Жестокие и любимые

– 6 –

3 года

47 недель

1 день

Эмель Холл – это массивная совокупность дерева и стекла, построенная богатенькими, морщинистыми выпускниками, которые хотели увековечить свои имена на чем-то огромном и впечатляющем до того, как сыграть в ящик. Благодаря музыкантам и фанатам рок-группы «Ясные глаза», которые торчат здесь круглосуточно, это место процветает. Эти состязания групп нечто вроде сделки: кучки дрянных студентов, грезящих стать выдающимися инди-группами по очереди выступают друг перед другом. Алкоголь запрещен. Однако ребята все равно протаскивают его тайком в бутылках из-под воды и флягах, а затем, смеясь, разливают жидкость вокруг, словно пьяные в стельку пираты. С трастовыми фондами. И с обязательной сдачей эссе на следующий день. Не то чтобы пираты писали эссе. Но если бы писали, то они были бы о поющих попугаях, драках на ножах и баснословных трофеях – в виде сундуков с сокровищами, не женщин, хотя, возможно, и их тоже, это же пираты.

– На, держи, сфотографируй меня на сцене. Хочу запечатлеть свою потрясающую жизнь в ярких красках. – Иветта впихивает телефон мне в руку.

Диана выглядит слегка потерянной.

– Ты в группе? – кокетливо хихикая, спрашивает она. Иветта смотрит на нее, как будто видит впервые.

– Эм, да. Гм. Великая тусовка.

– Я бы не назвала это великой тусовкой, – возражаю я. – Здесь не хватает обнаженных людей.

– Это название группы, бестолочь, – говорит Иветта, пихая меня локтем. – Я опаздываю, мы следующие. Если бы КОЕ-КТО взял трубку, мне бы не пришлось бегать по всему кампусу в поисках…

– Я же тебе говорила! Правительство прослушивает все мои разговоры, поэтому я перешла на дымовые сигналы. – Я помолчала с секунду. – Их тариф до неприличия дешев. И огнеопасен.

Иветта закатывает глаза и, развернувшись, пробирается сквозь толпу к кулисам. Мы с Дианой наблюдаем, как выступающая группа разрывает сердца людей, пока их ведущий гитарист исполняет режущее слух соло.

– Она милая, – кричит мне Диана.

– Не столь милая, как я! – ору я в ответ. – Подожди, ты о ком?

– О твоей подруге. Иветте, кажется?

– А, да. Она моя соседка по комнате. Я вроде инфекции – заражаю все, к чему прикасаюсь. Она станет еще милее, когда мои микробы захватят ее тело и превратят в послушную фаворитку. – Диана хихикает. – На самом деле я не такая злая.

– Знаю, – отвечает она. – Злые люди так много не плачут.

Я хочу сказать ей, что не всегда так много плакать, хочу рассказать ей все, но понимаю, что история выйдет слишком длинной. Достойной как минимум трех книг. Поэтому я переключаю свои мысли на размышления о том, что подразумевала Диана под «милой». Она сочла Иветту в общем очаровательной девушкой или же настолько милой, чтобы разделить с ней постель? Внезапное осознание того, где я нахожусь, поражает меня, словно огромное истощение эмоционально выматывающего дня решает меня добить. Полное поражение. Не могу здесь оставаться, поэтому, бормоча извинения, пробираюсь через толпу на улицу, где народ курит, а музыка не так оглушает. Сползая по стене, опускаюсь на землю, притягиваю колени к подбородку и наблюдаю восхождение луны над стихающим кампусом. Теперь мой дом здесь, но я этого не ощущаю. Не чувствую себя здесь как дома. Когда же это изменится?!

– Когда же ты почувствуешь себя в безопасности. – Раздается голос рядом со мной. Мои уши узнают его раньше глаз, и я мгновенно сожалею, что вышла сюда, что приехала в этот университет, что вообще родилась на свет.

Окутанный тенью, лукаво улыбаясь, надо мною возвышается Безымянный. Его руки небрежно цепляются за карманы джинсов. Кончики моих пальцев немеют. Он присаживается напротив меня, статическими волнами поражая беспомощностью, которая поглощает меня целиком.

– Но ты никогда не будешь чувствовать себя здесь в безопасности, верно? Не тогда, когда я рядом. – Безымянный смотрит на меня – прямо в глаза, и какая-то глубинная часть меня сжимается в ожидании неизбежной боли.

– Почему? – выдавливаю я сквозь плотно сжатые зубы.

Безымянный пожимает плечами и откидывает волосы с глаз.

– Мои тетя с дядей, родители Рена, живут здесь, в Огайо. Маме спокойнее оттого, что я учусь здесь, где есть семья. Я хотел поступать в Калифорнийский университет в Сан-Диего, но, ты же знаешь, в жизни не всегда получаешь все, что хочешь. А даже если и получаешь, то можешь очень сильно об этом пожалеть. Но тебе и об этом уже хорошо известно, верно?

Он улыбается мне во весь рот, и меня начинает колотить. Ноги, руки, шея… все безудержно трясется.

– Сожалею о твоем друге. – Безымянный вздыхает. – Он столько времени пытался пробиться сквозь мои брандмауэры. Назойливая букашка. Как его звали? Джон? Джейк? Неважно. Теперь его нет. Он уже много месяцев меня не беспокоил, к тому же, согласно школьным отчетам, к выпуску он вообще перестал приходить на учебу. Должно быть, хреново наконец-то найти парня – достаточно тупого, чтобы возжелать тебя трахнуть, – а затем наблюдать, как он ускользает из рук.

Безымянный смеется и быстро – слишком быстро – протягивает руку, чтобы погладить мое плечо. Паника самовольно напрягает каждый мускул моего тела, и, словно дернутая марионеточной ниточкой, моя нога подается вперед и яро наносит ему удар прямо в живот, выбивая тем самым весь воздух из его легких. Его добродушная маска разлетается на множество осколков, улыбка становится жестокой, а веселый блеск в глазах сменяется злобой.

– Ах ты маленькая сучка…

Он протягивает ко мне руки, и я уворачиваюсь, но ни один из нас не совершает дальнейших действий, потому что между нами кто-то встревает.

– Довольно.

И этот голос я тоже узнаю.

Темные джинсы, фланелевая рубашка с закатанными рукавами. Плечи, которые я узнаю из сотен… плечи, рядом с которыми я спала очень давно. Золотисто-каштановые взъерошенные волосы... Это иллюзия. Должно быть ею.

– А ты кто такой? – презрительно спрашивает Безымянный.

– Обидно, что ты меня не узнаешь, Уилл. Столько капался в школьных документах и не удосужился взглянуть на мои фотографии? С твоей стороны это большое упущение. Небрежность. Я бы даже назвал это ошибкой.

Глаза Безымянного округляются, но он быстренько берет свои эмоции под контроль, и его губы трогает легкая улыбка. Выпрямившись в полный рост, он оказывается практически вровень с новоприбывшим.

– Значит, мы все здесь. Сказочно. Можно начинать вечеринку. Что ж, давно пора, – острит Безымянный

Он смотрит на новоприбывшего, затем на меня и, развернувшись, уходит прочь по хорошо освещенному тротуару. Словно чары, ощущение беспомощности спадает, когда он исчезает из виду, и я жадно глотаю воздух.

– Черт, черт, черт, мерзкое дерьмо мартышки! – Я встряхиваюсь, пытаясь унять дрожь. Безрезультатно. Чтобы успокоиться, мне потребуется не один час. И не только благодаря Безымянному.

Джек Хантер поворачивается ко мне лицом.

Месяцы – всего несколько месяцев – его отсутствия ощущаются долгими минувшими годами. Он выглядит гораздо старше, вокруг глаз морщинки, которых раньше не было. Острые углы лица округлились в красивой, воинственной манере. А его глаза... глаза холодные, прозрачно-голубые, как и прежде. Брови нахмурены.

– Айсис, я…

Я заношу кулак и от всей души ему врезаю. Его голова слегка откидывается в сторону, и люди вокруг нас притихают. Кто-то шепчет «Драка», но никто не двигается. Кроме Джека. Он медленно поворачивает голову ко мне, в то время как красный след расцветает на его высоких эльфийских скулах. Я ожидаю увидеть ярость в его ледяных глазах, но ее там нет и в помине.

– Айсис, – повторяет он мягче.

– Какого черта ты решил, что можешь просто взять и сбежать, Джек Хантер?!

Джек вздрагивает (вздрагивает? Джек? Да никогда), но не сводит с меня глаз.

– Ты дрожишь, – говорит он.

– А то я не знаю! Со мной сейчас вообще много чего происходит, и дрожь – моя наименьшая проблема! Ты всех нас бросил! Просто… исчез! Свою маму, Рена… всех. Ты всех бросил!

Джек еще сильнее хмурится. Я мельком бросаю взгляд на его руки – сильные и тонкие, как всегда. Я хочу завладеть ими, хочу завладеть им, сделать шаг и обнять его так крепко, чтобы он не смог дышать… или снова уйти, сказать ему, что все хорошо, сказать, что я его прощаю, но ярость и слова Безымянного перемешиваются в голове и слетают ядом с моих губ:

– Ты бросил меня.

– Айсис, пожалуйста, позволь мне…

– Нет! – перебиваю я его мягкий, умоляющий голос. Это так на него непохоже, что пугает меня. Почти так же, как и пытающийся схватить меня Безымянный. Почти. – Ты думал, что гребаный билет в Европу подарит тебе мое прощение? На какой гребаной планете билет заменяет настоящее прощание? И как, черт возьми, мне не угодить на вышеупомянутую планету до скончания времен?

* * *

Она – воплощение огня и ярости. Ее волосы развиваются на теплом вечернем ветру, а глаза цвета корицы отражают свет из зала. Она сияет в бархатной темноте, хоть она и похудела, стала гораздо печальнее, но она все так же пылает. Как и всегда. Я согреваюсь в ее ярости, впитывая обжигающее, сладострастное чувство ее гнева и всю энергию жизни позади него.

Она здесь, совсем рядом. Только руку протяни. Настоящая, из плоти и крови. Дико злится на меня. Быть может, она никогда не прекращала на меня злиться, и потому это ощущается столь правильным. Мы всегда были не в ладах. Всегда конфликтовали. После долгих, беспокойных месяцев это – смотреть на свою проказницу (свою? Нет, я упустил шанс называть ее своей) – единственное, что ощущается правильным. Планеты на своих орбитах, последний часовой механизм запущен… и мир вновь начинает вращаться, как, собственно, и должно быть.

– Я думал, ты собиралась в Стэнфорд, – осторожно говорю я.

– Не меняй тему, кусок задницы, – свирепо отвечает она.

– Тебе следовало отправиться в Стэнфорд. Ты бы там раскрылась.

Там ты была бы счастливее. Ты бы покорила весь мир. Там ты бы встретила умных и добрых парней. Парней, которые не являются мною.

– Вау, не думала, что это возможно, но ты каким-то образом умудрился выбесить меня еще больше, – иронизирует она. – Срочно звоните Папе, у нас здесь подлинное, блин, чудо.

Я вижу, как сквозь гнев дрожат ее плечи. Сначала я ее не узнал. Она была такой тихой, а все ее фиолетовые пряди выцвели. Зато я узнал Уилла Кавано. Разве могло быть иначе? Я изучал его лицо в досье ночами напролет, запоминал каждую черточку и изгиб, желая найти его самое уязвимое место. Стоит ли оглашать зачем? Покорная девушка, разговаривающая с Уиллом, не могла быть Айсис. Но, когда последовал удар по его селезенке – дикий, яростный, незапланированный, инстинктивный, – я сразу понял, что это была она. Здесь, из всевозможных мест на нашей огромной планете она оказалась именно здесь. Мое сердце лихорадочно забилось, цвета и тепло проникли в самую глубь, где месяцы тренировок и вины осушили все до серого и черного.

– А что насчет тебя? – выплевывает она, когда я ничего не отвечаю. – Гарвард стал слишком претенциозен для тебя? Кого я обманываю, королева Англии менее претенциозна, чем ты.

– Я перевелся сюда. Я никогда не учился в Гарварде.

– Тогда где, черт возьми, ты БЫЛ?!

Ее слова – медленный яд. Я не могу ей рассказать. Она не поймет. Неправда. Она поймет меня как никто другой. Именно поэтому я и не могу ей рассказать. Это нас очень сблизит. Я с превеликим удовольствием согласился на эту работу, ведь так я спокойно мог воплотить в жизнь свое запланированное возмездие Уиллу, но теперь, увидев ее здесь, я об этом жалею. Этот университет нас сближает. Настолько, что я вновь смогу причинить ей боль, нанести рану, которую уже не исцелить, как было с Софией.

Я наслаждаюсь порезами, оставленными ее яростью. Боль дает мне понять, что я все еще жив. Даже после попытки убить прежнего себя – пагубного ублюдка, – оставить его позади, похороненного в вине рядом с Софией и Талли, лишь единственное пламя с губ Айсис, и я вспоминаю нашу войну, наши слова, нашу связь. Я хочу поцеловать ее. Хочу целовать ее, пока она превращает меня в пепел. Хочу, чтобы она убила меня, поскольку у меня самого не хватило на это смелости.

Но она дрожит, так что я довольствуюсь ее словами.

– Я думал, что больше никогда тебя не увижу, – говорю я. Она усмехается. Ее броня крепче, чем когда-либо. Благодаря мне. Благодаря Уиллу. Благодаря ублюдкам вроде нас двоих.

– Ты позаимствовал строчку из одного из дрянных любовных романов Софии… – Она мгновенно замолкает, но уже слишком поздно. Имя Софии прозвучало во всеуслышание, разрывая швы на наших ранах. Но там, где боль останавливает большинство ртов, она питает Айсис. – Я ненавижу тебя, Джек Хантер.

Я хочу обнять ее и держать до тех пор, пока она больше не сможет меня вынести, пока не сбежит куда-нибудь, где безопаснее. Куда-нибудь, где нет меня.

Но я просто киваю.

– Знаю.

– Нет. Ты не знаешь. Думаешь, та незрелая война олицетворяла ненависть? Но это… это… – Она закрывает глаза. – Ты бросил меня. Бросил, как и все остальные, и я не могу тебе этого простить.

– Ты и не должна, – утверждаю я. – Ты ничего мне не должна.

Она смеется, и ее крепкая броня на мгновение дает трещину, являя на свет прежнюю Айсис.

– Очевидно, ты мне тоже ничего не должен. Даже звонка. Даже одного гребаного сообщения типа: «Не переживай, я не сбросился с моста и не разлагаюсь где-нибудь в реке, а все еще дышу, не жди меня».

И вот тогда я понимаю, что сей гнев вовсе не пропитан болью, которую я ей причинил. С таким гневом я слишком хорошо знаком. Гнев Софии всегда основывался лишь на этом. Этот же чище, ярче. Айсис злится потому, что я заставил ее переживать. Потому, что она считала меня мертвым, нет, скорее, потому, что она не знала, жив я или нет. Хоть она сама этого и не осознает, но эта ярость не что иное, как защитный инстинкт, ведь для иного вида гнева она слишком добра и заботлива. Однажды я тоже был охвачен подобным гневом. Я выместил его на Айсис, когда поймал ее в своей комнате за просмотром писем, сочтя, что таким образом она пытается добраться до Софии.

Я знаком с Айсис достаточно долго (словно не год, а целые столетия), чтобы знать: дрожь – верный признак того, что она на грани срыва. Когда она дрожит, ее прошлое приподнимает голову, отбрасывая тени на ее сознание. Я всегда тактично воздерживался от прикосновения к ней, чтобы не сделать еще хуже, но сейчас… хоть я и кричу себе придерживаться того же плана, я не могу.

Не могу.

Я подхожу к ней, нежно обнимаю и прячу лицо в изгибе ее шеи.

– Я больше не могу, – выдыхаю я. – Я так старался, боже, как же я старался быть сильным. Сделать все правильно.

Айсис застывает, и я тотчас осознаю, что делаю, и отчаянно пытаюсь отстраниться. Что-то ужасное и темное разъедает мою сущность, сдерживаемую жестокими тренировками Грегори и самовыстроенной дамбой отрицания. Одной встречи с Айсис достаточно, чтобы это нечто, словно бомба, образовало трещины в этой дамбе. Трещины, сквозь которые Айсис сможет увидеть меня, настоящего меня, увидеть таким, каким меня не видел никто другой, каким я притворяюсь не быть – сломленным и мертвым внутри. Мне следует уйти, следует успокоиться, но она не позволяет мне отстраниться, она крепко обвивает руками меня за талию и прижимает к себе, к своему теплу, запаху и понимающему молчанию.

– Я п-пытался, – шепчу я. – Пытался защитить ее, тебя, всех. А в итоге убил ее. Я не смог ее спасти. Не смог… я убил ее… и причинил тебе боль. – Горячая влага накапливается в глазах, и я плотно сжимаю веки. – Я не заслуживаю жизни…

Она еще крепче обнимает меня, выдавливая из моих легких весь воздух.

– Перестань, – говорит она.

– Это правда…

– Экстренное сообщение: не все, что вылетает из твоих великолепных уст, является правдой. – Она замолкает на секунду. – Вот черт. Я только что назвала тебя великолепным. Теперь мне придется совершить харакири.

– Не смей, – бормочу я ей в шею.

– Теперь понимаешь, что я чувствую? Что я чувствую, когда ты говоришь, что не заслуживаешь жизни. Новое правило: больше никто никогда не говорит о самоубийстве.

По моей щеке сбегает слеза, и я хороню ее в воротнике рубашки Айсис. Рука Айсис скользит вверх и ласково поглаживает меня по голове.

– Если ты действительно считаешь себя таким плохим, – продолжает она. – Тогда живи. Живи и страдай. Живи с воспоминаниями обо всех плохих вещах, которые совершил. Не выбирай легкий путь. – Она замолкает. – Идиот.

Обзывательство – крошечная инъекция реальности, света. Трещины во мне уменьшают давление прошлого года, да и позапрошлого… слезы медленно утекают сквозь них, пока воздух выходит из моих легких. Я поднимаю голову и обхватываю ее лицо ладонями.

– Я скажу это всего один раз, так что слушай внимательно.

Ее глаза широко распахнуты, губы разомкнуты, а щеки пылают. Оказывается, она тоже плакала – на ее ресницах сверкает влага.

– Ты права. На сей раз ты права, Айсис Блейк.

Она улыбается, и в течение кратчайшей миллисекунды, прежде чем ее друзья вываливаются из зала и окликают ее, все в мире правильно, все красочнее и светлее. Мы расходимся, и моим рукам сразу же недостает ее тепла.

– Секунду! – оглянувшись, кричит она им в ответ, а затем резко вновь поворачивается ко мне. – Значит, ты теперь здесь учишься? Ты живешь в кампусе, как и все мы, смиренные батраки?

Я киваю.

– Пока что. В общежитии Джефферсона. Комната 314.

Ее взгляд становится суровым.

– Тебе предстоит мне многое объяснить. Хоть и крайне запоздало. И ты должен позвонить своей маме. Она очень о тебе волновалась.

– Согласен.

– У тебя ведь сохранился мой номер, верно? Ты не выбросил телефон в озеро, когда ушел, чтобы присоединится к верховной власти или семи самураям, или монастырю жалкой непристойности, или куда там еще?

– Да, сохранился.

Она пожевывает губу.

– Я еще тебя не простила. Но спустя восемнадцать лет бурных экспериментов я обнаружила, что гораздо охотнее прощаю людей, если они взаимодействуют со мной на физическом уровне. Разговаривают со мной. Посылают сообщения. С милыми картинками кошечек или забавными смайликами…

– Я не вставляю забавные смайлики.

– Да, но ты вставляешь картинки кошек!

– Нет.

– Да, – спорит она.

– Нет.

– Черт, посмотри на нас. Почему мы просто не можем поговорить как нормальные люди? Например, о концертах, тортах, наших сугубо личных убеждениях, об оранжевом цвете и всем прочем? – Я непонимающе смотрю на нее. – Оранжевый. Ну же, давай попробуем. Поговорим об оранжевом цвете.

– Он… оранжевый.

– Динь-динь-динь. Дайте человеку сигару. Оранжевый – это оранжевый. Вау. Это была превосходная беседа. Твоя наблюдательность не знает границ. Может быть, в следующий раз мы сможем развить разговор до, например, фиолетового. Если, конечно, ты вновь не исчезнешь на годы…

– Я не исчезал на годы.

– …оставив меня потерянной и убитой горем, а потом ты вернешься спустя пятьдесят лет размышлений о фиолетовом, думая: «О да, теперь у меня есть шанс произвести впечатление на Айсис своим глубоким и доскональным знанием фиолетового цвета», и найдешь меня, всю такую овощеподобную, в доме престарелых в коме, где я буду грезить о Джонни Деппе. Тогда тебе придется поторопиться рассказать мне о фиолетовом, потому что один из моих потенциальных отпрысков в любой момент сможет отключить меня от аппаратов жизнеобеспечения. А может быть, даже ты сам положишь мне конец. Пометка для себя: не стареть!

– Слишком поздно, – констатирую я, и она надувает щеки.

– В любом случае, ты мне нравишься, но ты губишь мою жизнь. Пока.