Жены и дочери

Глава 8. Опасность надвигается

В четверг тихое деревенское поместье было взбудоражено известием о том, что домой едет Роджер. За два или три дня до столь знаменательного события миссис Хэмли занедужила, а сквайр, казалось, пребывал в раздражительном состоянии духа безо всякой видимой причины. Они предпочли не говорить Молли о том, что на экзамене для получения степени бакалавра с отличием Осборн оказался в самом низу списка претендентов. Так что их гостья лишь догадывалась о том, что случилось нечто неприятное, и надеялась, что приезд Роджера все исправит, поскольку это было не в ее силах.

В четверг горничная извинилась перед нею за некоторую небрежность в уборке ее спальни, объяснив, что была занята, приводя в надлежащий вид комнаты мистера Роджера.

– Не то чтобы они не были прибраны заранее, но хозяйка всегда требует, чтобы в них наводили порядок еще раз, перед самым приездом молодых джентльменов. Будь это мистер Осборн, пришлось бы прибираться во всем доме, в конце концов, он – старший сын, и в этом не было бы ничего удивительного.

Молли изрядно позабавило подобное свидетельство прав наследования, но она вдруг обнаружила, что и сама поддалась всеобщему убеждению, что старший сын ни в чем не должен знать отказа. В глазах своего отца Осборн был представителем старинного дома Хэмли из Хэмли, будущим владельцем земли, которая принадлежала его предкам на протяжении вот уже тысячи лет. Мать же боготворила его, поскольку они были похожи друг на друга как две капли воды, физически и душевно, а еще потому, что он носил ее девичье имя. Она заразила Молли своей верой, и, несмотря на веселое изумление, в которое ее повергла речь горничной, гостья так же, как и все остальные, готова была продемонстрировать вассальную преданность наследнику, если бы только он действительно приехал.

После легкого ленча миссис Хэмли отправилась отдохнуть, чтобы подготовиться к возвращению Роджера. Молли удалилась к себе, сочтя, что до обеда ей лучше оставаться в своей комнате, дабы не мешать встрече отца и матери с младшим сыном. Она прихватила с собой рукопись со стихами, принадлежащих перу Осборна; многие из них миссис Хэмли неоднократно читала своей юной гостье вслух. Молли даже попросила разрешения переписать одно или два стихотворения, которые стали ее любимыми. В этот теплый и тихий летний полдень она принялась за дело, сидя у открытого окна и мечтательно поглядывая на сад и лес, колышущиеся в жарком полуденном мареве. В особняке царила такая звенящая тишина, что можно было вообразить, будто он вдруг перенесся на край света, и лишь громкое жужжание синих мух, бьющихся о стекло на лестничной клетке, нарушало домашний покой. А снаружи, на цветочных клумбах под окном, едва слышно гудели пчелы. Далекие голоса, доносившиеся с лугов, на которых косили траву – аромат ее, столь разительно отличавшийся от запаха роз и жимолости по соседству, приносили порывы легкого ветерка, – веселые и неразборчивые, лишь подчеркивали глубину царящего вокруг умиротворения. Молли отложила в сторону перо – рука у нее устала, поскольку ей еще никогда не доводилось писать так много и долго, – и лениво разучивала наизусть полюбившиеся ей строки.

– «Я спросил у ветра, и лишь привычный одинокий стон его был мне ответом», – шептала она про себя, не замечая, что слова утратили свой первоначальный смысл от механического повторения.

И вдруг раздался стук закрывающихся ворот, по гравию заскрежетали колеса, а на подъездной дорожке послышался стук копыт. По дому раскатился чей-то громкий радостный голос, неожиданно сильный и звонкий, и в раскрытые окна ворвалось гулкое эхо, разлетаясь по холлу, коридорам и лестнице. Холл внизу был выложен ромбовидной черно-белой мраморной плиткой; низкая широкая лестница, короткими пролетами огибавшая его до самого верха, так что оттуда был хорошо виден весь мраморный пол, оставалась непокрытой и не имела ковра. Сквайр слишком гордился плотно подогнанными дубовыми досками, чтобы безо всякой на то необходимости покрывать их ковровой дорожкой, не говоря уже о том, что наличных денег, требующихся для украшения внутреннего убранства дома, постоянно не хватало. И потому любой звук снизу разносился по огромному холлу и лестнице совершенно отчетливо. Молли услышала приветственный возглас сквайра «Кого я вижу! А вот и он!» и негромкий и печальный голос мадам, перемежаемый решительным и незнакомым тоном, который, как она догадалась, принадлежал Роджеру. Затем захлопали двери, и гул отдалился и стих вдали. Молли вновь принялась бездумно повторять:

– «Я спросил у ветра, и лишь привычный одинокий стон его был мне ответом…»

На этот раз она уже почти выучила стихотворение наизусть, как вдруг услышала, что в свою гостиную, располагавшуюся по соседству со спальней Молли, быстрым шагом вошла миссис Хэмли и безудержно разрыдалась. Молли была еще слишком юна, чтобы руководствоваться соображениями, которые помешали бы ей немедленно предложить то утешение, на какое она была способна. В мгновение ока девушка оказалась на коленях у ног миссис Хэмли и, взяв ладошки бедной леди в свои, стала покрывать их поцелуями, невнятно лепеча что-то ласковое и успокоительное. Сколь бы бессмысленными ни казались эти слова, в них звучало искреннее сочувствие и неизбывная печаль, и они благотворно подействовали на миссис Хэмли. Она взяла себя в руки и грустно улыбнулась Молли сквозь слезы.

– Это все Осборн, – проговорила она наконец. – Роджер рассказал нам о нем.

– Что рассказал? – в волнении вскричала Молли.

– Я узнала обо всем еще в понедельник… мы получили письмо… Он сообщил нам, что не добился того успеха, на который мы рассчитывали и на который надеялся он сам… Бедный мальчик! Он написал нам, что с трудом сдал экзамен, оказавшись в числе junior optimes[24], а вовсе не там, где надеялся, и на что внушил надежду и нам. Но сэр Хэмли никогда не учился в колледже, посему подобные выражения ему непонятны, и он стал расспрашивать Роджера. Когда же тот рассказал ему все, сквайр очень рассердился. Он ведь ненавидит студенческий жаргон, ты же знаешь… И он решил, что бедный Осборн отнесся к своей неудаче слишком уж легкомысленно, и засыпал Роджера вопросами, а Роджер…

Мадам вновь залилась слезами. Молли же выпалила:

– Не думаю, что мистер Роджер должен был рассказывать обо всем. Не было решительно никакой нужды так сразу начинать с неудачи своего брата. В конце концов, он не пробыл дома еще и часа!

– Тише, тише, дорогая моя! – всполошилась миссис Хэмли. – Роджер очень славный. Ты просто ничего не понимаешь. Сквайр все равно начал бы расспрашивать его до того, как мы сели бы обедать – до того, как вошли бы в столовую. Да он и рассказал только то – мне, во всяком случае, – что Осборн очень нервничал и что если бы он боролся только за золотую медаль ректора[25], то оставил бы всех конкурентов далеко позади. Но Роджер говорит, что после такого провала он теперь вряд ли получит стипендию, на что так рассчитывал сквайр. Осборн был настолько уверен в успехе, что сквайр ничего не может понять и оттого злится… И чем больше он об этом говорит, тем в большее негодование приходит. Он носил это в себе два или три дня, а такое никогда до добра не доводит. А вот если он вспылит сразу, то потом быстро успокаивается и больше не растравляет себе душу. Бедный, бедный Осборн! Поначалу мне хотелось, чтобы он приехал прямо домой, а не заезжал к своим друзьям. Я думала, что смогла бы утешить его. Но теперь я рада, что этого не случилось, и будет лучше, если отцовский гнев немного остынет.

Высказав все, что накопилось у нее на душе, миссис Хэмли почувствовала себя лучше и немного успокоилась, а вскоре и вообще отослала Молли переодеваться к ужину. Поцеловав девушку на прощание, она сказала:

– Для любой матери ты стала бы сущим благословением, дитя мое! Ты умеешь утешить и посочувствовать и в горе, и в радости, и в моменты торжества – как на минувшей неделе, когда меня переполняло чувство собственного достоинства и уверенности в том, что все будет хорошо, – и в минуты разочарования. А теперь, когда ты окажешься вместе с нами за столом, это позволит избежать разговоров на больную тему. Бывают моменты, когда чужой человек в доме оказывает неоценимую помощь.

Молли раздумывала над словами миссис Хэмли, надевая в честь вновь прибывшего свое чересчур яркое и модное клетчатое платье. Ее подсознательная присяга на верность Осборну ничуть не поколебалась после того, как он провалился на экзамене в Оксфорде. Зато она буквально пылала негодованием, имея на то веские резоны или в отсутствие таковых, на Роджера, который привез домой дурные вести и выложил их, едва успев переступить порог.

Словом, в гостиную она спустилась, не испытывая к нему никаких теплых чувств. Он стоял рядом с матерью, сквайр еще не появился. Молли показалось, что мать и сын держались за руки, когда она отворила дверь, но она не была до конца уверена в этом. Миссис Хэмли шагнула ей навстречу и настолько тепло и ласково представила ее своему сыну, что Молли, неискушенная и простая душа, не знающая другого обхождения, кроме формальностей, принятых в Холлингфорде, едва не протянула руку тому, о ком столько слышала, – сыну своих добрых друзей. Ей оставалось только надеяться, что он не заметил ее порывистого движения, поскольку не сделал попытки ответить на него, а лишь молча поклонился в ответ.

Роджер оказался высоким и крепко сбитым молодым человеком, излучающим скорее физическую силу, нежели изящество или элегантность. Лицо у него было квадратным, со здоровым румянцем во всю щеку (как и говорил его отец), вьющиеся волосы – каштановыми, а карие глаза – глубоко посаженными под кустистыми бровями. У него была привычка прищуриваться, когда он всматривался во что-либо, отчего они становились еще меньше. Рот у него оказался большой, с чрезвычайно подвижными губами. Имелась у него и еще одна манера – когда его что-нибудь забавляло, то, вместо того что рассмеяться, он поджимал губы, пока наконец веселье не брало свое, и тогда черты его расслаблялись и он улыбался открытой солнечной улыбкой. В эти мгновения на румяном его лице белой полоской сверкали ослепительные зубы – единственная привлекательная черта в его краснощекой внешности. Эти два его излюбленных фокуса – привычка прищуриваться, словно сосредоточивая на чем-либо всю силу зрения, что придавало ему вид суровый и задумчивый, и странное подергивание губ, что служило предвестником улыбки, которая буквально озаряла его лицо, – разительным образом отличали его от остальных мужчин, которые умели быть или оживленными, или хмурыми. Но Молли, которая не отличалась особой проницательностью в своем отношении к чужаку в тот, самый первый, вечер их знакомства, он всего-навсего показался «мрачным и неуклюжим», да к тому же «человеком, с которым она никогда не найдет общего языка». Да и ему, судя по всему, не было решительно никакого дела до того, какое впечатление он производит на гостью своей матери. Он пребывал в том возрасте, когда молодые люди восхищаются сформировавшейся красотой больше, нежели лицом, которому лишь предстоит расцвести в будущем, и когда они ужасно смущаются, будучи не в состоянии найти подходящий предмет для разговора с девушками-подростками. Кроме того, голова у него была занята другими вещами, о которых он вовсе не собирался распространяться, изо всех сил при этом стараясь избежать тяжелого молчания, какое могло повиснуть за столом в обществе разгневанного и недовольного отца и робкой, вконец расстроенной матери. В его глазах Молли выглядела дурно одетой и неуклюжей девчонкой, с черными кудрями и интеллигентным личиком, которая могла помочь ему в решении задачи, поставленной им перед собой, – поддерживать жизнерадостную и пустую болтовню на протяжении всего вечера. Могла помочь – если пожелает, но она не пожелала. Его разговорчивость она сочла проявлением бесчувственности; его бесконечные разглагольствования о самых разных вещах вызывали у нее изумление и отвращение. Как он мог столь беззаботно болтать, когда его мать сидела рядом, словно на похоронах, почти ничего не ела и лишь безуспешно старалась проглотить слезы, то и дело наворачивающиеся ей на глаза. Или когда его отец грозно хмурился, не обращая ни малейшего внимания – поначалу, по крайней мере – на неумолчную трескотню сына? Неужели мистер Роджер Хэмли начисто лишен сострадания? Что ж, она покажет ему, что у нее-то оно имеется. Посему Молли отвергла ту роль, которую, как он надеялся, она возьмет на себя – роль респондента – и, возможно, засыплет его вопросами, и оттого он все больше и больше походил на человека, угодившего в непролазную топь. Один раз сквайр встрепенулся и обратился к дворецкому: ему понадобился внешний стимул – вино лучшего качества, чем обычно.

– Принесите бутылку бургундского с желтой этикеткой.

Голос его прозвучал негромко, у него не было сил изъясняться в привычной громогласной манере. Дворецкий ответил ему тем же тоном. Молли, сидевшая рядом с ними и хранившая молчание, расслышала все до последнего словечка.

– Прошу прощения, сэр, но у нас осталось всего шесть бутылок с такой этикеткой. Это любимое вино мистера Осборна.

Сквайр развернулся к нему всем телом и прорычал:

– Принесите вино с желтой этикеткой, как я уже сказал.

Дворецкий с поклоном удалился, явно недоумевающий и растерянный. До сих пор желания мистера Осборна в этом доме были законом. Если ему нравилось какое-либо определенное блюдо или напиток, место или комната, особое тепло или прохлада, его пожелания незамедлительно выполнялись, потому что он был наследником, утонченной натурой и самым умным изо всей семьи. Все те, кто работал на свежем воздухе, могли подтвердить вышесказанное. Если мистер Осборн желал, чтобы вон то дерево спилили, а вот это оставили, или у него имелся каприз на охоте, или он хотел, чтобы выполнили какую-то причуду относительно лошадей, – все это следовало удовлетворять немедленно, как если бы его слова и просьбы были законом. Но сегодня поступило распоряжение принести бутылку бургундского вина с желтой наклейкой – и его принесли. Молли, которая не пила вина и поэтому могла не бояться, что мужчины нальют ей бокал, отреагировала единственным возможным образом: чтобы выразить свою преданность отсутствующему Осборну – как бы при этом не был понят ее поступок, – она накрыла свой бокал ладонью, пока вино разливали по кругу и Роджер с отцом наслаждались его вкусом.

После ужина джентльмены задержались за десертом, и до ушей Молли донесся их смех, а потом она увидела, как они в сумерках вышли прогуляться. Роджер был без шляпы; сунув руки в карманы, он вышагивал рядом с отцом, который сейчас уже разговаривал своим обычным громким и жизнерадостным тоном, позабыв об Осборне. Voe, victis![26]

В результате молчаливой оппозиции со стороны Молли и вежливого равнодушия, граничащего с грубостью, со стороны Роджера они старательно избегали друг друга. У молодого человека нашлось великое множество занятий, для которых ее общество ему вовсе не требовалось, даже если бы она и обладала нужной квалификацией, чтобы предложить его. Но самое плохое заключалось в том, что, как она обнаружила, у него имелась привычка по утрам занимать библиотеку, ее любимое прибежище до того момента, когда туда приходила миссис Хэмли. Через день или два после его возвращения домой Молли отворила неплотно прикрытую дверь и обнаружила, что он перебирает книги и какие-то бумаги, которыми была буквально завалена обтянутая кожей столешница большого стола, стоявшего в библиотеке. Ей ничего не оставалось, как неслышно удалиться, дабы он не успел повернуть голову и заметить ее, сообразив, что это вовсе не одна из служанок. Каждый день Роджер выезжал верхом, иногда – вместе с отцом, чтобы осмотреть соседние поля, иногда – в одиночестве, чтобы промчаться галопом. Молли с радостью составила бы ему компанию в таких поездках, поскольку очень любила конные прогулки; после того, как она только прибыла в Хэмли, как-то сама собой возникла идея послать за ее платьем для верховой езды и серым пони. Но сквайр, поразмыслив, заявил, что он по большей части лишь неторопливо объезжает свои поля, на которых трудятся его арендаторы, и опасается, что такая медленная езда – десять минут неспешной скачки по пересеченной местности и двадцать минут последующего неподвижного ожидания, пока он даст указания своим людям, – покажется ей довольно скучной. И вот теперь, когда Молли могла бы выезжать с Роджером, не доставляя ему никаких неудобств, о чем она, разумеется, позаботилась бы, никто и не думал возобновлять предложение. Словом, жизнь в поместье Хэмли протекала куда приятнее до того, как он вернулся домой.

Отец заезжал проведать ее довольно часто; иногда, впрочем, случались и долгие перерывы, когда Молли начинала нервничать и спрашивала себя, уж не произошло ли с ним чего дурного. Но, появляясь вновь, мистер Гибсон неизменно называл веские причины своего отсутствия, и его привычная ласковая нежность, правом на которую, как чувствовала Молли, она обладает, и способность понимать смысл его слов и молчания придавали этим коротким встречам неизъяснимое очарование. В последнее время она все чаще спрашивала его:

– Когда я смогу вернуться домой, папа?

Не то чтобы она была несчастлива или чувствовала себя неловко и неуютно; Молли искренне привязалась к миссис Хэмли, стала любимицей сквайра и до сих пор не могла взять в толк, отчего это некоторые люди так боятся его. Что же касается Роджера, то он, хотя и не доставлял ей своим присутствием никакого удовольствия, однако же и не причинял особых неприятностей. Но, несмотря ни на что, ей хотелось поскорее оказаться дома. Причину своего стремления она затруднилась бы объяснить даже самой себе, но вместе с тем девушка понимала, что именно в этом и заключается ее самое сокровенное желание. Мистер Гибсон убеждал дочь и взывал к ее разуму до тех пор, пока Молли не надоело выслушивать его доводы о том, что она должна оставаться там, где находится, для ее же собственной пользы. Сделав над собой усилие, она постепенно перестала взывать к нему, заметив, что бесконечные мольбы лишь вызывают у отца раздражение.

А мистер Гибсон в отсутствие Молли дрейфовал к брачному союзу. Отчасти он отдавал себе отчет в том, что происходит, но при этом медленно плыл по течению и не проявлял особой активности. Впрочем, если бы умом он не одобрял того шага, к которому склонялся, и не верил в то, что второй брак станет наилучшим способом разрубить гордиев узел домашних неурядиц, то мог бы, не слишком утруждая себя, приложить необходимые усилия и легко избегнуть тех ловушек, что расставили ему обстоятельства. А между тем события развивались следующим порядком…

Леди Камнор, выдав замуж двух своих старших дочерей, взяла на себя роль дуэньи леди Гарриет, своей младшенькой, и вскоре обнаружила, что этот ее труд значительно облегчают родственники, а потому решила, что пора бы ей вспомнить о своем слабом здоровье. Впрочем, миледи была слишком энергичной особой, чтобы позволять себе такую роскошь постоянно, но тем не менее иногда она разрешала себе сделать перерыв в бесконечной череде ужинов, балов, приемов и прочих лондонских увеселений. Препоручив леди Гарриет заботам леди Куксхейвен или леди Агнессы Мэннерс, она удалялась в относительное уединение и покой своего поместья Тауэрз, где с головой уходила в благотворительность, которой вынуждена была пренебречь в суете и сумятице Лондона. Этим летом выдержка изменила ей раньше обыкновенного и она страстно возжелала деревенской тишины и умиротворения. Кроме того, она была уверена, что состояние ее здоровья требует к себе внимания более серьезного, нежели раньше. Впрочем, о своих тревогах она не обмолвилась и словом ни супругу, ни дочерям, приберегая свои откровения для мистера Гибсона. Леди Камнор вовсе не хотела отрывать младшую дочь от увеселений большого города, коими та наслаждалась от души, тем более что ее опасения насчет здоровья вполне могли оказаться надуманными. Но при этом ей не улыбалось оставаться одной на протяжении трех недель, или даже месяца, перед тем, как семья присоединится к ней в Тауэрз, особенно учитывая приближающееся ежегодное празднество для школьных попечительниц. К тому же и сама школа, и грядущий визит местных дам давно утратили для нее первоначальное очарование новизны.

– Четверг, 19-е число, Гарриет, – задумчиво протянула леди Камнор. – Как ты отнесешься к тому, чтобы прибыть в Тауэрз 18-го и помочь мне пережить этот долгий и утомительный день? Ты могла пробыть в деревне до понедельника и отдохнуть несколько дней на свежем воздухе, чтобы к остальным своим забавам и развлечениям вернуться посвежевшей и окрепшей. Я не сомневаюсь, что твой отец привез бы тебя. Собственно говоря, он и сам приедет непременно.

– Ах, мама! – сказала леди Гарриет, младшая хозяйская дочь, самая красивая из них, по мнению многих. – Я не могу приехать. Меня пригласили принять участие в катании на лодках в Мейденхеде[27] 20-го числа, и мне ужасно не хотелось бы пропустить это приключение. А ведь есть еще бал у миссис Дункан и концерт Гризи. Прошу тебя, постарайся обойтись без меня. Кроме того, от меня тебе не будет никакого проку. Я не умею вести пустые провинциальные разговоры и совершенно не разбираюсь в местных нравах и политике Холлингфорда. Боюсь, что я лишь все испорчу и посею ненужные раздоры.

– Очень хорошо, моя дорогая, – со вздохом согласилась леди Камнор, – я совсем забыла о речной прогулке в Мейденхеде, иначе просто не стала бы просить тебя.

– Какая жалость, что каникулы в Итоне еще не начались, потому что тогда тебе помогли бы организовать празднества мальчики из Холлингфорда. Они такие обходительные и вежливые, эти маленькие зануды. Было так забавно наблюдать за ними в минувшем году у сэра Эдвардса, когда они принимали в доме своего деда такое же сборище обожателей, как и то, что ты собираешь у себя в Тауэрз. Я никогда не забуду, с каким серьезным видом Эдгар ухаживал за дамой в зловещей черной шляпке, просвещая ее на безукоризненном английском языке.

– А мне мальчишки нравятся, – заявила леди Куксхейвен. – С возрастом они станут настоящими джентльменами. Но, мама, почему бы тебе не пригласить к себе Клэр? Она тебе нравится, к тому же кто, как не она, может избавить тебя от необходимости изображать гостеприимство перед обитателями Холлингфорда, да и нам всем было бы неизмеримо спокойнее, знай мы о том, что она составляет тебе компанию.

– Да, Клэр подойдет как нельзя лучше, – согласилась леди Камнор, – но разве занятия в ее школе уже закончились? Мы не должны нарушать заведенный ею школьный распорядок, поскольку, боюсь, дела у нее идут не слишком хорошо. С тех пор как она покинула нас, ей просто ужасно не везет. Сначала скончался ее муж, потом она лишилась места у леди Дейвис, затем – у леди Мод, а теперь уже и мистер Престон сообщил вашему отцу, что она едва-едва сводит концы с концами в Эшкомбе, хотя лорд Камнор и позволил ей жить в доме бесплатно.

– Не представляю, как такое возможно, – заявила леди Гарриет. – Да, конечно, она не очень умна, но зато мила и полезна, да и манеры у нее очень приятные. Я бы сказала, что тот, кто не слишком требователен к образованию, был бы счастлив иметь ее гувернанткой.

– Что ты имеешь в виду, говоря о требовательности к образованию? Большинство из тех, кто держит гувернанток для своих детей, как раз весьма требовательны, – возразила леди Куксхейвен.

– Видишь ли, они и впрямь полагают себя таковыми, в чем я не сомневаюсь. Но вот тебя я называю требовательной, Мэри, а маму – нет, хотя сама она наверняка думает по-другому.

– Я решительно отказываюсь понимать, что ты имеешь в виду, Гарриет, – сказала леди Камнор, весьма раздосадованная заявлением свой беззаботной умницы дочери.

– Видишь ли, дорогая мамочка, ты делала для нас все, что могла, но при этом у тебя имелось множество других интересов, тогда как Мэри не позволяет своей любви к супругу вставать на пути всепоглощающей любви к детям. Ты нанимала для нас лучших преподавателей по всем предметам, а Клэр как раз и должна была держать нас в ежовых рукавицах, заставляя готовиться к ним и делать уроки, насколько это было в ее силах. Но, как тебе известно, или, точнее, неизвестно, некоторые из этих преподавателей восхищались нашей смазливой гувернанткой и вполне, впрочем, пристойно флиртовали с ней, что, разумеется, ни к чему не привело. К тому же обязанности знатной дамы – благородной, аристократичной, щедрой и все такое – настолько поглощали тебя, что ты частенько забирала у нас Клэр в то самое время, когда мы делали уроки. Она писала для тебя письма и сводила баланс твоих счетов, а в результате я превратилась в самую дурно образованную девушку в Лондоне. И лишь наша добрая, неуклюжая мисс Бенсон так хорошо вымуштровала Мэри, что ту буквально переполняют самые точные сведения по любому вопросу, и отраженный свет ее славы падает и на меня.

– Как ты полагаешь, Мэри, Гарриет говорит правду? – с некоторой тревогой осведомилась леди Камнор.

– Когда Клэр стала нашей классной дамой, я была совсем еще маленькой. Я занималась с нею французским и помню, что у нее был очаровательный акцент. И Агнесса, и Гарриет очень любили ее. А я ревновала ее к мисс Бенсон и, быть может, – леди Куксхейвен ненадолго умолкла, выдержав паузу, – поэтому заподозрила, что она специально баловала их и льстила им, что было с ее стороны не очень-то честно, как мне тогда представлялось. Впрочем, девочки – суровые судьи, да и жизнь у Клэр с тех пор была нелегкой, и я всегда радуюсь тому, что мы можем пригласить ее к себе и доставить ей хотя бы маленькое удовольствие. Единственное, что меня смущает, так это то, что она неизменно отсылает прочь свою дочурку. Нам до сих пор не удавалось уговорить ее взять Синтию с собой, когда она гостит у нас.

– Вот что я называю брюзжанием, – заметила леди Гарриет. – Бедной женщине, которая старается заработать себе на жизнь в качестве гувернантки, не остается ничего другого, как отправить собственную дочь в школу. А потом, когда Клэр приглашают в гости, а она слишком скромна, чтобы взять девочку с собой, не говоря уже о дорожных расходах и тратах на наряды, Мэри обвиняет ее в умеренности и экономности.

– Видишь ли, в конце концов, мы обсуждаем не Клэр и ее дела, а то, как нам обеспечить мамин комфорт и удобства. На мой взгляд, она поступит очень разумно, пригласив миссис Киркпатрик к себе в Тауэрз, как только у той начнутся каникулы.

– Вот ее последнее письмо, – сообщила леди Камнор, рывшаяся в его поисках в своем секретере, пока ее дочери препирались между собой. Поднеся к глазам очки, она стала читать: – «…у меня складывается впечатление, что мои привычные несчастья последовали за мною в Эшкомб…» Гм, это не то. «Мистер Престон оказался настолько мил, что посылает мне фрукты и цветы из манора, следуя предписаниям дорогого лорда Камнора…» А, вот, нашла! «Каникулы начинаются 11-го числа, как это принято в школах Эшкомба. После этого мне нужна смена обстановки и отдых, чтобы набраться сил перед тем, как вернуться к исполнению своих обязанностей 10 августа». Видите, девочки, Клэр будет совершенно свободна, если только она уже не сделала приготовления к тому, чтобы провести свой отпуск в другом месте. А сегодня у нас уже 15-е.

– Я немедленно напишу ей, мама, – пообещала леди Гарриет. – Мы с Клэр всегда были большими друзьями. Она доверилась мне, рассказав свою историю любви с бедным мистером Киркпатриком, и с тех пор мы остаемся близки. Мне известно, например, что помимо него она получила еще три предложения руки и сердца.

– Я искренне надеюсь, что мисс Бойз не поверяет свои любовные похождения Грейс или Лили. Но, Гарриет, ты ведь была ничуть не старше Грейс, когда Клэр вышла замуж! – с материнской озабоченностью в голосе заметила леди Куксхейвен.

– Да, но благодаря рыцарским романам я уже хорошо разбиралась в нежных чувствах. А тебе, Мэри, я могу лишь посоветовать, чтобы ты не допускала их появления в классной комнате, и тогда твои дочери не смогут выказать сдержанную симпатию своей гувернантке, если она вдруг окажется героиней любовной интриги.

– Моя дорогая Гарриет, я не желаю слушать, как ты рассуждаешь о любви в таком духе, это недостойно. Любовь – серьезное дело.

– Моя дорогая мамочка, со своими проповедями ты опоздала по меньшей мере на восемнадцать лет. Да, подобными речами я лишила любовь всякой свежести и яркости, и потому разговор на эту тему мне прискучил.

Последнее замечание леди Гарриет относилось к ее недавнему отказу принять предложение руки и сердца, что вызвало сдержанное неудовольствие у леди Камнор и куда более сильное раздражение у милорда. Будучи родителями, они не имели ничего против джентльмена, о котором шла речь. Леди Куксхейвен не хотела вновь поднимать этот болезненный вопрос и потому поспешно сказала:

– Пожалуйста, пригласи бедную девочку приехать вместе с ее матерью в Тауэрз. Ей уже должно сравняться семнадцать или около того, и она с успехом заменит свою мать, став твоей компаньонкой, мама, если та не сможет приехать, – предложила леди Куксхейвен.

– Когда Клэр вышла замуж, мне не было еще и десяти, а сейчас мне уже почти двадцать девять, – добавила леди Гарриет.

– Не нужно говорить об этом, Гарриет. К тому же тебе пока еще двадцать восемь, да и выглядишь ты намного моложе. Посему нет решительно никакой необходимости вспоминать о своем возрасте по любому поводу или без оного.

– Вот сейчас необходимость как раз и была. Я хотела сосчитать, сколько уже исполнилось Синтии Киркпатрик. Не думаю, что намного больше восемнадцати.

– Она учится в школе в Булони, насколько мне известно, и потому не думаю, что ей действительно так много. Кстати, вот что пишет о ней Клэр в своем письме: «При таких обстоятельствах… (очевидно, она имеет отнюдь не блестящие успехи в школе) не думаю, что могу позволить себе удовольствие пригласить Синтию провести каникулы дома, особенно если учесть, что их начало во Франции не совпадает с таковым в Англии. Кроме того, если дорогая Синтия приедет в Эшкомб, это может спутать мои собственные планы, заняв все мое время и мысли непосредственно перед началом моих академических обязанностей, к исполнению которых я должна буду приступить 8 августа, когда начинаются ее каникулы, то есть всего за два дня до окончания моего отпуска». Вот, вы сами видите, что Клэр вполне может составить мне компанию. И, смею надеяться, подобная перемена обстановки скажется на ней самым благоприятным образом.

– А Холлингфорд как раз занят обустройством своей новой лаборатории в Тауэрз, так что постоянно ездит туда-сюда. Да и Агнесса подумывает о том, чтобы приехать в поместье и подышать свежим воздухом, как только достаточно окрепнет после родов. И даже моей неугомонной натуре через две-три недели прискучит всякое веселье, если такая жара продержится хоть сколько-нибудь долго.

– Пожалуй, я тоже смогу приехать на несколько дней, если ты позволишь, мама. Я привезу с собой Грейс, в последнее время она такая бледная и худенькая, бедняжка. Боюсь, она растет слишком быстро. Так что я вполне уверена в том, что тебе не будет скучно.

– Моя дорогая, – заявила леди Камнор, выпрямляясь, – стыдно скучать, располагая такими возможностями. А ведь у меня еще есть обязательства перед другими и перед собой!

Итак, план в его нынешнем виде был представлен лорду Камнору, который отозвался о нем в высшей степени одобрительно. Впрочем, так обстояли дела и со всеми прожектами его супруги. Быть может, характер леди Камнор и представлялся ему временами несколько нудным, зато он неизменно восхищался всеми ее словами и поступками и даже хвастался умом, добросердечием и чувством собственного достоинства супруги в ее отсутствие, словно пытаясь хоть таким способом укрепить свою куда более слабую натуру.

– Очень хорошо! Нет, поистине великолепно, право слово! Клэр составит вам компанию в Тауэрз! Я и сам не смог бы придумать ничего лучшего! Я присоединюсь к вам в среду, чтобы успеть к началу праздника в четверг. Этот день мне всегда нравился, а дамы из Холлингфорда такие милые и дружелюбные… А потом я проведу один день с Шипшенксом и, быть может, съезжу в Эшкомб повидать Престона – моя Браун Джесс вполне управится с этим, восемнадцать миль в одну сторону… Решено! Ах да, мне же предстоит еще вернуться обратно в Тауэрз! Дважды по восемнадцать, сколько это будет – тридцать?

– Тридцать шесть, – резко бросила леди Камнор.

– Точно. Как всегда, вы правы, дорогая. И Престон тоже умный и сообразительный малый.

– Он мне не нравится, – заявила миледи.

– Да, за ним нужен глаз да глаз, но он ловкий малый. Кроме того, он такой симпатичный, что я не понимаю, как вы можете его не любить.

– Мне нет дела до того, как выглядят управляющие. Они не принадлежат к тому классу людей, на чью внешность я обращаю внимание.

– Разумеется, не обращаете. Тем не менее он – симпатяга, а заставить вас проникнуться к нему дружелюбием должен тот интерес, который он проявляет к Клэр и ее перспективам. Он постоянно предлагает отремонтировать что-нибудь в ее доме, а еще я знаю, что он посылает ей фрукты, цветы и дичь столь же регулярно, как делали бы мы сами, если бы жили в Эшкомбе.

– Сколько ему лет? – осведомилась леди Камнор, у которой возникли смутные подозрения насчет мотивов, которые двигали этим замечательным человеком.

– Что-то около двадцати семи, как мне представляется. Ага! Понимаю, о чем вы подумали, ваша милость. Нет! Нет! Он слишком молод для этого. Если вы хотите выдать бедную Клэр замуж, то искать надо кого-нибудь постарше, мужчину средних лет, Престон для этого не годится.

– Я – не сводня, как вам прекрасно известно. И никогда не занималась ничем подобным даже ради собственных дочерей. И вряд ли стану делать это для Клэр, – сообщила миледи, небрежно откидываясь на спинку кресла.

– Что ж! Вы запросто можете сделать что-нибудь и похуже. Я начинаю думать, что она никогда не добьется успеха в качестве учительницы, хотя почему так происходит, не представляю. Она ведь необычайно красивая женщина для своего возраста, и то, что она долго жила в нашей семье, а вы так часто держали ее подле себя, должно было пойти ей на пользу. В общем, миледи, что вы скажете насчет Гибсона? Он как раз в том возрасте, что нужно… вдовец… да и живет недалеко от Тауэрз.

– Я только что сказала вам, что не занимаюсь сводничеством, милорд. Полагаю, нам лучше ехать по старой дороге, люди в тамошних гостиницах знают, кто мы такие.

И они заговорили о делах насущных, не имеющих отношения к миссис Киркпатрик и ее перспективам, академическим или матримониальным.