Жены и дочери

Глава 2 Впервые в великосветском обществе

В десять часов утра долгожданного четверга карета из Камнор-Тауэрс отправилась в путь. Молли была готова задолго до первой поездки, хотя было условлено, что за ней и сестрами Браунинг приедут не раньше последнего, четвертого захода. Ее лицо, отмытое до блеска, сияло чистотой; кружевные панталончики, платье, ленты были белы как снег. На плечах лежала черная накидка, прежде принадлежавшая матери, вся обшитая пышным кружевом и казавшаяся причудливой и старомодной на ребенке. Впервые в жизни на руках ее были лайковые перчатки – до сих пор она носила только нитяные. Перчатки были слишком велики для ее маленьких, в ямочках рук, но, поскольку, как сказала Бетти, новые ей еще когда купят, все было хорошо. От долгого утреннего ожидания ее то и дело охватывала дрожь, а раз она даже чуть не потеряла сознание. Сколько бы Бетти ни твердила ей, что котелок не закипит, покуда на него смотришь, Молли не отводила глаз от извилистой улицы, и через два часа карета наконец приехала за ней. Ей пришлось сидеть на самом краешке, чтобы не помять новые платья сестер Браунинг, но не слишком выдвигаясь вперед, чтобы не причинить неудобства толстой миссис Гудинаф и ее племяннице, занимавшим переднее сиденье кареты, так что возможность сидеть для нее вообще была весьма сомнительна, и вдобавок к этому Молли чувствовала, что занимает очень заметное место, в самой середине экипажа, привлекая к себе взгляды всего Холлингфорда. День был слишком праздничным, чтобы обычная работа в городке шла своим чередом. Служанки глазели из верхних окон, жены лавочников стояли в дверях, жены работников выбегали из своих домишек с младенцами на руках, а ребятня, которая была еще слишком мала, чтобы вести себя уважительно при виде графской кареты, провожала ее радостными воплями. Привратница придержала открытые ворота и низко присела перед ливрейными лакеями. Теперь, когда они въехали в парк и впереди показался Камнор-Тауэрс, среди дам в карете воцарилось молчание, прерванное только один раз негромким замечанием племянницы миссис Гудинаф, когда карета остановилась перед двойным полукругом высоких ступеней, ведущих к входным дверям.

– По-моему, это называется «внешняя лестница», не так ли? – спросила эта дама, приехавшая в Холлингфорд из другого города.

Единственным ответом ей было одновременное «ш-ш-ш!» ее спутниц. Молли стало не по себе, и она почти пожалела, что не осталась дома. Но ее стеснительность постепенно прошла, когда все общество отправилось прогуляться по прекрасному поместью, подобного которому она и вообразить не могла. Лужайки зеленого бархата, купающиеся в солнечном свете, тянулись во все стороны, уходя к деревьям искусно разбитого парка; если и были изгороди и разделительные канавы между напоенными солнцем мягкими коврами зеленой травы и густым сумраком лесных деревьев за ними, Молли они были не видны, а незаметный переход тщательно возделанной красоты в лесное буйство имел для нее неизъяснимое очарование. Около дома были различные стены и изгороди, но их сплошь покрывали вьющиеся розы, жимолость и другие ползучие растения, как раз начинавшие буйно цвести. Были цветочные клумбы – алые, малиновые, голубые, оранжевые россыпи цветов на зелени газонов. Молли крепко держалась за руку мисс Браунинг, пока они бродили по саду в обществе еще нескольких дам, под предводительством одной из дочерей семейства, которую, казалось, слегка забавляли бурные изъявления восторга по поводу каждого увиденного места и предмета. Молли, как и подобало ее возрасту и положению, не говорила ни слова, но время от времени глубоко вздыхала от всего переполненного сердца. Они подошли к длинному, сверкающему стеклами ряду оранжерей и теплиц, где их ожидал помощник садовника. Оранжереи занимали Молли куда меньше, чем цветы на открытом воздухе, но у леди Агнес был более научный склад ума, и она так долго и подробно повествовала о том, как редко встречается это растение или каких методов культивации требует то растение, что Молли почувствовала сначала сильную усталость, а потом и дурноту. Некоторое время она стеснялась заговорить, но наконец, опасаясь еще большего конфуза, если расплачется или упадет, повалив подставку с драгоценными цветами, она потянула за руку мисс Браунинг и прошептала:

– Можно я выйду на воздух, в сад? Мне здесь трудно дышать!

– Да-да, конечно, милочка. Тебе это все, наверно, еще трудно понимать, дорогая, но это очень интересно и поучительно, и во всем этом очень много латинских слов.

Она поспешно обратилась опять в сторону леди Агнес, чтобы более уже не пропустить ни слова из ее лекции об орхидеях, а Молли повернула назад и вышла из удушливой жары оранжереи. На свежем воздухе она почувствовала себя лучше и – без всякого надзора, на свободе – принялась переходить от одного прелестного уголка к другому, то в открытом парке, то в каком-нибудь уединенном цветнике, где слышно было лишь пение птиц да плеск центрального фонтана и кроны деревьев заключали в кольцо голубое июньское небо. Она шла, не более задумываясь, где находится, чем бабочка, перелетающая с цветка на цветок, пока наконец не устала и ей не захотелось вернуться в дом, но она не знала, как это сделать, а кроме того, боялась встречи со всеми этими незнакомыми людьми, когда рядом не будет ни той ни другой мисс Браунинг. Жаркое солнце до боли напекло ей голову. Она увидела поблизости, на лужайке, могучий, широко раскинувший ветви кедр. Густая тень под его ветвями манила к себе. В тени стояла грубая скамья. Усталая и обессилевшая, Молли опустилась на нее и вскоре уснула.

Проснулась она внезапно и тут же вскочила со скамьи. Рядом стояли две дамы и говорили о ней. Они были ей совершенно незнакомы, и в смутной уверенности, что сделала что-то недозволенное, а также изнуренная голодом, усталостью и утренними волнениями, она расплакалась.

– Бедная девочка! Заблудилась. Она, я уверена, приехала с кем-то из Холлингфорда, – сказала та дама, что выглядела постарше.

Ей, казалось, было около сорока, хотя на самом деле – не более тридцати лет. У нее были грубоватые черты и весьма суровое выражение лица, одета она была в чрезвычайно роскошное утреннее платье. Ее низкий, невыразительный голос в иных кругах общества назвали бы грубым, но такое определение было неприменимо к леди Каксхейвен, старшей дочери графа и графини. Другая дама выглядела моложе, но была в действительности несколькими годами старше. По первому взгляду на нее Молли подумала, что никого красивее еще никогда не видала, и дама в самом деле была очаровательна. И голос ее был мягким и сострадательным, когда она ответила леди Каксхейвен:

– Бедняжка, она явно перегрелась, да еще в таком тяжелом и плотном капоре. Дай-ка я развяжу его, моя милая.

Молли решилась объяснить:

– Я Молли Гибсон. Я приехала сюда с двумя мисс Браунинг.

Более всего она страшилась, что ее сочтут незваным гостем.

– Мисс Браунинг? – вопросила леди Каксхейвен, обращаясь к своей спутнице.

– Я думаю, это те две высокие, полные молодые женщины, о которых говорила леди Агнес.

– А, очень может быть. Я видела, как она взяла несколько человек на свое попечение. – Потом, снова взглянув на Молли, леди Каксхейвен спросила: – Ты что-нибудь ела, дитя, с тех пор как приехала? Ты очень бледна. Или это от жары?

– Я совсем ничего не ела, – жалобно сказала Молли; до того как заснула, она и в самом деле была очень голодна.

Дамы тихо посовещались, и старшая властным голосом, каким она, кстати сказать, все время и говорила со своей спутницей, сказала:

– Посиди здесь, дорогая, а мы вернемся в дом, и Клэр принесет тебе что-нибудь поесть прежде, чем ты попытаешься дойти обратно, – тут не меньше четверти мили.

Они ушли, а Молли осталась сидеть смирно, ожидая обещанного посланца. Она не знала, кто такая Клэр, и ей уже не очень хотелось есть, но она чувствовала, что не сможет дойти сама, без чьей-нибудь помощи. Наконец она увидела, что красивая дама возвращается в сопровождении лакея с небольшим подносом.

– Посмотри, как добра леди Каксхейвен, – сказала та, которую звали Клэр. – Она сама собрала для тебя этот дивный второй завтрак. А теперь постарайся съесть его, и тебе сразу станет лучше, дорогая… Можете не ждать, Эдвардс, я захвачу с собой поднос.

На подносе лежали хлеб, холодная курятина и кисть винограда, стояли варенье, стакан вина и бутылка газированной воды. Молли протянула маленькую, дрожащую руку к воде, но оказалась слишком слаба, чтобы удержать бутылку. Клэр поднесла воду к ее губам, и Молли сделала большой глоток, который освежил ее. Но есть она не смогла – попыталась, но не смогла. У нее слишком болела голова. У Клэр был растерянный вид.

– Поешь хотя бы винограда – он тебе сейчас полезнее всего. Ты должна непременно постараться что-нибудь съесть, иначе я не знаю, как мне с тобой добраться до дома.

– У меня так болит голова, – сказала Молли, с трудом поднимая на нее печальный взгляд.

– О боже, как это некстати! – сказала Клэр все тем же мягким и нежным голосом, совсем не так, как если бы она сердилась, а лишь высказывая очевидную истину. Молли почувствовала себя очень виноватой и очень несчастной. Клэр продолжала с легким оттенком раздражения в голосе: – Видишь ли, я просто не знаю, как мне с тобой быть, если ты не поешь так, чтобы у тебя хватило сил дойти до дома. Я эти три часа бегаю из конца в конец по всему парку и устала – сказать не могу как и завтрак пропустила и все на свете. – Потом, словно ее осенила новая мысль, она предложила: – Ты приляг на эту скамью на несколько минут и постарайся съесть виноград, а я тебя подожду и тем временем смогу слегка перекусить. Ты в самом деле не хочешь курятины?

Молли послушалась и, лежа на скамье, пощипывала виноград и наблюдала, с каким аппетитом дама справилась с курятиной и вареньем, а также выпила стакан вина. Она была так хороша и изящна в своем глубоком трауре, что даже ее поспешность в еде – как будто она опасалась, что кто-то придет и застанет ее врасплох за этим занятием, – не помешала маленькой наблюдательнице восхищаться ею и всем, что она делает.

– А теперь, дорогая, ты готова идти? – спросила дама, доев все, что было на подносе. – Я смотрю, ты почти прикончила виноград – вот и славно. Теперь, если ты дойдешь со мной до бокового входа, я отведу тебя ко мне в комнату, и там ты приляжешь на часок-другой, а если поспишь, твоя головная боль совсем пройдет.

Они отправились в путь. Клэр несла поднос, отчего Молли чувствовала себя неловко, но не решалась предложить свою помощь, потому что дорога отнимала у нее все силы. «Боковым входом» был лестничный марш, ведущий из закрытого для посторонних цветника в выстланный циновками холл, или прихожую, куда выходило множество дверей и где хранились легкие садовые инструменты, а также луки и стрелы, принадлежавшие молодым дамам семейства. Леди Каксхейвен, должно быть, видела, как они подходили к дому, поскольку встретила их в холле, как только они вошли.

– Как она себя чувствует? – спросила леди Каксхейвен, а затем, взглянув на пустые тарелки и стаканы, добавила: – Смотрите-ка, я вижу, это оказалось совсем не лишним! Вы, Клэр, добры, как всегда, но все же надо было предоставить кому-нибудь из слуг нести этот поднос – в такую жару жизнь и без того тяжела.

Молли хотелось бы, чтобы ее очаровательная провожатая сказала леди Каксхейвен, что сама помогла ей справиться с обильным завтраком, но той подобная мысль, казалось, и в голову не пришла. Она лишь проговорила:

– Бедняжка! Она еще не вполне оправилась – говорит, что у нее болит голова. Я хочу уложить ее у себя в комнате – пускай поспит немного.

Молли, проходя мимо леди Каксхейвен, заметила, как та что-то с усмешкой сказала Клэр, и девочка невольно мучилась мыслью, что сказанное звучало удивительно похоже на «Переела, я полагаю», однако ей было слишком нехорошо, чтобы долго терзаться этим, и, при ее головной боли, небольшая белая кровать в прохладной и приятной комнате выглядела так отрадно… Муслиновые занавеси время от времени мягко вздымались, и напоенный ароматами цветов воздух проникал в комнату через открытые окна. Клэр укрыла ее легкой шалью и задернула шторы. Когда она выходила из комнаты, Молли приподнялась на кровати и сказала:

– Пожалуйста, сударыня, сделайте так, чтобы они не уехали без меня. Попросите, пожалуйста, кого-нибудь разбудить меня, если я усну. Я должна вернуться вместе с обеими мисс Браунинг.

– Не беспокойся, милая. Я обо всем позабочусь, – сказала Клэр, обернувшись в дверях и посылая маленькой встревоженной Молли воздушный поцелуй. Затем она ушла и больше уже о девочке не думала.

Карета подъехала к половине пятого, немного раньше обычного, по приказанию леди Камнор, которая внезапно почувствовала усталость от обязанности развлекать гостей и раздражение от их бесконечных восторгов по поводу всего без разбора.

– Почему бы не отправить обе кареты, мама, и не избавиться от них от всех разом? – сказала леди Каксхейвен. – Эта рассылка группами невообразимо утомительна.

И в конце концов, без всякой методы и с великой поспешностью, гостей отправили по домам всех разом. Старшая мисс Браунинг поехала в карете, а мисс Фиби вместе с несколькими другими дамами разместили в просторном семейном экипаже из тех, что сейчас мы назвали бы «омнибусом». Каждая из сестер была уверена, что Молли Гибсон поехала с другой, тогда как в действительности она в это время крепко спала на кровати миссис Киркпатрик, урожденной Клэр.

Наконец горничные пришли прибрать в комнате. Их разговор разбудил Молли, и она села на кровати, пытаясь убрать волосы со вспотевшего лба и понять, где находится. Она соскочила на пол и спросила у изумленных женщин:

– Скажите, пожалуйста, когда мы уедем домой?

– Господи спаси и помилуй! Кто бы мог подумать, что здесь кто-то есть! Вы приехали с дамами из Холлингфорда, дорогая? Они уже больше часа как уехали!

– Ой! Что же делать? Дама, которую зовут Клэр, обещала разбудить меня вовремя. Папа будет беспокоиться, где я, а что скажет Бетти – я просто не знаю!

Девочка расплакалась, и горничные обеспокоенно и с явным сочувствием переглянулись. И в эту минуту из коридора послышались приближающиеся шаги миссис Киркпатрик. Она негромким и мелодичным голосом напевала какую-то итальянскую песенку, направляясь в свою спальню, чтобы переодеться к обеду. Одна горничная сказала, многозначительно взглянув на другую: «Лучше предоставить это ей», и они пошли заниматься своим делом в другие комнаты.

Миссис Киркпатрик открыла дверь и остолбенела при виде Молли.

– Боже мой! Я совсем забыла про тебя! – произнесла она наконец. – Нет-нет, только не плачь, а то станешь совсем некрасивой. Конечно, я должна уладить то, что ты проспала, и, если мне не удастся отправить тебя в Холлингфорд сегодня, ты останешься ночевать у меня, а завтра утром мы уж как-нибудь постараемся отправить тебя домой.

– А как же папа? – со слезами воскликнула Молли. – Он любит, чтобы я готовила для него чай. И ночной рубашки у меня нет.

– Давай не будем устраивать трагедию из того, что сейчас не исправить. Я одолжу тебе ночную рубашку и все, что нужно на ночь, а твой папа как-нибудь сегодня обойдется без приготовленного тобой чая. А ты постарайся в другой раз не проспать в чужом доме – не всегда повезет оказаться среди таких гостеприимных людей, как здесь. И вот что: если ты перестанешь плакать и будешь себя хорошо вести, я попрошу для тебя разрешения прийти к десерту вместе с молодым мистером Смитом и младшими барышнями. Ты пойдешь в детскую и выпьешь с ними чая, а потом ты должна вернуться сюда, причесаться и привести себя в порядок. По-моему, для тебя большая удача побывать в таком великолепном доме. Многие маленькие девочки могут только мечтать об этом.

Все это она говорила, переодеваясь к обеду – снимая утреннее черное платье, накидывая халат, распуская по плечам длинные мягкие каштановые волосы, оглядывая комнату в поисках различных деталей туалета, – и речь ее лилась потоком, легко и непринужденно.

– У меня своя маленькая дочка, дорогая! Она бы что угодно отдала за то, чтобы жить здесь, в доме лорда Камнора, вместе со мной, а вместо этого она вынуждена проводить каникулы в школе, а у тебя такой грустный вид из-за того только, что тебе придется задержаться здесь на одну ночь. Я действительно была ужасно занята с этими утомительными… я хочу сказать – с этими добрыми дамами из Холлингфорда, и нельзя же помнить обо всем сразу.

Молли – в конце концов, она была всего лишь ребенок – при упоминании о маленькой дочке миссис Киркпатрик перестала плакать и отважилась спросить:

– Вы замужем, сударыня? Мне показалось, она называла вас Клэр.

Миссис Киркпатрик отозвалась с веселым оживлением:

– Правда, я не похожа на замужнюю женщину? Все удивляются. И однако, я вдова вот уже семь месяцев. У меня нет ни одного седого волоса, а у леди Каксхейвен, хотя она моложе меня, их сколько угодно.

– А почему они называют вас «Клэр»? – спросила Молли, ободренная ее добродушием и разговорчивостью.

– Потому что я жила у них, когда еще была мисс Клэр. Не правда ли, приятное имя? Я вышла замуж за мистера Киркпатрика. Он был всего лишь викарий, бедняга, но из очень хорошей семьи, и, если бы трое из его родственников умерли бездетными, я была бы женой баронета. Но Провидение не сочло это возможным, а мы всегда должны покоряться тому, что им предначертано. Два его двоюродных брата женились, обзавелись большими семьями, а бедный дорогой Киркпатрик умер, оставив меня вдовой.

– И у вас маленькая дочка? – спросила Молли.

– Да – моя милая Синтия. Жаль, что вы не можете познакомиться. Она теперь мое единственное утешение. Я покажу тебе ее портрет, когда будем ложиться спать, но сейчас мне пора идти. Нельзя заставлять леди Камнор ждать, а она просила меня спуститься вниз пораньше и помочь занять некоторых гостей. Я сейчас позвоню в этот колокольчик, и, когда придет горничная, попроси ее, чтобы она отвела тебя в детскую и сказала няне, которая служит у леди Каксхейвен, кто ты. И тогда ты будешь пить чай с маленькими барышнями, а потом придешь вместе с ними к десерту. Ну вот. Мне жаль, что ты проспала и о тебе забыли, но поцелуй меня и больше не плачь – ты ведь довольно привлекательная девочка, хотя и не такая яркая, как Синтия… Ах, вот и вы, няня! Будьте так добры, отведите эту юную леди – как твоя фамилия, моя дорогая? Гибсон? – мисс Гибсон к миссис Дайсон, в детскую, и попросите, чтобы она позволила ей выпить там чая вместе с молодыми барышнями и послала вместе с ними к десерту. Я сама все объясню миледи.

Сумрачное лицо няньки просветлело, когда она услышала фамилию Гибсон, и, получив от Молли подтверждение, что та действительно «докторская дочка», она проявила гораздо большую готовность исполнить распоряжение миссис Киркпатрик, чем проявляла обычно.

Молли была услужливой девочкой и любила детей. Так что, пока она находилась в детской, все шло хорошо: она была послушна указаниям верховной власти и даже оказалась полезной для миссис Дайсон, развлекая простенькими фокусами самого младшего из детей, пока его братьев и сестер наряжали в кружева и муслин, бархат и широкие блестящие ленты.

– Ну, мисс, – сказала миссис Дайсон, когда все ее подопечные были готовы, – могу я что-нибудь сделать для вас? У вас ведь нет с собой другого платья, не так ли?

Разумеется, другого платья у нее здесь не было, а если бы и оказалось, то нисколько не наряднее, чем это – из плотной белой кисеи. Поэтому она лишь вымыла лицо и руки и позволила няне расчесать и надушить ей волосы. Ей казалось, что лучше бы уж она осталась на всю ночь в парке и спала под красивым и спокойным кедром, чем подвергаться непонятному испытанию, которое называлось «прийти к десерту» и явно считалось как у детей, так и у нянек главным событием дня. Наконец появился лакей с приглашением, и миссис Дайсон, шелестя шелковым платьем, призвала под свои знамена сопровождающих и возглавила шествие к дверям столовой.

В ярко освещенной комнате за накрытым столом расположилось большое общество. Нарядные маленькие детишки мгновенно разбежались к матерям, к тетушкам, к друзьям, и только Молли не к кому было бежать.

– Что это за высокая девочка в грубом белом платье? Она ведь не член семьи, я полагаю?

Дама, к которой обращен был вопрос, поднесла к глазам лорнет, посмотрела на Молли и опустила его:

– Должно быть, француженка. Я знаю, что леди Каксхейвен искала девочку-француженку, чтобы она воспитывалась вместе с ее дочерьми и они бы с детства усвоили хорошее произношение. Бедняжка, у нее такой странный, неухоженный вид!

Говорившая, которая сидела рядом с лордом Камнором, сделала Молли знак подойти. Молли пробралась к ней, как в спасительную гавань. Но когда дама заговорила с ней по-французски, она густо покраснела и очень тихо сказала:

– Я не понимаю по-французски. Я просто Молли Гибсон, сударыня.

– Молли Гибсон! – громко произнесла дама таким тоном, словно это многое объясняло.

Лорд Камнор услышал слова и тон, каким они были сказаны.

– Вот оно что! – воскликнул он. – Так это ты – та маленькая девочка, что спала на моей постели?

Этот вопрос он задал, подражая зычному голосу медведя из сказки, но Молли, не читавшая «Трех медведей», вообразила, что он разгневан всерьез и, дрожа, придвинулась ближе, словно ища убежища, к той доброй даме, что подозвала ее к себе. Лорд Камнор имел обыкновение, набредя на то, что считал шуткой, не упускать ее, пока она не износится до дыр, и все то время, что дамы оставались в комнате, он не давал Молли пощады, поминая Спящую красавицу, Семерых спящих и всех прочих знаменитых спящих, что приходили ему на память. Он и понятия не имел, как мучительны были его шутки для впечатлительной девочки, которая и так уже считала себя жалкой грешницей оттого, что не сумела вовремя проснуться. Если бы Молли умела сопоставлять факты, она легко нашла бы для себя оправдание, припомнив, что миссис Киркпатрик твердо обещала вовремя ее разбудить, но девочка думала лишь о том, что никому не нужна в этом роскошном доме и всем кажется незваной гостьей, которой здесь нечего делать. Раз или два она принималась гадать, где сейчас отец и скучает ли по ней, но, представив себе знакомую счастливую обстановку родного дома, она почувствовала комок в горле и, опасаясь расплакаться, поняла, что не должна давать воли своим чувствам. При этом инстинкт подсказывал ей, что раз уж она оказалась в Тауэрс, то чем меньше беспокойства она причинит, чем меньше будет на виду, тем лучше.

Она последовала за дамами, выходящими из столовой, робко надеясь, что никто ее присутствия не заметит. Но это оказалось невозможно: она сейчас же сделалась предметом разговора между устрашающей леди Камнор и ее доброй соседкой за столом.

– Вы знаете, я приняла эту юную леди за француженку, как только ее увидела. У нее темные волосы и ресницы и бледное лицо – это можно встретить в некоторых частях Франции. А я знаю, что леди Каксхейвен пыталась найти образованную девушку в качестве компаньонки ее детям.

– Нет! – отозвалась леди Камнор с очень суровым видом, как показалось Молли. – Она дочь нашего доктора из Холлингфорда, приехала сегодня утром со школьными опекуншами, перегрелась на солнце, уснула в комнате у Клэр и умудрилась проспать – проснулась, когда все кареты уже были отправлены. Мы отошлем ее домой завтра утром, но сегодня пришлось оставить ее здесь. Клэр была так добра, что предложила на ночь взять ее к себе.

Все это было сказано обвинительным тоном, от которого у Молли по всему телу пошли мурашки. В эту минуту к ней подошла леди Каксхейвен. У нее был такой же низкий голос и такая же резкая и властная манера речи, как у матери, но за ними Молли почувствовала несравненно большую доброту.

– Как ты себя чувствуешь, дорогая? Вид у тебя сейчас получше, чем был тогда, под кедром. Так, значит, сегодня ты останешься здесь? Клэр, как вы думаете – сможем мы найти среди книг с гравюрами что-нибудь интересное для мисс Гибсон?

Миссис Киркпатрик скользящей походкой поспешила туда, где стояла Молли, всячески выказывая ей словами и жестами ласковое внимание, пока леди Каксхейвен перебирала тяжелые фолианты, отыскивая то, что могло бы заинтересовать девочку.

– Бедняжка! Я видела, как ты входила в столовую с застенчивым видом. Мне хотелось подозвать тебя, но я не могла сделать тебе знак – лорд Каксхейвен как раз рассказывал мне о своих путешествиях. Ах, вот отличная книга – «Портреты» Лоджа[2]. Давай-ка я сяду рядом с тобой и буду тебе рассказывать, кто это и что о них известно. Не затрудняйте себя, дорогая леди Каксхейвен, – я займусь ею. Пожалуйста, предоставьте ее мне!

От последних ее слов Молли бросило в жар. Лучше бы они оставили ее в покое, не старались изо всех сил проявлять к ней доброту, «не затрудняли бы себя» ради нее! От этих слов миссис Киркпатрик она, казалось, утратила благодарность, которую чувствовала к леди Каксхейвен, старавшейся чем-нибудь развлечь ее. Конечно же, она для них обуза, и ей вообще не следовало здесь быть.

Вскоре миссис Киркпатрик позвали аккомпанировать пению леди Агнес, и Молли удалось по-настоящему хорошо провести несколько минут. Она могла, никем не замечаемая, оглядывать комнату, и уж конечно, нигде, кроме как в доме у короля, не могло быть ничего роскошнее и великолепнее. Большие зеркала, бархатные занавеси, картины в золоченых рамах и множество хрустальных люстр украшали просторный салон, где группами располагались леди и джентльмены в блистательных туалетах. Молли вдруг вспомнила о детях, вместе с которыми входила в столовую и к числу которых, как считалось, принадлежала, – где они? Ушли спать час назад по молчаливому сигналу матери. Молли подумала: а не могла бы и она уйти, если только сумеет найти дорогу назад, в безопасное убежище – спальню миссис Киркпатрик? Но она сидела на некотором расстоянии от двери, вдали от миссис Киркпатрик, с которой чувствовала себя более связанной, чем с кем-либо другим, и далеко от леди Каксхейвен, от грозной леди Камнор и добродушного шутника-лорда. Поэтому Молли оставалась на месте, переворачивая страницы с картинками, которых не видела, и от покинутости среди всего этого великолепия на сердце у нее становилось все тяжелее и тяжелее. Вошел лакей и, оглядевшись, направился к миссис Киркпатрик, которая сидела за роялем, в центре музыкального кружка, с готовностью аккомпанируя каждому певцу, приятно улыбаясь и охотно исполняя все пожелания. Теперь же эта дама направилась в уголок, где сидела Молли, и сказала:

– Ты знаешь, дорогая, за тобой приехал твой папа и привел с собой пони, чтобы отвезти тебя домой. Получается, что я теряю свою маленькую соседку – ведь тебе, я полагаю, надо ехать?

Ехать! Какой мог быть вопрос? Молли вскочила, дрожа от нетерпения, сияющая, готовая закричать от радости. Но следующие слова миссис Киркпатрик привели ее в чувство:

– Нужно подойти к леди Камнор, дорогая, пожелать ей доброй ночи и поблагодарить ее светлость за доброту. Она стоит возле той статуи и разговаривает с мистером Куртенэ.

Да! Там она и стояла – в сорока шагах – в сотне миль отсюда! Нужно было пересечь все это пустое пространство и обратиться к ней!

– Это непременно нужно? – жалобно и умоляюще спросила Молли.

– Да. И поторопись, ведь в этом нет ничего ужасного, – сказала миссис Киркпатрик несколько резче, чем прежде, – не забывая, что ее ждут у рояля, и торопясь поскорее сложить с себя свою обязанность.

Молли молча постояла с минуту, а потом, подняв на нее глаза, тихо спросила:

– Пожалуйста, не могли бы вы пойти вместе со мной?

– Хорошо, пойдем, – сказала миссис Киркпатрик, видя, что ее согласие будет, пожалуй, наилучшим способом поскорее закончить дело. Она взяла Молли за руку и по пути, проходя мимо группы людей у рояля, с улыбкой произнесла в своей очаровательно-светской манере: – Наша маленькая приятельница застенчива и скромна, и она хочет, чтобы я проводила ее к леди Камнор пожелать ей доброй ночи. За ней приехал ее отец, и она уезжает.

Что было после, Молли уже не узнала, потому что при этих словах она вырвала руку у миссис Киркпатрик и, шагнув в сторону леди Камнор, великолепной в своем лиловом бархате, сделала реверанс – почти как школьница – и сказала:

– Миледи, приехал мой папа, и я уезжаю, и я желаю вам доброй ночи, миледи, и благодарю вас за вашу доброту. То есть, я хочу сказать – за доброту вашей светлости, – поправилась она, припомнив наставления сестер Браунинг относительно требований этикета при обращении к графам, графиням и их достопочтенным потомкам, полученные утром по дороге в Тауэрс.

Она выбралась каким-то образом из салона, и, когда впоследствии думала об этом, ей казалось, что она так и не простилась ни с леди Каксхейвен, ни с миссис Киркпатрик, ни «со всеми прочими», как непочтительно определила их про себя.

Мистер Гибсон сидел у экономки; и вот Молли вбежала в комнату, приведя в некоторое замешательство величавую миссис Браун. Она обвила руками шею отца:

– О папа, папа, папа! Я так рада, что ты приехал. – И она расплакалась, почти истерически гладя руками его лицо, словно желая увериться, что он здесь.

– Ну какая ты глупышка, Молли! Не думала же ты, что я оставлю свою девочку на всю жизнь в Тауэрс? Ты поднимаешь такой шум из-за того, что я приехал за тобой, как будто так и подумала. Собирайся поскорее. И надень свой капор. Миссис Браун, не найдется ли у вас шали, или пледа, или какой-нибудь накидки, которую можно было бы надеть вместо нижней юбки и заколоть булавкой?

Он ни словом не упомянул о том, что вернулся домой с долгого объезда пациентов всего лишь полчаса назад, вернулся голодный, в надежде пообедать, но – обнаружив, что Молли не возвратилась из Тауэрс, – погнал усталую лошадь к сестрам Браунинг, которых застал в виноватом и беспомощном смятении. Не дожидаясь конца их слез и извинений, он галопом помчался домой, приказал сменить лошадь и оседлать пони для Молли и, хотя Бетти окликала его, чтобы он взял юбку для верховой езды, когда он еще был всего в десяти шагах от двери конюшни, ускакал, «что-то бормоча, – по словам конюха Дика, – страх как сердито».

Миссис Браун достала собственную бутылку вина и тарелку с собственным кексом прежде, чем Молли вернулась из долгого путешествия в комнату миссис Киркпатрик «чуть не в четверти мили отсюда», как сообщила экономка нетерпеливому отцу, пока тот ждал, когда его девочка спустится вниз при всем утреннем параде, уже несколько утратившем блеск новизны. Мистер Гибсон был любимцем обитателей Тауэрс, как это обыкновенно бывает с семейными врачами, несущими надежду на облегчение во времена тревоги и страданий, а миссис Браун, которая была подвержена приступам подагры, особенно радовалась случаю угодить ему, когда он давал ей такую возможность. Она даже вышла к конюшне, чтобы заколоть шаль на Молли, сидевшей на своем лохматом пони, и отважилась, когда они отъезжали, высказать осторожное предположение:

– Пожалуй, дома ей будет приятнее, мистер Гибсон.

Как только они выехали в парк, Молли хлестнула пони, заставив его пуститься во всю прыть. Мистер Гибсон наконец окликнул ее:

– Молли! Мы около кроличьих нор – здесь опасно так быстро ехать. Остановись.

Когда она натянула поводья, он поехал рядом:

– Мы въезжаем в тень под деревьями, и ехать здесь быстро не следует.

– Папа! Я еще никогда в жизни так не радовалась. Я чувствовала себя там будто горящая свечка, когда ее накрывают гасильником.

– В самом деле? А откуда тебе известно, как чувствует себя свечка?

– Мне не известно, но я так чувствовала. – И, помолчав, она добавила: – Я так рада, что я здесь! Так хорошо ехать на свободе, под открытым небом, на свежем воздухе, и так хорошо приминать траву в росе и чувствовать, как она пахнет. Папа! Ты здесь? Я тебя не вижу.

Он поравнялся с ней и поехал рядом. Думая, что ей, быть может, страшно ехать в такой темноте, он накрыл ее руку своей.

– Мне так хорошо тебя чувствовать! – сказала она, крепко сжимая его руку. – Папа, я хотела бы, чтобы у меня была цепь, как у Понто, такой длины, как твоя самая длинная поездка, – я смогла бы прикрепить нас двоих к ее двум концам, и, когда ты был бы мне нужен, я могла бы ее потянуть. А если бы ты не захотел приехать, ты мог бы потянуть в ответ, но я бы знала, что ты знаешь, что ты мне нужен, и мы бы никогда друг друга не потеряли.

– Я несколько запутался в твоем плане. Подробности, в том виде, как ты их изложила, не вполне ясны, но, если я правильно понял, я должен передвигаться по округе, как ослы на общинном выгоне, с привязанной к задней ноге веревкой.

– А мне не обидно, что ты называешь меня веревкой, лишь бы мы были связаны вместе.

– Но мне-то обидно, что ты называешь меня ослом, – ответил он.

– Я тебя так не называла. Во всяком случае, я этого не имела в виду. Но все равно – как хорошо знать, что можно грубить когда хочется!

– Так вот чему ты научилась в изысканном обществе, где провела весь этот день? А я-то ожидал увидеть тебя такой вежливой и церемонной, что даже прочел несколько глав из «Сэра Чарльза Грандисона»[3], чтобы поднять себя до достойного уровня!

– Ни за что в жизни я не хотела бы стать лордом или леди!

– Ну, на этот счет могу тебя успокоить: ты определенно никогда не станешь лордом, и тысяча шансов против одного, что не станешь леди – в том смысле, в каком ты это понимаешь.

– Я бы теряла дорогу всякий раз, как надо было сходить за капором, или уставала бы от длинных коридоров и огромных лестниц еще до того, как выйду на прогулку.

– Но у тебя была бы горничная.

– Знаешь, папа, по-моему, горничным еще хуже, чем леди. Я бы, пожалуй, согласилась быть экономкой.

– Да, запасы варенья и всякие сладости всегда под рукой, – задумчиво ответил отец. – Но знаешь, миссис Браун говорила мне, что часто мысли об обедах не дают ей уснуть. Так что следует принять в расчет такое неудобство. Впрочем, на всяком жизненном поприще есть свои тяжкие заботы и обязанности.

– Да, пожалуй, – серьезно ответила Молли. – Я знаю. Бетти всегда говорит, что я ее в могилу сведу тем, что пачкаю платья зеленью, когда лезу на вишню.

– Вот и мисс Браунинг говорила, что довела себя до головной боли, думая о том, как они оставили тебя одну. Боюсь, ты для них сегодня – страшнее докторского счета. А как это все случилось, гусенок?

– Я пошла посмотреть сад – он такой красивый! – и заблудилась, и села отдохнуть под большим деревом, а тут подошла леди Каксхейвен, а с нею эта миссис Киркпатрик, и миссис Киркпатрик принесла для меня угощение, а потом уложила меня спать на своей кровати – я думала, что она придет и разбудит меня, когда надо, а она не пришла, так что все уехали без меня. А когда меня решили оставить до утра, я не хотела говорить, как я ужасно хочу домой, но все время думала о том, что ты не будешь знать, где я.

– Выходит, гусенок, праздник у тебя получился невеселый?

– Нет, утром было все хорошо. Я никогда не забуду, как было утром в саду. Но я ни разу в жизни не была такой несчастной, как потом, в этот долгий день.

Мистер Гибсон счел своим долгом нанести визит в Тауэрс, чтобы принести свои извинения и благодарность семейству, прежде чем все они уедут в Лондон. Он застал обитателей дома в предотъездных заботах, все были слишком заняты, чтобы выслушать изъявления его благодарности, все, кроме миссис Киркпатрик, которая, хотя ей и предстояло сопровождать леди Каксхейвен и нанести визит своей бывшей ученице, располагала достаточным временем, чтобы принять мистера Гибсона от имени всей семьи и заверить его самым очаровательным образом в своей благодарности за его профессиональное внимание к ней в минувшие дни.