Что же, прощайте.

– Прощайте. – Уходить он, впрочем, не спешил. – Когда я снова вас увижу?

Изабелла помедлила с ответом, затем ее посетила светлая мысль:

– Когда-нибудь, после того, как женитесь.

– Этому не бывать. Только после вас.

– Так тоже можно, – улыбнулась она.

– Ну вот и уговорились. Прощайте.

Они обменялись рукопожатием, и он оставил ее в том славном зале среди сверкающего мрамора. А она села в самом центре, окруженная древними изваяниями, обводя беглым взглядом их прекрасные пустые лица и вслушиваясь в их вечное молчание. Как оказалось, невозможно, а в Риме так уж точно, присматриваться к крупному собранию греческих скульптур и не проникнуться их благородным умиротворением; высокая дверь зала захлопнулась, и словно бы свершилась церемония, на душу медленно опустился широкий, белый покров спокойствия. Я намеренно упоминаю Рим, ведь местный дух – изысканное средство, способное вызвать это ощущение. Золотистый солнечный свет изливается на античные лица, а застывшая глубина прошлого, столь ярко отраженная в них, – пусть она лишь бездна, водоворот имен, – как будто сковывает их чарами торжественного покоя. В приоткрытые ставни сочилась ясная, теплая тень, и овеянные ею фигуры казались мягче, человечнее. Изабелла еще долго сидела в их окружении, размышляя, на что смотрели при жизни ныне невидящие очи, и как чужеродно прозвучала бы их речь для нашего уха. Отраженный от темно-красных стен, свет придавал скульптурам объем, а начищенные мраморные полы отражали их красоту. Она уже видела все это прежде, но наслажденье не ослабевало, даже напротив, усилилось, потому как она снова была рада остаться в уединении. Но вот ее внимание ослабло, оттянутое на себя глубокой приливной волной жизни. В зал забрел случайный турист, остановился у галла, посмотрел на него какое-то время и, скрипя подошвами по гладкому покрытию, вышел в противоположную дверь. Спустя полчаса вернулся Гилберт Осмонд, предваряя, по всей видимости, возвращение остальных. Он медленно, заложив руки за спину и изобразив обычную любопытную, хоть и не совсем привлекательную улыбку, приблизился.

– Не ожидал застать вас тут в одиночестве. Думал, у вас компания.

– Так и есть, самая лучшая. – Изабелла взглянула на изваяния Антиноя [29] и Фавна [30].

– Предпочитаете их обществу британского аристократа?

– Ах, так ведь он покинул меня, – намеренно сухо проговорила Изабелла, поднимаясь.

Ее сдержанность не укрылась от мистера Осмонда, что только подогрело его интерес, заставив вспомнить давешний вопрос.

– Боюсь, то, что я слышал позапрошлым вечером, правда: вы слишком жестоки с этим джентльменом.

Изабелла посмотрела на обессилевшего гладиатора.

– Это не так. Я с ним подчеркнуто добра.

– Так ведь и я о том же! – обрадовался Гилберт Осмонд.

Тут следует объяснить, отчего поднялось его настроение. Как нам известно, он питал слабость ко всему оригинальному, редкому, изысканному – к предметам наивысшего качества. И вот, повстречав лорда Уорбертона, которого считал отличным примером своей расы и порядка, вновь загорелся идеей добиться юной леди, достойной места в коллекции избранных экспонатов – раз уж она отвергла предложение столь благородного человека. Лордство Гилберт Осмонд ценил высоко: не столько за выдающиеся качества его представителей, кои, на его взгляд, легко было превзойти, сколько за соответствие духу времени. Он ведь так и не простил судьбу за проплывшее мимо герцогство и как никто понимал, насколько неожиданным выглядит поведение Изабеллы. Чего-то сродни подобному он и ждал от будущей супруги.

Глава XXIX

В разговоре с прекрасным другом Ральф Тушетт, как мы знаем, довольно подчеркнуто обозначил свое восхищение достоинствами Гилберта Осмонда, однако, пребывая в Риме, в свете поведения сего джентльмена, он, видимо, осознал скудность той похвалы. Осмонд ежедневно какую-то часть времени проводил в компании Изабеллы и ее друзей, производя впечатление человека, невероятно легкого в общении. Кто бы не заметил, что ему в равной степени дается владение собой и непосредственность! На фоне этого, возможно, Ральф и ставил ему в укор прежнюю слабую общительность. Даже презренный родич Изабеллы вынужден был признать: общение с Осмондом приносит истинное удовольствие. Храня невозмутимость, тот умел складно пошутить, блеснуть эрудицией, ввернуть уместное словцо, будто, угадав с моментом, поднести вам зажженную спичку к сигарете.

Его самого это забавляло, как только может забавлять того, кто редко чему-то удивляется, а потому он представлялся человеком мало не блистательным. Не то чтобы его приподнятое настроение бросалось в глаза – творя симфонию собственного удовольствия, он бы и пальцем не щелкнул по басовому барабану. Осмонд питал смертельную неприязнь к громким, резким нотам, к тому, что сам именовал вспышками несуразности. Мисс Арчер порой казалась ему чересчур ретивой и пылкой. Прискорбно, что она обладала сим недостатком, ведь когда бы не он, таковых у нее не сыскалось бы вовсе; тогда, с гладким, точно полированная слоновая кость, характером, она стала бы такой, какой Осмонд ее, в сущности, и хотел видеть. Однако его характер пусть и не был ярким, зато обладал глубиной; и в эти заключительные дни римского мая он познавал довольство под стать медленным и спонтанным прогулкам под соснами Вилла Боргезе [31], среди ароматных луговых цветов и замшелого мрамора. Ему нравилось решительно все, а ведь ему никогда еще не нравилось так много всего и сразу. Переживали ренессанс старые впечатления, старые радости; как-то вечером, вернувшись в комнату в таверне, Осмонд сочинил небольшой сонет, предваренный заголовком «Рим, посещенный заново». День или два спустя он показал стройное и остроумное произведение Изабелле, сопроводив его объяснением, мол, это в итальянской традиции – отмечать жизненные события данью музе.

Радость ему всегда выпадала неяркая и слишком часто сопровождала его по жизни лишь смутным ощущением. Он не мог не признать, как некая несправедливость мешает живительной росе заметного блаженства окропить его душу. Но сейчас, сейчас он был счастлив, пожалуй, как никогда, и чувство сие имело под собой твердый фундамент: сознание успеха, приятнейшее переживание для человеческого сердца. Как же не хватало его Осмонду; до того сильно, что он пресытился его отсутствием. Частенько он сам себе напоминал: «Ах нет, я не испорчен, совсем не избалован. Ежели я и преуспею в жизни, то полностью заслуженно». Он был чересчур склонен полагать, будто «заслужить» блага, прежде всего, значило страстно желать их. Не то чтобы он совсем ни разу не покорял вершин; время от времени он мог признаться, хоть и не вдаваясь в детали, какому-нибудь слушателю, будто бы почивает на лаврах. Хотя некоторые из его побед порядком устарели, другие же дались слишком просто. Нынешняя, против ожиданий, стоила не таких уж крупных трудов, но и легкость ее, скорость свершения была достигнута лишь благодаря исключительному усилию, такому, на которое он и сам себя не полагал способным. Желание заполучить тот или иной трофей и с гордостью выставить его на обозрение не покидало Осмонда с юности; однако с течением времени условия, почитавшиеся весомым доказательством неповторимости, стали вызывать у него все больше отвращения, как та же демонстрация лихости путем вливания в себя множества пинт пива. Наверное, какая-нибудь безымянная картина на стене музея, будь она сознательна и бдительна, испытала бы то же особенное удовольствие, когда в тебе, наконец, – и совершенно внезапно, – опознают творение великого мастера, по столь тонкой и неприметной черте, как стиль. «Стилем» Осмонда было то, что эта девушка, с небольшой сторонней помощью, и разглядела в нем; и вот теперь, без ума от счастья, она раструбит об открытии миру, тогда как Осмонд не приложит к тому никаких усилий. Она сама все сделает за него, и ожидания не пропадут втуне.

Незадолго до назначенного времени отбытия эта юная особа получила от миссис Тушетт телеграмму, в которой сообщалось следующее:

Четвертого июня уезжаю из Флоренции в Белладжо и прихвачу тебя, ежели не имеешь иных видов. Однако не стану ждать, пока прохлаждаешься в Риме.

Хотя прохлаждаться в Риме было очень приятно, виды у Изабеллы имелись, и она сразу же дала знать тетке о своем согласии к ней присоединиться. О том она рассказала Гилберту Осмонду, и он ответил, дескать, проведя много лет и зим в Италии, сам предпочел бы задержаться в прохладной тени собора Святого Петра. Во Флоренцию он возвращался еще только дней через десять; она в это время как раз отбывала в Белладжо. Впереди замаячила разлука в несколько месяцев. Разговор состоялся в просторной украшенной гостиной, в присутствии наших друзей; был поздний вечер, Ральф Тушетт должен был забрать кузину во Флоренцию на следующий день. Осмонд застал юную леди в одиночестве; мисс Стэкпол, завязавшая дружбу с четой восхитительных американцев с четвертого этажа, отправилась навестить их по нескончаемой лестнице. В странствиях Генриетта невероятно свободно заводила друзей, и самых тесных связей у нее набралось бы несколько вагонов железнодорожного состава. Пока Ральф распоряжался насчет отъезда, Изабелла сидела одна посреди необъятных просторов обитой желтым комнаты. Обшивка кресел и диванов была оранжевого цвета; стены и окна были затянуты в пурпур и позолоту, зеркала и картины – заключены в крупные, пышные рамы; глубоко вогнутый сводчатый потолок похвалялся обнаженными музами и херувимами. Осмонд такой декор считал уродливым и чувствовал упадок духа; фальшивые цвета и притворная роскошь наводили на мысли о вульгарной, хвастливой и неискренней речи. Изабелла держала в руке томик Ампера [32], подаренный ей по приезде в Рим Ральфом; но хотя она и положила книгу на колени, отметив пальцем неопределенное место на странице, она не больно-то спешила углубляться в чтение. Рядом с ней на столе стояла лампа, накрытая абажуром из розовой креповой бумаги и разливавшая кругом чудно´е розоватое свечение.

– Вы обещаете вернуться, но кто знает, что нас ждет? – сказал Гилберт Осмонд. – Думаю, вы куда скорее отправитесь в кругосветное странствие. Возвращаться не обязаны и вольны делать, что заблагорассудится. Скажем, бороздить просторы.

– Так ведь Италия – часть этих просторов, – ответила Изабелла. – Могу и заглянуть по дороге.

– По дороге вокруг света? Нет, не стоит. К чему нам становиться героями интермедии, отведите нам целую главу. Не хочу видеть вас во время странствий. Куда охотнее я повидал бы вас, когда они закончатся, утомленной и пресыщенной, – почти сразу прибавил Осмонд. – Предпочел бы вас такой.

Изабелла опустила взгляд и потеребила страницы Ампера.

– Вы насмехаетесь, как бы не делая этого. Вернее, без намерения так сделать. Вам мои странствия кажутся глупостью, вы их не уважаете.

– Что заставляет вас так думать?

Не меняя тона и деля страницы канцелярским ножом, Изабелла ответила:

– Вы видите мое невежество, мои ошибки и то, как я расхаживаю с таким видом, будто бы весь мир у моих ног, просто потому что… потому что это мне дано. Вы полагаете, что женщине так делать не пристало. По-вашему, это нагло и грубо.

– По-моему, это прекрасно, – возразил Осмонд. – Мое мнение вы знаете, я часто его высказывал. Разве не помните, я говорил, что из своей жизни положено сотворить произведение искусства? Сперва мои слова вас поразили, однако после я признался, что этим-то, на мой взгляд, вы и заняты.

Она оторвала взгляд от книги.

– Так ведь дурное и посредственное искусство вам отвратнее всего.

– Возможно. Ваше мне кажется понятным и отличным.

– Захоти я отправиться следующей зимой в Японию, вы бы надо мной посмеялись, – продолжила Изабелла.

Осмонд улыбнулся, резковато, но не посмеялся, ведь тон их беседы не был шутливым. Изабелла пребывала в мрачном настроении, которое он замечал за ней прежде.

– Я поражен!

– О чем и речь. Вам подобная мысль кажется нелепой.

– Я бы за поездку в Японию отдал мизинец. Она – из тех стран, которые мне непременно хочется посетить. Вы не верите, даже зная о моем пристрастии к ее старинной глазури?

– Мне-то нет дела до старинной глазури, и посему оправдания я не имею, – сказала Изабелла.

– У вас причина даже лучше – средства к путешествиям. Ваша догадка о том, будто бы я смеюсь над вами, неверна. Ума не приложу, откуда такие мысли.

– Сочти вы глупым то, что у меня средства к путешествиям есть, а у вас нет, то, что вам ведомо все, а мне ничего, и в этом не было бы ничего удивительного.

– Тем больше причин вам отправиться в путь и просвещаться, – улыбнулся Осмонд. – К тому же, – со значением добавил он, – я не знаю совсем уж всего.

Угрюмое и странное, сие заявление, однако, не поразило Изабеллу. Думы ее занимало то, что подходит к концу приятное, пусть и прискорбно недолгое пребывание в Риме. При этом в голове у нее рисовался образ миниатюрной принцессы былых веков, в объемном платье и коронной мантии, шлейф которой умеючи могли нести разве что пажи да историки. Мысли же о том, что столь интересным это время стало благодаря почти одному только мистеру Осмонду, Изабелла изо всех сил старалась не допускать. Она уже воздала ей по справедливости, с лихвой. Себе же сказала, что ежели им с Осмондом грозит более никогда не свидеться, то, может, оно и к лучшему. Счастливые события не повторяются, а ее приключение уже сменило облик и виделось побережьем романтического острова, откуда она, насытившись гроздьями черного винограда и подгоняемая попутным ветром, выходит в море. Возможно, потом она вернется в Италию и увидит перемены в Осмонде, в этом странном мужчине, который нравился ей таким, какой он есть. И было бы лучше тогда не возвращаться вовсе, чем так рисковать. А ежели она не вернется, то тем печальней от того, что сия глава закроется. Изабелла ощутила короткий укол в самое сердце и едва не заплакала. Боль не давала ей раскрыть рта; молчал и Гилберт Осмонд: не говоря ни слова, он смотрел на Изабеллу.

– Езжайте, посмотрите мир, – произнес он наконец низким, теплым голосом. – Перепробуйте все, познайте жизнь. Будьте счастливы и празднуйте победу.

– Какую победу вы предлагаете мне праздновать?

– Как же, победу свободы делать что угодно.

– Как по мне, такой триумф сродни поражению! Пустые занятия ради собственной радости порой утомительны.

– Вот именно, – быстро, но спокойно сказал Осмонд. – Как я намекнул буквально только что, однажды вы утомитесь. – Он немного помолчал. – Даже не знаю, может, мне стоит дождаться этого момента, дабы сообщить то, чего я хочу.

– Ах, не знаю, что вы хотите мне сказать, и посему ничего советовать не стану. Но, утомленная, я ужасна, – по-женски не к месту прибавила Изабелла.

– Не верю. Допускаю, что иногда вы поддаетесь гневу, хоть и не видел этого собственными глазами. Однако уверен, что сердитой вы быть не можете.

– Даже когда теряю терпение?

– Вы его не теряете, а находите. – Осмонд говорил с благородной искренностью. – Отличные, должно быть, выдаются мгновения.

– Вот бы мне найти его сейчас! – нервно воскликнула Изабелла.

– Я не боюсь. Опущу руки и буду вами восхищаться. Говорю совершенно серьезно. – Он подался вперед, положив ладони на колени, и на какое-то время опустил взгляд на пол. – Я хотел вам сказать, – продолжил он наконец, снова посмотрев на Изабеллу, – что, похоже, люблю вас.

Она вскочила.

– Ах, оставьте это до тех пор, пока я не устану!

– Устанете? Выслушивать то же от других? – Он следил за ней, не вставая. – Нет, либо сейчас, либо никогда. Но сказать я это должен, в конце концов, именно сейчас. – Она отвернулась было, но остановилась и посмотрела на него. Так эти двое провели некоторое время, глядя друг на друга, ясно и полностью сознавая важность момента. Затем Осмонд встал и подошел к Изабелле с большим трепетом, словно опасаясь позволить себе фамильярность. – Я безумно в вас влюблен.

Он повторил признание, будто в пустоту, ни к кому не обращаясь, не ожидая услышать ничего в ответ и только лишь стремясь выговориться. Слезы все же выступили на глазах у Изабеллы: на сей раз она не сумела пересилить острую боль; внутри нее словно бы щелкнул некий тонкий механизм, но затянулась ли его пружина или, напротив, высвободилась, Изабелла сказать не могла. Завершивший свою речь Осмонд казался ей прекрасным и искренним, словно бы овеянный золотым сиянием ранней осени, однако в душе она отступила перед ним – не отвернувшись, – как отступала в других похожих ситуациях.

– О, прошу, не говорите так, – натужно ответила она, выдавая страх, что ей опять придется выбирать. Истинным могуществом этот ужас наделяла та же сила, что, по идее, должна была начисто изгнать его: чувство таящейся в глубине ее сердца возвышенной и чистой страсти. Она, страсть, томилась там, точно гора денег в сейфе, и прикоснуться к ней не позволял все тот же самый ужас. Казалось, тронь – и все пропало.

– Вот уж не думал, что вы так серьезно это воспримите, – признался Осмонд. – Мне почти нечего вам предложить. Я сам доволен малым, но хватит ли этого вам? Ни состояния, ни славы, ни связей в мире. Я ничего не предлагаю и признаюсь лишь потому, что, как мне кажется, этим вас не задену. Как-нибудь однажды вы и вовсе посмеетесь. Мне, заверяю вас, и так отрадно, – продолжил он, чутко подавшись к ней и неуверенно, под стать случаю, наминая шляпу в руках, глядя на Изабеллу твердым, ясным и чуть страдальческим взглядом. – Мне не больно, ведь это совершенно просто. Для меня вы навсегда останетесь важнейшей женщиной на всем белом свете.

Изабелла мысленно представила себя именно такой, присмотрелась и подумала, что определенно вписывается в образ. И все же в ее ответе не было и намека на благодушие:

– Вы меня не задели. Вам следует помнить, что даже не оскорбленный человек способен испытать тревогу и неудобство. – Услышав, как с ее собственных уст срывается слово «неудобство», она подумала: что за нелепость! Однако сказанного было не воротить.

– Я помню твердо. Само собой, вы удивлены и напуганы. Ежели дело ограничится только этим, то вскоре все пройдет. Останется, возможно, то, чего мне придется стыдиться.

– Не представляю, что может остаться. Как ни крути, вы видите, что чувства меня не переполняют, – с едва заметной улыбкой проговорила Изабелла. – Я не взволнована и мыслю ясно. И думаю вот о чем: славно, что завтра покидаю Рим.

– Тут я с вами разойдусь во мнениях.

– Я ведь вас совсем не знаю! – отчаянно произнесла Изабелла. Залилась краской, услышав из собственных уст те же слова, что сказала почти год назад лорду Уорбертону.

– Узнаете, ежели не уедете.

– Как-нибудь в другой раз.

– Надеюсь. Узнать меня довольно просто.

– Нет, нет, – с нажимом возразила Изабелла. – Тут вы кривите душой. Узнать вас совсем не просто. Куда сложней, чем иного человека.

– Ну что ж, – посмеялся Осмонд, – я так сказал, потому что сам знаю себя. Может быть, хвастливо, но все именно так.

– Скорей всего. Однако вы очень мудры.

– Как и вы, мисс Арчер! – воскликнул Осмонд.

– Прямо сейчас я за собой этого не замечаю. И все же мудрость, какая есть, подсказывает мне, что вам пора. Доброй ночи.

– Храни вас Господь! – пожелал Гилберт Осмонд, беря ее за руку, которую она не соизволяла ему протянуть. После чего прибавил: – При следующей нашей встрече я буду тем же самым. Ежели мы больше не свидимся, я все равно не изменюсь.

– Премного благодарна. Доброй ночи.

В визитере Изабелла ощущала некую спокойную твердость. Он ушел бы сам, а вот прогнать его не удалось бы.

– Один момент. Я ни о чем у вас не поинтересовался, ни о едином виде на будущее, – тут вы обязаны отдать мне должное. Однако я бы хотел просить о незначительно услуге. Еще несколько дней меня не будет дома. Рим – восхитительно место, здесь хорошо человеку моих умонастроений. О, я знаю, вам жаль покидать город, но вы верно поступаете, исполнив пожелание тетушки.

– Она вовсе этого не желает! – невольно вскрикнула Изабелла.

Осмонд как будто собирался ответить на эти слова, однако передумал и сказал просто:

– Ну что ж, поехать с ней – верное решение, даже очень. Всегда поступайте верно, лично мне это по душе. Простите мне мой покровительственный тон. Вы говорите, что не знаете меня, но когда ситуация изменится, то поймете, что я большой поклонник приличий.

– Вы не следуете условностям? – угрюмо поинтересовалась Изабелла.

– Мне нравится, как вы произносите это слово! Нет, условностям я не следую, я сам – условность. Вы этого не поняли? – Он немного помолчал, улыбнувшись. – Я хотел бы пояснить. – И тут же, с неожиданной и пылкой простотой взмолился: – Очень вас прошу, возвращайтесь. Нам с вами о многом надо поговорить.

Она потупила взгляд.

– О какой услуге вы хотели просить?

– Перед отъездом из Флоренции навестите мою дочь. Она одна на вилле. Я решил не отправлять ее к сестре, которая совсем не разделяет моих взглядов. Скажите девочке, что она должна крепко любить своего бедного папеньку, – кротко промолвил Гилберт Осмонд.

– Мне это будет только в радость, – ответила Изабелла. – Я передам ей ваши слова. И снова прощайте.

Засим, более не смея задерживать ее, он удалился. Изабелла еще некоторое время постояла, озираясь по сторонам, а после села. Так, сцепив руки, разглядывая уродливый ковер, она и просидела вплоть до возвращенья компаньонов. Возбуждение не остыло, однако огонь его горел глубоко в груди Изабеллы, незаметно для окружающих. Случившееся отнюдь не застало ее врасплох, – оно, как думалось ей, зрело неделю, но в самый ответственный момент, когда уже все происходило, она замешкалась и, по неведомой для нее самой причине, отступила от собственных возвышенных принципов. Дух нашей юной леди вел себя престранно, и описать его работу я могу лишь так, как вижу сам: перед Изабеллой протянулась неясная и смутная дорога, вселявшая опаску и неуверенность своим коварным видом, как тот же торфяник в зимних сумерках. Однако сей путь был неизбежен.

Глава XXX

Назавтра она вернулась во Флоренцию в сопровождении кузена. Ральф Тушетт, обычно неспокойный в поездах, где приходится подолгу высиживать на месте, очень хорошо отозвался об этих самых нескольких часах в вагоне состава, умчавшего их компанию из города, столь дорогого сердцу Гилберта Осмонда, – о часах, что положили начало большому путешествию. Мисс Стэкпол задержалась; она планировала совершить короткую поездку в Неаполь при пособничестве мистера Бантлинга. До отбытия миссис Тушетт, намеченного на четвертое июня, у Изабеллы оставалось еще три дня, в которые она решила исполнить обещание и навестить Пэнси Осмонд. Однако первоначальному плану некоторое время грозили кое-какие изменения – в свете предложения мадам Мерль. Эта особа по-прежнему пребывала в Каза Тушетт, однако так же намеревалась покинуть Флоренцию с целью посетить древний замок в горах Тасканы, резиденцию местной благородной семьи, узы знакомства с которой (а знала она их «уже целую вечность») казались Изабелле, – видевшей у подруги фотографии гигантского особняка за зубчатыми стенами, – огромной привилегией. Она упомянула этой счастливой женщине, что мистер Осмонд попросил навестить его дочь, умолчав при том о признании в любви.

– Ах, comme cela se trouve ![33] – воскликнула мадам Мерль. – Я и сама подумывала навестить это дитя перед отбытием.

– Так давайте вместе, – логично рассудила Изабелла; именно так: «логично рассудила», а не «предложила с энтузиазмом». Все-таки свое небольшое паломничество она рассчитывала совершить в одиночестве. И тем не менее была готова принести свое мистическое чувство в жертву уважению к старшей подруге.

– Если так подумать, то зачем ехать нам обеим? Времени осталось мало, а успеть надо многое.

– Что ж, хорошо, я могу съездить и одна.

– Не уверена насчет вашей одиночной поездки в дом привлекательного холостяка. Он был женат, но уж очень давно!

Изабелла уставилась на мадам Мерль.

– Так ведь мистера Осмонда нет, какая разница?

– Видите ли, никто этого не знает.

– Никто? О ком вы?

– Обо всех.

– Раз уж вы туда собирались, то почему бы не съездить мне?

– Потому что я – старое чучело, а вы – прекрасная молодая женщина.

– Но вы-то никому ничего не обещали.

– Много же вы думаете о данном вами слове! – чуть насмешливо заметила старуха.

– Своим обещаниям я придаю огромное значение. Вас это удивляет?

– Вы правы, – вслух поразмыслила мадам Мерль. – Вы лишь желаете сделать приятное ребенку.

– Я очень желаю сделать девочке приятное.

– Ну так поезжайте и навестите ее, никто ни о чем не догадается. И передайте, что ежели бы не приехали вы, то я – точно приехала бы. А вообще, – поправилась мадам Мерль, – не говорите этого. Ей будет все равно.

По пути к вилле мистера Осмонда, в открытом экипаже да по извилистой дороге, Изабелла размышляла, что же имела в виду ее подруга, сказав, будто бы никто ничего не узнает. Время от времени эта дама, которая, как правило, своей прямотой напоминала моряка, предпочитающего открытое море порожистым каналам, выдавала ремарки двусмысленного толка, позволяла себе неискренность. Какое дело Изабелле Арчер до пошлого мнения неизвестных людей? Не предположила ли мадам Мерль, будто она способна на поступок, который требовал бы скрытности? Разумеется, нет! Наверное, она имела в виду нечто иное, просто время до отъезда поджимало, вот и не успела разъяснить. Когда-нибудь Изабелла вернется к этому вопросу; в некоторых вещах она предпочитала предельную ясность.

Когда ее проводили в гостиную мистера Осмонда, она услышала, как в другой комнате играет на фортепьяно Пэнси. Девочка «музицировала», и Изабелла с теплом отметила про себя, что обязанность ребенок исполняет с тщанием. Пэнси вошла, оправила платье и, пуча глаза от стараний и любезности, принялась исполнять обязанности хозяйки в отцовском доме. Изабелла провела у нее полчаса, а Пэнси порхала, точно маленькая фея в пантомиме, взлетающая на невидимых тросиках, – не щебеча, но ведя беседу, демонстрируя такой же вежливый интерес к делам Изабеллы, с которым сама Изабелла интересовалась ее жизнью. Изабелла только диву давалась: еще никогда не подносили ей столь белоснежного, благоуханного цветка, взращенного рукою человека. Как славно обучили ребенка, какой милой ее воспитали и при том какой невинной и простой сохранили! Изабеллу всегда интересовал вопрос такого характера, такого качества души, когда в человеке ощущается этакая глубокая тайна, и вплоть до сего момента ей было радостно подозревать, что этот нежный цветочек все знает и все понимает. Происходила ли идеальная искренность Пэнси из одного чувства неловкости? Возможно, она просто надела маску, дабы угодить отцовской гостье, или все-таки то было прямым выражением непорочной натуры?

За час в прекрасном и сумрачном жилище мистера Осмонда – окна притенили, чтобы не впускать жар, и лишь местами сквозь узкую щелку пробивался свет роскошного лета, выхватывая из плотной тени поблекшие цвета и потускневшую позолоту, – беседа с дочерью главы дома удачно решила сей вопрос. Пэнси и впрямь оказалась белым листом, которому успешно помогли сберечь чистоту. Ей были чуждо притворство, лукавство, раздражительность, одаренность, разве что два или три тонких инстинктивных навыка: видеть, кто есть друг, избегать ошибок, заботиться о старой игрушке и новом платье. В придачу к такой нежности шла трогательность: девочка легко могла пасть жертвой судьбы. Сопротивляться року ей не хватило бы ни воли, ни силы, ни гордости. Ее ничего не стоило бы ввести в заблуждение, сокрушить, и единственной ее защитой было бы знание о том, когда и за что цепляться.

Пэнси провела по дому гостью, попросившую разрешения снова пройтись по комнатам, и поделилась мнением о нескольких произведениях искусства. Рассказала о планах, занятиях, видах отца; она вовсе не красовалась, просто сочла должным поделиться именно тем, что столь приметная гостья наверняка захотела бы услышать.

– Прошу, скажите, – попросила девочка, – папенька в Риме виделся с мадам Катрин? Он говорил, что ежели будет время, навестит ее. Видимо, времени не нашлось. Папенька любит, когда времени много. Он желал поговорить о моем образовании. Оно, видите ли, не окончено. Уж и не знаю, на что еще меня можно направить, но, по-видимому, конец не скоро. Папенька как-то обещал завершить мое обучение лично. Последние года два услуги менторов для знатных девушек очень дороги. Папенька не богат, и было бы жаль, когда бы ему пришлось тратиться на меня. Я того не стою. Учусь не очень быстро, и память не цепкая. Вот когда мне нравится, что говорят, то уж тогда да, она работает, а из книг я ничего не приобретаю. У меня была подруга, и ее забрали из обители в четырнадцать, чтобы… как же это говорится по-английски… приданое сообразить. Так верно? Надеюсь, вы поняли. Семья хотела сэкономить денег ей на свадьбу. Не знаю, вдруг и папенька для того желает сберегать деньги. Для моей свадьбы. Выдать дочку замуж так дорого стоит! – продолжала со вздохом Пэнси. – Думаю, папенька ради этого экономит. Как бы там ни было, мне пока еще рано думать о замужестве, и мне пока ни один джентльмен не мил. То есть ни один, кроме него. Не будь он моим отцом, я бы, наверное, хотела стать ему женой. Я бы лучше осталась ему дочерью, чем стала женой… кому-нибудь постороннему. Я по нему сильно скучаю. Правда, не так сильно, как вы могли бы подумать, ведь мы и так с ним редко виделись. Главным образом по праздникам. Я, пожалуй, даже больше тоскую по мадам Катрин, только вы ему об этом не говорите. Вы больше с ним не увидитесь? Какая жалость, и ему тоже будет очень жаль. Из всех, кто сюда заглядывает, мне вы нравитесь больше прочих. Комплимент не важный, ведь к нам мало кто заезжает. С вашей стороны было очень мило наведаться, – так далеко от дома забрались! – да и я пока еще совсем ребенок. О да, у меня тут детские занятия. А когда вы оставили их, эти детские занятия? Хотелось бы знать, сколько вам лет, но верно ли о таком спрашивать? В обители нас учили, что возрастом интересоваться нельзя. Не люблю заставать врасплох, это выдает дурное воспитание. Лично мне не хотелось бы, чтобы меня застали врасплох. Папенька для всего оставил указания. Я ложусь спать очень рано. Когда солнце уходит, перебираюсь в сад. Папенька строго-настрого запретил обгорать. Пейзаж мне неизменно нравится, горы здесь очень изящные. В Риме, из окон обители, мы не видели ничего, кроме крыши да колокольни. Я музицирую по три часа. Играю не очень ладно. А вы играете? Хотелось бы послушать ваше исполнение. Папенька считает, что я должна слушать хорошую музыку. Мадам Мерль несколько раз играла для меня. Это мне и нравится в ней больше всего, у нее огромный талант. Мне таких способностей никогда не развить. Голоса у меня тоже нет, я не пою, лишь тихонечко поскрипываю, точно грифельный стержень.

Ее пожелание Изабелла удовлетворила. Сняла перчатки и села за фортепьяно, а Пэнси встала рядом и принялась ловить взглядом, как белые руки порхают над клавиатурой. Закончив, Изабелла поцеловала дитя на прощание, обняла и долго смотрела на нее.

– Будь покладистой, – велела молодая женщина. – Радуй папеньку.

– Мне кажется, ради этого я и живу, – ответила Пэнси. – Радости у него в жизни мало. Он очень грустный человек.

Изабелла прислушалась к оценке с интересом, скрывать который было мучительно, хоть и необходимо. К тому принуждали гордость и определенное чувство достоинства; в душе возник сильный порыв – тем не менее она его сдержала – поведать кое-что Пэнси об отце. Интересно было бы радостно услышать, что скажет ребенок. Но едва Изабелла поймала себя на этих мыслях, как воображение парализовало ужасом. Воспользоваться наивностью девочки – за это она себя не простила бы, как и за то, что, поступив так, оставила бы здесь свой неуловимый, как дыханье, след, который, впрочем, Осмонд уловил бы своим тонким чутьем, поймал бы флюиды ее очарованного настроения: она приезжала, она была здесь, пусть недолго, всего час. Изабелла порывисто встала с табурета, не спеша, однако, отпускать маленькую спутницу, и привлекла к себе ее милую стройную фигурку, посмотрела сверху вниз почти что с завистью. Изабелла была вынуждена признаться самой себе: она с жаром, с удовольствием поговорила бы о Гилберте Осмонде с этим невинным, хрупким созданием, столь к нему приближенным. Но не сказала больше ни слова; только снова поцеловала Пэнси. Вместе они прошли в переднюю, к двери во двор. У порога юная хозяйка остановилась, глядя наружу чуть ли не с грустью.

– Дальше мне нельзя. Я обещала папеньке не выходить за порог.

– Ты права, что слушаешься его. Он не стал бы просить о чрезмерном.

– Я всегда буду послушна ему. Но когда вы снова вернетесь?

– Боюсь, не скоро.

– Надеюсь, задерживаться не станете. Я же всего лишь ребенок, – сказала Пэнси, – и всегда буду ждать вас.

Маленькая, она осталась стоять в высоком и темном проеме, глядя, как Изабелла пересекает чистый серый двор и скрывается в сиянии, ударившем в глаза, когда открылись ворота.

Глава XXXI

Изабелла вернулась во Флоренцию, но лишь спустя несколько месяцев, насыщенных событиями. Однако нам интересен совсем не этот период ее жизни; обратим внимание на конец очередной весны, на определенный день, наступивший вскоре после ее возвращения в Палаццо Крешентини и спустя год после изложенных выше событий. На сей раз Изабелла сидела одна в небольшой комнате – одной из тех, которые миссис Тушетт отвела под светские нужды, – явно ожидая посетителя. В открытое высокое окно, через широкую щель между створками зеленых ставен проникали тепло солнечного дня и благоухание сада. Наша юная женщина некоторое время стояла у окна, сцепив руки за спиной и устремив беспокойный и рассредоточенный взгляд куда-то вдаль. Излишне взволнованная, она более не могла оставаться на месте и принялась ходить кругами. При всем желании она не приметила бы гостя прежде, чем он оказался бы в пределах дома, ибо вход во дворец располагался не со стороны сада, этой вотчины тишины и уединения. В ожидании визита Изабелла углубилась в думы, и, судя по выражению ее лица, размышлений нашлось немало. Самой себе она казалась хмурой, обремененной опытом длиною в год, проведенный в странствиях по миру. Куда ее только ни заносило, и кого она только ни видела, а потому сейчас она уже нипочем не назвала бы себя той легкомысленной юной особой из Олбани, которая взялась знакомиться с Европой пару лет назад с лужайки Гарденкорта. Изабелла тешила себя мыслью, что то фривольное создание и не осмелилось бы вообразить, какой мудрости и знаний вскоре наберется. Когда бы прямо сейчас ее мысли мотыльком спорхнули на прошлое, а не трепетали бы тревожно крыльями над настоящим, то пробудили бы в памяти множество занимательных картин, пейзажей и портретов. Последние, к слову, возобладали бы числом, и с некоторыми мы даже знакомы. Например, Лили, сестра нашей героини и супруга Эдмунда Ладлоу. Она приехала из Нью-Йорка, дабы провести пять месяцев с родственницей и примириться с ней. Мужа оставила дома и прихватила детей, для которых Изабелла теперь, с равными теплом и щедростью, играла роль незамужней тетушки. Ближе к концу означенных пяти месяцев мистер Ладлоу выкроил несколько недель в своей успешной практике, с невероятной быстротой пересек океан, вместе с дамами провел месяц в Париже, после чего забрал жену домой. Юное потомство Ладлоу, даже по американским меркам, еще не вошло в пору разъезжей зрелости, а потому, будучи с сестрой, Изабелла сузила круг своих перемещений. Лили с детьми присоединились к ней в Швейцарии в июле, и вместе они провели чудесное погожее лето в альпийской долине, где густо покрытые цветами луга и тень от раскидистых каштанов создавали идеальные места для отдыха в тех горных прогулках, какие только могли себе позволить теплым днем две дамы с детьми. Затем они отправились в Париж, место поклонения и обязательных ритуальных подношений для Лили, и шумную обитель праздности для Изабеллы, которая в те дни прибегала к воспоминаниям о Риме, как прибегала бы к надушенному некой ароматической субстанцией платочку в душной людной комнате.

Миссис Ладлоу, как я уже сказал, принесла Парижу жертву, но все же у нее оставались сомнения и неразрешенные у этого алтаря вопросы. После того как к ней присоединился муж, досада лишь усугубилась тем, что он не поспешил разделить мысли супруги. Предметом обсуждения для всех была Изабелла, однако Эдмунд Ладлоу, как и прежде, отказался удивляться, расстраиваться, озадачиваться или восхищаться чем-либо, что совершила или не сумела совершить свояченица. Ум миссис Ладлоу не знал покоя. В один момент она думала, что этой юной женщине впору вернуться домой и обосноваться в Нью-Йорке – хотя бы «купить дом Росситеров, с хорошенькой оранжереей и прямо за углом от нас». В другой момент она не могла скрыть удивления тем, что сестра никак не выйдет за представителя какого-нибудь крупного аристократического рода. В целом же, как я сказал, миссис Ладлоу умаялась гадать и удивляться. Ей куда милее было то, что состояние досталось Изабелле; в ее глазах тщедушная и обездоленная сестрица приобрела недостающий вес, хоть и не такой значительный, как хотелось бы Лили. У нее-то в голове, непонятно каким образом, подобное возвышение было неразрывно связано с бесконечными утренними визитами и вечерними гуляниями. Без сомнений, Изабелла сильно обогатилась духовно и умственно, да только проигрывала в светском смысле: на этом поле брани трофеев она не завоевала, как ни ждала тех миссис Ладлоу. И хотя Лили имела чрезвычайно расплывчатые представления о подобных достижениях, именно от Изабеллы она ждала, что они приобретут вещественность и четкий контур. Изабелла, по ее мнению, не добилась ничего, чего не получила бы в Нью-Йорке, и вот миссис Ладлоу взывала к мужу, негодуя, любопытствуя, не наслаждается ли сестра в Европе некими благами, каких не могло бы предложить общество их города. Но мы-то с вами знаем, что Изабелла свои завоевания свершила, а были они важнее тех, которые могла бы осуществить в родных землях, или нет, – уже вопрос намного более тонкий, и я, не без сожаления, вновь упоминаю, что эти свои призы она на обозрение публики не выставляла. Она не поведала сестре историю лорда Уорбертона, ни намеком не упомянула о настроениях мистера Осмонда, пусть даже для молчания не было более веской причины, чем тривиальное нежелание говорить. Куда романтичнее было помалкивать и втайне ото всех упиваться собственной любовной историей, а просить совета у бедной Лили хотелось еще меньше, чем закрыть и убрать на полку сей драгоценный том. Однако Лили было невдомек, в чем обделила ее сестрица, и потому ее малопонятная судьба заранее казалась обреченной. Впечатление сие подтверждалось тем фактом, что, к примеру, умалчивала о мистере Осмонде Изабелла столь же постоянно, сколь вспоминала его, вот миссис Ладлоу и чудилось, будто сестрица растеряла всякое мужество. Столь непостижимый результат такого головокружительного события, как состояние в наследство, само собой, сбивал жизнерадостную Лили с толку, лишний раз утверждая ее во мнении, будто Изабелла не от мира сего.

Впрочем, можно было бы подумать, что с отъездом родственников наша юная леди, напротив, достигла пика мужества. Она могла бы найти занятие отчаянней, чем зимовка в Париже: в некоторых отношениях, столица Франции напоминала Нью-Йорк, она была как вылизанная заумная проза. Еще никогда Изабелла не чувствовала свободу столь остро, не казалась себе столь взбалмошной и ничем не скованной, как на перроне станции Юстон в один из последних дней ноября, – когда сходила с поезда, увозившего бедняжку Лили, ее мужа и детей в порт Ливерпуля. Ей пошло на пользу побаловать себя, и она эта знала; а как мы помним, она была весьма наблюдательна и искала, что для нее будет лучше всего. Сопровождая незавидных попутчиков из Парижа в Лондон, Изабелла стремилась извлечь как можно больше удовольствия из положения. Поехала бы и до Ливерпуля, когда бы Эдмунд Ладлоу не попросил об одолжении: не делать этого. Лили, сказал он, утратила покой и сыплет неудобными вопросами.

Изабелла взглядом проводила поезд, послала воздушный поцелуй старшему из племянников – сорванцу, опасно свесившемуся из окна вагона (для него расставание стало поводом к безумному веселью), – а после скрылась в тумане лондонских улиц.

Перед ней был открыт весь мир, и она могла поступать, как заблагорассудится. Это приводило в трепет, тем не менее решение она приняла в меру разумное: пройтись пешком от вокзала до гостиницы. На землю опустились ранние ноябрьские сумерки; свет фонарей в густом буром воздухе казался слабым и красноватым. Наша героиня отправилась в долгий путь от Юстон до Пикадилли, однако опасности не пугали Изабеллу, и она заблудилась едва ли не намеренно, в поисках впечатлений, а потому была слегка разочарована, когда полисмен услужливо подсказал верный путь. Ей был показан спектакль под названием жизнь человека, и она получала удовольствие даже от таких деталей, как сгущающиеся сумерки на лондонских улицах – гудящие толпы, мчащие туда-сюда экипажи, подсвеченные огнями лавки, кричащие лоточники и вездесущая влажность, придающая всему особенный блеск.

Тем вечером Изабелла написала мадам Мерль, что через день-другой отправляется в Рим. В столицу Италии она поехала в объезд Флоренции, заглянув сперва в Венецию, а после проследовала на юг в Анкону [34]. Это путешествие она совершила почти самостоятельно, с помощью только одной служанки, ибо ее обыкновенные покровители покинули пределы страны. Ральф Тушетт зимовал на острове Керкира, а мисс Стэкпол еще предыдущим сентябрем телеграммой из «Интервьюера» призвали назад в Америку. Журнал предложил блестящему корреспонденту нечто посвежее замшелых европейских городов, и Генриетта отправилась в путь, ободренная обещанием мистера Бантлинга вскоре навестить ее. Изабелла написала миссис Тушетт письмо с извинениями за то, что не заехала к ним, и тетка ответила в своем духе: мол, извинения несут не большее смысла, чем пузыри, а ей подобные вещи неинтересны; ты либо делаешь что-то, либо не делаешь, а всякие там «бы» – из области пустого, вроде представлений о будущем или происхождении сущего. Письмо вышло откровенным, но (что редко случалось с миссис Тушетт) не настолько прямым, каким его пытались представить. Тетка с легкостью простила племянницу за нежелание заглянуть во Флоренцию, посчитав, что и Гилберт Осмонд уже не столь интересен Изабелле, как прежде. Само собой, Изабелла ждала, не станет ли тот искать предлога съездить в Рим, и с некоторым успокоением обнаружила, что в отсутствии изобретательности его не обвинить.

Впрочем, Изабелла не успела пробыть в Риме и двух недель, как предложила мадам Мерль совершить небольшое паломничество на восток. Мадам Мерль заметила подруге, что сие отдает непоседливостью, не преминув, однако, прибавить, как ее саму давненько одолевает желание посетить Афины и Константинополь.

И вот две дамы пустились в экспедицию и провели три месяца в Греции, Турции и Египте. В этих странах Изабелла нашла для себя много интересного. Мадам же Мерль продолжала настаивать, что даже среди самых что ни на есть классических видов, способствующих отдыху и размышлениям, Изабеллой продолжает владеть некоторая непоследовательность. Молодая женщина металась средь городов наобум, напоминая одолеваемого жаждой человека, что хлещет чашку за чашкой.

Сама мадам Мерль, точно фрейлина принцессы, странствующей инкогнито, едва за ней поспевала. Она явилась по приглашению Изабеллы и оказывала всяческую моральную поддержку, придавая вояжу приличествующее достоинство: исполняла свою роль с тактичностью, которой от нее и ожидали, держась в тени и приняв положение попутчицы, чьи издержки щедро оплачиваются. Ситуация, однако, была более чем терпимая, и те, кто встречал эту замкнутую и в то же время поразительную пару, затруднились бы определить, кто из них патронесса, а кто клиент. Сказать, что при ближайшем знакомстве мадам Мерль оказалась лучше, значит почти ничего не сказать о том, какое впечатление она произвела на подругу, находившую ее поначалу очень общительной и непринужденной. Под конец трехмесячного знакомства Изабелла узнала ее лучше; а еще восхитительная женщина наконец исполнила обещание рассказать свою историю с собственной точки зрения – событие тем более желанное для Изабеллы, поскольку сию повесть она слышала только в изложении других людей. Звучала она очень грустно, и речь в ней шла о покойном месье Мерле, заядлом, можно сказать, авантюристе, который, впрочем, поначалу выглядел вполне приличным человеком и много лет назад воспользовался молодостью и неопытностью будущей супруги, в каковые качества те, кто знал ее ныне, без сомнений, поверить бы решились с большим трудом. История полнилась поразительными и печальными событиями, и компаньонке мадам Мерль оставалось только удивляться, как человек такого богатого жизненного опыта сумел сохранить свежесть, интерес к жизни. Впрочем, ей удалось очень хорошо и близко узнать, что же эта свежесть мадам Мерль собой представляет: она походила на некий ремесленный навык, применяемый несколько машинально и убираемый в футляр, как скрипка виртуоза, накрываемый попоной и взнузданный, как фаворит на скачках. Изабелла не стала любить мадам Мерль меньше, но один уголок покрова так и оставался спущенным: старшая подруга как будто оставалась этакой актрисой, обреченной показываться в костюмированной роли. Однажды она сказала, что прибыла издалека, что принадлежит «старому-старому» миру, и Изабеллу с тех пор не покидало впечатление, будто она – продукт совершенно иного морального и общественного строя и выросла под иными звездами.

У принципов мадам Мерль было иное основание. Само собой, цивилизованные люди нравственны примерно одинаково, однако наша юная леди чувствовала, что ценности подруги устарели или, как говорят торговцы, упали в цене. По молодости она сама считала, будто мораль, отличная от ее собственной, ниже сортом. Сие убеждение помогало от случая к случаю распознавать проблески жестокости, кривинку в беседе с тем, кто утонченную доброту возвел в ранг искусства и кому не с руки было спускаться с вершины нравственности на исхоженные улочки лукавства. Представления о том, чем руководствуются люди, мадам Мерль в определенном смысле могла почерпнуть при дворе какого-нибудь увядающего королевства, и о некоторых из них наша героиня слыхом не слыхивала. Вообще, не знала она многого; впрочем, есть на свете то, о чем лучше и не знать. Раз или два она по-настоящему пугалась и, не сдержав чувств, восклицала: «Господи, помилуй ее, она меня не понимает!» Казалось бы, абсурдное, это открытие потрясало и утягивало в омут негодования, вызывая дурное предчувствие. Негодование, однако, помогла смягчить сама же мадам Мерль – проявив недюжинный ум, и тогда приливная волна доверия Изабеллы поднялась до наивысшей точки. Однажды мадам Мерль заявила, что если дружба более не крепнет, она немедленно идет на спад, и нет никакой точки равновесия между тем, когда тебе кто-то нравится больше или меньше. Иными словами, симпатии не стоят на месте, они либо растут, либо уменьшаются.

Так или иначе, в те дни романтические чувства нашей девушки разгулялись не на шутку, и выходов для них нашлось бы с тысячу. Я намекаю не на душевные порывы, разбуженные созерцаньем пирамид по ходу экскурсии в окрестности Каира, или разрушенных колонн Акрополя, стоя среди которых Изабелла устремляла взор в сторону Саламинского пролива. Нет, эти эмоции, глубокие и непроходящие, Изабелла увезла с собой. Из Египта и Греции она вернулась в конце марта и опять остановилась в Риме. Спустя несколько дней из Флоренции приехал Гилберт Осмонд и загостился на три недели, в течение которых тот факт, что Изабелла остановилась в доме мадам Мерль, его старинной подруги, сделал практически неизбежными их ежедневные встречи. Когда приблизился конец апреля, Изабелла написала миссис Тушетт, сообщая, что с радостью примет сделанное ей ранее приглашение и отправится с визитом в Палаццо Крешентини. Оставив мадам Мерль в Риме, Изабелла застала тетушку одну. Ральф так и не вернулся с Керкиры, однако же его со дня на день ожидали во Флоренции, а Изабелла, которая не видела кузена вот уже больше года, приготовилась оказать ему самый горячий прием.

Глава XXXII

Изабелла, стоя у окна, у которого мы застали ее некоторое время назад, думала не о кузене и не о тех событиях, которые я вам вкратце описал. Разум ее был обращен не к прошлому, а к настоящему, к надвигающемуся часу. Она небезосновательно ожидала неприятной сцены, одной из немилых ее сердцу. Она не спрашивала себя о том, что скажет гостю; решение уже было найдено. Важнее был предстоящий ответ, вряд ли приятный. В остальном же ее мысли оставались легки и прозрачны; оставив траур, Изабелла являла собой сиятельную красоту. Единственное, она чувствовала себя старше, заметно старше, и эти мнимые годы как будто придавали ей веса и ценности, словно экспонату в коллекции антиквара. Впрочем, от бесконечных мук дурных предчувствий ее избавил слуга: войдя, он подал на подносе визитную карточку.

– Пусть джентльмен войдет, – молвила Изабелла и, когда слуга удалился, вновь стала смотреть в окно. И обернулась лишь тогда, когда за вошедшим затворилась дверь.

Перед ней стоял Каспар Гудвуд, которого она бегло окинула с головы до ног ясным, равнодушным взглядом. Так она не то чтобы приветствовала посетителя, а скорее, это самое приветствие сдерживала. Возможно, сейчас мы убедимся, не отставал ли он от Изабеллы в зрелости; между тем, позвольте заметить, что, на ее взгляд, время было добрым к Гудвуду: ничего в его крепкой, суровой и решительной внешности не выдавало перегибов как в сторону возмужалости, так и в сторону неспелой молодости: ни изнеженности с невинностью, ни следов обретенной мудрости. Подбородок все так же был гордо вздернут, однако потрясения вроде недавних, конечно, не могли не сказаться и добавляли некой угрюмости чертам лица. Держался Каспар Гудвуд как странник после суровых переходов и поначалу даже не говорил ничего, словно примчал сюда, сбив дыхание. Изабелла воспользовалась заминкой и произвела в уме кое-какие размышления: «Бедный малый, способен на великие дела; к сожалению, растрачивает попусту огромный потенциал! Жаль, но всем он угодить не сможет!» Заминка дала время подобрать слова, и в конце концов наша юная леди сказала:

– Словами не выразить надежд, которые я питала на то, что вы не явитесь!

– Нисколько в том не сомневаюсь. – Каспар взглядом поискал, куда присесть. Не просто явился незваным, так еще и вознамерился задержаться.

– Должно быть, вы сильно утомились, – заметила Изабелла, присаживаясь. Этим, как ей думалось, она совершала щедрый жест: дозволила и гостю сделать то же.

– Нет, я нисколько не устал. Вы когда-нибудь видели меня без сил?

– Ах если бы, ни разу! Когда вы прибыли?

– Сегодня глубокой ночью. На тихоходном поезде, который изволят величать экспрессом. Итальянские железные дороги работают со скоростью американских похорон.

– К слову, наверное, вы ехали как будто хоронить меня! – Изабелла улыбнулась, дабы приободрить его и чуть согреть обстановку. Она все хорошо обдумала, придя к отчетливому пониманию, что не совершает греха или предательства; однако, при все при том, гостя своего боялась. Сей страх вызывал в ней стыд; больше ничего не сумело бы вогнать ее в краску. Гудвуд глядел на Изабеллу сдержанно и пристально, как бы молча требуя соблюдения такта; Изабелла чуть ли не физически ощущала на себе тяжесть этого безжизненного хмурого взгляда.

– Нет, такого чувства не возникло. Мертвой я вас вообразить не мог. А жаль! – прямо заявил Каспар Гудвуд.

– Безмерно благодарна.

– Я предпочел бы думать о вас как об ушедшей, нежели вышедшей за другого.

– Как эгоистично! – пылко, с искренней убежденностью парировала юная леди. – Ежели сами не счастливы, так не отказывайте хотя бы в этом праве другим.

– Вполне может быть, что я эгоистичен, и нет, я ни в чем не собирался вас ограничивать. Я бы не стал отрицать ничего, сказанного вами сейчас. Меня это не задевает. Жесточайшие ваши реплики мне – что слону дробина. После того, как вы поступили, я более ничего не чувствую. Ничего, кроме того, о чем уже сказал. Это чувство останется со мной до конца моих дней.

Мистер Гудвуд высказывался сухо и размеренно, по-американски жестко и спокойно, без каких-либо оттенков в тоне, способных смягчить грубость. Изабеллу сие никак не задевало, а только злило; впрочем, злость пошла на пользу, ибо дала лишний повод к сдержанности. Именно под гнетом этой сдержанности молодая женщина спустя какое-то время стала безразлична.

– Когда вы покинули Нью-Йорк?

Гудвуд запрокинул голову, производя в уме подсчеты.

– Семнадцать дней назад.

– Быстро же вы добрались, и это при столь медлительных поездах.

– Я сорвался незамедлительно. Будь на то моя воля, я бы уже пять дней назад был здесь.

– Это не сыграло бы никакой роли, мистер Гудвуд, – холодно улыбнулась Изабелла.

– Для вас-то нет, верно, а для меня – еще как.

– Не представляю, что бы вы выгадали.

– Предоставьте судить мне!

– Как угодно. Но вы же истязаете себя. – Далее, желая сменить тему, Изабелла спросила, не видел ли Каспар Генриетту Стэкпол.

В ответ он взглядом едва не прокричал, мол, я из Бостона во Флоренцию ехал не затем, чтобы с Генриеттой Стэкпол разговаривать. Однако вслух очень даже прямолинейно заявил, что встретился с упомянутой юной особой в аккурат перед отплытием.

– Она сама вас навестила? – сразу же поинтересовалась Изабелла.

– Да, она была в Бостоне и зашла ко мне в контору. В тот же день, когда я получил письмо от вас.

– Вы ей сказали? – с некоторым волнением спросила она.

– О нет, – простодушно ответил Каспар Гудвуд. – Не захотел. Мисс Стэкпол сама вскоре все узнает, у нее повсюду уши.

– Я напишу, а после она ответит мне письмом с упреками, – попыталась снова улыбнуться Изабелла.

Каспар оставался строг и угрюм.

– Полагаю, она сразу примчится.

– Чтобы отчитать меня?

– Вряд ли. Мне показалось, она еще не пресытилась Европой.

– Рада, что вы сообщили, – отозвалась Изабелла. – Нужно подготовиться к ее приезду.

Мистер Гудвуд ненадолго потупился, а посмотрев на нее снова, спросил:

– Она знает мистера Осмонда?

– Немного. Он ей не нравится, но я, само собой, иду под венец не ради ее восторгов, – прибавила Изабелла. Коли ублажать чаяния мисс Стэкпол, то выйти следовало бы за беднягу Каспара. Впрочем, так он не сказал; он лишь спросил, где состоится свадьба. Изабелла же на это отвечала, мол, пока еще ничего не решено. – Впрочем, церемония пройдет скоро. Я рассказала о предстоящем венчании только вам и еще одному человеку, старому другу мистера Осмонда.

– Ваши друзья не одобрили бы этого брака? – допытывался Каспар.

– Честно, не имею понятия. Говорю ведь, я не ради друзей выхожу замуж.

Гудвуд продолжил допрашивать Изабеллу – спокойно, без выкриков и упреков, но и не особо утонченно.

– Так кто такой этот мистер Гилберт Осмонд? Что он собой представляет?

– Кто он и чем занимается? Ничем значительным. Он неприметный, очень порядочный и благородный человек. Дел не ведет, – промолвила Изабелла. – Не богат, славы не стяжал.

Расспросы мистера Гудвуда ей не нравились, однако она сказала себе, что по мере возможности обязана удовлетворить его любопытство. Впрочем, удовлетворение бедный Каспар демонстрировал невеликое: сидел, словно кол проглотил.

– Откуда же он такой? Какого рода?

Никогда она еще не испытывала такого отвращения, как к интонации, с которой сие прозвучало.

– Никакого. Почти всю жизнь провел в Италии.

– В письме вы упоминали, будто бы он американец. Значит, родина у него есть!

– Да, но он ее забыл. Покинул еще в раннем возрасте.

– И никогда не возвращался?

– С какой бы стати? – настороженно спросила в ответ Изабелла. – В Америке у него никаких дел.

– Можно было бы вернуться и ради удовольствия. Ему не нравятся Соединенные Штаты?

– Они ему незнакомы. И потом, он очень тих и скромен, ему и в Италии неплохо живется.

– В Италии и с вами, – подсказал мистер Гудвуд с неприкрытой унылостью, даже не пытаясь обернуть все шуткой. – Чего он добился в жизни?

– Дабы покорить меня? Совсем ничего, – ответила Изабелла, подкрепляя истончившееся терпение толикой твердости. – А соверши он нечто значимое, вы бы меня простили? Откажитесь уже от притязаний, мистер Гудвуд. Я выхожу за идеальное ничтожество, не думайте интересоваться им. Не получится.

– Вы имеете в виду, что мне он не понравится? И вовсе он никакое не ничтожество, вы о нем так не думаете. Для вас он великолепен и прекрасен, пусть этого мнения больше никто не разделяет.

Изабелла покраснела сильнее. Гость демонстрировал изрядную проницательность. По-видимому, страсть сильно обострила его чувства.

– Чуть что, и вы напоминаете о мнении окружающих. Почему? Я не желаю обсуждать с вами мистера Осмонда.

– Разумеется, – спокойно произнес Каспар, скованный и беспомощный, словно не только жениха, но и ничего иного она не стала бы с ним обсуждать.

– Вот видите, вы остались ни с чем, – сорвалась Изабелла. – Ни успокоенья, ни утешенья вам от меня не получить.

– Многого я и не ждал.

– Не понимаю, зачем тогда пришли?

– Хотел еще раз повидать вас, несмотря ни на что.

– Если бы вы немного подождали, то рано или поздно мы все равно свиделись бы. Причем встреча прошла бы куда приятнее для нас обоих.

– Подождал? Пока вы обвенчаетесь? Так ведь этого я и не хочу. Потом вы станете другой.

– Не во всем. Я по-прежнему останусь вам хорошим другом. Вот увидите.

– Так даже хуже, – мрачно проговорил мистер Гудвуд.

– Ах, вам не угодишь! Своей ненависти и, следовательно, спокойствия вашей гордости вам не обещаю.

– Ежели бы и обещали, меня бы это не отвратило!

С видом сдерживаемого нетерпения Изабелла отошла к окну, постояла у него некоторое время. Когда же обернулась, гость так и сидел на месте, не шелохнувшись. Она подошла и встала перед ним, положив руку на спинку своего кресла.

– Хотите сказать, что приехали полюбоваться мной? Приятнее от этого, скорее, вам, не мне.

– Хотелось услышать звук вашего голоса, – кивнул Гудвуд.

– Вот, услышали, но ничего хорошего он вам не сулит.

– И все равно мне отрадно его слышать. – С этими словами он встал.

Еще утром Изабелла испытала боль и неудовольствие, получив известие о том, что Каспар Гудвуд приехал и, с ее позволения, в течение часа нанесет визит. Раздраженная и расстроенная, она, тем не менее, отправила ему с посыльным ответ, мол, приходите, когда удобно. При виде гостя настроение нисколько не улучшилось: само его пребывание в доме грозило целым ворохом неприятных вещей. Вещей неприятных и, в добавление к тому, таких, которых она терпеть не собиралась: претензии, упреки, увещеванья, отповеди, ожидание, что она переменит решение. Не дождавшись всего этого, наша юная особа, против воли и неожиданно для самой себя, возненавидела гостя за примерную выдержку. Каспар до обидного являл собой жалкое зрелище, но от того, как мужественно он крепился, ее сердце ускорило бег. Волнение росло, и Изабелла поняла, что злость ее – злость женщины, осознавшей промах. Вот только она не ошибалась, ей, по счастью, не пришлось испить той горечи. И все же, все же она предпочла бы хотя бы легкое осуждение.

Сейчас, когда мистер Гудвуд засобирался уходить, Изабелла испытала ужас: он скроется, не проронив ни одного такого слова, которое дало бы ей возможность вылить на его голову еще больше оправданий – больше, чем в письме, написанном за месяц до сего дня, когда в нескольких тщательно подобранных словах она сообщила о помолвке. Однако, ежели она не совершила ошибки, откуда такое желание оправдываться? Со стороны Изабеллы было излишне ожидать злости от мистера Гудвуда. Тем не менее он проявил всю силу своей выдержки, когда услышал, в каком тоне она внезапно ответила на мнимый выпад:

– Я вас не обманывала! Я была совершенно свободна!

– Да, я знаю, – подтвердил Каспар.

– И я вас совершенно честно предупреждала, что поступлю, как сочту нужным.

– Вы сказали, что вряд ли когда-либо выйдете замуж, и я вам почти поверил.

Мгновение она размышляла над услышанным.

– Никто не удивлен моим решением больше меня самой.

– Вы говорили, что ежели до меня дойдет слух о вашей помолвке, то мне не стоит ему верить, – продолжал Каспар. – Двадцать дней назад я узнал о помолвке от вас самой и вспомнил о предупреждении. Решил, что тут какая-то ошибка. Отчасти потому и приехал.

– Хотите, я сама повторю известие, мне нетрудно. Нет никакой ошибки.

– Я понял это, едва лишь вошел в комнату.

– Вам-то какой прок в том, чтобы мне не выходить замуж? – чуть не вспыхнув, спросила Изабелла.

– Так мне нравилось бы больше.

– Вы и верно большой эгоист.

– Знаю. Мой эгоизм крепче стали.

– Сталь тоже плавится! Проявите благоразумие, и мы еще увидимся.

– Сейчас я, по-вашему, не благоразумен?

– Не знаю, что и сказать, – неожиданно смиренно произнесла Изабелла.

– Я вас долго не побеспокою, – продолжил юноша. Шагнул было к двери и в последний миг остановился. – Еще одна причина, побудившая меня приехать, это желание услышать объяснение: что же заставило вас передумать?

Смирение покинуло ее столь же внезапно, как и настигло.

– Объяснение? По-вашему, я стану что-то объяснять?

Он, как обычно, долго и слепо смотрел на нее.

– Вы были так решительно настроены. Я вам поверил.

– Я и сама себе верила. Думаете, я бы при всем желании, будь у меня таковое, смогла бы что-то объяснить?

– Нет, вряд ли. Ну что ж, – прибавил Каспар, – я добился того, зачем приехал. Повидал вас.

– Малая же награда за вашу одиссею. – Собственный ответ показался Изабелле убогим.

– Ежели опасаетесь, что я изможден, хоть как-нибудь, хоть сколько-то, на сей счет можете быть покойны. – И он развернулся, не пожав ей руки, никак не попрощавшись.

У двери, взявшись за щеколду, Каспар остановился.

– Завтра я покидаю Флоренцию, – недрогнувшим голосом сообщил он.

– Восхитительная новость! – горячо воскликнула Изабелла, а пять минут спустя после его ухода разрыдалась.

Глава XXXIII

Впрочем, слезы ее высохли, она успокоилась, и уже нельзя было сказать, что она плакала, когда спустя час огорошила известьем о помолвке тетку. Я намеренно использую именно такой оборот, поскольку Изабелла была твердо уверена в том, что миссис Тушетт рада не будет. Она лишь тянула с этим до ухода мистера Гудвуда, убежденная: негоже оглашать подобную новость до тех пор, пока хотя бы не услышит мнения мистера Гудвуда. Правда, высказал он куда меньше, чем она ожидала, и теперь ее охватила небольшая злость за впустую потраченное время. Однако Изабелла взяла себя в руки; дождалась, пока миссис Тушетт войдет в гостиную ко времени второго завтрака, и начала:

– Тетушка Лидия, мне надо вам кое-что сообщить.

Миссис Тушетт слегка вздрогнула и обратила на нее чуть не свирепый взгляд.

– Не утруждайся. Я сама все знаю.

– Не пойму, откуда бы?..

– Оттуда же, откуда всегда знаю, что окно открыто. По сквозняку. Ты собралась выйти за того мужчину.

– За того – это за какого? – с большим достоинством поинтересовалась Изабелла.

– За приятеля мадам Мерль, мистера Осмонда.

– Не понимаю, отчего вы все называете его приятелем мадам Мерль? Будто бы это отличительная черта какая.

– Даже не будь он ей приятелем, то должен им быть, после того, что она для него сделала! – выкрикнула миссис Тушетт. – Вот уж не ждала от нее такого. Какое разочарование.

– Думаете, мадам Мерль как-то причастна к нашей помолвке? Вы глубоко заблуждаетесь, – пылко и в то же время холодно заявила Изабелла.

– Полагаешь, все дело в твоем очаровании? И этого джентльмена не пришлось гнать под венец? Верно, ты очень привлекательна, но ежели бы мадам Мерль не направляла мысли Осмонда, он бы и шагу не сделал – слишком горд и суеты не любит. За него подсуетилась мадам Мерль.

– Он еще как суетился! – воскликнула Изабелла и рассмеялась.

Миссис Тушетт язвительно кивнула.

– Смотрю, он таки влюбил тебя в себя.

– Так он ведь вам нравился!

– Когда-то – да, потому я и зла на него.

– Злитесь на меня, не на него, – сказала девушка.

– Как великодушно! Однако я всегда зла на тебя. Выходит, ты ради Осмонда отвергла лорда Уорбертона?

– Прошу, не надо снова. Мистер Осмонд всем нравился, так чем я хуже?

– Эти «все» даже в минуты отчаянной слабости не желали выйти за него. Он ничто, – подчеркнула миссис Тушетт.

– Значит, не причинит мне зла, – сделала вывод Изабелла.

– Думаешь, тебя ждет счастье? Ну так знай, подобные фокусы никому счастья не приносят.

– Значит, стану первопроходцем. Зачем еще жениться?

– Одному Богу известно, ради чего ты выходишь замуж, но люди сочетаются браком по расчету, дабы основать род. Тебе в браке рассчитывать придется только на себя.

– Вы намекаете на то, что мистер Осмонд не богат? Вы это имеете в виду? – уточнила Изабелла.

– У него ни денег, ни имени, ни связей. Ценю подобные вещи и смею заявлять: они очень дороги. Так многие считают и каждым своим действием это показывают.

Изабелла немного помедлила в нерешительности.

– Я ценю все, что считаю ценным. Мне дороги деньги, и потому жаль, что у мистера Осмонда их нет совсем.

– Ну так дай их ему, а замуж иди за кого иного.

– Его имени мне хватит, – продолжала девушка. – Оно красивое. Разве мое столь же прекрасно?

– Вот тебе еще повод взять другое. В Америке хороших имен наберется с десяток. Ты что же, выходишь за Осмонда из милосердия?

– Я должна была все вам рассказать, тетушка Лидия, но вот уж объяснять ничего не обязана. Да и не сумела бы объяснить. Прошу, не надо увещеваний, мне неприятно их слышать.

– Никто тебя не увещевает, лишь дают совет. Должна же я как-то проявить ум. А то видела, к чему все идет, но не сказала ничего. Не вмешалась.

– Да, ни во что, и я за это глубоко признательна. Вы очень учтивы.

– Дело не в учтивости, просто так меньше хлопот, – поправила миссис Тушетт. – Зато с мадам Мерль у нас будет разговор.

– Все не возьму в толк, зачем во всем винить ее? Она была мне доброй приятельницей.

– Может, и так, зато мне оказала медвежью услугу.

– Чем же? Что она такого сделала?

– Предала. Хотя обещала ни много ни мало помешать твоей помолвке.

– У нее ничего бы не вышло.

– Ей что угодно удается, за это она мне всегда и нравилась. Любую роль сыграет!.. Но кто сыграет зараз все партии? Вот уж не ждала, что она исполнит одновременно две.

– Не знаю, кем она там ради вас прикидывалась, – сказала Изабелла, – это уже между вами. Мне она была честным, добрым и преданным другом.

– Преданным, ну разумеется. Свела тебя со своим человечком. Она мне признавалась, что присматривается к тебе с намерением поучаствовать.

– Она сказала так, только чтобы вам угодить, – ответила девушка, однако нелепость объяснения показалась подозрительной даже ей самой.

– Угодить путем обмана? Она меня знает. Как по-твоему, я сейчас довольна?

– Вы вечно чем-то недовольны, – не смогла не заметить Изабелла. – Знай мадам Мерль, что вы выведаете правду, что бы она тогда выгадала?

– Сама видишь: время. Пока я ждала ее вмешательства, ты уже шагала прочь, под бой ее барабана, кстати.

– Хорошо, допустим. Однако, по вашему же собственному признанию, вы видели, как я ухожу. Подай она сигнал тревоги, вы все равно не попытались бы меня остановить.

– Да, но попытался бы кто-то иной.

– О ком вы? – спросила Изабелла, очень пристально посмотрев на тетку.

Миссис Тушетт не спрятала ясных и живых глаз, пусть и не ответила тем же пристальным взглядом.

– Ты бы стала слушать Ральфа?

– Нет, когда бы он оскорбил мистера Осмонда.

– Ральф никого не оскорбляет, ты прекрасно знаешь. Он очень о тебе печется.

– Факт, – согласилась Изабелла, – и я это ценю.

– Он не верил, что ты на такое пойдешь. Я его предупреждала, мол, с тебя станется, а он все нет да нет.

– Ему лишь бы с вами поспорить, – улыбнулась девушка. – Его-то вы не вините в предательстве, так с чего винить мадам Мерль?

– Он не прикидывался, будто воспрепятствует тебе.

– И я этому рада! – весело воскликнула Изабелла. – Пожалуйста, – тут же прибавила она, – первым делом, как он придет, сообщите ему о помолвке.

– Уж я сообщу, – пригрозила миссис Тушетт. – Больше я с тобой по этому поводу говорить не стану, однако знай: поговорю с другими.

– На ваше усмотрение. Я лишь хотела сказать, что лучше будет, ежели новость Ральфу сообщите вы, не я.

– Тут я с тобой согласна, так намного правильней!

После тетка с племянницей отправились завтракать, и за едой миссис Тушетт, верная своему слову, больше не заговаривала о Гилберте Осмонде. Впрочем, она прервала молчание вопросом о том, кто же это навещал ее компаньонку час назад.

– Старый друг, джентльмен из Америки, – слегка покраснев, ответила Изабелла.

– Ну разумеется, джентльмен из Америки. В десять утра только американцы в гости и хаживают.

– Вообще-то на часах была половина одиннадцатого, и он сильно торопился. Вечером уезжает.

– Вчера он наведаться не мог? В обычное время.

– Он прибыл этой ночью.

– И провел во Флоренции всего лишь сутки? – возмутилась миссис Тушетт. – Вот уж воистину американец!

– От и до, – подтвердила Изабелла, с болезненным восхищением вспоминая, на что ради нее пошел Каспар Гудвуд.

Ральф приехал через два дня. Изабелла была уверена, что миссис Тушетт не стала терять времени и сообщила ему «радостную» новость, однако поначалу он ничем не выдавал своей осведомленности. Хотя Изабелле хотелось подробней расспросить кузена о Керкире, сперва она вынуждена была поинтересоваться его здоровьем. Когда он вошел в комнату, она поразилась его виду, – успела забыть, как болезненно выглядит родич. Даже зимовка на греческом острове не пошла ему на пользу, и Изабелла гадала: то ли ему стало хуже, то ли она просто отвыкла видеть немощного кузена. С возрастом он так и не приблизился к общепринятым канонам красоты, а теперь, совсем лишившись здравия, тем паче отдалился от них. Болезненное и изможденное, но по-прежнему приветливое и ироничное, его лицо напоминало зажженный фонарь, плафон которого кое-как держится за счет пергаментных заплат: бакенбарды на впалых щеках обвисли; горбинка носа, и без того выдающаяся, стала выделяться еще заметнее. Долговязый и нескладный, будто составленный в случайном порядке из плохо подогнанных углов, он носил, не снимая, все тот же сюртук коричневого бархата, в карманы которого почти все время прятал руки; еле ходил, спотыкаясь и шаркая, и его походка выдавала глубокую физическую немощь. Возможно, именно эта причудливая неуклюжесть помогала поддерживать образ комичного инвалида – того, для которого собственная увечность служит элементом шуточного антуража. Изабелла прониклась любовью к его уродству; его неуклюжесть стала ей дорога. В самом недуге Ральфа скрывалось утешение: он был не препятствием, а формой интеллектуального превосходства, освобождал от обязанности проявлять какие-либо чувства в свете или в делах и даровал роскошь быть исключительно замкнутым. В результате родилась восхитительная личность. Ральф оставался живым аргументом против застойности болезни: он принял свою прискорбную хворь, притом умудряясь на людях ей не поддаваться. Как жаль, что таким он был лишь в воображении Изабеллы, но так как волю воображению она давала часто, то и сострадала кузену тоже прилично. Вот только всегда боялась растратить этот дух – драгоценную эссенцию, куда более значимую для самого дающего, нежели кого еще. Впрочем, сейчас и зачерствелым сердцем можно было ощутить, что собственною жизнью Ральф владеет уже не так вольно, как должен бы. Он был ярким, свободным, щедрым духом, в нем воплощался свет мудрости, лишенный педантизма, и все же, как ни печально, он умирал.

Вновь Изабелла отметила про себя, что для некоторых существование – определенно в тягость, и ощутила кроткий проблеск стыда при мысли о том, какой легкой обещала стать жизнь для нее. Она приготовилась выслушивать упреки Ральфа, однако, из любви к кузену, не хотела портить отношений. Не хотела – заранее уж точно – возмущаться и отсутствию понимания, ведь то была его привилегия, естественное право видеть недостаток во всем, что бы она ни предприняла ради замужества. Кузены вечно делают вид, будто ненавидят зятьев, такова традиция; кузенам положено восторгаться кузинами. Ральф не хвалить привык, а придираться [35]; и хотя при прочих равных обстоятельствах она была бы так же рада выйти замуж на радость ему, как и на радость другим, было бы нелепо всерьез ожидать угодить кому-то. Да и в чем заключалось, в конце концов, мнение Ральфа? Он делал вид, будто кузине лучше бы выйти за лорда Уорбертона, и то лишь потому, что она отвергла сего великолепного мужчину. Вот ежели бы она приняла его, Ральф запел бы по-иному; ему лишь бы спорить. Должно быть, кузен все понял, и тем более странным выглядело его молчание. За три дня он не произнес ни слова, и Изабелла утомилась ждать. А ведь он мог бы, презрев отвращение к подобной пустой необходимости, сказать хоть что-то.

Мы же, однако, знаем о бедняге Ральфе больше, чем кузина, а потому с легкостью поверим в то, что за несколько часов, которые последовали за его прибытием в Палаццо Крешентини, он успел много чего подумать и почувствовать. Маменька, в буквальном смысле, приветствовала его чудесной новостью, пронзившей холодом куда сильнее даже поцелуя миссис Тушетт. Ральф был поражен и раздавлен: его расчеты не оправдались, и человек, к которому он питал наибольший интерес, оказался потерян. Теперь его мотало по дому, точно лодку без прави́ла по каменистому руслу реки, или он сидел в саду, растянувшись в большом плетеном кресле и надвинув на лицо шляпу. Его сердце сковало льдом, ведь произошло событие, ужаснее которого он вообразить не мог. Что оставалось делать, что говорить? Не изображать ведь радость! А биться за девушку имело смысл лишь в том случае, ежели был шанс на успех. Убеждать ее в том, что человек, искусству которого она поддалась, имеет гнусные и низкие мотивы, разумно было только в том случае, ежели она даст себя убедить. Ральфу одинаково тяжело было и раскрыть свои чувства, и прятать их. При том он знал – или же предполагал, – что помолвленная пара ежедневно заново произносит обеты друг другу. Осмонд редко заглядывал в Палаццо Крешентини, зато Изабелла встречалась с ним в других местах, более не тая своей помолвки – теперь, когда о ней узнали все. Она ангажировала экипаж на целый месяц, дабы не оставаться в долгу перед теткой за средства достижения цели, которой сама миссис Тушетт не одобряла, и по утрам ездила в парк Кашине. В ранние часы за городом никто не стал бы мешать влюбленным. Юная леди в компании избранника, присоединявшегося к ней в самой глухой части парка, гуляла в серых итальянских сумерках под соловьиные трели.

Глава XXXIV

Как-то утром, вернувшись с прогулки, примерно за полчаса до ланча, она оставила свой транспорт во дворе и, вместо того чтобы подняться по ступеням огромной лестницы, пересекла двор, прошла под аркой и оказалась в саду. Милее места в тот час был просто не вообразить. Все тут застыло в ожидании полудня; тенистая беседка уподобилась теплой и просторной пещере. Ральф, окутанный прозрачным сумраком, сидел у цоколя статуи Терпсихоры [36] – танцующей нимфы с длинными, тонкими пальцами, в раздутых, как у Бернини [37], складках туники. При виде развалившегося в кресле кузена Изабелла даже приняла его за спящего. Своей легкой поступью по траве она его не разбудила, но прежде чем развернуться и уйти, остановилась и посмотрела на него. В этот момент он открыл глаза. Изабелла присела в плетеное кресло, точно такое же, в каком сомлел Ральф, и пусть, охваченная раздражением, она винила его в холодности, от нее не укрылось, что он над чем-то размышляет. Отстраненное его поведение она списала на слабость от болезни и, отчасти, на волнения из-за доставшейся в наследство собственности, – плоды эксцентричных распоряжений, которых не одобряла миссис Тушетт, и которые, как поведала Изабелле тетка, встретили сопротивление других партнеров по банку. «Ему стоило бы съездить в Англию, – говорила миссис Тушетт, – а не во Флоренцию возвращаться. Дома его не было вот уже несколько месяцев, и банком он интересуется не более, чем обстановкой в Патагонии».

– Простите, что разбудила, – сказала Изабелла. – Вы так устало выглядите.

– И я правда очень утомился, но не спал. Думал о вас.

– Так вы от этого устали?

– Изрядно. Эти мысли ни к чему не ведут. Дорога дальняя, и конца ей не видно.

– А где он, этот конец? Чего желаете достичь? – спросила она, складывая зонтик.

– Ясного определения тому, что я думаю о вашей помолвке.

– Не думайте об этом слишком много, – легко ответила она.

– Хотите сказать, не мое дело?

– Да, определенные границы есть.

– Хотелось бы их установить. Полагаю, вы считаете мои манеры дурными. Я ведь вас так и не поздравил.

– Представьте, я заметила. И думала, отчего же вы молчите.

– Тому есть множество веских причин. Сейчас все расскажу, – произнес Ральф. Он снял шляпу и, опустив ее на землю, посмотрел на Изабеллу. Затем откинулся назад, под защиту Бернини, устроив голову на мраморном пьедестале и свободно положив руки на подлокотники широкого кресла. Вид у него был смущенный, и он долго тянул. Изабелла молчала. Обычно ей было жаль тех, кто испытывает смущение, но раз уж Ральф не собирался воздавать хвалу ее благородному решению, подсказывать она ему ничего не собиралась. – Кажется, я еще не оправился от удивления, – наконец продолжил кузен. – Вас пойманной я ожидал увидеть в последнюю очередь.

– С какой это стати меня кто-то поймал?

– Так ведь вас в клетку посадят.

– Ежели мне моя клетка по сердцу, вас это волновать не должно, – ответила Изабелла.

– Вот чему я удивляюсь. Вот о чем я раздумывал.

– Раз уж думали, то должны представлять и мои мысли! У меня все хорошо, я всем довольна.

– Должно быть, вы неимоверно изменились. Еще год назад вы превыше всего ценили свободу. Вам только и хотелось, что повидать жизнь.

– Насмотрелась, – сказала Изабелла. – Должна признаться, больше ее просторы меня не манят.

– Обратного и не утверждаю. Я лишь говорю, что вы увидели ее в общих чертах и решили рассмотреть в подробностях.

– Такое в общих чертах не посмотришь, в этом я убедилась. Надо выбрать себе уголок и обжить его.

– И я так считаю. Правда, уголок лучше выбирать потщательней. Всю зиму, читая ваши восхитительные письма, я и не догадывался о ваших муках выбора. Вы ничего не говорили, и молчание ослабило мою бдительность.

– По такому вопросу я бы вам писать и не стала. К тому же будущее мне самой было неведомо. Все решилось позднее. Однако, будь вы настороже, – спросила Изабелла, – что бы тогда предприняли?

– Посоветовал бы обождать.

– Чего?

– Когда все прояснится, – сказал Ральф, изобразив довольно нелепую улыбку и спрятав руки в карманы.

– И откуда бы забрезжил свет? От вас?

– Я бы высек для вас искру-другую.

Изабелла стянула перчатки и разгладила их на коленях. Движение получилось обманчиво плавное, ибо на ее лице не было и следа спокойствия.

– Ральф, вы ходите вокруг да около. Хотите сказать, что вам не нравится мистер Осмонд, но боитесь.

– Украдкою язвит, но явно не обидит?.. [38] Да, его обидеть я хочу, но не вас. И боюсь вас, а не его. Ежели вы поженитесь, то выйдет, что я неудачно высказался.

– Ежели! Вы надеялись разубедить меня?

– Само собой, вам эта затея кажется чересчур нелепой.

– Нет, – немного погодя ответила Изабелла. – Мне она кажется чересчур трогательной.

– Одно другому не мешает. Я смешон, потому вы и жалеете меня.

Она снова разгладила длинные перчатки.

– Я знаю, вы меня сильно любите, и от этого мне никуда не деться.

– Бога ради, и не надо. Убедитесь, как сильно я желаю вам добра.

– И как мало мне доверяете!

Ненадолго повисла тишина; казалось, теплый полдень и тот прислушался.

– Вам я доверяю, ему – нет, – произнес наконец Ральф.

Изабелла смотрела на него во все глаза.

– Наконец вы это сказали, и я рада, что мы все прояснили. Однако ждите расплаты.

– Нет, коли проявите справедливость.

– Я очень даже справедлива, – ответила Изабелла. – Я на вас не злюсь, разве может быть доказательство вернее? Не знаю даже, что со мной такое. Злилась сперва, когда вы начали, потом прошло. Возможно, стоило бы злиться дальше, однако мистер Осмонд так не сказал бы. Он хочет, чтобы я знала все, и за это он мне нравится. Вы ничего не добьетесь, не думайте. К чему желать мне оставаться девушкой, ведь девушкой я была не очень-то мила с вами? Нет, я спокойна. Всегда верила в вашу мудрость, – продолжила Изабелла; похваляясь же своим спокойствием, она еле сдерживала восторг. Ей страстно хотелось оказаться правой; это до глубины души задевало Ральфа, будто доброта раненного им же создания. Он хотел остановить ее, переубедить; охваченный на миг нелепой непоследовательностью, пожелал забрать сказанные слова. Кузина не оставила ему и шанса; она продолжала говорить, взяв героическую ноту и не желая сворачивать или отступать. – Смотрю, у вас какая-то особенная мысль. Очень хотелось бы выслушать; уверена, она нелицеприятна. Мне, конечно же, стоило бы решительно велеть вам бросить всякие намерения меня переубедить. И на дюйм не сдвинусь, слишком поздно. Боль вам причинят лишь ваши мысли. Я вас упрекать не стану.

– Само собой, – ответил Ральф. – От вас я ожидал какого угодно брака, только не этого.

– Скажите на милость, какого же тогда?

– Что ж, так сразу и не отвечу. Однако ваш выбор точно не вижу в радужном свете. Не ждал, что вы решитесь… выбрать такого человека.

– И какой же человек мистер Осмонд, коли речь о нем? Он независим, индивидуален, – заявила девушка. – Что в нем дурного? Вы же едва его знаете.

– Да, – согласился Ральф. – Я очень плохо его знаю, и мне действительно нечем подкрепить обвинения в злодействе. И все же меня не отпускает страх, что вы ужасно рискуете.

– Брак – всегда ужасный риск. Мистер Осмонд рискует не менее ужасно.

– Так он сам все затеял! Ежели боится, пусть откажется. Молю Бога, чтобы он так и поступил.

Изабелла откинулась на спинку кресла, скрестила руки на груди и некоторое время смотрела на кузена.

– Что-то я вас не понимаю, – наконец холодно произнесла она. – О чем вы толкуете?

– Я ждал, что вы выйдете за более важного человека.

Я говорил, что голос Изабеллы звучал холодно, однако после этих слов ее щеки залил огненный румянец.

– Важного для кого? Как по мне, хватит и того, что муж важен для жены!

Ральф покраснел; он смутился собственной позы и попытался изменить ее: выпрямился и, подавшись вперед, положил руки на колени. Затем потупил взгляд с видом глубокой и почтительной серьезности.

– Сейчас я вам объясню. – Он сам начал эту дискуссию, и теперь его распирало от нетерпения, хотелось высказать все, что на уме, – оставаясь притом в наивысшей степени обходительным.

Изабелла немного подождала, а после продолжила очень веско:

– Во всем, что заставляет человека заботиться о людях, мистеру Осмонду нет равных. Может, и есть где-то более благородные натуры, но я не имела удовольствия встретить таковых. Мистер Осмонд лучший из всех, кого я знаю. Для меня он вполне хорош, интересен и умен. Меня гораздо сильнее поражает то, что у него есть и что он собой представляет, чем то, чего у него, возможно, не сыщется.

– Я представлял себе ваше чарующее будущее, – будто не слыша ее тираду, заметил Ральф. – Утешался тем, что в мыслях устраивал ваш славный путь. На нем вас не ждало ничего подобного. Вы не должны были пасть так запросто и скоро.

– Пасть, говорите?

– Так мне видится то, что вас постигло. Для меня вы прежде парили в высоком синем небе, на волнах сиятельного света, недосягаемая для мужчин. Но тут кто-то метнул вверх увядший розовый бутон, снаряд, что нипочем не должен был вас достать, и вот вы пикируете на землю. Мне больно, – дерзновенно сказал Ральф, – так больно, будто это я сам сверзился с небес!

Выражение мучительного непонимания и удивления на лице его собеседницы углубилось.

– Решительно не возьму в толк, – повторила она. – Говорите, что утешались, выстраивая мой путь по жизни… Этого мне не уразуметь. Смотрите, не увлекайтесь, не то решу, что вы ищете потехи за мой счет.

Ральф покачал головой.

– Я не боюсь того, что вы не верите в мои великие планы.

– Что вы имеете в виду, говоря, будто я парила в небе в волнах света? – продолжала допытываться Изабелла. – Я никогда не поднималась выше, чем я сейчас. Для девушки нет неба выше, чем выйти за… за любимого, – сказала бедняжка Изабелла, уносимая в дебри менторства.

– Так я критикую вашу любовь к тому, о ком речь, дорогая кузина. Стоило сказать, что подходящий для вас мужчина должен быть куда активнее, крупнее и свободней по натуре. – Ральф немного поколебался и прибавил: – Никак не отделаюсь от чувства, что Осмонд, говоря кратко, несколько… мелковат. – Эпитет он произнес без ударения; боялся, что Изабелла снова раскраснеется.

Как ни странно, она хранила задумчивое молчание.

– Мелковат? – переспросила она потом с большим чувством.

– По-моему, его взгляды узки, эгоистичны. Он воспринимает себя слишком серьезно!

– Он очень себя уважает, и я его за это не виню, – сказала Изабелла. – Уважаешь себя – куда вернее будешь уважать окружающих.

На мгновение Ральф позволил себе обмануться ее рассудительным тоном.

– Да, но все относительно. Надо же понимать свое место среди людей, в событиях. Вряд ли мистеру Осмонду это под силу.

– Главное, меня устраивает его место рядом со мной. Он ему соответствует.

– Признаю, он воплощенье вкуса, – продолжал Ральф, усердно пытаясь придумать, как бы так описать низменные наклонности Гилберта Осмонда и не быть понятым превратно. Поэтому обрисовал характер жениха отстраненно, сухо: – Он судит и оценивает, одобряет и осуждает, и все – руководствуясь собственным вкусом.

– Большое счастье, что вкус у него отменный.

– Вкус у него и впрямь отменный, раз в невесты он выбрал вас. Однако вы видели когда-нибудь, чтобы такой поистине отменный вкус расстраивался?

– Надеюсь, меня минует участь не угодить вкусу мужа.

Услышав это, Ральф испытал неожиданный прилив вдохновения и страсти.

– Ах, как своенравно, как недостойно вас! Вы не созданы для подобной мерки, вы созданы для чего-то большего, нежели стоять на страже чувств убогого дилетанта!

Изабелла взвилась, встав, и Ральф поднялся следом. Некоторое время они глядели друг на друга так, будто Ральф бросил в адрес кузины вызов или оскорбление.

– Вот вы и перешли границу, – тихо произнесла Изабелла.

– Я высказал, что было на уме, и все из любви к вам!

Изабелла побледнела. Неужто и кузен решил затесаться в список докучающих ей мужчин? Немедленно захотелось вычеркнуть его.

– Ах, так значит, вы не беспристрастны!

– Я вас люблю, но люблю безнадежно, – поспешил сказать Ральф, выдавив улыбку и чувствуя, что этим своим последним заявлением высказал куда больше, чем намеревался.

Изабелла отошла и оглядела залитый солнцем замерший сад. Через непродолжительное время она снова обернулась к Ральфу.

– Боюсь, в вас говорит дикое отчаяние! Я этого не понимаю, но и не надо. Я спорю с вами, хотя как так вышло – не пойму. Я же просто хотела вас выслушать, и я вам премного обязана за все попытки объясниться. – Гнев, заставивший ее вскочить, бесследно рассеялся. – Вы очень любезны, раз предостерегаете меня, выражая искреннюю озабоченность. Однако я не обещаю, что ваши слова возымеют действие; я постараюсь забыть их как можно скорее. Вот и вы постарайтесь выкинуть из головы все, что наговорили. Свой долг вы исполнили, никто из мужчин не сделал бы больше. Я не в силах объяснить, что чувствую и во что верю, даже и когда бы могла, не взялась бы. – Она немного помолчала, а после продолжила невпопад, что не укрылось и от Ральфа, который отчаянно пытался высмотреть хоть какие-то признаки уступки с ее стороны: – Мне не проникнуться вашими представлениями о мистере Осмонде, не оценить их по достоинству, ведь я вижу его совершенно в ином свете. Он человек не важный, да, он никому не важен. Важность для него в высшей степени неважна. И если, называя его мелким, вы имеете в виду это, то пусть он будет мелким. Для меня это большое дело, большего я и не знаю. Не стану и начинать споров о мужчине, за которого иду замуж, – повторила Изабелла. – Не собираюсь оправдывать мистера Осмонда. Не так уж он и слаб, в моей защите не нуждается. Вам, наверное, должно показаться странным, что бесстрастно и холодно я говорю о нем, словно бы о случайном человеке. Так я ни с кем, кроме вас, не стала бы говорить о нем вовсе, да и вам, после всего, что вы наплели, отвечаю первый и последний раз. Прошу, скажите, вы бы желали мне брака, что называется, по расчету? У меня один расчет – быть вольной следовать за добрым чувством. Вы сетуете на мистера Осмонда из-за его бедности? За это он мне и нравится. К счастью, у меня самой денег в достатке, я никогда еще не была так благодарна за состояние, как сегодня. Бывали моменты, мне хотелось преклонить колени у могилы вашего папеньки: возможно, он и сам не ведал, какое благое дело совершает, отдав мне право выйти замуж за бедняка, за того, кто свою бедность воспринимает с огромным достоинством и безразличием. Мистер Осмонд не боролся, не лез наверх, не искал мирских наград. Если, по-вашему, это узколобо и эгоистично, то быть по сему. Меня подобными речами не спугнуть и не смутить; мне жаль лишь, что вы совершаете ошибку. От других я иного не ждала, но в вас разочарована. Вы ведь джентльмена распознаете с первого взгляда и блестящий ум тоже. Мистер Осмонд не ошибается! Он знает все, все понимает, и сердце у него добрейшее, его дух самый кроткий и возвышенный. Вы вбили себе в голову неверные идеи. Увы, я ничего поделать не могу. Страдайте сами, без меня.

Изабелла взяла короткую передышку, а в ее взоре, который она обратила на кузена, горел огонь такого чувства, что никак не вязалось с ее осторожным и спокойным поведением, чувства, смешавшего в себе злость на его речи и уязвленную гордость от того, что пришлось оправдывать собственный выбор, каковой она почитала в равной степени искренним и благородным. Однако Ральф этой паузой не воспользовался. Молчал, видя, что Изабелла еще не договорила. Она олицетворяла собой величие и вместе с тем заботливость, безразличие и вместе с тем страсть.

– За кого мне, по-вашему, следовало выйти? – внезапно задала она вопрос. – Вот вы рассуждали о полетах в небе и на волнах света, но ежели вступаешь в брак, то волей-неволей приземляешься. У нас есть чувства и потребности, в груди у нас трепещет горячее сердце, и брак мы заключаем с живым человеком. Ваша маменька так и не простила мне того, что я отвергла лорда Уорбертона; теперь она в ужасе от того, что я удовлетворилась кем-то, кто обделен его огромными добродетелями: ни собственности, ни титула, ни регалий, ни домов, ни земель, ни положения, ни репутации, ни значимых приобретений. Мне нравится их полное отсутствие. Мистер Осмонд просто очень одинокий, очень воспитанный и честный мужчина, не собственник несусветного размаха.

Ральф выслушал кузину с превеликим вниманием, так, словно все ее слова заслуживали глубокого осмысления; однако же, по правде, он обдумывал их лишь вполовину силы, вторую же пустил на то, чтобы приспособиться к бремени того впечатления, которое они на него произвели – впечатления пылкой преданности и веры. Ошибаясь, Изабелла верила и в заблуждении своем, как ни прискорбно, была последовательна. Водилась за кузиной такая вот чудесная привычка, и сейчас она придумала красивую сказку о Гилберте Осмонде, полюбила его не за то, чем он обладал, а за его бедность и ущербность, облеченные достоинством. Ральф помнил, как говорил папеньке, мол, желает дать ей возможность полностью исполнить мечту. Так он и поступил, а девушка вошла во вкус и воспользовалась подаренною роскошью. Теперь бедняга Ральф не знал, куда деваться со стыда, ему было дурно. Последние слова Изабелла произносила глухо, тяжелым и убежденным тоном, чем практически оборвала беседу, подведя под ней черту, когда развернулась и направилась к дому. Ральф шел подле нее; вместе они пересекли двор, и он остановился у крыльца. Изабелла обратила на кузена ликующий взгляд, в котором больно было видеть чистейшую благодарность. Собственным противостоянием он лишь помог ей утвердиться в своей линии.

– Не присоединитесь за завтраком? – спросила Изабелла.

– Нет, я не хочу завтракать. Не голоден.

– Вам нужно поесть, – сказала девушка, – а то живете на одном воздухе.

– Верно, все именно так. Вот вернусь в сад – полакомлюсь еще глоточком. Я проводил вас, желая лишь сказать вот о чем: в прошлом году я говорил, что ежели вам случится угодить в неприятности, я буду чувствовать себя ужасно обманутым. Так вот, сегодня меня постигло именно такое чувство.

– По-вашему, у меня неприятности?

– Ошибиться – уже угодить в неприятности.

– Что ж, ладно, – сказала Изабелла. – Вам я о своих невзгодах жаловаться не стану! – С этими словами она пошла вверх по ступеням.

Ральф провожал ее взглядом, не вынимая рук из карманов. И, вздрогнув от прохлады обнесенного высокой стеной дворца, поспешил вернуться в сад – насыщаться дальше флорентийским солнцем.

Глава XXXV

Прогуливаясь по Кашине с возлюбленным, Изабелла даже и не подумала сообщать, насколько нежеланен он в Палаццо Крешентини. Скромное противоборство ее замужеству со стороны тетки и кузена не произвело на нее большого впечатления; вся суть его сводилась к тому, что Гилберт Осмонд им просто не нравится. Неприязнь эта у Изабеллы тревог не вызывала и не печалила, служа лишним доказательством тому несомненному и чудесному факту, что замуж она выходит ради себя самой. Ради окружающих совершают поступки иного рода, зато такие – ради собственной радости, а радость Изабеллы подкреплялась восхитительным поведением ее возлюбленного.

Гилберт Осмонд был влюблен и не заслуживал меньшего в эти спокойные и ясные деньки, которые отделяли влюбленных от исполнения надежд в то время, пока Ральф Тушетт тщетно осыпал жениха пошлой критикой. Главный вывод из нее Изабелла делала такой: огонь любви отделяет свою жертву наглухо ото всех, кроме предмета обожания. Изабелла чувствовала себя отмежеванной ото всех: от обеих сестер, которые в письмах, во исполнение родственного долга, желали ей счастья, признаваясь, однако, в некотором удивлении, отчего это она не выбрала в спутники персонажа колоритнее; от Генриетты, которая, как не сомневалась Изабелла, объявится позднее и станет ее поучать; от лорда Уорбертона, который наверняка станет искать утешения; от Каспара Гудвуда, который наверняка искать его не станет; от тетки, имевшей неприятные и неглубокие представления о браке, к коему, не стесняясь, демонстрировала свое презрение; и от Ральфа, чьи соображения о больших видах на кузину определенно служили причудливым прикрытием личному разочарованию. Очевидно, Ральф вообще не хотел, чтобы она выходила замуж, ибо ему доставляло радость смотреть спектакль о ее приключениях в качестве одинокой женщины. Разочарованный, он наговорил ужасных вещей о том, кого она предпочла даже ему. Изабелла утешалась мыслью, что Ральф всего лишь злится. В это ей верилось тем более проще, ибо, как я уже сказал, у нее не осталось места в сердце и нерастраченных чувств для второстепенных нужд; мысль о том, что, предпочтя Гилберта Осмонда, она поневоле оборвала остальные узы, она принимала как аспект, и довольно приятный, собственного жребия. Ей сладок был свой выбор, благодаря ему она острее, почти с благоговением ощутила яростную волну очарования, если не сказать одержимости, пусть традиция и предписывала любви быть возвышенной и чистой. Такова трагическая сторона счастья: там, где одному хорошо, кому-то неизменно будет худо.

В то же время огонь восторга Осмонда хоть и сиял ослепительным светом, едва ли чадил. Его удовлетворение не принимало пошлой формы: экстаз скромных равен триумфу самообладания. Подобное положение дел делало Осмонда восхитительным партнером, выражение влюбленности и преданности не покидали его лица. Он всегда был любезен и нежен, демонстрируя одновременно – что вообще-то не доставляло трудностей – пылкость чувств и глубину намерений. Своей молодой избранницей он был невероятно доволен: мадам Мерль преподнесла ему бесценный подарок. Разве может что-то скрасить жизнь лучше, чем высокий дух, настроенный на мягкое звучание? Ведь нежность и надлежит сберечь для себя, тогда как обществу, исповедующему соревнование и превосходство, – оставить целеустремленность? Какой еще дар в спутнице осчастливит больше, как не резвый, мечтательный ум, не повторяющий за мужем мысли, но отражающий их сверкающим, начищенным зеркалом? Осмонду отвратно было дословное повторение его идей – они тогда казались затасканными, глупыми; милее было, когда они обретали свежее звучание, как те же «слова», положенные на мелодию. Эгоизм Осмонда не пустил глубоких корней и не заставил желать скучной жены, и разум избранницы он представлял не глиняным, а серебряным блюдом, предлагающим гору спелых, восхитительных плодов. Беседы с супругой он воображал как лакомство, десерт и в Изабелле обрел то самое серебро, поющее чистейшим звоном от легкого прикосновенья. Даже оставаясь в неведении, Осмонд знал, что их союз не снискал благосклонности ее родни, однако относился к ней, как к совершенно независимому человеку, и посему не удостоил и капли сожаленья неприятие семьей. Тем не менее одним утром он осторожно упомянул о том.

– Им не нравится разница в нашем состоянии, – произнес Осмонд. – Они полагают, будто я влюблен в ваши деньги.

– Вы о моей тетке… или о кузене? – спросила Изабелла. – Откуда знаете, о чем они думают?

– Вы не сказали, что они довольны. На днях я написал миссис Тушетт, но она мне так и не ответила. Будь они рады, я бы как-то это понял, и то, что я беден, а вы богаты, – лучшее объяснение отсутствию каких-либо на то указаний. Разумеется, когда бедный мужчина женится на богатой девушке, он должен быть готов к осуждению. Впрочем, оно не заботит. Заботит другое: лишь бы у вас не было тени сомнения. Мне все равно, что думают те, у кого я мнения не спрашивал, да и желания знать его у меня, пожалуй, не возникает. Я никогда таким не интересовался, прости Господи, так с какой стати сегодня начинать, ведь мне досталась компенсация за все страданья! Не стану лукавить, я не жалею, что вы богаты, я этим восхищен. Меня восторгает все ваше, будь то достаток или добродетель. Деньги ужасны, лишь когда ты ими ведом. Случайно подвернувшись на пути, они очаровательны. Однако же, полагаю, я успел доказать, сколь ограничен в стремлении владеть ими: в жизни не пытался заработать и пенни, и потому меня бы стоило подозревать в жажде наживы куда меньше, чем тех, кто рвет жилы или ворует. Коль скоро речь о ваших родичах, они, конечно, вправе мне не верить. В конечном итоге, иного не стоило и ждать. Придет день, и я им понравлюсь, как и вам, ежели на то пошло. А до тех пор моя задача не испортить себе репутацию да быть благодарным за жизнь и любовь.

– Любовь к вам меня облагородила, – сказал он в другой раз. – Прибавила мне мудрости и простоты, а еще, не покривлю душой, сделала меня ярче, приятнее и даже сильнее. Прежде я многого хотел и злился, ничего не получив. Утешал себя, мол, и так хорошо, как говорил вам когда-то. И все-таки я был подвержен раздражению, болезненным, бесплодным приступам голода и желания. Теперь я поистине удовлетворен, ведь о лучшем нельзя и помыслить. Я словно бы тщился прочесть книгу в сумраке, и вдруг мне затеплили лампу. Я гробил глаза над фолиантом жизни, не находя награды за свои страданья, зато теперь, когда я могу прочесть его как следует, вижу, что история просто восхитительна. Дорогая моя девочка, что за долгий летний день у нас впереди! Вторая половина итальянского дня, овеянного золотистой дымкой, когда тени еще только берутся расти, и кругом такая возвышенная легкость, – в свете, воздухе, пейзаже, любимых мне с младых ногтей, и к которым вы сами уже прониклись любовью. У нас есть то, что наше по праву, не говоря уже о нас самих. У нас есть способность к восхищению и несколько крупных замыслов. Мы не глупы, не подлы, не скованны узами невежества или безотрадности. Вы замечательно свежи, а я замечательно выдержан. Мое бедное дитя станет нам отрадой, постараемся устроить ей какую-никакую жизнь. Все уже налилось, приобрело по-итальянски спелый цвет.

Они составили много-много планов, стараясь не сковывать себя какими-то рамками; само собой, им пришлось пока жить в Италии. В Италии они познакомились, ей они были обязаны первым впечатлением друг о друге, и без нее же не сложилось бы их счастье. Осмонд был привязан к старым местным знакомым, а Изабелла стремилась завести новых, что подняло бы ее чувство прекрасного на высший уровень. Стремленье к безграничному расширению горизонтов в ее душе успешно сменилось чувством того, что жизнь пуста без некоего личного долга, на котором можно было бы сосредоточить силы. Она сказала Ральфу, что за год-другой «посмотрела жизнь» и что пресытилась, но не процессом жизни, а наблюдениями. Куда подевались ее страсти, теории, зацепки за собственную независимость и нарождающаяся убежденность, будто ей не стоит вообще выходить замуж? Все сгинуло в пучине примитивной потребности – той, ответ на которую отмел бесчисленные вопросы и вместе с тем удовлетворил бесконечные желания. Одним махом Изабелла упростила все, сошла с небес, точно свет звезд, и не нуждалась более в объяснениях. Все объясняло уже то, что Осмонд – ее возлюбленный, и ничей более, и что она ему нужна. Со смирением она отдавалась ему, с достоинством шла под венец. Не только брала, но и давала.

Раз или два он привозил с собой в Кашине Пэнси – Пэнси, которая за год не сильно подросла и не особо повзрослела. Отец девочки признался, что убежден, будто бы ей суждено навсегда оставаться ребенком. Сказал он это, держа ее, шестнадцатилетнюю, за руку, а после веля идти поиграть, пока он немного посидит тут с милой леди. На Пэнси было короткое платье, длинное пальто и шляпа, неизменно казавшаяся ей великоватой. Любимые пешие прогулки она совершала быстрыми короткими шагами, до конца аллеи и обратно – и возвращалась с улыбкой, которой словно бы выпрашивала похвалы. Изабелла на похвалы не скупилась, и в них была душевная теплота, которой так жаждала привязчивая детская натура. Изабелла ловила все знаки девочки, – Пэнси уже стала для нее одним из тех долгов, что она могла исполнить, ответственностью, которую предстояло взять на себя. Отец же по-прежнему смотрел на девочку как на ребенка, а потому до сих пор не раскрыл ей, в каких новых отношениях состоит отныне с доброй мисс Арчер.

– Она не знает, – сказал он Изабелле. – Даже не догадывается. Она считает естественным, что мы с вами здесь так гуляем, словно добрые друзья. Есть в этом нечто очаровательно невинное, и мне она такой нравится. Нет, я не неудачник, как мне казалось прежде. Я преуспел в двух вещах: женюсь на женщине, которой восхищаюсь, и вырастил ребенка так, как хотел, в старых традициях.

Старые традиции Осмонд во всех смыслах обожал, что внезапно открылось для Изабеллы как одна из прекрасных, скромных и искренних его граней.

– Полагаю, вы не поймете, преуспели ли, пока не сообщите Пэнси новость, – заметила она. – Посмотрите, как дочь ее воспримет, а то, не ровен час, ужаснется, будет ревновать.

– Этого я не боюсь. По ее же собственным словам, она вас обожает. Хотелось бы еще немного подержать ее в неведении, посмотреть, не придет ли ей в голову мысль, что нам давно пора бы помолвиться.

Изабеллу впечатлил артистичный и гибкий взгляд Осмонда на невинность Пэнси, тогда как сама она тряслась над ней из обыкновенной нравственности. Ей было очень приятно, когда несколькими днями позже Осмонд признался, что сообщил новость дочери, и что та встретила известие небольшой трогательной речью: «О, значит, у меня будет прекрасная сестра!» Против его ожиданий, она не удивилась и не встревожилась, не стала плакать.

– Возможно, она давно догадывалась, – заметила Изабелла.

– Не говорите так. Мне отвратительно в такое верить. Я ожидал, что ее это немного потрясет, но то, как она все восприняла, показывает, что свое взяли манеры. И этого я тоже желал. Вот увидите, завтра Пэнси лично вас поздравит.

Назавтра встреча состоялась у графини Джемини, куда Пэнси привел отец, ожидая приезда Изабеллы во второй половине дня – с ответным визитом после того, как ее саму навестила графиня, узнав радостные новости о скором родстве. Объявившись в Каза Тушетт, гостья, правда, не застала там Изабеллы, однако вслед за тем, как нашу юную особу провели в гостиную графини, вышла Пэнси и доложила, что тетушка вот-вот к ним присоединится. В тот день Пэнси проводила время с этой дамой, решившей, будто девочке пора учиться выходить в свет. Изабелла же видела все иначе: по ее мнению, девочка сама могла бы преподать урок манер родственнице, и ничто не подтверждало этого лучше, чем то, как безупречно она держалась в ожидании графини. За год до того отец решил снова отправить ее в обитель, и мадам Катрин, похоже, осуществила свой замысел по подготовке Пэнси к выходу в большой мир.

– Папенька рассказал, что вы любезно согласились выйти за него замуж, – призналась ученица образцовой дамы. – Это восхитительно. Мне кажется, вы идеально подходите друг другу.

– А тебе я подойду, как думаешь?

– Мне вы подойдете просто идеально, однако я о том, что вы с папенькой составите чудесную пару. Оба вы такие тихие и серьезные. Правда, вы сами не настолько тихи, как он или мадам Мерль, но куда тише многих других. Ему ни в коем случае нельзя было бы жениться на женщине вроде моей тетушки. Она постоянно в движении, ни минуты покоя, особенно сегодня. Когда она придет, вы лично в том убедитесь. В обители учили, что неверно судить старшее поколение, и все же я полагаю, что давать положительную оценку не грех. Вы станете восхитительной спутницей для папеньки.

– Надеюсь, и для тебя, – добавила Изабелла.

– Я не случайно заговорила в первую голову о папеньке. В своем отношении к вам я уже призналась: вы мне сразу полюбились. Мне повезло, что я всегда буду видеть вас перед собой. Возьму за образец, буду во всем подражать, хоть и опасаюсь слабости своих попыток. За папеньку я очень рада, ему нужен был кто-то еще, помимо меня. Когда бы не вы, не знаю, как он обрел бы пару. Вы станете мне мачехой, но, думаю, мы это слово можем забыть. Поговаривают, мачехи жестоки, а вы вряд ли возьметесь попрекать меня и не поднимете руки.

– Милая моя маленькая Пэнси, – нежно произнесла Изабелла, – я буду к тебе очень добра.

Ее пробрал озноб при смутной и неуместной мысли, что ей по какой-то пока еще неведомой причине придется проявить жестокость.

– Вот и славно, мне нечего бояться, – быстро проговорила девочка, словно держала ответ наготове.

В своем описании тетушки она оказалась полностью права: графиня Джемини вела себя как никогда оживленно. Впорхнула в комнату и расцеловала Изабеллу: сперва в лоб, потом в обе щеки, как к тому обязывал старинный обычай. Затем усадила гостью на диван и, присмотревшись к ней под разными углами, заговорила, точно художник с кистью в руке да у мольберта, чутко оживляющий красками набросок с натуры.

– Должна извиниться, ежели вы ждали от меня поздравлений. Вряд ли вам есть до них дело, да и откуда бы, ведь вы такая умная! Что вам до столь обыденных вещей! Сама не люблю пустых слов и никогда не вру, не углядев в том выгоды. Не знаю, что взять с вас, тем паче, что вы бы и не поверили мне. Я не исповедуюсь, так же как не складываю бумажных цветочков или абажуров с оборками, – просто не умею. Абажуры у меня горели бы, а розы и ложь выглядели бы куда пышнее жизни. Хотя я очень рада вашему с Осмондом союзу, не могу делать вид, будто рада за вас. Вы просто замечательная, именно так о вас отзываются, вы знали? Богатая наследница, красотка и оригиналка, не банальная особа. Славно заполучить вас в круг родни. Наша семья, знаете ли, хороша, Осмонд наверняка вам так и скажет, а моя матушка была женщиной выдающейся, ее называли американской Коринной. К несчастью, мы ужасно опустились, но вы, возможно, вознесете нас. Я еще ни одну девушку с замужеством не поздравила, для нас ведь брак ужасен чуть менее стального капкана. Полагаю, Пэнси не следует слышать всего этого; впрочем, она ведь за тем и прибыла ко мне – изведать, каково быть в свете. Не грех заранее увидеть, какие ужасы ей могут быть уготованы. Когда я только узнала о планах братца на вас, то первой мыслью было написать вам и строго-настрого запретить его слушать. Затем я прикинула, что так нарушила бы узы верности, а ничего такого я стерпеть не могу. К тому же, говорю вам, я и сама была очарована, хотя я, в конце концов, еще та эгоистка. Вы, кстати, не проникнетесь ко мне ни каплей уважения, и близки мы с вами никогда не будем. Как ни жаль. Вам предстоит знакомство с моим мужем, а он Осмонда знать не желает. Он очень любит знакомиться с хорошенькими женщинами, тем не менее вас я не боюсь. Во-первых, меня не заботят его дела, а во-вторых, вам самой до него не будет никакого дела, никогда и нипочем у вас не возникнет интрижки. Как бы ни был он глуп, он и сам это увидит. Однажды, коли выдержите, я все вам про него поведаю. Как думаете, не стоит ли моей племяннице покинуть комнату? Пэнси, ступай и позанимайся немного у меня в спальной.

– Прошу, позвольте ей остаться, – возразила Изабелла. – Не хотелось бы выслушивать того, чего не стоит слушать Пэнси!

Глава XXXVI

Как-то осенью 1876 года, ближе к закату, в дверь небольшой квартиры на третьем этаже одного римского дома заглянул молодой человек приятной наружности. Когда ему открыли, он попросил встречи с мадам Мерль, в ответ на что служанка, невзрачная опрятная женщина с лицом француженки и манерами камеристки, провела его в тесную гостиную и попросила представиться.

– Мистер Эдвард Розье, – ответил юноша и присел в ожидании, когда придет хозяйка.

Возможно, читатель не забыл, что мистер Розье был украшением американской диаспоры в Париже, но помнит он, возможно, и о том, как сей юноша порой пропадал с горизонта. Несколько зим кряду мистер Розье провел в По [39]; он был человеком устоявшихся привычек и мог бы еще годами наведываться в этот очаровательный курорт, однако летом 1876 года его постигло одно событие, нарушившее не только ход мыслей, но и расписанный порядок мероприятий. Мистер Розье провел месяц в Верхнем Энгадине [40] и там, в Санкт-Морице [41], повстречал очаровательную девушку. Он тут же стал уделять юной особе пристальное внимание: она показалась ему тем самым ангелом домашнего уюта, которого он так долго искал. Мистер Розье никогда не славился поспешностью и вообще был очень рассудителен, а потому отложил до настоящего момента решение признаться в пылких чувствах. При расставании же – юная леди собиралась в Италию, а ее поклонник следовал дальше, в Женеву, где ранее условился встретиться с друзьями, – ему показалось, что ежели они больше не свидятся, то в романтическом смысле он будет уничтожен. Простейшим способом обеспечить свиданье с ней было отправиться в Рим, где и поселилась с семьей мисс Осмонд.

Свое паломничество мистер Розье начал с итальянской столицы, в которую прибыл первого числа ноября месяца. Поездка выдалась приятной; молодой человек мнил себя этаким героем, ведь ему, такому малоопытному, предстояло вдохнуть снискавший дурную славу миазменный воздух Рима, известный своей застойностью в конце осени. Впрочем, удача смелым улыбается: месяц был у истечения, а наш авантюрист, принимая по три крупинки хинина в день, еще не возымел поводов сожалеть о собственном безрассудстве. И время это он, в определенной мере, провел с пользой: посвятил его тщетным поискам изъянов в Пэнси Осмонд. Она была как завершенная работа, восхитительная, не избежавшая последнего штриха. Воистину непревзойденный образец искусства. Он предавался романтическим размышлениям о ней, как предавался бы мыслям о дрезденской фарфоровой пастушке. Мисс Осмонд в расцвете юности и правда напоминала фигурку в стиле рококо, чего Розье, питающий к нему особое пристрастие, не оценить не мог. А то, что он ценил творения искусства того сравнительно фривольного периода, можно было заметить по тому, с каким вниманием оглядывает он гостиную мадам Мерль: комната хоть и была меблирована предметами различных стилей, особенно изобиловала реликвиями последних двух столетий. Розье немедленно нацепил монокль и, оглядевшись, завистливо пробормотал: «Во имя Иова, а у нее тут славная подборка!» Размеры комната имела небольшие и была тесно набита мебелью; кругом – поблекший шелк и статуэтки, среди которых боязно было сделать лишнее движение. Розье поднялся и осторожной поступью обошел гостиную, склоняясь над столами, заставленными безделушками и подушечками, рельефно расшитыми княжескими гербами. Войдя, мадам Мерль застала юношу у камина, где он уткнулся носом в тончайшие оборки дамастового платка над камином. Розье подцепил краешек кружева, мало не принюхиваясь к нему.

– Это из Венеции, очень старое, – сообщила мадам Мерль. – Добротная вещица.

– Для нынешнего места даже слишком хороша. Вам бы ее носить.

– Слыхала, у вас в Париже есть и получше, но применение им нашлось такое же.

– Ах, так ведь платки не для меня, – улыбнулся гость.

– Отчего же! Для носки у меня кружева получше будут.

Розье снова обвел комнату взглядом, задерживая его то тут, то там.

– У вас хорошая коллекция.

– Да, вот только я эти вещи ненавижу.

– Желаете от них избавиться? – оживился юноша.

– Нет, полезно иметь что-то, что можно ненавидеть. Негоже копить злобу в себе!

– Я свои вещи люблю, – сказал мистер Розье, присаживаясь и краснея от прихлынувших чувств. – Однако поговорить я пришел не о них и не о вашей коллекции. – Выдержав коротко паузу, он очень тихо произнес: – Мне куда милее мисс Осмонд, чем все цацки Европы!

Мадам Мерль так и распахнула глаза.

– Вы пришли за тем, чтобы сказать это?

– Я пришел за советом.

Она тепло нахмурилась и, глядя на него, огладила подбородок длинными бледными пальцами.

– Влюбленный мужчина, знаете ли, не спрашивает советов.

– Отчего же не спросить, когда положение затруднительно? С влюбленными мужчинами такое сплошь и рядом. Знаю наверняка, ведь мне уже случалось влюбляться. Просто не так, как в этот раз, не настолько сильно. В особенности мне бы хотелось осведомиться, что вы думаете о моих шансах. Боюсь, на взгляд мистера Осмонда, я – не самый желанный трофей.

– Хотите, чтобы я хлопотала за вас? – спросила мадам Мерль, сцепив тонкие кисти и улыбнувшись левым уголком рта.

– Вы бы здорово обязали меня, замолвив доброе словечко. Мне нет резона тревожить мисс Осмонд без твердой уверенности в согласии ее папеньки.

– Вы очень предусмотрительны, и это говорит в вашу пользу. Однако вы поспешили предположить, будто я считаю вас подарком.

– Вы были ко мне очень добры, – напомнил юноша. – Потому я и пришел.

– Я добра ко всем, у кого есть хороший Людовик Четырнадцатый [42]. Нынче он очень редок, и не знаешь, что могут подсуропить. – Тут мадам Мерль вновь шевельнула левым уголком рта, давая понять, что шутит.

Однако Розье вид имел напуганный и в равной степени напряженный.

– А я-то считал, что нравлюсь вам сам по себе!

– Очень нравитесь, но, ежели позволите, обсуждать этого не станем. Прошу простить мой снисходительный тон, мне вы видитесь идеальным молодым джентльменом. Однако должна напомнить: не я выдаю замуж Пэнси Осмонд.

– Я так и не думал. Просто мне показалось, что вы вхожи в ее дом, а потому имеете влияние.

Мадам Мерль немного помолчала.

– Кого вы называете ее домом?

– Ну как же, это ее папенька и… как же по-английски будет belle-mere ?[43]

– Мистер Осмонд – ее отец, не отрицаю, однако его супруга навряд ли может считаться членом семьи. Миссис Осмонд так же не ведает замужеством девицы.

– Очень жаль. – Розье мило, с убежденностью вздохнул. – Думаю, миссис Осмонд ко мне благосклонна.

– Очень может быть, ежели только ее супруг будет иного мнения.

Розье выгнул брови.

– Она что, принимает противную ему сторону?

– Во всем. Их способ мысли различается.

– Что ж, – сказал Розье, – прискорбно, однако дело не мое. Она очень любит Пэнси.

– Да, Пэнси она очень любит.

– Пэнси тоже питает к ней большую симпатию. Признавалась мне, что любит мачеху, как родную мать.

– Выходит, вы, в конце концов, близко побеседовали с бедным дитя, – заметила мадам Мерль. – Раскрыли ей свои чувства?

– Ни за что! – вскричал Розье, подняв затянутую в ладно сидящую перчатку руку. – И не раскрою, пока не пойму, как относятся ко мне ее родители.

– Вы всегда так сдержанны? У вас отличные принципы.

– Вы надо мной смеетесь, – пробормотал молодой человек, опускаясь в кресло и теребя усики. – Не ожидал от вас, мадам Мерль.

Она медленно покачала головой, будто видела нечто, доступное ей одной.

– Вы ко мне несправедливы. По-моему, вы проявляете отличный вкус и лучшее, что только могли усвоить. Да, вот как я о вас думаю.

– Я бы не стал тревожить ее, просто чтобы разбередить чувства. Слишком люблю ее для этого, – признался Розье.

– Как бы там ни было, я рада, что вы все рассказали мне, – продолжила мадам Мерль. – Дайте немного времени. Надеюсь, вам можно помочь.

– Я же говорил, что не ошибся, обратившись к вам! – мгновенно просиял гость.

– Вы поступили очень умно, – сухо отметила мадам Мерль. – Говоря, что вам можно помочь, я имею в виду, что возьмусь за дело, посчитав ваши мотивы добрыми. Проверим, таковы ли они.

– Вы же знаете, я до неприличия достойный человек, – искренне произнес Розье. – Не скажу, что я лишен недостатков, но и пороков за мной не водится.

– Что называть пороком? И что такое добродетель? Что у вас имеется, помимо испанских кружев и дрезденских чашечек?

– У меня приятный небольшой доход, около сорока тысяч франков в год. И на него, при моем умении распоряжаться деньгами, мы можем безбедно жить.

– Безбедно? Вряд ли. Скорее, сносно. И это еще смотря где жить.

– Ну как же, в Париже. Я бы обосновался в Париже.

Левый уголок рта мадам Мерль приподнялся.

– Все закончится бесславно. Вам придется пустить в ход чашечки, и они разобьются.

– Мы не ищем ничего славного. Хватит и того, что у мисс Осмонд будут милые вещи. Красавица вроде нее может позволить себе и дешевый фарфор, да. Ей и нарядов не надо, кроме муслина, даже без кружев, – задумчиво проговорил Розье.

– Что, и кружев ей не обеспечите? Впрочем, она будет очень вам признательна за то, какого вы о ней мнения.

– Оно верное, заверяю вас, и я убежден: она бы его разделила. Она все понимает, и за это я ее люблю.

– Она славная девочка, невероятно опрятная и чрезвычайно статная. А вот ее папенька, по моему убеждению, не даст за ней ничего.

Розье почти не колебался.

– Я и не жду ничего от мистера Осмонда, хотя должен заметить, что живет он припеваючи.

– Деньги ему достались с женой. За ней было большое приданое.

– Так ведь миссис Осмонд очень добра к падчерице. Она что-нибудь предпримет.

– Для влюбленного поклонника вы сообразительны! – со смехом воскликнула мадам Мерль.

– Приданое пришлось бы кстати. Могу обойтись и без него, но и отказываться не стал бы.

– Миссис Осмонд, – продолжала мадам Мерль, – возможно, предпочтет приберечь деньги для родных детей.

– Родных детей? Так ведь у нее их нет.

– Может, еще будут. Два года назад у нее родился мальчик, хворый малыш, умер спустя полгода. Кто знает, может, последуют другие.

– Надеюсь, если это ее осчастливит. Она дивная женщина!

Мадам Мерль ответила весьма сдержанно:

– Ах, о ней много чего можно сказать. Как угодно, пусть будет дивная! Однако мы не выяснили, подходящая ли вы партия. Отсутствие пороков – еще не доход. И невинность на хлеб не намажешь.

– Вы меня недооцениваете, – парировал Розье.

– Так вы не совсем невинны? Право слово, – сказала мадам Мерль, – сочетание сорока тысяч франков в год и милого характера, конечно же, заслуживает рассмотрения. Не так чтобы ценный приз, но могло быть и хуже. Тем не менее мистер Осмонд, скорей всего, решит, что у него дела получше.

– У него-то, может, и получше, но как быть его дочери? Что ей остается, как не выйти за любимого? А у нее есть любимый, знаете ли, – порывисто прибавил Розье.

– Есть, мне известно.

– Ага! – вскричал молодой человек. – Я знал, к кому обращаться!

– Только ума не приложу, откуда вам это ведомо, раз вы ее не спрашивали, – продолжала мадам Мерль.

– В таких делах нужды спрашивать нет. Вы сами говорите: мы – невинная пара. А вот как вы узнали?

– Ну, меня-то невинной не назвать! Я очень пронырлива. Предоставьте это мне, я сама все выясню.

Розье встал и разгладил шляпу.

– Вы говорите очень холодно. Не узнавайте просто, как все обстоит, но сделайте так, как должно.

– Я очень постараюсь. Выжму все из ваших сильных сторон.

– Премного признателен. Я же тем временем потолкую с миссис Осмонд.

– Gardez-vous-en bien ![44] – С этими словами мадам Мерль тоже встала. – Рискуете распалить ее и тем все испортить.

Розье опустил взгляд на шляпу. Он гадал, верно ли все же поступил, обратившись к мадам Мерль.

– Боюсь, я вас не понимаю. Мы с миссис Осмонд старые друзья, и думаю, она бы желала мне успеха.

– Вот и будьте ей старым другом. Чем больше у нее старых друзей, тем лучше, а то с некоторыми новыми не задалось. Только пока что не надо втягивать ее в борьбу на вашей стороне. У ее мужа могут быть иные виды. Как человек, желающий ей добра, советую вам не множить поводы для разногласия между супругами.

Лицо бедняги Розье приобрело встревоженный вид. Предложение руки и сердца Пэнси Осмонд грозило стать куда более сложным предприятием, чем допускало его представление о таковом. Однако тут ему на помощь пришел чрезвычайно здравый рассудок, скрываемый за лощеным, сродни парадному сервизу, фасадом внешности.

– Не понимаю, зачем мне считаться с мистером Осмондом!

– С ним, может, не надо, зато надо с ней. Вы называете себя старым другом миссис Осмонд. Неужто заставите ее страдать?

– Ни за что!

– Так будьте очень осторожны, и оставьте на время затею, пока я кое-что не проверю.

– Как так, оставить затею, дорогая мадам Мерль? Не забывайте, я влюблен.

– О, не сгорите! Зачем же вы еще пришли ко мне, когда не желаете внимать советам?

– Вы очень добры, и я буду слушаться беспрекословно, – пообещал юноша. – Боюсь только, что мистер Осмонд чересчур суров, – тихо прибавил он, направляясь к двери.

Мадам Мерль коротко посмеялась.

– Вы не первый, кто так говорит. Его супруга тоже не подарок.

– Ах, но ведь она дивная женщина! – уходя, повторил Розье.

Он полагал, что его манеры достойны соискателя, который и без того являет собой образец благоразумия; притом он не видел, как данные мадам Мерль обещания могут помешать ему для поднятия духа наведываться время от времени к мисс Осмонд. Розье непрестанно размышлял над словами советчицы, вороша в голове ее уклончивые ответы. Он обратился к ней, как говорят в Париже, с de confiance [45], но, возможно, с его стороны то было опрометчиво. Он не назвал бы себя человеком безрассудным, в подобном его упрекали очень редко, однако верно было и то, что мадам Мерль он знал всего лишь месяц. Ежели так поразмыслить, то его мнение о ней как о женщине восхитительной не могло служить основанием для убежденности, будто бы она тотчас кинется толкать Пэнси Осмонд в его объятия, как бы ни были они широки и трепетны. Мадам Мерль и верно проявила благосклонность, и с ней считались в близком кругу девочки, с которым она, как ни странно, была близка, не будучи при том в него вхожей (Розье не раз задумывался, как ей это удается). Вполне возможно, он преувеличивал важность ее привилегий. Особых поводов верить, будто мадам Мерль станет хлопотать за него, не было. Очаровательная женщина, она пленяла всех и каждого, и Розье чувствовал себя дурак дураком: пришел к ней лишь на основании того, что его она посчитала заметней прочих. Скорей всего – пусть говорила она об этом в шутку, – по-настоящему ее заботили только его фарфор. Не пришло ли ей в голову, будто он подарит ей пару-тройку жемчужин коллекции? Да он ей все собрание отдаст, ежели она устроит его брак с Пэнси Осмонд! Само собой, прямо так он сказать не решился бы: выглядело бы как омерзительно откровенная взятка. Лучше пусть мадам Мерль сама догадается.

С такими мыслями мистер Розье вновь отправился к миссис Осмонд, которая устраивала «вечер» – как всегда по четвергам, – и его присутствие сошло бы за обыкновенное проявление светской вежливости. Предмет тщательно сдерживаемого обожания мистера Розье обитал в благородном доме в самом сердце Рима. Сие крупное и темное строение смотрело на залитую солнцем пьяцетту по соседству с Палаццо Фарнезе. Маленькая Пэнси жила во дворце… по римским меркам, разумеется, тогда как по оценке настороженного ума бедолаги Розье, – в темнице. Ему виделось зловещим знамением то, что барышня, на которой он так хочет жениться и чьему требовательному папеньке не чает угодить, томится в груде камней, носящей грубое старо-римское имя с крепким историческим душком преступлений, заговоров и насилия, как сообщалось в справочнике Мюррея. Туристы, правда, посетив палаццо, вид имели смутно разочарованный и подавленный. Парадный зал был расписан фресками работы Караваджо, а в широкой и оборудованной благородными арками лоджии, нависшей над сырым двором, где из замшелой ниши бил фонтан, располагался ряд изувеченных статуй и пыльных урн. В менее озабоченном расположении духа Розье отдал бы должное Палаццо Рокканера; проникся бы чувствами миссис Осмонд, признавшейся однажды, что когда они с мужем решили обосноваться в Риме, то выбрали это место из любви к местному колориту. В нем и правда ощущался местный колорит, и хотя Розье об архитектуре знал меньше, чем о лиможской эмали [46], он все же мог разглядеть в пропорциях окон и деталях карниза определенную величественность. Впрочем, его не отпускало впечатление, что в годы расцвета здесь запирали барышень, подальше от истинных возлюбленных, а затем, под страхом ссылки в монастырь, склоняли к несчастливому союзу.

И все же имелся один момент, которому он неизменно воздавал должное, оказавшись в теплых, богато обставленных покоях миссис Осмонд на втором этаже дворца. Мистер Розье признавал, что хозяева смыслят в «хороших вещах». Хоть в украшениях и чувствовалась вовсе не рука хозяйки, но рука самого мистера Осмонда. Так миссис Осмонд сама сказала еще в первый раз, когда Розье пришел в их дом. Испытав недоумение длиною в четверть часа, мол, неужели у них здесь «французское» получше, чем у него в Париже, Розье вынужден был на месте признать, что так и есть, а после, как и полагалось джентльмену, смирить чувство зависти и выразить хозяйке восхищение ее сокровищами. От миссис Осмонд он узнал, что еще до брака ее муж собрал большую коллекцию, и что, пускай он немалое число предметов раздобыл в последние три года, самые заметные приобретения сделал, еще не имея столь выгодного советника в ее лице. Эти сведения Розье интерпретировал по-своему: «советник» – значит «спонсор», пояснил он самому себе, а тот факт, что самые свои ценные трофеи Гилберт Осмонд захватил еще в пору нужды, подтверждал его излюбленную теорию: коллекционер может быть и бедным, главное – хватало бы терпения. В общем, когда Розье представился вечером в четверг, то первым делом обратил внимание на три или четыре вещицы, за которые жадно зацепился его глаз. После разговора с мадам Мерль он с необычайной остротой ощутил серьезность своего положения; и вот сейчас, придя, огляделся в поисках дочери хозяев с рвением, приличествующим джентльмену, который переступил порог дома с улыбкой того, кто все хорошее воспринимает как должное.

Глава XXXVII

В просторных апартаментах со сводчатым потолком и старой обивкой стен из красного дамаста Пэнси не нашлось. Обычно здесь и сидела миссис Осмонд, – хотя сегодня как раз ее на привычном месте не оказалось, – а у камина собирался круг особенно близких семейству Осмонд лиц. Комната утопала в приглушенном, рассеянном свете; тут были выставлены самые крупные экземпляры коллекции, и почти всегда пахло цветами. Скорее всего, Пэнси расположилась в следующей комнате, прибежище молодежи, где подавали чай. Осмонд стоял у очага, заложив руки за спину и грея приподнятую ногу над пламенем. Поблизости сидели и болтали еще с полдюжины человек, однако сам он в беседе не участвовал, просто смотрел, по своему обыкновению, на гостей, словно бы на коллекции, казавшиеся ему куда ценней самих владельцев. Розье, объявленный слугой, привлечь внимание Осмонда не сумел, однако, будучи благовоспитанным, – хоть и сознавая исключительно четко, что пришел не к самому хозяину, а к его жене, – направился к нему для рукопожатия. Не меняя позы, Осмонд протянул левую руку.

– Как поживаете? Моя супруга где-то здесь.

– Не стоит беспокоиться, я ее найду, – бойко ответил Розье.

Тут Осмонд наконец-то обернулся. Никогда еще Розье не ощущал на себе такого делового взгляда. «Мадам Мерль все ему сказала, и он не обрадовался», – подумал про себя молодой человек. Самой мадам Мерль нигде не было видно, хотя, возможно, она сидела в другой комнате или же придет позднее. Гилберт Осмонд никогда у него особого восторга не вызывал, потому как важничал. Впрочем, Розье не позволял себе с ходу кого-то возненавидеть, и там, где требовалась вежливость, чувствовал себя как рыба в воде. Он огляделся, улыбнулся – все без подсказки – и тут же произнес:

– Сегодня я наткнулся на отличный образец Каподи-монте [47].

Продолжая греть подошву, Осмонд выдал:

– Мне плевать на Каподимонте!

– Надеюсь, вы не утратили интереса?

– К старым горшкам и тарелочкам? Да, к ним я остываю.

На мгновение Розье забыл, в каком он деликатном положении.

– Не думали расстаться с предметом-другим?

– Нет, я ни с чем расставаться не планирую, мистер Розье, – ответил Осмонд, по-прежнему глядя гостю в глаза.

– А, вы желаете сохранить коллекцию, не пополняя ее, – весело предположил Розье.

– Вот именно. Подбирать я ничего не желаю.

Бедняга Розье залился краской. Он отчаянно нуждался в поддержке.

– Ах, ну что ж, зато желаю я! – только и сумел выдавить юноша, да и то вряд ли его было слышно, так как, говоря, он уже отворачивался.

Розье направился в смежную комнату, где и встретил миссис Осмонд, когда та выходила из темного дверного проема. В наряде из черного бархата, выглядела хозяйка благородно, дивно, как он сам определил недавно, и в то же время сиятельно и скромно. Мы ведь знаем, каких мыслей о ней придерживался мистер Розье и в каких терминах он выразил мадам Мерль свое восхищение. Оно, как и восприятие ее дорогой маленькой падчерицы, частично зиждилось на чувстве прекрасного, на инстинктивном умении распознать нечто оригинальное. А еще на умении видеть не внесенные в каталог ценности, потаенный «свет», который не растратить и заново не обрести, и распознать его также позволяла преданность хрупким вещицам. Миссис Осмонд вполне удовлетворяла его вкусам. Прикосновение лет только обогатило ее красоту: цветок молодости не увял, а повис на стебле, не привлекая внимания. Она немного подрастеряла в горячности и пылкости, неодобряемой супругом, и теперь в ней ощущалась сдержанность. Как ни крути, стоя в обрамлении золоченого дверного прохода, миссис Осмонд поразительно напоминала нашему юноше портрет изящной леди.

– Как видите, я к вам зачастил, – сказал он. – С другой стороны, кому, как не мне?

– Да, вы здесь самый мой старый знакомый. Впрочем, оставим теплые воспоминания. Хочу представить вас одной юной леди.

– Ах, позвольте, что это за особа? – невероятно учтиво спросил Розье, хоть и пришел не за этим.

– Она вон там, сидит у огня, в розовом, и ей не с кем поговорить.

Мгновение Розье колебался.

– А мистер Осмонд не мог бы с ней поговорить? Он от нее не далее, чем в шести шагах.

Миссис Осмонд тоже немного растерялась.

– Она не очень бойкая и не любит скучных людей.

– Но для меня она вполне хороша? Ах вот как! Это сурово!

– Я лишь говорю, что у вас хватит мыслей на двоих. И потом, вы столь любезны…

– А ваш супруг разве не любезен?

– Нет, только не со мной. – Миссис Осмонд загадочно улыбнулась.

– Это знак того, что с другими женщинами он будет вдвойне любезен.

– Вот и я ему о том говорю, – сказала она, не прекращая улыбаться.

– Видите ли, мне бы хотелось выпить чаю, – продолжил Розье, с тоской глядя в другую сторону.

– Идеально. Ступайте и принесите чаю моей юной леди.

– Хорошо, хотя позднее я оставлю ее на произвол судьбы. На самом деле все просто, мне до смерти хочется переговорить с мисс Осмонд.

– Ах, – сказала Изабелла, отводя взгляд. – Здесь я вам не помощник!

Спустя пять минут после того, как Розье принес чаю девушке в розовом, а после сопроводил ее в соседнюю комнату, он думал: не нарушил ли данного мадам Мерль обещания, сделав заявление миссис Осмонд, которое я процитировал чуть выше. Подобный вопрос способен был занять разум этого юноши надолго, однако, в конце концов, Розье сделался относительно безрассуден. Ему уже не было дела, нарушает он какие-то обещания или нет. Судьба, на произвол которой он грозился оставить барышню в розовом, оказалась отнюдь не так страшна, ибо Пэнси Осмонд, наливавшая чай для него и его компаньонки, – она, как и прежде, обожала заваривать чай, – пришла и заняла девушку беседой.

Эдвард Розье в их тихий разговор не вмешивался. Лишь печально сидел в сторонке и поглядывал на возлюбленную. Взгляни мы сейчас на нее его глазами – и не увидели бы почти ничего, что напомнило бы послушную маленькую девочку, которую еще во Флоренции, тремя годами ранее, отсылали немного погулять одну, в то время как ее отец и мисс Арчер предавались беседам сугубо для взрослых. Вскоре мы поймем, что пусть в девятнадцать Пэнси и стала юной леди, то не вполне этой роли соответствовала; что пусть она и выросла премилой, ей в прискорбной степени недоставало того качества, которое ценится во внешности женщин и известно как стиль; и что пусть она и одевалась во все новое и модное, свои наряды носила с заметной бережливостью, словно у кого-то их заимствовала. Могло показаться, что только Эдвард Розье способен подметить сии детали; и, говоря по чести, не было такой детали во внешности нашей юной особы, каковую бы он пропустил. Ее качествам он дал собственные названия, и некоторые из них звучали вполне ярко. «Нет, она уникальна, совершенно неповторима», – говорил он сам себе; и можете быть уверены, что ни на мгновение он не признал бы, как ей недостает стиля. Стиля? Ну как же, у нее стиль маленькой принцессы: не современный, не кричащий и на Бродвее он не произвел бы впечатления, – и ежели вы того не видите, то попросту слепы. Маленькая, серьезная барышня в своем небольшом и тесном платьице выглядела всего лишь как инфанта кисти Веласкеса. Этого было достаточно Эдварду Розье, считавшего ее восхитительно старомодной. Ее тревожный взгляд, чарующие губы, худенькая фигурка были трогательны, точно молитва в устах ребенка. Сейчас он испытывал острое желание узнать, насколько же сам нравится ей, и желание это не давало спокойно усидеть в кресле.

Мистеру Розье сделалось жарко, пришлось даже промокнуть вспотевший лоб платочком. Еще никогда Розье не было столь неуютно. Он считал Пэнси просто совершенной jeune fille [48], а jeune fille не станешь задавать вопросов, ответы на которые могли бы пролить свет на тему подобного рода. Jeune fille всегда была предметом мечтаний Розье – главное, чтобы эта jeune fille не была француженкой, ибо у него имелось подозрение, что национальность усложнит дело. Определенно, Пэнси с роду не брала в руки газеты и ежели читала романы, то, самое большее, ознакомилась с творчеством сэра Вальтера Скотта. Американская jeune fille, что может быть лучше! Открытая и веселая, но такая, что не ходила бы одна, не получала бы писем от мужчин и даже не смотрела бы в театре комедии нравов. В создавшейся ситуации Розье не мог отрицать: было бы нарушением гостеприимства обратиться напрямую к этому неопытному созданию; однако перед ним замаячила нешуточная опасность усомниться в наивысшей сакральности законов гостеприимства, потому как чувства, питаемые к мисс Осмонд, имели куда как большее значение. Для Розье – так несомненно, хоть и вряд ли для хозяина дома. Утешение было одно: даже если мадам Мерль и предупредила мистера Осмонда, он никак не распространил сие предостережение на Пэнси; не в его правилах было бы рассказать ей о некоем влюбленном и к тому же приятном молодом человеке. Однако он и впрямь любил ее, этот приятный молодой человек; а все эти ограничения, наложенные обстоятельствами, лишь выводили из себя. На что намекал Гилберт Осмонд, протянув ему два пальца левой руки? Раз уж он позволяет себе грубости, то и Розье может быть смелее.

Мистер Розье преисполнился невероятной отваги, как только явилась мать барышни в чрезвычайно тщеславном розовом наряде и, очень жеманно улыбнувшись, сказала, что должна забрать дочь, ведь ту ждут иные достижения. Мать с дочерью на пару удалились, и теперь лишь от Розье зависело, останется ли он практически наедине с Пэнси. Еще ни разу он не оставался тет-а-тет с ней, своей jeune fille.

Момент был решающий. Бедняжка Розье вновь промокнул платочком лоб. По соседству имелась еще комната – небольшая, за открытой дверью и освещенная, однако пустая и никем не занятая, поскольку гостей тем вечером пришло немного. Про нее словно бы забыли: обшитые бледно-желтым стены, несколько светильников, – через проем открытой двери она казалась ни дать ни взять храмом разрешенной любви. Некоторое время Розье смотрел в проход; он опасался, что Пэнси убежит, и рука его чуть ли не тянулась задержать ее. Однако девочка осталась там, где их покинули другие дамы, как будто и не думая присоединиться к косяку гостей в противоположном конце комнаты. Розье посетила мимолетная мысль, что Пэнси, может быть, страшно, и она не в силах шевельнуться, затем, приглядевшись, он понял: нет, она не скованна испугом. Для такого она была слишком невинна. После сильнейших колебаний Розье все-таки спросил, можно ли ему взглянуть на желтую комнату; идея показалась привлекательной и притом вполне невинной. Он уже бывал там с Осмондом, осматривал мебель периода Первой империи [49] и в особенности восхищался часами (которые на самом деле его не восхитили), огромным классическим механизмом той же эпохи. Первый шаг в хитрой партии был сделан.

– Разумеется, вы можете в нее заглянуть, – без тени страха разрешила Пэнси. – Ежели хотите, я могу вам ее продемонстрировать.

– Именно на такой ответ я и надеялся, вы очень добры, – пробормотал Розье.

Они направились в желтую комнату – на взгляд Розье, просто уродливую. К тому же там было холодно, и, видимо, такая же мысль посетила Пэнси.

– Она, скорее, для летних вечеров, нежели для зимних, – сказала девушка. – Тут все на папенькин вкус. У него всякого много.

У него и впрямь всякого много во владении, мысленно согласился Розье, но кое-что из этого дурно. Он осмотрелся, не зная, что и сказать.

– Разве миссис Осмонд нет дела до того, как оформлены комнаты в доме? Неужто у нее нет вкуса?

– О нет, вкус у нее отменный, но он больше касается литературы, – ответила Пэнси, – и разговоров. Папенька и таким интересуется. По-моему, он знает все.

Розье немного помолчал.

– Уверен, одно он знает точно! – наконец решительно произнес молодой человек. – Ваш папенька знает, что, при всем уважении к нему и очаровательной миссис Осмонд, я прихожу сюда исключительно для того, чтобы повидаться с вами!

– Повидаться со мной? – с легкой тревогой взглянула на него Пэнси.

– Повидаться с вами, за этим я и пришел, – повторил Розье, чувствуя, как голова идет кругом от того, что он утратил власть над собой.

Пэнси замерла, глядя на него простодушно, напряженно и открыто. И покраснев, она сейчас не стала бы выглядеть скромнее.

– Я думала, что все так и обстоит.

– И вам это не показалось неправильным?

– Я не могла сказать, потому что не знала. Вы ведь мне ничего не говорили, – напомнила Пэнси.

– Боялся вас оскорбить.

– Вы меня не оскорбляете, – пробормотала девушка, улыбаясь так, словно ее поцеловал ангел.

– Так я вам нравлюсь, Пэнси? – робко спросил Розье, чувствуя себя очень счастливым.

– Да, вы мне нравитесь.

Они отошли к каминной полке, на которой стояли большие, совершенно непривлекательные часы времен Первой империи. В интерьере комнаты они смотрелись вполне уместно, однако за ее пределами не стоили бы внимания. Ответ Пэнси, ее четыре слова показались Розье дыханием самой природы, а он, со своей стороны, мог лишь взять ее за руку. Потом поднес ладонь к губам, а Пэнси не стала противиться, улыбаясь все той же чистой, доверчивой улыбкой, в которой угадывалось нечто невыразимо податливое. Он нравился ей, он нравился ей все это время, и теперь произойти могло что угодно! Она была готова, она была готова всегда, ожидая от него первого слова. Не заговори он с ней, она ждала бы вечно, но вот, когда слова были произнесены, она упала к нему в руки, точно спелый персик с потревоженной ветки. У Розье возникло чувство, что притяни он ее к себе, прижми он ее к сердцу, она и тогда не сказала бы и полуслова против, сама приникла бы к нему. Да, то стало бы необдуманным экспериментом. Она знала, что он пришел именно к ней, и тем не менее вела себя как идеальная барышня!

– Вы мне очень дороги, – пробормотал молодой человек, напоминая себе о том, что есть же, в конце концов, правила гостеприимства.

Она взглянула на свою руку, туда, где он ее поцеловал.

– Так говорите, что папенька знает?

– Вы ведь сами говорили, что ему известно все.

– Мне кажется, что надо бы удостовериться, – сказала Пэнси.

– Ах, дорогая моя, тут я в вас уверен! – прошептал ей на ухо Розье; она же вслед за этим развернулась, собираясь к остальным, непосредственно и невозмутимо, как бы говоря, что с прошением нельзя тянуть ни минуты.

Гости в соседних комнатах тем временем стали свидетелями прибытия мадам Мерль, которая, куда бы ни отправилась, нигде не могла остаться незамеченной. Как ей это удавалось, не сказал бы вам и самый внимательный наблюдатель, ибо говорила она не громко, смеялась не от души, не двигалась быстро, не одевалась броско, не обращалась к окружению сколько-нибудь внушительно. Крупная, белокурая, улыбчивая, умиротворенная, – было в ее спокойствии нечто этакое, что само распространялось по комнате, и присутствующие не замечали, как становилось тихо. На этот раз она вела себя так незаметно, как только могла: обнявшись с миссис Осмонд, что было поразительно, присела на небольшой диван и заговорила с хозяином дома. Они обменялись любезностями – на людях они всегда отдавали определенную дань уваженья этикету, – а после мадам Мерль, чей взгляд блуждал по комнате, поинтересовалась, пришел ли юный мистер Розье.

– Пришел, почти час назад, но потом куда-то делся, – ответил Осмонд.

– Где же Пэнси?

– В соседней комнате. С гостями.

– Возможно, среди них и он, – предположила мадам Мерль.

– Желаете его увидеть? – раздражающе равнодушным тоном спросил Осмонд.

Мадам Мерль присмотрелась к нему, прекрасно зная все интонации его голоса.

– Да, желаю сообщить, что рассказала вам о его намерениях и что его предложение вам мало интересно.

– Не говорите. Еще попытается заинтересовать сильнее, а мне того как раз и не надо. Передайте лучше, что его предложение мне отвратительно. Сегодня вечером я дал ему сие понять, намеренно был неучтив и груб. Подобное меня утомляет. Спешить некуда.

– Я передам ему, что вам потребуется время на то, чтобы обдумать свой ответ.

– Нет, не надо. Не ровен час, прицепится.

– Разочарованный, он поступит так же.

– Да, но в одном случае он попытается заговорить со мной и все объяснить, а это будет невероятно утомительно. В другом, быстрей всего, прикусит язык и попытается придумать хитрость. Оставит меня в покое. Терпеть не могу общаться с дураками.

– Так вот кто для вас несчастный мистер Розье?

– О, он меня раздражает, у него на уме одна майолика.

Мадам Мерль опустила взгляд, на ее губах появилась слабая улыбка.

– Он джентльмен, и у него чарующий характер. Да еще доход в сорок тысяч франков!

– Убожество, благородная босота, – скривился Осмонд. – Для Пэнси я хочу не такого.

– Что ж, хорошо. Он обещал не заговаривать с ней.

– И вы поверили?

– Полностью. Пэнси много думает о нем, однако вряд ли для вас это имеет значение.

– Вряд ли это вообще имеет значение, но так же вряд ли она думает о нем.

– Можете тешить себя этим мнением, – негромко заметила мадам Мерль.

– Она сказала, что влюблена в него?

– За кого вы ее принимаете? И за кого принимаете меня? – тут же прибавила мадам Мерль.

Осмонд закинул ногу на ногу, ухватив себя за тощую лодыжку. Пальцы у него были тонкие и длинные: указательный с большим свободно заключали щиколотку в кольцо. Некоторое время Осмонд смотрел прямо перед собой.

– Я подготовился. Для того и обучал дочь. Все – ради этого момента, когда случится нечто подобное, дабы она могла поступить, как угодно мне.

– Я и не боюсь, что она поступит иначе.

– Что ж, в чем тогда препятствие?

– Я таковых не вижу, но все равно, я бы не советовала избавляться от мистера Розье. Держите его поблизости, он может оказаться полезен.

– Не стану я его держать при себе. Держите сами.

– Отлично, побудет у меня на привязи. – Почти все время, что они разговаривали, мадам Мерль осматривала гостиную, поминутно делая рассеянные паузы. Вот и за словами, которые я привел здесь, последовало долгое молчание, но не успело оно прерваться, как из соседней комнаты вышла Пэнси, а следом за ней Эдвард Розье. Приблизившись на несколько шагов, девушка посмотрела на отца с мадам Мерль.

– Он поговорил с ней, – сказала мадам Мерль Осмонду.

Собеседник даже не взглянул на нее.

– Вот и верь обещаниям. Сечь его надо кнутом.

– Бедный мальчик хочет признаться!

Осмонд встал и строго посмотрел на дочь.

– Неважно, – негромко произнес он и отвернулся.

Через секунду Пэнси, кротко и учтиво, как к незнакомому человеку, приблизилась к мадам Мерль. Эта дама выказала тепла не больше; всего лишь дружески улыбнулась, вставая с дивана.

– Вы припозднились, – кротко промолвило юное создание.

– Мое дорогое дитя, я прихожу тогда, когда посчитаю необходимым.

Мадам Мерль встала не из любезности к Пэнси, она приблизилась к Эдварду Розье. Тот быстро, словно пытаясь выговориться, двинулся ей навстречу, взял за руку.

– Я сказал ей! – шепотом признался он.

– Я знаю, мистер Розье. Остаток вечера ведите себя пристойно, а завтра, в четверть шестого приходите ко мне. – Она говорила очень сурово и развернулась от него с таким презрением, что он невольно сам обронил уместное проклятье.

Ни малейшего желания общаться с Осмондом Розье не испытывал, посчитав, что сейчас не время и не место, однако инстинктивно двинулся к Изабелле, которая в то время беседовала с пожилой леди. Присел по другую сторону от хозяйки дома. Старушка была итальянкой, и Розье как данное принял, что английского она не разумеет.

– Вы предупреждали, что не станете мне помогать, – начал он, обращаясь к миссис Осмонд. – Но, возможно, измените мнение, узнав… о…

– О чем? – спросила Изабелла, пользуясь его нерешительностью.

– О том, что она не возражает.

– Что вы имеете в виду?

– То, что мы с ней пришли к взаимопониманию.

– Это она зря, – сказала Изабелла. – Так не пойдет.

Бедняга Розье взглянул на нее со смесью мольбы и злости во взгляде. Внезапный румянец стал свидетельством тому, как он уязвлен.

– В конце концов, что со мной не так? – промолвил Розье. – Меня еще нигде и никогда подобным образом не унижали. А ведь я мог бы двадцать раз жениться.

– Вот и женились бы. Не все двадцать раз, конечно, хватило бы и одного, – прибавила Изабелла, тепло улыбнувшись. – Для Пэнси вы недостаточно богаты.

– Ей совершенно нет дела до денег.

– Ей нет, а вот ее отцу есть.

– Ах да, он это показал! – вскрикнул юноша.

Изабелла встала, отвернувшись от него и безо всяких церемоний бросая старушку, с которой беседовала, а он следующие десять минут делал вид, будто разглядывает аккуратную коллекцию миниатюр в небольших витринах на бархатных подложках. Однако он смотрел, но ничего не видел; щеки его пылали, сердце рвалось от чувства уязвленности. Да, с мистером Розье, определенно, ни разу еще так не обращались, он не привык считаться недостойным. Он бы и рад был посмеяться над сим заблуждением, не будь оно для него фатальным. Он снова поискал взглядом Пэнси, но та куда-то запропастилась, а его ничто так не занимало, как желание покинуть этот дом. Перед уходом же Розье снова потолковал с Изабеллой. Ему не нравилось думать, будто бы он наговорил ей грубостей – сие единственно бы оправдало презрительное отношение к нему.

– Я недостойно отозвался о мистере Осмонде, – начал он. – Однако и вы войдите в мое положение.

– Я не помню, что вы сказали, – холодно ответила Изабелла.

– Ах, вы оскорблены и теперь не станете мне помогать.

Некоторое время она молчала, но потом изменившимся тоном ответила:

– Дело не в моем желании, а в том, что это просто мне не под силу! – с пылом выговорила она.

– Будь это хоть сколько-нибудь в ваших силах, я бы впредь говорил о вашем муже не иначе как об ангеле.

– Мотив внушителен, – мрачно и непостижимо, как потом объяснял он сам себе, проговорила Изабелла. Затем она посмотрела ему прямо в глаза, точно так же непроницаемо, а он отчего-то вспомнил, что знает ее с детства. Тем не менее взгляд этот показался Розье чересчур язвительным, и он ретировался.

Глава XXXVIII

Назавтра он отправился к мадам Мерль, и та, на удивление, простила его довольно легко. Однако взяла с него слово, что он проявит выдержку и станет ждать, пока хоть что-нибудь не станет известно. Мистер Осмонд ожидал чего-то большего, а раз он не собирался давать дочери приданого, то подобные ожидания были вполне оправданно открыты для критики или же, буде у мистера Розье возникнет желание, осмеяния. Впрочем, от подобного тона мадам Мерль советовала воздержаться и укрепить свой дух терпением. Тогда, возможно, мистер Розье добьется счастья. Мистер Осмонд не благоволил его сватовству, однако, возможно, постепенно он оттает. Пэнси никогда бы не выступила против отца, в этом он мог быть уверен, и потому нечего было рассчитывать на победу с наскоку. Мистеру Осмонду требовалось время на то, чтобы предложение того сорта, на который он прежде не смотрел с радостью, улеглось у него в голове, и сей плод должен был поспеть сам, торопить его созревание не имело смысла. Розье отметил, что все это время он будет ощущать себя самым несчастным человеком в мире, а мадам Мерль заверила его в полнейшем сочувствии, хотя, как она мудро заметила, всего на свете не получишь. Она сама убедилась в этом на собственном опыте. Не будет никакой пользы писать Гилберту Осмонду, поручившему ей передать ровно то же самое. Он хотел выдержать в этом деле паузу в несколько недель, а потом написать лично, когда в голову придет нечто приятное мистеру Розье.

– Ему не понравилось, что вы обратились к Пэнси. Ах, ему это совсем не понравилось, – резюмировала мадам Мерль.

– Я с большим желанием готов выслушать это от него лично!

– В таком случае придется выслушать много чего еще, чего вам бы выслушивать не хотелось. В следующем месяце показывайтесь у них как можно реже, а остальное предоставьте мне.

– Как можно реже? Кто определяет это «можно»?

– Пусть это буду я. Приходите по четвергам вместе со всеми, но сами по себе в дом не являйтесь. За Пэнси не переживайте, я все ей объясню. Малышка – тихая душа, все примет мирно.

Эдвард Розье сильно переживал из-за Пэнси, однако совету последовал и ранее следующего четверга в Палаццо Рокканера снова не показывался. Был званый ужин, и потому, хоть он и прибыл рано, компания собралась уже весьма приличная. Осмонд, как обычно, был в первой же комнате, где стоял у огня и смотрел прямо на дверь, и потому Розье, дабы не показаться откровенно невежливым, пришлось подойти и заговорить с ним.

– Я рад, что вы понимаете намеки, – сказал отец Пэнси, пристально глядя на него с небольшим прищуром.

– Я не понимаю намеков, зато получил послание.

– Получили? Где же?

Бедному Розье почудилось, что его оскорбляют, и он немного помолчал, спрашивая себя, на какое унижение может себе позволить пойти искренне влюбленный.

– Как я понял, мадам Мерль передала мне послание от вас. То, в котором вы отказывали мне в желанной возможности, возможности объяснить вам свои чаяния. – Он польстил себя мыслью о том, что говорит весьма рассудительно.

– Не понимаю, при чем тут мадам Мерль. С какой стати вы на нее ссылаетесь?

– Я спросил ее мнения, и только. Пошел на это, потому что мне казалось, будто она хорошо вас знает.

– Она знает меня хуже, чем думает, – возразил Осмонд.

– Жаль, ибо она дала мне небольшое основание для надежды.

Некоторое время Осмонд смотрел в огонь.

– Цена за мою дочь весьма высока.

– Я ценю мисс Осмонд еще выше. Разве мое желание жениться не доказательство тому?

– А я желаю ей хорошего брака, – сухо и высокомерно продолжил Осмонд; будь Розье в ином расположении духа, восхитился бы.

– Я, само собой, считаю, что брак со мной будет для нее хорош. Ей не сыскать жениха, который любил бы ее сильнее и которого она, осмелюсь прибавить, любила бы искренней.

– Меня ваши догадки относительно чувств моей дочери не занимают, – сказав это, Осмонд посмотрел на Розье и быстро, холодно улыбнулся.

– Я не строю догадок. Ваша дочь сама все сказала.

– Не мне, – продолжил Осмонд, слегка наклонившись и разглядывая мыски туфель.

– Она мне обещала, сэр! – резко и озлобленно вскрикнул Розье.

До того они говорили негромко, а посему взлет тона не мог не привлечь внимания гостей. Осмонд дождался, пока небольшое волнение уляжется, а потом совершенно невозмутимо ответил:

– Вряд ли она помнит, как давала какие-либо обещания.

Все время беседы они стояли, глядя в огонь, но вот, сказав эти слова, хозяин дома развернулся в сторону гостиной. Розье, пока думал, как ответить, заметил господина – незнакомца, – который только что пришел необъявленным, согласно римскому обычаю, и собирался уже представиться хозяину. Последний вежливо, но как-то безучастно улыбнулся. У гостя было симпатичное лицо и окладистая светлая борода, а еще он явно прибыл из Англии.

– Должно быть, вы меня не признали, – сказал он, улыбаясь куда теплее Осмонда.

– Ах да, теперь припоминаю. Я вас совсем не ждал.

Розье оставил их и отправился искать Пэнси. Искать он ее двинулся, как обычно, в соседнюю комнату, но по пути вновь наткнулся на миссис Осмонд. Хозяйку он никак не поприветствовал, слишком был возмущен, полагая себя вправе испытывать негодование, и грубо произнес:

– Ваш супруг просто ужасающе хладнокровен.

Она продемонстрировала уже знакомую загадочную улыбку.

– Не всем же быть такими пылкими, как вы.

– Я не изображаю холодность, но я спокоен. Что он сотворил с дочерью?

– Не имею о том понятия.

– Вы что же, не интересовались? – накинулся на миссис Осмонд Розье, сочтя возмутительным и ее поведение тоже.

Какое-то время она молчала, но затем:

– Нет! – резко ответила она; притом в ее глазах зажегся и погас огонь, который говорил ровно об обратном.

– Уж простите, если не поверю. Где мисс Осмонд?

– В углу, заваривает чай. Прошу ее не тревожить.

Розье моментально приметил подругу за небольшим лесом гостей. Он стал следить за Пэнси, однако ее собственное внимание было всецело посвящено приготовлению напитка.

– Что, черт возьми, он с ней сотворил? – не сдавался Розье. – Заявляет, будто она от меня отказалась.

– Она от вас не отказывалась, – тихо и не глядя на него, возразила Изабелла.

– Ах, благодарю вас! Пока не стану тревожить ее столько, сколько вы сочтете нужным!

Не успел он договорить, как хозяйка изменилась в лице, а это значило, что к ним идет Осмонд – вместе с джентльменом, что недавно пожаловал в дом. Последний, несмотря на приятную внешность и явный светский опыт, показался Розье немного смущенным.

– Изабелла, – произнес ее муж, – а у меня тут старый друг.

Миссис Осмонд, конечно, изобразила улыбку, однако выражение ее лица в целом, как и выражение лица «старого друга», не отличалось полной уверенностью.

– Я очень рада видеть лорда Уорбертона, – сказала она. Розье отвернулся, а так как их с Изабеллой разговор был прерван, решил, что это освобождает от обещания, которое он дал. Скорее всего, миссис Осмонд ничего и не заметит.

Изабелла точно, как бы в доказательство сего предположения, на некоторое время забыла о присутствии мистера Розье. Пораженная, она даже не знала, что чувствует: радость или боль. Лорд Уорбертон, однако, оказавшись с ней лицом к лицу, обрел уверенность. Хотя в его серых глазах еще читалось первоначальное замешательство, как будто он присматривался к ней, не узнавая. За прошедшее время он «раздобрел», выглядел теперь старше; производил впечатление человека рассудительного и солидного.

– Полагаю, вы не ожидали меня встретить, – сказал он. – Я только что прибыл. В буквальном смысле, приехал вчера вечером. Как видите, не стал терять времени и поспешил засвидетельствовать почтение. Знал, что по четвергам вас можно застать дома.

– Как видите, слава о ваших приемах по четвергам достигла Англии, – заметил жене Осмонд.

– Лорд Уорбертон очень любезен, раз посетил нас так скоро, мы очень польщены, – сказала Изабелла.

– Да полно, просто так лучше, чем останавливаться в какой-нибудь жуткой корчме, – продолжал Осмонд.

– Гостиница вполне неплоха, и полагаю, именно в ней мы встретились четыре года назад. Знаете, мы ведь в Риме и познакомились, давным-давно. Помните, где я прощался с вами? – спросил у хозяйки его светлость. – В Капитолийском музее, в первом зале.

– Я и сам это помню, – вставил Осмонд. – Был тому свидетелем.

– Да, я помню, видел вас. Мне было очень жаль покидать Рим. Прискорбно, что воспоминание об этом мало-помалу стало гнетущим, и я до сего дня даже не думал возвращаться. Хотя знал, что вы обитаете здесь, – продолжил говорить с Изабеллой старинный друг, – и, заверяю, часто вспоминал о вас. Должно быть, жизнь здесь очаровательна, – прибавил он, озираясь, оглядывая ее обжитый дом, а она как будто уловила в его взгляде слабый призрак застарелой скорби.

– Мы были бы рады видеть вас в любое время, – как того требовали приличия, сказал Осмонд.

– Благодарю, я ведь с тех пор из Англии никуда не выбирался. Еще месяц назад считал, что отъездился.

– Время от времени до меня доходили слухи о вас, – сказала Изабелла, которая к тому времени, благодаря редкой способности к мысленным вычислениям, определила, что сулит ей эта новая встреча с лордом Уорбертоном.

– Надеюсь, хорошие. Жизнь моя проходила примечательным образом непримечательно.

– Как и при всех добрых правителях в истории, – высказался Осмонд. Он посчитал, что его обязанности как хозяина исполнены, и на совесть. С его обходительностью со старым приятелем супруги в уместности и тактичности не сравнилось бы ничто. Его жесты были своевременны, четкие и ясные, какие угодно, но только не естественные, а недостаток этот лорд Уорбертон, который, к слову, сам обладал изрядным запасом искренности, наверняка заметил. – Оставлю вас и миссис Осмонд, – добавил мистер Осмонд. – Вам есть что вспомнить, и не обо мне.

– Боюсь, вы многое упускаете! – крикнул ему вслед лорд Уорбертон, выдавая, возможно, тем самым избыточную благодарность за щедрость. Однако потом гость посмотрел на Изабеллу с большим и невероятно глубоким чувством во взгляде, который постепенно стал серьезным. – Я правда очень рад вас видеть.

– Признательна вам за любезность.

– А знаете, вы изменились… самую малость.

Изабелла немного поколебалась.

– На самом деле очень сильно.

– Я это в хорошем смысле, разумеется, и все же, могу ли я сказать, что вы изменились в лучшую сторону?

– Думаю, без угрызений совести, могу заметить то же ВАМ, – бесстрашно ответила Изабелла.

– Ах, что до меня… прошло много времени, и было бы печально, когда бы я ничего не добился. – Они присели, и она спросила, как поживают его сестры, добавив еще несколько вопросов для формы. Его светлость отвечал охотно, как будто ему и впрямь было интересно, и вскоре она увидела – или же ей так показалось, – что он уже не столь напорист, как прежде. Время обласкало сердце лорда: не остудило в нем огня, но вдохнуло в него прохладу, легкость, – и вот за это Изабелла прониклась к нему, ко времени большим почтением. Друг вел себя как человек довольный, как тот, кто предпочел бы, чтобы окружающие – или хотя бы она, – думали о нем так. – Есть кое-что, что я должен сообщить вам без отлагательств, – продолжил он. – Я привез Ральфа Тушетта.

– Привезли его? – немало удивилась Изабелла.

– Он в гостинице. Слишком утомился и не смог выбраться, предпочел остаться в постели.

– Я проведаю его, – немедленно вызвалась она.

– Именно на это я и рассчитывал. Мне показалось, что после замужества вы с ним давненько не виделись, и что ваши отношения приобрели несколько… поверхностный характер. Оттого я и медлил, как нерешительный британец.

– Я, как и прежде, люблю Ральфа, – ответила Изабелла. – Но зачем он приехал в Рим? – Сказано это было мягко, однако сам по себе вопрос содержал немного резкости.

– Он уже совсем плох, миссис Осмонд.

– Тогда в Риме ему не место. Слышала, что он решил оставить свою привычку зимовать за границей, дабы оставаться дома, в Англии, запершись в искусственном климате, как он сам это назвал.

– Бедолаге не везет с искусственным! Три недели тому я навестил Тушетта в Гарденкорте и нашел его совсем больным. День ото дня ему становилось хуже, и сейчас у него почти не осталось сил. Он больше не курит сигарет! И у него правда получилось создать искусственный климат: придя к нему, я словно перенесся в Калькутту, так было жарко в доме. Тем не менее он засобирался на Сицилию. Я ушам не поверил, не поверили и доктора с друзьями. Маменька Ральфа, как вам, я думаю, известно, сейчас в Америке, а потому некому было его удержать. Он вбил себе в голову, будто бы зимовка в Катании [50] его спасет. Сказал, что прихватит и прислугу, и мебель, устроится с удобством, однако на деле никого и ничего с собой не взял. Я пробовал уговорить его на поездку по морю, дабы избежать усталости; он ответил, дескать, море ненавидит и хочет сделать остановку в Риме. После этого я, хоть и счел затею бредом, решил составить ему компанию. Выступаю в качестве… как это называется у вас в Америке… укротителя? Бедняга Ральф еле жив. Англию мы покидали две недели тому, и в пути он чувствовал себя совсем неважно. Он постоянно мерзнет, и чем дальше мы забираемся на юг, тем сильней его знобит. Помощник у него хороший, хотя, боюсь, Ральфу помочь не в силах. Я советовал взять в спутники какого-нибудь смышленого парня, то есть башковитого и молодого врача, но он и слушать не захотел. Однако же прекраснейшее время выбрала миссис Тушетт для поездки в Америку, позвольте заметить!

Изабелла слушала его напряженно, всем своим видом выражая боль и удивление.

– Тетушка ездит туда всегда в одно и то же время, и ничто не заставит ее изменить привычке. Когда приходит долгожданный день, она приступает к сборам, и думаю, она не задержалась бы, даже будь Ральф при смерти.

– Порой мне правда кажется, что он умирает, – согласился лорд Уорбертон.

Изабелла вскочила с места.

– Тогда я отправляюсь к нему немедля.

Слегка встревоженный такой мгновенной реакцией, лорд Уорбертон ее остановил.

– Я вовсе не имел в виду, что сегодня именно так. Напротив, еще в поезде Тушетт приободрился. Мысль о том, что мы прибываем в Рим – а ведь ему город очень нравится, сами знаете, – придавала ему сил. Не далее как час назад, когда я желал Тушетту покойной ночи, он сказал, что хоть и сильно утомился, испытывает большое счастье. Навестите его утром, я лишь к тому и вел. Я не сказал ему, куда собираюсь, да и сам решил прийти сюда, лишь когда оставил его. Вспомнил слова Ральфа о том, что у вас сегодня прием, именно в этот самый четверг. Вот мне и пришло в голову заглянуть и сказать, мол, ваш кузен тоже здесь, и, возможно, лучше не дожидаться его личного визита. Мне кажется, он не писал вам. – Излишне говорить, что Изабелле после слов лорда Уорбертона не терпелось действовать: она напоминала птицу, которую удерживают, мешая взлететь. – Не говоря уже о том, что я и сам хотел повидаться с вами, – галантно прибавил гость.

– Я не понимаю, что задумал Ральф, его замысел кажется мне взбалмошным, – сказала Изабелла. – Было отрадно думать, что он засел в толстых стенах Гарденкорта.

– Так ведь, кроме толстых стен, у него никого не было.

– Вы поступили чрезвычайно любезно, навестив его.

– О, моя дорогая, я просто маялся бездельем, – отмахнулся лорд Уорбертон.

– Отнюдь, мы слышали, что вы заняты большими делами. Все отзываются о вас как о прекрасном государственнике, ваше имя то и дело мелькает в «Таймс», в которой, к слову, вас не хвалят. Смотрю, вы все тот же непрошибаемый радикал.

– Лично я не ощущаю в себе такой удали. Мир, знаете ли, ко мне стал прислушиваться. Всю дорогу, как покинули Лондон, мы с Тушеттом вели своеобразные парламентские дебаты. Я называю его последним тори, а он меня – королем готов, мол, я каждой деталью своей внешности соответствую образу дикаря. Как видите, жизнь в нем покамест теплится.

У Изабеллы оставалось еще много вопросов о Ральфе, но она воздержалась, не стала задавать их. Завтра она сама все увидит собственными глазами, а лорд Уорбертон наверняка скоро утомится от этой темы, и у него найдутся прочие предметы обсуждения. Она все больше убеждалась в том, что он оправился, но что куда важнее, отмечала она это без горечи. И ежели раньше в ее глазах он воплощал порывистость, напор – нечто, чему необходимо противостоять, – и ежели поначалу его появление здесь напугало ее, то теперь она убедилась в том, что он желает быть другом, что простил ее и не позволит себе язвительных напоминаний.

О мести, разумеется, речи и не шло. Изабелле в голову не приходило, будто бы демонстрируя свое прозрение, лорд Уорбертон хоть как-нибудь пытается наказывать ее, и она воздала ему должное, поверив, будто он и правда считает, что ей искренне интересно слышать о его смирении. То был отказ от устремлений здоровой, возмужалой натуры, в которой душевные раны затянулись и не будут нарывать. Лечение он нашел в британской политике; в ее пользе Изабелла не сомневалась и с завистью подумала о более счастливой участи мужчин, которые вольны нырять в целительные воды действия. Лорд Уорбертон, конечно, говорил о прошлом, но говорил о нем, не намекая ни на что; он даже их прошлую встречу в Риме вспоминал как веселые деньки. Признался, как с большим любопытством узнал о ее замужестве и как ему доставило огромное удовольствие личное знакомство с мистером Осмондом, на которое он вряд ли бы пошел, будь все иначе. За прошедшее время лорд Уорбертон ни разу не написал, однако и прощения просить за это не торопился. Единственное, своим визитом и речами он хотел напомнить об их старой близкой дружбе. И на правах близкого друга неожиданно, после короткой паузы, заполненной улыбкой, и в течение которой он озирался с видом увлеченного зрителя какой-нибудь провинциальной потехи, высказал невинную догадку:

– Что ж, полагаю, вы счастливы и все такое прочее?

Изабелла в ответ коротко посмеялась; его вопрос внезапно показался ей репликой из комедии.

– Думаете, будь все не так, я бы вам призналась?

– Не знаю. Почему бы нет?

– Ну, так я признаюсь в том, что очень счастлива, и это к счастью.

– У вас изумительно хороший дом.

– Да, очень приятный. Хотя в обустройстве мой заслуги нет, это все муж.

– Имеете в виду, он все тут обставил?

– Да, палаццо перешел к нам пустым.

– Должно быть, ваш супруг очень умен.

– Просто гений обшивки, – сказала Изабелла.

– Подобные вещи сейчас в большой моде. Но и у вас должен быть вкус.

– Мне нравятся готовые вещи, а вот собственных идей у меня нет. Ничего не умею придумывать.

– То есть принимаете предложения других?

– Почти всегда с большой охотой.

– Приятно слышать. Я кое-что вам предложу.

– Будет очень приятно, однако должна сказать, что у меня есть несколько маленьких мыслей. Мне бы хотелось, например, представить вас кое-кому из присутствующих.

– О нет, прошу, не надо. Я бы предпочел отсидеться тут. Ежели вы не представите меня вон той барышне в синем. Очаровательное личико!

– Вы о той, что беседует с румяным юношей? Это дочь моего супруга.

– Ваш муж счастливчик. Что за милая девица!

– Вы просто обязаны с ней познакомиться.

– С большим удовольствием, только не сию минуту. Сперва присмотрюсь к ней с расстояния. – Впрочем, любовался он девушкой недолго; взгляд его то и дело возвращался к миссис Осмонд. – А знаете, я ошибался, сказав, как вы изменились, – продолжил затем лорд Уорбертон. – Для меня вы остались почти такой же, что и прежде.

– И все же брак мне кажется большой переменой, – с умеренным задором ответила Изабелла.

– Других он меняет больше, чем изменил вас. Видите ли, сам я на женитьбу не решился.

– Что кажется мне удивительным.

– Вы должны понять, миссис Осмонд. Хотя желание остепениться у меня имеется, и большое, – уже откровеннее прибавил он.

– Для вас это не должно было составить труда, – сказала Изабелла, вставая с дивана, а после подумала с болью, которая, похоже, заметно отразилась на ее лице, что ей-то говорить подобное стоит в последнюю очередь. Возможно, потому что это лорд Уорбертон распознал боль, к которой по доброте душевной решил не привлекать внимания Изабеллы до тех пор, пока старинная подруга сама не пойдет на уступки.

Тем временем Эдвард Розье присел на оттоманку рядом с чайным столиком Пэнси. Поначалу решил заговорить о простых мелочах, а девушка поинтересовалась, кто тот джентльмен, который недавно пришел и сейчас беседует с ее мачехой.

– Английский лорд, – сказал Розье. – Большего мне неизвестно.

– Любопытно, он не желает чаю? Англичане ведь без него не могут.

– Не переживайте о том, мне нужно сказать вам кое-что важное.

– Говорите потише, а то все могут услышать, – попросила Пэнси.

– Никто и ничего не услышит, ежели вы и дальше будете взглядом кипятить чайник.

– Его совсем недавно наполнили водой. Слуги такие неумехи! – тяжело и виновато вздохнула она.

– А знаете, что ваш папенька сказал мне буквально только-только? Будто бы неделю назад вы в разговоре со мной не отвечали за свои слова.

– Я отвечаю не за все свои слова, да и как можно ждать такого от юной леди? Однако с вами я говорю совершенно серьезно.

– Он утверждает, будто вы выбросили меня из головы.

– Ах нет, я вас не забывала, – возразила Пэнси, блеснув хорошенькими зубками в натянутой улыбке.

– Так значит, все по-старому?

– Ах нет, не все. Папенька был жутко суров и строг.

– Что он с вами сделал?

– Спрашивал, что вы со мной такое сотворили, и я поведала ему все без утайки. Тогда он запретил мне выходить за вас.

– Не берите такое в голову.

– Ах нет, иначе я не могу. Как мне ослушаться папеньку?

– Даже ради моей любви к вам и вашей ко мне?

Пэнси приподняла крышечку заварочного чайника, некоторое время молча смотрела в его ароматное нутро, а после, не поднимая головы, сказала:

– Я по-прежнему люблю вас.

– И что мне с этим делать?

– Ах, – вздохнула Пэнси, устремляя на него неясный взгляд милых глаз, – этого я не знаю.

– Вы меня разочаровываете, – простонал бедный Розье.

Некоторое время она молчала. Передала чашку чая слуге.

– Прошу, не говорите более.

– И это все мое удовлетворение?

– Папенька запретил мне с вами говорить.

– И вы вот так мною пожертвуете? Ах, это уже слишком!

– Вы бы немного погодили, – сказала девушка, и в ее голосе обозначилась дрожь.

– Конечно же, я буду ждать, коли дадите надежду. Но вы отнимаете у меня жизнь.

– Я не откажусь от вас, о нет! – продолжала Пэнси.

– Он выдаст вас за кого-нибудь другого.

– Он никогда так не поступит.

– Тогда чего нам ждать?

Она снова замолчала в нерешительности.

– Я поговорю с миссис Осмонд. – Таким образом Пэнси почти всегда величала мачеху. – Она поможет нам.

– Многого она для нас не сделает. Боится.

– Чего?

– Вашего папеньку, надо полагать.

Пэнси покачала своей маленькой головкой.

– Она никого не боится. Нам надо запастись терпением.

– Ах, что за кошмарное слово, – простонал Розье; он был глубоко расстроен. Забыв обычаи приличного общества, уронил голову на руки и так, с меланхолическим изяществом, остался сидеть, глядя в ковер. Затем, уловив бурное движение вокруг, поднял взгляд и увидел, как Пэнси делает книксен, – небольшой реверанс, заученный в обители, – перед английским лордом, которого представила миссис Осмонд.

Глава XXXIX

Для вдумчивого читателя вряд ли станет сюрпризом то, что после свадьбы кузины Ральф Тушетт стал реже с ней общаться, реже, чем до этого самого события, которое он воспринял отнюдь не как доказательство близости. Как мы знаем, он высказал свои измышления, после чего замкнулся, замолчал, а Изабелла не стала приглашать его к продолжению дискуссии, подведя тем самым черту под периодом в их отношениях. Дискуссия та была очень значима – внушала страх и опасения. Остудить пыла девицы, ее желания выйти замуж не удалось, и Ральф Тушетт лишь опасно близко подошел к тому, чтобы расстроить дружбу с кузиной. С тех пор они более не вспоминали, что он думает о Гилберте Осмонде, и заключив эту тему в священный круг молчания, умудрились сохранить некое подобие обоюдной открытости.

Однако от перемены было никуда не деться, и Ральф частенько повторял себе: все изменилось. Изабелла его никогда не простит, и это все, чего он добился. Она же думала, что простила его, и убеждала себя, будто бы ей уже все равно, а в силу ее великодушия вкупе с большой гордостью такая убежденность имела определенную долю истинности. Но даже если он был бы прав, он все равно обошелся с ней совсем не справедливо, а несправедливости подобного рода женщины забывают очень не скоро. И в качестве супруги Осмонда Изабелла уже не могла оставаться другом Ральфу. Ежели она еще, как на грех, познает счастье, то к человеку, который загодя пытался подорвать ниспосланное ей благословение, у нее в сердце не останется ничего, кроме ненависти. А ежели, напротив, пророчество Ральфа сбудется, то клятва, данная ею, – молчать о неудаче, – тяжким грузом ляжет на сердце, опять же заставив ненавидеть кузена.

Таким унылым рисовалось будущее Ральфу в тот год, что воспоследовал за свадьбой Изабеллы. Ежели его мысли покажутся вам нездоровыми, то вспомним, что и сам он не пыхал телесной крепостью. Себя он успокаивал тем, что (как ему казалось) вел себя прекрасно, побывав на церемонии, соединившей Изабеллу и мистера Осмонда во Флоренции, в июне месяце. От маменьки Ральф узнал, что изначально Изабелла планировала устроить бракосочетание в родных краях, но так как она, главным образом, желала провести все скромно, то в конце концов решила – сколько бы Осмонд ни признавался в готовности отправиться за ней куда угодно, – что это качество лучше всего воплотит венчание под водительством первого попавшегося священника, да в ближайшее время. Все совершилось в американской часовенке, в очень жаркий день, в присутствии одних только миссис Тушетт, ее сына, Пэнси Осмонд и графини Джемини. Суровая простота церемонии, о которой я вам рассказываю, выливалась из того, что на ней отсутствовало двое, кого бы следовало ожидать по случаю и кто придал бы происходящему определенный шик. Мадам Мерль приглашали, однако мадам Мерль, будучи не в состоянии покинуть Рима, прислала письмо, тепло и щедро рассыпаясь в извинениях. Генриетту Стэкпол не пригласили, поскольку ее отъезд из Америки, о котором Изабелле поведал мистер Гудвуд, расстроился ввиду профессионального долга. Впрочем, она тоже прислала письмо, уже не такое теплое и многословное, как у мадам Мерль, мол, будь в ее власти пересечь Атлантику, и на свадьбе она стала бы не просто свидетелем, но и критиком. В Европу она вернулась несколько позднее, встретившись с Изабеллой осенью, в Париже, и там уже дала волю – возможно, позволив себе толику лишка, – критическому гению. Бедняга Осмонд, став главной его мишенью, протестовал так жарко, что пришлось Генриетте объявить Изабелле, мол, предпринятый подругой шаг воздвиг между ними стену.

– Дело совершенно не в том, что ты вышла замуж, а в том, что вышла за НЕГО, – заявила она, сочтя своим долгом не молчать и соглашаясь, как потом станет ясно, с Ральфом Тушеттом куда больше, чем подозревала (только испытывая при этом куда меньше сомнений и колебаний).

Второй визит Генриетты в Европу, очевидно, не прошел впустую, ибо в тот самый миг, когда Осмонд заявил Изабелле, что вынужден возразить «этой газетчице», – в ответ на это Изабелла указала мужу, дескать, не стоит воспринимать Генриетту так уж серьезно, – на сцене вдруг возник славный мистер Бантлинг и предложил мисс Стэкпол прокатиться в Испанию. Испанские письма Генриетты оказались самым сносным из всего, что она до сих пор публиковала, и нашлось среди них одно, из Альгамбры [51], озаглавленное «Луна и мавры», – его, в целом, можно было считать шедевром.

Изабелла же втайне разочаровалась в муже за его неспособность отыскать в себе силы на то, чтобы воспринимать бедную девушку с юмором, не строго. Ей даже подумалось, а не увечно ли его чувство забавного или смешного – ведь это и есть юмор, не так ли? Сама она, разумеется, смотрела на сей вопрос как человек, который, будучи счастливым, просто не видит, из-за чего злиться на поступившуюся совестью Генриетту. Осмонд считал их дружбу этаким кошмаром; отказывался видеть, что у них может быть общего. Для него попутчица мистера Бантлинга была попросту самой пошлой из всех женщин, самой распутной. Против последнего пункта сего вердикта Изабелла восстала с таким пылом, что Осмонд вновь подвился тому, какие все-таки у его жены странные, в некоторых отношениях, вкусы. Изабелла объясняла это тем, что ей всего лишь нравится общаться с людьми, предельно непохожими на нее саму.

– Отчего бы тебе тогда не свести знакомство со своей прачкой? – поинтересовался Осмонд, на что Изабелла ответила, дескать, опасается, что прачке до нее не будет никакого дела. А вот Генриетта ею интересовалась.

Почти все два года после свадьбы Ральф с Изабеллой не виделся. Еще в первый, когда она обосновалась в Риме, он вновь зимовал в Сан-Ремо, где к нему весной присоединилась мать. Она же затем увезла его в Англию, дабы заодно проверить, как дела в банке, – сделать, наконец, то, на что не могла сподвигнуть сына. В Сан-Ремо Ральф снимал домик, небольшую виллу, которую занял и следующей зимой, однако в конце апреля приехал в Рим. После свадьбы Изабеллы это стал первый раз, когда он встретился с кузиной лицом к лицу. Желание вновь повидать ее было тогда как никогда остро. Время от времени Изабелла писала Ральфу, однако письма не говорили ему ничего из того, что хотелось бы знать. Он спросил у матери, что она думает о жизни Изабеллы, и та ответила просто, дескать, как ей кажется, Изабелла берет от жизни все. Миссис Тушетт была лишена воображения, позволявшего держать связь с незримым, и делала вид, будто племянница, которую она так редко видит, ей безразлична. Эта молодая женщина, по всей видимости, жила вполне достойно, но миссис Тушетт по-прежнему держалась мнения, будто ее брак – дело дурное. Ей не доставляло никакого удовольствия думать о том, как устроилась Изабелла, полагая, будто живет она паршиво. Во Флоренции миссис Тушетт время от времени пересекалась с графиней Джемини, всякий раз стараясь свести общение к минимуму. Графиня напоминала об Осмонде, а тот навевал мысли об Изабелле. В последнее время о графине почти вспоминали, хотя миссис Тушетт не видела в том благих знамений: это лишь доказывало то, как о сестрице Осмонда говорили прежде.

Куда прямее и живее об Изабелле напоминала мадам Мерль, хотя их с миссис Тушетт отношения и претерпели заметные перемены. Без излишнего витийства тетка Изабеллы высказала, будто бы та сыграла слишком уж хитроумную роль в устройстве брака ее племянницы. Мадам Мерль никогда и ни с кем не вступала в ссоры, полагая, что никто попросту не стоит конфликта; она сотворила настоящее чудо, худо-бедно общаясь все эти годы с миссис Тушетт и не показывая при том ни малейшего признака раздражения, однако в тот момент, сильно повысив тон, заявила, дескать, это серьезное обвинение, до защиты от которого она даже не снизойдет. Затем, отнюдь не снисходительно, добавила, что она человек простой и верит только в то, что видит, а видела она, как Изабелла не горит желанием выходить замуж, да и Осмонд никого не обхаживал. То, что он постоянно наведывался к Изабелле – так это ничего; он лишь приезжал развеяться, уморив себя скукой в доме на холме. Изабелла свои чувства держала при себе, а этой своей поездкой в Грецию и Египет умело пустила пыль в глаза попутчикам. Мадам Мерль приняла знаменательное событие, не готовая думать о нем как о скандале, но то, что она будто бы сыграла в нем роль, двойную ли, одинарную, – поклеп, на который гордость велит ей возразить. Само собой, подобное отношение со стороны миссис Тушетт и тень, каковую оно бросило на образ жизни, освященный многими благостными месяцами, толкнули мадам Мерль к тому, чтобы следующие многие месяцы провести в Англии, где в ее репутации пока еще никто не усомнился. Миссис Тушетт обошлась с ней несправедливо, а некоторых обид никогда не прощают. Впрочем, страдала мадам Мерль молча; было нечто изысканное в том, как она всегда умела сохранить достоинство.

Ральф, как я говорил, желал увидеться с Изабеллой сам, однако в погоне за своей целью вновь понял, каким же был он дураком, настроив девушку против себя. Он разыграл не ту карту и продул всю партию. Теперь ничего ему не видать, ничего не выведать, для него ее лицо впредь всегда будет скрыто маской. Надо было ему выразить восхищение ее союзом, так чтобы позднее, когда, как выразился сам Ральф, внезапно все пошло бы не так, она имела бы удовольствие сообщить ему, каким он был разиней. Он бы с радостью согласился быть разиней, лишь бы узнать, как на самом деле обстоят дела у Изабеллы. Правда, сейчас она не глумилась над ним, не тыкала его носом в ошибки, как и в то, что не зря она была так уверена в своем выборе. Маска скрывала ее лицо полностью. Было в умиротворенности, написанной на этой личине, нечто застывшее, механическое. Подобное выражение лица Ральф назвал бы пустым образом, если не сказать ширмой. Изабелла потеряла ребенка и оттого скорбела, однако о трауре почти не говорила. Ральфу поведала лишь самую малость, ведь обсудить можно было еще много тем. Кроме того, то было дело прошлое: минуло вот уже шесть месяцев, и кузина отложила в сторону все атрибуты скорби. Теперь она жила светской жизнью, и до Ральфа доходили слухи о ней, как об «очаровательно устроившейся». Изабелла и правда создавала впечатление той, кому можно только от души завидовать, и многие почитали честью просто быть с ней знакомым. Двери палаццо открывались далеко не для всех, и она устраивала приемы, куда абы кого не позовут. Ее жизнь окружала аура роскоши и великолепия, однако постигнуть их мог лишь вхожий в ее круг, ибо в повседневных делах мистера и миссис Осмонд дивиться или возмущаться было нечему.

Во всем том Ральф видел руку мастера, ибо знал, что Изабелла не обладает способностью создать нужное, продуманное впечатление. Она ведь жить не могла в бездействии: любила веселье, недолгий сон, далекие поездки, – растрачивая в движении все силы. В ней пылала страсть к увеселениям, она часто и много чем увлекалась, не оставаясь равнодушной даже к скуке, любила новые знакомства, общаться с теми, кто на слуху, исследовать окрестности Рима, встречаться с замшелыми реликтами его старого общества. Разборчивости в этом было даже меньше, чем в расширении пределов своего развития, над чем он так любил оттачивать навык ядословия. В некоторых ее порывах присутствовала жестокость, в некоторых, неожиданных для него экспериментах – грубость. Казалось, будто кузина даже говорить, двигаться и дышать начала быстрее, чем до замужества. Она, определенно, впадала в крайности – она, которая когда-то так пеклась об истине. И если прежде Изабелла с большим восторгом встречала добродушный спор, игривую борьбу умов (никогда она не смотрелась так очаровательно, как в самый разгар дискуссии, получая сокрушительный удар, от которого отмахивалась, словно от пушинки), то нынче ей словно стало все равно, согласны стороны или настроены враждебно. Прежняя она была любопытна, сейчас выказывала безразличие, но все же, несмотря на холодность, исполнилась большей деятельности. Все такая же стройная и еще краше прежнего, внешне она не казалась такой уж зрелой, хотя в чертах ее нынешнего характера угадывались некоторые шик и блеск, придававшие красоте толику высокомерности. Бедная человечная Изабелла, какая дьявольская муха ее укусила? Легкую поступь отяготили кипы убранства, умную голову увенчали грузы украшений. Свободная, пылкая девушка стала совершенно другим человеком, и Ральф видел перед собой утонченную леди, которая вроде как нечто представляла. Но что же? Ральф задавался этим вопросом, и единственный ответ, который пришел ему в голову, звучал так: она представляет Гилберта Осмонда.

– Боже правый, какова работа! – горестно воскликнул он, пораженный открытием.

Как я уже сказал, он видел руку Осмонда; он узнавал ее в каждом штришке. Ральф видел, как он обращается со своими вещами; как направляет и шлифует линии их жизней. Вот так и здесь Осмонд пребывал в собственной стихии, завладев новым материалом для лепки. Он умел воздействовать, просчитывая тщательно каждый жест. Его способы не страдали пошлостью, однако мотивы были так же вульгарны, как велико было искусство. Оградить свой мир возмутительной ширмой недосягаемости, дразнить свет чувством исключительности, заставить людей верить, будто бы его дом лучше прочих, придавать лицу, которое он являл им, отстраненный, оригинальный вид – таково было гениальное достижение персонажа, которому Изабелла приписывала превосходную мораль. «Он работает с превосходным материалом, – говорил сам себе Ральф. – И по сравнению с прошлым, материала у него в избытке». Ральф был человек умный, однако никогда еще, на свой собственный взгляд, не проявлял такой проницательности, как в тот момент, когда заметил, что, прикрываясь личиной заботы об одних только внутренних ценностях, Осмонд живет исключительно напоказ. Будучи совсем не хозяином миру, хоть и полагая себя таковым, он оставался смиренным слугой, и единственным мерилом его успеха служил объем внимания, ему уделенного. С утра до ночи Осмонд не спускал с мира глаз, а мир в своей глупости и не догадывался, что его водят за нос. Что бы ни делал Осмонд, он красовался – красовался столь тонко и взвешенно, что всякий, кто утрачивал бдительность, ошибочно воспринимал сии потуги за естественные порывы. Еще никогда Ральф не встречал никого, кто бы продумывал каждый свой шаг. Вкусы, занятия, достижения, коллекции – все это подбиралось для чего-то. Осмонд сознательно все эти годы жил на холме во Флоренции. Его уединение, тоска, его любовь к дочери, его хорошие и дурные манеры – все вплеталось в паутину нестираемого мысленного образа, модели для затуманивания взоров, показухи. Его амбицией было не угодить миру, но угодить себе, возбудив у мира любопытство, а после – отказавшись удовлетворять его. Дурача мир, он тешил чувство собственного величия и больше всего угодил себе, женившись на Изабелле Арчер, хотя поистине в этом случае доверчивый мир воплощала, в некотором смысле, сама бедняжка Изабелла, одураченная донельзя.

Свою логику, само собой, Ральф находил здоровой. Он как бы принял веру и, пострадав за нее, уже не мог по чести ее отринуть. Я привожу ее догматы в несколько штрихов такими, какими он их вывел. Ральф, определенно, ладно подогнал факты под свою теорию – даже тот факт, что муж его возлюбленной нисколечко не видел в нем врага, пусть бы она и бегала к нему целый месяц, что он провел в Риме.

Для Гилберта Осмонда Ральф уже не имел особого значения, даже как друг. Скорее, он вообще утратил для него всякую важность. Остался просто кузеном Изабеллы и притом тяжело больным. Осмонд задавал все уместные вопросы: справлялся о здоровье, о маменьке, миссис Тушетт, о его мнении касательно зимней погоды и хорошо ли он устроился в гостинице. За те несколько раз, что они встречались, Осмонд не произнес в его адрес ни слова, в котором не было бы необходимости, однако его манера поведения отличалась любезностью, свойственной тому, кто сознательно пришел к успеху и говорит с тем, кто сознательно обрек себя на неудачу. В свете всего этого, ближе к концу у Ральфа созрело понимание: Осмонд намеренно осложняет для жены дальнейшее их общение. Он не ревновал, в этом оправдании ему было отказано: никто не стал бы ревновать к Ральфу. Однако Осмонд заставил Изабеллу платить за старую доброту, от которой и без того почти ничего не осталось; и поскольку Ральф не думал позволять ей платить лишнего, то когда мужнино подозрение обострилось, он самоудалился. Поступив же так, лишил Изабеллу интересного занятия: она-то все гадала, какой такой возвышенный принцип не дает ему умереть. Решила, что это все его любовь к беседам, а беседы он вел как никогда славно. Он забросил прогулки и больше не забавлял окружающих своей походкой. Вместо этого целыми днями просиживал в кресле – ему сгодилось бы любое, – и так остро во всем зависел от помощи окружающих, что, не веди он столь наблюдательных речей, можно было бы принять его за слепца.

Читатель уже знает о нем куда больше, чем когда-либо выведает Изабелла, и потому мог догадаться о его секрете. Умереть Ральфу не давал один несложный факт: он все еще не налюбовался на единственного человека на всем белом свете, который был ему интересен; он все еще не пресытился. Увидеть же предстояло еще многое, и Ральф не мог смириться с тем, что упускает шанс. Хотелось посмотреть, как Изабелла поступит с мужем или же что с ней сотворит супруг. То был всего лишь первый акт драмы, а Ральф твердо вознамерился высидеть все представление. Его неослабевающая решимость помогла продержаться еще примерно полтора года, до самого возвращения в Рим в компании лорда Уорбертона. Из-за этого воистину казалось, будто он намерен жить вечно, и миссис Тушетт, – сейчас гораздо более склонная к путанице мыслей в том, что касалось непутевого сыночка, чем когда-либо, – не потрудилась, как мы уже знаем, отправиться с ним в дальние края. Жизнь в Ральфе поддерживала неопределенность, густо приправленная тем же чувством, возбужденным ожиданием и неведением – в каком состоянии застанет его Изабелла? – каковое кузина сама испытывала, поднимаясь в его номер на следующий после визита лорда Уорбертона день.

В первый из целой череды визитов Изабелла провела с Ральфом час. Гилберт Осмонд, следуя букве этикета, приглашал его в гости, присылая экипаж, на котором Ральф не единожды приезжал в Палаццо Рокканера. Так прошло две недели, по завершении которых Ральф заявил лорду Уорбертону, что, в конце концов, передумал ехать на Сицилию. Двое мужчин обедали вместе после того, как последний провел целый день в разъездах по Кампании. Они как раз вышли из-за стола, и Уорбертон, встав у дымохода, отнял от губ раскуренную сигару.

– Не поедете на Сицилию? Куда же тогда вы отправитесь?

– Думаю, вообще никуда, – беззастенчиво сказал Ральф, сидя на диване.

– То есть думаете вернуться в Англию?

– О Боже, нет, останусь в Риме.

– В Риме вам не место. Здесь недостаточно тепло.

– Уж как-нибудь с этим разберусь. Видите, мне уже хорошо.

Некоторое время лорд Уорбертон попыхивал сигарой, разглядывая приятеля, словно и правда хотел это увидеть.

– Вам стало лучше, чем было в дороге, это верно. Ума не приложу, как вы ее пережили. Однако мне ваше состояние не нравится, и я советую все же дотянуть до Сицилии.

– Я не могу тянуть, – сказал бедняга Ральф. – Достаточно уже. Эта дорога мне не под силу. Я как между Сциллой и Харибдой! Не хочу помирать на сицилийских равнинах, чтобы меня там, как Прозерпину, похитили и унесли во мрак Плутонова царства [52].

– Тогда какого лешего вы сюда приехали? – спросил его светлость.

– Меня захватила идея. Теперь я вижу, что так не пойдет. Неважно, где быть. Я исчерпал все средства, перепробовал всякий климат и останусь здесь. На Сицилии у меня ни одной кузины, тем более замужней.

– Ваша кузина определенно веский стимул, но что говорит доктор?

– Я его не спрашивал, да мне и все равно. Если помру здесь, то миссис Осмонд меня похоронит. Впрочем, я здесь не умру.

– Надеюсь, что нет. – Лорд Уорбертон продолжал задумчиво дымить сигарой. – Ну, должен сказать, – заговорил он снова, – что лично я рад тому, что вы передумали ехать на Сицилию. Предстоящая поездка вгоняла меня в дрожь.

– Ах, так ведь вам и не стоило волноваться. У меня в мыслях не было волочь вас за собой.

– Я нипочем не отпустил бы вас одного.

– Дорогой мой Уорбертон, я и не ждал, что вы отправитесь со мною дальше! – вскричал Ральф.

– Я не мог не поехать с вами и не проследить за тем, как вы устроитесь, – возразил лорд Уорбертон.

– Вы добрый христианин. И очень хороший человек.

– Потом мне предстояло вернуться сюда.

– И далее – домой, до Англии?

– Нет, нет, я бы остался.

– Что ж, – сказал Ральф, – если у нас обоих в планах задержаться тут, я просто не понимаю, на кой нам Сицилия!

Его спутник помолчал, вглядываясь в огонь. Наконец он поднял взгляд:

– Скажите-ка мне вот что, – нарушил он тишину. – Вы правда намеревались добраться до Сицилии, когда мы только начинали свой путь?

– Ах, vous m’en demandez trop![53] Позвольте мне первому задать вопрос. Вы правда присоединились ко мне из платонических побуждений?

– Не понимаю, к чему вы клоните. Я думал выбраться за границу.

– Подозреваю, что каждый из нас вел собственную небольшую игру.

– Говорите за себя. Я и не таил того, что планирую здесь задержаться.

– Да, помню, вы обмолвились, якобы хотите встретиться с министром иностранных дел.

– Мы виделись, трижды. С ним не соскучишься.

– Мне кажется, вы забыли, ради чего сюда ехали, – подсказал Ральф.

– Может, и так, – очень угрюмо ответил попутчик.

Оба джентльмена принадлежали к расе, которая отнюдь не славится недостатком сдержанности. Вместе проехали от Лондона до Рима, и при этом ни один не сделал и намека на то, что движет им на самом деле. Когда-то они обсуждали одну тему, однако с тех пор она утратила свои позиции как предмет внимания, и даже по прибытии в Рим, где на нее указывало столь многое, продолжали хранить все то же робкое и вместе с тем уверенное молчание.

– Я бы все же советовал вам заручиться согласием врача, – внезапно, после паузы продолжил лорд Уорбертон.

– Согласие врача только все испортит. Когда можно без него, я обхожусь и так.

– Что говорит миссис Осмонд? – требовательно спросил Ральфа друг. – Я ей ничего не сказал. Вероятно, она согласится, что в Риме для вас слишком холодно, и предложит отправиться со мной в Катанию. С нее станется.

– Будь я на вашем месте, мне бы это понравилось.

– Это не понравится ее мужу.

– Ах да, могу себе представить. Хотя вы, как мне кажется, не обращаете внимания на то, что ему нравится, что нет. Это его дело.

– Не хочу вносить еще больше разлада между ними, – сказал Ральф.

– А между ними есть разлад?

– Намечается, полным ходом. Полыхнет, ежели она отправится со мной. Осмонд не питает теплых чувств к кузену жены.

– Тогда он, разумеется, устроит скандал. Но не устроит ли он его, если вы тут останетесь?

– На это мне и хотелось бы взглянуть. Последний раз, когда я был в Риме, он таки его устроил, тогда же я счел своим долгом исчезнуть. Теперь же мой долг остаться и защитить Изабеллу.

– Мой дорогой Тушетт, ваши силы защитника!.. – начал было с улыбкой лорд Уорбертон, но не договорил, заметив во взгляде спутника перемену. – Ваша обязанность в данной области вызывает очень большой вопрос, – проговорил он вместо этого.

Ральф немного помолчал, а потом наконец ответил:

– Мои силы защитника и верно очень малы, но так как напористость еще скуднее, Осмонд в конце концов сочтет меня недостойным пороха. Как бы там ни было, – прибавил он, – мне любопытно кое-что увидеть.

– Значит, жертвуете здоровьем во имя любопытства?

– Собственное здоровье меня не очень занимает, а вот миссис Осмонд мне глубоко интересна.

– Как и мне, но уже не так, как прежде, – быстро оговорился лорд Уорбертон. Это был один из тех намеков, сделать которые он допрежде не находил подходящего случая.

– Вам она кажется счастливой? – спросил Ральф, воодушевленный такой откровенностью.

– Что ж, не знаю даже, я почти не думал об этом. Недавно она говорила, что счастлива.

– Ах, так она ВАМ и сказала бы! – с улыбкой воскликнул Ральф.

– Я этого не знаю. Мне кажется, что я из тех, кому она могла бы пожаловаться.

– Пожаловаться? Не станет она жаловаться, никогда. Она поступила так, как поступила, и сама это знает. Да и вам она стала бы жаловаться в последнюю очередь. Моя кузина очень сдержанна.

– Ей это ни к чему. Я более не собираюсь влюбляться в нее.

– Премного рад слышать. По крайней мере, в ВАШИХ обязанностях сомнений нет.

– Да уж, – мрачно произнес лорд Уорбертон, – никаких!

– Позвольте спросить, – продолжал Ральф, – для того ли вы столь учтивы с их девочкой, чтобы продемонстрировать тот факт, что больше не собираетесь влюбляться в миссис Осмонд?

Лорд Уорбертон едва заметно вздрогнул. Поднялся и подошел к огню, стал пристально смотреть в него.

– Вам это кажется глупым?

– Глупым? Ни в коей мере, ежели она и правда вам по нраву.

– Я нахожу ее восхитительной юной особой. Не припомню еще, чтобы мне так нравилась девица ее лет.

– Очаровательное создание. Ах, она хотя бы непосредственна.

– Разумеется, нас разделяет большая разница в годах, двадцать с лишним лет.

– Мой дорогой Уорбертон, – сказал Ральф, – вы что, серьезно?

– Абсолютно серьезно.

– Я очень рад. И да поможет нам Господь, – воскликнул Ральф. – То-то старина Осмонд обрадуется!

Его компаньон нахмурился.

– Я бы вас попросил! Не опошляйте. Стал бы я свататься к дочери Осмонда, просто чтобы порадовать ЕГО.

– И все же Осмонд, сущий дьявол, порадуется.

– Он не так уж и тепло ко мне относится, – возразил его светлость.

– Не так уж? Мой дорогой Уорбертон, изъян вашего положения в том, что люди и без симпатий будут желать породниться с вами. И ежели так думать, то я должен пребывать в счастливой уверенности, что любим всеми.

Полемизировать на тему этих аксиом лорд Уорбертон был не в настроении. У него из головы не шел один случай.

– Считаете, ей будет приятно?

– Самой девице? Определенно, она будет в восторге.

– Нет-нет, я про миссис Осмонд.

Ральф некоторое время смотрел на него молча.

– Мой дорогой друг, при чем тут она?

– Дело в ее выборе. Она очень привязана к Пэнси.

– Что правда, то правда. – Ральф медленно встал. – Это занятный вопрос, как далеко заведет ее привязанность к Пэнси. – Некоторое время он постоял, спрятав руки в карманы и сильно нахмурив лоб. – Надеюсь, вы полностью… осознаете… Проклятье! – чертыхнулся он наконец. – Не знаю, как сказать.

– Да нет же, знаете. Вы знаете, как сказать что угодно.

– Что ж, мне, право, неловко. Надеюсь, вы сознаете, что среди достоинств мисс Осмонд ее, э-э, близость к мачехе – не самое большое?

– Боже правый, Тушетт! – разозлился лорд Уорбертон. – За кого вы меня принимаете?

Глава XL

После свадьбы Изабелла почти не видела мадам Мерль, поскольку сия леди взяла за правило часто отлучаться из Рима. Как-то она провела полгода в Англии; в другой раз на часть зимы удалилась в Париж. Она навещала многочисленных далеких друзей, придерживаясь мысли, что на будущее стоит быть менее закоренелой римлянкой. А поскольку ее закоренелость заключалась в том, что она жила в одной из самых солнечных частей холма Пинчо – в подолгу пустующей квартире, – это предполагало ее практически постоянное отсутствие, каковое Изабелла порицала, считая недопустимым. Близкое знакомство с мадам Мерль несколько умерило первое впечатление о ней, но, по сути, не изменило его, оставив место для благоговения и восхищения. Этот персонаж был вооружен до зубов: приятно видеть человека, непоколебимо готового встретить любую схватку с обществом. Она не размахивала флагом браво, зато ее оружие всегда сверкало начищенной сталью, и пользовалась она им с такой сноровкой, что все чаще казалась Изабелле ветераном многих войн. Она не проявляла раздражения и не позволяла владеть собой ненависти; ей словно бы никогда не требовалось ни отдыха, ни утешений. Голова ее была полна собственных мыслей. Мадам Мерль уже давно познакомила Изабеллу со многими из них, и та узнала так же, что под покровом мощного самообладания ее высокообразованная подруга прячет богатую палитру чувств. Однако хозяйкой ее жизни была ее же воля; и в том, как она продолжала жить, чувствовалось великое достоинство. Казалось, мадам Мерль узнала секрет жизни, раскусила хитроумную загадку искусства бытия. Сама Изабелла, становясь старше, вкусила и ненависть, и отвращение. Бывали дни, когда мир виделся ей в черном цвете, и она не без претензии спрашивала себя, ради чего вообще живет. Прежде у нее была привычка жить за счет энтузиазма, влюбляться в неожиданно раскрытые возможности, в идею о новом приключении. Молодой она привыкла тянуть от одного небольшого источника восторга до другого, встречая лишь редкие промежутки скуки. Мадам Мерль энтузиазм в себе подавила и ныне ни во что уже не влюблялась. Теперь она жила, руководствуясь исключительно рассудком и мудростью. В какие-то часы Изабелла отдала бы что угодно за урок подобного искусства, и будь блестящая подруга поблизости, воззвала бы к ней с просьбой научить. Она все чаще осознавала преимущества подобного образа жизни, когда человек превращает свой характер в нечто твердое навроде кирасы или серебряной пластины.

Впрочем, как я уже сказал, интересующий нас персонаж вернулся на постоянное проживание в Рим не ранее зимы, в течение которой мы недавно возобновили знакомство с нашей героиней. Теперь Изабелла видела ее чаще, чем когда-либо после замужества; правда, за это время потребности Изабеллы и ее наклонности претерпели значительные изменения. Теперь она уже не побежала бы за руководством к мадам Мерль: желание узнать, в чем состоит ловкий трюк этой леди, она утратила. Все неприятности предпочитала держать при себе: коли жизнь трудна, то признание в поражении не облегчит дела. Без сомнения, мадам Мерль была ей невероятно полезна и служила бы украшением всякого общества, но была ли – и стала бы? – она полезной другим в периоды отчаянного замешательства? Больше всего пользы – Изабелла никогда в том не сомневалась, – от подруги она получила бы, подражая ей, будучи такой же твердой и умной. Мадам Мерль не признавала на пути препятствий, и Изабелла, обдумав этот образ действий с полсотни раз, так же решила не видеть перед собой препон. А еще, когда общение, едва не прервавшись, наконец возобновилось, заметила, что ее старая союзница так же переменилась, стала едва ли не отстраненной – дойдя до крайности в своем, в определенной мере, надуманном страхе проявить несдержанность.

Ральф Тушетт, как мы знаем, придерживался мнения, будто бы мадам Мерль склонна к преувеличениям, любит, если выражаться вульгарно, сгустить краски. Изабелла таких обвинений никогда не признавала, не понимая даже, в чем их корень. Поведение мадам Мерль несло на себе отпечаток хорошего вкуса, было «тихим». Однако в нежелании вмешиваться в личную жизнь семьи Осмонд она и правда слегка перестаралась, и уже в этом проявлялся вкус не самый хороший. Напротив, это было довольно-таки жестоко. Мадам Мерль слишком хорошо помнила о том, что Изабелла замужем, что у нее теперь другие интересы и что она, мадам Мерль, хоть и знает Гилберта Осмонда и его малышку Пэнси уже давненько, возможно, даже лучше кого бы то ни было, в конечном итоге, ко внутреннему кругу не принадлежит. Она хранила бдительность: не рассказывала о своих делах, пока не спрашивали, причем настойчиво, – как если бы нуждались в ее мнении. Боялась показаться нетактичной. И будучи предельно откровенной, в один день призналась Изабелле в своих страхах.

– Я ДОЛЖНА быть начеку, – сказала она. – Иначе запросто, сама того не заметив, могу вас оскорбить. И даже если мои намерения будут чистейшими, вы будете в полном праве счесть себя оскорбленной. Мне не следует забывать, что вашего супруга я знала задолго до вашего появления. Нельзя чтобы это меня подвело. Будь вы глупой, вы бы стали ревновать, но вы не глупая женщина, это мне известно доподлинно. Так и я, впрочем, тоже, а потому решительно намерена не навлекать на себя неприятностей. Небольшой ущерб – дело нехитрое, глазом ведь моргнуть не успеешь, как оступишься. Естественно, захоти я любовной связи с вашим мужем, у меня на то было целых десять лет, и никаких препятствий, а потому вряд ли я решусь на интрижку теперь, когда растратила большую часть привлекательности. Однако же, реши я докучать вам, нацелившись на место, которое мне не принадлежит, вы бы, не задумываясь, указали мне на то, что я всего лишь кое в чем запуталась. Я же настроена ничего не путать. Хотя добрый друг, определенно, не станет сразу о таком думать: друзей в неправедном не подозревают. Я вот вас, моя дорогая, ни в коем разе не подозреваю, зато подозреваю саму человеческую природу. Не подумайте, я не стремлюсь быть неудобной, просто не всегда слежу за речью. Думаю, доказательство тому – уже то, что я говорю с вами именно так, как говорю. Впрочем, я лишь хочу сказать, что случись вам взревновать – такую форму примет мое неудобство, – я с готовностью признаю, что ошибочка – моя. Никак не вашего супруга.

У Изабеллы было три года на то, чтобы обдумать догадку миссис Тушетт – якобы это мадам Мерль устроила ее с Гилбертом Осмондом брак. Мы знаем, как Изабелла поначалу восприняла сие откровение. Брак Гилберта Осмонда мадам Мерль устроить могла, зато брак Изабеллы Арчер не устраивала точно. Изабелла с трудом понимала, что же этому посодействовало: природа, провидение, фортуна, вечная тайна вещей? По правде же, теткино негодование было направлено не столько на происки мадам Мерль, сколько на ее двуличие: сперва организовала это странное событие, а после осмелилась отрицать вину. Было бы что отрицать, считала Изабелла: она не видела ничего преступного в том, что мадам Мерль стала катализатором важнейшей в ее жизни дружбы. Это пришло ей в голову накануне свадьбы, после небольшого спора с теткой и еще в то время, когда она, подобно историку, могла пофилософствовать о будущей вехе в скудных анналах собственной молодой жизни. Если мадам Мерль правда желала повлиять на смену ее положения, то, что ж, удачная затея. Более того, с Изабеллой опытная подруга была предельно откровенна: никогда и не скрывала высокого мнения о Гилберте Осмонде. Правда, после того, как союз уже был заключен, Изабелла обнаружила, что муж на участие мадам Мерль смотрит не так уж и радостно. В разговорах он редко соглашался касаться этой сверкающей, жемчужной росинки в их розарии. «Тебе не нравится мадам Мерль? – как-то спросила его Изабелла. – Она хорошего мнения о тебе».

– Скажу первый и последний раз, – ответил тогда Осмонд. – Прежде она нравилась мне больше, чем сейчас. Я устал от нее, и мне от этого довольно совестно. Она же неестественно добра! Я рад, что ее нет в Италии: можно перевести дух, снять груз с сердца. Старайся лишний раз не упоминать ее, а то она как будто сразу возвращается. Ни к чему торопить события.

Мадам Мерль и правда вернулась, но в самый последний момент, – в том смысле, что едва не лишилась выгодного положения. И ежели она, как я сказал, ощутимо изменилась, то и чувства Изабеллы не остались прежними. Юная леди, как и прежде, остро воспринимала ситуацию со своим браком, но картина радовала ее гораздо меньше, а неудовлетворенный разум – чего уж ему там не хватает? – редко испытывает недостаток в причинах для недовольства. Они множатся и расцветают, точно лютики в июне. То, что мадам Мерль женила Гилберта Осмонда, Изабелла более расценивала как услугу: ей стало очевидно, словно надпись чернилами на бумаге, что благодарить приятельницу не стоит. Со временем поводов для признательности все убавлялось, и однажды Изабелла сказала себе: без мадам Мерль, возможно, ничего и не состоялось бы. Она тут же в страхе подавила эти мысли. «Что бы ни произошло, нельзя быть несправедливой, – сказала она себе. – Свое бремя я понесу сама, нечего сваливать его на других!» Это убеждение, в конце концов, подверглось испытанию посредством того искусного извинения за собственные манеры, которое мадам Мерль сочла достойным принести и которое я вам вкратце процитировал ранее. Было в ее лаконичной проницательности и ясной убежденности нечто раздражающее, некий намек на насмешку. Сама Изабелла в эти дни ясность утратила: остались смятение и горечь, запутанность и страхи. Она ощущала беспомощность, когда отвернулась от подруги после ее заявлений, недавно мною приведенных. Как мало мадам Мерль знала о том, что на душе у Изабеллы! Более того, Изабелле и самой не все удавалось осознать. Она ревновала подругу… к Гилберту Осмонду? Что за несусветная ерунда, оторванная от жизни мысль! Однако Изабелла почти желала повода для ревности, это освежило бы чувства. Разве ревность, в некотором роде, не один из симптомов счастья? Однако же мадам Мерль была мудра, настолько мудра, что могла бы сделать вид, будто знает Изабеллу лучше нее самой. Наша молодая женщина всегда умела вызвать в себе решимость, и всякий раз дух ее бывал возвышен, но еще никогда это чувство не расцветало в укромном саду ее сердца так пышно, как сегодня. Его бутоны поистине имели сходство, и все их можно было бы собрать в букет решительного мнения: ежели ей не суждено обрести счастья, то в том не будет и капли ее вины. Ее несчастный дух всегда имел огромное желание бороться и до сих пор еще ни разу не получал достаточного повода сложить крылья; поэтому стремился строго держаться справедливости, не тешить себя мелочной местью. Увязывать мадам Мерль с собственным разочарованием значило бы поддаться этой самой мелочной мстительности, в особенности потому, что удовольствие это принесло бы совершенно неискреннее. Оно утолило бы горечь, но не ослабило бы путы. Можно было бы притвориться, будто она действовала вслепую, но ежели какая девушка и была хозяйкой сама себе, то это Изабелла. Без сомнения, влюбленная девушка себе не принадлежит, однако единственный источник ее ошибки лежал внутри нее самой. Против нее не сплели заговора, ее не заманивали в силок. Она все видела, сама решала и выбор делала опять-таки сама. И ежели женщина совершала подобную ошибку, то путь исправить все имелся лишь один: полностью и безоговорочно – но, с королевским достоинством! – принять ее. Одной глупости с Изабеллы хватило, тем более расплачиваться предстояло до конца жизни. Вторая дела не поправит. В этой безмолвной клятве имелось некоторое благородство, которое и помогало Изабелле держаться. Однако, несмотря на это, мадам Мерль была права, приняв меры предосторожности.

Как-то раз, примерно через месяц после прибытия в Рим Ральфа Тушетта Изабелла возвращалась с прогулки с Пэнси. Она не уставала благодарить жизнь за падчерицу, ибо всегда трепетно относилась ко всему невинному и слабому. Пэнси была ей очень дорога, и больше в жизни Изабеллы не нашлось бы ничего столь же чистого, как ясная и упоительная привязанность к ней этого юного создания. Это было все равно что держать в руке ее маленькую нежную ладошку. Пэнси же испытывала не только привязанность и любовь, но и некую пылкую, непреодолимую веру. Изабелле эта зависимость девочки доставляла не просто удовольствие, она заставляла жить тогда, когда, казалось, жизнь потеряла всякий смысл. Изабелла сказала себе, что следует исполнять свой долг, каким бы он ни был, и надо искать его для себя по мере сил. Сочувствие Пэнси служило прямым указанием на таковой, и дарило ежели не идеальную, то верную возможность – а для чего именно, Изабелла точно не могла сказать. Может статься, просто быть для девочки чем-то бо́льшим, нежели сама девочка могла стать для нее.

Сегодня Изабелла с улыбкой вспоминала о том, как когда-то не могла понять Пэнси, ибо сейчас видела, что все непонятное в Пэнси – от собственной же ее, Изабеллы, зашоренности. Раньше ей не верилось в то, что кто-то способен вкладывать так много – невероятно много – в попытки угодить другому, но потом увидела сию тонкую способность в действии и поняла ее. Это создание, Пэнси, всем своим естеством воплощало гений, не замутненный гордостью, ибо у девочки она отсутствовала. И пусть Пэнси неустанно чего-то добивалась, признания за это не искала.

Вдвоем они были неразлучны, миссис Осмонд почти не видели без падчерицы. Изабелле ее компания нравилась, как неизменный букетик одних и тех же цветов в руке. И дабы не пренебрегать Пэнси, как бы ее к тому не склоняли, она лелеяла ее буквально с религиозным трепетом. В обществе Изабеллы девушка расцветала, была счастлива, как ни с кем, за исключением отца. Им она восхищалась с великой силой, оправданной небывалой мягкостью Гилберта Осмонда, поскольку отцовство доставляло ему изысканную радость. Изабелла, знала, как любит бывать с ней Пэнси и что девочка изыскивает средства угодить ей. И лучшим было – избавить мачеху от хлопот, хотя сие решение никак не решило бы хлопот, уже существующих, и потому Пэнси проявляла чудеса изобретательности в послушании и покорности. Она была осторожна, смиряла пыл, соглашаясь на предложения Изабеллы, делая вид, будто бы не решается их принимать. Никогда не перебивала, не спрашивала о светской жизни и пусть с восторгом, бледнея, выслушивала одобрения в свой адрес, никогда за них не хваталась. Лишь смотрела с тоской, которая с годами красила ее глаза, как ни одни другие в мире. А когда во вторую зиму в Палаццо Рокканера Пэнси стала выбираться на приемы с танцами, то всегда в урочный час, дабы миссис Осмонд не утомилась, первой же предлагала вернуться домой. Изабелла ценила то, как девочка приносит в жертву гуляния допоздна, ибо знала, что юная компаньонка страстно обожает такой вид досуга, двигаясь под музыку четко и легко, точно старательная фея. Тем паче что общество нисколько ее за это не порицало; ей нравились даже утомительные части: духота бальных зал, скучные ужины, давка у дверей, стесненное ожидание экипажа. Днем же, в коляске, сидя подле мачехи, она принимала сдержанную, неприметную и благодарную позу, подавшись вперед и слегка улыбаясь, словно бы ее взяли в поездку первый раз.

В тот день, о котором я говорю, они выехали за ворота города и спустя полчаса оставили экипаж у обочины, а сами отправились гулять по невысокой траве луга в Кампании, даже в зимнюю пору усыпанного нежными цветами. То был почти ежедневный ритуал для Изабеллы, которая любила прогуливаться быстрым шагом, пусть ее поступь с тех пор, как она первый раз посетила Европу, и растеряла легкость. У Пэнси же это было не самое любимое времяпрепровождение, однако девочка не жаловалась, ибо нравилось ей решительно все, и она шла чуть менее широким шагом подле жены своего отца, которая затем, по возвращении в Рим, отдавала дань уважения предпочтениям падчерицы, объезжая холм Пинчо или виллу Боргезе. В залитой солнцем лощине, вдали от стен Рима, она набрала букетик цветов, а уже в Палаццо Рокканера направилась прямиком к себе в комнату, где поставила цветы в воду. После Изабелла прошла в гостиную, которую обычно занимала – вторую по счету, ежели считать от передней, куда попасть можно было с лестницы, – и в которой даже недешевые усилия Гилберта Осмонда не в силах были искоренить изысканной наготы стен.

Едва переступив порог, Изабелла замерла, а причиной тому было полученное впечатление. Впечатление, строго говоря, совсем не феноменальное, однако ей оно отчего-то показалось свежим. Легкая, беззвучная поступь дала время как следует разглядеть разыгравшуюся перед ней сцену и лишь затем прервать ее. В комнате присутствовала мадам Мерль; не снявшая шляпки, она была занята беседой с Гилбертом Осмондом. Еще минуту они не замечали Изабеллы. Разумеется, Изабелла и прежде видела, как беседуют ее муж и мадам Мерль, но ни разу не заставала она их погруженными в знакомое молчание – когда собеседников легко можно спугнуть внезапным появлением.

Мадам Мерль стояла на ковре на некотором удалении от очага. Осмонд же сидел в глубоком кресле, откинувшись на спинку, и смотрел на нее. Голову гостья, как обычно, держала вскинутой, однако взгляд ее был устремлен на хозяина. Что сразу бросилось в глаза, так это что Осмонд сидел, тогда как мадам Мерль стояла. Обескураженная сим, Изабелла встала как вкопанная. Затем ей в голову пришло: их молчание – та пауза, что неожиданно, незванно возникает в беседе двух старых друзей, пока те свободно обмениваются мыслями, не высказывая их. В этом не было ничего поразительного, ведь они и впрямь были старые приятели, однако в воображении у Изабеллы молниеносным проблеском родился образ: то, как они расположились, как увлеченно смотрели друг другу в глаза… Не успела она толком осмыслить озарение, как оно ее покинуло.

Мадам Мерль заметила Изабеллу и, не совершив ни движения, поприветствовала ее. Супруг, напротив, тут же вскочил на ноги. Пробормотал нечто, дескать, хочет пройтись, и, извинившись перед гостьей, ушел.

– Я к вам. Думала, придете, но вас все не было, вот я и ждала, – сказала мадам Мерль.

– Он что, не предложил вам сесть? – с улыбкой спросила Изабелла.

Мадам Мерль огляделась.

– Ах, совершенно верно, я собиралась уходить.

– Нет уж, задержитесь.

– К слову, да. Я здесь не просто так. Мне кое-что пришло в голову.

– Я уже как-то говорила, – заметила Изабелла, – что в этот дом вас может привести лишь нечто невероятное.

– А вы должны помнить, что сказала Я: приду или останусь в стороне, мотивы мои не изменятся – и это привязанность к вам.

– Да, припоминаю.

– Вид у вас такой, будто вы в это не поверили, – попеняла мадам Мерль.

– Ах, – ответила Изабелла, – в глубине ваших мотивов я стала бы сомневаться в последнюю очередь!

– Скорей вы усомнитесь в искренности моих слов.

Изабелла мрачно покачала головой.

– Вы всегда были ко мне добры.

– Всякий раз, как вы мне позволяли. Вы не всегда принимаете доброту, когда-то вас приходится оставить в одиночестве. Впрочем, сегодня я пришла не добротой вас одарить. Дело совершенно в другом. Я думала переложить на вас одну свою проблему. Как раз говорила о ней с вашим супругом.

– Вот удивительно! Проблемы он не любит.

– Особенно когда они чужие, мне это хорошо известно. Впрочем, и вам такое, думаю, тоже не по нраву. Как бы там ни было, придется вам помочь мне, хотите вы того или нет. Дело в бедном мистере Розье.

– Ах, – задумчиво произнесла Изабелла, – так это уже проблема Осмонда, не ваша.

– Он ловко переложил ее на мои плечи. Юноша раз десять на неделе заглядывает поговорить о Пэнси.

– Да, хочет на ней жениться. Мне все об этом известно.

Мадам Мерль немного помедлила.

– Со слов вашего мужа я поняла, что вы не больно-то и в курсе.

– Откуда ему знать, что мне известно? Он не обсуждал со мной этого вопроса.

– Возможно, потому, что не знает, как к нему подступиться.

– Тем не менее это такой вопрос, в котором он редко терпит неудачу.

– Да, он, как правило, знает, что думать. Но только не в этот раз.

– А вы ему не говорили? – спросила Изабелла.

Мадам Мерль светло улыбнулась.

– Знаете, вы суховаты.

– Да, и ничего не могу с собой поделать. Мистер Розье со мной тоже говорил.

– В этом смысла не было. Вы же так близки с этим дитя.

– Ах, – сказала Изабелла, – не больно-то я его утешила! Ежели вы меня считаете сухой, то что же ОН тогда обо мне думает?

– Верит, что вы способны на большее, нежели успели сделать.

– Я ничего не могу поделать.

– Во всяком случае, больше моего. Не знаю, какую такую загадочную связь он углядел между мной и Пэнси, однако первым делом примчался ко мне, словно его удача лежала у меня в руках. И вот теперь наведывается постоянно, подстегивает, выпытывает, есть ли надежда. Изливает душу.

– Он горячо влюблен, – сказала Изабелла.

– Горячо – для него.

– И для Пэнси, смею сказать.

Мадам Мерль ненадолго потупила взгляд.

– Не считаете ее привлекательной?

– Дражайшее в мире юное создание, но весьма ограниченное.

– Тем проще мистеру Розье ее любить. Он и сам не без пределов.

– Да, – согласилась Изабелла, – у него масштаб карманного платочка, из тех, что небольшие, с кружевными оборками. – Чувство юмора у нее в последнее время сменилось сарказмом, однако в этот момент она устыдилась того, что позволила его себе в отношении невинного человека, соискателя на руку Пэнси. – Он очень добр, очень честен, – поспешила прибавить она, – и не так глуп, как кажется.

– Он заверяет, будто бы Пэнси от него в восторге, – призналась мадам Мерль.

– Этого я не знаю, у нее не спрашивала.

– Вы что же, ничего у нее не выспрашиваете?

– Это не моя задача, а ее отца.

– Ах, вы слишком все буквально понимаете! – укорила ее мадам Мерль.

– Это уже мне судить.

Мадам Мерль снова улыбнулась.

– Вам нелегко помочь.

– Помочь мне? – серьезным тоном переспросила Изабелла. – О чем это вы?

– Вас очень легко расстроить. Не видите, как мудро я стараюсь быть осторожной? Как бы там ни было, предупреждаю вас, как предупредила и мистера Осмонда: я умываю руки и не имею больше дел с любовными вопросами мисс Пэнси и мистера Эдварда Розье. Je n’y peux rien, moi![54] С Пэнси о нем я говорить не могу. Особенно, – прибавила мадам Мерль, – потому что не считаю его образцовым женихом.

Изабелла немного подумала, после чего с улыбкой ответила:

– Так и не умывайте рук! – А после прибавила немного другим тоном: – Все равно не сможете, слишком для этого заинтригованы.

Мадам Мерль не спеша встала, бросила на Изабеллу взгляд – быстрый, как проблеск некой связи, замеченный нашей героиней по прибытию. Разве что на этот раз она ничего в глазах подруги не прочла.

– В следующий раз спросите его сами, вот увидите.

– Спросить не выйдет, он перестал посещать этот дом. Гилберт дал ему понять, что он здесь гость нежеланный.

– Ах да, – сказала мадам Мерль, – я позабыла об этом, подумала, что на него давит бремя воздыханий. Говорит, что Осмонд оскорбил его. Как бы там ни было, – продолжила она, – все не так плохо, как ему кажется, Осмонд не питает к Розье такой уж сильной неприязни. – Она встала, как бы завершая разговор, но ненадолго задержалась, огляделась и, видимо, вспомнила, что еще можно сказать. Изабелла это поняла и даже как будто бы увидела, в каком направлении думает приятельница; однако имела определенные причины не облегчать ей задачу.

– Ежели вы ему так и сказали, он наверняка порадовался, – улыбаясь, ответила она.

– Разумеется, я ему сказала и как могла ободрила. Велела запастись терпением, сказала, что его дело не совсем безнадежно, ежели он только сумеет держать язык за зубами. К несчастью, он вбил в себе в голову, что вправе ревновать.

– Ревновать?

– К лорду Уорбертону, который, по его словам, здесь поселился.

Изабелла утомилась и потому сидела, однако, услышав это, тоже встала.

– Ах! – воскликнула она, приближаясь к камину. Мадам Мерль проводила ее взглядом до каминной полки, встав у которой Изабелла посмотрелась в зеркало и убрала на место выбившуюся прядь.

– Бедный мистер Розье твердит, якобы лорд Уорбертон, вполне возможно, влюбился в Пэнси, – продолжала мадам Мерль. Изабелла, немного помолчав, отвернулась от зеркала.

– И верно, такое вполне возможно, – сказала она наконец, мрачно и очень тихо.

– Вот и я высказала то же предположение мистеру Розье. Так же думает и ваш супруг.

– Этого я не знаю.

– Ну так поинтересуйтесь и убедитесь сами.

– Я не стану его спрашивать, – отрезала Изабелла.

– Прошу прощения, я и забыла, что вы об этом предупреждали. Разумеется, – прибавила мадам Мерль, – вы почерпнули из наблюдений за лордом Уорбертоном бесконечно больше моего.

– Не вижу причин не говорить вам, что ему очень нравится моя падчерица.

Мадам Мерль снова бросила на нее быстрый взгляд.

– Нравится в том смысле, который подразумевает мистер Розье?

– Я не знаю, что там себе подразумевает мистер Розье, однако лорд Уорбертон дал понять, что очарован Пэнси.

– И вы не говорили о том Осмонду? – Свое суждение мадам Мерль высказала моментально, можно сказать, выпалила.

Тут Изабелла и сама устремила на нее взгляд.

– Полагаю, со временем он сам узнает. Лорд Уорбертон и сам умеет говорить, язык у него есть.

Мадам Мерль тут же сообразила, что нарушила обычный неспешный темп своей речи, и понимание этого залило румянцем ее щеки. Она дала себе немного времени, чтобы предательский порыв затих, а после произнесла, как будто немного обдумав услышанное:

– Так для нее было бы лучше, чем выйти замуж на бедного мистера Розье.

– Я даже думаю, намного лучше.

– Если не сказать, восхитительно. Брак обещает стать отличным. Со стороны лорда Уорбертона такой интерес – истинная щедрость.

– Щедрость?

– Он обратил внимание на маленькую простушку.

– Я вижу все не так.

– И правильно. Хотя, в конце концов, Пэнси Осмонд…

– …Самая привлекательная, кого он видел! – перебила Изабелла.

Мадам Мерль вытаращила на нее глаза. И верно, ее недоумение было оправданно.

– Ах, буквально только что вы вроде как умаляли ее достоинства.

– Я назвала ее ограниченной, и это правда. Таков же и лорд Уорбертон.

– Тогда и все мы ограниченны. Ежели Пэнси не заслуживает большего, то тем лучше. Однако я не желаю признавать, будто она заслуживает привязанности к мистеру Розье, пусть даже он за нее так держится. Это уже слишком неестественно.

– Мистер Розье – досадное недоразумение! – внезапно выкрикнула Изабелла.

– Я полностью с вами согласна и даже рада, что не придется подпитывать его пламя. Скажу на будущее: впредь мои двери для него закрыты. – Запахнувшись в манто, мадам Мерль приготовилась уйти. Однако у двери остановилась, настигнутая неожиданной просьбой Изабеллы:

– Знаете, несмотря ни на что, будьте к нему снисходительны.

Она пожала плечами и, вскинув брови, уставилась на подругу.

– Неприемлемо! Я решительно отказываюсь быть к нему снисходительна, ибо то будет обман. Я жду, что Пэнси выйдет за лорда Уорбертона.

– Тогда уж лучше ждите, пока тот посватается.

– Ежели вы правы, он сделает предложение. Особенно, – тут же добавила мадам Мерль, – ежели вы его к тому подтолкнете.

– Подтолкну?

– Это в ваших силах. Вы на него очень влияете.

Изабелла слегка нахмурилась.

– Где вы такое слышали?

– Уж конечно, не от вас! Мне сказала миссис Тушетт, – с улыбкой поведала мадам Мерль.

– Само собой! Я-то никогда вам ничего подобного не говорила.

– А МОГЛИ бы, ведь некогда наши с вами доверительные отношения позволяли. Вы отмалчивались, но мысль о вас и его светлости приходила мне в голову.

Изабелла и сама разделяла ту же мысль, порой даже не без удовлетворения. Однако сейчас признавать этого не хотела, возможно, потому, что боялась показаться торжествующей. Вместо этого лишь заметила:

– Смотрю, моя тетка исправно снабжает вас сведениями.

– Она дала мне знать, что вы отклонили предложение лорда Уорбертона, потому как была премного раздосадована и ни о чем ином не могла думать. Конечно же, я считаю, что вы поступили как нельзя верно, но раз уж вы сами не пожелали выйти за лорда Уорбертона, то хоть компенсируйте ему это, помогите жениться на кое-ком ином.

Изабелла слушала ее с видом равнодушным – точно в пику яркому и выразительному виду мадам Мерль. Вскоре же она произнесла, достаточно резонно и спокойно:

– Я и впрямь была бы рада, ежели бы это – коль скоро речь о Пэнси, – можно было устроить.

Гостья, которая, похоже, восприняла эти слова как доброе знамение, обняла ее – нежнее, чем можно было ожидать, – и триумфально удалилась.

Глава XLI

Тем вечером Осмонд коснулся темы сватовства первый раз – когда пришел поздним вечером в гостиную, где Изабелла сидела одна. Вечер они провели дома, и под конец Пэнси отправилась спать; ее отец после ужина устроился в небольшой комнате, заставленной книгами, и которую называл кабинетом. В десять пришел лорд Уорбертон, как всегда, когда Изабелла сообщала ему, что будет дома; он собирался в другое место и потому провел у них всего полчаса. Изабелла, задав несколько вопросов о Ральфе, почти не говорила с ним – намеренно, она желала, чтобы он поговорил с ее падчерицей. Сама спряталась за книжкой и даже вскоре села за фортепьяно; задумалась, не стоит ли покинуть комнату. Мало-помалу пришла к мнению, что идея выдать Пэнси за хозяина прекрасного Локли даже хороша, хотя поначалу представилась ей совсем не в радужных тонах.

В тот день мадам Мерль поднесла зажженную спичку к бочке пороха. Когда Изабелла была несчастна, она всегда искала – отчасти импульсивно и отчасти из каких-то рассудочных соображений, – чем бы таким полезным себя занять. Она никак не могла отделаться от чувства, что несчастье – это такая форма болезни – страданий, противопоставленных действию. Таким образом, действие, неважно какое, становилось спасительным побегом, возможно, в некоторой степени, лекарством. К тому же Изабелле хотелось убедить себя в том, что она сделала все возможное, дабы ублажить супруга; она была решительно настроена в зародыше пресечь супружескую ошибку, дабы потом не сожалеть о ней. Осмонд с превеликой радостью выдал бы Пэнси за английского аристократа. С радостью обоснованной, поскольку этот самый англичанин был персонаж очень надежный. Изабелле казалось, что если она возьмет на себя обязанность устроить такое событие, то покажет себя доброй женой. Она хотела этого, хотела искренне поверить в то, что она и правда такова. И потом, подобное предприятие имело иные преимущества: оно позволит занять себя, чего ей так хотелось. Более того, развлечет, а развлечение, пожалуй что, спасло бы Изабеллу. Ну и, в конце концов, она окажет услугу лорду Уорбертону, которому очаровательная девица, очевидно, сильно нравилась. Хотя ежели припомнить, каков он из себя, то это выглядело странновато. Впрочем, кто же знает, чем все иной раз обернется? Пэнси могла пленить кого угодно – по крайней мере, хоть кого-то, кроме лорда Уорбертона. Для него она, по мнению Изабеллы, была слишком маленькой и худосочной, возможно, даже недостаточно живой. В ней всегда имелось что-то этакое от куклы, а он искал совсем не этого. С другой стороны, никто не знает, чего ищут мужчины, а ищут они то, что в итоге обретают: объект симпатий они узнают, лишь повстречав его. Никакая философия не объяснила бы такого фокуса, и ни в чем другом не было бы столько непредсказуемости и естественности. Ежели когда-то его светлости была небезразлична ОНА, Изабелла, то удивительно, как ему могла понравиться Пэнси, столь непохожая на нее. Изабелла не нравилась ему так, как он предполагал; ежели и нравилась когда-то, значит, он преодолел себя, а потерпев провал на первом поприще, естественно, отправился искать удачи в чем-то совершенно новом. Как я уже упоминал, поначалу Изабелла не испытала энтузиазма, но он родился в ней сегодня и сделал ее, можно сказать, счастливой. Поразительно, как воодушевила ее мысль доставить радость Осмонду. Жаль только, что путь им перешел Эдвард Розье!

Свет, озарявший до того сию дорогу, внезапно утратил толику яркости. К несчастью, Изабелла не сомневалась в том, что Пэнси считает мистера Розье милейшим юношей; она знала о том так же верно, как если бы падчерица сама все выложила ей как на духу. Сия уверенность лишала сил, ведь Изабелла тщательнейшим образом старалась отмежеваться от данного вопроса, – и досаждала почти так же сильно, как и то, что бедный мистер Розье сам ее испытывал. Он стоял несравнимо ниже лорда Уорбертона, и разница заключалась даже не столько в состоянии, сколько в них самих: юный американец выглядел этаким легковесом. Он куда больше относился к породе беспутных джентльменов, нежели благородный англичанин. На то, чтобы Пэнси вышла за гражданина Штатов, и правда не было никаких веских причин, и ежели Розье не представляет себе жизни без нее, то это его беда, тогда как из девушки получится идеальная леди-жемчужинка.

Можно было подумать, что миссис Осмонд внезапно исполнилась несвойственного ей цинизма, ибо пришла к выводу, что затруднение, вероятно, можно уладить. Помеха в лице бедняги Розье никак не могла покушаться на звание опасности, а средства для того, чтобы сгладить незначительные препятствия, изыщутся всегда. Правда, Изабелла недооценила степень упорства Пэнси, а оно грозило оказаться до неприятного труднопреодолимым, хотя, при должном внушении, падчерица могла стать более уступчивой и поддаться увещеваниям. В конце концов способность соглашаться в ней была развита в куда большей степени, нежели строптивость. Да, она уцепится за прежний выбор, ничего не поделаешь, но на деле за что цепляться, для нее значения почти не имело. Лорд Уорбертон сгодится не хуже мистера Розье, особенно потому, что он ей, похоже, сильно нравился; в этом чувстве она без малейшей утайки призналась Изабелле, дескать, считает речи его светлости чрезвычайно занимательными: он рассказал ей все об Индии. Он общался с ней самым пристойным и непринужденнейшим образом, Изабелла сама это отметила, как и то, что в разговорах с девушкой он ни на миг не прибегал к покровительственному тону, даже памятуя о ее малом возрасте и простоте. Напротив, лорд Уорбертон обращался с Пэнси так, словно бы она разбирается в интересных ему предметах не хуже, чем в современной опере (что подразумевало нечто больше, чем любовь к музыке и баритону). Он лишь стремился быть любезным и был к ней так же добр, как и к другой трепетной малютке в Гарденкорте. Такое запросто могло растрогать девочку; Изабелла помнила, как сама была тронута, и сказала себе, что будь она так же проста, как и Пэнси, то впечатление оказалось бы еще глубже. Отвергнуть лорда Уорбертона было непросто; отказ дался так же сложно, как и позднее принятие Осмонда. Однако Пэнси, невзирая уже на СВОЮ простоту, на самом деле понимала лорда Уорбертона и была рада разговорам с ним – и не о ее партнерах и букетах, но об обстановке в Италии, условиях, в которых живут крестьяне, знаменитом зерновом налоге [55], пеллагре [56], его впечатлениях о римском обществе. Она поглядывала на соискателя, попутно вышивая гобелен, милыми покорными глазами, а опуская их, коротко да искоса присматриваясь к его рукам, ногам, одежде. Она его оценивала. Напоминала себе, что даже характером его светлость куда лучше мистера Розье. В такие моменты Изабелла ограничивала себя догадками о том, где этот джентльмен: он более не приходил в Палаццо Рокканера, – ибо, как я уже сказал, ее удивительным образом захватила мысль обрадовать супруга.

Удивляться стоило по разнообразным причинам, которых я сейчас и коснусь. В тот вечер, о котором пойдет рассказ, пока лорд Уорбертон сидел с Изабеллой в гостиной, она была уже готова сделать большой шаг, выйти, оставив компаньонов наедине. Большим я этот шаг называю потому, что именно в таком свете его увидел бы Гилберт Осмонд, а Изабелла старательно пыталась смотреть на вещи именно его глазами. До известной степени она преуспела, однако нужной, той, о которой я говорю, не достигла. Да и не могла, в конце концов; нечто сдерживало ее, делая это невозможным. Не то чтобы собственные действия казались ей низменными или коварными: женщины, как правило, практикуют подобные маневры с чистой совестью, а Изабелла инстинктивно поступала сообразно обычному гению своего пола. Мешало некое смутное сомнение, чувство неполной уверенности. Поэтому она осталась в гостиной, а лорд Уорбертон отправился потом на запланированный вечер, о котором обещал назавтра рассказать Пэнси в мельчайших подробностях.

После его ухода Изабелла задумалась, не предотвратила ли она нечто, что произошло бы, удались она из комнаты на четверть часа; после чего сказала себе – как всегда мысленно, – дескать, когда титулованный гость пожелает, чтобы она вышла, то запросто найдет способ о том ей сообщить. Пэнси же ничего о нем не говорила, и Изабелла дала себе зарок молчать до тех пор, пока лорд сам не заявит о своих намерениях. С этим он несколько запаздывал, если учесть, в каких красках сам же описывал свои чувства. Пэнси отправилась в постель, а Изабелла была вынуждена признать, что и представить не может, о чем ее падчерица думает. Обыкновенно прозрачная в помыслах, ее компаньонка казалась сейчас непроницаемой.

Изабелла сидела одна, глядя в огонь, до тех пор, пока, по прошествии получаса, не пришел ее муж. Он молча походил немного по гостиной, потом присел; как и она, он стал смотреть в огонь. Наконец она отвела взгляд от пляшущего в камине пламени и взглянула на Осмонда; смотрела некоторое время, пока тот хранил молчание. Подобное скрытное наблюдение вошло у нее в привычку, а привычным его сделал инстинкт, который без преувеличений можно было бы назвать союзником инстинкта самосохранения. Ей хотелось как можно полнее раскрыть для себя мысли Осмонда, заранее выведать, что он сказал бы, так чтобы держать наготове ответ. Изабелла никогда не славилась умением ответить с ходу, придумывая достойные реплики уже по истечении беседы. Зато она научилась осторожности, почерпнула сей навык, отчасти глядя на спокойное выражение Осмондова лица. В то же самое лицо она вглядывалась, возможно, такими же искренними, но не такими пронзительными глазами на террасе флорентийской виллы; разве что после свадьбы Осмонд сделался чуть грубоват, хотя он и сегодня мог показаться утонченным.

– Лорд Уорбертон был здесь? – спросил Осмонд.

– Да, задержался на полчаса.

– Он виделся с Пэнси?

– Да, они посидели на диване.

– Долго он с ней беседовал?

– Он говорил практически только с ней.

– Мне кажется, он проявляет внимание. Вы вроде бы так это называете?

– Я не называю это никак, – поправила Изабелла. – Ждала вас, дабы подобрать название сообща.

– Какая редкая предусмотрительность, – не сразу ответил Осмонд.

– На этот раз я решила попробовать и поступить, как вам угодно. Слишком часто действовала наоборот.

Осмонд медленно повернул к ней голову.

– Вы что, ищете ссоры?

– Нет, желаю примириться.

– Нет ничего проще. Вы ведь знаете, я сам ссоры не ищу.

– А когда пытаетесь меня разозлить, как вы это называете? – спросила Изабелла.

– Я не пытаюсь. Мне это удается естественно, как ничто иное в мире. Сейчас я тем паче не пытаюсь злить вас.

Изабелла улыбнулась.

– Неважно. Я решила для себя больше не злиться.

– Отличное решение. А то характер у вас не очень.

– Да, не очень. – Она отложила книгу, которую читала, и взяла в руки вышивку, оставленную Пэнси.

– Отчасти именно поэтому я и не обсуждал с вами ситуацию с дочерью, – сказал Осмонд, употребив по отношению к Пэнси термин, которым чаще всего пользовался. – Боялся встретить сопротивление, а то вдруг и у вас виды на эту тему. Мальчишке Розье я дал от ворот поворот.

– Вы боялись, что я стану просить за мистера Розье? Разве не заметили, что я с вами ни разу о нем не говорила?

– А я вам и шанса не давал. В последнее время мы с ним почти не общались. Я знаю, он ваш старинный друг.

– Да, он мой старинный друг. – Судьба Розье волновала Изабеллу чуть больше, чем вышивка, которую она рассматривала. Он и впрямь был ей старинным другом, да и ради мужа она не испытывала желания умалять подобных уз. Осмонд так умел выразить свое презрение к ним, что лишний раз укреплял ее верность старым связям, даже тогда, когда – как в этот самый раз, – они сами по себе были неважны. Порой Изабелла испытывала некую пылкую нежность по отношению к воспоминаниям, не имевшим иной ценности, кроме принадлежности к незамужнему периоду ее жизни. – Но что касается Пэнси, – прибавила она немного погодя, – я его никак не поощряла.

– И к счастью, – заметил Осмонд.

– Для меня, вы хотели сказать? Ему от этого мало радости.

– Нет смысла говорить о нем, – отрезал Осмонд. – Напомню, я дал ему от ворот поворот.

– Да, но влюбленный и за забором остается влюбленным. В разлуке чувства порой только крепнут. Мистер Розье все еще питает надежды.

– Пусть тешится ими на здоровье! А моей дочери достаточно сидеть и помалкивать, чтобы стать леди Уорбертон.

– Вы бы этого хотели? – с непринужденной простотой поинтересовалась Изабелла. Она решила для себя ничего не предполагать заранее, ибо Осмонд умел оборачивать ее собственные ожидания против нее самой. Она, конечно, положила в основу недавних размышлений то рвение, с которым он бы хотел видеть дочь в статусе леди Уорбертон, однако, пока Осмонд сам все не выразил словами, ничего не могла знать наверняка. Изабелла не спешила принимать как данное, будто бы лорд Уорбертон – приз, достойный усилий, которых Осмонд якобы не прилагает. Гилберт всем давал понять, что для него ничто в жизни не является призом, и даже с самыми сановитыми персонами держался как равный им, и дочери его как будто было достаточно оглядеться – и принц для нее нашелся бы сам. В итоге же он вступил бы с собой в противоречие, сказавши откровенно, как отчаянно желает породниться с лордом Уорбертоном, и ежели при том упомянутый аристократ ускользнет, то замены ему не сыщется. Молчанием же Осмонд лишний раз, по собственному обыкновению, намекал на то, что никогда не бывает непоследовательным. Он бы наверняка хотел, чтобы жена сей момент затрагивать не стала, но сейчас, когда они остались наедине, – и пусть еще час назад она почти довела до ума схему, как ублажить супруга, – Изабелла, как ни странно, не пошла навстречу. Тем не менее она точно знала, как прозвучавший только что вопрос подействует: Осмонд почтет его за оскорбление. И ладно, он сам умел чрезвычайно ловко унизить Изабеллу, располагая терпением и дожидаясь именно большой возможности, тогда как малые с пренебрежением пропускал мимо. Изабелла, в свою очередь, поспешила ухватиться за малую, потому как ждать крупной позволить себе не могла.

Осмонд выкрутился – и с честью.

– Хотел бы, неимоверно. Брак вышел бы великолепный. И потом, у нас есть еще одно преимущество: лорд Уорбертон ваш старый приятель. Ему было бы приятно породниться с нами. Как-то странно получается, что у Пэнси поклонники – сплошь ваши старые друзья.

– По-моему все объяснимо. Они приходят навестить меня и видят Пэнси. А увидев ее, не могут не влюбиться.

– Так думаю я, но не вы.

– Ежели Пэнси выйдет за лорда Уорбертона, я буду только рада, – открыто заявила Изабелла. – Он прекрасный человек. Однако вы говорите, что ей надо просто сидеть да помалкивать. Возможно, совсем смирно сидеть у нее не выйдет. Лишившись мистера Розье, она может взбрыкнуть!

Осмонд словно бы ее не слышал; он сидел, глядя в огонь.

– Пэнси мечтает стать превосходной леди, – заметил он через какое-то время с некоторой теплотой в голосе. – Больше всего ей нравится угождать, – добавил он.

– Угождать мистеру Розье, возможно.

– Нет, угождать мне.

– И мне немного, думаю я, – вставила Изабелла.

– Да, о вас она высокого мнения, но поступать станет так, как скажу я.

– Очень хорошо, коли вы уверены в этом.

– Тем временем, – продолжил Осмонд, – хотелось бы выслушать нашего дорогого гостя.

– Он и говорил – со мной. Сказал, что с большой радостью поверил бы, что он небезразличен Пэнси.

Осмонд быстро обернулся, но заговорил не сразу.

– Почему вы мне не сказали? – резко спросил он.

– Возможности не представилось. Вы ведь знаете, как мы живем. Я воспользовалась первой же оказией, которая представилась.

– Вы говорили с ним о Розье?

– О да, немного.

– Едва ли в том была нужда.

– Я подумала, ему стоит знать, так чтобы… чтобы… – Изабелла не договорила.

– Чтобы – что?

– Чтобы он мог действовать сообразно.

– Чтобы он мог пойти на попятную, хотите сказать?

– Нет, чтобы перейти в наступление, пока есть время.

– Похоже, вы добились не того.

– Терпение, – попросила Изабелла. – Вы ведь знаете, какие англичане стеснительные.

– Этот не такой. Он не стеснялся, когда сватался к ВАМ.

Она боялась, что Осмонд заговорит об этом, и ей это было неприятно.

– Вы уж простите, но он проявлял стеснительность, и немалую, – парировала она.

Поначалу Осмонд ничего не ответил; просто сидел, взяв в руки книгу и листая страницы, тогда как Изабелла занялась вышивкой Пэнси.

– Должно быть, вы имеете большое влияние на лорда, – наконец продолжил супруг. – Стоит пожелать, и вы сумеете довести его до нужной кондиции.

Сие замечание звучало еще более оскорбительно, хоть и было очень даже уместно, к тому же оно, в конце концов, вполне соответствовало тому, что Изабелла говорила сама себе.

– Откуда у меня влияние? – спросила она. – Чем я его так обязала?

– Не захотели выйти за него, – не отрываясь от книги, напомнил Осмонд.

– Не стоит на это слишком полагаться, – ответила Изабелла.

Супруг отбросил книгу, встал и, заложив руки за спину, подошел к огню.

– Как бы там ни было, я придерживаюсь мнения, что все в ваших руках. При нем и останусь. Проявив немного доброй воли, вы справитесь. Обдумайте это и помните, как сильно я на вас рассчитываю.

Он немного подождал, давая время для ответа, но не услышав такового, покинул комнату.

Глава XLII

Изабелла не ответила, так как после слов Осмонда перед ней раскрылась полная картина положения, в созерцание которой она и углубилась. Было в речах мужа нечто такое, что все усугубило, и вот она в испуге уже не доверила бы себе произнести хоть слово.

Изабелла откинулась на спинку кресла, закрыла глаза и еще очень долго, глубоко за полночь сидела в неподвижной тишине гостиной, отдавшись размышлениям. Когда вошла служанка поддержать огонь в камине, она велела принести еще свечей, затем отправила ее спать. Она послушно размышляла над словами Осмонда, а заодно еще много над чем. Прозвучавшее предположение, будто бы она имеет определенное влияние на лорда Уорбертона, вызывало страх, идущий вкупе с неожиданным открытием. Правда ли между ними теплилось еще нечто, что можно было бы использовать как рычаг и вынудить лорда открыться Пэнси? Был ли он падок на одобрение, желал ли как-то угодить? Прежде Изабелла этим вопросом не задавалась, так как ее к тому не понуждали; зато теперь, когда его, этот вопрос, перед ней поставили, увидела ответ и испугалась. Да, некую слабость в лорде Уорбертона она и правда видела. Когда он только приехал в Рим, она считала, что связующая нить меж ними лопнула и порвалась, но затем, мало-помалу, ей напомнили, что связь эта никуда не делась и заметна. Ниточка была толщиною в волос, однако случалось ей звенеть натянутой струной. Для Изабеллы же все осталось прежним: она не изменила мнения о лорде Уорбертоне; на то, чтобы ее чувства исправились, причин не было, и сейчас они, эти чувства, даже казались ей приятным. А он? Рассчитывал ли его светлость по-прежнему, что Изабелла еще может стать ему не чужой? Имел ли он желание что-то выгадать от воспоминаний о тех нескольких мгновениях близости, через которые они вдвоем прошли? Изабелла не сомневалась, что разглядела в нем признаки подобных настроений. На что же он надеялся, на что претендовал и каким тогда необыкновенным образом эти его устремления сочетались с откровенно искренней любовью к бедняжке Пэнси? Или же он влюблен в жену Гилберта Осмонда, и ежели да, то какое утешение надеется извлечь? Ежели он любит Пэнси, то не любит ее мачеху, а ежели любит мачеху, то не любит Пэнси. Нужно ли было использовать влияние, дабы заставить его связать себя с Пэнси, зная при том, что он пойдет на союз ради Изабеллы, а не ради самой малышки? Подобной ли услуги просит муж? Как бы там ни было, с этим долгом Изабелла нашла себя в противоречии – с того момента, как приняла, что старый друг испытывает неувядающую тягу к ее обществу. Подобное задание ей было неприятно, если не сказать ненавистно. В смятении спрашивала она себя, не притворяется ли лорд Уорбертон, будто влюблен в Пэнси, дабы получить удовлетворение иного рода, и каковы шансы на иной расклад? Изабелла освободила его от обвинений в подобном чистейшем двуличии, предпочитая верить в искренность. Но ежели его восхищение Пэнси – самообман, то это едва ли лучше притворства.

Так Изабелла металась промеж нелицеприятных возможностей, пока не запуталась окончательно: некоторые догадки, внезапно приходя ей в голову, ужасали. Тогда она вырвалась из этого мысленного лабиринта, протерла глаза и заявила, что собственное воображение не делает ей чести, а воображение супруга делает ему чести еще меньше: лорд Уорбертон был не заинтересован в ней ровно настолько, насколько нужно, и она значила для него не более, чем ей хотелось бы. Она остановится на этом, пока не будет доказано обратное, причем доказательства нужны куда убедительней циничных намеков Осмонда.

Однако разрешение от тягостных раздумий принесло мало покоя, ибо душу Изабеллы не отпускали страхи, столпившиеся на переднем плане мысли сразу же, едва для них образовалась пустота. Что именно вызвало в их рядах такой переполох, понять она не могла. Разве только странное впечатление, полученное чуть ранее тем днем – когда она застала мужа и мадам Мерль за непосредственной и личной беседой, каковой от них не ждала. Время от времени это впечатление возвращалось, и сейчас Изабелла старалась припомнить, не посещало ли оно ее ранее. Кроме того, куцая беседа с Осмондом полчаса назад послужила поразительным примером его таланта иссушивать все своим касанием, опошлять все взглядом. Было бы славно убедить Осмонда в преданности, однако всю охоту отбивало понимание того, что именно этого он и ждет. Он будто сглазил устремления Изабеллы; навел порчу всего одним своим присутствием, вниманием навлек беду. Или же Изабеллу так заставляло думать глубокое недоверие? Сие чувство родилось как вытяжка их пока недолгой совместной жизни в браке. Муж и жена смотрели друг на друга с разных берегов пролива, и оба мнили себя жертвами предательства. Выходило странное противостояние, какого бы Изабелла не смогла себе и вообразить – когда священное для одного казалось ненавистным другому.

Вины она не ощущала, она ведь никого не предала. Лишь восхищалась и верила. В незамутненной уверенности шла навстречу мужу… лишь затем, чтобы позднее обнаружить, как бескрайние просторы свободной жизни ссохлись, превратились в узкий темный переулок, тупичок. И вместо счастливых мест, в которых ты словно бы взираешь на все с небес с восторгом, чувством превосходства, имеешь возможность судить, оценивать и выбирать, жалеть, она очутилась на земле, в юдоли цепей и несвобод, где сверху тебя дразнят голоса свободной, беззаботной жизни, усугубляя чувство неудачи.

Глубокое недоверие к мужу омрачало мир. Таковое чувство легко определяется, да вот объяснить его непросто, к тому же оно сложно, неоднородно по характеру, но за изрядный отрезок времени, наполненный страданиями, оно вступало в пору полного цветения. В своем страдании Изабелла не замерла, будто скованная холодом, ступором или отчаянием, нет, ею владела страстная мысль, не позволяющая согнуться под давлением. Притом же в сердце Изабеллы еще как будто теплилась крохотная, гаснущая искра веры в то, что никто, кроме Осмонда, этого не заподозрил. О, уж он-то видел все и упивался этим, как порой мнилось Изабелле.

Первый тревожный звоночек зазвучал не сразу, лишь на исходе их первого прожитого вместе года, наполненного поначалу столь восхитительною близостью. Затем сгустились тучи; казалось, будто Осмонд умышленно, едва не злонамеренно гасит все огни над судьбой Изабеллы. Вначале сумерки еще были жидкими, в их смуте Изабелла еще различала тропу, однако со временем мрак становился гуще. И ежели ранее он кое-где еще рассеивался, то нынче в некоторых уголках будущего образовалась подлинная тьма. И ведь героиня наша была уверена, что тени сии отбрасывает не ее разум: она немало сил положила на то, чтобы сохранить трезвость и беспристрастность мысли. Тени протянулись и сплетались как следствия того, что рядом ее муж. Причем рождались они вовсе не из его порочности или злодеяний; Изабелла Осмонда не винила ни в чем. Вернее, ни в чем, помимо одного, однако назвать то ПРЕСТУПЛЕНИЕМ язык не повернулся бы: не злой и не жестокий, он всего-навсего ненавидел свою жену. А то, что это не было грехом, и удручало паче всего, ведь на грех Изабелла управу бы нашла.

Да, изменения в ней произошли, однако совсем не те, каких ждал Осмонд. Хотя она и устремлялась всеми силами к тому, чтобы оправдать его чаяния, стать иной, суть ее, в конце концов, взяла свое, ибо была необорима. Теперь же отпала всякая нужда в притворстве и личинах: Осмонд познал, какова Изабелла на деле, и все для себя решил. Изабелла его не боялась, не испытывала дурных предчувствий: неприязнь к ней мужа не подтолкнула бы его к насилию любого рода. Напротив, от этого он станет держаться как можно дальше. Не даст ей повода для подозрений. На этом поле Изабелла ему проиграет и даже более того, сухим, застывшим взглядом она узрела в будущем, что сама предоставит ему достаточно весомых поводов для подозрений.

Частенько она жалела мужа, ибо, не имея намерения обманывать, все же подвела его. После знакомства она себя стирала – уменьшилась, ужалась, словно бы стремясь исчезнуть, а все потому, что подпала под невероятные чары, за которыми Осмонд укрылся, как за фасадом. Он не менялся, и даже более, в тот год он не рядился, не притворялся иным. Он лишь не показывал всей сути: его натура проглядывала, как полумесяц на небе, вторую половину которого скрывала тень Земли. Теперь же наступило полнолуние, и Осмонд предстал во всей красе; все это время Изабелла путала часть с целым.

Ах, что это были за чары! Они до сих пор цепко удерживали Изабеллу, и потому она прекрасно знала об источнике восхитительности, к которому Осмонд прибегал в час нужды. Из него он черпал, ухаживая за ней, но она и сама желала быть очарованной, и потому удивляться его успеху не стоило. А преуспел Осмонд благодаря искренности: в том Изабелла и сейчас не усомнилась бы нипочем. Он открыто восхищался ею, мол, не видел еще женщины, столь одаренной воображением. Сие вполне могло быть так, ведь в те месяцы Изабелла воображала себе мир, полный несбыточного. Сложила в голове чудесный образ Осмонда, подпитанный очарованием, чувствами и разгулявшейся фантазией… Она прочла его неверно! Увидела перед собой поразительнейшую фигуру, тронутая определенным сочетанием черт: бедность, одиночество и благородство – они интриговали, словно бы давая раскрыться и ей самой. В положении Осмонда, в его уме и лице чувствовалась некая неопределенная красота и вместе с тем беспомощность и слабость. Однако чувства Изабеллы уподобились нежному распустившемуся бутону уважения. Осмонд напоминал ей утратившего веру моряка, бредущего вдоль линии прибоя в ожидании высокой воды, бросающего на море взгляды, но притом не пускающегося в плаванье. Вот где и воспользовалась Изабелла шансом: она повела бы его судно, она же стала бы путеводной звездой. Как славно было бы полюбить его. И она полюбила Осмонда, трепетно и нежно, выменяв обретенное в нем на изрядную часть души, еще больше отдав за то, что привнесла сама, обогатив свой дар. На страсть, насытившую собою те месяцы, она оглядывалась, точно мать, и видела в ней проявление своего родительского инстинкта, испытывала женское счастье от того, какой сумела внести вклад, и от того, что явилась не с пустыми руками.

Притом Изабелла сознавала, что не пошла бы на такое, когда бы не ее богатство. Мысленно она перенеслась к бедному мистеру Тушетту, спящему под английским дерном милостивому виновнику ее бесконечного горя. Невероятно! Деньги лежали бременем на разуме, исполненном желания передоверить груз тому, кто бы хотел принять его. А кто бы сгодился лучше, как не мужчина с отменным вкусом к жизни? Другая лучшая возможность была бы все вручить какой-нибудь лечебнице, но, увы, не было такого учреждения для немощных, которое вызвало бы интерес сильней, чем Гилберт Осмонд. Уж он бы точно нашел деньгам Изабеллы достойное применение, освободив ее от бремени и очистив барыш от пошлости негаданной удачи. В том, чтобы разбогатеть на семьдесят тысяч фунтов, не было ничего утонченного; утонченным было решение мистера Тушетта завещать их Изабелле. Однако не меньшее изящество увидела Изабелла в решении выйти за Гилберта Осмонда, вручив состояние ему. Для него же принять этакое богатство было уже не столь изысканно, однако то уже была его беда. Хотя оно скрасило бы жизнь с нелюбимой женщиной. Много ли потребно мужества признать такую радость?

Изабелла зарделась при мысли, что замуж она вышла, словно бы купив какое-то достойное хвалы деяние. Впрочем, тут же нашлась с ответом: не в одних лишь деньгах дело. Ее захватили страсть и чувство, что в своей привязанности Осмонд искренен, и качества его характера вызывали у нее восторг. Убежденность в его исключительности не проходила и по сей день, после стольких месяцев, служа доказательством тому, что иначе она попросту не поступила бы. В ее владение перешел мужчина лучшего, а если быть точным, то самого утонченного склада, и взяв его, не оттолкнув, она уже проявила недюжинную преданность.

Не ошибалась она и в красоте его ума, который успела изучить. Она жила не то что с Осмондом, но чуть ли не его мыслями, словно бы сделав их своим обиталищем. Ежели ее, как птаху, и поймали, то ловчий должен был обладать феноменальной силой. Идея показалась Изабелле достойной: ни разу не встречался ей разум более неординарный, гибкий, способный на восхитительные игры… И вот теперь ей приходилось считаться с этим изысканным инструментом. Лишь попытавшись вообразить масштаб обмана, Изабелла тонула в океане смятения. Чудо, как Осмонд еще не возненавидел ее сильнее. Она помнила, как он впервые проявил презренье к ней: то было словно вчера; прозвенел колокольчик, будто бы отдав сигнал, и занавес на сцене подлинной трагедии их жизни поднялся. Осмонд заявил, дескать, у Изабеллы слишком много мыслей. Он и до брака делал это замечание, просто тогда Изабелла не приняла его всерьез, но в тот раз было не отмахнуться, ведь говорил Осмонд веско. И пусть на первый взгляд в его словах не было ничего весомого, возросший опыт позволил, хоть и не сразу, разглядеть в них затаенную угрозу. Осмонду Изабелла нужна была опустошенная, без чего-либо своего, кроме, пожалуй, миловидной внешности. А мыслей у нее в голове и правда скопилось слишком много, даже больше, чем он предполагал, и куда больше, чем она высказывала, когда он сватался. Да, она поступала лицемерно, но он слишком сильно нравился ей. И потом, для себя одной идей у нее было многовато, а человек, наверное, за тем ведь и вступает в брак, чтобы делиться думами. С корнем их не выполешь, но можно задавить и не позволять подняться, не показывать. Впрочем, непринятие Осмондом собственных мыслей у Изабеллы ее не тревожило. Подумаешь! Нет такой идеи, каковой она бы с радостью не пожертвовала во имя любви. Осмонд же подразумевал иное: ее характер, чувства, методы суждения, – вот это она держала при себе, и этого не видел Осмонд до тех пор, пока не стало слишком поздно, когда закрылась дверь, отрезав путь назад. Личный взгляд на мир у Изабеллы он почитал за оскорбление в свой адрес, но – Бог свидетель! – тот взгляд стал кроток, смиренен.

Удивительно, как сразу не увидела она различия в принципах. Она-то думала, что Осмонд мыслит широко и просветленно, как идеально честный человек, как джентльмен. Разве не заверял он ее, будто бы чужд предрассудкам, утомительным ограничениям и подрастерявшим свежесть клише? Разве не являл он всем своим видом привычки к простору, открытому миру, безразличия к мелочным вопросам, готовности не гнушаться лишь истины и знания, убежденности в том, что следует найти кого-то столь же умного и отправиться с ним на их поиски? Притом неважно, отыщутся ли они, главное – счастье обретется в самом пути. Он признавался в любви к привычному, однако в его устах сие признание звучало благородно – как выражение чувств к гармонии, порядку, приличию и всем традиционным, великим институтам. Она безропотно пошла за ним, не услыхав в его предупреждениях ничего зловещего. И лишь спустя год, пройдя с мужем еще дальше, когда он ввел ее в свое жилище, осознала, ГДЕ правда очутилась.

Изабелла заново пережила тот невероятный ужас, с которым оценила новое обиталище. Его стены будут окружать ее до скончания дней. То был дом тьмы, безмолвия, удушья. Блестящий ум Осмонда не придал ему ни света, ни свежести; блестящий Осмонд, казалось, подглядывает в крохотное световое оконце и насмехается над ней. Страдала она, разумеется, не телом, от этого лекарство нашлось бы. Она была вольна приходить и уходить, за ней сохранилась свобода. Супруг был с ней идеально вежлив, но вот себя воспринимал до невозможного серьезно, а под покровом его культурности, ума, любезности, добродушия, мягкости и мудрости затаился, точно змей среди цветов, эгоизм. Изабелла и сама принимала мужа всерьез, но не настолько. Хотя почему, ведь она знала его уже хорошо? Она должна была думать о нем так же, как он думал о себе – как о первом джентльмене в Европе. Поначалу она и правда мнила его таковым, и то была истинная причина, по которой она за него вышла. Однако, увидев, что лежит под поверхностью, ахнула: обязательство, в котором она расписывалась, подразумевало нечто большее, а именно высокомерное презрение к каждому, кроме трех или четырех очень возвышенных людей, которым Осмонд завидовал, и ко всему в мире, за исключением полудюжины собственных идей. Это не пугало, даже по такому пути Изабелла могла пройти с супругом достаточно далеко: он так много указывал ей на убогость и скудность жизни, так широко раскрывал ей глаза на глупость, порочность, невежество человечества, что она послушно дивилась безграничной вульгарности вещей и добродетели воздержания от них. Однако, в конце концов, ради всего это низменного в мире, казалось, и стоит жить. Надо лишь постоянно оставаться начеку и не ради спасения, просвещения или обращения, но ради признания обществом твоего превосходства. С одной стороны, намерение недостойное, с другой она нуждалась в эталоне. Осмонд рассказывал о своем самоотречении, безразличии, легкости, с каковой обходился без обычных подспорий для успеха, и все это казалось восхитительным: этаким возвышенным безразличием, изысканной независимостью. На деле же безразличие оказалось последним из его качеств: она еще не встречала никого, кто бы так много думал об окружающих. Ее саму мир занимал безгранично, и изучение сородичей стало постоянной страстью. Она бы, однако, пожелала отказаться от всех своих интересов и симпатий во имя личной жизни, лишь бы только тот, с кем она готовилась разделить ее, сумел убедить, что оно того стоит! Таково, по крайней мере, было нынешнее убеждение Изабеллы, и с ним ей, определенно, было проще, чем думать об обществе так, как думал о нем Осмонд.

Жить иначе он был неспособен, да и не жил никогда, как поняла Изабелла. Даже будучи отстраненным от мира, он словно бы взирал на него в маленькое оконце. Он, как и Изабелла, стремился к собственному идеалу, и тем печальней было, что им двоим приходится искать правды в совершенно разных сферах. Свой идеал он видел в благородном процветании, пристойности, аристократичной жизни, которую, как убедилась Изабелла, он, в сущности, и вел все это время. Он ни на час не отступал от ориентира, а отступив, не пережил бы стыда. Однако это тоже не пугало, и с этим Изабелла могла бы ужиться, хотя к одним и тем же понятиям они с супругом привязывали совершенно разные представления, желания. Для нее аристократичность заключалась в союзе огромных знаний с большой свободой: знание накладывало ответственность, а свобода дарила радость. Зато для Осмонда сей целокупный образ воплощал церемониал, расчет и выгодные связи. Он любил все старое, каноничное, наследное; так же и Изабелла, только она претендовала на самоличное распоряжение всем этим.

Осмонд боготворил традиции. Однажды так и сказал, мол, нет на свете ничего лучше, чем иметь их, а ежели кого постигло несчастие быть обделенным ими, то ему следует незамедлительно создать их. Само собой, в его глазах, у нее традиции отсутствовали, и он упивался этим. С другой стороны, откуда бы он вел свои? Их у него имелась целая коллекция, и постепенно Изабелла стала видеть их, и радовалась тому, что может блюсти линию едва ли не строже самого Осмонда. Изабелла смутно подозревала, что служить положено человеку, а не его традициям, и выше этого не видела ничего. Тем не менее согласилась с тем, что должна танцевать под степенную мелодию, льющуюся из неведомого прошлого ее супруга. А ведь прежняя она никого не слушала, была спонтанна, своевольна и чужда всему застывшему вроде обрядов. Теперь ей полагалось поступать определенным образом, принимать определенные позы, знать и не знать определенных людей. И когда эта закоснелость, этот церемониал, обвешанный гобеленами, стал смыкаться вкруг нее, она оказалась во тьме и стала задыхаться от вони плесени и разложения. Конечно же, она сопротивлялась и поначалу сохраняла добродушие, иронию и нежность; затем, по мере того, как положение усугублялось, – с пылом, страстью и мольбой. Взывала к свободе в делах и поступках, к тому, чтобы не печься о внешнем виде и лоске жизни, но отдаться инстинктам и желаниям, блюсти совсем иные идеалы.

А еще, будучи как никогда задетой, личность ее мужа выступила вперед и встала во весь рост. Изабелла отчетливо увидела, как неимоверно стыдится он супруги, отвечая с презрением на все, что бы она ни говорила. Какой он ее мнил? Низкой, вульгарной, неблагородной? Что ж, он понял, что у нее нет традиций. Не ждал, что в ней раскроется такая серость, проявятся чувства, достойные газетенки радикалов или проповедника-унитарианца [57]. Но подлинным, как выяснилось, оскорблением стало то, что она думала за себя. Все помыслы ей полагалось поднести ему, связать с его, как некий малый садик – с оленьим заповедником. И Осмонд стал бы трепетно рыхлить в нем почву, высаживать цветы, пропалывать его от сорняков и время от времени собирать букеты. Вышло бы милое приобретеньице большого собственника с незаурядными планами. Он не хотел видеть ее глупой, напротив, ее ум был ему приятен. Он лишь желал, чтобы этот ее ум работал целиком на его благо, и, не желая опустошать его, тешил себя расчетом на то, что ее ум станет впитывать, как губка, его мысли. Ждал от супруги, что она будет чувствовать, как он, чувствовать с ним и для него, проникнется его соображениями, его амбициями и предпочтениями. И Изабелла невольно признавала, что это все – отнюдь не наглость со стороны столь состоявшегося мужчины и ее супруга, который, пусть и вначале, был с ней нежен. Однако же с одним она смириться не могла. Начать с того, что притязания его были ужасно нечисты. Она хоть и не происходила из семьи пуритан, но верила в такие вещи, как целомудрие и достоинство. Осмонд же, казалось, был далек от них: от некоторых из его традиций Изабелла брезгливо подбирала подолы платья. Будто бы всякая женщина имеет любовника! Будто все они лгут и даже лучшая сумеет назвать себе цену! Будто считаные единицы не обманывают мужей! К подобным домыслам Изабелла испытывала презренья даже больше, чем к деревенским сплетням, – и в душном, загрязненном воздухе они не утратили бы силы. Неужто супруг судил ее по своей сестре, графине Джемини? Вот уж кто точно отравлял воздух: дама эта частенько лгала, практикуя обман не только на словах. А изыскав подобные предубеждения среди традиций Осмонда, Изабелла не стала разбираться и отвергла их, чем и заставила его натуру подняться во весь рост. Исполненный ненависти, муж не скупясь делился ею с супругой, однако стоило и ей направить жаркий луч пренебрежения на его собственные представления о связях, и он не стерпел такой угрозы. Решил, что пора бы вправить ей мозги. Ах, как знатно, должно быть, полыхали у него уши, когда он осознал, как сильно недооценил ее. Уж коли супружница сумела вызвать у тебя такие чувства, не остается ничего, кроме как закипеть от гнева.

Ненависть, прежде служившая Осмонду отдушиной, наверняка стала ныне последним утешением в жизни. Искреннее, сие чувство было глубоко. Внезапно Изабелле открылось, что она, в конце концов, может обойтись и без Осмонда, и ежели эта мысль поначалу показалась даже ей поразительной, представилась как нечто родственное измене, нечто тлетворное, то какое же тогда неизмеримое воздействие оказала бы на Осмонда? Однако все выходило просто: он ненавидел Изабеллу, а у нее не имелось традиций и моральных ориентиров унитарианского священника. Бедняжка Изабелла! Она никогда не понимала унитарианцев. И вот с этой убежденностью она существовала уже некоторое время. Что впереди? Что их ждало? Сии вопросы терзали безустанно ее. Как он поступит и как следовало поступить ЕЙ? К чему приводит ненависть мужа? К Осмонду Изабелла ненависти не питала и была в том уверена, ибо каждое мгновение страстно хотела приятно удивить его. Притом она, однако, частенько испытывала страх, и на нее накатывало чувство, как я упоминал чуть ранее, будто она первой его предала.

Как бы там ни было, они состояли в союзе, и жизнь ее в браке шла ужасно. До того утра супруг с ней неделю не разговаривал, он был к ней холоден, как тлеющие угли. На то имелась вполне конкретная причина: Осмонд был недоволен задержкой Ральфа Тушетта в Риме и полагал, что Изабелла непозволительно часто видится с кузеном. За неделю до того он так и сказал: не дело ей навещать его в гостинице. Осмонд наговорил бы еще много чего, когда бы не Ральфово немощное состояние: отвергать его было бы жестоко, – и сия необходимость в сдержанности лишь распалила его ненависть еще жарче. Все это было видно Изабелле подобно времени на циферблате часов. Она прекрасно понимала, что заботой о кузене разбередила супружний гнев, и ее мало не заперли в комнате. На то, наверное, и был расчет, хотя тут она искренне сомневалась в собственной непокорности. С другой стороны, безразличия к Ральфу тоже не могла себе привить. Боялась, что теперь-то он уж точно при смерти, и от страха больше с ним не свидеться в ней родилась небывалая нежность.

Больше ей ничто не доставляло радости: как может радоваться хоть чему-то женщина, осознав, что выбросила жизнь на ветер? На сердце лежал неизбывный груз, и все застил мертвенно-бледный свет, зато краткий визит Ральфа затеплил для нее во тьме светоч, и на час, что она проводила рядом с ним, боль за себя превращалась уже в боль за НЕГО. На время он стал ей полнородным братом, какового у нее никогда не было, но ежели был бы и ежели бы он умирал, то стал бы так же дорог, как и Ральф сейчас. О да, уж коли Гилберт ревновал к нему, на то, пожалуй, имелся резон, и ее полчаса сидения подле Ральфа добавляли ему терзаний. Не то чтобы Изабелла обсуждала с Ральфом мужа, она не жаловалась. Наедине с кузеном она имени-то его не поминала. Просто Ральф был щедр, а муж ее – нет. Было в речах Ральфа, в его улыбке да и в самом его приезде в Рим нечто, что будто раздвинуло порочный круг, и Изабелле задышалось свободнее. Мир стал казаться приветливее, и она увидела, какую жизнь могла бы прожить. В конце концов умом Ральф не уступал Осмонду, а характером так и вовсе превосходил его. Потому она сочла, что из верности лучше скрыть свои печали. Прятала она их искусно, за плотной занавесью, а в беседах перед ней вновь оживало, нет, поднималось, так и не умерев, то утро во флорентийском саду, когда кузен предостерег ее насчет Осмонда. Достаточно было закрыть глаза, и перед мысленным взором возникало то место, в голове вновь звучал его голос, и чувствовалось напоенное ароматами тепло. Откуда Ральф все выведал? Вот загадка! Чудо мудрости! Нет, Ральф не был равен Гилберту, он был куда умней, раз вынес подобное суждение. Гилберту подобной глубины и правоты не снилось. Тогда Изабелла предупредила кузена, что уж от нее-то он точно не получит доказательств своей правоты, и вот о том сейчас пеклась. Давалось нелегко, но Изабелла держалась со страстью, с религиозной твердостью, с упоеньем. Странным порой занятиям женщины отдаются с религиозным пылом, и вот Изабелла нашла себе такое – притворялась, играла роль перед кузеном, считая сие добрым. Возможно, расчет ее и оказался бы справедлив, когда бы Ральф хоть на йоту был простофилей. Она пыталась убедить его, будто бы он некогда нанес ей болезненную рану и тем осрамился, но она не держит на него зла, ведь он был хвор, а она щедра и даже предусмотрительно старалась не бравировать обретенным в браке счастьем. Ральф тихонько улыбался, лежа на диване, уже этим проявляя недюжинную учтивость, однако он простил ее за подобное «великодушие». Она же не хотела травить ему душу известием о том, как несчастна, пусть даже так восторжествовала бы справедливость.

Изабелла засиделась в тихой гостиной, оставаясь в ней даже после того, как перегорел огонь в камине. Холода она не опасалась – ее жгла лихорадка. Пробили маленькие часы, а вслед за ними и большие. В своем бдении Изабелла совсем забыла о времени. Разум ее, осаждаемый мыслями, пребывал в невероятном движении, а осадить они могли его где угодно. Просто здесь она готова была их принять, а в спальне они лишил бы ее сна. Как я уже сказал, Изабелла искренне верила, что не перечит мужу, и лучшее тому оказательство видела в том, что засиделась в гостиной на полночи в попытках убедить себя, будто бы нет никаких причин для Пэнси не выйти замуж, как нет их для кого-то не снести письмо на почту. И наконец, когда пробило четыре, она поднялась, готовая наконец-то лечь. Лампа давно погасла, свечи прогорели до подсвечников. И все же Изабелла замерла на середине комнаты, когда внезапно в памяти опять сверкнула та сцена: муж и мадам Мерль общаются без слов посредством неких тайных, близких уз.

Глава XLIII

На третью ночь после того она взяла Пэнси с собой на большой бал, куда Осмонд, не любивший танцев, не поехал. Пэнси была рада как всегда: ежели табу на любовные связи она блюла исправно, то на подобный вид утех запретов для нее не действовало. Ежели бы она задумала перетерпеть или перехитрить отца, то могла бы и добиться успеха, хотя в ее коварстве Изабелла сомневалась. Пэнси, куда вернее, твердо решила быть послушной девочкой. Прежде такого шанса ей не выпадало, а шансы она оценить умела. Она была как обычно осмотрительна и за своими воздушными юбками следила пристально; буквально вцепилась в букет цветов и уже двадцатый раз пересчитывала их. Рядом с ней Изабелла чувствовала себя старухой: как же давно она в последний раз с трепетом ожидала танцев! Пэнси, которая всегда притягивала к себе восхищенные взгляды, в партнерах недостатка не испытывала, и вскоре после прибытия отдала Изабелле, воздержавшейся от танцев, подержать букетик. Изабелла успела побыть хранительницей несколько минут, когда заметила неподалеку Эдварда Розье. Он подошел к ней; на этот раз место вежливой улыбки на его лице заняла, мало не сказать, гримаса боевой решимости. Такая перемена вызвала бы у Изабеллы усмешку, не чувствуй она, что его случай в сущности своей тяжел: прежде от него скорее пахло гелиотропом, а не порохом. Какое-то время Розье смотрел на Изабеллу с некоторой свирепостью, словно бы давая понять, что он опасен, но после опустил взгляд на букет. Рассмотрев его, немного смягчился и быстро произнес:

– Только фиалки. Это ее!

Изабелла тепло улыбнулась.

– Да, это букет Пэнси. Она дала мне подержать.

– Миссис Осмонд, а можно и мне ненадолго? – спросил юный бедолага.

– Нет, я вам не доверяю. Боюсь, цветы вы не вернете.

– Я сам не уверен, отдам ли их. Сбегу с ними немедленно. Однако нельзя ли забрать хотя бы один цветочек? Просто страх, на что я ради вас иду.

Изабелла недолго колебалась, затем, не переставая улыбаться, протянула ему букет.

– Выберите сами.

– Ах, ежели ничего больше ждать не приходится, миссис Осмонд!.. – воскликнул Розье, вставляя в глаз монокль и выбирая цветок.

– Не вдевайте в петлицу, – предупредила Изабелла. – Только не на людях!

– Я бы хотел, чтобы она видела. Она отказала мне в танце, но я хочу показать, что по-прежнему верю в нее.

– Ей показать не грех, но вот остальным – никак нельзя. Отец запретил ей танцевать с вами.

– А ВЫ ничего иного для меня не сделаете? Я ждал большего, миссис Осмонд, – признался молодой человек тоном, не подразумевающим ничего конкретного. – Вы же помните, мы с вами очень давние приятели, знаем друг друга с невинных пор, с самого детства.

– Говорите так, будто я уже старушка, – терпеливо ответила Изабелла. – Вы очень часто вспоминаете об этом, и я ни разу еще ничего не отрицала. Впрочем, должна сказать: пусть мы и старые друзья, ваше предложение руки и сердца я отвергла бы тотчас.

– А, так вы меня не цените. Ну так скажите же, что я для вас просто парижский бездельник!

– Я очень вас ценю, но не люблю. Вернее, не люблю как соискателя на руку Пэнси.

– Отлично, понимаю. Вам меня просто-напросто жаль. – Сказав это, Эдвард Розье огляделся. Для него стало откровением, что люди не обязаны быть с ним любезны. Однако ему хватило гордости не показать, что он понял, как не любезны с ним все.

Некоторое время Изабелла молчала. Его манеры и внешность недотягивали до уровня глубокой трагедии, и, среди прочего, о том же говорил его монокль. Впрочем, Изабелла была неожиданно тронута: в конце концов, ее собственное несчастье в чем-то походило на его. Как никогда отчетливо увидела она заключенную в этой узнаваемой, если не сказать романтической форме самую могущественную силу в мире: юную любовь, превозмогающую невзгоды.

– Вы правда были бы добры с ней? – понизив голос, спросила она наконец.

Он с религиозным благоговением опустил взгляд и поднес к губам цветочек. Потом взглянул на нее.

– Меня вам жаль, а ее? Нисколько?

– Не знаю. Не уверена. Она всегда будет радоваться жизни.

– Смотря что вы называете жизнью! – парировал мистер Розье. – Пытки ей будут в тягость.

– Ничего такого ее не ждет.

– Рад слышать. Она знает, как быть. Вот увидите.

– Думаю, что так, и отца она никогда не ослушается. Однако она возвращается, – добавила Изабелла, – поэтому должна просить вас удалиться.

Розье немного задержался, пока в пределах видимости не показалась Пэнси, под руку с кавалером. Он выждал ровно столько, чтобы взглянуть ей в лицо, а после, гордо вскинув голову, ушел. Жертва, принесенная им во имя благоразумия, убедила Изабеллу в силе его чувств.

Пэнси и после танца умудрялась не растрепаться, выглядела идеально свежей и дышала ровно; некоторое время она подождала, а потом взглянула на свой букетик. Изабелла присмотрелась к ней и поняла, что падчерица пересчитывает цветы. Значит, в игре участвуют силы куда глубже, чем она предполагала. Пэнси видела, как уходит Розье, однако мачехе ничего замечать не стала. Говорила лишь о партнере – после того, как тот с поклоном удалился, – а еще о музыке и полах, об исключительном невезении, потому как успела порвать платье. Впрочем, Изабелла не сомневалась в том, что Пэнси заметила пропажу цветка и знает, кто тому виновник. Другое дело, что и с этим знанием девушка покорно и с изяществом ответила на приглашение очередного партнера. Подобная идеальная любезность под бдительным надзором была частью некой сложной схемы. Вот ее снова вел раскрасневшийся юноша, которому она на сей раз доверила букет.

Отсутствовала Пэнси совсем недолго, когда Изабелла приметила лорда Уорбертона – он двигался к ней через толпу. Его светлость подошел и пожелал доброго вечера; не видела его Изабелла со вчерашнего дня. Лорд Уорбертон огляделся и спросил:

– Где же наша девица? – Именно в такой безобидной манере он взял за моду упоминать мисс Осмонд.

– Танцует, – ответила Изабелла. – Где-то здесь.

Он присмотрелся к парам и наконец уловил взгляд Пэнси.

– Она меня видит, но словно бы не замечает, – заметил он затем. – А вы не танцуете?

– Как видите, меня никто не приглашает.

– Со мной потанцевать не желаете?

– Благодарю, но лучше вы потанцуйте с нашей маленькой девицей.

– Одно другому не помеха, тем более что она уже занята.

– Она же не на весь вечер занята, а вы себя поберегите. Танцует Пэнси самозабвенно, силы вам понадобятся.

– Двигается она прекрасно, – похвалил лорд Уорбертон, взглядом следя за Пэнси. – Ах, наконец, – добавил он, – она мне улыбнулась. – Выражение его лица было приятным, простым и важным; и, наблюдая за его светлостью, Изабелла не первый раз задалась вопросом: отчего мужчина его склада заинтересовался маленькой девицей. Ей это казалось престранным, и объяснить этих симпатий не могли ни наивные восторги Пэнси, ни его собственная любезность, добродушие, ни даже потребность в развлечении, отчаянная и постоянная. – Я бы и рад потанцевать с вами, – продолжил через мгновение лорд Уорбертон, поворачиваясь к Изабелле, – но думаю, мне было бы приятнее с вами побеседовать.

– Да, так даже лучше, и это куда больше приличествует вашему достоинству. Не пристало большому государственнику вальсировать.

– Не будьте столь жестоки. Что же вы тогда советовали мне потанцевать с мисс Осмонд?

– Ах, так то другое. Ваш танец с ней выглядел бы как проявленье доброты, словно вы делаете это самого веселья ради. А вот танец со мной выглядел бы так, как если бы вы делали это ради себя одного.

– Скажите на милость, разве я не вправе развлечься?

– Нет, не тогда, когда вас отягощают дела Британской империи.

– Да будь она проклята! Вечно вы над ней смеетесь.

– Развлекайтесь разговорами со мной, – сказала Изабелла.

– Не уверен, такое ли это развлечение. Уж больно вы резки, еле успеваю отбиваться. К тому же сегодня ваши выпады как никогда опасны. Вы совсем не намерены танцевать?

– Мне нельзя никуда отлучаться. Пэнси будет искать меня тут.

Он немного помолчал.

– Вы поразительно добры с ней, – сказал вдруг лорд.

Изабелла ненадолго уставилась на него и улыбнулась.

– А кто бы не был?

– Не берусь даже представить. Она само очарование, и вы, должно быть, для нее много сделали.

– Брала с собой, – по-прежнему улыбаясь, сказала Изабелла. – И следила, чтобы у нее были верные платья.

– Ваше общество благотворно повлияло на нее. Вы беседовали с ней, советовали, растили.

– О да, ежели она сама не роза, то жила подле таковой.

Изабелла рассмеялась, рассмеялся и ее собеседник; однако было видно, что есть у него нечто на уме, что не дает развеселиться от души.

– Все мы стараемся держаться к ней как можно ближе, – сказал он после недолгого колебания.

Изабелла отвернулась. Вот-вот должна была вернуться Пэнси, и она порадовалась отвлеченью. Мы знаем, как ей нравился лорд Уорбертон, и что она ценила его не только за сумму всех достоинств. Дружба с ним напоминала ей ресурс, к которому прибегнешь, когда тебя настигнет крайняя нужда. Нечто вроде крупой суммы в банке. Рядом с ним Изабелла чувствовала себя счастливее, его присутствие воодушевляло неким образом, а в звуке его голоса она ловила живительные нотки. И все же близость его здесь, то, что она как должное воспринимает ее добрую волю, не устраивало Изабеллу. Она боялась, хотела удалиться. Ах пусть он перестанет, не то, случись ему приблизиться еще немного, она вспыхнет и велит ему хранить почтительное расстояние.

Вернулась Пэнси и с серьезным видом продемонстрировала мачехе очередную прореху в юбке, неизбежное последствие еще первой. В зале присутствовало непозволительно много офицеров в форме, и знакомство с грозными шпорами на сапогах становилось фатальным для платьев юных девиц. Однако Изабелла проявила неисчерпаемую смекалку: починила оскверненное платье Пэнси при помощи булавки, а уже после с улыбкой выслушала отчет падчерицы о приключениях. За Пэнси она ухаживала ловко и споро, подстегнутая чувством, которое, казалось, было ни при чем, – страхом от неожиданного предположения: не пытается ли лорд Уорбертон за ней ухаживать. Догадке способствовали не то чтобы слова лорда, но общение, его непрерывность, длительность. Вот какие мысли владели Изабеллой, пока она подкалывала юбку Пэнси.

Ежели дело обстояло именно так, как она опасалась, то действовал лорд Уорбертон, конечно же, не намеренно. Не отдавал себе отчета в намереньях. Однако положение от этого не становилось благоприятнее, желательней. И лучше было бы его светлости поскорее начать смотреть на вещи трезво. Он тут же разговорился с Пэнси, на которую, как ни удивительно, взирал с улыбкой смиренного обожания. Пэнси, как и всегда, отвечала ему негромко, с придыханием. Лорд Уорбертон по привычке наклонился к ней, а она скользила взглядом вверх и вниз по его пышущей здоровьем фигуре, как будто выставленной перед нею напоказ. В ее позе угадывался легкий страх, но не такой, который связан с принужденьем и неприязнью, напротив, Пэнси будто знала о том, что ее симпатии к лорду – не тайна.

Изабелла оставила их наедине и отошла к знакомому, стоявшему неподалеку. Поговорила с ним, пока вновь не заиграла музыка, приглашая к следующему танцу. Изабелла знала, что и на него Пэнси тоже ангажируют. Вот падчерица подошла; на ее щеках играл трепетный румянец, и Изабелла вдруг посмотрела на нее глазами Осмонда – как на абсолютно зависимое создание, ценный, кратковременный заем выбравшему ее партнеру. Притом же у нее имелись собственные взгляды, опасения, и в некоторые моменты ей казалось, что неимоверная прилипчивость Пэнси делает их неприятными. Однако Осмонд утвердил для нее обязанности как дуэньи дочери, вынудив чередовать ограничения с уступками, не противоречащими пристойности. И указаниям Изабелла, как она сама надеялась, следовала до пунктика, чем превращала некоторые из них в нелепость и абсурд.

Наконец Пэнси ангажировали, и лорд Уорбертон вернулся к Изабелле. Та посмотрела на него пристально, жалея, что не слышит его мыслей. Смущенным он, однако, не выглядел.

– Она обещала потанцевать со мной чуть позже, – сказал он.

– Я рада. Полагаю, вы ангажировали ее на котильон.

Лорду стало немного неловко.

– Нет, на этот танец я ее не приглашал. Выбрал кадриль.

– Ах, как неумно! – чуть не со злостью сказала Изабелла. – Я велела ей приберечь котильон для вас.

– Подумать только, бедная маленькая девица! – Лорд Уорбертон искренне рассмеялся. – Ну разумеется, будет вам котильон, ежели так угодно.

– Угодно мне? О, ежели вы танцуете с Пэнси лишь ради моего одобрения…

– Боюсь, я ее утомляю. Смотрю, здесь много юных кавалеров.

Изабелла опустила глаза, лихорадочно соображая, чувствуя на своем лице взгляд лорда Уорбертона. Хотелось попросить его отвернуться, но Изабелла смолчала. Лишь спустя минуту она, посмотрев на него, проронила:

– Прошу, дайте же понять.

– Понять что?

– Десять дней тому вы сказали, что хотели бы жениться на моей падчерице. Неужели забыли?

– Забыл? Не далее как утром я написал о том мистеру Осмонду.

– Ах, – сказала Изабелла, – а он и не упоминал о весточке.

Лорд Уорбертон ненадолго растерялся.

– Я… не посылал письма.

– Возможно, вы забыли об этом.

– Нет, письмо мне не понравилось. Странное получилось, знаете ли. Однако я отправлю его сим же вечером.

– В три часа утра?

– Я имел в виду позднее, в течение дня.

– Очень хорошо. Вы по-прежнему желаете жениться?

– И очень сильно.

– Не боитесь, что Пэнси от вас устанет? – В ответ на сей вопрос собеседник вытаращился на нее, и тогда Изабелла прибавила: – Ежели она не протанцует с вами и получаса, то как же ей танцевать с вами всю жизнь?

– Ах, – с готовностью ответил лорд Уорбертон, – я позволю ей танцевать с другими! Насчет котильона же… я, по правде, думал, что вы… что вы…

– …Станцую его с вами? Я же говорила, что не стану танцевать.

– Вот именно, и пока длится танец, я бы присмотрел нам тихий уголок, где мы могли бы сесть и потолковать.

– О, – мрачно проговорила Изабелла, – уж слишком вы ко мне внимательны.

Когда пришло время котильона, Пэнси оказалась предоставлена сама себе, решив, в идеальном смирении, будто у лорда Уорбертона намерений танцевать нет. Изабелла посоветовала ему поискать другую партнершу, но он заверил, что не станет танцевать ни с кем иным, кроме как с ней. Однако ранее Изабелла, невзирая на увещевания хозяйки дома, отклонила все предложения под предлогом, якобы не танцует вовсе, и теперь было невозможно делать исключение для одного лорда Уорбертона.

– В конце концов, танцы мне безразличны, – заявил он. – Варварское развлечение: я больше любитель разговоров. – И намекнул, будто бы присмотрел именно такой уголок, какой ему был нужен: тихий закуток в одной из малых комнат, где музыка будет слышна слабо и не причинит помех. Изабелла решила позволить ему осуществить затею; она желала получить удовлетворение.

Она покинула бальную залу следом за лордом, хотя знала, что муж потребовал бы не терять из виду его дочь. Однако Изабелла предпочла остаться с поклонником этой самой дочери; так чувствовала меньше вины перед Осмондом. По пути вновь повстречала Эдварда Розье, который стоял в дверях, скрестив руки, и следил за танцем с видом юноши, лишенного иллюзий. Изабелла остановилась ненадолго и спросила, не танцует ли он.

– Если не с ней, то, определенно, нет!

– Тогда вам лучше уйти, – тоном доброго советчика сказала Изабелла.

– Я не уйду, пока она не уйдет! – И он пропустил лорда Уорбертона, даже не взглянув на него.

Аристократ же заметил меланхоличного юношу и спросил у Изабеллы, кто такой этот ее опечаленный друг, отметив при том, что где-то видел его прежде.

– Это тот самый молодой человек, о котором я говорила вам. Он влюблен в Пэнси.

– Ах да, припоминаю. Выглядит совсем неважно.

– На то есть причины. Мой муж отказывается выслушать его.

– А что с ним не так? – поинтересовался лорд Уорбертон. – На вид так совсем безобиден.

– У него маловато денег и не особо много ума.

Лорд Уорбертон выслушал ее с интересом, будто бы случай с Эдвардом Розье поразил его.

– Боже правый, а мне он показался справным юношей.

– Так и есть, просто муж придирчив.

– О, понимаю. – Лорд Уорбертон немного помолчал. – Каков же у него доход? – решился он затем спросить.

– Тысяч сорок франков в год.

– Тысяча шестьсот фунтов? Ах, так ведь это прекрасно, знаете ли.

– И я того же мнения, а вот у моего супруга иные мысли.

– Да, я уже заметил, что запросы у вашего мужа и правда обширные. А этот юноша, он правда дурачок?

– Дурачок? Ни в коей мере, он очарователен. Когда ему было двенадцать лет от роду, я и сама была влюблена в него.

– Ему и сегодня дашь не сильно больше двенадцати, – рассеянно ответил лорд Уорбертон. Затем он огляделся и, возвращаясь к теме беседы, предложил: – Не думаете, что мы могли бы присесть тут?

– Как вам угодно. – Комната напомнила этакий будуар, наполненный приглушенным розоватым светом; когда наши друзья вошли, ее покидали дама и джентльмен. – С вашей стороны было очень любезно поинтересоваться мистером Розье, – сказала Изабелла.

– Мне он показался жертвой дурного обращения. Лицо у него вытянулось на целый ярд, вот мне и стало любопытно, что это его так гложет.

– Вы живой человек, – сказала Изабелла. – О сопернике и то добро мыслите.

Лорд Уорбертон неожиданно повернулся и пристально посмотрел на нее.

– Соперник! По-вашему, он мне соперник?

– Конечно, коли уж вы оба намерены жениться на одной особе.

– Да, но… ведь у него ни шанса!

– Как бы то ни было, вы сумели поставить себя на его место, и мне это нравится. Вы проявили воображение.

– Я вам за это нравлюсь? – И лорд Уорбертон обратил на нее неуверенный взгляд. – Как по мне, вы надо мной смеетесь.

– Да, я немного смеюсь над вами, но вы и нравитесь мне как тот, над кем можно посмеяться.

– Ну что ж, тогда позвольте еще плотнее влезть в его шкуру. Как думаете, что можно было бы для него сделать?

– Раз уж я так высоко отозвалась о вашем воображении, то предоставлю вообразить вам самому, – ответила Изабелла. – Пэнси вы за это тоже понравитесь.

– Мисс Осмонд? Ах, льщу себя мыслью, что ей я и так нравлюсь.

– И очень сильно, как я думаю.

Он еще немного помолчал, не сводя с нее вопросительного взгляда.

– Решительно вас не понимаю. Хотите сказать, он ей безразличен?

На лбу его вспыхнул румянец.

– Вы говорили, что она не станет ничего желать наперекор отцу, а как я понял, его выбор склоняется в мою пользу!.. – Лорд Уорбертон немного помолчал и предположил: – Вы не видите? – краснея гуще, спросил он.

– Да, я говорила вам, что Пэнси безмерно желает угодить папеньке и что это, возможно, заведет ее очень далеко.

– Как по мне, это верное соображенье, – похвалил лорд Уорбертон.

– Определенно, соображение очень верное. – Некоторое время Изабелла хранила молчание. В комнате по-прежнему было пусто, насыщенная палитра музыки доносилась до них, смягченная предыдущими комнатами. Потом Изабелла наконец сказала: – Однако это соображение едва ли кажется мне таким, за каковое мужчина был бы признателен жене.

– А ежели супруга добрая и мужу нравится, как она исполняет долг?

– Разумеется, иначе вы бы не подумали…

– Ничего не могу с собой поделать. И вы, конечно, полагаете, что мы, британцы, все такие.

– Нет, не верно. Считаю, что Пэнси станет вам прекрасной женой, и не знаю никого, кто знал бы это лучше вашего. Однако вы не любите ее.

– Ах, еще как люблю, миссис Осмонд!

Изабелла покачала головой.

– Вам нравится так думать, пока вы сидите тут, со мной. Однако впечатление влюбленного вы на меня не производите.

– Я не тот молодой человек, что стоял в дверях, признаю, но что здесь такого противоестественного? Разве есть на свете кто-то, более достойный любви, нежели мисс Осмонд?

– Возможно, никто, однако любовь не имеет ничего общего с вескими доводами.

– Я с вами не согласен. Веские доводы мне всегда по душе.

– Факт. Но будь вы правда влюблены, вы бы чихать на них хотели.

– Ах, я правда влюблен… правда влюблен! – воскликнул лорд Уорбертон, скрещивая на груди руки, откидываясь на спинку и немного вытягиваясь. – Не забывайте, мне сорок два года. Не стану притворяться, будто я не изменился.

– Что ж, коли вы уверены, – сказала Изабелла, – то и ладно.

Он ничего не ответил. Сидел, откинув голову назад и глядя прямо перед собой. Потом вдруг неожиданно сменил позу: резко обернулся к подруге.

– Вы полны нежелания и вместе с тем сомнения. Отчего так?

Какое-то время они глядели друг на друга. Ежели она ждала удовлетворения, то увидала нечто, что и доставило ей таковое: в выражении лица его светлости она увидела проблеск мысли о том, что ей тревожно за саму себя и что она даже, возможно, охвачена страхом. Эта мысль была сродни подозренью, не надежде, но как таковая, сообщила именно то, что Изабелла хотела бы знать. Ни на мгновенье не должен был лорд Уорбертон заподозрить ее в том, что она уловила в его предложении руки и сердца предлог быть ближе к ней, или в том, что посему она воспринимает его как нечто зловещее. В этом кратком, чрезвычайно личном взгляде, однако, они сами того не сознавая, сообщили друг дружке нечто очень и очень глубокое.

– Дорогой лорд Уорбертон, – с улыбкой произнесла Изабелла, – насколько я могу судить, вы вольны поступать, как вам в голову взбредет.

С этими словами она встала и переместилась в соседнюю комнату, где, не успела она пропасть из виду спутника, как к ней немедленно обратилась пара джентльменов, благородных персонажей римского мира, причем так, будто только ее они и искали. Общаясь с ними, Изабелла успела пожалеть, что покинула лорда Уорбертона; это немного походило на бегство – тем паче что лорд Уорбертон за ней не следовал. Однако она была рада; во всяком случае, удовлетворение она получила. Такое, что, возвращаясь в бальную залу и застав Эдварда Розье все там же, в дверях, остановилась и снова с ним заговорила.

– Вы верно поступили, что не ушли. Мне есть, чем вас утешить.

– Очень кстати, – тихо простонал молодой человек. – Ведь вы столь ужасно поглощены им!

– Не говорите о нем, я сделаю для вас все, что смогу. Боюсь, это не много, но я постараюсь.

Розье искоса бросил на нее хмурый взгляд.

– Что так внезапно заставило вас передумать?

– Чувство, что вы создаете препятствие в дверях! – ответила она и с улыбкой прошла дальше.

Спустя полчаса Изабелла с Пэнси покинули прием. У крыльца дома, как и множество прочих уезжающих гостей, две дамы некоторое время стояли в ожидании экипажа. Как раз когда он подкатил, из дома вышел лорд Уорбертон и помог им забраться в салон. У дверцы он задержался, спросив у Пэнси, понравилось ли ей на вечере, и она, ответив ему, с утомленным видом откинулась на спинку. Потом Изабелла, выглянув в окошко, подманила его пальцем и тихо прошептала:

– Не забудьте отправить письмо ее отцу!

Глава XLIV

Графине Джемини частенько случалось испытывать невероятную скуку – по ее словам, смертельную. Однако она все никак не умирала и довольно отважно сражалась со своей судьбой, в согласии с которой ей выпал брак с неуживчивым флорентинцем. Супруг настоял на том, чтобы обосноваться в его родном городке, и там пользовался уважением, какого удостаивается господин, не имеющий смелости искоренить в себе таланта проигрываться в карты. Графа Джемини не любили даже те, кто его обыгрывал, а имя его было подобно монете старых итальянских государств – имея некоторую ценность при местном хождении, оно было совершенно бесполезно в соседних областях. В Риме же он слыл обычным простофилей, и потому, естественно, не рвался туда, где его простота требовала бы лишних и унизительных оправданий. Зато взгляд его супруги Рим притягивал магнитом, и горем жизни была для нее невозможность жить в Вечном городе. Ей стыдно было признаваться в том, как редко удается побывать там, и небольшой отрадой ей служил тот факт, что некоторые представители флорентийской знати не видывали Рима сроду. Ей оставалось рассказывать, мол, она мотается туда, едва выпадет такая оказия. И все. Или же почти все, однако ведь графиня не грешила против истины. Сказать она могла бы много больше и часто перечисляла поводы для неприязни ко Флоренции и желания окончить свои дни в тени собора Святого Петра. Нас же сии причины не занимают, хотя суммировались они в одном простецком заявлении, мол, Рим – Вечный город, а Флоренция – милое местечко, ничем не лучше и не хуже прочих.

Очевидно, между вечностью и увеселеньями имелась некоторая связь, видимая графине. Та убежденно верила, будто в Риме общество бесконечно интереснее и там всю зиму на приемах можно общаться с его сливками. Во Флоренции же известных персон не было, во всяком случае, тех, чье имя на слуху. С тех пор же, как женился ее брат, нетерпение многократно усилилось: графиня верила, будто ее невестка ведет жизнь несоизмеримо более блестящую, чем она. И пусть умишко ее был скудней, чем у Изабеллы, его хватало на то, чтобы по достоинству оценить Рим: ежели не руины с катакомбами и даже не памятники с музеями, не церковные обряды и пейзажи, то все остальное – так уж точно.

Графиня много слышала о том, как припеваючи живет невестка, и однажды, пользуясь гостеприимством Палаццо Рокканера, имела шанс убедиться в том лично. Гостила она там в зиму первого года совместной жизни Изабеллы с Осмондом, однако после повторить сие приятное времяпрепровождение ее не приглашали. Осмонд ее не ждал, в том она не сомневалась, однако, в конце концов, на Осмонда чихать хотела и приехала бы все равно. Графиню не пускал супруг, а денежный вопрос для нее всегда стоял остро. Изабелла же была с ней очень мила, и графиня, которой невестка понравилась сразу же, не дала зависти к ее личным качествам себя ослепить. Она давно заметила, что лучше ладит с умными женщинами, чем с глупыми: глупым было не под силу оценить ее мудрость, тогда как умным – по-настоящему умным, – была открыта ее глупость. И пусть они с Изабеллой разнились внешне и в образе жизни, все же должен был иметься некий пятачок общей почвы, на котором они когда-нибудь сошлись бы. Невеликий, зато плотный участок, который сразу станет им понятен, едва они его достигнут. А далее она и миссис Осмонд продолжат жизнь, определенную сей приятной неожиданностью. До тех же пор графиня Джемини томилась ожиданьем, что Изабелла обратит на нее свой взор с небес, однако радостное событие все откладывалось. Графиня спрашивала себя, когда же, ну когда это случится, словно в предвкушении потешных огней, Великого поста или оперного сезона. Не то чтобы она сгорала в нетерпении, ее всего лишь озадачивало, в чем причина задержки. Невестка взирала на нее ровно, выказывая презрения не больше, чем восторга. Изабелла вообще прониклась бы к ней презрением не скорее, чем стала бы порицать кузнечика. Она отнюдь не была равнодушна к золовке, всего лишь побаивалась ее. Удивлялась, полагая ее просто постижимой. Этакой бездушной, пустой и яркой, редкой ракушкой, отполированной до блеска, с приметной розоватой кромкой; встряхни такую – и внутри, может статься, что гулко задребезжит слетевшей гаечкой. Какой-нибудь завалящий моральный принцип. Настолько странные люди не вызывают ненависти, их даже не с кем сравнивать – такие они ненормальные.

Изабелла пригласила бы ее снова (без мужа, разумеется), однако Осмонд без зазрения совести так прямо и сказал, мол, Эми – дура, каких поискать, гениальная в своей необузданности. Позднее заявил: у нее нет сердца, присовокупив к тому пояснение, будто бы она раздала его по кусочкам, как глазированный свадебный торт.

Само собой, отсутствие приглашений стало еще одним препятствием для посещения ею Рима, но в пору, о которой идет рассказ, графиню позвали провести несколько недель в Палаццо Рокканера. Причем звал ее сам брат, предупредивший, однако, с ходу будь-де готова вести себя тише тихого. Не берусь судить, восприняла ли она предостережение, зато засобиралась сразу же. Тем паче что ею двигало жгучее любопытство, ведь в прошлый визит у нее сложилось впечатление, что братец ее таки нашел себе ровню. До свадьбы графиня жалела Изабеллу и даже всерьез – если она вообще к чему-либо могла бы отнестись всерьез – за нее переживала. Потом, конечно же, позволила опасениям развеяться и вскоре стала свидетелем кое-чему радостному: Осмонд как был, так и остался высокомерным, да, но и его жена оказалась не такой уж и легкой добычей. Графиня чуть ошибалась в оценке Изабеллы, зато теперь ждала, что невестка выпрямится во весь рост и сбросит Осмонда с пьедестала. То-то будет повод для веселья.

За несколько дней до отъезда в Рим слуга принес ей визитную карточку с заурядной строкой «Генриетта Стэкпол». Графиня прижала пальцы ко лбу, силясь припомнить, откуда может знать какую-либо Генриетту. Слуга же заметил, что гостья просила передать: ежели графине не знакомо ее имя, то наверняка она узнает ее при встрече. И верно, приняв гостью, хозяйка вспомнила прием у миссис Тушетт, где видела литераторшу – единственную в своей жизни, а вернее, единственную из современных, поскольку сама была дочерью покойной поэтессы. Она признала мисс Стэкпол моментально, тем паче что та как будто бы совсем не изменилась. Графиня, само добродушие, почла за благо, что к ней наведалась такая выдающаяся личность. Поинтересовалась, не по поводу ли ее матери приехала мисс Стэкпол – не слыхала ли она об американской Коринне? Ее мать была совершенно непохожа на подругу Изабеллы, в которой с первого же взгляда опознавалась леди намного современнее. У графини возникло впечатление, что – главным образом, в далеких странах, – в характере (профессиональном) дам-литераторов наметились улучшения. Мать носила римскую шаль, прикрывая плечи, стыдливо выглядывающие из-под плотного черного бархата (ох уж эти старинные наряды!), и золотой лавровый венок поверх копны лоснящихся кудрей. Говорила тихо и томно, с акцентом, как сама низменно признавалась, «креольских» предков; только и делала, что охала, и не отличалась ни каплей предприимчивости. Зато Генриетта, заметила графиня, застегивалась под самое горлышко и волосы носила заплетенными в тугую косу. Было в ее внешности нечто такое бойкое и деловое, а в манерах – какая-то такая нарочитая фамильярность. Вообразить ее жеманно вздыхающей было так же невозможно, как письмо, отправленное без адреса. Графиня невольно ощутила, что корреспондент «Интервьюера» живет куда подвижнее американской Коринны.

Генриетта объяснила, что обращается к графине, ибо во Флоренции других знакомых у нее нет, а в новом городе любила находить нечто большее, чем видят непритязательные путешественники. Она знала миссис Тушетт, однако миссис Тушетт гостила в Америке, но даже будь она здесь, Генриетта не обратилась бы к ней, поскольку была от нее не в восторге.

– Хотите сказать, что вы в восторге от меня? – благосклонно спросила графиня.

– Что ж, мне вы нравитесь больше, – признала мисс Стэкпол. – В прошлый раз вы показались мне очень занятной. Не знаю, правда, вышло ли так случайно или же вы всегда такая. Как бы там ни было, меня тогда сильно поразили ваши слова. Позднее я использовала их в материале.

– Боже правый! – воскликнула графиня, чуть встревоженно вытаращившись на нее. – Вот уж не думала, что сказала нечто примечательное! Жаль, не знала этого тогда.

– Вы говорили о положении женщины в этом городе, – подсказала мисс Стэкпол. – Пролили на него много света.

– Положение женщины очень незавидное. Вы это имеете в виду? Вы за мной записали, а после напечатали? – продолжала графиня. – Ах, позвольте же взглянуть!

– Я напишу в редакцию, чтобы вам выслали экземпляр, если желаете, – ответила Генриетта. – Вашего имени я упоминать не стала, указав автором просто леди высокого положения, и процитировала ваши взгляды.

Графиня оживилась, сцепляя руки.

– А знаете, мне очень жаль, что вы не указали имени. Мне бы очень хотелось видеть его в газете. Я уже забыла, что тогда думала, взглядов у меня много! Но я их не стыжусь. Я совсем не как мой братец… Полагаю, моего брата вы знаете? Он считает, что оказаться в газете значит, в некотором роде, оскандалиться. Вот ежели бы вы процитировали его, он бы нипочем не простил.

– Ему бояться нечего, я на него ни за что не сошлюсь, – вежливо и в то же время сухо сказала мисс Стэкпол. – Это еще одна причина, – прибавила она, – по которой я хотела вас видеть. Вы знаете, что мистер Осмонд женился на моей дражайшей подруге.

– Ах да, вы ведь приятельница Изабеллы. То-то думаю, откуда вас знаю!

– Я даже рада, что меня помнят в этом качестве, – заявила Генриетта. – Это лишь вашему брату не по душе. Он всячески пытался разорвать наши с Изабеллой связи.

– Не позволяйте ему этого, – наказала графиня.

– Вот о чем и хочу поговорить. Я собираюсь в Рим.

– И я! – воскликнула графиня. – Поедем вместе.

– С большим удовольствием. Когда буду писать о своем путешествии, обязательно упомяну вас в качестве компаньонки.

Графиня вскочила с кресла, подошла к дивану и присела рядом с гостьей.

– Ах, вы должны прислать мне номер! Моему мужу это не понравиться, но ему знать незачем. К тому же он не умеет читать.

Большие глаза Генриетты стали просто огромными.

– Не умеет читать?! Можно мне упомянуть это в письме?

– В письме?

– Для «Интервьюера». Это газета, для которой я пишу.

– О да, ежели хотите. И имя его втисните. Вы остановитесь у Изабеллы?

Генриетта подняла голову и недолго смотрела на хозяйку в молчании.

– Она меня не пригласила. Я написала ей, предупредив о своем приезде, и она ответила, что организует мне комнату в пансионе. Почему – не сказала.

Графиня посмотрела на нее с чрезвычайным интересом.

– Причина – Осмонд, – указала затем на очевидное.

– Изабелла не должна была уступать, – заметила мисс Стэкпол. – Боюсь, она сильно изменилась. А ведь я ее предупреждала!

– Прискорбно слышать, я надеялась, что она будет поступать по-своему. Отчего мой братец вас невзлюбил? – простодушно поинтересовалась графиня.

– Не знаю и знать не хочу. Не нравлюсь – так и на здоровье, у меня нет цели нравиться всем. Хороша бы я была! Если журналист рассчитывает делать свою работу хорошо, пусть будет готов разозлить прорву народу. Только так он и поймет, что работа спорится. Для леди в нашей профессии все то же самое. Хотя от Изабеллы я такого не ждала.

– Хотите сказать, она вас ненавидит? – спросила графиня.

– Не знаю, хочу проверить. Вот для чего я еду в Рим.

– Боже правый, какое утомительное занятие! – воскликнула графиня.

– Она пишет мне не так, как прежде, разницу легко заметить. Ежели вам что-то известно, – продолжала мисс Стэкпол, – мне бы хотелось услышать это заранее, дабы решить, какую линию поведения выбрать.

Графиня надула губы и томно пожала плечами.

– Мне мало что известно, от Осмонда вестей почти нет. Меня он любит не горячее, чем, похоже, вас.

– И все же вы не леди-корреспондент, – задумчиво проговорила Генриетта.

– О, у него полно других причин. Тем не менее меня пригласили, я буду жить у них! – И графиня улыбнулась мало не лучезарно, в своем восторге забыв ненадолго о разочаровании мисс Стэкпол.

Впрочем, леди-корреспондент восприняла все очень стойко.

– Даже если бы она меня пригласила, я бы не поехала к ней. То есть я так думаю и потому рада, что не пришлось решать. Выбор был бы очень трудный. Не хотелось бы отворачиваться от Изабеллы, но все же под ее кровом я не была бы счастлива. И в пансионе устроюсь. Однако это еще не все.

– В Риме сейчас особенно хорошо, – сказала графиня, – там собрались блестящие люди. Вы когда-нибудь слышали о лорде Уорбертоне?

– Слышала ли? Я очень хорошо его знаю. Вы считаете его блестящим? – спросила Генриетта.

– Я его не знаю, но слышала, что он чрезвычайно важная персона. Ухаживает за Изабеллой.

– Ухаживает за ней?

– Так говорят, подробностей не знаю, – небрежно ответила графиня. – Однако Изабелле ничего не грозит.

Генриетта неотрывно посмотрела на собеседницу; некоторое время она молчала.

– Когда вы отправляетесь в Рим? – неожиданно спросила она затем.

– Боюсь, не раньше, чем через неделю.

– Я выезжаю завтра, – сказала Генриетта. – Думаю, лучше мне не ждать.

– Боже правый, вот ведь жалость. Мне пока шьют платья. Говорят, у Изабеллы от гостей отбоя нет. Однако мы с вами увидимся, навещу вас в пансионе. – Генриетта сидела неподвижно, потерявшись в мыслях, а потом графиня вдруг как вскрикнет: – Ах, но если вы едете без меня, то не опишете нашей поездки!

Мисс Стэкпол этот вывод как будто не тронул; она думала о чем-то другом, и вот наконец высказала соображения:

– Похоже, я не поняла вас касательно лорда Уорбертона.

– Не поняли? Я лишь имела в виду, что он очень мил.

– По-вашему, мило увиваться за замужней женщиной? – ядовито отчеканила Генриетта.

Графиня уставилась на нее, а потом с бесстыдным смехом прибавила:

– Определенно, этим заняты все милые мужчины. Вот выйдете замуж, и увидите!

– Одна эта мысль остановит меня, – сказала мисс Стэкпол. – Мне хватало бы своего мужа, чужого не нужно. Думаете, Изабелла повинна… повинна в… – Она помолчала, подбирая нужные слова.

– Во грехе? О боже мой, нет, пока нет, надеюсь. Я лишь имею в виду, что Осмонд очень скучный, а лорд Уорбертон, судя по слухам, часто бывает у них в доме. Боюсь, вы возмущены.

– Нет, лишь встревожена, – сказала Генриетта.

– Ах, вы не очень-то благосклонны к Изабелле! Больше уверенности. Говорю вам, – быстро прибавила графиня, – ежели вам так будет удобнее, то я берусь увести лорда Уорбертона.

В ответ мисс Стэкпол взглянула на хозяйку еще мрачнее.

– Вы не поняли, – сказала она потом. – У меня на уме не то, что вы предполагаете. Я боюсь за Изабеллу не в том смысле. Я лишь опасаюсь, что она несчастна, вот и все. Мне нужно это выяснить.

Графиня долго качала головой; вид у нее был раздраженный и ехидный.

– Все очень может быть именно так. Я бы на вашем месте хотела знать то же, но про Осмонда. – Мисс Стэкпол начинала ей слегка докучать.

– Ежели она правда стала другой, то это все и предрешило, – продолжала Генриетта.

– Сами увидите, она вам расскажет, – пообещала графиня.

– Ах, может и НЕ рассказать, вот чего я боюсь!

– Что ж, ежели Осмонд, по старой доброй привычке, не радуется жизни, я льщу себя мыслью выяснить это, – ответила графиня.

– Это мне неинтересно, – отрезала Генриетта.

– А мне – безмерно! Ежели Изабелла несчастна, то мне ее очень жаль, но тут я не помощница. Я бы могла сказать нечто, что сделало бы ей только хуже, однако слов утешенья не найдется. Ради чего она выскочила за Осмонда? Послушай она меня – избавилась бы от него. Я ее прощу, ежели выяснится, что она обскакала моего братца! Но ежели позволила ему вытереть о себя ноги, то не знаю, найдется ли во мне хотя бы жалость. Навряд ли, конечно, дело обстоит так. Рассчитываю, что ежели Изабелла несчастна сама, то и ОН с ней тоже.

Генриетта встала. Ее, само собой, подобные ожидания приводили в ужас. Она бы не решилась желать мистеру Осмонду горя, даже в мечтах, и искренне надеялась, что у него все хорошо. В графине же она разочаровалась: ее кругозор оказался у́же, чем Генриетта представляла себе, но даже в столь стесненных пределах сыскалось место неотесанности.

– Было бы лучше, когда бы они любили друг друга, – назидательно сказала Генриетта.

– Им это не по силам. Осмонд не может любить никого.

– Подобное я предполагала. Но это лишь усиливает мой страх за Изабеллу. Я и верно отправлюсь в дорогу завтра.

– У Изабеллы, определенно, есть поклонники, – очень живо улыбаясь, сказала графиня. – Признаю, что мне ее не жаль.

– Может статься, что мне ей не помочь, – продолжала мисс Стэкпол, словно избавляясь от иллюзий.

– Хотеть-то никто не воспрещает, и это уже кое-что. Думаю, ради этого вы и приехали из Америки, – внезапно прибавила графиня.

– Да, я хотела присмотреть за ней, – спокойно признала Генриетта.

Хозяйка поднялась, с улыбкой глядя на нее сверху вниз блестящими глазками-бусинами. На ее щеках выступил румянец нетерпения: ей так и хотелось влезть в это дело.

– Ах, c’est bien gentil![58] Это ли не дружба!

– Не знаю, что это. Я просто думала, что стоит приехать.

– Она очень счастлива, ей повезло, – продолжила графиня. – К тому же у нее есть другие. – А потом она страстно выпалила: – Ей повезло куда больше моего! Я так же несчастна, как и она, у меня очень дурной муж, он много хуже Осмонда. И у меня нет друзей. Думала, что есть, но их не стало. Никто, ни мужчина, ни женщина не сделал бы ради меня того, что сделали для Изабеллы вы.

Генриетта была тронута: в горестном словоизвержении слышалась искренность. Она некоторое время смотрела на собеседницу, а потом:

– Слушайте, графиня, я сделаю для вас все, чего бы вы хотели. Дождусь и поеду вместе с вами.

– Не стоит, – быстро сменив тон, ответила графиня, – просто опишите меня в газете!

Однако перед уходом пришлось Генриетте предупредить графиню, что рассказ о поездке в Рим она составит достоверный. В работе она строго придерживалась истины. Покинув же графиню, Генриетта направилась к Лунгарно [59], залитой солнцем набережной желтоводной реки, где в ряд стояли знакомые туристам таверны с яркими фасадами. До этого она быстро нашлась на улицах Флоренции (в таких делах она соображала быстро) и уверенным шагом свернула с небольшой площади на подступах к мосту Святой Троицы. Двинулась дальше влево, в сторону моста Понте Веккио и остановилась перед одним из отелей с видом на эту восхитительную постройку. Достала небольшую записную книжку, из нее – визитную карточку и карандаш, подумала немного и записала несколько слов. У нас есть привилегия заглянуть ей через плечо, и ежели мы таковой воспользуемся, то прочитаем краткий вопрос: «Могу ли я ненадолго встретиться с вами этим вечером по важному вопросу?» Генриетта добавила, что завтра ей предстоит ехать в Рим. И, вооруженная этим небольшим посланием, обратилась к носильщику, который в аккурат занял пост у двери: спросила, дома ли мистер Гудвуд. Носильщик ответил – как всегда отвечают носильщики, – мол, упомянутый господин вышел минут двадцать назад; после чего Генриетта вручила ему визитную карточку и попросила передать это ему по возвращении.

Она покинула таверну и направилась вдоль набережной к простому и безыскусному портику Уффици, пройдя под которым, наконец достигла входа в знаменитую картинную галерею. Пройдя же внутрь, поднялась по длинной лестнице, ведущей в верхние палаты. Длинный коридор, стекленный с одной стороны и заставленный античными бюстами с другой, давал допуск к этим залам. Он и привел мисс Стэкпол в пустую комнату, где яркий свет зимнего солнца играл бликами на мраморной поверхности. В галерее очень холодно, и в середине зимы ее редко кто посещает. Мисс Стэкпол могла показаться куда более горячей искательницей художественной красоты, чем мы могли подумать до сих пор, но, как выяснилось, у нее имелись собственные предпочтения и предметы любования. К последним относилось полотно Корреджо [60] в зале Трибуна: Дева на коленях перед священным младенцем, что лежит на соломенной подстилке; она хлопала в ладоши, в то время как он радостно смеялся и гулил. В этот раз на пути из Нью-Йорка в Рим Генриетта провела во Флоренции всего три дня и, тем не менее, напомнила себе, что они не должны пропасть без визита к любимому творению. Имевшееся у нее большое чувство прекрасного во всех отношениях накладывало огромное обязательство перед искусством. Генриетта как раз собиралась пройти к «Поклонению» [61], когда навстречу ей вышел джентльмен. Она издала негромкий возглас, узнав в нем Каспара Гудвуда.

– Я только что была в вашем отеле, – сказала она. – Оставила вам карточку.

– И оказали мне большую честь, – изображая искренность, ответил Каспар Гудвуд.

– Я отнюдь не стремилась оказать честь. Я заходила к вам прежде и знаю, что вам это не нравится. Просто хотела коротко поговорить кое о чем.

Он бегло взглянул на шпильку в ее шляпке.

– Буду очень рад выслушать все, что вы имеете сказать.

– Вам не нравится говорить со мной, – напомнила Генриетта, – однако меня это не волнует. Я не развлекать вас собираюсь. В записке была просьба о встрече, но раз уж мы свиделись, то можно переговорить и здесь.

– Как раз думал уходить, – сказал Гудвуд, – но, так и быть, задержусь.

Он говорил учтиво, но без энтузиазма. Генриетта, впрочем, не ждала, что он станет рассыпаться в любезностях, к тому же разговор предстоял серьезный. Она потолковала бы в любых условиях. И тем не менее первым делом поинтересовалась, все ли картины видел Гудвуд.

– Все, какие желал. Я пробыл тут час.

– Интересно, видели ли вы моего Корреджо? – спросила Генриетта. – Я пришла намеренно с целью взглянуть на него.

Она прошла в Трибуну, и Гудвуд не спеша проследовал за ней.

– Полагаю, я его видел, просто не знал, что он ваш. Картины я не запоминаю, особенного такого рода.

Генриетта указала на любимое полотно, и он спросил, не о Корреджо ли она хотела поговорить.

– Нет, – ответила Генриетта, – о чем-то менее гармоничном! – В небольшом прекрасном зале, роскошном собрании сокровищ, они были совершенно одни; только хранитель хлопотал над статуей Венеры Медичи. – Я бы хотела просить об услуге, – продолжила мисс Стэкпол.

Каспар Гудвуд слегка нахмурился, однако смущения по поводу отсутствия у себя рвения не проявил. Его лицо являло собой лицо человека старше того, кого мы уже давненько знаем.

– Уверен, мне не понравится, – довольно громко произнес мистер Гудвуд.

– Да, сомневаюсь, что вам это понравится. Иначе какая же это услуга!

– Ну что ж, давайте выслушаем, – продолжил он тоном того, кто сознательно терпит неудобства.

– Можно сказать, причин для вас оказывать эту услугу нет. Мне известна лишь одна: тот факт, что если вы позволите, я сама с радостью послужу вам. – В ее тихом, четком голосе без покушений на увещевания слышалась предельная искренность; ее собеседник, хоть и был с виду очень суров, не устоял и был тронут. Впрочем, он редко показывал, когда его что-то трогало, посредством привычных знаков: он не краснел, не отводил глаз, не выглядел смущенным. Только взгляд его становился пристальней, а мысль – непоколебимой. Продолжала Генриетта без надежды на успех: – Сейчас время кажется мне подходящим, и я могу сказать, что ежели когда-либо раздражала вас (думаю, порой мне это удавалось), то все потому, что с готовностью испытала бы раздражение от вашего имени. Я, несомненно, доставляла вам хлопоты, но и сама похлопотала бы ЗА ВАС.

Гудвуд помедлил.

– Вы сейчас хлопочете.

– Да, немного. Хочу, чтобы вы подумали: не будет ли вам лучше, в целом, отправиться в Рим.

– Я ждал, что вы это скажете! – довольно бесхитростно ответил он.

– Так вы об этом думали?

– Конечно, думал, сдержанно. Рассмотрел идею со всех сторон. Иначе бы не стал заходить так далеко и торчать два месяца в Париже. Я все обдумывал.

– Боюсь, вы думали только о себе. Поддались сильному влеченью и решили, что так лучше.

– Лучше для кого? Для вас, имеете в виду? – требовательно спросил Гудвуд.

– Что ж, в первую очередь, для вас, а уж потом – для миссис Осмонд.

– О, ЕЙ добра от этого не ждать! Тут я обольщаться не стану.

– Не причинит ли это ей вреда? Вот в чем вопрос.

– Не понимаю, как сие касается ее? Я для миссис Осмонд ничто. Хотя, ежели хотите знать, правда желаю увидеть ее лично.

– Да, и вот потому вы едете.

– Разумеется. Разве могла быть иная причина?

– Как это вам поможет? Вот что хотелось бы знать, – сказала мисс Стэкпол.

– Вот этого я вам уже сказать не могу. Об этом я в аккурат и размышлял в Париже.

– Это принесет вам еще больше неудовольствия.

– В каком смысле «еще больше»? – довольно грубо спросил Гудвуд. – С чего вы взяли, будто я недоволен?

– Что ж, – немного помедлив, проговорила Генриетта, – после нее вас ни одна дама больше не заботила.

– Откуда вам знать о моих заботах? – сильно покраснев, вскричал он. – Прямо сейчас меня заботит поездка в Рим.

Генриетта молча посмотрела на него грустным и вместе с тем ясным взглядом.

– Что ж, – заметила она наконец, – я лишь хотела поделиться мыслями, и это было у меня на уме. Разумеется, вы думаете, что дело не мое. Однако, ежели так думать, никому не следует лезть ни в какие дела.

– Очень мило с вашей стороны, я очень обязан за выказанный вами интерес, – сказал Каспар Гудвуд. – Я отправлюсь в Рим и не стану чинить неприятностей миссис Осмонд.

– Возможно, вреда вы ей не причините, но поможете ли? Вот в чем по правде дело.

– Ей требуется помощь? – медленно спросил он, проникновенно взглянув на мисс Стэкпол.

– Она требуется почти всегда, большинству женщин, – нарочито уклончиво и грустнее обычного сказала Генриетта. – Ежели едете в Рим, – прибавила она, – то надеюсь, будете самоотверженным другом, не своекорыстным!

С этими словами она отвернулась и принялась рассматривать картины.

Каспар Гудвуд не стал задерживать ее и следил, как леди-корреспондент перемещается по залу. Вскоре он снова присоединился к собеседнице.

– Вы что-то слышали о ней здесь, – продолжил он. – Мне бы хотелось знать, что именно.

Генриетта еще ни разу в жизни не кривила душой, и хотя на сей раз, возможно, это было бы уместно, она решила, поразмыслив несколько минут, не делать сиюминутных исключений.

– Да, слышала, – признала она. – Но, так как я не желаю, чтобы вы ехали в Рим, то и говорить ничего не стану.

– Как вам угодно. Я сам все увижу, – сказал Гудвуд, а потом, неожиданно для самого себя, добавил: – Вы слышали, что она несчастна!

– О, такого признания вы не дождетесь! – воскликнула Генриетта.

– Надеюсь, что нет. Когда отправляетесь?

– Завтра, вечерним поездом. А вы?

Гудвуд помедлил. Он не испытывал желания ехать в Рим в компании мисс Стэкпол. Его безразличие к подобной радости отличалось от равнодушия Гилберта Осмонда, однако в тот самый момент проявилось в равной степени отчетливо. То была, скорее, дань уважения достоинствам мисс Стэкпол, нежели намек на ее недостатки. Гудвуд полагал ее очень незаурядной, очень умной и, по идее, не имел ничего против класса, к которому она принадлежала. Леди-корреспонденты казались ему естественной деталью схемы вещей в прогрессивной стране, и хотя он не прочел ни единого их письма, все же считал, что они как-то да способствуют общественному процветанию. Однако именно их высокое положение убеждало его в том, что мисс Стэкпол слишком уж многое принимает как должное: к примеру, для нее естественно было думать, будто бы во всех его мыслях присутствует миссис Осмонд. Так было и в Париже, спустя шесть недель после его прибытия в Европу; и при каждом удобном случае она повторяла это свое предположение. Однако у него не имелось ни малейшего желания всюду видеть миссис Осмонд; он НЕ думал о ней постоянно, совершенно точно. Он был самым сдержанным и наименее болтливым из мужчин, а эта любопытствующая авторша то и дело совалась с факелом в тихий мрак его души. Вот бы она не интересовалась им так живо. Пусть это грубо, но лучше бы она оставила его в покое.

В голове его царили иные мысли, которые бы показали, насколько, в сущности, его характер по скверности не схож с характером Гилберта Осмонда. Гудвуду не терпелось отправиться в Рим; ему бы хотелось поехать в одиночестве, полуночным поездом. Он ненавидел европейские вагоны, где приходится сидеть, словно в тисках, нога к ноге, нос к носу с иностранцем, которому к тому же со всем пылом и азартом приходится возражать в его желании открыть окно. И хотя ночью в европейских поездах странствовалось даже хуже, чем днем, то после захода солнца, по крайней мере, можно было погрузиться в сон и грезить об американском вагоне-люкс. Однако Гудвуд не мог уехать ночным поездом, ведь мисс Стэкпол уезжала утром; отбыв единолично, он оскорбил бы беспомощную женщину. И вслед за ней он тоже выехать не мог, ведь тогда пришлось бы проявить терпение, которое уже заканчивалось. Отправка следующим днем не подходила. Мисс Стэкпол вызывала тревогу, действовала угнетающе; день в одном европейском вагоне с ней грозил сильнейшим раздражением. И все же она оставалась дамой, одинокой странницей, и его долгом было пострадать ради нее. И думать нечего, то – голая необходимость!

Некоторое время мистер Гудвуд был чрезвычайно мрачен, а после произнес без капли напыщенной галантности, крайне четким тоном:

– Разумеется, ежели вы едете завтра, я тоже поеду, поскольку могу быть вам полезен.

– Что ж, мистер Гудвуд, я на вас рассчитываю! – невозмутимо ответила Генриетта.

Глава XLV

Пользуясь возможностью, я говорил, как недоволен был муж Изабеллы продолжительным пребыванием Ральфа в Риме. И вот, удерживая сие знание в уме, она отправилась навестить кузена – спустя день после того, как предложила лорду Уорбертону явить понятные доказательства своих искренних симпатий к Пэнси. Направляясь же к гостинице, она, не хуже чем в другое время, сознавала, в чем корень недовольства Осмонда: он бы хотел лишить ее свободы мысли, прекрасно зная, что Ральф – поборник этой самой свободы. Лишь потому, – как убеждала себя Изабелла, – визит к кузену становился для нее отдохновением. Читателю может показаться, что отдохновением этим она наслаждалась назло мужниному недовольству и наслаждалась, как она сама себя тешила надеждой, втайне. Открыто перечить супругу Изабелла покамест не решалась, ведь он оставался ей законным хозяином, на каковой факт она порой взирала с немым недоумением. Факт сей отягощал ее разум, напоминая о традициях, приличиях и святости брака. Сама мысль нарушить их наполняла ее стыдом и ужасом, ибо, отдавая себя, она не сумела предвидеть, что все так обернется. Она пребывала в совершенной убежденности, будто бы намерения мужа столь же великодушны, как и ее. Тем не менее быстро приближался день, когда ей придется забрать назад то, что она торжественно ему вручила. Обряд сей будет чудовищен и отвратителен. Изабелла решила заранее о том не думать; Осмонд не предпримет ничего первым, не попытается предотвратить, но и до самого конца не снимет с нее бремени. Покамест он открыто ей не запрещал наведываться к Ральфу, но буде ее кузену случится задержаться дольше, таковой запрет всенепременно последует.

Да как же Ральф, бедолага, мог уехать? Погода не располагала к вояжу. Хотя для Изабеллы не было секретом, отчего муж с таким нетерпением ожидает заветного события: справедливости ради стоит отметить, что она прекрасно его понимала. Разве подобные свидания жены МОГУТ понравиться супругу? Конечно, Ральф и слова дурного об Осмонде не вымолвил, однако немой, болезненный протест ревнивца не терял обоснованности. Вот ежели бы Осмонд вмешался открыто, проявил бы власть, тогда пришлось бы Изабелле выбирать, и выбор сей дался бы нелегко. Как я упоминал, от мыслей о подобном у нее заходилось сердце, и щеки начинали пылать. Бывало даже, что, в стремлении уклониться от размолвки с мужем, она желала скорейшего и да, рискованного отбытия Ральфа. Тогда она без толку обзывала себя трусихой. Она не то чтобы умаляла любовь к Ральфу, она лишь готова была на что угодно, лишь бы не расторгать важнейшего, единственного священного союза в своей жизни. Иначе любое будущее виделось кошмарным. Разойдясь с Осмондом раз, она разойдется с ним навсегда; любое признание того, что нужды их разнятся, послужит основанием выводу: брак потерпел крах. Не выйдет притереться, добиться компромисса, отбросить с легкостью одно и принять для виду другое. Им требовалась, по сути-то, всего одна деталь, но деталь должна была изящно встроиться в механизм женитьбы. А без нее все разваливалось, ибо сцепки не случилось.

Изабелла старалась соблюдать приличия и не ходить в «Отель де Пари» слишком часто. Меру приличия, правда, определяла она сама, и то было лучшим доказательством тому, что никакая мораль не переплюнет силы искренней признательности. Сегодня Изабелла особенно вольно обошлась со шкалой нравственности, ибо она не просто не могла бросить Ральфа умирать в одиночестве, как о том знали все, но ей требовалось спросить кое-что важное. К тому же Гилберта это касалось не меньше, чем ее.

Она очень быстро подобралась к сути разговора.

– Ответьте мне на один вопрос. О лорде Уорбертоне.

– Кажется, я знаю, о чем вы хотите спросить, – сказал Ральф, сидя в кресле и вытянув тощие ноги дальше обычного.

– Ничуть не исключаю этого. Прошу тогда, ответьте.

– О, я не говорил, что мне это под силу.

– Вы с ним близко знакомы, – возразила Изабелла, – и много наблюдали за ним.

– Истинно так. Но вы подумайте, ведь он мог и притворяться!

– Зачем ему притворяться? Это не в его натуре.

– Ах, не забывайте, что обстоятельства нынче особенные, – напомнил Ральф, выдавая скрытую усмешку.

– До определенных границ, да. Но правда ли он влюблен?

– Думаю, очень. Это я могу увидеть.

– Ах! – с некоторой сухостью произнесла Изабелла.

Ральф взглянул на нее мягко и с весельем, пробужденным ее загадочным тоном.

– Говорите так, будто разочарованы.

Изабелла встала, медленно и задумчиво разглаживая перчатки в руках.

– В конце концов, это не мое дело.

– Какая глубокая философия, – сказал кузен и почти сразу же прибавил: – Могу я поинтересоваться, о чем речь?

Изабелла уставилась на него.

– Я думала, вы знаете. Лорд Уорбертон утверждает, будто больше всего на свете хочет жениться на Пэнси. Я сообщала вам об этом, но так и не дождалась ваших замечаний. Этим утром вы могли бы рискнуть и сделать хотя бы одно. Вы верите, что она ему правда небезразлична?

– Ах, речь о Пэнси? Нет! – уверенно вскричал Ральф.

– Вы только что говорили, будто верите ему.

Ральф немного помолчал.

– Верю, что ему небезразличны вы, миссис Осмонд.

Изабелла мрачно покачала головой.

– Сами знаете, это чепуха.

– Разумеется, чепуха, но чепуха Уорбертона, не моя.

– Это было бы очень утомительно. – Она тешила себя мыслью, что говорит очень тонко.

– Стоило сказать вам, – продолжал Ральф, – что при мне он это отрицал.

– Как славно, что вы вдвоем меня обсуждаете! При этом он говорил вам, что любит Пэнси?

– Он очень хорошо о ней отзывался, очень правильно. Дал понять, конечно, что она славно приживется в Локли.

– Он правда так считает?

– Ах, что там себе думает Уорбертон… – произнес Ральф.

Изабелла снова принялась разглаживать перчатки; они были длинные и широкие, она могла не тропиться. Однако вскоре снова подняла взгляд.

– Ах, Ральф, вы не желаете мне помогать! – пылко выкрикнула Изабелла.

Впервые она намекнула на то, что ей требуется помощь, и жестокость ее слов потрясла кузена. В его ответном и невольном возгласе сквозили облегчение, жалость и нежность; ему казалось, что вот наконец-то через разделяющий их пролив протянется мост. Именно потому он вскоре воскликнул:

– Как же вы, наверное, несчастны!

Однако Изабелла уже вернула себе самообладание и тут же употребила его на то, чтобы сделать вид, будто не слышит кузена.

– Сказав о помощи, я погорячилась, – быстро улыбнувшись, поправилась она. – Подумать только, тревожу вас своими семейными неурядицами! Дело по правде простое, лорд Уорбертон должен уладить все сам. Я не могу взяться за его поддержку.

– Он с легкостью преуспеет, – заверил ее Ральф.

Изабелла возразила:

– Да, но успех ему не всегда сопутствовал.

– Верно, и вы знаете, как меня удивила его прошлая неудача. Способна ли удивить нас мисс Осмонд?

– Скорее уж нас удивит его светлость. Мне кажется, он в конце концов сдастся.

– Он не поступит столь бесчестно, – сказал Ральф.

– Я полностью в этом уверена. И честнее всего будет оставить бедное дитя. Ей нравится другой, и подкупать ее роскошным предложением, дабы она его бросила, жестоко.

– Возможно, для того, другого, и жестоко, однако Уорбертон не обязан с ним считаться.

– Нет, это жестоко по отношению к Пэнси, – уточнила Изабелла. – Если она даст убедить себя и бросит бедного мистера Розье, это обернется для нее несчастьем. Вам забавно, разумеется, вы же не влюблены в него. Однако у мистера Розье имеется преимущество: он любит Пэнси, а лорд Уорбертон – нет. Пэнси отчетливо это видит.

– Лорд Уорбертон будет добр с ней, – пообещал Ральф.

– Он уже был добр, однако, к счастью, ни словом ее не побеспокоил. Он может завтра зайти и попрощаться с ней, совершенно не нарушив приличий.

– И как это понравится вашему мужу?

– Не понравится, совсем. Он будет в своем праве, да только удовлетворения пусть ищет сам.

– Он поручил вам найти его? – решился спросить Ральф.

– Для меня, старого друга лорда Уорбертона – то есть более старого, чем Гилберт Осмонд, – было естественно поинтересоваться намерениями его светлости.

– Поинтересоваться, не откажется ли он от своих притязаний?

Изабелла помедлила, чуть нахмурившись.

– Позвольте уточнить, вы ходатайствуете за него?

– Ни в коем разе. Я только рад, что он не станет мужем вашей падчерицы. Странная вышла бы связь с вами! – с улыбкой сказал Ральф. – Однако я сильно переживаю: как бы ваш муж не подумал, что вы недостаточно побуждали лорда Уорбертона.

Изабелла, неожиданно для себя, улыбнулась вместе с ним.

– Осмонд хорошо меня знает и не ждал, что я стану побуждать его светлость. Полагаю, он и сам не думал его торопить. Оправданий мне искать не придется! – беззаботно заявила она.

На миг маска спала, однако Изабелла, к бескрайнему разочарованию Ральфа, поспешила вернуть ее на место. Он лишь мельком увидал ее истинное лицо и теперь отчаянно желал разглядеть его. Он мало не отчаянно жаждал услышать жалобы на мужа – услышать от Изабеллы, что это она виновата в неудаче лорда Уорбертона. Ральф не сомневался в том, какое у нее положение, инстинктивно, заранее знал, какую форму примет неудовольствие Осмонда. Форма та могла быть лишь наигнуснейшей и наизлейшей. Ральф, может, и рад был бы предупредить Изабеллу, показать ход мыслей, откуда такие выводы. И неважно, что Изабелла сама все знает. Ральф не ей, а самому себе стремился доказать, что его не провести. Он раз за разом подбивал Изабеллу на предательство Осмонда и, поступая так, ощущал себя хладнокровным, жестоким, едва ли не бесчестным. Однако это едва ли имело значение, ведь он терпел неудачи. Ради чего же она тогда пришла и почему, как ему казалось, чуть ли не предлагает возможность нарушить молчаливое соглашение? Зачем просила у него совета, раз запрещала отвечать? Как могли они говорить о ее семейных неурядицах – ее же собственные, насмешливые слова, – когда главное было не упоминать их? Противоречия сии, сами по себе, служили просто указанием на то, какая у нее беда, но недавний крик о помощи единственный привлек внимание Ральфа.

– Так и или иначе ссоры вам не избежать, – сказал он сразу же, а потом, когда она не ответила и сделала непонимающий вид, продолжил: – Вы еще передумаете, вот увидите.

– Такое запросто могло случиться в любой, даже самой крепкой паре! – Изабелла подхватила зонтик; она нервничала в ожидании того, что может сказать кузен. – Впрочем, по такому вопросу мы вряд ли рассорились бы, – прибавила она. – Ибо почти весь интерес исходит от Осмонда. Вполне естественно, в конце концов, ведь Пэнси его дочь, не моя.

И она протянула Ральфу на прощание руку.

Ральф мысленно пообещал себе, что не отпустит ее, не дав понять, что знает обо всем: жаль было не использовать шикарную возможность.

– Знаете, что этот самый интерес понудит его сказать? – спросил он. Кузина покачала головой, скорее сухо, чем непонимающе, и он продолжил: – Осмонд скажет, что ваш недостаток рвения – плод ревности.

Он ненадолго замолчал, испугавшись выражения ее лица.

– Ревности?

– К его дочери.

Изабелла густо покраснела, а потом вскинула голову.

– Вы жестоки, – сказала она таким тоном, какого он прежде от нее не слышал.

– Будьте откровенны со мной и сами увидите, – предложил тогда Ральф.

Она ничего не ответила, только отняла руку и быстро покинула номер. Изабелла решила поговорить с Пэнси и тем же днем воспользовалась возможностью, заглянув к девочке в комнату перед ужином.

Пэнси была уже одета – она всегда все делала заранее, – словно бы иллюстрируя собственные умилительную терпеливость и изящную неподвижность, с которыми ждала урочного часа. Сейчас она сидела в свежем наряде у спального камина; завершив туалет, из бережливой привычки, в согласии с которой ее растили и которую она блюла сейчас как никогда рачительно, задула свечи. Посему комнату освещала всего пара поленьев в очаге. Комнаты в Палаццо Рокканера были многочисленны и просторны, и девичья спальня Пэнси представляла собой огромную палату с темным, обшитым деревом потолком. Миниатюрная хозяйка в ее недрах казалась песчинкой плоти, а когда она почтительно и быстро поднялась, дабы поприветствовать Изабеллу, та как никогда поразилась ее непорочной застенчивости.

Задача Изабелле предстояла тяжелая, и единственное, что она могла поделать, это провернуть все как можно проще. Она чувствовала горечь и злость, но предостерегла себя от того, чтобы выдать гнев. Ей страшно было даже показаться слишком мрачной или хотя бы чересчур строгой; она боялась вызвать тревогу падчерицы. Впрочем, Пэнси, похоже, догадалась, что Изабелла пришла, более или менее, как исповедник; ибо когда она подвинула стул, на котором до того сидела, ближе к огню, и когда Изабелла присела на него, то встала коленями на подушечку и положила сцепленные ладони на колени мачехе, взглянула на нее снизу вверх. Чего Изабелле хотелось услышать из ее уст, так это того, что ее мысли не заняты лордом Уорбертоном; однако, как бы она ни ждала этих заверений, не в ее воле было подталкивать к ним девочку. Ее отец бы счел подобное гнусной изменой. Изабелла и правда знала, что если Пэнси выкажет хоть бы малейшую каплю расположенности к тому, чтобы обнадежить лорда Уорбертона, ее собственным долгом будет держать язык за зубами. Вмешаться так, будто у нее нет никаких предположений, было трудно; превосходная простота Пэнси, невинность, всю полноту которых Изабелла видела только сейчас, уступили место самому робкому вопросу, по воздействию схожему с упреком. Стоя на коленях в слабом свете камина, в милом и тускло поблескивающем платьице, сложив руки наполовину просительно, наполовину покорно, она неотрывно глядела на мачеху нежными глазами, полными понимания серьезности ситуации, словно ребенок-мученик, облаченный для закланья и не позволяющий себе надеяться его избежать.

Когда Изабелла напомнила Пэнси, что они так до сих пор и не обговорили вопрос ее замужества, – хотя ее молчание не показывало безразличия или незнания, а лишь следовало из стремления предоставить девочке свободу, – Пэнси подалась вперед и с негромким вздохом, который, очевидно, выражал глубокую тоску, ответила, дескать, сама желает поговорить сейчас и просит совета.

– Мне тяжело тебе советовать, – ответила Изабелла. – Не знаю как. Это дело твоего папеньки, тебе надо просить совета у него и, самое главное, действовать в соответствии с его волей.

Тут Пэнси опустила взгляд и некоторое время помолчала.

– Думаю, вашего совета мне хочется услышать больше, – заметила она потом.

– Так быть не должно, – холодно произнесла Изабелла. – Я очень тебя люблю, но папенька любит тебя больше.

– Дело не в том, что вы меня любите, а в том, что вы леди, – проговорила девочка, как бы указывая на очевидное. – Леди посоветует девице лучше, чем мужчина.

– Тогда советую тебе проявить наибольшее уважение к желаниям папеньки.

– Ах да, – с готовностью ответило дитя. – Это мой долг.

– Ежели я сейчас и говорю с тобой о замужестве, то не ради себя, а ради тебя, – продолжала Изабелла. – Ежели попытаюсь выяснить, чего ты ждешь, чего желаешь, то лишь затем, чтобы действовать соответственно.

Пэнси уставилась на нее, а потом очень быстро спросила:

– Вы сделаете все, чего я хочу?

– Прежде чем согласиться, я должна знать, о чем речь.

И тогда Пэнси ответила, что единственное, чего она желает, это выйти замуж за мистера Розье. Он сделал ей предложение, и она ответила, что выйдет за него, ежели на то будет дозволенье папеньки. Однако папенька не дозволял.

– Что ж, тогда это невозможно, – констатировала Изабелла.

– Да, невозможно, – согласилась Пэнси, не вздыхая и сохранив на ясном личике все то же выражение пристального внимания.

– Придумай нечто иное, – продолжала Изабелла; однако Пэнси, теперь уже вздохнув, поведала, что пыталась совершить сей подвиг, но без малейшего успеха.

– Вы думаете о тех, кто думает о вас, – слабо улыбнувшись, сказала она. – Я знаю, что мистер Розье думает обо мне.

– Ему следует перестать, – надменно предостерегла Изабелла. – Твой папенька подчеркнуто попросил его о том.

– Он ничего не может с собой поделать, зная, что я думаю о НЕМ.

– Тебе не стоит думать о нем. У него еще, возможно, есть оправдание, но у тебя – нет.

– Вот бы вы нашли мне таковое! – истово воскликнула девочка, словно молясь Богородице.

– Мне было бы жаль браться за это, – с несвойственной ей холодностью ответила Богородица. – Знай ты, что кто-то еще думает о тебе, ты бы стала думать о нем?

– Никто не сможет думать обо мне так, как мистер Розье. У других права на это нет.

– Ах, так ведь я не признаю права и за мистером Розье! – лицемерно вскрикнула Изабелла.

Пэнси взглянула на нее, сильно озадаченная, и Изабелла, воспользовавшись тем, принялась расписывать безотрадные последствия ослушания отца. Тогда Пэнси остановила ее, заверив, что никогда не ослушается родителя, не выйдет ни за кого без его согласия. Прибавила затем безмятежнейшим, простейшим тоном, что, пусть она, возможно, никогда не выйдет за мистера Розье, думать о нем не перестанет. Она словно бы приняла мысль о вечном одиночестве; однако Изабелла легко предположила, что истинного его значения девочка даже не ведает. Пэнси говорила совершенно искренне, была и правда готова позабыть возлюбленного. Она как будто сделала важный шаг, за которым следовал еще один; впрочем, Пэнси в том направлении не шла: не держала обиды на отца; горечи в ее сердце не было, только сладостная верность Эдварду Розье, а еще странное, деликатное ощущение, что она проявит себя лучшим образом, ежели останется одна, чем если даже выйдет за него.

– Папенька хотел бы устроить для тебя удачный брак, – напомнила Изабелла. – Состояние мистера Розье не такое уж и большое.

– В каком смысле «удачный»? Достаточно хороший? У меня и самой мало денег, так зачем искать состояния?

– Именно затем, что у тебя мало денег. – Тут Изабелла порадовалась тусклому свету в комнате; чувство было, что на лице ее отразилась чудовищная неискренность. Но ведь она так поступала ради Осмонда, и это было верно! Пэнси же смущала Изабеллу, глядя на нее полными скорби глазами. Изабелла стыдилась того, что столь небрежно относится к предпочтениям девочки.

– Так как мне поступить? – тихо, но требовательно спросила собеседница.

То был ужасный вопрос, и Изабелла нашла спасение в боязливой уклончивости.

– Помнить, какую радость в твоих силах доставить папеньке.

– Хотите сказать, выйти замуж за другого, ежели меня о том попросят?

Какое-то время ответ Изабеллы заставил себя ждать; потом она услышала, как произносит его в тишине, которую словно бы сгустило вниманье Пэнси.

– Да, выйти за другого.

Взгляд дитя стал еще более испытующим; Изабелла подумала, что падчерица сомневается в ее искренности. Пэнси подкрепила это впечатление, медленно поднявшись с колен. Некоторое время она стояла так, опустив маленькие ручки, а потом дрожащим голосом произнесла:

– Что ж, надеюсь, никто меня не позовет!

– Это вряд ли. Кое-кто еще может попросить твоей руки.

– Сомневаюсь, что он готов, – сказала Пэнси.

– Так могло показаться, но был бы он уверенней в успехе…

– Был бы уверенней? Тогда точно не готов!

Ее тон звучал язвительно. Изабелла тоже поднялась и некоторое время постояла, глядя в огонь.

– Лорд Уорбертон проявлял к тебе повышенное внимание, – продолжила она. – И ты, разумеется, знаешь, что речь о нем. – Она обнаружила, что, против собственных ожиданий, почти угодила в положение, когда надо оправдываться; и в связи с тем представила благородного джентльмена не столь выгодно, как намеревалась.

– Он был очень добр и очень нравится мне. Однако, ежели думаете, будто он сделает предложение, то, думаю, ошибаетесь.

– Может, и так, однако твоему папеньке это чрезвычайно понравилось бы.

Пэнси покачала головой, изобразив небольшую мудрую улыбку.

– Лорд Уорбертон не станет делать предложения, просто чтобы угодить папеньке.

– Твой папенька хотел бы, чтобы ты его ободрила, – механическим тоном настаивала Изабелла.

– Как же мне его ободрить?

– Не знаю. Это пусть решает твой папенька.

Некоторое время Пэнси молчала, продолжая улыбаться так, словно владела поразительной уверенностью.

– Бояться нечего, опасности нет! – заявила она наконец.

В том, как она это сказала, слышалась убежденность, а в том, как она сама в это верила, – счастье, что вызвало у Изабеллы замешательство. Чувство было, будто ее винят в бесчестии, и эта мысль рождала омерзение. Дабы восстановить уверенность, Изабелла едва не призналась, мол, лорд Уорбертон дал ей знать, что опасность таки имеется, однако смолчала, сказав лишь – невпопад из-за смущения, – что его светлость, определенно, был чрезвычайно любезен, дружелюбен.

– Да, он был очень добр, – ответила Пэнси. – За это он мне и нравится.

– Тогда откуда же такие великие трудности?

– Я всегда была уверена, что он знает о моем нежелании… как вы там выразились… ободрять его? Он знает, что я не рвусь замуж за него, и хочет, чтобы я знала: по той же причине он меня беспокоить не станет. Вот она доброта. С тем же успехом лорд Уорбертон мог сказать: «Вы мне очень нравитесь, но ежели вам сие не по душе, то больше обо мне не услышите». Это очень любезно, очень благородно, – еще увереннее продолжала Пэнси. – Вот и все, что мы друг другу сказали. Я ему тоже безразлична. Ах нет, опасность мне не грозит.

Изабеллу поразила глубина восприятия, на которую, как оказалось, способен сей кроткий, безропотный человечек. Она испугалась мудрости Пэнси и стала отступать.

– Ты должна сказать это папеньке, – сдержанно заметила она.

– Думаю, не стоит, – несдержанно ответила Пэнси.

– Нельзя давать ему ложных надежд.

– Может, и нет, но мне самой лучше, ежели он станет их питать. До тех пор, пока папенька верит, будто лорд Уорбертон намерен сделать нечто сродни тому, о чем вы говорите, он не будет искать мне других женихов. Я от этого лишь выиграю, – очень прямо проговорило дитя.

Было в откровенности Пэнси нечто потрясающе, и Изабелла глубоко вздохнула. Ее избавили от тяжкого бремени ответственности. Падчерица сама мыслила довольно ясно, а Изабелла вдруг ощутила, что у нее не осталось света, которым она могла бы поделиться. Тем не менее ее не отпускала мысль, что нужно хранить преданность Осмонду, что, решая вопрос с его дочерью, она не поступается честью. Поддавшись этому чувству, она, прежде чем уйти, выдала еще одно предложение. Предложение, сделав которое, как ей казалось, она совершит все, от нее зависящее.

– Для твоего папеньки само собой разумеется, что ты хотя бы выйдешь за аристократа.

Пэнси встала в открытых дверях, отдернула занавес, чтобы Изабелла могла выйти.

– Мне кажется, мистер Розье сойдет за такового! – очень мрачно заметила она.

Глава XLVI

Лорд Уорбертон не появлялся в гостиной миссис Осмонд вот уже несколько дней, да и муж ее помалкивал о письме от его светлости. Не укрылось от нее и то, что Осмонд чего-то ждет: пусть ему наверняка казалось неприемлемым выдавать нетерпение, он явно переживал, что благородный друг слишком уж долго тянет с визитом. И вот спустя четыре дня он указал на его пропажу.

– Что это с лордом Уорбертоном? Как он поступает с нами? Будто бежит от лавочника, выставившего счет.

– Мне ничего не известно, – сказала Изабелла. – Я видела его в прошлую пятницу на балу у немецкой семьи. Он говорил, что собирался написать вам.

– Он мне ничего не писал.

– Я так и подумала, раз вы мне ничего не сообщаете.

– Вот странный тип, – выразительно посетовал Осмонд. Изабелла не ответила, и тогда он продолжил недоумевать, мол, неужели его светлость за пять дней так и не измыслил послания. – Ему что, так тяжело писать?

– Не знаю, – только и ответила Изабелла. – Мне он никогда не писал.

– Никогда? Мне казалось, что в одно время вы состояли с ним в близкой переписке.

Изабелла ответила, дескать, то другое, и разговор на этом завершился. Впрочем, назавтра, придя в ее гостиную ближе к вечеру, муж снова возобновил его.

– Что вы сказали лорду Уорбертону, когда он признался в намерении написать мне? – спросил Осмонд.

Изабелла едва заметно помялась.

– Кажется, просила не забыть об этом.

– Думаете, этого стоило опасаться?

– Вы ведь сами говорили, что его светлость – странный тип.

– Очевидно, он забыл, – сделал вывод Осмонд. – Будьте любезны, напомните ему.

– Мне написать ему? – требовательно спросила Изабелла.

– Я бы не стал возражать.

– Вы ждете от меня слишком многого.

– О да, я жду от вас очень многого.

– Боюсь, я вас разочарую, – ответила Изабелла.

– Я и не такие разочарования переживал.

– Конечно, мне известно. А уж как я сама себя разочаровала! Хотите наложить лапы на лорда Уорбертона, так делайте все сами.

Пару минут Осмонд молчал, однако затем ответил:

– Будет непросто, коли вы выступаете против меня.

Изабелла вздрогнула; она почувствовала, как ее начинает трясти. У мужа имелась жестокая привычка смотреть на нее с прищуром, когда он словно бы думал о ней, но сам ее не видел. Так Осмонд словно неохотно признавал необходимость думать о жене, одновременно игнорируя ее присутствие. Никогда еще она не подмечала этого так ярко, как сейчас.

– Мне кажется, вы обвиняете меня в какой-то низости, – парировала она.

– Я обвиняю вас в ненадежности. Ежели лорд Уорбертон так и не огласит свои намерения, я решу, что вы его сдержали. Уж не знаю, низость ли это, но женщины полагают себя вправе так поступать. Уверен, и вы прекрасно все поняли.

– Я обещала сделать все, что в моих силах, – продолжила Изабелла.

– Да, вы выиграли время.

Тут она поймала себя на том, что снова считает Осмонда прекрасным.

– Сильно же вы хотите быть уверенным в нем!

Только она это сказала, как до нее дошел полный смысл собственных слов, которого она не понимала, произнося их: она сравнивала Осмонда с собой; вспомнила, что некогда держала в руке это вожделенное сокровище, но, чувствуя себя и без того богатой, выронила его. На миг ее охватил восторг – ужасающая радость от того, что получилось ранить Осмонда, ибо выражение его лица мгновенно показало, что удар весь, без остатка пришелся в цель. Впрочем, Осмонд не стал возражать, лишь быстро произнес:

– Да, я хочу этого безмерно.

В это время в комнату следом за слугой вошел лорд Уорбертон. При виде Осмонда его светлость заметно оробел. Он перевел быстрый взгляд с хозяина дома на хозяйку, как бы выражая этим нежелание прерывать их, либо даже ощущение гнетущих обстоятельств. Затем он все-таки приблизился в своей английской манере, преподнося собственную смутную робость как элемент хорошего воспитания. Правда, единственное, что оно давало, так это неспособность завязать беседу: Осмонд сам растерялся и не нашелся, что сказать.

Довольно быстро среагировала Изабелла, заметив нынешнему гостю, что они с мужем как раз о нем и говорили. Тогда и муж прибавил, они-де его совсем потеряли, боялись, как бы он не уехал.

– Отнюдь, – с улыбкой объяснил Осмонду лорд Уорбертон. – Я только собирался уезжать. – После чего поведал, как его внезапно вызвали обратно в Англию: и ехать предстояло завтра, либо же днем после. – Премного жаль оставлять беднягу Тушетта! – воскликнул он под конец.

Некоторое время ни один из его собеседников не говорил ничего: Осмонд слушал, откинувшись на спинку кресла; Изабелла не смотрела на мужа и могла лишь гадать, какое сейчас у того выражение лица. Взгляд ее был обращен на гостя: в его лицо смотреть было куда проще, так как лорд старательно прятал глаза. Сумей Изабелла заглянуть в них – прочла бы много занимательного.

– Лучше вам забрать беднягу Тушетта, – тут же, довольно прямо высказался Осмонд.

– Ему бы дождаться оттепели, – возразил лорд Уорбертон. – Покамест я бы не советовал пускаться в дорогу.

Он просидел у них четверть часа, спеша наговориться, так, словно мог их больше не увидеть – если, конечно, они сами не наведаются в Англию, что он им настоятельно рекомендовал. Отчего бы им не приехать осенью? – мысль казалась лорду весьма удачной. Он с превеликим удовольствием посвятит себя гостям, пусть они только приезжают и проведут у него месяц. Осмонд, по собственному признанию, в Англии бывал всего лишь раз; что было просто нелепо для человека с его ресурсами свободного времени и ума. Эта страна была буквально создана для него.

Лорд Уорбертон спросил у Изабеллы, помнит ли она, как замечательно провела там время, и не желает ли повторить свой опыт. Не хочет ли снова повидать Гарденкорт? В Гарденкорте и правда славно. Тушетт не заботился о поместье как следует, но оно из тех мест, которые невозможно запустить. Почему бы им не приехать и не навестить Тушетта? Он же наверняка и сам их приглашал? Ведь приглашал? Вот неотесанный пройдоха! Лорд Уорбертон пообещал проучить хозяина Гарденкорта. Само собой, вышло недоразумение, Ральф будет рад принять их. Месяц в гостях у Тушетта, месяц в гостях у лорда – выйдет повидаться со всеми знакомыми. А ведь и впрямь не так уж и плохо!

Лорд Уорбертон добавил, дескать, поездка придется по душе мисс Осмонд, которая призналась, что ни разу еще не бывала в Англии, и которую сам он заверил: сию страну непременно стоит посетить. Ей, разумеется, не надо ехать в Англию только за тем, чтобы снискать восхищение – таковая участь ее ждала везде, – однако, если то послужит для нее стимулом, пусть знает: на родине лорда Уорбертона она оберет невероятный успех. Его светлость спросил, не дома ли Пэнси, а то он хотел бы попрощаться. Не то чтобы он любил прощания, обычно он от них увиливал и, покидая Англию, не попрощался ни с единым двуногим существом. Он даже почти собрался покинуть Рим, не потревожив миссис Осмонд. Что может быть унылей, чем последняя беседа? С одной стороны, так и не скажешь то, чего хотел – вспомнишь об этом только час спустя. С другой, мелешь то, чего не стоит, просто из чувства, будто надо хоть что-то, да сказать. Чувство это огорчительно, путает мысли. Его лорд Уорбертон испытывал прямо сейчас, а все – миссис Осмонд. Ежели она считает, будто он наговорил лишнего, пусть спишет на волнение; расставание с ней – задача не из легких. Лорду Уорбертону правда было жаль уезжать. Он думал не заходить к Изабелле, но написать, однако письмо бы он прислал ей так или иначе и рассказал обо всем, что непременно постигнет его в скором времени. Хозяева же пусть крепко поразмыслят над визитом в Локли!

Ежели в том, как проходил визит, или в том, как лорд объявил об отъезде, и было нечто неловкое, то на поверхности это никак не проявилось. Лорд Уорбертон признался в тревоге, однако в остальном никак ее не показал. Изабелла оценила, с каким изяществом он исполняет свое решение уехать, и порадовалась за него. Ее симпатий хватило на то, чтобы желать ему с достоинством выдержать испытание. Он бы оставил притязания, так или иначе, просто не из высокомерия, но из привычки побеждать, и муж Изабеллы никак не мог отказать ему в этом праве. И пока она сидела там, разум ее совершал сложную работу. С одной стороны, она слушала гостя и говорила то, что он должен был слышать; с переменным успехом читала между строк, когда говорил он сам, и гадала при этом, как он держался бы, застань он ее в одиночестве. С другой стороны, отчетливо сознавала, что чувствует Осмонд. Ей было почти жаль его: он был обречен на острую боль потери без возможности получить облегчение, выругавшись. Он питал такие надежды, и вот сейчас у него на глазах чаяния развеялись, как дым, а ему оставалось сидеть, улыбаться и заламывать пальцы. Не то чтобы он утруждал себя живой улыбкой; в целом, он смотрел на гостя с отсутствующим видом, вполне приличествовавшим человеку его ума. На самом деле благодаря уму Осмонд и был способен выглядеть так, будто его абсолютно ничего не затронуло, и выражение его лица отнюдь не демонстрировало разочарования. Верный собственной системе, Осмонд выражал ровно столько эмоций, сколько считал нужным. Он с самого начала нацеливался на этот приз, но никогда не позволял рвению исказить благородных черт своего лица. С потенциальным зятем обращался, как с любым другим человеком, будто заинтересован в нем вынужденно и брак нужен не ему, Осмонду, а соискателю; ведь такой человек, как Гилберт Осмонд, и так уже прекрасно обеспечен. Вот и сейчас он ничем не выдавал бурлящего в груди гнева из-за упущенной выгоды. В том Изабелла ничуть не сомневалась, как ни странно, получив толику удовлетворения. Она желала лорду Уорбертону одержать триумф над Осмондом и в то же время – чтобы муж поднялся намного выше его светлости. Осмонд по-своему был восхитителен; он, как и гость, имел преимущество в виде наработанной привычки. Не побеждать, но уметь даже не пытаться сделать этого, что тоже было славно. Откинувшись на спинку кресла, слушая вполуха дружеские приглашения и смущенные оправдания – адресованные, по сути, Изабелле, – Осмонд, за неимением большего, утешался мыслью о том, как ловко он изображает равнодушие и как уместность этой маски добавляет ему веса. Как же кстати подвернулась возможность сделать вид, будто волнения уезжающего никак не занимают его мыслей. Лорд Уорбертон, определенно, справлялся хорошо, однако представление Осмонда, в силу своей природы, было лучше исполнено; лорду Уорбертону же достались позиции попроще: ничто на всем белом свете не удерживало его в Риме. Благие, казалось бы, намерения не принесли плодов: он так и не взял на себя никаких обязательств, обезопасив свою честь. Осмонд изобразил умеренный интерес к приглашению погостить, как и к предположению о том, какой успех ждет Пэнси в Англии. Пробормотал нечто в знак того, что услышал гостя, предоставив Изабелле ответить, мол, вопрос требует тщательного рассмотрения. Изабелла же, даже делая это замечание, как наяву увидела огромную картину, развернувшуюся в голове у мужа: в середине полотна вышагивала маленькая фигурка Пэнси.

Лорд Уорбертон попросил дозволения проститься с девочкой, однако ни Изабелла, ни Осмонд пальцем не пошевелили, чтобы послать за ней. Всем своим видом лорд показывал, что визит его не должен затянуться: разместился на небольшом стульчике, словно присел совсем ненадолго, и не выпускал шляпу из рук. Тем не менее он сидел и ждал. Изабелла никак не могла сообразить, чего же именно. Вряд ли свидания с Пэнси. Впечатление складывалось, что его светлость даже предпочел бы не видеться с девочкой. Ну разумеется, он хотел поговорить с ней, Изабеллой. Однако она не горела желанием выслушивать его, опасаясь объяснений, без которых прекрасно обошлась бы, но вот Осмонд встал, как проницательный хозяин, сообразивший, что столь неугомонный гость, возможно, хочет сказать последнее слово дамам.

– Мне до ужина надо написать одно письмо, – сказал Осмонд. – Прошу простить. Проверю, освободилась ли моя дочь, и ежели да, то дам ей знать, что вы пришли. Разумеется, как будете в Риме, обращайтесь к нам. Миссис Осмонд поговорит с вами об экспедиции в Англию: подобными вещами заведует она.

Затем он кивнул, показывая, что закончил свою небольшую речь, но руки пожимать не стал, продемонстрировав тем самым заметную сухость. Впрочем, ситуация иного не требовала. Теперь, когда Осмонд покинул комнату, у лорда Уорбертона, наверное, не нашлось бы повода сделать замечание: «Похоже, супруг ваш зол?» – которое Изабелла почла бы сильно неприятным. И все же, скажи лорд это, она бы ответила: «О, не тревожьтесь. К вам он ненависти не питает, он питает ее ко мне».

И только когда они остались одни, друг продемонстрировал некоторую смутную неловкость – пересев на другой стул и поигрывая двумя или тремя предметами, попавшимися под руку.

– Надеюсь, он пришлет мисс Осмонд, – произнес он наконец. – Мне очень хочется ее повидать.

– Я рада, что этот раз последний, – сказала Изабелла.

– И я. Я неинтересен Пэнси.

– Да, вы ей неинтересны.

– Неудивительно, – согласился лорд, а потом ни с того ни с сего прибавил: – Вы ведь приедете в Англию?

– Думаю, лучше нам не приезжать.

– Ах, но с вас причитается. Разве не помните, что когда-то должны были приехать в Локли, да так и не собрались?

– С тех пор все изменилось, – объяснила Изабелла.

– Не в худшую же сторону! Видеть вас под моим кровом, – на секунду он сдержал натиск, – будет огромным удовольствием.

Как ни боялась она его объяснений, это стало единственным. Они немного поговорили о Ральфе, а вскоре пришла и Пэнси, уже одетая к ужину и изрядно зарумянившаяся. Девочка с лордом Уорбертоном пожали друг другу руки, затем она посмотрела на него снизу вверх, с улыбкой, которая – как знала Изабелла, и не мог знать его светлость – могла быть приравнена к рыданиям.

– Я уезжаю, – сообщил лорд. – Хочу с вами попрощаться.

– Прощайте, лорд Уорбертон, – дрожащим голосом сказала Пэнси.

– От души хочу пожелать вам большого счастья.

– Благодарю, лорд Уорбертон.

Он задержался ненадолго и взглянул на Изабеллу.

– Вы, должно быть, благословлены, у вас такой ангел хранитель.

– Уверена, так и есть, – согласилась Пэнси тоном человека, который во всем видит лишь добро.

– С подобной убежденностью вы далеко пойдете. Однако, ежели ей, вашему ангелу, вдруг случится вас оставить, помните… думайте… – Ее собеседник ненадолго растерялся. – Думайте, хотя бы изредка, обо мне! – слабо посмеялся он, после чего молча пожал руку Изабелле и был таков.

Когда он оставил комнату, Изабелла ждала, что падчерица разразится потоком слез, однако Пэнси повела себя несколько иначе.

– Вы правда мой ангел-хранитель! – воскликнула она премилым голоском.

Изабелла покачала головой.

– Вовсе я не ангел. В лучшем случае, твой добрый друг.

– Значит, очень добрый друг, раз попросили папеньку быть со мной помягче.

– Я ни о чем не просила твоего папеньку, – удивленно ответила Изабелла.

– Он только что отправил меня в гостиную и напутствовал теплым поцелуем.

– Ах, – сказала Изабелла, – то была его идея!

Притом же весьма характерная для Осмонда. Он и для Изабеллы наверняка приготовил нечто этакое. Надо же, и с Пэнси повел себя безупречно. Тем вечером они ужинали вне дома, после отправились к другим увеселениям, и наедине с мужем Изабелла осталась лишь поздним вечером. Когда Пэнси целовала его, отправляясь к себе, он ответил дочери столь небывало теплыми объятиями, что Изабелла призадумалась: не делает ли он вид, будто утешает дочь, раненную махинациями мачехи? И не показывает ли так, чего ждет от жены. Изабелла уже было собралась выйти следом за Пэнси, но тут Осмонд попросил ее задержаться, хотел кое-что продемонстрировать. Пока она стояла, не успев снять пелерины, он немного походил по комнате.

– Не понимаю, чего вы добиваетесь, – сказал наконец Осмонд. – Хотелось бы выяснить, чтобы понять, как действовать мне.

– А я бы хотела пойти в постель. Очень устала.

– Присядьте и отдохните, долго я вас не задержу. Не здесь, выберите место поудобней. – Он собрал для нее гору из подушек, разбросанных в живописном беспорядке по вместительной тахте. Однако на подготовленное место Изабелла не села, опустившись в ближайшее кресло. Огонь в камине погас; свечей почти не горело. Изабелла запахнулась в пелерину, чувствуя смертельный холод. – Мне кажется, вы пытаетесь меня унизить, – продолжил Осмонд. – Чрезвычайно нелепая затея.

– И в мыслях не было, – возразила Изабелла.

– Вы ведете очень хитрую игру, и у вас прекрасно получается.

– Что же мне удается?

– Однако вы не завершили дело, мы еще увидим лорда Уорбертона. – Осмонд встал, спрятав руки в карманы, глядя на жену сверху вниз задумчиво, в своей обычной манере, которой словно бы давал понять, что она – не предмет размышлений, но некий нежелательный их обо-рот.

– Ежели имеете в виду, что лорд Уорбертон вернется, то зря, – предупредила Изабелла. – На нем нет никаких обязательств.

– На что и сетую. Однако я не имею в виду, что он вернется из какого-либо чувства долга.

– Ничто другое его бы не заставило. Мне кажется, Рим утратил для него интерес.

– Ах нет, это неглубокое суждение. Привлекательность этого города неистощима. – Осмонд снова принялся расхаживать по комнате. – Однако в том, пожалуй, спешки нет, – прибавил он. – Пригласить нас в Англию было даже славно. И ежели б я не боялся застать там вашего кузена, то даже, наверное, пытался убедить вас поехать.

– Может статься, что моего кузена вы не застанете, – ответила Изабелла.

– Хотелось бы уверенности. Впрочем, я за всем прослежу по мере сил. В то же время мне бы хотелось посмотреть его дом, о котором вы так много рассказывали. Как, говорите, он называется? Гарденкорт? Очаровательное, должно быть, местечко. К тому же, знаете ли, я чту память вашего дядюшки: благодаря вам он мне очень полюбился. Хотелось бы взглянуть, где он жил и умер. Это очень важная деталь. Ваш друг прав, и Пэнси следует посмотреть Англию.

– Не сомневаюсь, ей там понравится, – сказала Изабелла.

– Однако этого ждать и ждать, до осени еще далеко, – продолжал Осмонд, – а меж тем есть кое-что интересное поближе. По-вашему, я сильно заношусь? – неожиданно спросил он.

– По-моему, вы ведете себя странно.

– Вы меня не понимаете.

– Нет, даже когда вы меня оскорбляете.

– Я вас не оскорбляю, ибо неспособен на это. Я лишь привожу определенные факты, и ежели их упоминание вас ранит, то тут уж я не виноват. Но то, что вы полностью взяли дело сватовства лорда в свои руки, – определенно, факт.

– Снова вы о лорде Уорбертоне, – простонала Изабелла. – Я утомилась слышать это имя.

– Мы с ним еще не закончили, и вы еще не раз о нем услышите.

Ежели прежде отношение мужа оскорбляло Изабеллу, то теперь вдруг закончило причинять ей какую-либо боль. Он падал – и от созерцания его падения у Изабеллы голова шла кругом; то было единственное неудобство. Осмонд изменился, стал другим и более никак ее не задевал. Единственное, поразительной казалась работа его больного воображения. Изабелле даже стало любопытно, как он сам себя оправдывает.

– Я бы сказала, что вам нечем привлечь моего внимания, – тут же ответила она. – Впрочем, могу и ошибаться. Хотелось бы все же выслушать простое объяснение моей вины.

– Вы помешали Пэнси выйти за Уорбертона. Так для вас достаточно просто?

– Напротив, я в этом браке была очень даже заинтересована. Так прямо и говорила. Вы же сказали, что рассчитываете на меня, именно так, и я взяла на себя обязательство. Совершила ошибку, но сделанного не воротишь.

– Вы лишь сделали вид, даже неохоту изобразили, чтобы я скорее вам доверился. А после пустили в ход свое хитроумие, дабы убрать лорда с пути.

– Кажется, я знаю, к чему вы клоните, – сказала Изабелла.

– Где то письмо, которое он мне написал, ежели верить вашим словам? – требовательно спросил ее муж.

– Не имею ни малейшего понятия. Я не спрашивала.

– Вы не дали ему дойти.

Изабелла медленно поднялась. Закутанная в белую пелерину, она походила на ангела презрения, двоюродного брата жалости.

– О, Гилберт, для человека, что был так хорош!.. – воскликнула она.

– Не так хорош, как вы. Вы-то своих целей добились: убрали лорда с горизонтов, не подавая виду, а меня поставили именно в то положение, в каком желали видеть – в положение человека, что желал выдать дочь замуж за лорда и с треском провалился.

– Он неинтересен Пэнси. Она рада его отъезду, – сказала Изабелла.

– Это не имеет отношения к делу.

– А ему неинтересна Пэнси.

– Так не пойдет, вы утверждали обратное. Не понимаю, какая вам радость в этом? – продолжал Осмонд. – Могли бы попробовать нечто иное. Я ведь не зарывался, не принимал слишком многое как должное. Я был очень даже скромен, тих. Идея-то исходила не от меня. Уорбертон стал выказывать Пэнси интерес еще прежде, чем я задумался о браке. Я все предоставил вам.

– Да, были только рады оставить его на меня. Отныне такими делами занимайтесь сами.

Осмонд бросил на нее взгляд и тут же отвернулся.

– Я думал, моя дочь вам дорога.

– Сейчас – как никогда прежде.

– Сильно же вы ограничиваете свою заботу о ней. Хотя это, наверное, естественно.

– Это все, что вы хотели мне сказать? – спросила Изабелла, беря свечу со столика.

– Вы довольны? Я достаточно разочарован?

– Вряд ли вы, в целом, разочарованы. Попытайтесь ошеломить меня чем-то иным.

– Дело не в этом. Мы увидели, что Пэнси может це́лить выше.

– Бедная малышка Пэнси! – сказала Изабелла и развернулась, унося с собой свечу.

Глава XLVII

О приезде в Рим Каспара Гудвуда Изабелла узнала от Генриетты Стэкпол, на четвертый день после отъезда лорда Уорбертона. Последнему событию предшествовало иное, имевшее определенную важность для Изабеллы – временное и далеко не первое отсутствие мадам Мерль, убывшей в Неаполь к другу, счастливому владельцу виллы в Позилиппо. Мадам Мерль перестала способствовать счастью Изабеллы, которая неожиданно для себя задумалась: не является ли самая сдержанная женщина по совместительству самой опасной? Порой в ночи ей приходили странные видения; ей чудилось, будто бы она видит мужа и свою, нет, его подругу вместе, однако в тусклом свете было не разобрать, чем они заняты. Изабелле казалось, что судьба еще сведет их с этой женщиной и у той отыщется какой-нибудь сюрприз. Воображение живо цеплялось за эту ускользающую мысль, но его то и дело одергивал безымянный страх, а потому, когда эта очаровательная женщина отсутствовала в Риме, Изабелла прямо-таки испытывала облегчение.

К тому времени она уже знала, что Каспар Гудвуд в Европе – об этом Генриетта написала сразу же после встречи с ним в Париже. Сам он ни разу не написал Изабелле, и она думала, что желания встречаться с ней у него очень даже может и не возникнуть. Последний их разговор, перед ее замужеством, носил характер вполне однозначного разрыва. Ежели она верно запомнила, то Гудвуд говорил, будто бы пришел взглянуть на нее последний раз. С тех пор он оставался самым неприятным пережитком ее прошлой жизни, а ежели точнее, то единственным, который вызывал неизменную боль. Тем прощальным утром он оставил ее с чувством нелепейшего потрясения: словно два судна столкнулись средь бела дня. Оправданий ему, как и подобной катастрофе, не было: ни тумана, ни подводных течений, да и сама она стремилась обойти его стороной. Однако он врезался ей в самый нос и – завершим метафору – так навалился, что ее утлое суденышко с тех пор нет-нет да чуть слышно поскрипывало. Ей больно было видеть Каспара Гудвуда, ибо он олицетворял единственное сотворенное ею зло: лишь он мог предъявить ей законные претензии. Она ничего не могла с собой поделать, и отрицать его несчастье смысла не было. После ухода Гудвуда Изабелла плакала от злости, сама не зная, на что именно: хотелось думать, что причиной тому стала его неучтивость. Явился со своей бедой, на славу постарался омрачить безупречное счастье, чистоту тех ярких дней. Он не был жесток, но впечатление оставил жестокое – возможно, в том, что вынудил ее рыдать, и в горьком послевкусии тех слез, ощущавшемся дня три или четыре.

Однако последствия той встречи прошли, и на целый год мистер Гудвуд пропал из жизни Изабеллы. Упоминаний о нем она слышать не хотела: вот еще, думать о том, кто из-за тебя испытывает боль и скорбь, для облегчения коих ты ничего не сделаешь. Все было бы иначе, сумей она хоть ненамного усомниться в его невыносимом горе, как получилось с лордом Уорбертоном. К несчастью, для сомнений места не было, а злоба и бескомпромиссность, с которыми Гудвуд свое горе принял, и мешали о нем думать. У Изабеллы язык не повернулся бы сказать, что перед нею – страдалец, нашедший утоление боли, как тот же ухажер-англичанин. Компенсации мистера Гудвуда казались ей сомнительными: текстильная фабрика ничего не возместит и уж тем более неудачного сватовства к Изабелле Арчер, – а кроме фамильного предприятия, вряд ли у Гудвуда еще что-то оставалось. Не считая, разумеется, присущих ему качеств. О да, личностных качеств ему было не занимать; их даже не требовалось подкреплять извне. Ежели бы он решил расширить дело – насколько она могла судить, больше ему силы вкладывать было не во что, – то лишь из голого предпринимательства или жажды выгоды, ни в коей мере не в надежде забыть прошлое. Это придавало его фигуре флер наготы и холодность, из-за которых неожиданные встречи с ней в воспоминаниях или тревожном ожидании будущего и то заставляли вздрагивать, как от удара: Гудвуд был лишен предохранительных светских навыков, которые в нынешний, чрезмерно учтивый век обычно притупляли остроту столкновений. Его идеальное молчание – тем паче; и то, что он ни разу не написал Изабелле, а она о нем почти не получала новостей, лишь усугубляло ощущение его одиночества. Время от времени Изабелла спрашивала Лили, не слыхать ли чего о Гудвуде, однако Лили о Бостоне ничего не знала – ее воображение было накрепко привязано к восточной стороне Мэдисон-авеню.

Время шло, и Изабелла стала чаще вспоминать о нем, снимая постепенно все ограничения; не единожды посещала ее и мысль написать. Мужу о Гудвуде она так и не рассказала – не дала Осмонду знать о том, как он навещал ее во Флоренции. Подобная скрытность была продиктована в ранний период брака вовсе не отсутствием доверия к Осмонду, но соображением о том, что разочарование этого юноши – лишь его тайна и делиться ею она не вправе. Изабелла полагала, что с ее стороны неверно передавать ее кому-то еще, да и потом, дела мистера Гудвуда могли показаться Гилберту малоинтересными. Когда же дошло до дела, Изабелла Гудвуду не написала; она решила, что оставить его в покое, наедине с печалью, будет разумнее всего. Тем не менее она была бы рада оказаться к нему ближе. Притом ей вовсе не приходило в голову, что она могла бы выйти за него; даже когда во всем блеске проявились последствия замужества, подобная мысль – а Изабелла предавалась многим мыслям, – так и не осмелилась возникнуть. Впрочем, обиженный, Гудвуд перенесся в круг тех, вину перед которыми Изабелла хотела бы загладить. Я ведь упоминал, как страстно она не желала, чтоб ее несчастье было плодом ее же проступка. В ближайшее время смерть ей не грозила, и все же она хотела примириться со всеми, привести в порядок дела душевные. Время от времени Изабелле приходило на ум, что у Каспара к ней имеется неоплаченный счет, и казалось, теперь есть возможность и желание уладить сей вопрос на безболезненных для Гудвуда условиях. И все же, узнав о его приезде в Рим, она испугалась. Ему, как никому другому, она не желала разобраться – а он разобрался бы, как в каком-нибудь поддельном балансовом отчете, – в том, как беспорядочны на самом деле ее личные дела. В глубине души она верила, что он в ее счастье вложил все, тогда как остальные – только часть. Он был еще одним из тех, от кого пришлось бы скрывать свои несчастья. Однако потом Изабелла приободрилась, так как, приехав в Рим, Гудвуд еще несколько дней не появлялся у нее.

Легко представить, что Генриетта Стэкпол оказалась куда пунктуальней и сразу же почтила подругу своим обществом. Изабелла с головой окунулась в общенье с ней, ибо теперь, вознамерившись очистить совесть, увидала в том способ доказать серьезность намерений. Тем паче что годы, пролетая мимо, скорее, обогатили, нежели сгладили те самые особенности, которые критиковали люди, настроенные менее дружелюбно, чем Изабелла, и которые по-прежнему сохраняли выпуклость, придавая стойкости оттенок героизма. Генриетта как обычно была проницательна, резва и свежа и столь же точна, умна и справедлива. Ее широко открытые глаза, горящие, словно купола вокзалов, так и не обзавелись шорами; внешний вид не утратил опрятности, а мнения – ни капли национального колорита. Притом нельзя было сказать, что мисс Стэкпол совсем не изменилась; Изабелле она казалась рассеянной. Прежняя Генриетта рассеянной не была и, занимаясь одновременно несколькими расследованиями, умудрялась в каждом оставаться собранной и сосредоточенной. Для каждого дела у нее имелся повод; мотивами она буквально щетинилась. Но ежели раньше Генриетта приезжала в Европу, дабы посмотреть ее, то ныне, насмотревшись, лишилась подобного предлога. Она и не думала прикидываться, будто ее желание изучить почившие цивилизации как-то связано с нынешним предприятием; своим путешествием она, скорее, заявляла о независимости от Старого Света, нежели признавала какие-то обязательства перед ним. «Подумаешь, в Европу смотаться, – говорила она Изабелле. – Как по мне, для этого веских причин не нужно. Вот дома сидеть – уже не просто так. Это куда серьезнее». Таким образом, к очередному паломничеству в Рим она относилась как к чему-то неважному. Сей город Генриетта успела тщательно изучить, и нынешний приезд стал жестом фамильярности, символом того, что она досконально знает итальянскую столицу и что у нее есть право пребывать здесь, как и в любом ином городе. Все это возбуждало, и Генриетте не сиделось на месте. Ежели так поразмыслить, то у нее на это имелось полное право. Однако причина для визита в Рим имелась куда лучше, чем несерьезное отношение к путешествию. Подруга быстро раскусила Генриетту и вместе с тем оценила преданность. Мисс Стэкпол пересекла бурный океан посреди зимы, догадавшись, что Изабелла в печали. Она вообще много о чем догадывалась, но никогда еще – столь вовремя и точно. Нынче мало что радовало Изабеллу, однако даже будь у нее в жизни больше поводов для веселья, осталась бы какая-то ее, личная радость в том, как оправдалось высокое мнение о Генриетте. У нее имелись свои недостатки, и все их Изабелла принимала, видя истинную цену подруге. Впрочем, не эту свою победу она находила славной: она наконец-то доверилась наперснице, первой из всех, что живется ей ни капельки не легко. Сама Генриетта затронула эту тему с ходу и без промедлений, в лоб заявив, какая Изабелла пропащая. Женщина, сестра, она была не Ральф и не лорд Уорбертон, и не Каспар Гудвуд, и с ней Изабелла могла обсудить беду.

– Да, я пропащая, – очень мягко произнесла она, вложив в эти ненавистные ей самой слова как можно больше осуждения.

– Что он с тобой творит? – спросила Генриетта, хмурясь так, словно осматривала работу коновала.

– Ничего он не делает. Но меня не любит.

– Ему сложно угодить! – вскричала мисс Стэкпол. – Почему не бросишь его?

– Так измениться я не могу, – ответила Изабелла.

– Почему, хотелось бы мне знать? И ты не признаешь ошибку. Слишком уж гордая.

– Не знаю, слишком ли я гордая, но ошибку свою раскрывать всем не хочу. Вряд ли это достойно. Я бы скорее умерла.

– Вечно ты так думать не станешь, – пообещала ей Генриетта.

– Не знаю, что за беда привела бы меня к этому, но кажется, что я всегда буду стыдиться. Следует принимать собственные промашки. Я вышла за Осмонда перед всем миром, совершенно свободно. Более обдуманного поступка не придумать. Нельзя так вдруг измениться, – повторила Изабелла.

– Ты УЖЕ изменилась, невзирая на невозможность. Надеюсь, ты не хочешь сказать, что он тебе нравится.

Изабелла заверила ее:

– Нет, он мне не нравится. Точно говорю, потому что устала хранить свою тайну. Однако на этом все, кричать на перекрестках о своей беде я не могу.

Генриетта посмеялась.

– Не слишком ли ты деликатна?

– Так ведь не ради него, а ради себя! – ответила Изабелла.

В том, что Гилберт Осмонд не нашел радости в приезде мисс Стэкпол, удивительного не было ничего; инстинкт естественным образом настроил его против девицы, способной насоветовать его жене удалиться из-под супружнего крова. Едва мисс Стэкпол прибыла в Рим, как он выразил надежду на то, что леди-корреспондент не станет им докучать. Изабелла заверила Осмонда, что для страхов причин нет, а Генриетте передала, что так как Осмонд ее недолюбливает, то о приглашении на ужин и речи быть не может.

Зато подруги преспокойно встречались при иных обстоятельствах. Изабелла свободно принимала мисс Стэкпол у себя в гостиной и регулярно брала с собой прокатиться – вместе с Пэнси, которая, сидя в экипаже напротив, чуть подавалась вперед и смотрела на прославленную авторшу во все глаза, с почтением и вниманием, каковые Генриетта порой находила раздражающими. Она пожаловалась Изабелле, мол, у мисс Осмонд такой вид, будто она впитывает все услышанное. «Не хочу, чтобы девочка запоминала мои речи, – заявила мисс Стэкпол. – Все, что я говорю сейчас, как сюжет утренней газеты, важно только сейчас. А твоя падчерица словно бы сберегает все выпуски и однажды обратит сказанное мною против меня же». Она не могла заставить себя проникнуться симпатией к Пэнси: отсутствие у девушки двадцати лет инициативы, собственных тем для разговора, каких-либо личных устремлений казалось неестественным и даже пугающим.

Осмонд же, как догадалась Изабелла, ждал, что она настойчивее вступится за подругу, станет убеждать его принять Генриетту, и он бы тогда смог выставить себя жертвой собственной благовоспитанности. То, что она с ходу, безропотно приняла его возражения, ставило его в очень неловкое положение: он сделался заложником собственной неприязни к Генриетте, не в силах теперь выказать гостеприимства. Осмонд оставался верен чести и в то же время неприятию, несочетаемым элементам. Было бы правильно, ежели бы мисс Стэкпол разок-другой пришла на ужин в Палаццо Рокканера и убедилась – невзирая на внешнюю, неизменно безупречную учтивость и любезность Осмонда, – в том, как мало это доставляет ему удовольствия. Однако несговорчивость обеих дам не оставляла Осмонду ничего иного, кроме как желать скорейшего исчезновения сей дамы из Нью-Йорка. Удивительно, как мало радости приносили ему друзья супруги; он воспользовался случаем и указал на это Изабелле.

– Вам определенно не везет с близкими друзьями. Подобрали бы, что ли, новый круг, – сказал он как-то утром, не намекая ни на что конкретное, хотя тон истощенного терпения лишил его слова эффекта жестокого сюрприза. – Впечатление, будто вы старательно отбирали именно таких людей, с которыми у меня меньше всего общего. Вашего кузена я всегда считал самовлюбленным ослом, и это не считая того, что он вообще самое невоспитанное животное на моей памяти. Невыносимо утомительно, что никто ему об этом не скажет. Щадят, всё из-за хвори. Она, как по мне, лучшая его сторона: дарует привилегии, недоступные более никому. Ежели он правда столь отчаянно болен, есть лишь один способ это доказать, но он об этом как будто совсем не думает. Большего не скажу и о прекрасном Уорбертоне. Ежели задуматься, то он разыграл перед нами редкостное по хладнокровию и высокомерию представление! Заявляется и смотрит на чужую дочь, как на меблированные комнаты. Ходит, трогает за ручки, выглядывает в окна, простукивает стены и уже подумывает снять жилье, дескать, не соблаговолите ли составить договор аренды? А затем просто решает, что маловата квартирка! И вот уже третий этаж ему не подходит, он хочет присмотреть себе парадную часть дома, на первом. Улепетывает, прожив в бедной маленькой квартирке целый месяц, да еще задаром. Однако самая ваша чудесная находка – это мисс Стэкпол. Как по мне, она – чудовище. Нет такого нерва в человеке, на котором бы она не сыграла. Для меня она даже не женщина. Знаете, что она мне напоминает? Новое стальное перо, самую противоестественную вещь. Она даже не говорит, а поскрипывает, будто перо черкает. Кстати, она и письма вроде пишет на линованной бумаге? Ее мысли, жесты, походка, внешний вид – все под стать ее речи. Говорите, она не навредит мне, поскольку я ее не вижу. Видеть не вижу, зато слышу, слышу днями напролет. Ее голос у меня в ушах, никак от него не избавиться. Мне известно каждое ее словечко, взлет и падение интонации. Обо мне она говорит чарующие вещи, которые вас премного тешат. Мне вовсе не по нраву, что она говорит обо мне. Чувства возникают те же, какие возникли бы, узнай я, что лакей щеголяет в моей шляпе.

О Гилберте Осмонде, как того заверила супруга, Генриетта говорила гораздо меньше, чем он подозревал. У нее имелось множество других тем, и две из них, возможно, покажутся читателю особенно занятными. Она дала подруге знать, что Каспар Гудвуд выяснил о ее несчастье, хотя, при всей своей догадливости, она не могла понять, как он собирается утешить Изабеллу, приехав в Рим и не наведавшись. Дважды они встречали его на улице, но он делал вид, будто бы не замечает их; они ехали в экипаже, а он упорно смотрел прямо перед собой, сосредоточившись на чем-то. Изабелла словно перенеслась в утро их последней беседы и видела Каспара Гудвуда, что покидал дворец миссис Тушетт: то же лицо, та же походка… Даже наряд на нем был, как в тот день. Изабелла точно запомнила цвет его шейного платка. И тем не менее в его фигуре угадывалась некоторая странность, подсказывавшая: приезд Каспара в Рим сулит ей нечто жуткое. Он и в прежние-то времена был высокого роста, а теперь как будто стал выше, крупнее. В толпе прохожих, оборачивавшихся на него, он шел ровно, по прямой, с лицом похожим на февральское небо.

Совсем иной была вторая тема: мисс Стэкпол принесла Изабелле последние вести о мистере Бантлинге: в прошлом году тот побывал в Соединенных Штатах, и она с радостью поведала, что сумела уделить гостю полнейшее внимание. Насколько ему понравилось, сказать она не бралась, однако решилась бы предположить, что поездка пошла ему на пользу: уезжал он совсем другим человеком. У него открылись глаза на то, что Англия – еще не весь мир. Почти везде его тепло принимали, а думал он чрезвычайно просто – куда проще, чем обычно ждут от англичанина. Нашлись и те, кто полагал, будто он прикидывается; Генриетта же не знала, имеют ли они в виду напускную простоту. Некоторые домыслы Бантлинга обескураживали; он полагал не то, будто все горничные – дочери фермеров, не то, что все дочери фермеров – горничные. Он не уразумел великолепной школьной системы; она ему оказалась не по зубам. Он вообще вел себя так, словно кругом слишком много всего, словно он может воспринять лишь небольшую часть. И частью, которую он принял, стала система отелей и речная навигация.

Отели мистера Бантлинга сильно восхитили; он увез с собой фотографии всех, в которых побывал. Однако главным его интересом стали пароходы: ему только и хотелось, что ходить на крупных лодках. Вместе с Генриеттой они прошли из Нью-Йорка в Милуоки, останавливаясь по пути в самых интересных городах. Возобновляя путь, мистер Бантлинг всякий раз интересовался, нельзя ли отправиться по реке. Похоже, он не разбирался в географии, раз полагал, что Балтимор – это город на западе страны, и не мог дождаться, когда они доберутся до Миссисипи, как будто не слыхал о том, что в Америке есть и другие реки. Еще он был не готов признать существование Гудзона, хотя, в конце концов, согласился, что Гудзон – точь-в-точь как Рейн.

Несколько приятных часов они провели в салоне вагона-люкс, где мистер Бантлинг постоянно просил цветного проводника принести мороженого. Никак не мог привыкнуть к мысли, что им можно лакомиться в поезде. Еще бы, ведь в английских поездах ни вентиляторов, ни конфет, вообще ничего! Жара казалась ему невыносимой, однако к этому Генриетта была готова. Сейчас мистер Бантлинг пребывал в Англии, охотился – «приохотился», по словам Генриетты, к этому занятию, увеселению краснокожих американцев мы же оставили их давным-давно, эти радости погони: «Похоже, в Англии все думали, будто мы все ходим, обвешанные томагавками и перьями. Да подобный маскарад больше в духе английских традиций». Поехать с ней в Италию мистер Бантлинг времени не нашел, но вот ежели она отправится в Париж, то он надеялся к ней присоединиться. Очень уж ему хотелось снова посетить Версаль; старый порядок ему был по душе. В этом их мнения расходились, но тем и был хорош Версаль, что здесь ты видел крах этого самого старого порядка. В нем не осталось ни герцогов, ни маркизов, напротив, Генриетта помнила, как в один день там прогуливалось с пяток американских семей.

Мистер Бантлинг страстно желал, чтобы Генриетта снова попытала счастья в Англии. Думал, что на сей раз Генриетта с ней поладит: за два-три года страна здорово переменилась. Он был решительно настроен на то, что ежели Генриетта рискнет, то он навестит сестру, леди Пенсл, и тогда мисс Стэкпол незамедлительно получит приглашение в гости. Пока же поездка и визит оставались под вопросом.

Наконец Каспар Гудвуд пришел в Палаццо Рокканера. Он заранее написал Изабелле с просьбой о разрешении на визит и быстро таковое получил. Изабелла собиралась быть дома в шесть вечера. Весь день она терялась в догадках, с какой целью Гудвуд намеревается прийти, чего надеется выгадать. Прежде он показал себя человеком, лишенным способности идти на компромисс, таким, который либо возьмет то, о чем просит, либо не примет ничего. Впрочем, гостеприимство Изабеллы вопросов не вызывало, и ей не составило большого труда убедительно изобразить счастье. По крайней мере, она была уверена в том, что удалось обмануть Гудвуда, заставить его думать, будто бы его ввели в заблуждение. Однако он не показался ей разочарованным, как были бы разочарованы некоторые другие мужчины. Значит, в Рим он приехал не в поисках возможности. Зачем же он явился, она так и не узнала; объяснений он не предоставил, хотя самое простое было бы таким: он хотел просто повидать ее.

Иными словами, поразвлечься. Изабелла с большой охотой ухватилась за это предположение и с восторгом нашла формулу того, как изгнать призрак древней скорби этого джентльмена. Ежели он прибыл в Рим в поисках развлечений, то именно этого ей и нужно; ибо если он ищет увеселений, значит, сердечную боль свою преодолел. Ежели он справился со своей сердечной болью, то все вернулось на круги своя, и более она перед ним не виновата. Развлекался он, и верно, чуть скованно, однако он и прежде не славился легкостью, а потому имелись все основания предполагать, что увиденным он удовлетворен. Гудвуд не доверял Генриетте, зато она доверяла ему, и Изабелле не получилось пролить дополнительного света на состояние его ума. На общие темы он почти не говорил; Изабелла даже вспомнила, как отзывалась о нем несколько лет назад: «Мистер Гудвуд много разговаривает, но не говорит». Вот и сейчас он много разговаривал, но говорил, пожалуй, не охотней прежнего. (Впрочем, стоит помнить, много ли чего можно наговорить о Риме.)

Своим приходом Каспар Гудвуд и не рассчитывал упростить отношения Изабеллы с мужем, ибо ежели мистер Осмонд не жаловал ее друзей, то мистер Гудвуд не претендовал на его внимание иначе, как один из первых из них. Ей было нечего сказать о нем, кроме как то, что он – старейший приятель, и это довольно скупое обобщение исчерпывало все факты. Она была обязана представить его Гилберту; просто не могла не пригласить его на ужин, на приемы по четвергам, от которых порядком подустала и за которые ее муж по-прежнему цеплялся – не для того, чтобы приглашать гостей, но для того, чтобы кого-то НЕ звать.

По четвергам мистер Гудвуд приходил регулярно, чинно и довольно рано. Относился он к этим приемам с изрядной долей серьезности. Изабеллу то и дело охватывал гнев при виде его сухой педантичности. Казалось, ему ясно, что она определилась на его счет. Назвать его глупым она бы не решилась, ведь он таковым и не был ни в малейшей степени; он был всего лишь чрезвычайно прям. Подобная откровенность сильно выделяла мужчину из толпы и требовала ответной честности.

Последнее наблюдение Изабелла сделала в то же самое время, когда льстила себя мыслью, будто бы сумела убедить Гудвуда в собственной полнейшей беззаботности. На этот счет он не выразил ни единого сомнения, не задав ни одного личного вопроса. С Осмондом он поладил неожиданно хорошо. Осмонд сильно не любил, когда на него рассчитывали; он тогда начинал испытывать непреодолимую потребность разочаровать компаньона. Именно в силу этой вот привычки он и увлекся общением с откровенным бостонцем, к которому от него ждали холодности. Осмонд полюбопытствовал у Изабеллы, не просил ли и мистер Гудвуд ее руки и сердца, и удивился, узнав об отказе. Ведь с ним было так замечательно, словно внутри высокой колокольни, где ежечасно, при звоне рождаются причудливые звуковые колебания. Осмонд заявил, что Гудвуд – чудо, общение с ним – сплошная радость. Поначалу-де ему это давалось нелегко, как восхождение по бесконечной лестнице к вершине башни, но уже с площадки открылся шикарный вид, и он ощутил легкое дуновение свежего ветерка. Осмонд, как мы знаем, обладал восхитительными качествами, и всеми он делился с Каспаром Гудвудом.

Изабелла видела, что к ее мужу мистер Гудвуд относится лучше, чем сам того хотел бы. Тем злополучным утром во Флоренции он произвел на нее впечатление того, на кого хорошего впечатления не произвести. Теперь же Гилберт часто приглашал его на ужин, и мистер Гудвуд после этого выкуривал с ним по сигаре и даже изъявлял желание взглянуть на его коллекции. Гилберт в беседе с Изабеллой называл его весьма оригинальным, мол, в мистере Гудвуде ощущается стиль, добротность, крепость, – ни дать ни взять британский портфель, ремешки и пряжки которого никогда не износятся, да еще и замок надежный, чисто английский. Каспар Гудвуд пристрастился к поездкам в Кампанию и посвящал этому занятию много времени; таким образом, видела его Изабелла по вечерам. Она напомнила, как однажды заранее просила его об услуге, и прибавила с улыбкой:

– Я, впрочем, не знаю, есть ли у меня право просить…

– У вас такого права больше, чем у кого бы то ни было, – ответил Гудвуд. – Заверяю вас, как не заверял никого.

Оказалось, услуга в том, чтобы проведать ее кузена Ральфа, жившего в «Отель де Пари», и быть с ним как можно любезнее. Мистер Гудвуд ни разу не видел Ральфа, но должен был сразу признать бедолагу; ежели Изабелла не ошибалась, Ральф однажды приглашал его в Гарденкорт. Каспар прекрасно помнил о том приглашении и, хотя не славился большим воображением, вполне мог представить себя на месте бедного джентльмена, одиноко умирающего в номере римской гостиницы. Он отправился в «Отель де Пари», и когда его провели к хозяину Гарденкорта, застал у дивана мисс Стэкпол.

В отношениях этой дамы с Ральфом Тушеттом произошло одно изменение. Изабелла не просила подругу навещать кузена, но, узнав о том, что он слишком болен и сам не может выбраться в свет, та немедленно, по собственной охоте, отправилась к нему и после приходила ежедневно… не теряя убежденная в том, что они друг другу злейшие враги. «О да, мы близкие враги», – говорил Ральф, легкомысленно – насколько можно было в его состоянии, – виня мисс Стэкпол в том, что своими визитами и хлопотами она сведет его в могилу. На деле же они крепко подружились, и Генриетта все удивлялась, как это он прежде ей не нравился. Ральфу же она нравилась так же, как нравилась всегда; он ни разу, ни на мгновение не усомнился в том, что Генриетта – славный человек. Они говорили обо всем и постоянно спорили; то есть обо всем, кроме Изабеллы: едва речь заходила о ней, как Ральф прижимал костлявый указательный палец к губам. С другой стороны, плодотворной темой стал мистер Бантлинг, его Ральф мог обсуждать часами. Дискуссию подстегивало неизбежное расхожденье взглядов: Ральф развлекался, утверждая, будто бы добродушный бывший гвардеец – завзятый Макиавелли. К такому Каспар Гудвуд прибавить ничего не мог; зато, оставшись с хозяином наедине, нашел иные, разнообразные темы для разговора.

Следует признать, что дама, которая их оставила, одной из них не стала: Каспар заранее воздал должное мисс Стэкпол, но более никаких замечаний на ее счет не сделал. Не стали мужчины, обменявшись легкими намеками, развивать и тему миссис Осмонд – щекотливость чувствовал и сам Каспар, и Ральф. Гудвуд жалел этого персонажа-изгоя; невыносимо было видеть, что столь приятному – пусть и странному – человеку уже ничем не помочь. И Гудвуд, не принимавший безделья даже в таких обстоятельствах, несколько раз повторил визит в «Отел де Пари».

Изабелла считала, что поступила очень мудро: избавилась от докучливого Каспара, найдя ему занятие, превратив его в сиделку Ральфа, и с первой оттепелью планировала отправить его на север вместе с кузеном. Лорд Уорбертон привез Ральфа в Рим, теперь пусть мистер Гудвуд его забирает. Изабелла видела в том удачную симметрию и не могла дождаться, когда наконец Ральф отбудет. Ее терзал непроходящий страх, что он умрет здесь, у нее на руках, и вместе с тем ужас от того, что произойдет это в гостинице, у ее двери, в которую кузен так редко заходил. На вечный покой Ральф должен был уйти в любимом доме, в одной из просторных тенистых комнат Гарденкорта, где тусклые окна обрамляет темный силуэт плюща. Гарденкорт в те дни виделся Изабелле неким священным местом, не дающим пропасть одной из глав ее жизни безвозвратно. Стоило подумать о проведенных там месяцах, и к глазам подступали слезы. Она тешила себя, как я уже сказал, мыслью о собственном остроумии, которое требовалось ей все до капли; ибо одновременно случилось несколько событий, которые шли вразрез с ее замыслом и не подчинялись ее воле. Из Флоренции приехала графиня Джемини – и прихватила чемоданы, платья, свою болтовню, притворство, фривольность и нечестивый шлейф интрижек. Вновь объявился в Риме Эдвард Розье; он до сих пор где-то пропадал (и даже Пэнси не знала где), но вот принялся строчить длинные письма, ни на одно из которых Изабелла не ответила. Вернулась из Неаполя мадам Мерль; она со странной улыбкой на губах сказала: «Куда это вы подевали лорда Уорбертона?» Как будто это ее дело!

Глава XLVIII

Однажды, ближе к концу февраля, Ральф Тушетт надумал возвращаться в Англию. Для решения у него имелись собственные причины, и называть их он не хотел; однако Генриетта Стэкпол, которой он о своем намерении сообщил, льстила себя мыслью, что о причинах она таки догадалась. Впрочем, называть она их себе запретила; лишь сказала через какое-то время, сидя у его дивана: «Полагаю, вы знаете, что в одиночку вам не сдюжить?»

– И мысли не было ехать одному, – ответил Ральф. – Мне будут помогать.

– Кто же вам будет помогать? Слуги, которым вы платите?

– Ах, – игриво заметил Ральф, – в конце концов, они же человеческие существа.

– Среди них есть женщины? – пожелала знать мисс Стэкпол.

– Говорите так, будто со мной будет дюжина человек! Нет, вынужден признаться, что субретки [62] я не нанял.

– Что ж, – спокойно отметила Генриетта, – нельзя вам так ехать в Англию. За вами должна приглядывать женщина.

– За прошедшие две недели вы так искупали меня в своей заботе, что мне еще надолго хватит.

– Это еще ничего. Думаю поехать с вами, – призналась Генриетта.

– Со мной? – Ральф медленно сел.

– Да, знаю, вы меня недолюбливаете, однако я все равно поеду. И для вашего же здравия будет лучше, ежели сейчас вы снова ляжете.

Ральф некоторое время смотрел на нее, а потом медленно опустился.

– Вы очень мне нравитесь, – сказал он потом.

Мисс Стэкпол рассмеялась, что водилось за ней редко.

– Только не думайте, будто, сказав так, вы от меня откупитесь. Я поеду и, самое главное, позабочусь о вас.

– Вы очень добрая женщина, – сказал Ральф.

– Погодите говорить так, сперва надо доставить вас домой. Дорога будет трудной, однако ехать вам и правда стоит.

Когда Генриетта засобиралась уходить, Ральф бросил ей:

– Вы правда будете заботиться обо мне?

– Уж точно попытаюсь.

– Что ж, капитулирую. Сдаюсь на вашу милость!

И, видимо, в знак сдачи он, спустя несколько минут после ухода мисс Стэкпол, разразился громким смехом. То, что в путь через Европу ему предстоит отправиться под ее присмотром, служило нелепым и вместе с тем очень убедительным доказательством отказа от самостоятельности. Но самое странное заключалось в том, что эта перспектива виделась приятной. С благодарностью и негой исполнился Ральф покорности. Ему даже не терпелось отправиться в дорогу; его и правда одолевало желание вновь увидеть дом. Близился конец всего: только руку протянуть – и цель уже твоя. Однако умереть хотелось дома, и больше желаний у Ральфа не осталось – лишь растянуться в большой и тихой комнате, там, где в последний раз возлежал отец, и закрыть глаза в лучах летнего рассвета.

В тот же день к Ральфу зашел Каспар Гудвуд. Ральф поведал гостю, как мисс Стэкпол взяла его в оборот и намеревается сопровождать обратно в Англию.

– Ах, тогда, – сказал Каспар, – боюсь, я буду пятым колесом в вашей телеге. Миссис Осмонд взяла с меня обещание поехать с вами.

– Боже правый… да это золотой век! Какие вы все добрые.

– Лично я добр к ней, едва ли к вам.

– Ежели так подумать, то добра ОНА, – улыбнулся Ральф.

– В том, что отправляет с вами свиту? Да, это, в некотором роде, доброта, – согласился Гудвуд, не поддаваясь на издевку. – Однако лично я, – добавил он, – намного охотнее поехал бы с вами и с мисс Стэкпол, нежели только с мисс Стэкпол.

– Но вместо обоих вариантов предпочли бы остаться, – подсказал Ральф. – Вам правда нет нужды ехать. Генриетта чудесно справится одна.

– Уверен в этом. Впрочем, я обещал миссис Осмонд.

– Вам ничего не стоит заставить ее освободить вас от обещания.

– Ни за что в мире она не уступит. Хочет, чтобы я присмотрел за вами, но это не самое главное. Ей же надо спровадить меня из Рима.

– Ах, вы видите то, чего нет, – предположил Ральф.

– Я ей наскучил, – настаивал Гудвуд. – Ей нечего мне сказать, вот она и измыслила сей план.

– Ох, ну что ж, ежели вы для нее неудобны, то я непременно вас заберу. Хоть и не понимаю, чем вы мешаете Изабелле, – тут же прибавил Ральф.

– Знаете, – как ни в чем не бывало ответил Каспар Гудвуд, – она считает, будто я за ней слежу.

– Следите за ней?

– Пытаюсь выяснить, счастлива ли она.

– Выяснить это несложно, – сказал Ральф. – На вид она самая счастливая женщина, какую я знаю.

– Все так, и я доволен, – сухо ответил Гудвуд. Впрочем, ему было, что еще сказать. – Я наблюдал за ней. Подумал, что имею на то право, как старый друг. Миссис Осмонд как будто бы правда счастлива: всем изо всех сил показывает это, но мне хотелось своими глазами посмотреть, в чем же это счастье состоит. Насмотрелся, – продолжил он с резким звоном в голосе. – Теперь вполне готов уехать.

– Знаете, по-моему, самое время, – ответил Ральф. На том единственный разговор этих двух джентльменов об Изабелле Осмонд завершился.

Генриетта готовилась к отъезду, и среди ее необходимых дел значилось сказать несколько слов графине Джемини, которая нанесла визит мисс Стэкпол в пансионе, так же как та ранее нанесла ей визит во Флоренции.

– Вы сильно ошибались насчет лорда Уорбертона, – заметила она графине. – Мне показалось, будет верным сказать вам.

– В том, что он приударил за Изабеллой? Бедная моя леди, он бывал у нее по три раза на дню. Наследил у них в доме! – вскрикнула графиня.

– Он думал жениться на вашей племяннице, потому и приходил.

Графиня поначалу уставилась на мисс Стэкпол, а после бесцеремонно рассмеялась:

– Эту историю вам рассказала Изабелла? Неплохо, если уж на то пошло. Ежели лорд хочет жениться на моей племяннице, молю, скажите, отчего же он этого не сделает? Возможно, он отправился покупать обручальное кольцо и вернется через месяц, уже когда уеду я.

– Нет, он не вернется. Мисс Осмонд не желает выходить за него.

– Экая неуступчивая! Я знала, что она тепло относится к Изабелле, но не думала, что это зайдет столь далеко.

– Я вас не понимаю, – холодно сказала Генриетта, мысленно отметив про себя неприятную упертость графини. – Я все же останусь при своем мнении: Изабелла не поощряла ухаживаний лорда Уорбертона.

– Дружочек мой, да что нам с вами знать об этом? Известно только то, что мой братец способен на все.

– Я не знаю, на что способен ваш брат, – с достоинством ответила Генриетта.

– Я сетую не на то, что Изабелла поощряла ухаживания Уорбертона. Я сетую на то, что она услала его прочь. Жуть как охота повидаться с ним. Она, поди, думала, что я уведу его? – продолжила графиня с завидным упорством. – Она приберегла его, это чувствуется. В доме всюду ощущается его присутствие, не продохнуть. О да, он там наследил. Уверена, мы с ним еще свидимся.

– Что ж, – через какое-то время сказала Изабелла, когда в голову ей пришла мысль, одна из тех, благодаря которым ее письма прославили «Интервьюер», – возможно, с вами ему повезет больше, чем с Изабеллой!

Когда же она сказала подруге о сделанном Ральфу предложении, Изабелла ответила, дескать, ничто не обрадовало бы ее сильнее. Она всегда верила, что в глубине души Ральф и эта молодая женщина были созданы для взаимопонимания.

– Мне не важно, понимает он меня или нет, – заявила Генриетта. – Главное – как бы он не умер в вагоне поезда.

– Этого не случится, – успокоила ее Изабелла, убежденно покачав головой.

– И я приложу к тому усилия. Смотрю, ты всех нас желаешь удалить из Рима. Не пойму, что ты затеяла.

– Хочу остаться одна, – ответила Изабелла.

– Не выйдет, ведь у тебя большая компания в доме.

– Ах, они – часть комедии, а вы все – зрители.

– Ты называешь это комедией, Изабелла Арчер? – довольно угрюмо спросила Генриетта.

– Пусть будет трагедия, ежели тебе угодно. Вы все ее смотрите, и мне неуютно.

Некоторое время Генриетта не могла оторвать от нее взгляда.

– Ты как олень-подранок, ищущий тень поглубже. О, ты и впрямь беспомощна! – вспыхнула она.

– Вовсе я не беспомощна. Я много чего собираюсь сделать.

– Я не о тебе, а о себе. Это уж слишком: покидать тебя, едва приехав и повидавшись.

– Все не так. Ты покидаешь меня очень освеженной, – сказала Изабелла.

– Какое уж тут освежение… Кислый лимонадец! Хочу, чтобы ты мне кое-что пообещала.

– Не стану. Больше никаких обещаний. Четыре года назад я дала одно, торжественное, и с тех пор с трудом держу его.

– Тогда тебя никто не поддержал, а в этом деле ты можешь полностью положиться на меня. Брось мужа, пока не случилось самое страшное. Вот какого обещания я жду от тебя.

– Самое страшное? Что ты называешь самым страшным?

– Пока твой характер не испортился.

– Ты про мой нрав? Он не испортится, – с улыбкой возразила Изабелла. – О нем я хорошо забочусь. Просто поразительно, – добавила она, отворачиваясь, – насколько ты небрежно предлагаешь женщине оставить мужа. Сразу видно, что у тебя-то его не было!

– Что ж, – сказала Генриетта таким тоном, словно собиралась начать спор, – у нас на западе страны не чтят традиций, а ведь наши города – ориентир на будущее.

Ее аргументы, однако, не относятся к этой истории, в которой нам и без того предстоит распутать еще очень много нитей. Мисс Стэкпол сказала Ральфу Тушетту, что готова покинуть Рим на любом поезде, пусть пациент только назовет день и время. Ральф тут же засобирался в путь.

В конце концов Изабелла пришла навестить его, и он сделал ей то же замечание, что и Генриетта: ему показалось, будто кузина на редкость рада избавиться от всех них. В ответ она лишь нежно накрыла его руку своей и тихо, быстро улыбнувшись, сказала:

– Мой дорогой Ральф!..

Такого ответа ему хватило, он остался доволен. Тем не менее продолжил игривым, остроумным тоном:

– Я не насмотрелся на вас, но и это лучше, чем ничего. Впрочем, я о вас наслушался.

– Не знаю, от кого, с вашим-то образом жизни.

– От голосов из воздуха! О, больше никому говорить о вас я не позволял. Вас только и называют что «очаровательной», а это так пусто.

– Определенно, мы могли бы видеться почаще, – сказала Изабелла, – но в браке так много дел.

– К счастью, я не женат. Вот приедете в Англию, и я развлеку вас со всею силой, дарованной холостяцкой свободой. – Он продолжал говорить так, будто им и впрямь предстояло снова встретиться, и предположение получилось у него вполне достоверным. Он ничем не намекал на то, что срок его уже выходит, на то, что лета он, может быть, не переживет. Однако Изабелла не спорила, потакая кузену, хотя будущее представлялось обоим очень ясным, и никаких намеков-указателей не требовалось. Храбриться было бы уместно в прежние времена, хотя Ральф ни сейчас, ни тогда не был эгоистом. Изабелла обсуждала с ним грядущее путешествие: они обговорили, на какие этапы стоит разделить его, какие следует принять предосторожности. – Генриетта – моя самая большая предосторожность, – отвечал Ральф. – Мораль у этой женщины просто грандиозна.

– Она определенно будет очень добросовестна.

– Будет? Она уже такая! Она едет со мной лишь из чувства долга. Вот вам и понятие о чести.

– Да, просто огромное, – сказала Изабелла, – и я чувствую глубокий стыд. А знаете, я думала отправиться с вами.

– Вашему супругу это не понравится.

– Да, это ему не понравится. Но я все равно могла бы поехать.

– Я поражен смелостью вашего воображения. Подумать только, чтобы я и вызвал несогласие между дамой и ее супругом!

– И потому я не поеду, – просто, хоть и уклончиво, ответила Изабелла.

Впрочем, Ральф все понял довольно хорошо.

– Надо думать, ведь вы так заняты.

– Дело не в этом. Я боюсь, – призналась Изабелла, а после небольшой паузы повторила, больше для себя самой, нежели для кузена: – Я боюсь.

Ральф не понимал, что значит этот ее тон, столь настороженный и лишенный эмоций. Желала ли она публичного наказания за промах, которого не совершила? Или просто пыталась заглянуть в глубь своей души и разобраться в ней? Как бы там ни было, Ральф не устоял перед доступной возможностью:

– Боитесь своего супруга?

– Себя! – сказала, поднимаясь, Изабелла. Постояла немного и прибавила: – Страх перед мужем – это всего лишь долг, обязанность. Этого от женщин и ждут.

– Ах да, – посмеялся Ральф, – но ведь всегда найдется мужчина, который боится женщины!

Изабелла пропустила шутку мимо ушей и неожиданно спохватилась:

– Если Генриетта возглавит вашу экспедицию, то мистеру Гудвуду ничего не останется!

– Ах, дорогая моя Изабелла, – ответил Ральф, – он к этому привычен. Мистеру Гудвуду постоянно чего-то да не остается.

Она покраснела, а потом быстро заметила, что пора идти. Некоторое время они с кузеном постояли, взявшись за руки.

– Вы были мне лучшим другом, – сказала Изабелла.

– А я ради вас хотел… хотел жить. Однако вышло так, что вам я бесполезен.

Тут Изабеллу посетила мучительная мысль, что больше она его не увидит. Такого исхода она принять не могла; не так она хотела расстаться с Ральфом.

– Только позовите, и я приеду, – сказала она наконец.

– Ваш муж не одобрит.

– О нет, я все устрою.

– Тогда приберегу эту радость на самый конец! – пообещал Ральф.

В ответ Изабелла его поцеловала.

Был четверг, и тем вечером Каспар Гудвуд прибыл в Палаццо Рокканера в первых рядах гостей и некоторое время проговорил с Гилбертом Осмондом, который почти всегда присутствовал на приемах, устроенных супругой. Они присели, и Осмонд был разговорчив, общителен, открыт, словно им овладела некая интеллектуальная веселость. Он сидел, откинувшись на спинку диванчика, закинув ногу на ногу и расслабленно болтая, тогда как Гудвуд словно не мог усидеть на месте, но отнюдь не от избытка жизненных сил: он то и дело мял в руках шляпу и ерзал, отчего сиденье под ним поскрипывало. На лице Осмонда играла едкая хищная улыбка; он напоминал человека, чей ум оживился, получив добрые известия. Осмонд заметил Гудвуду, что им жаль отпускать его, и лично ему, Осмонду, будет его особенно недоставать. Так редко, мол, попадаются умные люди, в Риме их на удивление мало, и Гудвуду непременно стоит вернуться. Для Осмонда, закоренелого итальянца, общение с подлинным иностранцем было как глоток свежего воздуха.

– Я, знаете ли, очень люблю Рим, – признавался он, – но ничто мне так не нравится, как встреча с кем-то, кто лишен этого предрассудка. В конце концов современный мир очень неплох. Вот вы до мозга костей современны и при том необычны. Очень многие из современных людей – просто бедный материал. Ежели они дети будущего, то мы желаем умереть молодыми. Само собой, древние тоже частенько утомляют. Нам с супругой нравится все поистине новое, а не то, что просто им рядится. К несчастью, в невежестве и глупости нет ничего нового. Мы много видим этого в формах, что преподносят себя как откровение прогресса, света. Откровение пошлости! Впрочем, есть один вид пошлости, который я считаю новым. Мне кажется, такого прежде не бывало. В самом деле, до нынешнего века я пошлости не нахожу. В прошедшем тут и там можно приметить слабую угрозу ее, однако сегодня воздух столь сгустился, что тонкого буквально не узнать. И вот, стоило нам полюбить вас!.. – Тут он сделал паузу и легонько опустил ладонь на колено Гудвуду, улыбнувшись одновременно ободряюще и смущенно. – Сейчас я скажу кое-что чрезвычайно обидное и снисходительное, однако вы должны меня простить. Мы любим вас – за то, что вы немного примирили нас с будущим. Лишь бы в нем сыскалось некоторое число таких, как вы – тогда a la bonne heure![63] Я говорю и за себя, и за жену, знаете ли. Раз уж она, моя супруга, говорит за меня, отчего бы мне не высказываться за нее? Мы с ней едины, знаете ли, как свечка и съемцы. Не предполагаю ли я лишнего, утверждая, будто понял по вам, что ваши занятия носят характер, э-э, коммерческий? Коммерция, знаете ли, опасна. Однако нас поражает то, как вы сумели спастись. Простите, ежели мой скромный комплимент покажется вам отталкивающим и безвкусным. По счастью, жена меня не слышит. Я же имею в виду, что вы могли оказаться… из тех… о ком я ранее упоминал. Весь американский мир сговорился с целью сделать вас таким, но вы устояли, в вас есть нечто, что вас уберегло. И в то же время вы столь современны, столь современны! Вы самый современный из всех, кого мы знаем! Будем всегда рады новой встрече с вами.

Как я сказал, Осмонд пребывал в хорошем расположении духа, и его речи вполне сие доказывают. Он позволил себе необычную откровенность, и ежели бы Каспар Гудвуд уделил его изречениям более пристальное внимание, то подумал бы, наверное, что у всего утонченного в мире довольно странный поборник. Нам же, впрочем, могло показаться, что Осмонд прекрасно отдает себе отчет, и раз уж он выбрал покровительственный тон и безвкусные речи, совсем ему не свойственные, то для подобной выходки имелась веская причина. Гудвуд лишь смутно сознавал, что собеседник возводит некое строение, не понимая, какие кирпичи тот скрепляет раствором своих слов. Он едва ли слушал Осмонда, желая остаться наедине с Изабеллой, и эта мысль в голове заглушала даже звучный голос хозяина дома.

Гудвуд следил за тем, как миссис Осмонд общается с гостями, и все ждал, когда же она освободится и соблаговолит пройти с ним в одну из соседних комнат. В отличие от Осмонда, подъема духа Каспар не переживал и на вещи смотрел с толикой притупленного гнева. До сего момента он не испытывал к Осмонду личной неприязни, почитая его прекрасно осведомленным, любезным и неожиданно соответствующим образу идеального супруга для Изабеллы Арчер. Более соответствующим, чем он, Каспар Гудвуд. Хозяин дома одержал сокрушительную победу в открытом поле, добившись преимущества над Гудвудом в честной игре. Каспар, однако, и не пытался думать о нем хорошо. То был всего лишь краткий миг сентиментального великодушия, на который Гудвуд, даже во дни, когда ближе всего подходил к примирению с неудачей, был не слишком-то способен. Он воспринимал Осмонда как очень яркого персонажа любительского вида, пораженного избытком праздности, от которой он, Осмонд, рад был сбежать в крохотные дебри бесед. Впрочем, доверял ему Каспар лишь наполовину, не понимал, какого черта Осмонд изворачивается перед НИМ. Возникло подозрение: уж не находит ли в том Осмонд некое развлечение? Ежели так, то победоносный соперник Гудвуда имел в своем складе некую болезненную, извращенную жилку. Каспар Гудвуд не испугался, ибо не видел поводов для Осмонда желать ему, Каспару, зла. В конце концов, муж Изабеллы разбил соперника на голову и мог позволить себе любезничать с потерявшим все. Конечно, Гудвуд порой, втайне желал ему смерти, но Осмонд-то сего знать не мог, ибо к сегодняшнему дню наш молодой человек поднаторел в искусстве казаться неподвластным для жестоких чувств. Он культивировал сие умение в попытке обмануть себя же, хотя, в первую голову, обманывал окружающих. Можно сказать даже так: практиковал он с ограниченным успехом, и лучшим доказательством тому служило глухое раздражение в душе, пробужденное рассуждениями Осмонда о чувствах Изабеллы. Как будто тот был вправе оглашать них!

А более он ничего из уст хозяина тем вечером не слышал. Заметил лишь, что Осмонд чаще обычного упоминает супружескую гармонию, царящую в Палаццо Рокканера. Он словно убеждал Каспара, будто бы у них с супругой все чинно и ладно, будто бы они все разделяют, и для них естественно говорить не «я», но «мы». Нарочитость его убеждений озадачивала и злила нашего беднягу-бостонца, и ему ничего не оставалось, кроме как лелеять мысль о том, что отношения миссис Осмонд с мужем – не его дело. Ведь не имелось доказательства тому, что Осмонд представляет все в ложном свете, да и супруга его, ежели судить по внешним признакам, спешила радоваться жизни. Это мисс Стэкпол утверждала, будто Изабелла утратила иллюзии, разочаровалась в браке, однако мисс Стэкпол, работая в газете, привыкла сгущать краски. Слишком уж она любила делать поспешные выводы. Более того, приехав в Рим, Генриетта вдруг стала очень осторожной, не намекая больше ни на что. Подобное никак не свидетельствовало в защиту ее проницательности: просто она воочию убедилась в том, как живут Осмонды, и поостереглась впредь разоблачать их. Сейчас ей было лучше не гневить бывших ухажеров Изабеллы, иначе своими промахами она грозила лишь ухудшить их положение.

Мисс Стэкпол по-прежнему волновалась о чувствах мистера Гудвуда, однако проявляла беспокойство, посылая ему избранные отрывки, – юмористические и прочие, – из американских журналов, некоторые из которых приходили ей с корреспонденцией и за которые она иначе как с ножницами в руке не садилась. Вырезки она помещала в подписанный конверт и собственноручно относила в отель мистеру Гудвуду. Он же ни разу не спросил ее об Изабелле: в конце концов, он преодолел пять тысяч миль, чтобы увидеть все собственными глазами!

Итак, он не назвал бы миссис Осмонд несчастной, однако, будучи не вправе вынести подобное суждение, грубел внутри. Убеждал себя в том, будто ему отныне дела нет до ее брака, понимая, что в будущем его не ждет ничего. Он даже не имел счастья узнать правду, но, даже убедившись в том, как несчастна Изабелла, вряд ли стал бы к ней добрее. Он был безнадежен, беспомощен и бесполезен. На последнее, кстати, она указала Каспару, измыслив план, как убрать его из Рима. Оказать посильную помощь ее кузену он был нисколечко не против, но от мысли, что из всех услуг, о каких могла просить, она выбрала именно эту, он скрипел зубами. Остаться по ее просьбе в Риме ему не грозило.

Мистера Гудвуда не оставляло ожиданье завтрашнего отъезда. Приехав, он не добился ничего, лишь убедился в том, что он, как и прежде, Изабелле не нужен. Она была невозмутима, непостижима, недоступна, так ничего ему не выдав. От этого в горле комом вставала старая горечь. Некоторых разочарований было не забыть до конца жизни.

Осмонд тем временем все разглагольствовал, и Гудвуд смутно слышал, что тот вновь подхватил тему идеальной близости с женой. На мгновение Каспару почудилось, что воображение у этого человека просто дьявольское: можно ли было выбрать столь необычный предмет для разговора иначе как со злым умыслом? Однако какое, в конечном счете, имело значение, демоничен Осмонд или нет, любит его Изабелла или ненавидит? Даже ее смертельная ненависть к Осмонду не тронула бы Гудвуда.

– Между прочим, вы отправляетесь в путь с Ральфом Тушеттом, – напомнил Осмонд. – Полагаю, это значит, что поедете вы не спеша?

– Не знаю. Я буду делать так, как угодно ему.

– Вы очень услужливы и сильно нас обязываете, не пытайтесь отрицать. Вероятно, жена уже выразила вам мои чувства? Тушетт всю зиму занимал наши думы, и нам не единожды казалось, что Рима он уже не покинет. Не стоило ему вовсе приезжать. Для человека в таком состоянии здоровья странствия – это более чем просто неблагоразумие. В некотором роде, это даже бестактно. Я бы ни за что на свете не обязал себя перед Тушеттом так, как он обязал себя перед… пред моей супругой и мной. Другим неизбежно приходится присматривать за ним, а ведь не все так щедры, как вы.

– У меня нет иных занятий, – сухо произнес Каспар.

Осмонд бросил на него быстрый косой взгляд.

– Вам бы жениться, вот тогда дел станет невпроворот! Правда, тогда будет совсем не до сострадательных поступков.

– Вам кажется, что у вас, женатого, так много дел? – неживым голосом поинтересовался молодой человек.

– Ах, видите ли, быть женатым – само по себе занятие. Оно не всегда активное, часто бывает праздным, но требует еще больше внимания. А ведь мы с женой так много делаем вместе: читаем, образовываемся, музицируем, гуляем, ездим… Даже беседуем так, как во дни первого знакомства. До сих пор разговор с женой для меня большая радость. Ежели вдруг заскучаете, последуйте моему совету: женитесь. Да, тогда вас может утомить супруга, но сами вы себя уже не утомите. Вам всегда будет, что сказать самому себе, всегда будет, о чем поразмыслить.

– Я не скучаю, – возразил Гудвуд. – Мне много есть, о чем подумать и что сказать себе.

– Больше, чем другим! – с легким смехом воскликнул Осмонд. – Куда же двинете дальше? То есть когда препоручите Тушетта его естественным сиделкам? Полагаю, его маменька наконец вернется и присмотрит за ним. Эта маленькая дама просто превосходна. Пренебрегает обязанностями совершенно!.. Возможно, лето вы проведете в Англии?

– Не знаю. Планов у меня нет.

– Счастливчик! Немного уныло, но зато какая свобода.

– О да, я человек вольный.

– И вольны, надеюсь, вернуться в Рим, – сказал Осмонд, глядя, как в комнату входит новая группа гостей. – Помните, что, как приедете, мы на вас очень рассчитываем!

Гудвуд намеревался покинуть прием пораньше, однако вечер пролетел, а он так и не сумел поговорить с Изабеллой наедине, разве что в компании с кем-то еще. Она избегала его с какой-то неестественной ожесточенностью: неутолимая озлобленность Гудвуда раскрывала намерение там, где такового определенно не было заметно; Изабелла совершенно никак его не проявляла. Она смотрела Гудвуду в глаза с ясной гостеприимной улыбкой, которой лишь просила его помочь в развлечении некоторых гостей. Таким вот предложениям он, однако, противопоставлял холодную раздражительность. Он бродил по комнатам и ждал; поговорил с несколькими знакомыми, которые нашли его сильно непохожим на себя. За Каспаром Гудвудом подобное и впрямь водилось редко, ведь он чаще был непохож на других. В Палаццо Рокканера часто звучала музыка, и обыкновенно она всегда была очень хороша. Под ее чарами Каспар сумел сдержаться, однако ближе к концу, когда увидел, как начинают расходиться гости, подошел к Изабелле и тихо поинтересовался, нельзя ли уединиться с ней для разговора в отдельной комнате. Там, как он только что убедился, больше никого нет. Изабелла улыбнулась, будто и впрямь хотела удовлетворить его просьбу, но нашла, что возможность у нее для этого совершенно отсутствует.

– Боюсь, сие неисполнимо. Люди уходят и желают доброй ночи, я должна быть на виду.

– Тогда я дождусь, пока все разойдутся.

Изабелла немного поколебалась.

– Ах, было бы чудесно! – воскликнула она.

И он задержался, хотя ожидание затянулась порядочно. В конце концов осталось несколько человек, их словно бы пришили к ковру: графиня Джемини, которая, по собственным словам, до полуночи была сама не своя, казалось, вовсе не замечает, что развлечение окончено; она по-прежнему стояла у камина в окружении небольшого числа джентльменов – мужчины то и дело разражались хохотом. Осмонд исчез, он никогда не прощался с гостями; и пока графиня, верная себе в это время суток, только распалялась, Изабелла отправила Пэнси в кровать. Сама она сидела немного в стороне; казалось, она тоже хотела бы, чтобы золовка попритихла и позволила оставшимся гулякам спокойно удалиться.

– Можно ли сейчас перекинуться с вами словечком? – спросил Гудвуд.

Изабелла с улыбкой подскочила.

– Конечно, мы отойдем куда-нибудь, если хотите.

Они вместе удалились, оставив графиню и ее поклонников, но некоторое время после того, как переступили порог гостиной, оба сохраняли молчание. Изабелла не спешила присаживаться; она стояла посреди комнаты, неспешно обмахиваясь веером. Гудвуд помнил ее такой же грациозной. Казалось, она ждет, пока он заговорит первым, и теперь, когда он остался с ней наедине, страсть, которую так и не вышло задавить, воспламенила его сердце. Зрение Каспара помутилось, перед глазами поплыло. Светлая пустая комната внезапно показалась ему сумрачной и нечеткой, а свозь колышущуюся поволоку он видел, как Изабелла застыла, глядя на него блестящими глазами и чуть приоткрыв рот. Будь зрение его яснее, он видел бы, что улыбка сия натянута и чуть вымучена, что сама Изабелла напугана выражением его лица.

– Вы, полагаю, хотели попрощаться? – подсказала она.

– Да, но мне это не по нраву. Я не желаю покидать Рим, – ответил Каспар искренне и чуть не жалостливо.

– Вполне могу себе представить. Вы просто удивительно любезны. Словами не выразить, как я признательна.

Он еще некоторое время ничего не говорил.

– Вы спроваживаете меня, а на прощание – лишь эти слова?

– Можете как-нибудь вернуться, – живо ответила Изабелла.

– Как-нибудь? Имеете в виду не появляться тут как можно дольше.

– О нет, я вовсе не это хочу сказать.

– А что тогда? Не понимаю! Впрочем, я обещал поехать, и поеду, – прибавил Гудвуд.

– Возвращайтесь, когда захотите, – с напускной легкостью предложила Изабелла.

– Мне совершенно нет дела до вашего кузена! – выпалил Каспар.

– Вы это хотели мне сказать?

– Нет, нет, я ничего не хотел говорить. Я хотел спросить… – Он немного помолчал и быстрым шепотом произнес: – Что вы сделали со своей жизнью? – Потом снова умолк и, не дождавшись ответа, продолжил: – Не могу понять, не могу проникнуть в ваш разум! Во что мне верить? Какую мысль вы мне внушаете? – Изабелла по-прежнему глядела на него молча, даже не пытаясь изобразить спокойствие. – Говорят, вы несчастны. Мне бы хотелось знать, так ли обстоит дело. Этого мне бы хватило. Однако вы утверждаете, будто счастливы, но притом же вы такая холодная, гладкая и твердая. Вы полностью изменились. Все скрываете, к вам не подступиться.

– Вы сильно приблизились, – мягко и в то же время предостерегающе произнесла Изабелла.

– Но к вам не прикоснуться! Хочу знать правду. У вас все хорошо?

– Слишком много спрашиваете.

– Да, я всегда просил о многом. Разумеется, вы не скажете. Я так и не узнаю, ежели то в вашей воле. Да и потом, не мое это дело. – Он говорил, заметно сдерживаясь, стремясь придать рациональный вид безумным речам. Однако чувство, что это его последний шанс, что он любил ее и потерял, что она посчитает его дураком, что бы он ни сказал, внезапно будто подстегнуло его и придало глухому голосу глубокую дрожь. – Вы совершенно непостижимы, вам есть, что прятать, я уверен. Меня не заботит ваш кузен, но это не значит, что он мне не нравится. Я лишь уезжаю с ним не из приязни к нему. Поехал бы, даже будь он идиотом, лишь бы вы просили меня. Одно ваше слово – и я назавтра же умчу в Сибирь. Отчего вы просите покинуть город? На то должна быть причина. Будь вы довольны жизнью, как сами говорите, и вам не было бы дела. Я бы предпочел знать правду, даже будь она ужасна, чем приезжать впустую. Я не за тем сюда явился. Думал, мне дела нет, хотел утвердиться в том, что мне больше не стоит о вас думать. Но не думал ни о чем ином, и вы правы, прогоняя меня. Хотя раз уж мне ехать, то, думаю, не грех и дать себе немного воли, верно? Ежели вам на самом деле больно – ежели больно из-за НЕГО, – то от моих слов хуже не станет. А здесь я за тем, чтобы признаться вам в любви. Вот она, моя цель, пусть на уме и было другое. Я бы не признался, ежели б не верил, что больше вас не увижу. Так дайте же сорвать единственный цветочек! Знаю, у меня нет права говорить такое, а у вас нет права слушать. Впрочем, вы и так не слушаете, вы никогда не слушаете, у вас на уме вечно что-нибудь еще. Теперь, конечно, мне лучше бы уйти, но так хотя бы будет повод. Ваша просьба не годится, она надуманна. О вашем супруге судить не возьмусь, – продолжал он невпопад, почти нескладно, – я его не понимаю. Он говорит, будто вы обожаете друг друга. Зачем бы ему сообщать сие? Какое мне дело? Какой-то у вас странный вид. Впрочем, он всегда необычный. Да, вам есть, что прятать, и это дело не мое, вот уж точно. Только ведь я люблю вас, – закончил Каспар Гудвуд.

Лицо Изабеллы правда приобрело странное выражение. Она обратила взгляд на дверь, в которую они вошли, и предостерегающе вскинула веер.

– Вы очень хорошо держались, не испортьте это, – тихо проговорила она.

– Меня никто не слышит. Вы попытались оттолкнуть меня надуманными средствами, но я люблю вас, как никогда еще не любил.

– Я знаю. Знала уже тогда, когда вы согласились ехать.

– Вы с этим ничего не сделаете. Могли бы – сделали бы, но, как ни печально, вы не в силах. Печально для меня, хочу сказать. Я ни о чем не прошу и не должен просить. Лишь об одном, о единственном утешении. Скажите мне… скажите!..

– Сказать вам что?

– Можно ли вас пожалеть?

– А вам бы этого хотелось? – спросила Изабелла, снова пытаясь изобразить улыбку.

– Пожалеть вас? Всенепременно! Так я хотя бы что-то смогу сделать. Я бы жизнь за это отдал.

Она скрыла нижнюю половину лица за веером и некоторое время глядела на Гудвуда поверх его кромки.

– Не надо отдавать жизнь. Жалейте меня иногда в мыслях. – И с этими словами она вернулась к графине Джемини.

Глава XLIX

Тем вечером, о событиях которого я поведал, мадам Мерль в Палаццо Рокканера не появлялась, но Изабелла, хоть и заметила ее отсутствие, не удивилась. Между ними произошло такое, что никак общению не способствовало, и для оценки случившегося нам необходимо слегка вернуться в прошлое. Я уже писал, что мадам Мерль приехала из Неаполя вскоре после отъезда из Рима лорда Уорбертона и что при первой встрече с Изабеллой (которую она, к своей чести, немедленно явилась навестить) первым делом поинтересовалась местонахождением сего дворянина, за которого, похоже, как она считала, ее дражайшая подруга была в ответе.

– Прошу, не надо о лорде Уорбертоне, – сказала Изабелла. – В последнее время мы лишь о нем и слышим.

Мадам Мерль в знак недовольства чуть склонила голову на бок и улыбнулась левым уголочком губ.

– Да, уж вы-то слышали, не то что я, пока была в Неаполе, не забывайте. Я надеялась застать его здесь и поздравить Пэнси.

– Пэнси вы и так можете поздравить, вот только не с замужеством за лордом Уорбертоном.

– Как можете такое говорить! Разве не знаете, что я на это рассчитывала? – вскинувшись, спросила мадам Мерль, однако все же в ее голосе слышалось добродушие.

Изабелла хоть и была взволнована, но тоже старалась говорить добродушно.

– Тогда не стоило вам отлучаться в Неаполь. Надо было остаться и проследить за ходом дела.

– Я слишком положилась на вас. Как думаете, еще не слишком поздно?

– Спросите лучше Пэнси, – посоветовала Изабелла.

– Спрошу. Спрошу, что вы ей наговорили.

Этими словами она как будто оправдала настороженность и закрытость, которые сама же вызвала в Изабелле своею отповедью. Мадам Мерль, как мы знаем, до сих пор вела себя сдержанно, никогда никого не критиковала; она подчеркнуто стереглась во что-либо вмешиваться. Однако, по всей видимости, сдерживалась лишь до сей поры, поскольку глаза ее задвигались опасно быстро и вид у нее сделался раздраженный, чего изменить не могло даже похвальное спокойствие. Она испытала разочарование, пробудившее удивление Изабеллы, поскольку наша героиня не ведала, как горячо подруга заинтересована в замужестве Пэнси; выдав же свои намерения, та упрочила тревогу миссис Осмонд. Изабелла как никогда ясно услыхала холодный, едкий голос, исходящий непонятно откуда, в окружавшей ее тусклой пустоте: он называл эту яркую, сильную, решительную, мудрую женщину, это воплощение всего практичного, своекорыстного, сиюминутного, могущественным посланником ее судьбы. Изабелла и не подозревала, как близка она к мадам Мерль, однако близость сия не была пленительным совпадением, как она столь долго предполагала. На самом деле чувство случайного умерло еще в тот день, когда она пережила потрясение, застав сию прекрасную даму наедине с супругом. Ничего определенного она не заподозрила, но этого хватило, чтобы по-новому взглянуть на подругу, подумать, что в прошлом в ее действиях имелось куда больше умысла, нежели она, Изабелла, допускала прежде. Ах да, умысел был, еще какой, сказала она себе, как будто пробудившись от долгого тлетворного сна.

Что же заставило ее осознать недобрую природу мадам Мерль? Ничего, кроме недоверия, которое теперь обрело плоть и сочеталось браком с бурным удивлением, вызванным обвинениями гостьи. Они сразу же заставили ощетиниться, а все – из-за необъяснимого возбуждения, которого прежде не водилось за склонной к утонченности и осторожности подругой. Мадам Мерль не желала вмешиваться, определенно, но лишь до тех пор, пока вмешиваться было не во что. Читателю, возможно, покажется, будто Изабелла поспешила бросить тень сомнения, исходя из какого-то там случая, на подтвержденную годами добрых услуг искренность приятельницы. Она и правда поспешила, но не без причины, ибо в ее душу просочилась странная истина: интересы мадам Мерль были сродни интересам Осмонда, – и уже этого хватало.

– Полагаю, Пэнси не скажет ничего, что разозлит вас еще больше, – ответила Изабелла на последнюю ремарку гостьи.

– Я нисколечко не злюсь. Лишь испытываю огромное желание восстановить упущенное. Думаете, Уорбертон покинул нас окончательно?

– Не могу сказать. Я вас не понимаю. Все кончено, прошу, оставьте это дело. Осмонд уже достаточно поговорил со мной о нем, и мне больше нечего сказать и выслушать. Впрочем, не сомневаюсь, – прибавила Изабелла, – он будет только рад обсудить сей предмет с вами.

– Я знаю, что он думает. Он навещал меня вечером накануне.

– Сразу, как вы приехали? Тогда вам известно все, и незачем обращаться за сведениями ко мне.

– Я желаю не сведений, а скорее, сочувствия. Я рассчитывала на этот брак, мысль о нем давала то, чего редко что даст – исполнения мечты.

– Вашей мечты, да, но не тех, кого касается дело.

– Вы, разумеется, имеете в виду, что дело не касается меня. Не прямо, само собой. Но ежели ты старый друг семьи, то не можешь не поставить чего-либо на кон. Вы забываете, как давно я знаю Пэнси. Но, разумеется, – прибавила мадам Мерль, – вы подразумеваете, что дело касается ВАС.

– Нет, это я подразумеваю в последнюю очередь. Все это меня очень утомило.

Мадам Мерль слегка поколебалась.

– Ах да, вы что могли – сделали.

– Следите за тем, что говорите, – мрачно посоветовала Изабелла.

– О, я слежу и особенно пристально как раз тогда, когда кажется, будто все наоборот. Ваш муж строго судит вас.

Какое-то время Изабелла хранила молчание; ее душила горечь. Больше всего поражало не самодовольство, с каковым мадам Мерль рассказала о предательстве Осмонда, ибо Изабелла не спешила принимать это за нахальство. Мадам Мерль редко когда позволяла себе наглость, а ежели и позволяла, то лишь когда считала ее уместной. Сейчас для наглости было не время, или же, по крайней мере, время не пришло. Ранило же Изабеллу, точно капля жгучей кислоты на отверстую рану, знание о том, что Осмонд очернил ее на словах и в мыслях.

– Хотите знать, как я сужу его? – спросила она наконец.

– Нет, ведь вы нипочем не скажете. А знать это для меня болезненно.

Повисла пауза, и впервые с момента знакомства мадам Мерль показалась Изабелле неприятной. Хотелось, чтобы она ушла.

– Помните о привлекательности Пэнси и не унывайте, – сказала она вдруг, с желанием, чтобы на этом беседа завершилась.

Однако мадам Мерль осталась и словно бы продолжила занимать всю комнату. Она лишь плотнее запахнулась в шаль; повеяло легким приятным ароматом.

– Я не унываю, напротив, испытываю воодушевление. И я не бранить вас пришла, а лишь хотела, по возможности, выяснить правду. Ведь стоит попросить, и вы расскажете. Просто невероятное благословение, что на вас можно положиться. Нет, вы не поверите, какую радость мне это доставляет.

– О какой правде вы говорите? – удивленно спросила Изабелла.

– О простой: лорд Уорбертон передумал по собственной воле или это вы ему присоветовали? Доставить радость себе, я имею в виду, или вам. Подумать только, я чуть в вас не разуверилась, но, – с улыбкой продолжала мадам Мерль, – раз задаю подобные вопросы, значит, вера еще жива! – Она посидела, приглядываясь к подруге, пытаясь определить, как на нее подействовало сказанное. Потом заговорила снова: – Ну, не стоит геройствовать, упорствовать и обижаться. Лично мне кажется, что, разговаривая с вами так, я оказываю честь. Не знаю иной женщины, ради которой я поступила бы так же. Ни на секунду не могу представить, чтобы иная женщина сказала мне правду. И разве вы не видите, как хорошо будет, ежели ее узнает ваш супруг? Он и верно не проявил ни малейшего такта в попытке выведать истину. Позволил себе делать необоснованные предположения. Но это не меняет того факта, что, знай он в точности, как все произошло, это перевернуло бы его взгляды на перспективы дочери. Ежели лорд Уорбертон пресытился бедной девочкой, то это одно дело и большая жалость. Ежели он бросил ее в угоду вам, то уже другое. Сие тоже большая жалость, правда, уже иного рода. Тогда, ежели верно последнее, возможно, вы откажетесь от личной радости – и отправите падчерицу под венец. Отпустите лорда, отдайте нам!

Мадам Мерль говорила очень неторопливо, наблюдая за собеседницей и полагая, видимо, что ей ничто не воспрепятствует. И чем дольше она рассуждала, тем бледнее становилась Изабелла; она плотнее сцепила сложенные на коленях руки. Дело было не в том, что гостья наконец выбрала момент для наглости, ибо то было не самое явное. Ужас, настоящий ужас заключался в другом.

– Да кто вы… что вы такое? – пробормотала Изабелла. – Какое вам дело до моего мужа? – На миг ее охватило странное чувство близости с Осмондом, словно бы обострилась любовь к нему.

– Ах вот как, вы предпочли геройствовать! Мне очень жаль. Впрочем, не думайте, будто я поступлю столь же благородно.

– Какое вам дело до меня? – продолжала Изабелла.

Мадам Мерль медленно поднялась, оглаживая муфту и не сводя при этом взгляда с Изабеллы.

– Самое прямое! – ответила она.

Изабелла осталась сидеть, глядя на нее снизу вверх; лицо у нее было почти как у богомольца, просящего об озарении. Однако взгляд старшей женщины предлагал лишь тьму.

– Что за напасть! – едва шевеля губами, проговорила наконец Изабелла и откинулась на спинку дивана, закрыла лицо ладонями. Осознание, что миссис Тушетт была права, захлестнуло ее высокой волной. Мадам Мерль выдала ее, Изабеллу, замуж. Когда она отняла руки от лица, этой дамы уже не было в комнате.

В тот день Изабелла уехала из дома; хотелось быть подальше от города, на просторе – под открытым небом, среди маргариток. Еще задолго до этой прогулки она доверила переживанья старому Риму, ибо среди его руин крах собственного счастья казался не таким уж и огромным бедствием. Свое бессилие она оставляла среди развалин, которым было уже много сотен лет и которые по-прежнему не утратили стати; она изливала свою тайную печаль в тишину одиноких мест, где суетность и обыденность тревог как бы обретали плоть; и сидя в нагретом зимним солнышком углу или стоя в заплесневелой церкви, куда никто не заходил, Изабелла чуть заметно улыбалась им, маленьким и незначительным – со стороны, как не своим. Они терялись на страницах римской хроники, и чувство, что доля человеческая неизменна в веках, позволяло Изабелле удалиться от малого и проникнуться великим.

Она свела глубокое и нежное знакомство с Римом, и близость, проникая в душу, умерила огонь, хотя в ее воображении сей град и сохранил почти одни лишь отголоски людских мук. В изголодавшихся церквах, где мраморные столпы, перенесенные сюда с языческих развалин, как будто подставляли ей плечо, а затхлый дух ладаном скреплял безответные молитвы, Изабеллу посещали такие мысли: не было на свете еретика более кроткого и менее взбалмошного, чем она. Самые убежденные из верующих, глядя в темные алтарные картины и на пуки́ свечей, и то не восприняли бы так тонко смысла за этими предметами, как не были бы они более открыты божественным явленьям.

Мы знаем, что компанию Изабелле почти неизменно составляла Пэнси, а в последнее время еще и графиня Джемини, что с розовым зонтом наперевес сиятельно украшала собою экипаж. Однако, когда к тому располагало настроение и место, Изабелла старалась побыть в уединении. На этот случай она даже присмотрела несколько прибежищ, и одно из самых, пожалуй, доступных располагалось на низком парапете у широкой лужайки, что раскинулась перед высоким и строгим фасадом базилики Святого Иоанна. Оттуда открывался вид на Кампанию, на тянущуюся вдаль гряду Альбанских гор и на обширную равнину между ними, сумевшую сберечь свое величие. После отъезда кузена с компаньонами Изабелла стала прогуливаться чаще обычного: овеянная скорбным духом, перемещалась она от одной обители к другой и даже в присутствии Пэнси или графини ощущала присутствие вокруг исчезнувшего мира.

Экипаж, оставив позади стены Рима, укатывал узкими аллеями, по обочинам которых уже сплетались ветви дикой жимолости, а после ожидал в тихих местах неподалеку от полей, в то время как Изабелла все дальше и дальше уходила по ковру из цветов или просиживала на грубой глыбе камня и глядела сквозь марево собственной печали на живописный и грустный пейзаж – на плотный теплый свет, на далекие ступени гор и мягкое смешение красок, на замерших одиноких пастухов и на холмы под зарумянившимися тенями облачков.

В тот день, о котором я начал говорить, Изабелла приняла решение не думать о мадам Мерль. Однако решение оказалось пустым, и образ этой дамы маячил у нее перед мысленным взором. В голову пришло по-детски ужасающее предположение: наша героиня спросила себя, не применим ли к этой женщине, с которой их связывало многолетнее близкое знакомство, громкий и древний эпитет «нечестивой». Понятие было знакомо Изабелле из Библии и по иным литературным памятникам, ведь ей самой с нечестивостью сталкиваться не приходилось. Она хотела побольше и поглубже изучить людей и вроде даже как добилась некоторого успеха, но вот конкретно эта незамысловатая вещь осталась для нее непознанной. Хотя, возможно, в глазах древних, даже глубокая неискренность еще не означала нечестивости, а мадам Мерль оказалась именно такой – глубоко, глубоко, глубоко неискренней. Тетка Изабеллы, Лидия сразу же предупредила о том племянницу; однако на сей раз Изабелла льстила себя мыслью, будто ее-то взгляд на вещи, особенно на собственный неожиданный успех и благородство мнений, куда шире, нежели у бедной, зачерствелой в мыслях миссис Тушетт. Мадам Мерль добилась своего: связала союзом двух своих друзей. Мысль сия просто не могла не вызвать удивления: с чего бы вдруг ей желать такого? Есть люди со страстью к сводничеству, они сродни любителям искусства ради искусства, но мадам Мерль, пусть и была великим художником, к их числу совсем не принадлежала. Слишком она была плохого мнения об институте брака и даже о самой жизни. Она хотела устроить конкретно этот брак, и никакой другой. То есть нацеливалась на выгоду, и Изабелла спрашивала себя: добилась ли она ее? Естественно, открытие Изабелла совершила не сразу, да и было-то оно несовершенным. Вспомнилось, как мадам Мерль, хоть и прониклась симпатией к Изабелле сразу же, с первой встречи в Гарденкорте, стала вдвойне ласковой после смерти мистера Тушетта, выяснив, что юная подруга стала объектом благотворительности доброго старика. Свою выгоду она увидела не в том, чтобы постыдно занять денег, но в более утонченном замысле – познакомить какого-нибудь друга с молодой, неопытной и притом состоятельной женщиной. Само собой, мадам Мерль выбрала ближайшего из друзей, и на его место вполне логично вставал Осмонд.

Так она внезапно убедилась, что тот, кого она меньше прочих подозревала в гнусности, женился на ней, подобно последнему авантюристу, ради денег. Как ни странно, прежде эта мысль ни разу не приходила ей в голову, и даже в моменты, когда случалось очень дурно размышлять об Осмонде, Изабелла не смела ранить его так. Ни о чем хуже нельзя было и подумать, а ведь она еще твердила себе, что худшее только впереди. Не беда, когда мужчина женится ради денег, такое случается сплошь и рядом, но ведь о том можно сказать прямо. И раз уж Осмонд алкал денег, то Изабелле хотелось знать, доволен ли он ими, только ими. Может, пусть берет их, а ее отпустит? Ах, ежели б щедрая благотворительность мистера Тушетта помогла ей именно сейчас, то стала бы воистину благословением! Тут же подумалось, что ежели мадам Мерль оказала Гилберту услугу, то его признательность уж больно быстро утратила глубину. Какие чувства испытывал к своей не в меру ретивой благодетельнице и как выразит их сей мастер иронии?

Не успев еще вернуться с одиночной прогулки, Изабелла нарушила ее тишину негромким восклицанием: «Бедная, бедная мадам Мерль!» Получилось чудно́ и вместе с тем неудивительно.

Пожалуй, сострадание было бы оправданным, когда бы в тот же день Изабелле случилось притаиться за одной из драгоценных портьер из сдобренного временем дамаста, в причудливой маленькой гостиной у той самой дамы, которой сострадание и предназначалось. Мы, впрочем, однажды наносили визит в сию скрупулезно обставленную комнату, за компанию с рассудительным мистером Розье.

В той квартире около шести часов вечера присутствовал Гилберт Осмонд. Он сидел, а хозяйка застыла перед ним так же, как в тот раз, когда их застала наедине Изабелла, и который в нашей истории был отмечен явственным напряжением, выдающим потаенные смыслы.

– Вряд ли вы несчастны. Мне кажется, вам это нравится, – сказала мадам Мерль.

– Разве я говорил, что несчастен? – спросил в ответ Осмонд с таким хмурым видом, что впору было предположить, что так оно и есть.

– Нет, но и обратного вы не говорите, как следовало бы – в знак простой благодарности.

– Не напоминайте о благодарности, – сухо отрезал он. – И не смейте докучать, – прибавил тут же.

Мадам Мерль медленно села, накрыв одну бледную ладонь другой, словно возложила драгоценность на подставку. Вид у нее был изысканно спокойный и поражал печалью.

– Тогда уж и вы не пытайтесь меня запугивать. Интересно, не прочитали ли вы какие-то из моих мыслей?

– Они волнуют меня не больше нужного. Своих хватает.

– Все потому, что вы такой восхитительный.

Осмонд откинул голову на спинку кресла и посмотрел на собеседницу с циничной прямотой, сдобренной щепоткой усталости.

– Вы правда докучаете, – заметил он через какое-то время. – Я очень устал.

– Et moi donc![64] – вскричала мадам Мерль.

– Вы – просто потому, что сами себя изводите. Но я – не по своей вине.

– Ежели я и извожу себя, то ради вас. Я дала вам смысл, а это великий дар.

– И это вы называете смыслом? – отстраненно поинтересовался Осмонд.

– Определенно, раз уж он помогает вам коротать время.

– Еще никогда время не тянулось так долго, как этой зимой.

– Вы никогда не выглядели лучше. Никогда не были столь приятны, столь блестящи.

– К черту блеск! – задумчиво пробормотал Осмонд. – Как мало вы, оказывается, меня знаете!

– Ежели я не знаю вас, то я не знаю ничего, – улыбнулась мадам Мерль. – В вас я вижу того, кто добился полного успеха.

– Нет, его не будет, пока я не заставлю вас перестать судить меня.

– Давно уж перестала. Просто храню еще память о былом. Однако вы и сами довольно выразительно высказываетесь обо мне.

Осмонд немного помедлил с ответом.

– Вот бы вы высказывались поменьше!

– Желаете приговорить меня к молчанию? Не забывайте, я никогда не была болтушкой. Впрочем, я бы хотела для начала сказать вам три-четыре вещи. Ваша жена не знает, как ей быть, – сменив тон, продолжила мадам Мерль.

– Уж простите, но все она знает. Границу провела четкую и намерена воплощать свои идеи.

– Идеи у нее сейчас, должно быть, замечательны.

– Определенно, так и есть. Ее у них как никогда много.

– Этим утром она не смогла продемонстрировать мне ни одной, – возразила мадам Мерль. – Простушка простушкой, едва ли не дурочка. Само недоумение.

– Сказали бы проще: ничтожество.

– Ах нет, не хочу слишком вас воодушевлять.

Еще какое-то время Осмонд сидел, не отнимая головы от подушечки на спинке кресла, скрестив ноги в лодыжках.

– Хотелось бы знать, что с вами не так, – сказал он наконец.

– Что не так… что не так!.. – Мадам Мерль не договорила. Потом же вдруг продолжила в порыве страсти, похожем на раскаты грома посреди ясного летнего неба: – А то, что я бы правую руку отдала, лишь бы поплакать, но мне в этом отказано!

– Что вам пользы в рыданиях?

– Я ощутила бы то, что чувствовала до встречи с вами.

– Ежели я иссушил источник ваших слез, то это нечто. Однако вы роняли их при мне.

– О, мне кажется, вы еще заставите меня поплакать. Даже взвыть волком. Очень надеюсь, прямо нуждаюсь в этом. Сегодня утром я поступила низко, просто ужасно, – сказала мадам Мерль.

– Изабелла демонстрировала глупость, как вы сказали, так что вряд ли она это поняла, – ответил Осмонд.

– Так ведь моя подлость ее и ошеломила. Я ничего не могла с собой поделать, меня переполняло нечто дурное. А возможно, и хорошее, не знаю. Вы не только слезы мои иссушили, но и душу.

– Выходит, не я в ответе за разум супруги, – сделал вывод Осмонд. – Приятно думать, что я выгадаю от вашего на нее влияния. Разве не знаете, что душа – бессмертная основа? Как может она пережить изменение?

– Я отнюдь не верю в то, что душа есть бессмертная основа. Я верю, что ее очень даже можно уничтожить. Это и произошло с моей душой, а ведь вначале она была очень добра, и благодарить за это надо вас. Вы откровенно дурны, – медленно и очень серьезно проговорила мадам Мерль.

– И вот так мы закончим? – с той же подчеркнутой холодностью спросил Осмонд.

– Я не знаю, как мы закончим. Хотела бы знать… Как заканчивают дурные люди? В особенности связанные общим грехом. Вы сделали меня такой же дурной, как и вы сами.

– Не понимаю. Мне вы кажетесь вполне хорошей, – сказал Осмонд, чье сознательное безразличие заставляло его слова звучать бескомпромиссно.

Самообладание мадам Мерль, напротив, как будто таяло, и она была куда ближе к потере его, чем в любой иной ситуации, в которой мы имели счастье повстречать ее. Свет глаз ее сделался мрачным; улыбка выдавала болезненное усилие.

– Так хороша, что довела себя вот до такого? Полагаю, вы это имели в виду?

– Так хороши, что сохранили очарование! – тоже с улыбкой воскликнул Осмонд.

– О Боже! – пробормотала его собеседница. Зрелая и по-прежнему цветущая, она прибегла к тому самому жесту, который по ее вине не далее как этим утром употребила Изабелла: спрятала лицо в ладони.

– Так вы все же плачете? – спросил Осмонд и, видя, что она сидит неподвижно, продолжил: – Я когда-нибудь вам жаловался?

Она быстро опустила руки.

– Нет, мстили вы иначе: отыгрывались на ней.

Осмонд еще дальше откинул голову. Некоторое время он глядел в потолок, словно бы таким фамильярным образом взывал к силам небесным.

– Ох уж это женское воображение! Оно всегда вульгарно в своей сути. Рассуждаете о мести, как автор третьесортных романов.

– Разумеется, вы не жаловались. Слишком упивались победой.

– Очень бы хотелось знать, что вы называете победой.

– Вы заставили жену бояться вас.

Осмонд изменил позицию: подался вперед и, уперев локти в колени, некоторое время разглядывал чудесный персидский ковер под ногами. Всем своим видом он отрицал чужие суждения о чем бы то ни было, даже о времени, считаясь лишь с собственной оценкой. Порою это качество делало его несносным собеседником.

– Изабелла меня не боится, да я и не этого хочу, – сказал он наконец. – На что вы подбиваете меня, говоря подобные вещи?

– Я подумала о зле, что вы можете мне причинить, – ответила мадам Мерль. – Этим утром напугала вашу супругу, но во мне она боялась вас.

– Вы могли поддаться дурновкусию и высказать нечто этакое, за это я не отвечаю. Зачем вообще ходили к Изабелле? Вы способны действовать и без нее. Вас вот я не заставлял меня бояться, – продолжил он, – так как я мог проделать это с ней? Вы, самое малое, не менее храбры, чем она. Ума не приложу, где набрались подобной чуши! Уж к этому-то времени могли меня узнать. – С этими словами он встал, подошел к каминной полке и, словно бы впервые, воззрился на расставленные там редкие и хрупкие фарфоровые предметы. Он взвесил на руке чашечку; не выпуская ее из руки, облокотился о полку и прибавил: – Вы перегибаете палку, не видите за деревьями леса. Я куда проще, чем вы думаете.

– Думаю, вы очень просты. – Мадам Мерль не сводила глаз с чашечки. – Со временем я пришла к этому выводу. Говорю же, судила о вас старом, но все поняла, только когда вы женились. Вы лучше раскрыли себя с супругой, нежели со мной. Прошу, поаккуратнее с этим ценным предметом.

– На нем уже есть крохотная трещинка, – сухо заметил Осмонд, возвращая чашечку на место. – Ежели вы не понимали меня холостого, то с вашей стороны было жутко поспешно поместить меня в ящик брака. Впрочем, свою коробку я полюбил: нашел, что в ней можно с удобством устроиться. Я ведь о многом не просил, всего лишь хотел понравиться жене.

– Очень сильно ей понравиться!

– Конечно, очень сильно. В таких делах просят всего и сразу: чтобы она боготворила меня, если позволите. О да, я этого хотел.

– Я вас никогда не боготворила, – напомнила мадам Мерль.

– Ах, но делали вид, что боготворите!

– Никто не жаловался, будто при мне можно с удобством устроиться, – продолжала мадам Мерль.

– И моя жена отказалась, отказалась приспосабливаться, – вставил Осмонд. – Ежели вы решили выставить это как трагедию, то вряд ли это трагедия для нее.

– Это трагедия для меня! – воскликнула мадам Мерль, поднимаясь с долгим, тихим вздохом и при этом бросая взгляд на содержимое своей каминной полки.

– Похоже, сейчас мне преподадут суровый урок о недостатках моей ошибочной позиции.

– Выражаетесь так, словно читаете по прописям. Мы должны искать удобства всюду, где только можем отыскать его. Раз уж супруга меня не любит, то хотя бы любит ребенок. Буду искать компенсации за счет Пэнси. К счастью, в ней изъянов нет.

– Ах, – мягко произнесла компаньонка Осмонда, – вот бы у меня был ребенок!..

Осмонд подождал, а после немного формально заявил:

– Как интересен может быть чужой ребенок!

– Ваши речи еще больше моих похожи на пропись. Все же есть у нас нечто общее.

– Не мысль ли о вреде, который я мог вам причинить? – спросил Осмонд.

– Нет, это мысль обо всем хорошем, что я могу для вас сделать. Вот из-за чего, – продолжила мадам Мерль, – я так ревновала к Изабелле. Хочу, чтобы это была моя РАБОТА, – добавила она, и ее лицо, которое приобрело жесткое и горькое выражение, расслабилось, вернув себе привычную гладкость.

Ее друг взял шляпу и зонтик. Разгладив первый из двух предметов манжетой пальто в два или три движения рукой, сказал:

– Лучше оставьте это мне.

Когда же он ушел, то первым делом мадам Мерль прошла к каминной полке и взяла с нее обезображенную трещиной чашечку. Однако рассматривала ее рассеянно.

– Неужто вся моя низость была впустую? – задумчиво простонала мадам Мерль.

Глава L

Поскольку графиня Джемини не разбиралась в древних памятниках, Изабелла время от времени предлагала ей знакомство с этими занятными реликтами, что придавало дневным прогулкам археологический флер. Графиня, которая была склонна считать невестку дивно образованной, ни разу не сказала слова против, и глазела на римскую кирпичную кладку терпеливо, как если бы то были груды современного убранства. У нее отсутствовало чувство истории, хотя имелось, в некоторых направлениях, чувство анекдотичного, и, в отношении себя, виновности, однако будучи в Риме, она испытывала такой восторг, что ей хотелось просто плыть по течению. Она бы с радостью по часу в день проводила во влажном сумраке терм императора Тита, если бы таково было условие ее пребывания в Палаццо Рокканера. Однако Изабелла не сделалась экскурсоводом-тираном; руины она посещала, главным образом, потому что это был предлог поговорить о чем-нибудь еще, кроме амурных похождений флорентийских дам, неисчерпаемым источником рассказов о которых являлась ее компаньонка. Следует добавить, что во время таких визитов графиня запрещала себе любые формы активных исследований; она предпочитала отсиживаться в экипаже и восклицать, как ей все невероятно интересно. Именно так она чуть ранее изучила Колизей, к бесконечному сожалению племянницы, которая – при всем должном уважении – не понимала, отчего бы не покинуть экипаж и не проследовать в амфитеатр. Пэнси так редко удавалось выбраться на пешие прогулки, что взгляд ее на это дело не был полностью лишен интереса; легко догадаться, как она питала скрытую надежду на то, что, оказавшись внутри, гостья ее родителей может поддаться на уговоры взойти к верхним ярусам.

И вот настал момент, когда графиня изъявила готовность совершить сей подвиг – мягкий мартовский денек, в который ветряная погода то и дело баловала дыханием весны. Три дамы прошли внутрь Колизея, однако Изабелла пустила спутниц побродить, оставшись внизу. Она частенько поднималась на пустынные ярусы, с которых некогда ревела римская толпа, а ныне в глубоких трещинах цвели (до прополки) дикие цветы. Сегодня же она испытывала усталость и расположена была присесть у разоренной арены. Так она тоже смогла добиться перерыва, ибо графиня частенько требовала к себе внимания больше, чем оказывала его взамен: Изабелла посчитала, что она наедине с племянницей тетка позволит на некоторое время пыли вновь осесть на древней и скандальной летописи флорентийской знати. Таким образом, она осталась внизу, а Пэнси повела неискушенную родственницу к крутой кирпичной лестнице, у подножья которой стоят высокие деревянные ворота, отпираемые смотрителем. Огромная чаша наполовину утопала в тени; западное солнце выхватывало бледно-красный оттенок огромных блоков травертина – их сокрытый цвет, единственную частичку жизни посреди гигантских развалин. Тут и там бродили туристы или крестьяне, они задирали головы, глядя на далекий горизонт, где в ясном неподвижном небе кружили и пикировали ласточки.

Тут Изабелла заметила, что еще один гость, стоя посреди арены, обратил внимание прямо на нее и смотрит, чуть наклонив голову знакомым образом, в котором она несколько недель назад опознала жест, характерный для тщетной, но неудержимой целеустремленности. Смотреть на нее так мог лишь мистер Эдвард Розье; сей джентльмен и правда подумывал поговорить с ней. Убедившись, что больше никого с Изабеллой нет, он направился в ее сторону, заметив, что раз уж она не отвечает на его письма, то, может быть, не станет совсем уж закрывать свой слух для его устной речи. Она ответила, что падчерица здесь поблизости и она может уделить ему только пять минут. Тогда он достал часы и присел рядом на разбитую глыбу.

– Я буду краток, – успокоил Изабеллу Эдвард Розье. – Я распродал все свои безделушки! – Изабелла машинально ахнула от ужаса: с тем же успехом он мог сказать, что ему удалили все зубы. – Продал их на аукционе в «Друо» [65], – продолжал Розье, – три дня тому. Мне по телеграфу сообщили о результатах: они великолепны.

– Рада слышать. Хотя жаль, что вам не удалось сохранить свои побрякушки.

– Зато у меня есть деньги, пятьдесят тысяч долларов. Теперь-то мистер Осмонд сочтет меня достаточно богатым?

– Так вы ради этого все распродали? – негромко спросила Изабелла.

– Ради чего же еще? Я только об этом и думаю. Я отправился в Париж и все устроил. На сам аукцион остаться уже не мог: не в силах был смотреть, как вещи покидают меня. Думал, не переживу. Однако я передал их в добрые руки и получил высокую цену. Должен сказать, что эмали я сохранил. Теперь мои карманы не пусты, и мистер Осмонд не назовет меня нищебродом! – с вывозом воскликнул молодой человек.

– Теперь он назовет вас глупцом, – отметила Изабелла так, будто Гилберт Осмонд прежде этого не говорил.

Розье посмотрел на нее едким взглядом.

– Хотите сказать, что без своих игрушек я ничто? Они были лучшей моей частью? Так мне говорили в Париже. О, эти люди были предельно откровенны. Но они не видели ЕЕ!

– Мой дорогой друг, вы заслуживаете успеха, – очень тепло проговорила Изабелла.

– В вашем голосе такая грусть, как если бы вы думали, что успеха мне не светит. – И он посмотрел ей в глаза с открытым смятением во взгляде. У него был вид человека, о котором в Париже после аукциона еще неделю только разговоров и было и который в итоге поднялся на полторы головы, терзаемый притом подозрением, что еще один или два недоброжелателя будут по-прежнему думать о нем уничижительно. – Я знаю, что произошло в мое отсутствие, – продолжил мистер Розье. – Чего мистер Осмонд ожидает теперь, когда Пэнси отказала лорду Уорбертону?

Изабелла подумала.

– Что она выйдет за другого аристократа.

– Какого еще другого аристократа?

– Того, которого он выберет.

Розье медленно встал, убирая часы в карман жилетки.

– Вы над кем-то потешаетесь, однако вряд ли надо мной.

– Вовсе не думала потешаться, – возразила Изабелла. – Я редко когда смеюсь. А теперь вам пора идти.

– Мне не от чего бежать! – не сдвинувшись с места, заявил Розье. Возможно, так оно и было, однако ему, для того чтобы впрямь ощутить уверенность, понадобилось делать это заявление громким голосом, чуть самодовольно привстав на носочках и озираясь так, словно Колизей забит людьми. Внезапно он изменился в лице; зрителей оказалось больше, чем он рассчитывал. Изабелла обернулась и увидела, что обе ее компаньонки возвращаются с экскурсии.

– Вам правда пора, – быстро проговорила она.

– Ах, моя дорогая леди, пощадите! – пробормотал Розье голосом, который, как ни странно, противоречил сделанному ранее и приведенному мною заявлению. А потом живо, как человек, которого в черный час нужды вдруг посетила светлая мысль, пробормотал: – Та женщина – это графиня Джемини? Вы непременно должны представить меня ей.

Изабелла некоторое время смотрела на него.

– Она никак на брата не влияет.

– Ах, что за чудовище вы из него лепите! – И Розье обернулся к графине, которая шла впереди Пэнси, оживленная, возможно, отчасти тем фактом, что застала невестку за разговором с довольно милым молодым человеком.

– Я рада, что вы сохранили эмали! – бросила, покидая его, Изабелла. Она направилась прямиком к Пэнси, которая при виде Эдварда Розье остановилась и потупилась. – Вернемся к экипажу, – тихо произнесла она.

– Да, становится поздно, – еще тише ответила Пэнси. Она пошла прочь, не проронив ни слова и даже ни разу не обернувшись. Однако последнюю вольность позволила себе Изабелла – и увидала, что между графиней и мистером Розье моментально завязалось общение. Сняв шляпу, юноша поклонился и улыбнулся; очевидно, он представлялся, тогда как спина графини выразительно демонстрировала стороннему наблюдателю благодушный изгиб. Тем не менее сцена сия осталась скрытой, ибо Изабелла и Пэнси вновь заняли места в экипаже. Пэнси, сидевшая лицом к мачехе, сперва не отрывала взгляда от колен; затем подняла его и посмотрела в лицо Изабелле. Из глаз ее струились легкие лучи меланхолии – робкая искринка страсти, тронувшая Изабеллу до глубины души. И вместе с тем душу ее захлестнуло волной зависти, стоило сравнить трепетную жажду, ясный идеал дитя с собственным сухим отчаянием.

– Бедная малышка Пэнси! – ласково произнесла она.

– О, не обращайте внимания! – горячо и виновато ответила Пэнси, и повисло молчание; графиня тянула с возвращением. – Ты все показала тетушке? Ей понравилось? – спросила наконец Изабелла.

– Да, я показала ей все. Думаю, она осталась очень довольна.

– И ты не утомилась, надеюсь?

– О нет, благодарю, я не устала.

Графиня по-прежнему не шла, и тогда Изабелла отправила в Колизей лакея, дабы тот передал графине, что ее ждут. И вот он наконец вернулся, доставив сообщение, в котором синьора графиня просила не ждать ее, – она вернется в наемном экипаже!

Спустя неделю после того, как скорая на дружбу графиня расширила свой круг за счет мистера Розье, Изабелла, чуть припозднившаяся с туалетом перед ужином, застала у себя в комнате Пэнси. Казалось, девушка ждет ее; при виде мачехи она поднялась с невысокого стула.

– Прошу простить мне вольность, – негромко произнесла падчерица. – Впрочем, еще какое-то время… я себе такого точно не позволю.

Ее голос звучал странно, а в широко распахнутых глазах поселился возбужденный, испуганный блеск.

– Ты ведь не уезжаешь? – воскликнула Изабелла.

– Я собираюсь в обитель.

– Обитель?!

Пэнси приблизилась, обняла мачеху и положила голову ей на плечо. Так она стояла некоторое время, совершенно неподвижно, и компаньонка ощущала только ее дрожь. Трепет юного тела выражал все, чего не могла сказать словами Пэнси. Тем не менее Изабелла попыталась ее расспросить.

– Зачем ты едешь в обитель?

– Папенька думает, так будет лучше. Говорит, что для девушки полезно время от времени ненадолго удаляться от мира. Он неизменно пагубен для юной девушки, а учеба – возможность немного побыть в уединении, поразмыслить. – Пэнси говорила короткими, отрывистыми фразами, будто сама едва ли себе доверяла; потом, триумфально вернув себе самообладание, заявила: – Думаю, папенька прав: этой зимой я слишком часто выходила в свет.

На Изабеллу сии слова произвели страшное воздействие. Казалось, девушка сама не знает, сколь огромное в них заключено значение.

– Когда это решили? – спросила Изабелла. – Я ничего не знала.

– Мне самой папенька сказал все полчаса назад. Подумал, что не стоит слишком много и заранее обговаривать отъезд. В четверть восьмого за мной заедет мадам Катрин, и мне дозволено взять одно-два платья. Это всего на несколько недель; уверена, все будет очень хорошо. Я снова поживу среди женщин, которые были столь добры ко мне, и девочек, которые там в обучении. Последние мне очень милы, – сказала Пэнси, такая миниатюрная и такая величественная. – Матушку Катрин я тоже люблю. Буду держаться очень тихо и много размышлять.

Изабелла слушала ее, затаив дыхание, чуть ли не с благоговением.

– Думай иногда обо мне.

– Ах, приезжайте скорее повидаться! – вскрикнула Пэнси. Сей возглас был совсем иного рода, в отличие от героических речей, которые она произнесла еще недавно.

Изабелла так и онемела. Она ничего не понимала, разве только то, что очень плохо еще знает мужа. Ответом его дочери от нее был долгий, нежный поцелуй.

Полчаса спустя Изабелла узнала от служанки о том, как примчавшаяся в наемном экипаже мадам Катрин увезла юную госпожу. По пути в гостиную перед ужином Изабелла застала графиню Джемини, и эта дама охарактеризовала произошедшее единственным восклицанием, изящно вскинув голову: «En voila, ma chere, une pose! »[66] Однако, ежели ссылкой дочери Осмонд и пытался нечто доказать, Изабелла этого не уразумела. Она лишь смутно догадывалась, что традиций у мужа куда больше, чем она полагала. У нее вошло в привычку тщательно следить за речью в его присутствии, и, как ни странно, после того, как он вошел, она выдержала несколько минут, прежде чем заговорить о внезапном отъезде Пэнси. Начала, лишь когда все устроились за столом, при этом крепко запретив себе задавать вопросы. Пришлось изъясняться утверждениями, и вот какое напрашивалось само собой:

– Я буду очень скучать по Пэнси.

Некоторое время Осмонд, чуть склонив голову вбок, смотрел на корзину цветов посреди стола.

– К слову, – сказал он наконец, – мне кое-что подумалось. Вам, знаете ли, надо будет навещать ее, только не слишком часто. Не ошибусь, предположив, что вы гадаете, отчего я отправил Пэнси к добрым сестрам. Правда, сомневаюсь, что сумею втолковать вам причину. Однако сие не имеет значения, не забивайте голову. Я, собственно, поэтому и не стал ничего обсуждать. Вряд ли вы вошли бы в положение. Однако идея была у меня всегда: считаю это частью образования для дочерей. Дочь должна быть свежа и чиста, невинна и кротка. При нравах, царящих сегодня в свете, Пэнси быстро растеряет все эти качества. Она уже лишилась некоторой свежести и блеска, замаралась о кипящую, бурную чернь, именующую себя обществом… Время от времени девочку стоит отрывать от подобного. В обителях очень тихо, уютно, они исцеляют. Мне нравится думать, как Пэнси там сидит в старом саду, в тени аркады, среди умиротворенных целомудренных женщин. Многие из них благородного происхождения; некоторые – из знатных родов. У Пэнси будут книги, рисунок, пианино. Я позаботился о том, чтобы условия ей предоставили самые свободные. Ее не ждут лишения аскезы; так, лишь символические ограничения. Я бы хотел, чтобы она кое над чем поразмыслила, и времени у нее на то с избытком. – Осмонд говорил не спеша, размеренно, так и глядя с небольшим наклоном головы на корзину цветов. Впрочем, рассуждал он тоном человека, который не столько что-то объясняет, сколько обрисовывает ситуацию словами, желая убедиться, как все будет выглядеть. Он немного полюбовался получившейся картиной и, кажется, остался премного доволен. Затем продолжил: – В конце концов, католики очень мудры. Монастырь – это великолепное учреждение, нам без него никак. Он соответствует насущной потребности в семьях, в обществе. Это школа приличных манер, школа гармонии. О, я не отрываю дочь от сего мира, – добавил Осмонд. – Не заставляю ее привязываться сердцем к какому-то другому. Сей мир неплох, ведь ОНА возьмет его, и пусть думает о нем сколько угодно. Просто верным образом.

Изабелла пристально внимала этой зарисовке: она и правда показалась невероятно интересной. Она словно бы показывала, сколь далеко способен зайти муж в своем стремлении быть успешным – даже воплотить свои теории и замыслы за счет нежной фигуры дочери. Его замысел был непонятен, да, Изабелла не могла полностью раскрыть его, однако же понимала его куда лучше, чем полагал или хотел супруг, потому как была убеждена в том, что вся эта затея – хитрая мистификация, предназначенная для нее и призванная воздействовать на воображение. Осмонд затеял нечто внезапное и сумасбродное, неожиданное и изощренное, дабы подчеркнуть разницу между своими симпатиями и симпатиями Изабеллы и показать, что раз уж дочь для него – драгоценное произведение искусства, то последние штрихи он станет наносить с великим тщанием и осторожностью. Ежели он хотел быть успешным, то это ему удалось: сей случай поразил сердце Изабеллы холодом. Пэнси знала обитель с детства и обрела там счастливый дом; она любила добрых сестер, которые очень любили ее, и в участи девочки, казалось, нет ничего тяжелого. Однако бедняжка все равно боялась; впечатление, которое хотел ее отец произвести, в конце концов окажется довольно острым. Старая протестантская традиция так и не стерлась из воображения Изабеллы, и пока ее мысли цеплялись за этот поразительный пример супружнего гения – она сидела и, так же как и он, разглядывая цветы, – бедная малышка Пэнси превращалась для нее в героиню трагедии. Осмонд давал понять, что не погнушается ничем, а его жене было тяжело даже изображать аппетит. И когда раздался высокий, натянутый голос золовки, она испытала некоторое облегчение. Очевидно, графиня тоже обдумывала произошедшее, но вывод ее отличался от того, который сделала Изабелла.

– Какой абсурд, мой дорогой Осмонд, – сказала графиня, – выдумать такую уйму причин, лишь бы изгнать бедняжку Пэнси. Сказали бы сразу, что хотите убрать ее от меня. Заметили ведь, как хорошо я думаю о мистере Розье? Ведь это правда; как по мне, он simpaticissimo [67]. Заставил меня поверить в искреннюю любовь, а прежде я в нее не верила! Само собой, вы решили, что с такими убеждениями я – ужасная компания для Пэнси.

Осмонд отпил вина из бокала; вид у него был безмятежно благодушный.

– Дорогая Эми, – ответил он с галантной улыбкой, – мне о ваших убеждениях неизвестно, но ежели бы я заподозрил, что они идут вразрез с моими, то было бы куда проще изгнать отсюда вас.

Глава LI

Графиню не изгнали, однако она прочувствовала всю хлипкость гостеприимства братца. Спустя неделю после того случая Изабелла получила телеграмму из Англии, отправленную из Гарденкорта и несущую печать авторства миссис Тушетт. «Ральф долго не протянет, – говорилось в ней, – и просит, если тебя не затруднит, с ним повидаться. Передает, чтобы ты приезжала, только если нет иных обязанностей. Раньше ты много говорила о долге и гадала, в чем состоит твой; было бы любопытно узнать, удалось ли тебе это выяснить. Ральф правда умирает, а иной компании у него нет». К новости Изабелла оказалась готова; она получала подробнейшие отчеты от Генриетты Стэкпол о путешествии в Англию с ее признательным пациентом. По прибытии на Альбион Ральф был скорее мертв, чем жив, однако мисс Стэкпол довезла его и в Гарденкорт, где он лег в постель, с которой, как писала подруга Изабеллы, очевидно больше уже не поднимется. Генриетта прибавила, что в дороге, по правде, пришлось возиться не с одним, но сразу с двумя пациентами: мистер Гудвуд, толку от которого не было никакого, оказался, хоть и по-своему, но столь же немощен, как и мистер Тушетт. Она с облегчением препоручила их заботам миссис Тушетт, которая в аккурат вернулась из Америки и с порога дала понять, что никаких интервью в Гарденкорте не потерпит. Вскоре после того, как Ральф приехал в Рим, Изабелла писала тетке, извещая ее о тяжести его состояния и моля без отлагательств вернуться в Европу. Миссис Тушетт ответила, приняв увещевание, и в следующий раз Изабелла получила от нее известия уже в той самой, процитированной мною телеграмме.

Некоторое время Изабелла стояла, не отрывая глаз от строчек, затем, пряча телеграмму в карман, направилась прямо к двери в кабинет супруга. У порога снова встала и, выждав некоторое время, вошла. Осмонд сидел за столом у окна, разложив перед собой том фолио, подпертый сзади штабелем книг поменьше. Том был открыт на странице с небольшими цветными иллюстрациями: с одной из них Осмонд копировал изображение античной монеты. Перед ним лежал футляр с акварельными красками и тонкие кисточки; он уже закончил при помощи полупрозрачной акварели переносить на лист бумаги чеканный диск. Он сидел спиной к двери, однако, даже не оборачиваясь, понял, что вошла жена.

– Простите, что потревожила, – сказала Изабелла.

– Когда я вхожу к вам, я всегда стучусь, – ответил Осмонд, возвращаясь к занятию.

– Я и забыла, у меня на уме совсем другое. Мой кузен умирает.

– А, я в это не верю, – отмахнулся Осмонд, разглядывая рисунок через увеличительное стекло. – Ральф умирал, еще когда мы женились. Он всех нас переживет.

Изабелла не стала тратить время и мысленные силы на то, чтобы оценить взвешенный цинизм его заявления. Она лишь продолжила, не ослабляя натиска:

– Моя тетушка прислала телеграмму. Я должна ехать в Гарденкорт.

– Зачем же в Гарденкорт? – спросил Осмонд тоном беспристрастного любопытства.

– Увидеть Ральфа перед смертью.

На сей раз муж некоторое время не отвечал, продолжая с пристальным вниманием заниматься работой, которая была из тех, что не терпят небрежения.

– Не понимаю, какая в том нужда, – сказал наконец Осмонд. – Он ведь приезжал и виделся с вами здесь. Мне это, признаюсь, не нравилось. Его пребывание в Риме казалось мне большой ошибкой. Однако я терпел, ведь вы вроде как виделись в последний раз. И вот вы объявляете, что все было совсем не так. Ах, что за неблагодарность!

– За что мне быть благодарной?

Гилберт Осмонд отложил утонченные инструменты, сдул пылинку с работы, медленно поднялся и впервые взглянул на супругу.

– За то, что я не стал вмешиваться, пока он был здесь.

– О, за это я благодарна. Прекрасно помню, как отчетливо вы дали понять, что присутствие Ральфа вам не по нраву. Я была только рада, когда он уехал.

– Ну так оставьте его в покое. Не бегайте за ним.

Изабелла отвела взгляд, задержав его на небольшом рисунке.

– Я должна ехать в Англию, – сказала она с полным осознанием того, что ее тон в своей настойчивости может показаться глупым раздражительному обладателю хорошего вкуса.

– Если поедете, мне это не понравится, – заметил Осмонд.

– И зачем бы мне обращать на это внимание? Вам не понравится, если я не поеду. Действуй я или бездействуй, вы останетесь недовольны. Вы любите подозревать меня во лжи.

Осмонд слегка побледнел и холодно улыбнулся.

– Так вы поэтому хотите ехать? Не для свидания с кузеном, а ради отмщенья мне?

– Месть меня не занимает.

– Зато меня занимает, – сказал Осмонд. – Так что не давайте мне повода.

– Вам любой сгодится. Только и ждете, когда я оступлюсь и совершу безумие.

– Ваше непослушание стало бы для меня даром небесным.

– Непослушание? – переспросила Изабелла низким и спокойным голосом.

– Давайте начистоту. Ежели покинете Рим сегодня, то это станет примером самого что ни на есть намеренного, расчетливого противления.

– Как можете вы называть его расчетливым? Я телеграмму-то получила каких-то три минуты назад.

– Значит, быстро просчитываете. Огромное достоинство. Не вижу смысла продолжать дискуссию: мою волю вы услышали. – И он посмотрел на нее, как бы заставляя взглядом уйти.

Однако Изабелла не пошевелилась. Как ни странно, она не могла сдвинуться с места; ей все еще хотелось оправдаться – Осмонд владел невероятной мощи силой вызывать в ней к тому потребность. Умел обращать ее же ум против нее.

– Воля ваша не обоснована, – заявила Изабелла, – а у меня для поездки есть все основания. Словами не выразить, как вы несправедливы ко мне, но думаю, вы знаете, как выглядите в моих глазах. Расчетливо здесь ваше противление. Оно зловредно.

Еще никогда она не говорила о супруге ничего хуже, и слышать такое для Осмонда было явно внове. Впрочем, удивления он никак не показал, и хладнокровие, очевидно, служило доказательством его убежденности: жена не сможет вечно противиться его гениальным усилиям и наконец покинет кабинет.

– Тогда оно тем более сильно, – ответил Осмонд и прибавил таким тоном, будто давал дружеский совет: – Это очень важный вопрос.

Изабелла сразу все поняла и полностью осознала, что напряжение между ними достигло пика. Тяжесть ситуации заставила ее быть осторожной; она не сказала ничего, а он продолжил:

– Говорите, у меня нет оснований для противления? Они у меня самые твердые. Мне до самой глубины души не нравится ваш план. Он бесчестен, бестактен, недостоин. Ваш кузен для меня совершенно никто и ничто, и я совершенно не обязан идти на уступки ради него. Я и так уже проявлял самую свою добрую волю. Из-за вашего общения с ним, пока он был здесь, я словно сидел на иголках. Однако смирился, потому что с недели на неделю ждал, что он уедет. Ваш Ральф никогда не нравился мне, а я не нравился ему. Вот отчего он люб вам – из-за ненависти ко мне, – произнес Осмонд, и в его голосе проскользнула едва заметная дрожь. – У меня есть эталонное представление о том, что моя жена должна делать и чего делать не должна. Так вот, не должна она в одиночку разъезжать по Европе вопреки моему глубочайшему пожеланию, и сидеть у смертного одра другого мужчины. Кузен – ничто для вас. Он ничто для нас. Вы улыбаетесь особо выразительно, стоит мне заговорить про НАС, но заверяю, миссис Осмонд, для меня ничего, кроме НАС, не существует. Наш брак для меня это все, а вы, похоже, придумали, как не воспринимать его всерьез. Между тем мы не в разводе, не живем раздельно. Как по мне, нас связывают нерушимые узы. Вы мне ближе любого другого человеческого существа, а у вас нет никого ближе меня. Близость эта, может быть, и неприятна, но создали мы ее, как бы там ни было, сами, вместе. Знаю, вы не любите, когда о том напоминают, однако искренне полагаю, что… что… – На некоторое время он замолчал, приняв такой вид, будто собрался сказать нечто очень и очень мудрое, глубокое. – Мы должны с честью принимать последствия своих действий, и честь в любом вопросе я ценю больше всего в жизни!

Говорил он мрачно и в то же время спокойно; сарказм до капли покинул его голос. Теперь в нем слышалось нечто такое, важное, что погасило вспыхнувшие было эмоции жены: решимость, с которой она входила в кабинет, угодила в невидимые тонкие тенета. Последние слова Осмонда звучали не как приказ, в них содержалась этакая мольба. И хоть Изабелла чувствовала, что всякое почтение в его устах – лишь рафинированный эгоизм, не более, мольба эта отражала нечто необыкновенное и совершенное, как крестное знамение или флаг ее родной страны. Осмонд говорил, взывая к чему-то заветному и ценному – обычаю величественной формы. В своих чувствах муж и жена были так непохожи, как только могут различаться два лишившихся иллюзий любовника, однако в действиях они еще ни разу не расходились. В одном Изабелла не изменилась: страсть к справедливости по-прежнему жила в ней. И вот, в самой гуще ненависти к мужниной богохульной софистике страсть эта забилась в такт мелодии, которая некоторое время звучала гимном его триумфа; Изабелле пришло в голову, что в своем стремлении сохранить видимость благополучия Осмонд все же был искренен, и это, ежели на то пошло, делало ему честь. Еще десять минут назад она предвкушала радость безответственного поступка – радость, которой так долго была чужда, – но вот сменила натиск на медленное отступление, вызванное тлетворным прикосновением Осмонда. Впрочем, если она и откажется от замысла, то даст понять супругу, что стала жертвой, а не сглупила.

– Вы мастер насмешки, – сказала Изабелла. – Как можете говорить о нерушимых узах, как можете говорить о том, что вы довольны? Где же тут союз, когда вы обвиняете меня в неискренности? Где же ваше удовлетворение, когда в сердце у вас одна лишь мерзкая подозрительность?

– Они в том, что мы достойно существуем вместе, несмотря на такие вот недостатки.

– Мы не живем достойно! – вскричала Изабелла.

– Все правда так, коли поедете в Англию.

– Это капля в море, ничто. Я способна и на большее.

Осмонд вскинул брови и даже слегка пожал плечами: он достаточно прожил в Италии и приноровился копировать этот жест местных.

– Ах, ежели вы пришли мне угрожать, я лучше вернусь к рисунку. – С этим словами он снова сел за стол, взял с него лист бумаги, на котором работал, и принялся изучать его.

– Полагаю, ежели я сейчас уйду, то моего возвращения вы уже не ждете? – предположила Изабелла.

Осмонд резко обернулся, и она поняла, что, по крайней мере, это движение вышло спонтанным. Супруг некоторое время смотрел на нее, потом спросил:

– Вы из ума выжили?

– Что это еще такое, как не разрыв? – продолжала Изабелла. – В особенности, ежели вы говорите правду.

Она и правда не могла уразуметь, что это такое, если не разрыв, но знать желала искренне.

Осмонд присел.

– Ежели предположить, что сие – вызов, то оспаривать его не берусь, – сказал он, вновь беря в руку одну из тонких кисточек.

Изабелла задержалась всего лишь на мгновение – дабы окинуть напоследок взглядом его намеренно холодную и в то же время чрезвычайно выразительную позу, а после быстро оставила кабинет. Ее способности, энергия и страсть – все это вновь развеялось; чувство было, будто ее внезапно окутал стылый, сумрачный туман. Осмонд в совершенстве владел способностью вызывать в ней слабость. По пути назад в свою комнату Изабелла застала графиню Джемини в дверном проеме небольшого салона, где была собрана скромная коллекция разнообразных книг. В руках графиня держала открытый томик, но содержимое ей явно было безынтересно. Услышав шаги Изабеллы, она подняла взгляд.

– Ах, моя дорогая, – сказала графиня, – вы ведь такая начитанная, подскажите же, какую книгу почитать! Здесь все такое скучное!.. Как думаете, это вообще пойдет мне на пользу?

Едва взглянув на заголовок, Изабелла поняла, что это за книга.

– Боюсь, сие посоветовать не могу. Я получила дурные известия: мой кузен Ральф Тушетт умирает.

Графиня выронила книгу.

– Ах, он был такой душка. Я вам ужасно соболезную.

– Соболезновали бы глубже, знай вы все.

– Что еще мне надо знать? Вид у вас очень неважный, – прибавила графиня. – Должно быть, вы заходили к Ос-монду.

Еще полчаса назад Изабелла с большой холодностью бы выслушала даже намек на то, что она когда-либо станет ждать сочувствия от золовки, и лучшего доказательства ее смущению сейчас, чем то, с каким отчаянием она ухватилась за взволнованное внимание этой дамы, быть не могло.

– Я заходила к Осмонду, – подтвердила Изабелла, и графиня посмотрела на нее ясными, блестящими глазами.

– Тогда, уверена, он повел себя мерзко! – вскрикнула она. – Небось порадовался тому, что бедный мистер Тушетт умирает?

– Сказал, что моя поездка в Англию невозможна.

Уж коли были затронуты интересы самой графини, то ум ее быстро оживлялся; она уже предвидела, что ее пребывание в Риме вот-вот утратит свои блеск и яркость. Ральф Тушетт скончается, Изабелла впадет в траур, и не станет больше званых вечеров. Подобная перспектива нашла отражение в недовольной гримасе на ее лице, однако этой резвой и колоритной сменой черт ее разочарование и ограничилось. В конце концов, решила она, игра уже почти что сыграна; она и так уже порядком задержалась, злоупотребив гостеприимством. Да и потом, горе Изабеллы, такое глубокое, было ей достаточно небезразлично, и о своем она тут же забыла.

Дело было далеко не только в смерти кузена, и графиня быстро увязала несносное поведение братца с выражением в глазах невестки. Ее сердце забилось едва ли не в радостном предвкушении, ибо ежели она ждала увидеть крах Осмонда, то обстоятельства к тому располагали. Само собой, когда Изабелла уедет в Англию, сама она немедленно покинет Палаццо Рокканера; нипочем она не останется здесь с Осмондом. Тем не менее она страстно желала услышать, что Изабелла и верно едет.

– Для вас нет ничего невозможного, дорогая, – ласково проговорила графиня Джемини. – Иначе для чего богатство, ум и доброта?

– И верно, зачем? Чувствую себя до глупого слабой.

– Отчего же Осмонд говорит, что поездка невозможна? – спросила графиня, правдоподобно изобразив недоумение.

Однако стоило ей начать вот так расспрашивать Изабеллу, как та отпрянула и отняла руку, за которую графиня ее с таким теплом взяла. Впрочем, на вопрос она ответила с прямотой и горечью:

– Мы с ним так счастливы, что не можем разделиться и на пару недель.

– Ах, – вскричала графиня, а Изабелла отвернулась, – вот когда я желаю отправиться в путешествие, муж просто говорит, что не даст денег!

Изабелла вернулась к себе и там час мерила шагами комнату. Некоторым читателям может показаться, будто бы она не сильно утруждалась и для женщины высокого духа слишком легко позволила себя задержать. Ей мнилось, что лишь теперь она полностью осознала, какой это великий труд жить в браке: в случае вроде нынешнего, когда необходимо делать выбор, выбирать надлежало, разумеется, в пользу мужа. «Я боюсь, да, я боюсь», – не единожды повторяла она себе, резко останавливаясь. Однако боялась она вовсе не мужа – не его недовольства, ненависти, мести; и даже не собственной последующей оценки своего же поведения, мыслей, которая частенько сковывала ее. Уехать, тогда как Осмонд требовал остаться, было бы жестоко. Между ними вскрылся пролив непонимания, и тем не менее супруг желал покорности; мысль об отъезде Изабеллы приводила его в ужас. Возражения Осмонд ощущал очень тонко. Она знала, что он о ней думает, что скажет; и все-таки, при всем при том, они были женаты, а в браке женщина должна держаться мужчины, с которым стояла у алтаря, произнося торжественные клятвы.

Наконец она опустилась на диван и зарылась лицом в подушки.

Подняв же голову, увидела стоявшую над ней графиню Джемини. Золовка вошла совершенно незаметно; на ее тонких губах играла странная улыбка, а все лицо спустя прошедший час загадочно светилось. Можно сказать, она все это время собиралась с духом у окна, и вот сейчас решительно высунулась в него наружу.

– Я стучалась, – начала графиня, – но вы не ответили. Вот я и решилась войти. Последние пять минут стояла и смотрела на вас. Вы очень несчастны.

– Да, вот только вряд ли вы меня утешите.

– Позволите попробовать? – И графиня присела рядом. Улыбка по-прежнему не сходила с ее лица, на котором читались экзальтация и готовность поведать нечто этакое. Впервые Изабелле подумалось, что золовка скажет что-то по-настоящему человечное. Графиня неотрывно и напряженно смотрела на нее своими блестящими глазами, в которых угадывалось язвительное восхищение. – В конце концов, – вскоре продолжила она, – должна сказать, что я, прежде всего, не понимаю вашего настроения. У вас как будто множество моральных принципов, так много резонов и так много уз. Когда я десять лет назад узнала, что заветная мечта моего мужа унизить меня, – а в последнее время он просто оставил меня в покое, – ах, это все чудесно упростило! Бедная моя Изабелла, вы недостаточно просты.

– Нет, я совсем не проста, – согласилась Изабелла.

– Я бы хотела вам кое-что поведать, – заявила графиня, – ибо мне кажется, что знать это вы должны. Возможно, уже знаете, возможно, сами догадались. Ежели так, мне остается лишь признаться, что я тем меньше понимаю, отчего вы не поступаете по-своему.

– И что же вы хотели мне поведать? – От дурного предчувствия сердце Изабеллы забилось чаще. Графиня собиралась объясняться, что само по себе не предвещало ничего хорошего.

Тем не менее золовка была настроена немного поиграть.

– Я бы на вашем месте догадалась давным-давно. Неужто вы и правда ничего не заподозрили?

– Ничего. А что мне стоило бы заподозрить? Не понимаю, к чему вы клоните.

– Все потому, что мысли ваши просто по-скотски чисты. Еще ни разу не встречала женщины столь искренних помыслов! – воскликнула графиня.

Изабелла медленно поднялась.

– Сейчас вы скажете мне нечто жуткое.

– Можете давать этому какое угодно определение! – Графиня тоже встала; ее сосредоточенная порочность сделалась пугающе очевидной. Эта женщина немного постояла, лучась, как показалось Изабелле даже тогда, пугающим нетерпением; а после она произнесла: – У моей первой невестки не было детей.

Напряжение спало, и Изабелла разочарованно уставилась на нее.

– У вашей первой невестки?

– Ежели позволите напомнить, то вы, полагаю, знаете, что Осмонд уже был женат! Я никогда не говорила с вами о его первой супруге. Сочла, что это будет недостойно и неуважительно. Но вот прочие наверняка не были столь щепетильны. Та маленькая бедняжка не протянула и трех лет, умерев бездетной. Пэнси появилась лишь после ее кончины.

Изабелла нахмурила брови, удивленно приоткрыв побледневшие губы. Она пыталась уловить смысл сказанного, ибо он казался ей куда глубже, чем виделось поначалу.

– Так Пэнси – не дочь моего мужа?

– Его, с этим все честно! Вот только рождена Пэнси была не в браке, от чужой жены. Ах, милая моя Изабелла, – воскликнула графиня, – надо нам с вами расставить точки над «i»!

– Не понимаю. От чьей она супруги? – спросила Изабелла.

– Одного ужасного мелкого швейцарца, который преставился вот уже как… сколько? Десять, нет, больше пятнадцати лет назад. Мисс Пэнси он так и не признал, как и не виделся с ней, зная, чем это грозит. Да и не было у него на то причин. Имелись они у Осмонда, и хорошие; правда, потом ему пришлось распространять нелепости о том, что жена его якобы скончалась родами, а он, охваченный горем и ужасом, отослал девочку прочь и не видел ее, пока наконец не принял в дом от кормилицы. Жена его, знаете ли, и правда умерла, однако по иной причине и совсем в ином месте: в горах Пьемонта, куда они отправились одним августом, потому как ее здоровье требовало чистого воздуха. Там ей внезапно сделалось хуже, недуг вызвал смерть. В легенду все поверили, она звучала убедительно в силу обстоятельств, и никто не вдавался в детали. Однако я, разумеется, все поняла, без расследований, – прямо продолжала графиня, – как и без единого слова, сказанного между нами, то есть между мной и Осмондом. Разве не видите, как он смотрит на меня, молча, словно бы приказывая молчать, – молчать МНЕ, как бы я не проболталась. Да я и не говорила, ничего и никому, ни единой душе, хотите верьте, хотите нет, но, честное слово, дорогая, после стольких зим вам, вам одной рассказываю все это. Сперва мне хватало и того, что бедное дитя – моя племянница, раз уж она дочь моего братца. Насчет же ее родной матери!.. – Однако тут чудесная тетка Пэнси осеклась, видя, какими глазами на нее смотрит невестка.

Имени графиня Джемини не назвала: невысказанное, оно застыло на ее губах. Изабелла снова села и опустила голову.

– Зачем вы мне это поведали? – спросила она голосом, который графиня с трудом узнала.

– Меня слишком утомило ваше незнание. Честно, мне было скучно, дорогая, оттого, что я вам этого не говорю. От того, что все это время мне хватало глупости не сделать этого! Ça me dépasse [68], ежели позволите, как вы благополучно не замечаете вещей вокруг. Это тоже своеобразная помощь, охранение блаженного неведения, которое мне, вообще-то, обычно не с руки. Как бы там ни было, моя добродетель, молчание ради братца, наконец себя исчерпала. Более того, это ведь не клевета, – неподражаемо добавила графиня. – Все было именно так, как я поведала.

– Я понятия не имела, – сказала Изабелла и подняла на нее взгляд, простодушный под стать признанию.

– Зато предполагали, хотя поверить было сложно. Вам не приходило в голову, что он лет шесть, а то и семь был ей любовником?

– Не знаю. Мысли были, и, возможно, вот что они значили.

– Насчет Пэнси она проявила чудесную смекалку. Неподражаемо! – воскликнула графиня, дивясь намалеванной ею же картине.

– О, мне и в голову бы не пришло, – продолжала Изабелла. – Ничего конкретного. – Она, похоже, прикидывала в уме, какие из догадок и предположений имели право жить. – И потому… я не понимаю.

Изабелла говорила встревоженным и озадаченным тоном, однако все же бедной графине казалось, что своим откровением должного эффекта она не произвела. Она-то думала разжечь ответное пламя, но едва ли сумела высечь искру. Изабелла проявила столь же малый всплеск потрясения, сколь какая-нибудь молодая женщина, известная фантазией, – узнавши красочно печальный эпизод из жизни кого-то постороннего.

– Разве не видите, что ЕЕ ребенка нипочем нельзя принять за отпрыска ее мужа? Я о господине Мерле, – снова заговорила собеседница. – Для этого он с супругой слишком долго прожил врозь, к тому же отправился в какую-то далекую страну, по-моему, в Южную Америку. Ежели у них когда и были дети, в чем я лично сомневаюсь, то все умерли. Сложившиеся условия, крайне деликатные, заставили Осмонда признать малышку. Его собственная жена умерла, все верно, но не достаточно давно, чтобы нельзя было не изгладить кое-какие расхожденья в сроках. Впрочем, подозрения сразу не возникли, о чем любовники позаботились. Ведь как все естественно смотрелось: бедная миссис Осмонд, втайне от мира, который не тревожат мелочи, оставила после себя poverina [69], залог недолго счастья, стоившего ей жизни! Осмонд сменил место обитания, навсегда уехав из Неаполя, где жил во время отдыха в Альпах, и благополучно создал легенду. Моя бедная невестка, лежа в могиле, уже ничего не могла опровергнуть, а подлинная мать, спасая собственную репутацию, отказалась от всех прав на ребенка.

– Ах, бедная, бедная женщина! – вскричала Изабелла, обливаясь слезами. Она уже давно не роняла ни единой и теперь плакала навзрыд. Слезы свободно лились у нее из глаз, доставляя графине Джемини еще больше неудобства.

– Очень любезно пожалеть ее! – рассмеялась она. – Однако же вы своеобразны!..

– Выходит, он изменял супруге, да еще так скоро! – внезапно осекшись, догадалась Изабелла.

– От вас только и требуется, что следовать его примеру! – продолжила графиня. – Впрочем, я полностью согласна с вами, что все случилось слишком скоро.

– А мне он… мне?.. – Изабелла недоговорила: ей казалось, что она вопрошает в пустоту или саму себя, – хотя окончание вопроса можно было прекрасно прочесть по ее взгляду.

– Был ли он верен вам? Знаете, дорогая, это зависит от того, что назвать верностью. Сочетаясь браком с вами, Осмонд больше не состоял в любовной связи с другой женщиной. То есть в той любовной связи, cara mia [70], что требовала предосторожностей! Нет, она уже закончилась. Та дама раскаялась или, по неким собственным резонам, отринула его: она тоже всегда поклонялась внешним атрибутам, да столь рьяно, что утомился даже Осмонд; можете вообразить, каково ему пришлось, когда они не совпадали с тем, что было дорого ему! А ведь этих двоих объединяет такое прошлое!

– Да, – механически отозвалась Изабелла. – Такое прошлое…

– Сие прошлое минуло. Однако шесть или семь лет, как я сказала, они поддерживали связь.

Изабелла немного помолчала.

– Отчего же она тогда хотела поженить нас?

– Ах, дорогая, дело в ее превосходстве! У вас были деньги, и еще она верила, что вы будете добры к Пэнси.

– Несчастная женщина… Бедная Пэнси ее не любит! – воскликнула Изабелла.

– Вот почему она искала ту, которую девочка полюбит. Она знает о чувствах дочери к вам. Знает все.

– Она узнает о том, что вы мне все это рассказали?

– Зависит от того, расскажете ли вы ей. К этому она готова и знаете, на какое средство защиты рассчитывает? На то, что вы сочтете меня лгуньей. Возможно, вы уже сочли; не утруждайтесь и не прячьте этого. Вот только, так уж вышло, на сей раз я не лгу. Я много наговорила мелкой, глупой лжи, навредив лишь себе самой.

Изабелла сидела, оценивая историю, словно кипу диковинных товаров, разложенных цыганами на ковре у ее ног.

– Отчего же Осмонд так и не женился на ней? – спросила потом.

– Так ведь она без денег. – У графини имелся ответ на все, и ежели она лгала, то делала это мастерски. – Никто не знает и не знал, на что живет эта женщина или откуда у нее все эти цацки. Вряд ли сам Осмонд знает. К тому же и она не вышла бы за него.

– Как же она тогда его любила?

– Ее любовь иного рода. Сперва, конечно, эта дама любила Осмонда и даже вышла бы за него, но в ту пору был жив ее супруг. К тому времени, как мсье Мерль отправился – не скажу, что к предкам, ибо у него их не было, – ее отношения с Осмондом изменились. Возросли аппетиты. К тому же на его счет она никогда не питала, – продолжила графиня, позволив Изабелле вздрогнуть, – никогда не питала, скажем так, иллюзий по поводу ума. Она надеялась выйти за большого человека; она всегда рассчитывала на это. Ждала, наблюдала, плела козни и молилась; однако успеха так и не снискала. Я, знаете ли, не считаю ее состоявшейся. Не знаю, чего еще она сумеет добиться, однако на сей момент похвастаться ей почти что нечем. Единственный ощутимый результат – за исключением, конечно же, массы знакомств, при которых она умудряется ни на что не тратиться, – так это ваш с Осмондом союз. О, это ее рук дело, дорогая; не делайте вид, будто сомневались. Я годами наблюдала за ними и знаю все, все. Меня считают разиней, хотя ума для слежки мне хватило. Эта женщина ненавидит меня и демонстрирует это через мнимое покровительство. Стоит кому-то сказать, будто у меня было полсотни любовников, как она с ужасом заявляет, мол, половина связей даже не доказана. Она много лет меня боится и ищет утешения в низменной клевете, которую про меня разносят люди. Она боится, что я выдам ее тайну, и как-то раз, когда Осмонд принялся ухаживать за вами, пригрозила; в его флорентийском доме – помните чаепитие в саду? Она дала понять, что ежели я стану распространятся, то в долгу не останется. Намекнула, будто про меня всякого рассказать можно больше, чем про нее саму. Интересное вышло бы сравнение! Однако мне плевать на то, что она может нагородить, ведь я знаю: ВАМ тоже плевать. Меньше дела, чем сейчас, вам до меня и быть не может. Так пусть же мстит как хочет; вряд ли она вас сильно запугает. Ее главной целью было казаться всем безупречной, этакой пышной белой лилией, воплощением пристойности. Ее давнего кумира. Сами знаете, жена Цезаря должна быть выше подозрений [71]; а она всегда мечтала соединиться с Цезарем. Это одна из причин, по которой она не вышла за Осмонда; из страха, что, увидев ее рядом с Пэнси, люди сложат два и два, заметят сходство. Мать изводила себя страхом раскрыться. Она была ужасно осторожна и оставалась в тени.

– Нет, нет, мать выдала себя, – сказала Изабелла, которая, слушая компаньонку, бледнела все сильнее и сильнее. – На днях она раскрылась, пусть я этого и не поняла. Пэнси выпал шанс выгодно выйти замуж, и, выражая разочарование тем, что таковой упущен, эта женщина едва не сбросила маску.

– Ах, вот в чем она просчиталась! – воскликнула графиня. – Сама потерпела жуткий крах и решила наверстать упущенное за счет дочери.

Услышав столь вольно брошенное гостьей слово «дочь», Изабелла вздрогнула.

– Прямо не верится, – пробормотала она; и, охваченная этим поразительным впечатлением, едва не забыла, что сия история касается и ее лично.

– Только не отвергайте бедное дитя! – продолжала графиня. – Девочка очень милая, пусть происхождение ее и недостойно. Пэнси мне самой нравится. Не потому, что она ее ребенок, разумеется, но потому что стала вашим.

– Да, она стала моим ребенком. А бедная женщина, должно быть, страдает, видя меня!.. – воскликнула Изабелла, краснея при этой мысли.

– Вряд ли она страдает. Напротив, мне кажется, ликует. Брак Осмонда подарил его дочери славный небольшой подъем. До того она жила в дыре. А знаете, чего ждала мать? Того, что вы проникнетесь к ребенку любовью и как-нибудь поможете ей. Осмонд, разумеется, ничего дать не мог. Он правда был чрезвычайно беден… Но вы-то, конечно, сами все прекрасно знаете. Ах, дорогая, – воскликнула графиня, – и почему вы унаследовали богатство? – Она ненадолго прервалась, словно бы заметив в лице Изабеллы нечто поразительное. – Только не говорите, что хоть чем-то поделитесь с ребенком. Вы способны, я знаю, хоть и отказываюсь верить. Не перегибайте с добротой. Будьте немного ветреной, естественной и дурной. Хотя бы раз в жизни позвольте себе не рвать жилы и проникнитесь небольшой порочностью!

– Как же странно. Мне следовало бы знать, но увы… – сокрушалась Изабелла. – Я вам премного обязана.

– Да уж, я заметила! – насмешливо вскрикнула графиня. – Может, вы признательны, а может быть, и нет. Вы все восприняли не так, как я хотела.

– Как я должна была это воспринять? – спросила Изабелла.

– Наверное, как та, кого использовали. – Изабелла не ответила, и тогда графиня продолжила: – Их всегда тянуло друг к другу. Эта связь сохранилась и после расставания, когда эта женщина порвала с Осмондом… или когда ОН порвал с ней? Впрочем, он для нее всегда значил больше, чем она для него. Когда небольшой карнавал закончился, они заключили сделку: каждый получал полную свободу, однако должен был помогать другому всеми силами. Спросите, откуда мне известно подобное. Я наблюдала за ними. Оказалось, женщины куда лучше мужчин! Осмонду нашли жену, а он и пальцем не пошевелил; ради него из кожи вон лезли, строили козни, страдали, не один раз изыскивали ему средства, а в конце вышло так, что он от помощницы утомился. Она как старая привычка: случается, бывает ему нужна, но в остальном ему и без нее неплохо. И самое главное, она об этом знает. Посему вам не стоит ревновать! – весело добавила графиня.

Изабелла снова поднялась. Она задыхалась; все у нее внутри изнылось, а в голове гудело от новых знаний.

– Я вам премного обязана, – повторила она, а потом изменившимся тоном внезапно прибавила: – Откуда вам все известно?

Вопрос гасил всю радость от благодарности, выраженной Изабеллой. Графиня со скучающим видом посмотрела на невестку и воскликнула:

– Сойдемся на том, что я все выдумала! – Однако и сама тут же вдруг сменила тон; накрыв руку Изабеллы своей, сказала с мудрой, саркастичной улыбкой: – Теперь-то вы не откажетесь от поездки?

Изабелла слегка вздрогнула и отвернулась. Она чувствовала слабость, и ей пришлось опереться о каминную полку. Так она постояла с минуту, затем, не сдержав головокружения, уткнулась лбом в руку и закрыла глаза. Губы ее побледнели.

– Зря я все это рассказала, вам стало плохо! – воскликнула графиня.

– Ах, я должна повидаться с Ральфом! – простонала Изабелла, но не с обидой или пылкой страстью, на которые ее собеседница рассчитывала, а с огромной, бесконечной грустью в голосе.

Глава LII

Тем вечером отходил поезд, следовавший в Париж через Турин. После того как графиня покинула Изабеллу, та устроила быстрое и решительное совещание со служанкой, разумной, преданной и энергичной. В голове, если не считать поездки, билась одна мысль: нужно навестить Пэнси; от девочки Изабелла отвернуться не могла.

Она пока не виделась с падчерицей, и Осмонд дал понять, что встреча предстоит еще не скоро. Однако в пять часов Изабелла отправилась в высокое здание на узкой улице в квартале Пьяцца Навона, где ее приняла вратница обители, дружелюбная и раболепная женщина. Изабелла уже бывала в этом заведении прежде; приезжала сюда вместе с Пэнси повидать добрых сестер. Она знала, что эти женщины благожелательны, видела, что просторные помещения здесь чисты и светлы, а в ухоженном саду солнечно зимой и прохладно весной. Впрочем, место ей не нравилось, оно внушало мерзкий страх; она бы нипочем не провела здесь и ночи. Сегодня обитель как никогда производила впечатление хорошо оборудованной тюрьмы, ибо не имело смысла полагать, будто Пэнси может его покинуть. Откровение графини представило сие невинное создание в новом и жестоком свете, но вместе с тем побуждало протянуть девочке руку.

Вратница оставила Изабеллу дожидаться в приемной, а сама отправилась передать дорогой барышне, что к ней посетительница. Приемная являла собой просторное суровое помещение, обставленное с виду новой мебелью: большая, облицованная белым изразцом печь, восковые цветы под стеклом и гравюры религиозного толка на стенах. В прошлый раз это место больше напомнило о Филадельфии, чем о Риме, однако сегодня Изабелла ни о чем таком не думала. Комната казалась ей очень пустой и глухой.

Минут через пять вернулась вратница и привела с собой еще кое-кого. Изабелла встала, ожидая увидеть кого-то из общины, но, к крайнему своему изумлению, столкнулась с мадам Мерль. Это произвело на нее странное воздействие, ибо мадам Мерль и так уже не выходила у нее из головы, а ее появление во плоти было подобно тому, как если бы внезапно, и к большому ужасу, перед Изабеллой ожил портрет. Она и так весь день размышляла о лицемерии мадам Мерль, ее нахальстве, пронырливости и, возможно, страданиях, а когда сия женщина вошла в комнату, все те сумрачные вещи неожиданно озарило светом. Самим своим пребыванием тут она словно расписалась в преступлении, святотатственном злодеянии, преподнесла улику, как в суде. Изабелла почувствовала дурноту; ежели бы нужно было что-то произнести сей момент, она бы не нашлась. Впрочем, нужды такой она не ощутила. Напротив, нашла, что ей совершенно нечего сказать. В общении с мадам Мерль, однако, вообще никогда не приходилось себя к чему-то принуждать: своими личными качествами она как будто сглаживала недостатки компаньонов.

Сегодня же Изабелла ее не узнавала: мадам Мерль неспешно вошла следом за вратницей, и сразу стало ясно, что обычным своим инструментарием она не воспользуется. Так же застигнутая врасплох, она решила действовать по обстоятельствам. Она не сделала и попытки улыбнуться Изабелле, хотя сия неестественность и скованность, напротив, выдавали натуральность. Мадам Мерль окинула молодую подругу взглядом, в котором не было ни злости, ни надменности, но виделась даже, скорее, некая холодная мягкость без намека на память о давешней встрече; ее мадам Мерль, казалось, оставила за четкой границей: тогда она испытывала раздражение, сегодня – смирилась с неудачей.

– Можете оставить нас, – сказала она вратнице, – через пять минут леди вас вызовет. – Сказав это, она обернулась к Изабелле, которая, сообразив, что было сказано, перестала замечать ее и скользнула взглядом по комнате; она больше не желала смотреть на мадам Мерль. – Вы удивлены, застав меня здесь, и боюсь, неприятно, – продолжила дама. – Не понимаете, что мне тут делать, и кажется, будто я вас предвосхитила. Признаюсь, поступок опрометчивый, следовало спросить вашего дозволения. – В ее словах не было и косвенного намека на иронию: звучали они просто и тихо; однако Изабелла, оказавшись посреди моря недоумения и боли, не могла определить, с каким умыслом их вообще произнесли. – Но я не засиживалась тут, – продолжила мадам Мерль, – то есть не пробыла долго с Пэнси. Приехала навестить ее, решив, что ей, должно быть, очень одиноко и немного скверно. Возможно, это пойдет на пользу девочке. Хотя мне так мало известно о маленьких девочках, не берусь судить. Как бы там ни было, ей слегка уныло, вот я и приехала, на всякий случай. Конечно же, я знала, что либо вы, либо папенька ее навестите, однако и прочим к ней вроде являться не запрещали. Добрая женщина – как бишь ее? мадам Катрин? – мне не препятствовала. Я пробыла с Пэнси двадцать минут. У нее очаровательная комнатка, совсем не похожа на келью: есть пианино и цветы. Она восхитительно там все обставила, у нее прекрасный вкус. Само собой, я вам чужая, но, повидав ее, стала счастливее. При желании Пэнси может завести служанку, хоть повода принарядиться и нет; она носит черное платьице, в котором выглядит очаровательно. Потом я отправилась к матушке Катрин, у нее тоже очень славная комната. Поверьте, быт бедных сестер отнюдь не показался мне монастырским, а у матушки Катрин стоит очень даже миленький туалетный столик, и на нем – нечто, необычайно напоминающее флакончик одеколона. Настоятельница с восторгом отзывается о Пэнси. Говорит, большое счастье, что она тут с ними: она маленькая небесная святая и пример для старших из сестер. Как раз когда я покидала мадам Катрин, к ней заглянула вратница передать, что к синьорине визитерша. Само собой, я сразу же подумала о вас и попросила отпустить меня, дабы Пэнси могла принять вас у себя. Должна сказать, матушка пресильно возражала, мол, обязана известить мать-настоятельницу. Судя по всему, вы тут персона важная. Я попросила не беспокоить мать-настоятельницу: что я-де, по их мнению, вам сделаю!

Мадам Мерль все говорила, но лоска былой владычицы беседы как бы лишилась. Изабелла, даже не глядя на нее, подмечала все фазы, переходы в ее речи, а вскорости услышала надлом – мадам Мерль сбилась. Сие само по себе уже стало трагедией. Еле уловимая перемена в голосе выдала прозрение: говорящая поняла, что отныне слушающая относится к ней иначе. В одно мгновение мадам Мерль осознала, что между ними все кончено, в другое – догадалась почему. Перед ней стояла уже совсем не прежняя Изабелла; то была Изабелла новая, узнавшая ее секрет. Открытие потрясло мадам Мерль, и в тот же миг она, столь совершенная, лишилась мужества. Всего на миг, ибо потом ее совершенные манеры взяли свое, и ручеек монолога потек себе дальше, так гладко, как мог. Впрочем, мадам Мерль продолжала лишь потому, что видела впереди конец. Преодолев все колебания, собрала в кулак волю и подавила возбуждение. Спастись она могла, только ничем себя не выдав. Она посильно сопротивлялась страху, хоть голос и отказывался повиноваться. Мадам Мерль как бы со стороны слышала, что несет околесицу, но поделать с собой уже ничего не могла. Прибой уверенности схлынул, и судно ее речи скользило в порт, скребя днищем по илу с галькой.

Изабелла видела все это, словно отражение в большом и чистом зеркале. Казалось бы, великий для нее момент, момент триумфа: мадам Мерль растеряла смелость перед лицом разоблачения – сие могло бы заменить возмездие и означало, что день прожит не зря. Миг Изабелла, стоя к ней вполоборота, как бы глядя в окно, упивалась этим знанием. За окном же раскинулся монастырский сад, но видела она не его, не цвет растений и не ясный день. А видел она – в жестоком свете откровения, преподнесенного в ненадежном сосуде, отчего оно лишь обретало дополнительную цену, – сухую и ослепительную правду. Правду того, что она послужила инструментом навроде столярного, – лишенного чувств, но такого удобного куска железа с резною рукоятью, – который затем, выполнив работу, повесили на стену. Душу затопила горечь; Изабелла ощущала на губах вкус бесчестья. Мгновение она готова была обернуться и высказать нечто такое, что рассекло бы воздух плетью. Однако она закрыла глаза, и жуткое видение прошло. Осталась только умнейшая в мире женщина, стоявшая чуть в стороне, растерянная, как если бы была глупейшей. И мстить ей можно было лишь одним молчанием; к такому мадам Мерль была непривычна. Недолгая, тишина, наверное, казалась этой даме вечностью, и наконец она присела, да еще так, что выдала свое смятение. Изабелла медленно обратила на нее взгляд: бледная, мадам Мерль взирала на нее в ответ, но что бы ни видела в лице бывшей компаньонки, она этого более не опасалась. Изабелла не стала бы бросать ей обвинения, упреки; возможно, потому, что защититься у мадам Мерль не вышло бы.

– Я пришла попрощаться с Пэнси, – сказала наконец наша молодая женщина. – Сегодня вечером я отбываю в Англию.

– Вечером! В Англию! – повторила мадам Мерль, не вставая и глядя на нее снизу вверх.

– Я направляюсь в Гарденкорт. Ральф Тушетт умирает.

– Ах, какая утрата. – Мадам Мерль оправилась, видя возможность выказать сочувствие. – Едете одна?

– Да, без мужа.

Мадам Мерль издала невнятный возглас, как бы соглашаясь с тем, что все это очень печально.

– Я никогда не нравилась мистеру Тушетту, но мне жаль, что он умирает. Вы увидитесь с его маменькой?

– Да, она вернулась из Америки.

– Она была очень добра ко мне, но потом переменилась. Прочие тоже, – сказала мадам Мерль, выдержав благородную, напыщенную паузу, затем прибавила: – Вы вновь увидите старый добрый Гарденкорт!

– Мне будет не до радости, – срезала Изабелла.

– Само собой, ведь у вас траур. Но в целом, из всех домов, что я знаю, а знаю я их много, жить в этом мне хотелось бы больше всего. Отправить его обитателям послание не осмеливаюсь, – прибавила мадам Мерль, – но прошу вас передать привет.

Изабелла отвернулась.

– Лучше мне пойти к Пэнси. Времени мало.

И пока она озиралась в поисках выхода, дверь открылась. Вошла одна из дам этого дома; скромно улыбаясь, она потирала укрытые длинными свободными рукавами пухлые белые руки. Изабелла узнала мадам Катрин, с которой уже была знакома, и попросила дозволения немедленно увидеться с мисс Осмонд. Вид у мадам Катрин сделался вдвое строже, однако она ответила с очень теплой улыбкой:

– Ей пойдет на пользу повидаться с вами. Я сама вас к ней провожу. – Затем она обратила благодушный и настороженный взгляд на мадам Мерль.

– Позволите ненадолго задержаться? – спросила эта дама. – Мне здесь хорошо.

– Вы всегда можете остаться, если хотите! – Сказав сие, добрая сестра понимающе рассмеялась.

Она вывела Изабеллу из комнаты, проводила несколькими коридорами и вверх по длинной лестнице. Крепкие голые стены дышали светом и чистотой – как и в любом ином узилище, отметила про себя Изабелла. Мадам Катрин осторожно приоткрыла дверь в комнату Пэнси и впустила гостью; затем встала в стороне, сцепив ладони, тогда как другие две особы обнялись.

– Она рада вас видеть, – повторила матушка, – это пойдет ей на пользу. – Она аккуратно подвинула Изабелле лучшее кресло. Сама присаживаться не тропилась; казалось, она готова удалиться. – Как вам дорогое дитя? – спросила она у Изабеллы, задержавшись еще ненадолго.

– Что-то она бледная, – ответила Изабелла.

– Это от радости. Она очень счастлива вас видеть. Elle eclaire la maison [72], – произнесла добрая сестра.

Как и сказала мадам Мерль, на Пэнси было черное платьице; возможно, из-за него она и выглядела бледной.

– Со мной хорошо обращаются, все предусмотрели! – воскликнула девочка со всем своим привычным стремленьем угодить.

– Мы постоянно о вас думаем, вы наша любимая подопечная, – заметила мадам Катрин тоном человека, для которого добросердечие вошло в привычку и чье понимание долга состояло в оказании любой заботы. Ее слова, однако, легли на сердце Изабеллы свинцовым грузом; они как будто символизировали отказ от личности, главенство церкви.

Когда мадам Катрин оставила их наедине, Пэнси опустилась перед мачехой, положив голову ей на колени. Так она и простояла некоторое время, пока Изабелла нежно гладила ее по голове. Затем поднялась, отводя взгляд и озираясь по сторонам.

– Не находите, что обустройство хорошее? У меня тут все то же, что и дома.

– Очень мило, у тебя удобная комната. – Изабелла толком не знала, что сказать. С одной стороны, нельзя было позволить Пэнси думать, будто она приехала из жалости; с другой, было бы бездарной насмешкой делать вид, будто она здесь, чтобы порадоваться за падчерицу. Посему она просто, через какое-то время прибавила: – Я пришла попрощаться. Уезжаю в Англию.

Бледное лицо Пэнси покраснело.

– В Англию! И не вернетесь?

– Я не знаю, когда вернусь.

– Ах, как жаль, – слабым голосом произнесла Пэнси. Она словно бы признавала, что у нее нет права критиковать Изабеллу, но в то же время не могла не выразить обиду.

– Мой кузен, мистер Тушетт, очень болен и наверняка при смерти. Я хочу повидать его, – объяснила Изабелла.

– Ах да, вы говорили, что он умирает. Разумеется, вы должны ехать. Папенька с вами?

– Нет, я отправлюсь в одиночестве.

Какое-то время девочка молчала. Изабелле частенько становилось любопытно, как падчерица видит их с мужем отношения, однако та ни разу – ни взглядом, ни полунамеком, – не давала знать, что замечает в них отсутствие тепла. У Пэнси, наверняка, имелись собственные соображения, и она вполне могла прийти к выводу, что есть на свете семьи, в которых супруги куда ближе друг другу, нежели ее папенька и мачеха. Впрочем, она и в мыслях не давала себе спуску и осудить свою заботливую мачеху решилась бы не скорее, чем величественного отца. Ее верное сердечко сжималось столь же верно, как если бы она увидела, что святые с портретов в монастырской часовне вдруг переглянулись бы с укоризной и покачали головами. Другое дело, что как не обмолвилась бы она и словом никому о последнем случае, ужасном феномене, так и старалась она не занимать мысли секретами жизней крупнее ее собственной.

– Вы будете так далеко, – сказала она.

– Да, очень далеко, но это не играет роли, – пояснила Изабелла. – Пока ты здесь, вместе нам все равно не быть.

– Да, но здесь меня можно навещать. Хотя вы приезжаете не больно-то и часто.

– Я не приезжала, потому что твой папенька запретил. Сегодня я ничего не привезла. Мне нечем тебя развлечь.

– Меня не надо развлекать. Папенька не этого желает.

– Тогда нет разницы, в Риме я или в Англии.

– Вы несчастны, миссис Осмонд, – сказала Пэнси.

– Не очень, хотя это неважно.

– Именно это я говорю сама себе: какая разница! Однако мне бы хотелось выйти отсюда.

– Я сама этого хочу.

– Не оставляйте меня здесь, – тихо продолжала Пэнси.

С минуту Изабелла ничего не говорила; сердце ее колотилось быстро-быстро.

– Ты уйдешь со мной сейчас? – спросила она.

Пэнси взглянула на нее с мольбой в глазах.

– Папенька просил меня забрать?

– Нет, это мое личное предложение.

– Тогда, я думаю, мне лучше остаться. Папенька не передавал посланий?

– Вряд ли он предвидел мой визит сюда.

– Он думает, что я пока не готова, – сказала Пэнси. – Однако с меня довольно. Женщины здесь очень добры; ко мне наведываются маленькие девочки, и есть среди них совсем малютки, очаровательные детки; еще эта комната… Сами же видите, все просто чудесно, но я уже готова, правда. Папенька хочет, чтобы я немного поразмыслила, а я уже и так надумалась.

– И к чему пришла?

– К тому, что нельзя разочаровывать папеньку.

– Это ты знала и прежде.

– Да, но теперь усвоила урок накрепко. Сделаю все, все, что угодно, – сказала Пэнси, а потом, когда она услышала собственные слова, лицо ее залила яркая, чистая малиновая краска. Изабелла все поняла, увидела, что маленькой девочки больше нет, что она побеждена. Повезло мистеру Эдварду Розье сберечь эмали!

Глядя в глаза девочке, Изабелла прочла в них мольбу – о снисхождении, о мягкости. Тогда она накрыла ладони Пэнси своей, как бы давая падчерице знать, что не стала думать о ней хуже, ибо столь быстрое падение защиты, сопротивления девочки, как тихо и спокойно отметила про себя Изабелла, лишь доказал, как она права. Пэнси не осмеливалась судить других, но судила себя. Она видела, как все обстоит на деле, но не имела призвания к борьбе с интригами. В печальном же уединении она исполнилась чего-то такого, что склонилась перед властью, опустив свою милую головку и прося лишь об одном, о милости. Да, как все же повезло Эдварду Розье сберечь хоть какие-то цацки!

Изабелла встала, подгоняемая спешкой. Время заканчивалось.

– Что ж, тогда прощай. Вечером я покидаю Рим.

Пэнси вцепилась в подол ее платья. Ее детское личико внезапно изменилось.

– У вас странный вид, вы меня пугаете.

– О, меня тебе бояться не стоит, – заверила ее Изабелла.

– Я боюсь того, что вы не вернетесь.

– Может, и точно не вернусь. Не берусь говорить.

– Ах, миссис Осмонд, не бросайте же меня!

Было видно, что она обо все догадывается.

– Мое дорогое дитя, что мне для тебя сделать? – спросила тогда Изабелла.

– Я не знаю… но я счастливее, когда думаю о вас.

– Обо мне ты можешь думать сколько угодно.

– Не тогда, когда вы столь далеко. Я боюсь, – призналась Пэнси.

– Чего?

– Папеньку… немного. И мадам Мерль. Она только что навещала меня.

– Нельзя такого говорить, – попеняла Изабелла.

– О, я сделаю все, как они хотят. Просто пока вы тут, это дастся мне легче.

Изабелла задумалась.

– Я тебя не покину, – сказала наконец она. – Прощай, дитя мое.

Какое-то время они стояли молча, обнявшись, точно сестры. Затем Пэнси проводила мачеху по коридору к лестнице.

– Здесь была мадам Мерль, – повторила она, а потом, когда Изабелла ничего не ответила, вдруг прибавила: – Мне не нравится мадам Мерль!

Изабелла остановилась в нерешительности.

– Никогда так не говори, не раскрывай, что она тебе не нравится.

Пэнси взглянула на нее в недоумении, однако растерянность для девочки никогда не была простительной причиной непослушания.

– Больше не стану, – с изысканной кротостью пообещала Пэнси. У начала лестницы им пришлось расстаться, словно бы ступени служили частью нестрогой, но четкой дисциплины, в которой жила Пэнси и которая запрещала ей спускаться. Изабелла же сошла вниз и у подножья обернулась. Пэнси так и стояла наверху. – Вы вернетесь? – спросила она голосом, который Изабелла потом еще будет вспоминать.

– Да, я вернусь.

Внизу Изабеллу встречала мадам Катрин. Она проводила миссис Осмонд до двери приемной, у которой две женщины остановились и поговорили.

– Я не стану выходить, – сказала добрая сестра. – Вас ждет мадам Мерль.

Услышав предупреждение, Изабелла подобралась. Она уже хотела было поинтересоваться, нет ли здесь иного выхода, но, по скорому размышлению, уверилась, что не стоит выдавать достойной монахине своего желания избежать другой посетительницы Пэнси. Спутница бережно ухватила ее за руку и, коротко взглянув на нее мудрыми доброжелательными глазами, сказала по-французски и почти что бесцеремонно:

– Eh bien, chere Madame, qu’en pensez-vous ?[73]

– О моей падчерице? О, это долгая история.

– Нам кажется, что хватит, – четко заметила мадам Катрин, открывая дверь в приемную.

Мадам Мерль так и сидела на прежнем месте, где Изабелла ее оставила, словно настолько увлеклась мыслью, что не пошевелила и пальцем. Теперь же она поднялась, и стало видно, что размышляла она не просто так. Она вновь обрела равновесие, владела собственными силами, манерами.

– Решила подождать вас, – учтиво сказала мадам Мерль. – Но не затем, чтобы поговорить о Пэнси.

О чем же тогда? – подумала Изабелла, и невзирая на волеизъявление мадам Мерль, чуть погодя ответила:

– Мадам Катрин считает, что уже довольно.

– Да, мне тоже так показалось. Я бы хотела задать еще вопрос о бедном мистере Тушетте, – прибавила мадам Мерль. – У вас есть основания полагать, что он правда готовится отдать Богу душу?

– Я все сама узнала из телеграммы; к несчастью, она лишь подтверждает эту возможность.

– У меня еще один необычный вопрос, – сказала мадам Мерль. – Вы очень любите своего кузена? – Она изобразила улыбку столь же странную, как и ее вопрос.

– Да, я очень его люблю. Но я вас не понимаю.

Помедлив немного, мадам Мерль сказала:

– Это довольно трудно объяснить. Мне в голову пришла мысль, которая, возможно, не приходила в голову вам, и я захотела поделиться. Кузен однажды оказал вам крупную услугу. Вы об этом не догадывались?

– Он оказывал мне множество услуг.

– Да, но одна из них крупнее прочих: он сделал вас богатой женщиной.

– ОН сделал?..

У мадам Мерль был вид победительницы, и она продолжила развивать успех:

– Он поделился с вами избытком роскоши, достаточным, чтобы сделать из вас великолепную партию. По сути, это его вам следует благодарить. – Она остановилась, заметив нечто во взгляде Изабеллы.

– Я вас не понимаю. Деньги мне оставил дядюшка.

– Да, деньги были дядюшкины, но идея принадлежала кузену. Это он подвел отца к решению обогатить вас. Ах, дорогая, что за сумма!

Изабелла застыла, пристально глядя на мадам Мерль. Сегодня жизнь преподносила одно ослепительное, как вспышка молнии, открытие за другим.

– Не понимаю, зачем вы говорите мне подобное. Откуда вам что-либо известно?

– Мне известно лишь то, о чем я догадалась. А догадалась я об этом.

Изабелла прошла к двери и, взявшись за щеколду, остановилась. Сказала:

– Полагаю все же, что благодарить следует вас! – Иначе отомстить было никак.

Мадам Мерль потупилась, словно бы с достоинством принимая кару.

– Вы очень несчастливы, я знаю. Однако мое горе сильнее.

– Да, могу представить. Думаю, лучше мне вас больше не видеть.

Мадам Мерль подняла взгляд.

– Я отправляюсь в Америку, – тихо заметила она, и Изабелла вышла.

Глава LIII

Когда Изабелла сошла из вагона парижского почтового на перрон Чаринг-Кросс – прямиком на руки, верней в объятия не кого-нибудь, а Генриетты Стэкпол, – ее охватило даже не удивление, но чувство, что при иных обстоятельствах походило бы на радость. Изабелла телеграфировала подруге из Турина и, хоть не знала наверняка, встретит ли ее Генриетта, чувствовала, что какое-нибудь полезное действие телеграмма да возымеет. Всю дорогу, от самого Рима в голове у Изабеллы стоял туман, мешавший здраво размышлять о будущем. И странствие свое Изабелла проделала, едва ли что-то видя, почти не замечая одетых пышной зеленью весенних пейзажей за окном вагона. Мысленно она перемещалась в иных землях, иными путями, тропами – сумрачными, странными, нехожеными, – где не сменяли друг друга времена года, но царила одна лишь безотрадная зима. Ей было о чем подумать, однако в голове ее теснились не размышленья и не цель. Только сменяли друг друга бессвязные картины, внезапные проблески воспоминаний, чаяний. Прошлое и будущее показывались по собственной воле, дразня обрывочными образами – те приходили и сбегали, послушные некой кошмарной логике. Невероятно, какие вещи она помнила! Теперь, когда она узнала тайну, выяснила нечто, что так ее увлекло и затмением погрузило в тень, жизнь стала казаться похожей на попытку сыграть в вист при слабых картах. Истина сложила все события и совпадения в стройное, громадное и повергающее в ужас архитектурное строение. Разглядывая тысячу его деталей, Изабелла вздрагивала и пугалась до смерти. То, что когда-то мнилось мелочью, ныне отягощало свинцовыми гирями. И все же… то были мелочи, так какой смысл осознавать их? Все выглядело бесполезным. Всякая цель, намеренье утратили важность, как и любое желание, за исключеньем одного – скорей добраться до гостеприимного прибежища. Гарденкорт стал для Изабеллы отправной точкой, и сумрачные его комнаты теперь послужат хотя бы временным пристанищем. В путь она отправлялась в полной силе, а возвращалась слабой. И если прежде поместье было для нее местом отдохновения, то ныне станет укрытием. Изабелла завидовала Ральфу, ибо смерть – идеальный отдых: порвать со всем, все бросить и больше ничего не знать… как заманчиво! Точно прохладная вода в термах знойным днем.

В пути из Рима Изабелла несколько раз и правда становилась все равно как мертвая – когда сидела, забившись в угол, неподвижная, безвольная, понимая лишь, что куда-то едет. Лишенная надежд и сожалений, она сама себе напоминала фигурку на крышке этрусского супружеского саркофага [74]. Жалеть стало больше не о чем – все завершилось. Позади остались эскапада и даже покаяние. Покоя не давал лишь фортель мадам Мерль, вышедший столь… неописуемым. Разум подводил, не позволяя дать ему точное определение. Как бы там ни было, пусть качества, проявленные мадам Мерль, обернутся против нее же, и, несомненно, она еще предастся сожалениям в Америке, куда, по собственным словам, засобиралась. Вот только Изабелла о ней уже почти забыла. Мнилось даже, что с мадам Мерль они уже не встретятся, и впечатление это уносило Изабеллу в будущее, являвшее себя мельком, по чуть-чуть: и через много-много лет Изабелла видела себя в положении женщины, которая сама определяет свою жизнь, пусть эти намеки и противоречили нынешнему состоянию дел. Как соблазнительно было бы убраться далеко, как можно дальше от тоскливой Англии, однако, видимо, в этой радости Изабелле было отказано. В глубине души ее – глубже любой жажды отрешенья, – лежало чувство, будто еще многие годы предстоит выправлять свою жизнь. Временами сия убежденность воодушевляла, придавая сил, доказывая, что однажды Изабелла и правда снова заживет. Впрочем, все могло сложиться и так, что в этой самой жизни ее не ждало ничего, кроме страданий. В конце концов, она еще была молода, и произойти могло всякое.

Сперва Изабелла подумала, что больно уж она хороша и ценна для жизни, состоящей сплошь из страданий, для новых, еще более глубоких ран, но потом решила: мысли сии чересчур глупы, тщеславны. Она ценна? Какую это дает гарантию? Разве мало в анналах истории примеров загубленных ценностей? Прекрасное, напротив, страдает даже чаще. Тогда, возможно, не так уж она и прекрасна? В мыслях мелькнула тень долгого будущего: никуда Изабелла от жизни не сбежит, протянет до самого конца, – и нынешнее время окутало ее; вновь опустился серый саван безразличия.

Генриетта расцеловала ее так же, как и всегда, – скрытно, опасаясь чужих глаз, – а после Изабелла принялась озираться в толпе, ища служанку. Она не спрашивала ни о чем, хотела дождаться девушки. Потом ей вдруг подумалось, что тут без помощи не обойтись; Генриетта пришла как нельзя кстати, прибытие в Лондон внушало ужас: сумрачный от дыма, высокий свод вокзального купола, странный мертвенно-бледный свет, плотная и темная, напирающая толпа – они наполнили душу тревогой и страхом, заставив ухватить подругу за руки. Когда-то все это нравилось Изабелле, казалось элементами масштабного спектакля, в котором было нечто этакое, что трогало ее. Она помнила, как пять лет назад покидала Юстон в зимнем сумраке, по запруженным людьми улицам. Сегодня она этого сделать не могла, и тот поступок казался ей поступком другого человека.

– Прямо не верится, что ты приехала, – сказала Генриетта, глядя на Изабеллу так, словно та испытывала ровно противоположные чувства. – Если бы ты не… если бы не… Я и не знаю даже, – заметила мисс Стэкпол, будто бы вновь готовясь высказать неодобрение.

Изабелла снова огляделась, но так и не заметила служанку. Однако взгляд ее задержался на другом человеке, которого она вроде как видела прежде; она не сразу узнала добродушное лицо мистера Бантлинга. Тот стоял чуть в стороне, и даже многочисленная толпа была не в силах заставить его уступить хотя бы дюйм занятой земли. Он, впрочем, скромно держался поодаль, пока две дамы обнимались.

– Вон там мистер Бантлинг, – сказала Изабелла тихо, как бы невзначай, уже почти не надеясь отыскать служанку.

– О да, он всюду меня сопровождает. Идите же сюда, мистер Бантлинг! – позвала Генриетта. Тогда-то галантный холостяк с улыбкой направился в их сторону. Улыбка, впрочем, его была сдержанной, в силу веса обстоятельств. – Ну разве не мило, что она приехала? – спросила Генриетта. – Мистер Бантлинг все знает, – добавила она, – у нас состоялся тот еще спор. Он говорил, что ты не приедешь, а я твердила обратное.

– Разве вы не во всем согласны? – улыбнулась в ответ Изабелла (теперь это было ей под силу). В тот же миг в прямом взгляде мистера Бантлинга она уловила обещание добрых известий. Этим самым взглядом он как бы напоминал, что он – старый друг ее кузена, что все понимает и что все хорошо. Изабелла подала Бантлингу руку, и в голову пришло нелепое сравнение: рыцарь без страха и упрека.

– О, я с ней во всем согласен, – сказал мистер Бантлинг. – Это она со мной не соглашается, знаете ли.

– Я не говорила, что служанка – лишний груз? – спросила Генриетта. – Твоя девица наверняка осталась в Кале.

– Мне все равно, – ответила Изабелла, глядя на мистера Бантлинга, которого никогда еще не находила таким интересным.

– Побудьте с Изабеллой, а я схожу проверю, – велела ему Генриетта, оставляя их вдвоем.

Изабелла с Бантлингом немного постояли в молчании, а после он поинтересовался, как она переправилась через канал.

– Замечательно. Хотя нет, пожалуй, переправа выдалась суровой, – ответила Изабелла, чем явно удивила собеседника. Затем прибавила: – Я знаю, вы были в Гарденкорте.

– И откуда же?

– Не могу сказать, просто вы похожи на того, кто побывал там.

– По-вашему, я выгляжу сильно опечаленным? Там ужасно грустно, знаете ли.

– Вряд ли ужасная печаль вам пристала. Скорее ужасная любезность, – совершенно непринужденно заметила Изабелла, решив, что больше не стоит испытывать демонстративного смущения.

Зато несчастный мистер Бантлинг по-прежнему не мог подняться над приличием. Он сильно покраснел и рассмеялся, заверил Изабеллу, что частенько и сильно хандрит, а когда хандрит, то бывает весьма хмур.

– Можете спросить у мисс Стэкпол, знаете ли. А в Гарденкорте я был два дня назад.

– Видели моего кузена?

– Совсем недолго. Однако он принимал посетителей. Вчера у него был Уорбертон. Ральф чувствовал себя как обычно, он разве что не встает с постели, выглядит совершенно обессиленным и почти не говорит, – продолжил мистер Бантлинг. – При этом он ужасно мил и забавен. И как обычно умен. Скверное дело.

Даже гвалт на людной станции не помешал ему живописать состояние Ральфа Тушетта.

– Вы виделись в конце дня?

– Да, накануне вечером. Нарочно подгадал со временем. Знал, что вы захотите справиться о делах Тушетта.

– Я вам премного обязана. Можно мне поехать к нему сегодня вечером?

– Ах, вряд ли она вас пустит, – сказал мистер Бантлинг. – Она хочет, чтобы вы остановились у нее. Я велел слуге Тушетта телеграфировать мне сегодня, и час назад нашел телеграмму у себя в клубе. «Все тихо и спокойно», вот что в ней говорилось, а время было указано два часа. Так что, как видите, можно обождать до завтра. Вы, должно быть, чудовищно устали.

– Да, я чудовищно устала, и вновь благодарна вам.

– О, – отмахнулся мистер Бантлинг, – мы не сомневались в том, что вы захотите знать последние новости. – Изабелла смутно отметила про себя: хоть в чем-то Генриетта согласилась с ним. Тем временем мисс Стэкпол вернулась и привела служанку, которую застала как раз в тот момент, когда та доказывала свою полезность: сметливая девушка не потерялась в толпе, но занялась багажом хозяйки, поэтому последнее теперь было готово покинуть вокзал. – Скажу тебе так: и думать не смей о том, чтобы сегодня ехать за город, – велела подруге Генриетта. – И неважно, идет туда поезд или нет. Отправишься прямиком на Уимпол-стрит. В Лондоне и уголка не снять, но я для тебя один таки застолбила. Не римский дворец, хоть переночевать и сойдет.

– Я сделаю все, как скажешь, – уступила Изабелла.

– Скажу, что ты едешь и ответишь на вопрос-другой.

– И ни слова про ужин, не так ли, миссис Осмонд? – шутливо заметил мистер Бантлинг.

Генриетта бросила на него пристальный испытующий взгляд.

– Смотрю, вы торопитесь разжиться собственным! Ждите завтра в десять утра на вокзале Паддингтон.

– Не надо приходить ради меня одной, мистер Бантлинг, – попыталась отговорить товарища Изабелла.

– Он придет ради меня, – заявила Генриетта, провожая подругу к наемному экипажу. И позднее, в просторном сумрачном салоне на Уимпол-стрит – справедливости ради, отмечу, что ужин ждал и был приличен, – она наконец задала те самые вопросы, которые упомянула еще на вокзале. – Муж устроил тебе сцену по поводу поездки? – таков был первый из них.

– Нет, не сказала бы.

– Так он не возражал?

– О, еще как возражал. Просто не было того, что ты называешь сценой.

– Что же тогда было?

– Очень тихий разговор.

Некоторое время Генриетта присматривалась к гостье.

– И наверняка сродни адской пытке, – заметила она потом. Изабелла не стала отрицать того, что разговор походил на адскую пытку. Лишь ограничилась прямыми ответами на вопросы Генриетты, благо те были вполне однозначны. Ничего нового она не сообщила. – Что ж, – сказала наконец мисс Стэкпол, – у меня всего одно критическое замечание: надо ли было обещать маленькой мисс Осмонд вернуться?

– Я уже сама не понимаю, – ответила Изабелла. – Хотя тогда все было ясно.

– Раз уж ты забыла причину, то, видимо, и не вернешься.

Изабелла выждала немного.

– А может быть, найду другую.

– Точно не достойную.

– За отсутствием достойной причины сойдет само обещание вернуться, – предположила Изабелла.

– Да, и потому оно мне не по нраву.

– Давай сейчас не будем об этом. Пока у меня есть немного времени. Отъезд дался нелегко, так во что выльется возвращение?

– Ну, Осмонд хотя бы не устроит сцену! – с большим значением сказала Генриетта.

– Так ведь устроит, – мрачно ответила Изабелла. – И сцена будет не на раз: она растянется на всю мою оставшуюся жизнь.

Некоторое время обе женщины сидели, размышляя над этим выводом, а после мисс Стэкпол, дабы сменить, по просьбе Изабеллы, тему, внезапно объявила:

– Я побывала у леди Пенсл!

– Ах, так приглашение все же пришло!

– Да, спустя пять лет. На сей раз она соизволила меня принять.

– Неудивительно.

– Намного меньше удивительно, чем, как мне кажется, ты думаешь, – сказала Генриетта, глядя куда-то вдаль. Потом, резко обернувшись, прибавила: – Изабелла Арчер, прошу твоего прощения. За что? За то, что критиковала тебя, а сама зашла еще дальше. Мистер Осмонд хотя бы родился по ту сторону Атлантики!

Изабелла не сразу ухватила смысл ее слов: он был весьма тщательно или, по крайней мере, остроумно замаскирован. В данный момент рассудок Изабеллы не занимала комичность положения, однако созданный подругой образ она встретила коротким смешком. Немедленно оживилась и, слегка – но под стать случаю – перебрав с жаром, выпалила:

– Генриетта Стэкпол, ты что же это, намерена оставить родину?!

– Да, бедная моя Изабелла, так и есть. Не стану даже пытаться отрицать. Прямо говорю: я собираюсь выйти замуж за мистера Бантлинга и осесть тут, в Лондоне.

– Очень странно, – улыбаясь, сказала Изабелла.

– Что ж, да, полагаю, все так. Я пришла к этому мало-помалу. Думаю, знаю, на что иду, не знаю только, как это объяснить.

– Свой брак и не объяснить, – ответила Изабелла. – А твой и не нуждается в объяснениях. Мистер Бантлинг – не загадка.

– Да, он и не сухая шутка, и не вершина американского юмора. У него прекрасная натура, – продолжала Генриетта. – Я изучала его много лет и вижу насквозь. Он понятен мне как стиль хорошего проспекта. Он не большого ума человек, но сам ценит интеллект. С другой стороны, не преувеличивает его значения. Не то что мы в Соединенных Штатах.

– Ах, – сказала Изабелла, – ты и впрямь изменилась! Ни разу ведь прежде не отзывалась дурно о родной стране.

– Я лишь говорю, что мы оба чрезмерно влюблены в силу мозга, а это, в конце концов, не самый банальный недостаток. Но да, я изменилась, для брака женщина должна сильно перемениться.

– Надеюсь, ты будешь очень счастлива. Увидишь наконец, как живут англичане.

Генриетта коротко и выразительно вздохнула.

– Думаю, это ключ к тайне. Мне было невыносимо, что меня боятся. Теперь я в тех же правах, что и все остальные! – добавила она с безыскусным энтузиазмом. Это сработало и отвлекло Изабеллу, однако та не могла не уловить нотки меланхолии в голосе подруги. Наконец-то Генриетта признала и приняла свои человечность и женственность – Генриетта, которую она до этого момента считала ярким, жарким пламенем, бестелесным голосом. Досадно было узнать, что и у нее есть чувства, что и она подвержена страстям и что ее близость с мистером Бантлингом не так уж и самобытна. В ее союзе с ним не хватало оригинальности; напротив, присутствовала некоторая глупость; и на мгновение серость мира вдруг показалась Изабелле глубже. Чуть позднее она, правда, подумала: ладно хоть сам мистер Бантлинг оригинален. Вот только она не понимала, как это Генриетта может забыть отчизну. Она сама не так крепко за нее держалась, но и Америка всегда была не столько ее страной, сколько страной Генриетты. А покамест Изабелла спросила, понравилось ли Генриетте гостить у леди Пенсл.

– О да, – отозвалась подруга. – Она не знала, что обо мне думать.

– И это тебе так сильно понравилось?

– Очень-очень, ведь ей надо быть самой просвещенной. Она думает, будто знает все, но не может раскусить женщину моего, нового типа. Ей было бы намного проще, будь я лишь чуть лучше или чуть хуже. Она так растеряна, верит, будто мой долг – пойти и сотворить что-нибудь аморальное. Вот и мой брак с ее братом для нее аморален. Ей никогда и нипочем не понять моего склада!

– Значит, она не так умна, как ее брат, – сказала Изабелла. – Вот он, похоже, тебя понял.

– О нет, не понял! – решительно возразила мисс Стэкпол. – Я правда верю, что он именно потому и хочет на мне жениться, лишь бы раскрыть тайну и измерить ее пропорции. Это у него навязчивая идея, этакое увлеченье.

– Как хорошо, что ты умеешь посмеяться над этим.

– Ох, ну, – сдалась Генриетта, – мне тоже нужно кое-что выяснить! – И Изабелла поняла, что она не отказывается от верности родине, но планирует захват. Генриетта Стэкпол готовилась не на шутку сцепиться с Англией.

Однако назавтра, уже на вокзале Паддингтон, – оказавшись там в десять утра, в компании мисс Стэкпол и мистера Бантлинга, – Изабелла также поняла, что этот джентльмен воспринимает свое замешательство легко. Ежели он не выяснил всего, то хотя бы узнал главное: мисс Стэкпол инициативы хватит на двоих. Было очевидно, что, выбирая будущую супругу, он старательно избегал в суженой недостатка сего качества.

– Генриетта мне все сказала, и я очень рада, – сообщила Изабелла, подавая ему руку.

– Смею заметить, что вы считаете это ужасно странным, – ответил мистер Бантлинг, опершись на аккуратно сложенный зонтик.

– Да, я считаю это ужасно странным.

– Мне это кажется еще более ужасно странным. Однако мне всегда нравилось идти своим путем, – невозмутимо заявил мистер Бантлинг.

Глава LIV

Прибытие Изабеллы в Гарденкорт по второму скорбному случаю вышло даже незаметнее первого. Ральф Тушетт держал в доме небольшой штат прислуги, и для новых людей миссис Осмонд была незнакома; посему ее не проводили прямиком в комнату, но холодно оставили в гостиной ждать, пока о ней доложат наверх ее тетке. Ждала Изабелла долго; миссис Тушетт как будто не торопилась спускаться. Наконец молодая женщина утратила терпение; она нервничала и боялась – боялась так, словно предметы, ее окружавшие, ожили и следили за ее тревогой, строя гротескные гримасы.

День выдался темный и холодный; в углах просторных, обшитых бурыми панелями комнат застыл глубокий мрак. В доме царила знакомая глухая тишина: такая же окутала поместье на несколько дней перед смертью дядюшки. Изабелла покинула гостиную и отправилась бродить по дому: заглянула в библиотеку, прошла в галерею с картинами; в глубокой тишине ее шаги отдавались эхом. За годы Гарденкорт не изменился, и казалось, будто Изабелла его не покидала. Она завидовала постоянству ценных «предметов», которые не изменились и на волосок, лишь прибавляя в ценности, тогда как их владельцы теряли дюйм за дюймом счастье, молодость и красоту. До Изабеллы дошло, что она бродит по дому, совсем как тетка в тот роковой день, в Олбани. С тех пор она заметно изменилась – и то было лишь начало. Она внезапно поняла, что не явись к ней тетя Лидия со своим известием и не застань ее одну, все могло сложиться иначе. Иначе пошла бы ее жизнь, и сама она могла бы познать большее счастье. Изабелла остановилась перед небольшой картиной – очаровательным и ценным Бонингтоном [75], – и надолго задержала на ней взгляд. Однако полотна словно не видела; гадала: вышла бы она за Каспара Гудвуда, не приди к ней тетка?

Миссис Тушетт наконец явилась, как раз когда Изабелла вернулась в большую безлюдную гостиную. Выглядела тетка сильно постаревшей, зато глаза ее были по-прежнему ясны, а голова все так же гордо вскинута; губы походили на сомкнутые створки хранилища потаенных смыслов. На тетке было простое серое платье, и Изабелла задумалась, как задумалась и в первый раз, кого ее примечательная родственница напоминает больше: королеву-регента или тюремную матрону. Не разжимая губ, тетка поцеловала Изабеллу в покрасневшие щеки.

– Я задержалась, потому что приглядывала за Ральфом, – объяснила миссис Тушетт. – Сиделка отправилась обедать, и я ее подменила. Вообще, при Ральфе есть человек, но проку от него никакого: только и таращится в окно – как будто там что видно! Не хотела отходить от Ральфа. Он задремал, и я боялась потревожить его. Ждала, пока вернется сиделка. Впрочем, ты ведь здесь как дома.

– Как выяснилось, да. Я тут побродила, – ответила Изабелла, а потом поинтересовалась, долго ли поспал Ральф.

– Он лежит, закрыв глаза, без движения. Хотя вряд ли все время спит.

– Он примет меня? Сможет поговорить?

Сказать заранее миссис Тушетт не решилась. Ограничилась самой оптимистичной, на ее взгляд, фразой: «Можешь попытаться заглянуть к нему», а после предложила проводить Изабеллу в ее комнату.

– Я думала, тебя туда отвели. Дом, правда, не мой, а Ральфа, не знаю, как тут заведено. Багаж, впрочем, наверняка забрали, вряд ли ты прихватила много вещей. Впрочем, какое мое дело? Думаю, тебе отвели ту же комнату, что и в прошлый раз. Ральф, как узнал, что ты едешь, велел выделить именно ее.

– Он что-нибудь еще говорил?

– Ах, дорогая моя, он больше не щебечет, как прежде! – горестно воскликнула миссис Тушетт, поднимаясь по лестнице вперед племянницы.

Комната правда была та же, но в ней, похоже, как подсказала интуиция, с прошлого визита Изабеллы никто так и не спал. Багаж, и впрямь не объемный, дожидался там; миссис Тушетт немного посидела, глядя на него.

– Надежды нет? – спросила, встав перед ней, наша молодая женщина.

– Никакой. Ее и не было никогда. Жизнь ему выпала неудачная.

– Да, зато она была прекрасной. – Изабелла сама не заметила, как стала противоречить тетке: сухость родственницы ее раздражала.

– Не знаю, что ты имеешь в виду, но какая красота без здравия? Странное, однако, у тебя платье для дороги.

Изабелла оглядела собственный наряд.

– Я собралась и покинула Рим за час. Схватила первое, что попалось под руку.

– Твои сестры в Америке хотели знать, что ты носишь. Как будто ничего важнее нет. Я не смогла ответить, но они, похоже, сами догадались: ты не носишь ничего скромнее черной парчи.

– Для них я прекраснее, чем есть. Боюсь сказать им правду, – ответила Изабелла. – Лили писала, что вы с ней ужинали.

– Она приглашала меня четырежды, и я пришла лишь раз. Хотя после второго она могла бы и угомониться. Ужин удался на славу; дорогой, наверное, был. У ее мужа прескверные манеры. Осталась ли я довольна поездкой в Америку? С какой стати? Я не удовольствия ради ездила.

Темы были занимательные, однако миссис Тушетт покинула племянницу, с которой должна была встретиться вновь через полчаса за полуденной трапезой. Две дамы сократившимся своим числом сели друг напротив друга в меланхоличной гостиной. Здесь, спустя непродолжительное время, Изабелла обнаружила, что тетка ведет себя не так сухо, как показалось сперва, и вновь испытала старую жалость к невыразительности бедной женщины, к неумению испытывать сожаление, разочарование. Сегодня она, бесспорно, почла бы за благословение способность ощутить поражение, осознать ошибку, и даже стыд, а может быть, и то и то. Изабелла задалась вопросом: а вдруг рассудок тетки и вовсе лишен сих украшений, и она втайне пытается обрести их, ухватить хоть послевкусие жизни, объедки с пира – крохи боли или остывшее сожаление. С другой стороны, а вдруг она боялась того, что сожаление, ежели его познать, уведет слишком далеко? Притом же видно было, как на тетку снисходит смутное осознание ошибки, и она уже видит себя в будущем старухой без воспоминаний. Выражение ее маленького заостренного лица было трагичным. Она сказала племяннице, что Ральф пока лежит, не шевельнувшись, но, возможно, сумеет повидаться с ней перед ужином. А потом, почти сразу же прибавила: к нему-де днем ранее приходил лорд Уорбертон. Сие известие чуть напугало Изабеллу, намекнув, что данный персонаж где-то поблизости и случай может свести их вместе. Притом случай не счастливый: не за тем ехала Изабелла в Англию, чтобы вновь противоборствовать лорду Уорбертону. Тем не менее сейчас она отметила, как любезен был лорд к Ральфу, доказывая это в Риме.

– Правда, у него сейчас забот прибавилось, – поведала миссис Тушетт и замолчала, буравя племянницу взглядом.

Изабелла сразу же догадалась, что имеет в виду тетка, однако, отвечая, догадку свою скрыла. Сердце забилось чаще, и ей нужно было время успокоиться.

– Ах да, палата лордов и прочее…

– Он не о пэрах думает, он думает о дамах. Вернее, об одной: его светлость сказал Ральфу, что помолвлен.

– Ах, он женится! – негромко воскликнула Изабелла.

– Ежели только не разорвет помолвку. Похоже, он решил, что Ральф захочет знать. Бедняга Ральф не сможет присутствовать на венчании, а ведь оно, мне кажется, уже очень скоро.

– Ах, и кто же юная избранница?

– Какая-то аристократка, не то леди Флора, не то леди Фелиция…

– Я очень рада, – сказала Изабелла. – Должно быть, все решилось внезапно.

– Вполне внезапно: его светлость ухаживал три недели. О помолвке стало известно совсем недавно.

– Очень рада, – повторила Изабелла с бо́льшим ударением. Она знала, что тетка наблюдает за ней, пытаясь высмотреть признаки обиды, и желание не дать собеседнице увидеть что-либо такое позволило говорить живо и благодушно, если не сказать с облегчением. Миссис Тушетт, естественно, следовала традиции, согласно которой дамы, даже замужние, воспринимают брак бывших ухажеров как личное оскорбление. Таким образом, главной заботой Изабеллы стало показать, что это, может, и дело обычное, но сейчас она зла не держит. Однако сердце ее тем временем, как я сказал, заколотилось; и ежели она на какое-то время задумалась – забыв пока, что миссис Тушетт наблюдает за ней, – то вовсе не об упущенном поклоннике. Мысленно она унеслась прочь за половину Европы; остановилась, запыхавшись и даже чуть трепеща, в городе Риме. Представила, как сообщает мужу о том, что лорд Уорбертон готовится вести невесту к алтарю. Само собой, ей в голову не приходило, насколько бледной и изможденной, должно быть, выглядит она, напрягши воображение. Но вот наконец она собралась и сказала тетке: – Рано или поздно он должен был это сделать.

Миссис Тушетт помолчала; потом коротко и резко мотнула головой.

– Ах, дорогая, мне тебя не понять! – внезапно воскликнула она.

Дальше женщины обедали молча; у Изабеллы возникло чувство, будто она услышала о смерти лорда Уорбертона. Она знала его лишь как жениха и вот избавилась от притязаний. Для бедной Пэнси он был мертв, тогда как с Пэнси он еще мог бы жить. В гостиной стоял слуга; наконец миссис Тушетт отослала его прочь. Она закончила есть и сидела, сцепив руки на краю стола.

– Мне бы хотелось задать тебе три вопроса, – заметила она, когда слуга вышел.

– Три – это очень много.

– На меньшее я не согласна. Я хорошо обдумала эти вопросы, они уместны.

– Этого-то я и боюсь. Уместные вопросы – самые страшные, – ответила Изабелла.

Миссис Тушетт отодвинулась от стола; племянница встала и целенаправленно подошла к одной из оконных ниш, чувствуя на себе теткин взгляд.

– Ты хоть раз пожалела, что не вышла за лорда Уорбертона? – спросила миссис Тушетт.

Изабелла медленно, но не отягощенно покачала головой.

– Нет, дорогая тетя.

– Хорошо. Должна сказать, что склонна верить твоим словам.

– Ваша вера мне – невероятное искушение, – заявила она, по-прежнему улыбаясь.

– Искушение солгать? Не советую, ибо когда меня неверно информируют, я становлюсь опасна, как отравленная крыса. Я не собираюсь торжествовать над тобой.

– Это супруг не может со мной ужиться, – сказала Изабелла.

– А я бы могла его заранее предупредить. Говорю же, это не торжество над ТОБОЙ, – добавила миссис Тушетт. – Тебе все еще нравится Серена Мерль? – продолжала она.

– Не так, как когда-то. Но это неважно, ибо она едет в Америку.

– В Америку? Должно быть, совершила нечто дурное.

– Да, очень дурное.

– Могу я спросить, что именно?

– Она воспользовалась моей добротой.

– Ах, – воскликнула миссис Тушетт. – Как и моей! Она так со всеми поступает.

– Теперь воспользуется Америкой, – подытожила Изабелла, снова улыбаясь и радуясь тому, что вопросы закончились.

Увидеть Ральфа удалось не раньше вечера. Весь день он дремал или, по крайней мере, лежал без сознания. У него побывал доктор, любимый Ральфом местный врач, который наблюдал еще дядюшку Изабеллы. Он наведывался раза три или четыре за день, глубоко заинтересованный в сем пациенте. Раньше приходил сэр Мэтью Хоуп, но Ральф устал от сего прославленного мужа и попросил отправить сообщение, мол, я умер и более не нуждаюсь в медицинских услугах. Миссис Тушетт написала сэру Мэтью просто: моему сыну вы не нравитесь. В день приезда Изабеллы Ральф, как я уже упомянул, много часов пролежал ни жив ни мертв, однако к вечеру пришел в себя и заявил, что знает о ее прибытии.

Откуда он узнал, было неясно, поскольку никто о том не сообщил из страха перевозбудить его чувства. Изабелла вошла и присела подле его ложа в приглушенном свете; в комнате лишь в одном углу горела свеча под плафоном. Изабелла отпустила сиделку, сказав, что остаток вечера сама присмотрит за кузеном. Он же, открыв глаза, сразу признал кузину. Бессильно вытянул руку в ее сторону, но вот говорить оказался уже не в состоянии; снова закрыл глаза и продолжил лежать совершенно неподвижно, лишь держа Изабеллу за руку. Она пробыла с ним долго – пока не вернулась сиделка, хоть и тогда Ральф не подал признаков сознания. Вполне могло статься, что он просто выпал из него, ведь на челе его явственно проступала печать смерти. Уже в Риме он был плох, однако сейчас дело стало совсем худо, и измениться его положение могло лишь в одну сторону.

Впрочем, на лице его читалась необыкновенная умиротворенность: неподвижностью черт оно напоминало крышку ящика. Ральф превратился чуть ли не в скелет. Стоило же ему открыть глаза, и Изабелла словно заглянула в бездну. Сиделка вернулась лишь к полуночи, однако часы, проведенные рядом с Ральфом, не показались Изабелле долгими, ведь именно за этим она и приехала.

Ежели она рассчитывала на долгое бдение, то не обманулась, ибо три дня Ральф провел в этаком благодарном молчании. Несколько раз ей мнилось, будто бы он хочет говорить, но голос отказывал ему. Тогда он закрывал глаза, словно в предвкушении чего-то – чего-то, что придет наверняка. Молчание Ральф хранил полное, и ей порой казалось, что ожидание его завершилось. Притом ее не покидало чувство, что кузен покамест не покинул ее. Временами она его оставляла и в какие-то часы бродила по пустому дому, прислушиваясь к голосу, что не принадлежал бедняге Ральфу. Ее постоянно терзал страх: она ждала, что муж напишет ей. Однако ни слова не пришло и от Осмонда. Изабелла лишь получила письмо из Флоренции от графини Джемини.

Вечером третьего дня, однако же, Ральф заговорил.

– Сегодня мне получше, – пробормотал он внезапно в тоскливой тишине ее бдения. – Кажется, я могу поговорить. – Изабелла опустилась на колени у его подушки, взяла за тощую руку и попросила не утруждаться, не изматывать себя. Ральф поневоле сохранял серьезную мину: ему не удавалась игра мускулов, дабы изобразить улыбку, – но все еще не растерял способности изобличать нелепости. – Устал я или не устал, впереди целая вечность для отдыха. Не грех и поднатужиться, коль скоро это самый распоследний раз. Вроде бы ближе к концу люди начинают ощущать себя получше? Я часто слышал о таком и ждал сего. С тех самых пор, как вы приехали, только и думал, когда сей час придет. Раза два или три силился заговорить, из страха, что вам приестся сидеть тут. – Ральф говорил медленно, с болезненными перерывами, надолго беря паузы; его голос словно бы доносился издалека. Замолчав же, кузен просто глядел на Изабеллу большими, немигающими глазами. – Как хорошо, что вы приехали, – продолжил он. – Я ждал этого, презрев сомнения.

– Я сама сомневалась, что приеду, – сказала Изабелла.

– Вы точно ангел у моей кровати. А знаете, что поговаривают об ангеле смерти? Он, мол, прекраснейший из всего сонма. Вы именно такая, вы словно ждали меня.

– Я не смерти вашей ждала, а… этого. Это не смерть, дорогой Ральф.

– Не для вас, нет. Ничто не делает нас живее, чем лицезрение чужой смерти. Это и есть ощущение жизни – чувство, что мы остаемся. Оно есть даже у меня. Впрочем, теперь от меня нет иного прока, разве что передать это чувство другим. Со мной все кончено. – Тут он замолчал. Изабелла подалась ближе, положив голову на сцепленные поверх его ладони руки. Теперь она его не видела, однако его глухой голос раздавался над самым ее ухом: – Изабелла, – внезапно заговорил он снова. – Жаль, что кончилось все не для вас. – Она ничего не ответила; разразилась всхлипами и осталась сидеть так, зарывшись лицом в их руки. Ральф лежал молча, вслушиваясь в ее плач; наконец он протяжно застонал. – Ах, что вы со мной сотворили!

– Что ВЫ сотворили со мной! – вскричала Изабелла в крайнем возбуждении, которое, впрочем, сглаживалось ее позой. Она растеряла всякий стыд, всякое желание прятать что-либо. Пусть Ральф знает; для душевной боли он уже недосягаем, а признание сблизит их окончательно. – Однажды вы кое-что сделали, сами знаете. О, Ральф, вы были всем! Что я для вас сделала, что могу сделать сегодня? Я бы умерла, лишь бы вы жили. Но я не хочу, чтобы вы жили; лучше сама умру, лишь бы вас не терять. – Голос ее тоже надломился, полный слез и горя.

– Вы не потеряете меня. Сохраните меня в сердце, и я буду ближе, чем когда-либо. Дорогая Изабелла, жизнь лучше, ибо в жизни есть любовь. Смерть хороша, но в ней любви нет.

– Я вас так и не отблагодарила… так и не сказала… не была той, кем должна была быть! – продолжала Изабелла. Ею овладела страстная потребность плакать и винить себя, отдаться скорби. Все ее беды слились воедино, сплавились в эту нынешнюю боль. – Что вы, наверное, обо мне думали? Хотя откуда мне было знать? Есть те, кто поумней меня, и посему все открылось мне лишь недавно.

– Не обращайте внимания на людей, – посоветовал Ральф. – Сам я рад покинуть их.

Она вскинула голову, подняла сцепленные ладони, словно молилась ему.

– Это правда? Это так? – спросила она.

– То, что вы были глупы? О нет, – сказал Ральф, ощутимо напрягая волю.

– То, что вы сделали меня богатой, что все мое – это ваше?

Ральф отвернулся и некоторое время молчал. Потом наконец ответил:

– Ах, не надо, все обернулось… вот чем. – Он медленно повернулся к ней. – Но когда бы не это… когда бы не это!.. – Он помолчал. – Мне кажется, я вас уничтожил, – простонал кузен.

Изабелла полнилась уверенностью, что он для боли недосягаем и уже почти оставил этот мир, но даже невзирая на сие ощущение, она бы все равно говорила, ибо все утратило смысл. Все, кроме единственного знания, не причинявшего чистые муки, – знания о том, что они видят истину вместе.

– Он женился на мне из-за денег, – сказала Изабелла. Она хотела излить на кузена все и боялась не успеть, ведь он мог умереть раньше.

Ральф, продолжая глядеть на нее недвижными глазами, сомкнул веки. Впрочем, тут же поднял их и ответил:

– Он был горячо влюблен в вас.

– Да, он был влюблен, однако, будь я бедной, не женился бы. Я не виню вас. Как можно! Хочу лишь, чтобы вы поняли. Прежде я пыталась утаить от вас правду, но то время миновало.

– Я давно все понял, – признался Ральф.

– Я догадывалась, и мне это не нравилось. Зато теперь нравится.

– Я не обижен… Я даже счастлив. – В голосе Ральфа правда слышалась невероятная радость. Тогда Изабелла поцеловала его в макушку. – Я все давно понял, – повторил Ральф, – и это было так странно… так грустно. Вы хотели повидать жизнь, и за это пожелание вас наказали, ведь вам не было этого дозволено. Вас перетерли жернова традиций!

– О да, меня наказали, – всхлипнула Изабелла.

Он прислушался к ее плачу, а затем продолжил:

– Как Осмонд воспринял ваш отъезд? Совсем дурно?

– Сделал так, что мне было очень тяжело решиться. Теперь это неважно.

– Так значит, между вами все кончено?

– О нет, вряд ли что-то закончилось.

– Вы вернетесь к нему? – ахнул Ральф.

– Не знаю, не могу сказать. Я останусь тут столько, сколько будет можно. Сейчас думать не хочу. Да и нет нужды. Мне на все плевать, кроме вас, и этого пока достаточно. Пусть ненадолго, но этого хватит. Здесь, стоя на коленях, у вашего смертного одра, я счастлива так, как давно не была. И я хочу, чтобы вы были счастливы, не думали ни о чем печальном, только чувствовали мое присутствие, мою любовь. Какое нам дело до боли? К чему думать о ней в такие часы? Она не самое глубокое чувство, есть и глубже.

Похоже, время от времени говорить Ральфу становилось особенно тяжело; ему требовалось больше времени, чтобы собраться с силами. Поначалу он словно не думал отвечать на ее последние слова, но прошло много времени, и он просто пробормотал:

– Вы должны остаться здесь.

– Я бы хотела остаться, столько, сколько покажется верным.

– Покажется верным? – повторил за ней кузен. – Да, много же вы думаете о верном.

– Кто-то должен. Вы очень устали, – сказала Изабелла.

– Очень. Вы говорили, что боль – не самое глубокое чувство. Да… так, но все же глубины ему не занимать. Когда б я мог остаться…

– Для меня вы навсегда останетесь здесь, – мягко перебила Изабелла, что далось ей без труда.

Однако Ральф через некоторое время продолжил:

– …Но в конце концов она уходит. Уже проходит. Зато любовь остается. Не знаю, за что нам столько мук. Возможно, я это выясню, но вы еще молоды, и в жизни много чего есть.

– Я чувствую себя очень старой, – возразила Изабелла.

– Снова помолодеете. Я вижу это. Я не верю… не верю… – Он снова остановился, выдохшись.

Изабелла попросила его пока не говорить.

– Нам не нужны слова, чтобы понять друг друга, – сказала она.

– …Я не верю, что столь крупная ошибка, как ваша, может принести большие страдания.

– О, Ральф, сейчас я очень счастлива, – вскричала сквозь слезы Изабелла.

– И помните, – продолжил он, – что пусть вас ненавидели, я любил вас с той же силой. Да… даже… обожал, Изабелла! – томительно и едва слышно выдохнул он.

– О брат мой! – вскричала Изабелла, падая рядом с ним без сил.

Глава LV

Он рассказывал ей, еще в первый вечер в Гарденкорте, что если она поживет и настрадается вдосталь, то может однажды повстречать призрака, которым, как и положено, не обделен сей старый дом. Видимо, необходимое условие она выполнила, ибо на следующее утро в холодном бледном рассвете поняла, что у ее кровати стоит дух. Накануне она легла, не раздеваясь, убежденная, что ночи Ральф не переживет. Спать и не думала, ждала, ведь подобное ожидание требовало бдения. Однако Изабелла все же сомкнула веки, уверенная: коли ночью к ней постучаться, она услышит. Стука не последовало, но едва забрезжил жидкий серый свет, как она резко села на кровати, словно бы услышала призыв. На миг ей показалось, что это Ральф стоит тут, перед с ней – неясная фигура, парящая в полутемной комнате. Она присмотрелась, увидела белое лицо и добрые глаза, а после осознала, что рядом никого.

Она не устрашилась, только испытала уверенность. Покинула комнату и с неослабевающей убежденностью прошла темными коридорами, спустилась по дубовым ступеням лестницы, лоснившимся в неверном свете из окон гостиной. У двери в комнату Ральфа остановилась и прислушалась, но не услышала ничего, лишь, как ей показалось, тишину внутри. Осторожно, словно приподнимая вуаль с лица почившего, толкнула дверь и увидела миссис Тушетт – та неподвижно и прямо сидела у постели сына, держа его за руку. По другую сторону одра доктор со знанием дела ощупывал запястье Ральфа. В изножье стояло две сиделки.

Миссис Тушетт не обернулась, а вот доктор поднял голову и сурово взглянул на Изабеллу; затем он отпустил руку Ральфа. Одна из сиделок тоже очень тяжело взглянула на Изабеллу, однако же никто не произнес ни слова. Изабелла смотрела лишь на то, что и пришла увидеть: лицо Ральфа было как никогда бледно и странно напоминало лицо его отца, который за шесть лет до того лежал на этой самой постели. Изабелла прошла к тетке и обняла ее одной рукой; и миссис Тушетт, которая обычно сама не обнимала и не любила объятий, ненадолго и слегка подалась к ней. Притом она была скованна и не пролила ни слезинки; в ее резко очерченное бледное лицо было страшно взглянуть.

– Дорогая тетушка Лидия… – пробормотала Изабелла.

– Благодари Господа, что у тебя нет ребенка, – вымолвила миссис Тушетт, отстраняясь.

Спустя три дня внушительное число людей сумело выкроить время в самый разгар лондонского «сезона», дабы сесть на утренний поезд до тихой станции Беркшир и провести полчаса в располагавшейся неподалеку серой церквушке. На зеленом погосте святилища миссис Тушетт и предала земле тело сына. Она стояла на краю могилы, Изабелла – рядом с ней. Сам могильщик не обстряпал бы похороны практичнее миссис Тушетт. Событие вышло траурным, но не суровым и не тяжким; во всем происходящем чувствовались мягкость, доброта. Погода сменилась и стала ясной; день, один из последних, по-майски коварных, выдался теплый и безветренный, воздух был прозрачен; цвел боярышник и пели дрозды. Ежели при мысли о мистере Тушетте у кого и возникала грусть, то не особо сильная, ведь смерть его не была жестокой: умирал он уже очень давно и был готов к ней; оставалось лишь дождаться. В глазах Изабеллы скопились слезы, однако слезы эти не застили ей взора. Сквозь них она видела, какой чудесный стоит день, как прелестна природа, как мил старый английский погост; различала склоненные головы добрых друзей. Пришел лорд Уорбертон и группа незнакомых джентльменов; некоторые из них, как выяснилось позднее, участвовали в делах банка. Явились и другие знакомые: среди первых – мисс Стэкпол и подле нее честный мистер Бантлинг; еще Каспар Гудвуд – голову он держал выше прочих и склонял ее реже. Изабелла почти все время ощущала на себе взгляд мистера Гудвуда; в то время, как остальные упирали взоры в дерн, он таращился на нее – суровей, чем обычно на людях. Впрочем, она не подавала виду, будто заметила его; лишь удивлялась его задержке в Англии, закономерно отмечая про себя, что он, сопроводивши Ральфа в Гарденкорт, должен был бы уехать. Эта страна мало ему нравилась. Однако он пришел, подчеркнуто заявляя о своем присутствии, и нечто в его поведении как бы предупреждало: намерения у него непростые. Изабелла старалась не встречаться с ним взглядом, и хотя в его глазах, определенно, читалось сочувствие, он вызывал у нее неловкость. Когда небольшая группа гостей разошлась, пропал и он, и единственный, кто захотел поговорить с Изабеллой – хотя с миссис Тушетт и беседовало несколько человек, – так это Генриетта Стэкпол. Генриетта плакала.

Как и хотел Ральф, Изабелла не стала торопиться с отъездом из Гарденкорта. Себе говорила, что просто побудет с теткой из простого милосердия. Счастье, что нашлась столь славная причина, ведь иных попросту не было: свое дело Изабелла сделала, исполнила то, ради чего покинула супруга. Тот ждал ее в другом городе, в иной стране, считая часы в ее отсутствии; при таком раскладе мотив остаться требовался поистине железный. Мужем Осмонд был не из лучших, однако это сути не меняло; брак сам по себе накладывал определенные обязательства, никак не зависящие от меры доставляемого супругам счастья. О муже Изабелла старалась думать как можно реже, однако сейчас, оказавшись вдалеке, неподвластная его чарам, вспоминала о Риме с неким душевным трепетом: его образ вызывал пронизывающий холод, и она спешила укрыться в самой глубокой тени Гарденкорта. Она проживала день за днем, все откладывая неизбежное, закрывая глаза и стараясь не думать. Знала, что должна решать, но не решала ничего; сам ее приезд не был решением. Она лишь отправилась в дорогу. Осмонд как не писал ей, так и, наверное, не напишет, он все оставит на нее. Она не слышала ничего от Пэнси, однако тут все было просто: отец велел ей не писать.

Миссис Тушетт не возражала против общества Изабеллы, но и помощи никакой не оказывала; она как будто погрузилась, без живости, но с абсолютной ясностью, в раздумья о выгодах своего нового положения. Оптимистом миссис Тушетт не была, хоть даже из болезненных происшествий умела извлечь определенную пользу. Таковая состояла в мысли о том, что, в конце концов, несчастье постигло другого: смерть есть событие нерадостное, однако в данном случае она забрала сына, не ее. Миссис Тушетт никогда не льстила себя тем, что ее собственная смерть огорчит хоть кого-нибудь, кроме миссис Тушетт. Ее дела обстояли куда лучше, чем у бедняги Ральфа, оставившего позади земные блага и всякую обеспеченность; ибо самое худшее в смерти, по мнению миссис Тушетт, заключалось в том, что оставленным тобою могут воспользоваться. Сама же она никуда не делась и была начеку. Незамедлительно, в вечер похорон дала Изабелле знать о некоторых завещательных распоряжениях Ральфа. Он говорил матери обо всем, советовался. Денег ей не оставил, но в деньгах она, само собой, и не нуждалась. Вместо этого сын завещал ей мебель Гарденкорта, не считая картин и права пользования домом в течение года, за который его надлежало продать. Вырученные средства должны были составить пожертвование в пользу больницы для бедняков, страдающих той же хворью, что унесла Ральфа; исполнителем по этой части завещания назначался лорд Уорбертон. Прочая часть собственности усопшего, подлежащая изъятию из банка, распределялись по различным завещательным дарам – и доля от них досталось кузинам из Вермонта, к которым папенька Ральфа и так уже был щедр.

Имелось еще несколько пунктов, поменьше.

– Некоторые из них невероятно любопытны, – сказала миссис Тушетт. – Ральф завещал внушительные суммы незнакомым людям. Он дал мне список, и я поинтересовалась некоторыми именами из него. Оказалось, это те, кому он в разное время нравился. Похоже, Ральф посчитал, что тебе он не нравился, ибо тебе не оставил ни гроша. По его мнению, отец и так обошелся с тобой прилично, и я склонна согласиться. При этом не хочу сказать, что Ральф на тебя затаил обиду. Картины следует раздать: он их распределил, по одной, как небольшие сувениры. Самый ценный идет лорду Уорбертону. И как ты думаешь, что Ральф сделал с библиотекой? Напоминает розыгрыш. Он оставил ее твоей подруге, мисс Стэкпол, «в знак признания ее вклада в литературу». Это он про то, как она его из Рима сопровождала? Тот еще вклад в литературу! В библиотеке множество редких и ценных томов, а раз она не может таскать их все с собой по миру в чемодане, он ей советует все пустить с молотка. Само собой, мисс Стэкпол продаст книги через «Кристис», а на вырученные средства откроет газету. Может, это будет вклад в литературу?

Изабелла воздержалась от ответа, поскольку свой лимит на вопросы тетка исчерпала еще в первый день. К тому же никогда еще литература не была Изабелле так безынтересна, как сейчас, о чем она узнала, сняв с полки один из редких и ценных томов, упомянутых миссис Тушетт. Читать никак не получалось; внимание было на редкость непослушным. Однажды, спустя неделю после церемонии на кладбище, Изабелла, сидя в библиотеке, битый час пыталась сосредоточиться; однако взгляд то и дело соскальзывал со страниц в сторону окна, выходившего на длинную дорожку. Так Изабелла и заприметила скромный экипаж, что приближался к двери дома, и узнала лорда Уорбертона, сидевшего в довольно неудобной позе, в углу коляски. Внимательность его светлость всегда проявлял отменную и потому, в сложившихся обстоятельствах, было неудивительно, что он взял на себя труд приехать из Лондона и навестить миссис Тушетт. Само собой, приехал он увидеть именно миссис Тушетт, никак не миссис Осмонд; доказывая себе действительность сей мысли, Изабелла вышла из дома и углубилась в парк.

С самого приезда в Гарденкорт она редко выходила из дома, поскольку погода не располагала к прогулкам. Сегодня же вечер выдался прекрасный, и поначалу мысль о прогулке показалась отличной. Догадка, которую я упомянул, была вполне правдоподобной, но успокоиться Изабелле не помогла, и ежели б вы видели, как ходит она из стороны в сторону, сказали бы, что совесть ее нечиста. Она не испытала умиротворения, когда спустя четверть часа, подойдя к дому, увидела, как из-под портика выходит в сопровождении гостя миссис Тушетт. Видимо, тетка предложила ему поискать Изабеллу. Принимать гостей настроения у нее не было, и будь малейший шанс, она бы ретировалась за одно из вековых деревьев. Однако знала, что ее успели заметить, и ей не оставалось ничего, кроме как подойти.

Лужайка перед Гарденкортом была довольно обширна, и Изабелла шла долго; при этом она заметила, что лорд Уорбертон несколько скованно сцепил руки за спиной и опустил очи долу. Оба, и гость, и хозяйка, показательно молчали; однако даже издалека Изабелла увидела, что взгляд, который миссис Тушетт коротко бросила на нее, исполнен выражения. Им тетя словно бы четко и язвительно говорила: «За этого, исключительно послушного аристократа ты могла бы выйти!» Впрочем, ничего подобного Изабелла не прочитала в глазах самого лорда Уорбертона. Вместо этого в них говорилось: «Мне, право слово, очень неловко, но без вашей помощи не обойтись». Он был очень мрачен, очень вежлив и впервые с тех пор, как Изабелла его повстречала, приветствовал ее без улыбки. А ведь даже во дни горя он всегда начинал разговор с улыбки. Выглядел его светлость чрезвычайно смущенным.

– Лорд Уорбертон любезно приехал навестить меня, – сказала миссис Тушетт. – Он, правда, не ждал застать тебя в Гарденкорте. Мне же сообщили, что тебя в доме нет, и потому я, зная, какие вы с ним старые друзья, предложила самостоятельно искать тебя.

– О, в шесть сорок отходит нужный мне поезд, на нем я успеваю вернуться домой к ужину, – очень невпопад объяснил миссис Тушетт компаньон. – Я счастлив, что вы еще не уехали, – сказал он затем Изабелле.

– Право слово, я здесь ненадолго, – несколько порывисто ответила она.

– Понимаю, но надеюсь, что вы останетесь еще на несколько недель. Вы приехали в Англию раньше, э-э, чем планировали?

– Да, очень неожиданно для себя.

Миссис Тушетт отвернулась, делая вид, будто оценивает состояние поместья, которое и впрямь было ненадлежащим, тогда как лорд Уорбертон слегка помедлил. Изабелла решила, что он хотел, довольно смущенно, поинтересоваться делами ее супруга, но вовремя осекся и продолжил говорить о другом, только как-то бесконечно хмуро – либо же полагая, что пребывает в доме, который недавно посетила смерть, либо же по каким-то иным, личным причинам. Ежели дело было в личных причинах, то на сей счет оправдание у него, к счастью, имелось: он мог выдумать какие угодно. Изабелла же, присматриваясь к его светлости, мысленно отметила, что лицо у него даже не печальное, но какое-то до странного невыразительное.

– Ежели бы мои сестры знали, что вы здесь, они бы с радостью приехали, лишь бы вы только их приняли, – продолжал лорд Уорбертон. – Окажите любезность, повидайте их до отъезда из Англии.

– С огромным удовольствием. У меня сохранились весьма теплые воспоминания о ваших сестрах.

– А может быть, вы приедете на день-другой в Локли? За вами, знаете ли, еще есть старое обещание. – Тут его светлость слегка покраснел, отчего его лицо приобрело более знакомый вид. – Хотя, возможно, сейчас не стоило вспоминать о нем. Вы, разумеется, не думаете о разъездах по гостям. Однако я предлагаю отнюдь не загоститься. Мои сестры будут в Локли пять дней, на Троицу. И когда бы вы приехали – раз уж говорите, что не задержитесь в Англии надолго, – я бы устроил так, чтобы в поместье буквально не было никого лишнего.

Изабелла подумала, не имеет ли он в виду, что в доме еще будут его суженая с матерью, однако не стала высказывать эту мысль вслух.

– Огромнейшее вам спасибо, – ограничилась она благодарностью. – Боюсь, я не знаю, куда меня занесет на Троицу.

– Но ваше обещание в силе, не так ли? Заглянете в следующий раз.

Изабелла оставила вопрос без ответа. Она некоторое время смотрела на собеседника и пришла к выводу, что – как это случалось уже не раз, – ей жаль его.

– Как бы вы не опоздали на поезд, – сказала она, а после прибавила: – Желаю вам всяческого счастья.

Лорд снова покраснел, на сей раз даже гуще, и взглянул на часы.

– Ах да, шесть сорок, времени мало, но у двери меня ждет экипаж. Премного вам благодарен. – Изабелла так и не поняла, за что ее благодарят: то ли за напоминание о поезде, то ли за более сентиментальное замечание. – Прощайте, миссис Осмонд, прощайте.

Не глядя Изабелле в глаза, лорд Уорбертон пожал ей руку и обернулся к миссис Тушетт. С ней он распрощался столь же кратко, и вскоре обе дамы провожали взглядом его светлость – лорд широким шагом шел через лужайку.

– Вы уверены, что он женится? – спросила Изабелла у тетки.

– Не более чем он, а в своих намерениях он, похоже, тверд. Принял мои поздравления.

– Ну так и забудем его! – сказала Изабелла, тогда как ее тетка направилась обратно к дому и занятиям, от которых ее оторвали.

Хоть и отпустив лорда Уорбертона, Изабелла все еще размышляла о его визите. Она вернулась под сень огромных дубов, чьи длинные тени протянулись по акрам дерна. Спустя несколько минут она оказалась у скамьи, которая, стоило присмотреться, показалась ей знакомой. Дело было не в том, что Изабелла видела ее прежде или даже сидела на ней, а в том, что на этом месте в ее жизни произошло нечто важное – в том, что это место навевало воспоминания. Шесть лет назад Изабелла сидела на этой самой скамье, когда слуга принес письмо от Каспара Гудвуда, сообщавшее, что он следует за ней в Европу. Прочитав же тогда послание, она подняла взгляд и услышала предложение лорда Уорбертона. Скамья и впрямь была памятной: Изабелла взирала на нее, словно в ожидании занимательного рассказа о прошлом, и боялась присесть. А пока она стояла, прошлое вернулось к ней, как те стремительные волны чувств, что захлестывают людей тонкой души в самый неподходящий момент. Переживая смятение, она вдруг ощутила усталость; под ее гнетом преодолела наконец сомнения и села.

Я говорил уже, что Изабелла испытывала тревогу и не могла найти себе занятия. Вы бы могли даже допустить мысль, что она являет собой воплощение жертвы праздности, но верен сей эпитет или нет, – уже неважно. Поза ее выдавала полнейшее отсутствие цели: наша молодая женщина сидела, безвольно свесив руки, утонувшие в складках черного платья, а затуманенный взгляд устремила перед собой. Обратно в дом ее не звало ничто; две дамы, пребывая в уединении, ужинали рано и пили чай, когда придется. Она бы не сказала вам, как долго просидела в такой позе, только когда сообразила, что больше не одна, сумерки уже порядочно сгустились.

Изабелла быстро выпрямилась и, оглядевшись, заприметила того, кто нарушил ее уединение: его теперь с ней разделял Каспар Гудвуд, стоявший на расстоянии нескольких ярдов; звук поступи его весь поглощался дерном, потому-то Изабелла и не услышала, как он приблизился. А ведь именно так, внезапно вспомнилось ей, лорд Уорбертон когда-то тоже подловил ее.

Изабелла моментально встала. Гудвуд же, едва поняв, что разоблачен, бросил таиться и подошел. Она успела лишь подняться на ноги, как он движением, в котором чувствовались грубость и еще какое-то, непонятное качество, ухватил ее за руку и утянул назад, заставив снова сесть. Изабелла закрыла глаза; Гудвуд не причинил ей боли, это было всего лишь прикосновение, которому она подчинилась. Зато в лице Каспара читалось нечто, чего она видеть не желала. Точно таким же взглядом он смотрел на нее недавно, на погосте, только на сей раз с большим чувством. Сперва он хранил молчание, а она подумала, что еще никто и никогда не был к ней так близок. Впрочем, тихое сидение этих двоих заняло не более секунды, и едва та миновала, как Изабелла отняла руку, обернулась к гостю.

– Вы напугали меня, – сказала она.

– Я не хотел, – ответил Гудвуд, – но ежели я вас и напугал слегка, это неважно. Я приехал поездом из Лондона некоторое время назад, просто не смог направиться прямиком к вам: на станции меня опередил кое-кто, один человек, перехватил единственный экипаж и направил кучера сюда. Кто это был, я не знаю, однако вместе с ним в одну коляску сесть не осмелился. Вот и бродил здесь кругами, ждал его ухода. Весь путь до Гарденкорта я проделал пешком и как раз входил в ворота, когда заметил вас. Меня остановил слуга, вроде бы смотритель. Я видел его, еще когда доставил сюда вашего кузена. Скажите, тот, первый джентльмен уехал? Вы одна? Хочу с вами поговорить.

Речь Гудвуда неслась стремительной рекой: он был возбужден точно так же, как тогда, в Риме, при расставании. Изабелла сперва еще ждала, когда это у него пройдет, и спряталась в себя, поняв, что он, напротив, лишь только поднял парус. Она ощутила нечто новое, чего не чувствовала прежде в присутствии Каспара: от него исходила угроза. В его решительном настрое и правда сквозило нечто устрашающее. Изабелла смотрела прямо перед собой, тогда как он, положив ладони на колени, подался вперед и пристально вглядывался в ее лицо. Вокруг сгущались сумерки.

– Хочу с вами поговорить, – повторил Каспар Гудвуд. – Хочу сказать нечто необычное. При этом боюсь тревожить вас, как недавно в Риме: то было зря, я лишь расстроил вас. Знал, что поступаю недостойно, но ничего не мог с собой поделать. Зато сейчас не сомневаюсь в собственной правоте, и прошу, не думайте обратного, – тихо продолжал он жестким и притом же умоляющим голосом. – Я сегодня пришел неспроста. Все будет иначе. В прошлый раз говорить с вами было незачем, зато сейчас я могу вам помочь.

Изабелла сама не знала, что с ней происходит: то ли по вине испуга, то ли из-за того, что в темноте слова Каспара звучали как подлинное благовещение, она прислушивалась к нему, как никогда прежде. Сказанное им западало в самую душу, и Изабелла цепенела. Лишь через некоторое время, с большим усилием она смогла ответить.

– Как вы можете помочь? – спросила она слабым голосом, словно бы и правда восприняла Каспара Гудвуда всерьез.

– А вы доверьтесь мне. На сей раз мне все ясно. Помните, нашу беседу в Риме? Тогда я еще блуждал в потемках, зато сегодня владею сведениями из надежного источника. Как славно, что вы заставили меня уехать вместе с вашим кузеном. Он был хороший человек, прекрасный, один из лучших. Он и рассказал, как обстоят ваши дела. Догадался о моих чувствах, все мне объяснил. Ральф Тушетт, ваш родич, оставил вас моим заботам, по крайней мере, до тех пор, пока вы в Англии, – очень важно проговорил Каспар. – Знаете, что он сказал мне, лежа на смертном одре, в последний раз, когда мы виделись? Он сказал: «Сделайте для нее все возможное. Все, что она только позволит».

Изабелла тут же вскочила, взвилась:

– Вы не имели права обсуждать меня!

– Да как же, разве сие – обсуждение? – потребовал ответа Каспар, быстро вставая вслед за ней. – К тому же он умирал, а воля умирающего – святое.

Она хотела было покинуть его, но задержалась; слушала его как никогда внимательно: Каспар и правда изменился с прошлого раза. Тогда им владела бесцельная и бесплодная страсть, зато сейчас им двигала идея, которую Изабелла чувствовала всем своим естеством.

– Но это неважно! – воскликнул Гудвуд, напирая сильнее, только на сей раз не коснувшись и края ее одеяния. – Пусть бы Тушетт и рта не раскрыл, я и так все знал. Мне хватило одного взгляда на вас на похоронах, и я понял, что с вами не так. Больше вы меня не обманете; Бога ради, будьте честны с тем, кто честен с вами! Вы самая несчастная из женщин, а муж ваш – смертельнейший из всех врагов.

Изабелла развернулась к нему с таким видом, как если бы он ее ударил.

– Вы сошли с ума? – вскрикнула она.

– Еще никогда не был так разумен. Мне все открылось. Даже не думайте его защищать. Впрочем, я больше ни слова против него не произнесу, буду говорить лишь о вас, – быстро прибавил Гудвуд. – Как можете притворяться, будто сердце ваше не разбито? Вы не знаете, как жить, не ведаете, куда свернуть. Роль сыграна. Вы разве не оставили эту игру в Риме? Тушетт, да и я тоже, мы оба знали, чего вам будет стоить поездка сюда. Она ведь дорого вам станет? Вы расплатитесь жизнью? Скажите, что да, – чуть не пылая гневом, велел он. – Скажите хоть слово правды! Я узрел весь ужас вашего бытия, так как могу не желать спасти вас? Что вы сами подумаете обо мне, ежели я отступлюсь, позволив вам вернуться к наказанию? «Это кошмар! Какова будет ее расплата!» – говорил Тушетт. Я ведь могу это сказать? Кузен был близок к вам и все знал! – воскликнул Гудвуд, вновь делаясь мрачным и загадочным. – Предупреди меня о том же кто иной, и я бы слушать не стал, застрелился бы. Однако ваш кузен был особенный, он имел право предупреждать меня о таких вот ужасах. Он открылся мне, когда оказался в доме, когда мы оба поняли, что он умирает. Теперь я вижу вас насквозь: вам страшно возвращаться. Вы совершенно одни, не ведаете, куда податься. Податься вам правда некуда, вы это прекрасно знаете. И потому сейчас я прошу подумать обо мне.

– Подумать о «вас»? – спросила Изабелла, стоя перед ним во мраке. Над ней огромной тучей нависла мысль, которая еще мгновения назад казалась скромным проблеском идеи. Изабелла слегка запрокинула голову, словно бы разглядывая ее, как комету в небе.

– Вы не знаете, куда податься, так подайтесь в мою сторону. Доверьтесь мне, – повторил Гудвуд и немного помолчал, глядя на нее блестящими глазами. – Зачем возвращаться? Зачем снова проходить через этот ужас?

– Чтобы убраться подальше от вас! – ответила Изабелла, умолчав о главном. Главное же заключалось в том, что раньше ее не любили. Она верила в противоположное, однако любовь Каспара Гудвуда была иной: она налетела подобно самуму, она сожгла, заставила увянуть чувства, что питали к Изабелле прочие мужчины, – подобные легким дуновениям ветерка в благоуханном саду. Новое же чувство, охватив Изабеллу, словно приподняло ее над землей, и она ощутила его необычный, сильный и терпкий привкус, заставивший наконец разжать плотно стиснутые губы.

Поначалу ей думалось, что Гудвуд, в ответ на сказанное ею, ожесточится еще больше, но прошло мгновение, а он хранил глубокое спокойствие. Он говорил, что рассудок ему не изменяет и что он все хорошо обдумал.

– Я хочу предотвратить беду и считаю, что вправе это сделать. Вы только хотя бы раз выслушайте меня. То, что вы собираетесь вновь погрузиться в несчастье, вновь вдохнуть полной грудью его отравленный воздух, слишком чудовищно. Это вы сошли с ума. Доверьтесь мне, я о вас позабочусь. Отчего нам не познать счастье, ведь вот оно, перед нами, легко и доступно? Я ваш, отныне и навеки, на веки вечные. Я стою перед вами и намерения мои тверды, как скала. О чем вам печься? У вас же нет детей, могущих стать препоной. А так вам не с чем считаться. Негоже терять всю жизнь, лишившись какой-то ее части. Спасите оставшееся! Сказать, что вас заботит мнение остальных, то, как вы будете выглядеть в их глазах, или бездонная глупость мира, – значило бы оскорбить вас. Какое нам дело? Мы для всего этого недосягаемы, видим вещи такими, какие они есть. Уйдя, вы совершили большой шаг, прочее – пустое. Так и должно быть, и я, стоя перед вами, клянусь, что женщину, которую намеренно подвергают мукам, можно оправдать в любом поступке – пусть бы она даже вышла на панель во свое спасение! Знаю, вы страдаете, и потому я здесь. Мы можем поступить, как нам заблагорассудится. Кому и чем мы обязаны под этим солнцем? Что нас такое сдерживает? У чего есть хотя бы малейшее право вмешиваться в сей вопрос? Решать его лишь нам, промеж собой, и сказать так уже значит его уладить! Неужто нам суждено сгинуть в несчастье? Неужто мы родились жить в страхе? ВЫ никого не боялись! Доверьтесь мне, и разочарования можете не ждать! Перед нами весь мир, и он поистине велик. Уж мне о том известно.

Изабелла что-то долго лепетала, словно раненое животное, а Гудвуд притом словно бы давил ей на больное место.

– Мир очень тесен, – сказала Изабелла, спеша изобразить сопротивление. Слова она подобрала случайные, просто чтобы что-то сказать, однако в уме держала совершенно иное. Мир никогда еще не виделся ей таким огромным: он словно раскрывался перед ней, вокруг нее, принимая обличие бескрайнего моря, бездонные воды которого она бороздила. Она хотела помощи, и вот помощь прибыла; на-хлынула безудержным потоком. Мне не узнать, поверила ли Изабелла всем словам Каспара Гудвуда, но в то мгновение она была убеждена, что его объятия сродни сладостным объятиям смерти. И на миг эта убежденность вызвала подобие восторга, которому она отдалась, окунулась в него с головой, стала тонуть. А в пучине вдруг принялась слепо бить ногами, спеша найти опору.

– Ах, будьте моей, ведь я уже ваш! – вскрикнул Гудвуд. Внезапно он перестал ее уговаривать, и голос его, грубый и ужасный, как будто донесся сквозь смешение невнятных звуков.

Впрочем, смешение то было, выражаясь языком метафизиков, субъективным: и шум воды, и прочее – все это пребывало лишь в ее собственной голове, пошедшей кругом. Через мгновение Изабелла сама это поняла.

– Бога ради, сделайте милость, – задыхаясь, проговорила она, – уйдите! Умоляю!

– Ах, не надо говорить так. Не убивайте меня! – взмолился он.

Изабелла сцепила руки; из глаз у нее ручьями лились слезы.

– Коли правда любите, коли правда жалеете меня, уйдите!

Мгновение он сердито взирал на нее во мраке, а в следующее обхватил за стан и губами прильнул к ее губам. Для Изабеллы будто бы сверкнула молния, но не погасла, а разгорелась ярче, затопив все светом. В невероятном этом поцелуе словно бы слилось и оправдалось все, что прежде отталкивало ее в суровой мужественности Каспара Гудвуда, весь тот безудержный напор, проявленный в чертах лица, фигуре и характере. Говорят, что и у тех, кто, потерпев крушение в море, идет ко дну, проносятся перед глазами чередою образы. Но едва вернулась тьма, и Изабелла оказалась свободна. Не оборачиваясь, она помчалась к дому. В окнах горели огни, их свет широко разлился по лужайке. В невероятно короткое время – а ведь расстояние было внушительным, – преодолела Изабелла темный участок (не видя при этом ничего) и оказалась у двери. Только тогда она остановилась и огляделась, прислушалась немного и взялась за щеколду. Прежде она не знала, куда податься, зато знала теперь. Перед ней лежал путь прямее некуда.

Два дня спустя Каспар Гудвуд постучался в дверь дома на Уимпол-стрит, в котором Генриетта Стэкпол снимала меблированные комнаты. Едва он отпустил колотушку, как дверь распахнулась и на пороге перед ним возникла сама мисс Стэкпол. На ней были шляпка и жакет; она собиралась уходить.

– О, доброго утра, – поздоровался Гудвуд. – Я надеялся застать миссис Осмонд.

Генриетта ответила не сразу, заставив его подождать, хотя даже в молчании мисс Стэкпол и то чувствовалась большая выразительность.

– Скажите на милость, с чего вы взяли, будто она здесь?

– Этим утром я наведался в Гарденкорт, и слуга там сообщил, что она уехала в Лондон. Как будто бы отправилась к вам.

И снова мисс Стэкпол заставила – с предельно добрым намерением, – его потомиться.

– Она была здесь вчера, переночевала. Однако утром отбыла в Рим.

Каспар Гудвуд не смотрел на нее. Он был не в силах оторвать взгляда от порога.

– О, так она… уехала… – запинаясь, промолвил он и, не договаривая, не поднимая глаз, скованно развернулся. Впрочем, дальше его ноги идти отказывались.

Генриетта вышла из дома, заперев за собой дверь, и схватила его за руку.

– Послушайте же, мистер Гудвуд, – сказала она. – Вам надо всего лишь обождать!

Тут он поднял на Генриетту Стэкпол взгляд… и с отвращением прочел по ее лицу, что она видит в нем большого юнца. В ее блестящих глазах угадывалось прискорбно малое утешение, немедленно прибавившее к его годам лет тридцать. Впрочем, Генриетта не оставила Каспара Гудвуда и повела его дальше, словно бы вручая ключ к терпению.