Жернова истории 4 (СИ)

Глава 7 На душе – тревожно

Всплывшее в сознании после разговора с Весником слово «пенициллин» не шло у меня из головы. Но что я помню о нем? Открытие Флеминга, результаты которого опубликованы в 1929 году. Значит, наши могут уже знать. Безуспешные попытки выделить чистый пенициллин высокой концентрации. Затем успех, где-то в начале войны. Примерно в это же время первых результатов добились и наши. Но кто? Фамилии не запомнились, и тот факт, что я смотрел посвященный этим событиям телевизионный фильм «Открытая книга» по роману Каверина, мало чем мог помочь – там фамилии были вымышленные.

Что же ещё я помню? Думай, голова, думай! Надпись на ампуле с белым или чуть желтоватым порошком: «бензилпенициллина натриевая соль». Затем в памяти всплывает словечко «лиофилизация». Что это? Какое отношение имеет к пенициллину? А, кажется при помощи этой технологии получают современную разновидность растворимого кофе: путем выпаривания в вакууме при очень низких температурах. Может быть, и порошок пенициллина так же делают?

Пока участники совещания еще не покинули здание ВСНХ, решил нагло воспользоваться служебным положением и, вырвав Сырцова из цепких рук окруживших его начальников строек, утащил к себе в служебный кабинет.

– Слушай, Сергей Иванович, кто у вас в Наркомздраве микробами занимается?

– Тебе-то зачем? С чего бы тебе микробами интересоваться? – закономерно удивился тот.

– Так, прочел одну любопытную статейку по антимикробные препараты, решил поинтересоваться, как у нас дела в этой области обстоят, – немного уклончиво объясняю ему причину своего интереса. – Не в службу, а в дружбу, узнай, а? И перезвони мне на работу.

– Ладно, – пожал плечами Сырцов, всем своим видом демонстрируя, что моя блажь ему непонятна, но почему бы и не сделать одолжение хорошему человеку?

Через несколько дней повседневные заботы уже вытеснили из памяти этот разговор, но вот однажды на моем рабочем столе звонит телефон, и секретарь сообщает:

– Вас просит председатель Совнаркома РСФСР Сергей Иванович Сырцов.

– Соединяй!

Оказывается, Сергей Иванович не забыл о моей просьбе, и вот на листке настольного календаря передо мной появляются торопливо набросанные карандашом строчки:

Выяснить телефон директора секретарю не составило большого труда, равно как и созвониться с академиком, чтобы договориться о встрече.

Дом на Воронцовом поле – бывшая усадьба семьи Вогау. Ее последний представитель в Москве, Гуго Марк, был известным жертвователем в пользу российской науки, – например, именно в его особняке по соседству, под номером 10, располагается физико-химический институт, также возглавляемый академиком Бахом. Правда, в конце XIX века территория усадьбы под номером 8 была продана семейству Банза, для которого в 1911 году и был выстроен особняк, в который я сегодня направляюсь. От обоих соседствующих особняков к Яузе спускается большой сад, встречающий меня свежей майской листвой. Но меня всё не покидает ощущение, что особняк в стиле «модерн» под номером восемь мне хорошо знаком. Круглое окно над центральным эркером, шатровая крыша левого крыла, чугунные чаши над столбами въездных ворот, облицовка светло-бежевым изразцом… Ба, так это же здание посольства ныне еще не существующей Республики Индия!

Основатель и директор Биохимического института Наркомздрава РФСР Алексей Николаевич Бах принял меня в своем служебном кабинете. Обстановка в нем была не похожа на многие известные мне кабинеты высокопоставленных персон. Комната имела довольно скромные размеры и немалую часть ее занимали полки, уставленные книгами. На столе – старый, явно ещё дореволюционного выпуска, телефон с тускло поблескивающими латунными деталями и вычурно гнутой трубкой. Сам рабочий стол академика, как и его кабинет, тоже не поражал величиной. Зато в стоящем рядом со столом огромном кожаном кресле с высокой спинкой можно было утонуть. Именно в нём устраивается владелец кабинета после обмена любезностями и взаимных представлений, а мне указывает на свой рабочий стул.

– Устаю уже долго работать за столом, знаете ли, – оправдывается он. Да, лет ему немало – уже за семьдесят перевалило, ещё в народовольческом движении успел поучаствовать. Большая окладистая борода насквозь седая, а волосы на голове сохранились лишь у висков. Но взгляд академика живой, цепкий и внимательный. У его ног – вещь в иных начальственных кабинетах и вовсе невозможная – крутится коричневый сеттер. Излагаю свою легенду в несколько более развернутом виде, нежели преподнес Сырцову:

– Алексей Николаевич, надеюсь, много времени у вас не отниму. Научно-технический отдел ОГПУ обратился ко мне с просьбой найти специалиста, способного дать квалифицированное экспертное заключение по информации о разработке за рубежом какого-то нового типа антимикробных препаратов.

– А к вам почему, а не прямо в Наркомздрав? – удивился Бах.

– Этот отдел привык уже через меня работать, – объяснение ничем не хуже любого другого. – По любым вопросам дергают. Но о действительном заказчике экспертизы лучше не распространяться.

– А-а… понимаю. Да, Виктор Валентинович, вас к нам верно направили. Думаю, надо вам в отдел биохимии микробов заглянуть. Его у нас Зиночка Ермольева возглавляет, как раз у нее и проконсультируетесь, – академик поколебался немного, потом махнул рукой, и неторопливо встал, или, точнее, воздвигнулся из своего кресла:

– Давайте провожу.

Лаборатории института встречают нас разнообразными запахами препаратов, блеском колб, пробирок, штативов, белизной халатов сотрудников. Бросается в глаза резкий контраст оснащения лабораторий с тем, что я видел в свое время. Никаких тебе электронных приборов, да и вообще с приборным оборудованием не густо. В одной из этих лабораторий Бах окликает женщину в белом халате, занятую разглядыванием чашек Петри, рядком выстроенных на столе:

– Зинаида Виссарионовна! («За глаза – так Зиночка, а в глаза – Зинаида Виссарионовна» – машинально отмечаю я).

Когда она оборачивается, директор института обращается уже ко мне:

– Вот, извольте любить и жаловать – Зинаида Виссарионова Ермольева, заведующая отделом биохимии микробов.

А вот теперь он снова обращается к ней:

– Позволь тебе представить товарища из ВСНХ, Виктора Валентиновича Осецкого-Лагутина. Ему требуется консультация, о сути которой он сам тебе поведает. А мне позвольте откланяться, – и с этими словами академик удалился.

Да уж, попробуй такую не полюбить и не пожаловать: настоящая казачка, ещё и в самом соку (вряд ли ей далеко за тридцать), красивая той убийственной для мужчин красотой, какой издавна славятся уроженки области Войска Донского. Не встреть бы я до того Лиду – был бы сражен наповал.

Но – эмоции в сторону. К делу! Достаю из кармана блокнот и, сверяясь с записями в нем, начинаю:

– При анализе иностранной научно-технической информации мне попалось на глаза сообщение от 1929 года об открытии британским ученым… – ещё раз сверяюсь с записями в блокноте, – Александром Флемингом какого-то нового антимикробного препарата с многообещающими свойствами, – беру быка за рога, но легенду с ОГПУ решаю придержать. – Не могли бы вы дать заключение: насколько перспективна работа в данном направлении?

– Действительно, доктор Флеминг обнаружил, что грибок Penicillum notatum выделяет вещество, подавляющее развитие гноеродных микробов, таких, как стрептококки и стафилококки. Такое вещество могло бы стать хорошим подспорьем в борьбе с послеоперационными и раневыми инфекциями. Однако перспективы введения его в фармакологическую практику весьма туманны, – покачала головой Зинаида.

– Почему же? – немедленно интересуюсь у нее.

– Дело в том, что ни самому Флемингу, ни его последователям пока не удалось получить действующее вещество в сколько-нибудь высокой концентрации и в пригодном для хранения виде, – отвечает заведующая отделом.

– А в чем загвоздка? С какими проблемами они столкнулись? – не отстаю я.

– Насколько я слышала, – не очень уверенно начинает объяснять Ермольева, – вещество оказалось очень нестойким и быстро разлагается. Особенно в том случае, когда питательный бульон, в котором развивается культура грибка, подвергать нагреву для выпаривания, чтобы повысить концентрацию.

Слова на ампуле «натриевая соль бензилпенициллина» всплывают перед моим мысленным взором…

– Скажите, а к какому классу химических веществ относится эта действующая субстанция? – как-то ведь фармакологи превращали его в соль…

Заведующая отделом биохимии микробов задумывается на минуту:

– Помнится, по описываемым свойствам, это скорее кислота.

– Тогда стоит попробовать перевести его в менее активное состояние – например, осадить щелочью, да той же содой, и превратить в соль. А если это вещество разлагается при нагревании, то, может быть, его надо охлаждать или даже замораживать? – вываливаю на неё свои предложения.

– Может быть, – Зинаида Виссарионовна пожимает плечами, – я об этом ничего не знаю. И потом, в замороженном виде бульон не выпаришь.

– Как же так? – возмущаюсь я. – А возгонка?

– Это вам не кристаллы йода, – парирует женщина. – Конечно, эффект возгонки льда тоже присутствует, но скорость его такова, что до второго пришествия придется ждать.

– Технарь я или не технарь? – встречаю возражение широкой улыбкой. – Если проводить возгонку в достаточно глубоком вакууме – за милую душу всё получится.

– Да у нас и аппаратуры такой нет! – возмущается Ермольева.

– Ага! Значит, против самой идеи попробовать вы ничего против не имеете? – ловлю ее на слове. – А аппаратуру я вам раздобуду. Есть у меня такие возможности.

– Ну-у, – тянет она, – если Вы нам ещё и холодильники для глубокой заморозки достанете… Да ещё и реактивы кой-какие… За это – возьмусь.

– Достану, – уверяю я чернобровую казачку. – В лепешку расшибусь, а достану.

Честно говоря, надежды на то, что состоявшийся разговор существенно приблизит появление советского пенициллина я не то чтобы совсем не питал, – иначе не стоило бы его и затевать, – но оценивал шансы как не слишком большие. Тем не менее, поисками необходимого оборудования озаботился всерьез, в том числе и по линии закупок через фирмы ОГПУ. Разумеется, тот список оборудования и реактивов, который без промедления выдала мне Ермольева, тоже запустил в работу, хотя и порезал его маленько после консультации со специалистами. Было очень похоже, что дама собралась за счёт моей щедрости переоснастить чуть ли не весь институт, однако я отнесся к её непомерным аппетитам довольно снисходительно. В конце концов, даже и при отсутствии быстрого успеха, хотя бы помогу развитию биохимических исследований в нашей стране…

Незадолго до моего визита в Биохимический институт, как раз во время первомайской демонстрации, когда я с Лидой и Лёнькой, сидящим у меня на плечах, проходил по праздничной Москве, жена напомнила мне об обещанном разговоре. Увиливать от него я не собирался, но всё как-то было не с руки: то вернусь домой поздно, то не удается улучить момент, когда мы останемся наедине. Разговор ведь был совсем не для чужих ушей.

Момент выдался лишь в среду, 14 мая, когда я по вызову Мессинга в очередной раз заскочил в ОГПУ в аналитический отдел. Речь шла о данных РУ РККА, которыми заинтересовался Трилиссер, и которые некоторые члены Реввоенсовета уже использовали в попытках обосновать резкое расширение танкостроительной программы.

– Сколько-сколько танков может Франция производить в год? – поражаюсь я, глядя на цифру «1500», указанную во вполне официальном документе Разведупра.

– Не в год, а месяц, – поправляет меня Станислав Адамович, который уже успел ознакомиться с этой бумагой.

– Знаете что, – внутри меня вскипает раздражение, – передайте Яну Берзину, пусть лучше ему разведсводки Алексей Толстой пишет – у того фантастические романы поинтереснее получаются! Нет ни у французов, ни у поляков – перелистываю еще один документ – таких производственных мощностей. И денег у них сейчас в бюджете на закупку такого количества танков нет!

– При чем тут нынешний бюджет? – возражает начальник аналитического отдела. – Речь идет о танкостроительной программе военного времени.

– А вы что, полагаете, будто господа капиталисты в мирное время будут содержать избыточные производственные мощности для танкостроения за свой счет, из патриотических побуждений? – парирую я. – Одно из двух: либо агентура Берзина не в состоянии оценить достоверность сведений, которые получает от своих источников, позволяя скармливать себе всякие нелепые слухи, либо агенты сами сочиняют эту, с позволения сказать, информацию, беря ее просто с потолка, или, в лучшем случае, из статеек каких-нибудь борзописцев. Ведь не раз уже ловили их на подобной ерунде. Пора бы уже и выводы сделать!.. Впрочем, у наших, из ИНО, тоже такого мусора хватает, – говорю, малость остыв и сбавив тон.

После этого разговора, когда рабочий день уже шёл к концу, подхватываю в соседнем кабинете Лиду и отправляюсь с ней в расположенный неподалеку тир «Динамо». Мне вроде и ни к чему навыки в стрельбе поддерживать, но за компанию с женой, которой это по службе положено – почему бы и нет? Специально для этого сегодня кобуру с «Зауэром» и пачку патронов в портфель засунул. Благополучно расстреляв по два магазина, домой отправляемся пешком, беседуя вполголоса. Надо же, наконец, исполнить свое обещание!

– Витя, – голос жены полон сдерживаемой тревоги, – что же нас ждет в будущем? Почему ты не можешь встать на сторону Рыкова и Бухарина? Боишься проиграть?

– Говорил уже, и скажу еще раз: я не только не верю в их победу. Прежде всего я не верю в исполнимость их программы, хотя критический пафос их выступлений и содержит в себе много справедливого.

– Однако из твоих прежних рассказов следует, что у вас их линия не победила. Как же ты можешь судить: исполнима программа или не исполнима, раз ее и не стали воплощать в жизнь? – допытывается Лида

– Так ведь они не предлагают по существу ничего, кроме слегка скорректированной линии НЭПа. А этот путь уже привел нас к крайнему напряжению в хлебозаготовках. Мы едва держимся на грани, а в моей истории к этому моменту уже два года, как скатились к чрезвычайным мерам, – поясняю ей. – Быструю индустриализацию эта политика обеспечить не может!

– Но ты же поддерживаешь их критику форсирования темпов индустриализации и чрезмерного нажима на крестьянство? – не отстает моя любимая.

– Поддерживаю, – и, не давая Лиде сойти на мостовую, придерживаю её за руку, чтобы пропустить лихача, вихрем мчащегося вниз, под уклон, по Рождественскому бульвару к Трубной площади. Липы и на Рождественском, и на Петровском бульварах зеленеют молодой листвой, а между домами кое-где высятся такие же, только что зазеленевшие тополя. Эх, пройтись бы сейчас с любимой под ручку, не думая ни о чем, а только любуясь бьющим в лицо майским солнцем, просвечивающим сквозь не запылившуюся ещё зелень, сбивая с подошв налипшую на них клейкую шелуху только-только распустившихся тополиных почек, да вдыхая полной грудью терпкий запах свежих тополиных листочков… – Да, поддерживаю, но сам выступаю в несколько ином ключе. Я не призываю «осади назад!» и «давайте осторожнее!», не требую непременного снижения темпов, а обращаю внимание на необходимость конкретного обеспечения принимаемых контрольных цифр необходимыми ресурсами и балансовыми расчетами.

– Отказывая Рыкову, Бухарину, Угланову в поддержке, ты рискуешь лишиться пусть и не самых лучших, но всё-таки союзников. Разве не так? – не унимается жена.

– Верно, – опять соглашаюсь с ней. – И меня пугает перспектива победы сталинской группировки. Ты меня поймешь, я ведь рассказывал тебе о последствиях. Но торжества Бухарина с Рыковым я тоже не хочу. У них есть шанс собрать под свои знамена большинство. Не нулевой, надо сказать. Вот только возможный состав такого большинства мне категорически не нравится. Если лидеры «правых» решатся на открытую политическую борьбу со Сталиным, во что я, к слову сказать, не верю, – слабоваты они в коленках, то лишь половина идущего за ними большинства будет состоять из сторонников их курса. Другую же половину составят те слои правящей бюрократии, которые сжились с НЭПом, научились извлекать из него прямые материальные выгоды, и не захотят их лишаться. Нет у них никакого желания столкнуться ещё и с необходимостью предпринимать чрезвычайные и весьма рискованные усилия для укоренной индустриализации страны и создания обобществленного сельского хозяйства. Много есть таких, которые уже не рвутся в социализм, и политика Сталина для них – нож острый. А уж к этим будет подцепляться и всякая внепартийная сволочь…

– Ты же сам мне рассказывал, что может случиться, если Сталин получит монополию на власть… – теперь в словах Лиды сквозит не только тревога, но и растерянность. Краем глаза я замечаю, как ее фетровые ботики замедляют шаг и останавливаются. Её рука, покоящаяся на сгибе моей, не дает двигаться дальше. Замираю на месте и встречаюсь с ней глазами:

– Ты права, риск очень большой. Сталин, утратив какие-либо политические противовесы, может пойти на очень крутые меры, чреватые большой кровью. Но тенденция к централизации власти всё равно неизбежна. Не тот, так другой. А обстоятельства требуют жесткого, волевого лидера. Кто им может стать? Никто из «правых» на такую роль не потянет. Тогда кто же? Куйбышев? Андреев? Косиор? Орджоникидзе? Киров? Каганович?.. Все они – сторонники Сталина и не будут оспаривать у него первенство. Фигуры расставлены, и приходится играть теми, что есть.

– И ты так спокойно смиришься с перспективой массового террора? Когда одни большевики станут истреблять других? – в глубине темных глаз моей любимой затаилась нешуточная боль. – Ведь и ты сам будешь от него не застрахован!

– Значит, надо будет очень серьезно поработать над тем, чтобы, если и не устранить совсем, то серьезно ослабить те причины, которые толкнули Сталина на применение массового террора. Он ведь не сдуру на такое решился. Только вот загвоздка в том, что я и сам не слишком хорошо разобрался в механизмах, раскрутивших маховик репрессий. Над этим придется крепко подумать… – во внезапном порыве привлекаю к себе и крепко обнимаю жену, не обращая никакого внимания на прохожих, которых немало вокруг, на этом оживленном перекрестке у Петровских ворот.

– Знаю одно – вас я в обиду ни за что не дам! – шепчу ей на ухо. – Наизнанку вывернусь, – а не дам!

– Наизнанку лучше не надо, – самыми уголками рта улыбается любимая. – Ты мне больше нравишься такой… не вывернутый.

Ну, как тут её не поцеловать? И пропади оно всё пропадом!

Тревожный настрой нашей с Лидой прогулки по бульварам оказался пророческим. И несколько дней не прошло, как я увидел в газетах словосочетание «правый уклон». Поначалу речь шла лишь об отдельных работниках на местах, попавших под влияние буржуазных и мелкобуржуазных элементов, и утративших перспективу социалистического строительства. Но я-то знал, что это только поначалу.

Передовицы центральных газет, а затем и речи видных партийных работников открыли огонь на два фронта. Рост цен объяснялся «не выкорчеванными ещё троцкистско-зиновьевскими установками на так называемое первоначальное социалистическое накопление за счет неравноправного обмена с деревней». Другие обвинения – в «хвостизме», в уступкам рыночной стихии, в капитулянтстве перед лицом давления мелкобуржуазных элементов – адресовались правому уклону.

Эта политическая кампания носила пока неконкретный характер – ни одно имя не было названо. Но, когда в обществе и в партии будет подготовлен соответствующий настрой, за именами дело не станет. Самое неприятное было в том, что нападки касались не только бывших оппозиционеров и новоявленных уклонистов. Кое-какие выпады пришлись и на мою долю, и на долю моих друзей.

Читаю, например, речь Станислава Косиора на митинге строителей Мариупольского металлургического комбината, и нахожу там такие строчки: «Капитулянтство подчас изощренно маскируется, опасаясь открыто призывать к свертыванию темпов социалистического строительства. Такого рода деятели стремятся выдать свой отказ от борьбы за дело партии, дело всего рабочего класса за невинное вроде требование к соблюдению всяческих правил и инструкций, исполнению разного рода регламентов, надеясь запутать в мертвой канцелярщине живое творчество масс!».

Что это, если это не намек на решения всесоюзного совещания руководителей крупнейших строек?

А вот редакционная статья в «Большевике», посвященная социалистическому соревнованию. Там говорится:

Ответить на такие нападки очень сложно, поскольку они имеют безадресный характер, а попытка оправдываться вызовет лишь эффект «на воре шапка горит!». Но если установки этой передовицы будут восприняты как руководство к действию, то многолетние усилия Лазаря Щацкина и тысяч других комсомольцев, коммунистов и беспартийных – в том числе и мои – будут пущены под откос. За подобными установками маячила грозная фигура советского бюрократа – укрепившегося, заматеревшего и не желающего терпеть никакой самостоятельности в подчиненных, никакой инициативы снизу, умаляющей его права «казнить и миловать». Как тут не вспомнить Владимира Маяковского, еще два года назад написавшего:

Однако ни я, ни мои товарищи «уныло ахать» не собирались. Немедленно сажусь за статью и вскоре в «Правде» появляется большой «подвал» за моей подписью, озаглавленный «О темпах капитального строительства и том, что тянет нас назад». Но ограничиваться только статьями – пустой номер. Практические решения зависят не столько от идеологических установок, сколько от способности подкрепить их вполне материальной силой. И с моей подачи начинаются массовые проверки строек со стороны Наркомата Рабоче-крестьянской инспекции, Госстандарта и Госстройнадзора. Аналогичные проверки организуются в союзных наркоматах, в Госплане и в Совнаркомах союзных республик: там проверяется организация планирования капитального строительства.

Что же касается статьи, то в ней было написано без обиняков: