Жены и дочери

Глава 6 Визит в Хэмли-Холл

Разумеется, новость о приближающемся отъезде Молли Гибсон распространилась по всему дому еще до того, как пришел час обеда, и скорбная физиономия мистера Кокса чрезвычайно раздражала мистера Гибсона, то и дело бросавшего на юнца взгляды сурового неодобрения по поводу его меланхоличного вида и отсутствия аппетита, которые тот демонстрировал с изрядной долей печальной нарочитости, совершенно не замечаемой Молли, которая была слишком занята собственными заботами, чтобы отвлекаться на какие-то иные мысли и наблюдения, если не считать, что раз-другой она подумала, как много дней должно пройти, прежде чем она снова сядет за стол вместе с отцом.

Когда она сказала ему об этом, сидя с ним после обеда в гостиной и ожидая, когда под окном застучат колеса кареты из Хэмли, он рассмеялся и ответил:

– Я приеду завтра утром проведать миссис Хэмли и, скорее всего, буду у них обедать, так что тебе не придется долго ждать этого зрелища – кормления дикого животного.

Тут послышался звук подъезжающей кареты.

– Ох, папа, – сказала Молли, хватая его за руку, – теперь, когда пришло время, как же мне не хочется ехать!

– Вздор. Не будем разводить сантименты. Скажи, ты взяла свои ключи? Это гораздо важнее.

Да, она взяла свои ключи и свой кошелек, и ее маленький сундучок был помещен на козлы рядом с кучером, и отец подсадил ее в карету; дверца захлопнулась, и она отправилась в путь в одиноком великолепии, оглядываясь назад и посылая воздушные поцелуи отцу, который, вопреки своей нелюбви к сантиментам, стоял у ворот, пока карета не скрылась из виду. Тогда он завернул в приемную и обнаружил, что мистер Кокс тоже наблюдал за отъездом и даже сейчас остался стоять у окна, уставившись безутешным взором на пустую дорогу, по которой удалилась юная леди. Мистер Гибсон вывел его из мечтательного состояния резким, почти злобным выговором за какое-то мелкое упущение двух- или трехдневной давности. Эту ночь он, по его собственному настоянию, провел у постели одной бедной молодой пациентки, чьи родители были изнурены многими бессонными, тревожными ночами, за которыми для них следовали дни тяжелого труда.

Молли немного всплакнула, но слезы тотчас прекратились, едва она представила, как был бы недоволен отец при виде их. Было очень приятно быстро катить по красивым зеленым дорогам меж живых изгородей, где так свежо и пышно цвели жимолость и шиповник, что ей не раз хотелось попросить кучера остановиться, чтобы собрать букет. Вот если бы оно никогда не заканчивалось, это короткое семимильное путешествие, когда единственным ее огорчением было то, что ее клетчатый шелк – не настоящей клановой расцветки, да еще у нее было некоторое сомнение в пунктуальности мисс Розы. Наконец они подъехали к деревне. Вдоль дороги были разбросаны крестьянские домики, на некотором подобии общинного луга стояла старая церковь, а почти вплотную к ней – трактир; на полпути между церковными воротами и маленькой гостиницей высилось огромное дерево, и ствол его окружала деревянная скамья. Вблизи ворот находились деревянные колодки. Так далеко Молли еще никогда не бывала, но она знала, что это должна быть деревня Хэмли и что они, видимо, находятся поблизости от помещичьего дома.

Через несколько минут карета круто свернула в ворота парка и по высокой луговой траве, ждущей сенокоса, так как это не был аристократический олений парк, направилась к старому помещичьему дому из темно-красного кирпича, находившемуся не более чем в трехстах ярдах от дороги. С каретой не высылали лакея, но у входа стоял почтенного вида слуга, еще прежде, чем они подъехали, готовый встретить гостью и проводить в гостиную, где ее ожидала, лежа на диване, хозяйка.

Миссис Хэмли поднялась с дивана и с нежностью приветствовала Молли. Она продолжала удерживать руку девушки в своей и после того, как кончила говорить, вглядываясь в ее лицо, словно изучая его, не заметив легкого румянца, который вызвала этим на ее обычно бледных щеках.

– Я думаю, мы станем большими друзьями, – сказала она наконец. – Мне нравится ваше лицо, а я всегда сужу по первому впечатлению. Поцелуйте меня, моя дорогая.

Было гораздо легче стать действующим, чем оставаться пассивным участником этой «клятвы в верной дружбе», и Молли охотно поцеловала приподнятое к ней ласковое бледное лицо.

– Я хотела сама поехать и привезти вас сюда, но жара меня утомляет, и мне это оказалось не под силу. Надеюсь, поездка была приятной?

– Очень, – ответила Молли с застенчивой краткостью.

– А сейчас я провожу вас в вашу комнату. Я распорядилась, чтобы вас поместили поближе ко мне. Я подумала, что вам так больше понравится, хоть эта комната и поменьше другой.

Она медлительно поднялась с дивана, накинула легкую шаль на свою все еще стройную фигуру и повела Молли вверх по лестнице. Спальня Молли оказалась смежной с гостиной миссис Хэмли, откуда выходила еще одна дверь – в ее собственную спальню. Она показала Молли этот удобный способ сообщения и, сказав своей гостье, что будет ждать ее в гостиной, закрыла дверь, оставляя Молли знакомиться со своим новым окружением. Прежде всего девушка подошла к окну – посмотреть, что из него видно. Внизу, прямо под окном, был цветник, за ним – луг с вызревшей травой, меняющий цвет длинными полосами под легким дуновением ветерка, немного в стороне – огромные старые деревья, а за ними, примерно в четверти мили, – только если встать очень близко к краю подоконника или высунуться в открытое окно – виднелось серебристое мерцание озера. По другую сторону от леса и озера обзор был ограничен старыми стенами и высокими островерхими крышами служебных строений. Сладостную тишину раннего лета нарушали лишь пение птиц и близкое гудение пчел. Вслушиваясь в эти звуки, которые делали еще более чарующим чувство тишины и покоя, Молли забыла обо всем, но внезапно ее вернули к реальности голоса в соседней комнате, где кто-то из слуг разговаривал с миссис Хэмли. Молли поспешила открыть свой сундучок и разложить немногочисленные наряды в ящиках красивого старомодного комода, который должен был служить ей также и туалетным столиком. Вся мебель в комнате была старомодной, однако превосходно сохранилась. Занавеси были из индийского набивного ситца прошлого века – краски почти выцвели, но сама материя была безукоризненно чиста. У кровати лежал совсем узкий ковер, но деревянный пол, так щедро явленный взору, был из тщательно отполированного дуба, с планками, пригнанными одна к другой так плотно, что между ними не могла застрять ни одна пылинка. В комнате отсутствовали какие бы то ни было предметы современной роскоши – ни письменного стола, ни кушетки, ни трюмо. В одном углу на полочке стоял индийский кувшин с сухими лепестками – вместе с ползучей жимолостью за открытым окном они наполняли комнату ароматом, с которым не могли бы сравниться никакие духи. Готовясь к новому для нее обряду переодевания к обеду, Молли разложила на кровати свое белое платье (прошлогоднего фасона и размера), привела в порядок прическу и одежду и, прихватив рукоделие (вышивку шерстью), тихо открыла дверь и увидела миссис Хэмли, лежащую на диване.

– Может быть, мы останемся здесь, дорогая? Я думаю, здесь нам будет приятнее, чем внизу, и к тому же мне потом не надо будет лишний раз подниматься по лестнице, чтобы переодеться.

– Я буду очень рада, – ответила Молли.

– Ах, вы взяли свое вышивание, вот умница, – сказала миссис Хэмли. – А я вот мало вышиваю. Я очень много бываю одна. Видите ли, оба мои мальчика в Кембридже, а сквайр целыми днями занят, и его нет дома – вот я и совсем почти разучилась вышивать. Я много читаю. А вы любите читать?

– Это зависит от книги, – ответила Молли. – Боюсь, я не люблю «серьезного чтения», как папа это называет.

– Но вы любите поэзию! – подхватила миссис Хэмли, почти перебивая Молли. – Я это сразу поняла по вашему лицу. Вы читали последнее стихотворение миссис Хеманс?[18] Хотите, я его вам прочту?

Она начала. Молли не была настолько поглощена ее чтением, чтобы не осмотреться в комнате. Характер мебели здесь был тот же, что и у нее, – все было старомодно, из хорошего материала и безупречно чисто, а сама старинность мебели и ее иноземный вид создавали общее ощущение удобства и живописности. На стенах висело несколько карандашных набросков – все это были портреты. Молли показалось, что в одном из них она узнала изображение миссис Хэмли – юной красавицы. Потом, заинтересовавшись стихотворением, девушка отложила свою работу и дальше уже слушала так, как это было по душе миссис Хэмли. Окончив читать, миссис Хэмли, в ответ на восторженные слова Молли, сказала:

– Ах, я думаю, мне надо будет как-нибудь прочесть вам некоторые из стихов Осборна – в глубокой тайне, разумеется. Но, по-моему, они почти так же хороши, как стихи миссис Хеманс.

Сказать юным леди в те дни, что чьи-то стихи почти так же хороши, как стихи миссис Хеманс, было все равно что сказать в наши дни, что стихи почти так же хороши, как стихи Теннисона. Молли поглядела на нее с живым интересом:

– Стихи мистера Осборна Хэмли? Он пишет стихи?

– Да. Я думаю, можно сказать, что он поэт. Он очень одаренный и умный молодой человек, и у него большие надежды на стипендию в Тринити. Он уверен, что будет одним из первых среди выпускников-отличников, и надеется получить одну из Канцлеровских медалей[19]. Это он изображен на портрете, что висит у вас за спиной.

Молли обернулась и увидела один из карандашных рисунков, где были изображены два мальчика в совсем еще детских курточках и брюках и в отложных воротниках. Старший сидел, углубившись в книгу. Младший стоял подле него, явно пытаясь отвлечь внимание читающего на какой-то предмет за окном той самой комнаты, в которой они сейчас находились, как обнаружила Молли, когда начала узнавать предметы обстановки, слегка обозначенные в рисунке.

– Мне нравятся их лица, – сказала Молли. – Я думаю, раз это было так давно, мне можно говорить с вами об их изображениях так, точно это кто-то другой, – правда?

– Конечно, – ответила миссис Хэмли, поняв, что желала сказать Молли. – Скажите мне, что вы думаете о них, дорогая. Мне будет интересно сравнить ваше впечатление с тем, каковы они на самом деле.

– Но я не пыталась определить их характеры. Как бы я могла это сделать? А если бы могла, это было бы неучтиво. Я могу только говорить об их лицах, как я вижу их на рисунке.

– Ну, так скажите мне, что вы думаете о них.

– Старший – мальчик, который читает, – очень красивый, но мне не разглядеть как следует его лицо, потому что он наклонил голову и глаза не видны. Это тот мистер Осборн Хэмли, который пишет стихи.

– Да. Он не так хорош собой сейчас, но он был очень красивым мальчиком. Роджер никогда не мог с ним сравниться.

– Да, он некрасив. Но все же мне нравится его лицо. Я вижу его глаза. Они серьезны, но в остальном лицо скорее веселое. Оно кажется таким разумным и покладистым, таким добрым, что не верится, будто он подговаривает брата сбежать с урока.

– Ах, но ведь это не урок. Я помню, художник мистер Грин однажды увидел, как Осборн читает какую-то книгу стихов, а Роджер пытается его уговорить прокатиться на телеге с сеном, – это и был, как называют художники, «сюжет» рисунка. Роджер не большой любитель чтения, – по крайней мере, его не интересуют ни стихи, ни романы о любви или приключениях. Его так занимает естествознание, что он, как и сквайр, почти все время проводит вне дома, а когда он дома, то читает научные труды, которые связаны с его занятиями. При этом он добрый, рассудительный, мы им очень довольны, но он вряд ли когда-нибудь сделает такую блестящую карьеру, как Осборн.

Молли попыталась разглядеть в изображении те характерные особенности обоих мальчиков, о которых говорила их мать, и в обсуждении развешенных по стенам комнаты рисунков прошло время до самого звонка, призывающего их заняться переодеванием к шестичасовому обеду.

Молли была несколько смущена появлением горничной, посланной миссис Хэмли, чтобы предложить ей свои услуги. «Боюсь, что от меня ожидают какой-то особой элегантности, – думала она. – Что ж, если так, они будут разочарованы – вот и все. Жаль только, что мое клетчатое шелковое платье не готово».

Она посмотрела на себя в зеркало с некоторой тревогой – в первый раз в своей жизни. Она увидела легкую, тоненькую фигуру, обещающую стать высокой, цвет лица скорее смуглый, чем матовый – матовость придет через год-другой, – пышные кудрявые черные волосы, связанные на затылке в пучок розовой лентой, удлиненные, миндалевидные, мягкие серые глаза, затененные сверху и снизу загнутыми черными ресницами.

«Не думаю, чтобы я была хороша собой, – отворачиваясь от зеркала, решила Молли, – во всяком случае, я в этом не уверена». Она была бы уверена, если бы вместо того, чтобы рассматривать себя с такой серьезностью, улыбнулась своей милой, веселой улыбкой, блеснув белыми зубками и заиграв очаровательными ямочками на щеках.

Она сошла в гостиную достаточно рано, чтобы осмотреться и немного привыкнуть к новому окружению. Комната была футов сорок в длину, когда-то давно обитая желтым атласом, со множеством стульев на тонких ножках и изящных раскладных столов. Ковер, протертый во многих местах, относился примерно к тому же времени, что и обивка стен, и кое-где был прикрыт половичками. Подставки с растениями, огромные кувшины с цветами, старинный индийский фарфор и настенные шкафчики придавали комнате приятный вид. Тому же способствовали и пять высоких, удлиненных окон, выходящих на красивейший в имении цветник – по крайней мере, считавшийся таковым: яркие, геометрических форм клумбы, сходящиеся к солнечным часам в центре. Сквайр появился внезапно, одетый по-утреннему. Он остановился в дверях, словно недоумевая при виде незнакомки в белом платье, расположившейся в его жилище. Затем, когда Молли уже почувствовала, что краснеет, он вдруг спохватился и сказал:

– Господи помилуй, я о вас совсем забыл! Вы ведь мисс Гибсон, дочка Гибсона, – верно? Приехали у нас погостить? Очень рад вас видеть, моя дорогая.

К этому времени они уже сошлись на середине комнаты, и он с неистовым дружелюбием тряс руку Молли, стараясь загладить то, что поначалу не узнал ее.

– Однако надо мне пойти переодеться, – сказал он, глянув на свои испачканные гетры. – Так нравится мадам. Это одна из ее элегантных лондонских привычек. Она и меня к этому в конце концов приучила. Впрочем, хороший обычай, да и правильно – надо приводить себя в порядок для дамского общества. А ваш отец переодевается к обеду, мисс Гибсон? – И, не дожидаясь ее ответа, он поспешил прочь, заниматься своим туалетом.

Они обедали за маленьким столиком в огромной столовой. Мебели было так мало, а сама комната была так велика, что Молли затосковала по уюту домашней столовой и даже, надо признаться, еще до того, как завершился церемонный обед в Хэмли-Холле, ей взгрустнулось о тесно сдвинутых стульях и столах, о торопливом застолье, о непринужденности манер, когда каждый, казалось, стремился поскорее покончить с едой и вернуться к оставленной работе. Она старалась думать, что в шесть часов все дневные дела закончены и люди могут помедлить, если им того хочется, прикинула на глазок расстояние от буфета до стола и сделала поправку еще на то, что слугам приходится носить все туда и обратно, но все равно обед казался ей утомительным делом, тянущимся так долго лишь оттого, что это нравится сквайру, поскольку у миссис Хэмли вид был очень усталый. Она ела даже меньше, чем Молли, и послала за своим веером и флакончиком с нюхательной солью, чтобы чем-нибудь занять себя, пока наконец не убрали скатерть и не поставили десерт на зеркально отполированную столешницу красного дерева.

Сквайр до этой минуты был слишком занят, чтобы говорить о чем-либо, кроме обычных застольных мелочей да одного-двух из тех происшествий, что нарушали обычное однообразие его дней, которое сам он очень любил, но которое порой угнетало его жену. Сейчас, однако, чистя апельсин, он повернулся к Молли:

– Завтра придется вам делать это для меня, мисс Гибсон.

– Завтра? Хотите, я сделаю это сегодня, сэр?

– Нет, сегодня я буду обращаться с вами как с гостьей, со всеми положенными церемониями. А уж завтра стану давать вам поручения и называть вас по имени.

– Мне это понравится, – сказала Молли.

– Мне тоже хотелось называть вас менее официально, чем «мисс Гибсон», – сказала миссис Хэмли.

– Меня зовут Молли. Это старинное имя, а крещена я была Мэри. Но папе нравится «Молли».

– Вот и правильно. Держитесь добрых старых обычаев, моя дорогая.

– Должна сказать, мне имя Мэри кажется более красивым, чем Молли, и это тоже вполне старинное имя, – заметила миссис Хэмли.

– Я думаю, это потому, – тихо сказала Молли, опуская глаза, – что мама была Мэри, а меня называли Молли, пока она была жива.

– Бедняжка, – сказал сквайр, не замечая, что жена делает ему знаки переменить тему. – Помню, как все горевали, когда она умерла. Никто и не думал, что у нее слабое здоровье, – всегда такой свежий цвет лица, а потом вдруг, как говорится, раз – и нет ее.

– Должно быть, это был ужасный удар для вашего отца, – сказала миссис Хэмли, видя, что Молли не знает, что отвечать.

– Да-да. Так неожиданно это случилось, так скоро после того, как они поженились.

– Но ведь прошло целых четыре года, – возразила Молли.

– А четыре года и есть – скоро, это совсем недолго для пары, которая надеется прожить всю жизнь вместе. Все думали, что Гибсон снова женится.

– Тише, – сказала миссис Хэмли, увидев по глазам и изменившемуся цвету лица Молли, насколько нова и необычна для нее эта мысль. Но остановить сквайра было не так-то просто.

– Ну… мне, пожалуй, не следовало этого говорить, но ведь это правда – все так думали. Теперь-то он уже вряд ли женится, так что можно об этом говорить открыто. Ведь вашему отцу за сорок – верно?

– Сорок три. Я не верю, что он когда-либо думал жениться снова, – сказала Молли, возвращаясь к этой мысли, как возвращается человек к миновавшей опасности, которой он не осознавал.

– Конечно нет. Я в это не верю, дорогая. Мне он представляется как раз таким человеком, который навсегда останется верен памяти своей жены. И не надо слушать сквайра.

– Ах вот как! Тогда лучше уходите, если вы собираетесь втягивать мисс Гибсон в заговор против главы дома.

Молли вышла с миссис Хэмли в гостиную, но мысли ее не изменились с переменой места. Она не могла не думать о той опасности, которой, как ей показалось, она избежала, и поражалась теперь собственной глупости – как ей в голову ни разу не пришла мысль о возможности новой женитьбы отца. Она чувствовала, что на все замечания миссис Хэмли отвечает совершенно невпопад.

– Вон идет папа вместе со сквайром! – вдруг воскликнула Молли.

Мужчины шли через сад от конюшенного двора, и отец сбивал хлыстом пыль со своих дорожных сапог, чтобы появиться в презентабельном виде в гостиной миссис Хэмли. Он выглядел так привычно, так по-домашнему, что увидеть его во плоти стало самым действенным средством против призрачных страхов его второй женитьбы, которые начинали мучительно тревожить мысли его дочери. И приятная уверенность в том, что он не смог успокоиться, пока не приедет посмотреть, как она чувствует себя на новом месте, проникла в ее сердце, хотя он совсем мало поговорил с нею, и только в шутливом тоне. После его отъезда сквайр взялся научить ее играть в криббидж, и теперь, когда на душе у нее было легко, она могла уделить ему все свое внимание. За игрой он продолжал болтать – то по поводу карт, то рассказывая о всяких мелких происшествиях, которые, по его мнению, могли быть ей интересны.

– Так вы, значит, не знаете моих мальчиков, даже в лицо. А я-то думал, что вы встречались, – они любят ездить в Холлингфорд, а Роджер довольно часто берет книги у вашего отца. Роджер – он больше наукой интересуется. А Осборн пошел в мать, у него – талант. Я не удивлюсь, если он в один прекрасный день книгу издаст. Вы ошиблись в счете, мисс Гибсон. Смотрите, а то я вас могу с легкостью обставить.

Так продолжалось, пока не вошел с торжественным видом дворецкий и не поместил большой молитвенник перед своим хозяином, который поспешил спрятать карты, словно застигнутый за неподобающим занятием. Следом за дворецким вошли на молитву служанки и слуги. Окна еще были открыты, голос одинокого коростеля и уханье совы в листве деревьев смешивались с произносимыми словами. Затем все отправились спать, и так закончился день.

Молли смотрела из окна своей комнаты, облокотясь о подоконник, вдыхая ночное благоухание жимолости. Мягкая бархатная тьма скрывала все предметы, что были в самом малом удалении от нее, но она ощущала их присутствие так, словно видела.

«По-моему, мне здесь будет очень хорошо, – решила про себя Молли, отвернувшись наконец от окна и начиная готовиться ко сну. Но вскоре слова сквайра относительно второго брака отца снова вспомнились ей и нарушили радостный покой ее мыслей. – На ком бы он мог жениться? – спрашивала она себя. – На мисс Эйр? Мисс Браунинг? Мисс Фиби? Мисс Гудинаф?» Одно за другим, она отвергла каждое из этих предположений по очевидным причинам. Однако вопрос, оставшийся без ответа, не давал ей покоя и даже во сне продолжал тревожить, то и дело выскакивая перед ней из засады.

Миссис Хэмли не спустилась к завтраку, и Молли не без некоторого смятения обнаружила, что ей и сквайру предстоит завтракать вдвоем. В то первое утро он отложил в сторону свои газеты – почтенную ежедневную газету партии тори, со всеми новостями, местными и по стране, которая более всего была ему интересна, и другую, «Морнинг кроникл», которую называл своей дозой полынной настойки и по поводу которой отпускал множество крепких словечек и в меру ядовитых порицаний. Сегодня, однако, он решил «вспомнить о манерах», как он впоследствии объяснил Молли, и всеми силами пытался отыскать подходящую тему для беседы. Он мог говорить о жене и сыновьях, о своем имении, о своем способе ведения хозяйства, о своих арендаторах и о том, как скверно проводились прошлогодние выборы в графстве. В сферу интересов Молли входили ее отец, мисс Эйр, сад и пони; в меньшей степени – сестры Браунинг, Камнорская благотворительная школа и новое платье, которое должны были прислать от мисс Розы. И среди всего этого, словно чертик из табакерки, выскакивал и просился на язык один вопрос: «На ком это, как люди считали, папа мог жениться?» Пока, однако, крышка захлопывалась, как только незваный гость пытался высунуть голову наружу. Молли и сквайр были чрезвычайно любезны друг с другом за завтраком, и оба от этого изрядно устали. Когда завтрак окончился, сквайр удалился к себе в кабинет – прочесть газеты, к которым еще не притронулся. В доме было принято называть комнату, где сквайр хранил свои сюртуки, башмаки и гетры, разнообразные палки и любимую трость с острием на конце, а также ружье и удочки, «кабинетом». Там стояло бюро и глубокое кресло, но не видно было никаких книг. Бóльшая часть их хранилась в большой, с затхлым запахом комнате в редко посещаемой части дома, настолько редко, что горничная обычно не трудилась открывать ставни на окнах, выходящих на буйные заросли кустарника. Слуги даже поговаривали, что во времена покойного сквайра – того, что был отчислен из колледжа, – библиотечные окна забили досками, чтобы уклониться от уплаты оконного налога. Когда же домой приезжали «молодые джентльмены», горничная, без каких-либо напоминаний, постоянно поддерживала в комнате порядок, открывала окна, ежедневно топила камин и стирала пыль с красиво переплетенных томов, составлявших отличное собрание образцовых произведений литературы середины прошлого века. Те книги, что были приобретены позже, хранились в небольших книжных шкафчиках в простенках между окнами гостиной и в собственной гостиной миссис Хэмли наверху. Тех, что находились в гостиной, было вполне достаточно, чтобы занять Молли. Она так глубоко погрузилась в один из романов сэра Вальтера Скотта, что вздрогнула как подстреленная, когда примерно час спустя после завтрака сквайр подошел по гравийной дорожке к окну и, окликнув ее, спросил, не желает ли она выбраться на свежий воздух и пройтись с ним по саду и ближним полям.

– Вам, должно быть, утром скучновато здесь, девочка моя, с одними только книгами, но, видите ли, мадам нужен по утрам покой – она говорила об этом вашему отцу, да и я тоже, но мне все же стало жаль вас, когда я увидел, как вы тут сидите одна-одинешенька в гостиной.

Молли как раз дошла до середины «Ламмермурской невесты» и с радостью осталась бы в доме, чтобы дочитать роман, но доброта сквайра тронула ее. Они прошлись по старомодным теплицам, по аккуратным газонам, сквайр отпер замок обширного, обнесенного изгородью огорода, отдал распоряжения садовникам, и все это время Молли следовала за ним по пятам, как маленькая собачка, а мысли ее были полны Рэвенсвудом и Люси Эштон. Наконец все вокруг дома было осмотрено и проверено, порядок наведен, и сквайр мог теперь уделить должное внимание своей спутнице; они пошли через небольшую рощу, отделявшую сады от прилегающих полей. Молли тоже отвлеклась мыслями от семнадцатого века, и каким-то образом вопрос, так настойчиво преследовавший ее прежде, сорвался с губ почти неосознанно, в буквальном смысле слова – impromptu[20]:

– На ком, люди думали, папа женится? Тогда… давно… вскоре после маминой смерти?

– Фью, – присвистнул сквайр, пытаясь выиграть время. Не то чтобы он мог сказать что-то определенное, поскольку ни у кого никогда не было ни малейшего повода связать имя доктора Гибсона с именем какой-либо известной окружающим дамы – существовали лишь беспочвенные догадки, опиравшиеся на предположения, которые вытекали из обстоятельств: молодой вдовец с маленькой дочкой. – Я никогда ни о ком не слыхал – его имя никогда не соединяли с именем какой-либо дамы. Было бы только естественно, если бы он женился снова, да может быть, он так еще и сделает. И на мой взгляд, это было бы совсем неплохо. Я так и сказал ему, когда он был здесь в позапрошлый раз.

– А он что ответил? – задохнувшись, спросила Молли.

– Да он только улыбнулся и ничего не сказал. Не надо принимать чужие слова так близко к сердцу, дорогая. Очень возможно, что он никогда и не надумает жениться снова, а если бы надумал, это было бы очень хорошо и для него, и для вас.

Молли пробормотала что-то – словно бы про себя, но так, что сквайр мог при желании расслышать. Он же мудро сменил направление беседы.

– Взгляните-ка на это! – сказал он, когда они внезапно вышли к озеру или большому пруду. Посреди блестящей, точно стекло, воды был маленький островок, на котором росли высокие деревья – темные шотландские сосны посредине и переливающиеся серебром ивы у самого края воды. – Надо будет как-нибудь на днях повезти вас туда на плоскодонке. Я не очень люблю пользоваться лодкой в это время года, потому что птичья молодь еще сидит в своих гнездах в тростнике и среди водяных растений, но мы все же съездим. Там водятся лысухи и чомги.

– Посмотрите – лебедь!

– Да, их тут две пары. А вон в тех деревьях гнездятся и грачи, и цапли. Цаплям пора бы уже быть здесь: они улетают к морю в августе, а я до сих пор еще ни одной не видел. Стоп! А это не она ли – вон там, на камне, нагнула свою длинную шею и смотрит в воду?

– Да! По-моему, она. Я еще никогда не видела цапли – только на картинках.

– Они с грачами очень не ладят, что вовсе не годится для таких близких соседей. Если обе цапли одновременно отлетят от гнезда, которое строят, грачи налетают и рвут гнездо в клочья, а как-то раз Роджер показал мне отставшую цаплю, за которой гналась целая стая грачей, и могу поклясться – намерения у них были совсем не дружеские. Роджер много чего знает из естественной истории и порой отыскивает очень занятные вещи. Окажись он с нами на этой прогулке, он бы уже побывал в десятке разных мест. У него взгляд так и бродит вокруг: где я увижу одну вещь, он увидит двадцать. Помню, как-то раз он кинулся в рощу, потому что ярдах в пятнадцати что-то там заметил – какое-то вроде растение, очень редкое, как он говорит, хотя, должен сказать, я точно такие же видел на каждом шагу в лесу. А если бы мы набрели на такую вот штуку, – продолжал сквайр, дотронувшись кончиком трости до тонкой паутинки на листе, – он бы смог рассказать, какой паук или жук ее сплел и жил ли он в гнилом хвойном лесу или в трещине хорошей, крепкой древесины, глубоко в земле, или высоко в небе, или еще где. Жаль, что в Кембридже не присуждают почетных стипендий в естественной истории. Роджер бы ее наверняка получил.

– А мистер Осборн Хэмли очень талантлив, правда? – робко спросила Молли.

– О да. Осборн, можно сказать, гений. Мать верит, что у него большое будущее. Я и сам немного горжусь им. Он получит стипендию Тринити, если все будет по справедливости. Как я сказал вчера на заседании в магистрате: «У меня сын, о котором еще услышат в Кембридже, или я очень сильно ошибаюсь». Вот не странная ли это шутка природы, – продолжал сквайр, обратив к Молли свое прямодушное лицо, словно собираясь посвятить ее в некую новую и значительную мысль, – что я, Хэмли из Хэмли, потомок по прямой бог знает с каких времен – говорят, с Гептархии… Когда были времена Гептархии?

– Не знаю, – сказала Молли, вздрогнув от этого неожиданного вопроса.

– Не важно! Это было еще до короля Альфреда, потому что он, вы знаете, был уже королем всей Англии. Но я говорю – вот я, с происхождением самым лучшим и древним, какое только может быть в Англии, и между тем я сомневаюсь, что незнакомец, посмотрев на меня, принял бы меня за джентльмена – с моим-то красным лицом, огромными руками и ногами, с моей тучной фигурой (четырнадцать стоунов, и никогда не было меньше двенадцати, даже в юные годы); а вот – Осборн, уродившийся в мать, которая представления не имеет, кем был ее прапрадед, храни ее Господь; и у Осборна лицо тонкое, как у девушки, фигура хрупкая, руки и ноги маленькие, как у какой-нибудь леди. Он пошел в родню мадам, а она, как я уже сказал, не знает, кем был ее дед. Вот Роджер – тот в меня, Хэмли из Хэмли, и никто, увидев его на улице, никогда не подумает, что этот загорелый, широкоплечий, неуклюжий малый – благородных кровей. И однако же, все эти Камноры, вокруг которых поднимают такой шум у вас в Холлингфорде, просто из вчерашней грязи. Я тут на днях говорил с мадам о браке Осборна с дочерью Холлингфорда (то есть если бы у него была дочь – на самом деле у него одни мальчики), но я совсем не уверен, что дал бы согласие на такой брак. Нет, я бы решительно не согласился, потому что – судите сами – у Осборна будет первоклассное образование, его семья ведет свой род со времен Гептархии, а хотел бы я знать – где были Камноры во времена королевы Анны?

Он зашагал дальше, размышляя про себя над вопросом, смог ли бы он дать свое согласие на такой невозможный брак, и некоторое время спустя, когда Молли уже совершенно забыла о затронутом им предмете, вдруг решительно объявил:

– Нет! Я уверен, что надо было бы метить выше. Так что, пожалуй, хорошо, что у милорда Холлингфорда только сыновья.

Через некоторое время он со старомодной галантностью поблагодарил Молли за компанию и высказал предположение, что к этому времени мадам уже, несомненно, поднялась и оделась и будет рада видеть свою молодую гостью. Он указал ей направление к темно-пурпурному, облицованному камнем дому, видневшемуся невдалеке между деревьями, и заботливо смотрел ей вслед, пока она шла полевыми тропинками.

«Славная девочка у Гибсона, – молвил он про себя. – Но как, однако, крепко у нее засела эта мысль о его возможной женитьбе! Надо было бы поосторожнее выбирать, что можно говорить при ней, а что нет. Подумать только – ей никогда и в голову не приходило, что у нее может появиться мачеха. Да и то сказать, мачеха для девочки – совсем не то, что вторая жена для мужчины».