Жидков, или о смысле дивных роз, киселе и переживаниях одной человеческой души

Все началось с пустячного ушиба,

Хирург на днях сказала, что цинга

И витамины были хороши ба,

И я тотчас ударилась в бега -

В бега за квашеной капустой -- ибо

Прекрасный овощ, а не суррогат

И дивно витаминами богат.

И целых два достала килограмма

И до смерти обрадовала мать -

Я ей взяла и луку. Мама, мама!

Все думают отсюда уезжать -

Мужья давно в Москве! А мы упрямо

Решили здесь уж мужа дожидать -

Когда б мы так его не заждались бы,

То были счастливы и здесь всю жизнь бы.

Ведь вызова не шлют нам, хоть в Москве

Теперь, должно быть, много лишних комнат.

А как же Надя Д. и Капа В. -

Им вызов не пришлют? О них не помнят...

Как неприятно быть теперь вдове -

Как та ошпаренная кипятком, над

Квартирой Вашей. Далеко сошлют.

А муж убит. И вызова не шлют.

И нам вот славно было б жить всем вместе.

Что ж Павел? Возвращался бы скорей!

Сперва в Москву -- чтоб показаться в тресте -

Уж мы бы потерпели пять-шесть дней -

А после уж за нами -- вот бы чести!

Но мало что-то шлет он новостей.

Постыл, постыл мне этот город клятов -

Мне никогда не обойти Саратов,

Он вечно на моем пути стоит

Моей судьбой -- сейчас пишу, а рядом

Соседка с кем-то громко говорит,

Поворотясь ко мне изрядным задом

У примуса, а примусок шумит,

Но мне все льется в уши словопадом:

Когда же это кончится война,

Чтоб съехала скорее сатана.

Мириться с подселеньем не желают

И мальчику прохода не дают,

Уйду -- по голове его щелкают

И бритвенные лезвия суют,

Вернусь -- меня на сына наущают,

Но я молчу -- до мелочей ли тут.

Все это им с лихвою отольется,

Как только из окопов муж вернется.

Копаем огороды во дворе

И садим огурцы, укроп, редиску,

Судом грозим несчастной детворе

Чтоб не подвергнуться блатному риску.

Мы чалим воду из ручья в ведре.

И вдруг редиска всходит, то-то писку!

Но налетает тучка: дождик, град,

И смыт в канаву весь зеленоград!

Где чернозем! В земле одни промойки -

И только мой почти не пострадал -

Он на отшибе, около помойки -

Таков итог всех тех, кто страдовал,

Но огородари, известно, стойки -

Опять копателей и поливал

Полно торчащих в зеленях на грядах,

Их парит дождь, жжет полдень, сечет град их.

* * *

25 июня 1942

Зачем он все не шлет мне аттестат?

Ведь деньги телеграфным переводом

Идут по месяцу, не числя трат,

Но мучаюсь не только обзаводом,

А тем, что и к столовой не крепят.

Но пусть, как шло, идет все своим ходом,

И больше я о том не напишу -

Авось без аттестата продышу.

* * *

24 июля 1942

Что до ребенка нашего -- его мир

Растет и аттестации не ждет.

Когда мы ждем трамвая -- скажет номер

И непременно в точку попадет.

Он пишет буквы -- влево колесом "р",

В нем зренье рука об руку идет

С хорошей памятью, что мне, обратно,

И памятно в себе, и в нем приятно.

Он дома не блудит, а так сидит,

Не трогая продуктов, образцово.

В столовой же за кассою сидит

Знакомая Галина Ф. Клещева,

С ее Нинуськой мать моя сидит-

И нам с того компотно да борщево.

Поев борща, поговорив с самой,

Мы в полдень отправляемся домой.

* * *

5 сентября 1942

Не сетуйте на то, что пишем редко,

Да ведь и Вы не щедры на слова.

Уехала последняя соседка,

От радости ни мертва, ни жива,

А наш приход -- несчастьице да бедка,

От дум вот-вот опухнет голова,

И рада бы не думать ни о чем я,

Но думы на душе лежат, что комья.

Все говорят, что следует и мне

Теперь в Москву податься со своими -

Как бы по вызову и наравне,

И тянет ехать... но не ехать с ними...

И я запуталась наедине

С собою и несчастьями своими.

Решила так остаться, как живу,

И по течению одна плыву.

Душа вся выболела. Тоска тиснет

И день, и ночь и ноет, и стучит.

Да временами и ребенок киснет;

Играет днем, а по ночам кричит

И головой в жару с подушки виснет,

А камфоры пущу ему -- молчит,

А час спустя опять тихонько молит:

"Пусти мне камфору!" -- боль в ушке долит.

* * *

18 октября 1942

Последнее и прежних два письма

С советами о выезде буквально

Меня сводили и свели с ума -

Как ехать мне одной да и так дально?

Риск чересчур велик, и я сама

Поехать не решусь, как ни печально -

Нужны продукты, ведь всего верней

Проедем месяц, а не пять-шесть дней.

Но Вы иначе пишете в открытке,

Свалившейся теперь на нас, как снег -

И я тотчас же собрала пожитки

И жду: когда прибудет человек -

Ведь, выехав, не будем же в убытке,

Сюда ведь ехали мы не на век?

А жить где есть там -- будем не под небом.

Но как потом с пропискою и хлебом?

А Вы не пишете о том, но вот

Как раз сейчас пришло письмо от Вали,

И я все поняла! В ближайший год

Мы бы теперь в совхозе страдовали,

И это замечательно. Ну вот.

Да и родители мне покивали.

От неожиданных вестей едва

Не побежала кругом голова.

И нынче ж с удовольствием, с подъемом

Я собрала монатки, здесь страшно

Остаться нам. Но что с Вашим знакомым?

А он не подведет? Ну, все равно -

Там видно будет... Может уж давно, мам,

Он приходил? Ведь послана давно

Открытка эта... Не заставши, мама,

Не мог он позже не вернуться к нам, а?

* * *

23 октября 1942

Пять дней сидим с Антошей на узлах,

Багаж весьма громоздким получился:

Два места жизненных нужнейших благ,

В одном -- постель, баул бельем набился,

Две сумки продуктовые -- итак

Всего шесть мест, но нужно чтоб явился

За нами человек и... напослед

Приходится не взять велосипед.

Антон уж взрослый, он не станет клянчить,

Я думаю, он, пережив, поймет,

Что нам назад в Москву его не снянчить.

В каких же числах человек придет?

И долго ли еще нам позаранчить?

А то меня сомнение берет -

Не дома ль он давно, а так -- так мне бы

Пора в уборщицы пойти -- из хлеба.

* * *

27 октября 1942

Наскучивши томленьем на узлах,

Сегодня я, по зрелом размышленьи,

Решилась вновь подумать о делах

И отнесла в контору заявленье

С горячим попеченьем о полах -

Ведь нам до тов. Курындина явленья

Жить как-то надобно -- и тут примат

Взяла лаборатория строймат.

Теперь я буду с карточкой рабочей,

И ежели что завезут -- дадут

Не "ради Бога", не как "всякой прочей",

А так, как всем положено им тут, -

Без разночтений всяких и отточий.

Работа -- не работа, тяжкий труд:

Протапливать, стирать, скрести до гина,

Холодная вода, песок, да глина.

А Вы... от Вас ни слова больше нет,

Подробностей к Вам о моем приезде

Вы никаких не пишете, где след

Остановиться мне, и точно ль есть где

Устроиться? Не шлете мне ни смет,

Ни мест, решим мы все на месте здесь-де?

Но как с пропиской будет? И вообще,

Как стану жить -- и это не вотще.

* * *

1 ноября 1942

Открытка от десятого туманна

Была по содержанью своему.

Я собрала узлы и бесталанно

На них промучилась -- и к моему

Большому сожаленью, так как рано

Нам, видимо, съезжать и ни к чему!

Но жареный петух нас крепко клюнул,

А тов. Курындин, пораскинув, плюнул.

Тут я узнала, что в наш Ю.-В. трест

Нужна уборщица, и заявила,

Завлаборат согласовал с начтрест,

И я уже почти к ним поступила,

Но главбухтрест на мне поставил крест,

Так как лимита к ним не поступило:

Мне не с чего зарплату начислять -

Так я одна во всем дворе опять.

И я сижу теперь возле корыта

Разбитого. Должно быть, есть окрест

Еще места, но то для нас закрыто:

В сад сына не взяли -- там нету мест,

А как его весь день держать закрыто:

Сиденье под замком ведь надоест.

Нет, не могу в другом работать месте,

А тут в соседнем было бы подъезде.

А главное не в том: трестовику

С завозом отпускают все продукты;

Пшено, картошку, мясо да муку,

А я хожу и клянчу -- сколько мук-то!

А делят по ночам молчком, ку-ку.

Пшено делили -- не дали, и фрукты

Делили -- не дали, вчера как раз

Баранину делили, все без нас.

Три дня я по начальникам ходила -

Здесь тьма начальников -- не помогло,

И все три дня слезами исходила,

На что начальники смотрели зло,

А будь сотрудницей их -- убедила!

Но сорвалось, а сердце залегло,

И на носу зима, и нет надежды,

Как только продавать что из одежды.

* * *

19 ноября 1942

Вы пишете: поездка сорвалась.

И я об этом очень сожалею:

По слухам, жизнь наладилась у Вас,

Я ж на зиму продуктов не имею

И, сидя на узлах, не запаслась.

Со всеми деньгами, что я имею,

Здесь ничего не сделаешь. Тряпье

Придется загонять теперь (свое).

Мы каждый день с Антошей на базаре,

Но ничего не продали пока -

Насчет продажи все теперь в ударе,

Но покупать -- мошна у всех тонка,

Просилась на работу в их виварий -

Завтрестом обещал мне с кондака,

Но главбух отказал -- от неименья

Лимита на уборку помещенья.

Лимита нет, но женам есть лимит -

И жены все пристроены сюда же,

И их термитничек шумит-гремит

В самоснабженческом веселом раже.

И как Павлуша жил среди термит -

Что может быть такой работы гаже,

Где каждому важней его успех,

А он там отдувается за всех.

Зима легла с морозом и метелью

В ночь на 7-е по сухой земле,

А то тянулось тонкой канителью

Тепло сухое -- скоро ль быть в тепле

Еще нам? За какою канителью

Мужнин приезд с форейтором в седле?

Да, видимо, не близок этот выезд.

Еще до солнца роса очи выест.

И плохи старики, и к ним ходить

Изнервничаешься. И свет неблизкой.

Антоша устает колобродить,

Но надобно ходить -- за перепиской.

От Павла писем нет -- но как судить -

Он думает, что я в Москве, с пропиской,

А я все здесь. В одном письме своем

Он пишет, что мечтает вновь в ЦОСТРОМ.

ЦОСТРОМ, конечно, неплохое место,

Но люди бьют в нем всяческий рекорд

По сволочизму мимики и жеста.

Иль не противно видеть гнусных морд

Коровкина и Мазина день весь-то?

Да и не только их, а всех их черт

Побрал бы -- созерцать их целый день же,

Да и зарплата у него всех меньше.

Совсем, совсем несчастным надо быть,

Чтобы мечтать всерьез в ЦОСТРОМ вернуться,

И как легко так было позабыть

О кражах из карман. А как толкутся

Вслед за начальством, жаждущим убыть!

Из-за галош его передерутся.

А впрочем... что сказать мне на сей счет -

Ему видней. Как хочет. Пусть идет.

Жаль Павла. И Антошу жаль. Ребенок

Ни сладкого не видит, ни жиров.

Все сердце кровью изошло -- так тонок.

А аппетит нечаянно здоров,

И только что глаза продрав спросонок,

Кричит баском: Мама, обед готов?

И в пот меня, конечно, сразу кинет.

Ему теперь без малого пяти нет.

А третьего -- триста шестьдсят пять дней

Со дня рожденья доченьки Ирины,

Я к ней совсем не стала холодней,

Недавно были у ее купины

И новый холм насыпали над ней.

А ночи холодны и длинны-длинны,

Пока утра, бессонная, дождешь,

То вся дотла слезами изойдешь.

Пойду в лабораторию проситься,

Им нужен человек, они возьмут.

Туда жена замглавбуха стремится,

Но ей уйти с работы не дают.

У них служащие, как говорится,

Чужие редки -- ходу не дадут.

У них и с барского стола объедки -

Очередной свояченицы детке.

* * *

29 ноября 1942

У завлабор слетело с языка,

Что если в Ю.-В. тресте беспокоит

Меня работа на предмет пайка -

Идти в лабораторию не стоит,

А просто станут сообщать, пока

Подходят взносы и что сколько стоит,

И нас тотчас же известит она

О поступленье мяса и пшена.

И так, благодаря ее заботам,

Пять сотен я внесла на то и то.

Ходила все на рынок по субботам

И ликвидировала се да то

Из барахлишка, нажитого потом.

Но деньги приняли мои. И то,

Что я впаялась в долю к ним без права,

На всех подействовало как отрава.

И вызвало припадки злобных слез,

И кто-то из ходивших по базару

В комендатуру на меня донес,

И комендант устроил мне базару,

Мне выдавая карточки -- разнос

И склоку, безобразнейшую свару -

Сомненье, видите ль взяло его

В источниках дохода моего.

А эта сволочь, эти ихи "дамы",

С мужьями влезшие в цостромский штат -

Они теперь-то как бы вне программы:

Мужьям дают, им -- нет, вот и шипят

На нас за мизерные килограммы,

Что нам уделят (уделить хотят).

Но я надеюсь выжить вопреки им,

На зло уму, наперекор стихиям.

* * *

21 января 1943

Вносила на пшено и поросят.

Купили поросят, но толку мало -

И те пока, не знаем, где гостят -

Начальство знает где, но толку мало

От знанья их всем тем, кто в аппарат,

Увы, не входит, и таких не мало.

Сын говорит мне: Дай тебе бока

Поглажу -- больно стала ты тонка!

* * *

7 апреля 1943

Вновь в вихре огородных наслаждений!

Вчера таскали ведрами навоз

И, чтоб отмежеваться от хождений

И к нам прыжков с перрона под откос,

Просили проволочных заграждений

С шипами и столбов, и удалось.

Мне этот год участок дан хороший -

А прошлой осенью у нас с Антошей

Все воровали с пограничных гряд,

Что были при дороге у помойки.

Но трестовцы меня спихнуть глядят,

Куда глядят глаза, хоть в этом стойки.

Тотчас судьбу и возблагодарят,

Как только не замру над ними в стойке.

Но мне податься некуда -- навряд

Они теперь меня куда скостят.

* * *

9 апреля 1943

Теперь сижу над вышивкой платочной

В закрай батистового полотна,

Орнамент мелкий, пестрый да цветочный,

Пойдет, как думаю, на семена.

Платки здесь ходят по цене не точной

Пяти стаканов ярого пшена,

А в рубликах с полста до девяноста -

И хорошо. Последнее ж не просто.

Родители кукуют на пайке

В 400 грамм хлеба и кашица,

Отец изнылся ржою в наждаке,

Что он голодный, стонет и томится.

Накидки загнала им на толчке

За 5 кг пшена, еще разжиться

Деньгами удалось, все им снесла.

Пшено взяла, а денег не взяла.

За строченое полотенце дали

2 к. пшеницы, полтора -- пшена.

Все это мы с Антошей проедали.

А литру молока -- 100 р. цена.

К. мяса -- 200 р., 600 и дале.

Пшено -- с 280-ти на

250, пшеница -- 150 р.

Картошка 100 р/к -- таков театр!

Хлеб -- 100 р., керосин теперь 60 -

Зимой был до 80 р/л -

Ни табака, ни водки не хотят

Теперь давать нам -- чудеса! Л.Кэррол!

Бывало трикотаж был. Нет! Отпад!

Нет масла! 1000 р. на рынке! Перл!

Но цены могут снизиться чудок,

Когда на Волге тронется ледок.

Приехать к вам в Москву? Что за резон-то?

Попробуем освоить огород,

А нет -- тут и уйдем за горизонт-то.

Коль с огородом дело не пойдет

И выяснится приближенье фронта -

Тогда черед отъезда и придет.

А так -- ропща -- как раз осердишь Бога.

Углом своим довольны мы премного.

Антоша нынче, в общем, ничего,

Немного худ, совсем немного зелен.

Находят малокровье у него.

В диетстоловой ныне он пристрелян.

Мне, правда, не понятно одного -

Что за названьем этот пункт наделен:

Повсюду грязь, в тарелках дрянь, бурда -

Но все ж приходится ходить туда.

Час на дорогу, очередь два часа

И час обратно -- в общем пять часов.

Конечно же, нет и в помине мяса,

Но на 16 тысяч детских ртов

Всего две тыщи мест -- вот в чем весь сказ, а

Бездушие, злодейский вид чинов

Военкоматских! Боги, мои боги!

Какое счастье обивать пороги!

* * *

22 апреля 1943

Увы, столь осложнилась жизнь моя,

Что и на предложенье Ю.-В. треста

Почти тотчас же согласилась я,

С 16-го поступив на место

Чернорабочей. Жалования

150 рублей, однако вес-то

Не в нем, а в карточке на 800

Грамм хлеба, ведь оклад теперь не в счет.

Кирпич, известку, разный хлам таскаю,

Белю и мою. К 1-му числу

Я продларек от треста открываю

И тут же посвящаюсь ремеслу

Ответственного продавца. Не знаю

Я ремесла. Боюсь я. Но несть злу.

Не лезть же нашей гибели во злу пасть!

Коль отказаться -- то была бы глупость.

А сына, видимо, отдам в детсад,

Хоть ох как он туда идти не хочет!

Свести бы к маме -- но какой с ней слад!

Она, как раньше, об одном хлопочет

Чтобы усилить промеж нас разлад -

Но чем ребенок им глаза песочит?

Ей-богу, не понять мне никогда.

Но это горе вовсе не беда.

* * *

25 апреля 1943

Вот так я окончательно примкнула

К Юго-В. тресту. И не обойдут

Теперь при дележе. Зимой мелькнула

Мука. Мне не дали. А целый пуд.

Пшено -- сама не знаю как сморгнула -

Пуд был пшена. Цепляемся и тут

За жизнь и как -- обеими руками,

И тоже огороды все дворами.

Взошла лишь редька -- больше ничего:

Погода все холодная стояла.

На окнах в банках долее всего

Рассада помидора проростала.

Недели через три бы в грунт его...

Не повезло в ларьке мне для начала:

Мешки велели выбить, да из-за

Тотчас разъело руки и глаза.

* * *

3 мая 1943

Работы навалилось вдруг без счету:

Я отоваривала за квартал -

Селедка, масло, соль, крупа -- до поту -

И сахар (в виде пряников) смотал.

Товару мало -- более отчету.

Да огородарный сезон подстал,

И нас уже кружит, влечет злой гений

Плодово-овощных увеселений.

* * *

17 мая 1943

Мне очень, очень тяжело во всех

Житейских отношениях -- вот имя!

Но Вы не знаете, какой орех

Родители, советуя жить с ними.

Пишу и вспоминаю, как на грех,

Как в сорок первом в августе с моими

Я встретилась, как мама без конца

Безмолвно излучала мрак с лица

И повернулась -- и пошла с перрона,

Не озаботясь, где же наш ночлег,

А я осталась около вагона

С ребенком, животом и кучей всех

Семи тюков тяжелых. Я не склонна

Ведь и теперь понять ее побег,

Хотя об этом ей не вспоминаю.

Но перейти к ним жить? Теперь? Не знаю.

Нет, этот вариант не подойдет -

Она не примется "варить бульон" нам.

Тридцать седьмой хотя бы вспомнить год,

Когда пришла я к ней с новорожденным -

Тогда ведь было все еще! Но вот

Что было -- даже супом толоконным

Она меня не покормила, и

Шесть месяцев в кормления мои

Я чувство голода в себе таскала

И выглядела плохо -- как мертвец.

Нет, нет! Я все давно обмозговала!

Здесь что ни день является отец

И ноет, ноет, как бы ни рычала,

Пока ни изведет меня вконец,

И дам продуктов и разгон устрою,

А через день он тут с мошной пустою.

Помочь не дозовешься их, а жрать

Всегда готовы -- и просить не надо.

Отец не стал дрова перебирать

И забирать ребенка из детсада -

Оно и лучше -- надо полагать -

Сама управлюсь, только вот досада,

Что вымещают тяготы на мне -

И это тяжко сознавать вдвойне.

* * *

28 мая 1943

Мысль о родителях меня источит:

Живут они неладно, поперек.

Мать наотрез со мною жить не хочет

И ухитрилась прозевать паек.

Крупу по карточкам и все -- просрочит!

Все говорят, что час их недалек,

Работать не хотят и не выходят,

И так на нет они покамест сходят.

А с сыном тоже хлопоты одне,

Галоши потерял, и вдоль по лужам

Его несла я в садик на спине -

Не быть возврату временам досужим

И нет ни краю, ни конца войне,

И, сколь без мужа и отца протужим -

Кто знает. И тоскую. И как знать

Доколе этот "таз" еще ковать.

Отец меня срамит -- пошел с рукою -

За хлебом. Удивительная стать -

Быть с этой жилкою мастеровою -

И так, ни за понюху, пропадать -

Из чистого протеста. Из покою

Душевного не хочет выпадать.

Стоит на паперти. А лето знойно.

Все суетно вокруг. Ему покойно.

* * *

24 июля 1943

Большущее спасибо за костюм -

Такого у меня и не бывало.

Сознайтесь, что послали наобум!

Я Ваши письма часто получала,

Но тут же заходил за разум ум -

Простите, я на них не отвечала -

Из-за беды, постигнувшей меня.

Четвертый час сорокового дня

Со дня кончины мамы. Двадцать девять

Со смерти старика. И так хочу

Сказать им что-то нужное, да где ведь!

И оглянусь, и тут уж промолчу.

Не плачу. Слезы -- этакая невидь!

Да заплатила уж! Но все плачу

Своей душой, усталой и больною,

По карточкам, просроченным не мною.

А Вы? Как Вы-то там? Наверняка -

Худеете? Костюмы Вам невпору,

И ни портного нет, ни скорняка,

Чтоб переделать на руку нескору.

Да где теперь найдете Вы бока,

Чтоб им в костюме не было простору!

Их нет. Вот вероятие -- их нет.

Вот Вам неприблизительный ответ.

* * *

6 сентября 1943

А тут еще с Антошею несчастье -

Ему в саду прошибли камнем лоб,

Пришел завязанный, что за напасть! Я

К заведующей: "Не хватало, чтоб

Раскалывали черепа на части

Они друг другу!" А она потоп

Устроила мне мерзостей с присловьем:

Следите сами за его здоровьем!

С работы прихожу -- темно уже -

В дверь вталкиваю сына -- и на гряду,

Нарыла мешок свеклы и ниже

Могла его поднять, влачила с саду.

А ныне огород мой в неглиже,

А там еще картошка! Но нет сладу:

Домой придешь -- уж ночь, но все невсчет:

Садись -- талоны клей, пиши отчет!

* * *

Ноябрь 1943

Погиб! Мой муж погиб -- вот это новость!

Я курица. Но не смешите кур!

Судьба питает к нам одну суровость -

Но же ведь должен быть и перекур,

Ведь даже молота многопудовость

Должна промахиваться. Чур нас! Чур!

Ты, новость, сгинь во тьму -- исчадье песье!

Довольно! В жизни будет равновесье!

Я отдала соседям огород

И комнату вернула в ЖАКТ -- под справку, -

И, отойдя с ребенком от ворот,

С узлом в вагонную полезла давку.

Но как накурено-то, отворот!

Меж тем дежурный проорал отправку,

И загремел железами состав,

И воздух брызнул, жесткий, как состав.

Голос четвертый. МОИ ЗАПИСИ ПО НАСТРОЕНИЮ

* * *

14 апреля 1940

Какие подлые клеветники

Вводят теперь в обман суд пролетарский.

Как объясненья с нами коротки!

Добро б еще страдать в неволе царской...

Ты не виновен -- что за пустяки!

Решением коллегии январской

Тебе, ты пишешь, вменена статья

193-17-а.

Ее я проглядела в удивленьи -

Что все же приписать тебе могли,

В чем обвинили -- в злоупотребленьи?

Во власти превышении? Или

В небрежном и халатном отношеньи?

Могу ль я равнодушна быть к петли,

Тебя терзающей, и не помочь -- но,

В чем ты виновен, -- поясни мне точно.

Тебя я знаю вот уж двадцать лет

Как комиссара и как человека.

Все это, разумеется, навет...

(У Тетушки, конечно, картотека

На самый неожиданный предмет -

Выкройкотека и клеветатека.

Кухонные рецепты, рифм набор,

Счета, записки, наблюденья-сор).

* * *

2 августа 1940

Наркому Вну/Дел (Имярек) прошенье

О пересмотре (но когда? но кем?)

Судейской В/коллегии решенья

По поводу Максимова Н.М.

-- Меня не трогают его лишенья,

И я пишу Вам вовсе не затем,

Чтоб Вы мольбе жены несчастной вняли

И, оправдав его, судимость сняли.

Все так -- я числилась его женой,

Хоть мы душой друг другу были чужды, -

Делился радостями не со мной

И написал из лагерей из нужды.

Итак, здесь повод, видимо, иной,

Чем если б мне он нужен был как муж, да

И сам он, видя это, прошлый год

Просил меня оформить с ним развод.

Безжалостна к нему, как перед Богом,

Его я, разумеется, кляну,

Но я могла бы рассказать о многом,

Что отрицало бы за ним вину, -

Затем, что я, являясь педагогом,

Подметила за ним черту одну,

Что он, хотя и вследствие сиротства,

Достаточно имеет благородства,

И человек он честный -- не пустой,

Хоть малограмотный, но убежденный.

Родился он у матери простой,

Законным браком вовсе обойденной,

Мечтавшей с Вам понятной теплотой,

Чтоб сын ее, вне статуса рожденный,

(как и другие три) были с одной

Фамилией -- стать матерью-женой.

Увы! Предмет насмешек и издевок,

Узнал он рано подневольный труд,

Все прелести побоев, голодовок

И пьяных мастеров тяжелый суд,

Все выгоды таких командировок,

Когда тебя с письмом любовным шлют

Или дают пустую флягу в руки -

Все испытал он, он прошел все муки.

Контуженный на бойне мировой,

Изведавший позор и угнетенье,

Он избран в комитет был полковой

Во дни Октябрьского возмущенья.

С большевиками телом и душой,

Он Зимний брал, он получал раненья

На Финском фронте -- и с тех пор с одним

Мой путь был неразрывно связан с ним.

Он всюду был, где только в нем нуждались,

Ему не свойствен аристократизм.

Мы часто в те районы посылались,

Где неискоренен был бандитизм.

На жизнь его нередко покушались.

В нем есть неистощимый альтруизм -

Он раздает всегда что только можно,

Его купить деньгами невозможно.

Он бескорыстен, нечестолюбив,

Он говорил мне: "Есть шинель, и будет".

Где жил он -- там мой кооператив -

Тринадцать метров с половиной будет -

А нас там трое, то есть есть мотив

Для улучшенья -- он иначе судит.

Велосипед да вечное перо,

По описи, -- вот все его добро.

Два года он провел в Монгольском Гоби -

Рис, мясо да соленая вода,

И превратился в некое подобье

Ходячего скелета, и тогда

Просил внимания к своей особе.

Из центра отвечали: Не беда,

Что там у Вас? Поносик или рвотка?

Максимов, Вы -- казанская сиротка.

А у Максимова была цинга,

Опухли десны и шатались зубы,

Заныла простреленная нога

И стали боли в животе сугубы.

Монголы замечали: "Плох дарга!

На родина! В большой аймак ему бы!"

Но уланбаторское Сов-ино

Решило иначе лечить его

И переслало... ампулу стрихнина!

И где бы был Максимов мой сейчас,

Когда б от поглощенья "витамина"

Его сам "отравитель" не упас,

Раскрывшийся Максимову с повинной, -

Он переводчиком служил у нас.

Вот редкостное отношенье к кадрам!

Чтоб избежать других наверняка драм,

Максимов запросился от всего,

Минуя Сов-ино, туда, где мило.

Он попросту просил спасти его.

Меня письмо порядком удивило -

Он и не жаловался до того.

Но он не ныл, отнюдь, а ясно было,

Что человека допекла беда.

И, что могла, я сделала тогда.

Командировка не была удачной:

В Москве в Ино он так и не попал,

Не мог понять он в форме однозначной,

В какую переделку все влипал.

И снова выехал он, незадачный,

Туда, где перед тем чуть не пропал, -

В Монголию, край столь к нему суровый.

Страна все та же, но аймак был новый.

Его старались обойти во всем -

Во-первых, переводчика лишали,

На совещанья, бывшие при нем,

Ни разу, во-вторых, не приглашали.

Его старались обойти хоть в чем,

В работе и признании мешали.

И так третировал его отдел,

Что осенью Максимов заболел.

Врач констатировал отечность легких,

Заныла вскоре плечевая кость,

Стал руку поднимать труд не из легких,

Явилась слабость сердца, частый гость,

А с грудью что творилось -- что ни вздох -- кых!

Давленье невозможно поднялось.

Что делать, как помочь его здоровью?

К тому ж, он вскоре начал харкать кровью.

Он запросился в центр на рентген,

Ему, понятно, что не разрешили.

Он уланбаторцами был забвен,

Они высокомерием грешили,

Хоть заезжали часто в наш домен,

Поскольку все пути тут проходили

И ночевали в аймаке у нас,

Но, съехав, забывали нас тотчас.

Спустя полгода прибыл переводчик,

Он плоховато русский понимал,

Монгольского же знал всего кусочек,

Он жаловался часто, что был мал

Курс языков у них -- еще б годочек,

А письменность он так перелыгал,

Что часто из монгол к нам кто подходит

И говорит -- не так мол переводит.

Сам за собою сознавал он грех.

Нет-нет и на вопрос в беседе штатской,

Какой язык он знает лучше всех,

Он живо отвечал: Моя -- бурятской! -

Он был рассеян, словно майский снег,

И часто в невнимательности адской

Такого наворотит, что весьма

Казался нам лишившимся ума.

Максимов на виду был в Цецерлике,

И уважали все вокруг -- его,

И только в Центре злобные языки

Опять не признавали ничего

И собирали против нас улики,

Ему грозил арест -- и от всего,

Измученный душой, разбитый телом,

Понятно, что на родину хотел он.

Он знал, что Партия оценит труд,

Что будут зачтены ему условья,

В которых он трудился, как верблюд,

Что сможет он восстановить здоровье.

И на тебе -- арест, а после -- суд!

Могу ль найти достаточно здесь слов я,

Чтоб описать -- какой все это стыд,

Как человек унижен -- он убит!

Прошу Вас, человека и наркома,

В чьем веденьи работал мой Н.М.,

Помочь ему явиться вскоре дома,

Поскольку он страдает между тем -

И все невинно. Тягче ж нет ярема,

Чем быть безвинно осужденну, чем

Так мучиться. Максимова... Но это

Письмо осталось как-то без ответа.

* * *

Август 1940

Он написал мне вскоре: "Пропуск есть.

Свидание разрешено. Но вот что:

Снимается колонна -- так что взвесь.

Будь до 20-го". Такая почта.

Решила ехать. Трудностей не счесть.

Билетов по ЖД не взять ни про что.

Мои попытки кончились ничем

И я едва не бросила совсем.

Моя сноха Г.М., смутившись мало,

Идти решила тут уж напролом

И через начНКВД вокзала

Достала мне билет, но дело в том,

Что я Н.М. в отчаянье писала:

"Билетов нет. Откладывай прием".

И муж меня не ждал. А я с поноской

Стояла ночью в очереди броской

В вокзале возле входа на перрон.

Передо мной застыла вереница

Людей, мечтающих попасть в вагон, -

Истерзанные, сумрачные лица

Глядели на чугунный Рубикон,

Табун мешков, кульковая станица -

Но всем хотелось душу отвести

И выяснить, что ждет в конце пути.

И вспыхивали ночью разговоры,

Подобно самокруток костеркам,

Перекочевывали вдаль, неспоры,

И гасли, подпадая ветеркам.

Во мне все замирало. Контролеры

Приглядывались к лицам и мешкам,

Да иногда заливчатым раскатом

Смеялся Павел -- я стояла с братом.

Он знал меня, он понимал без слов

Мое особенное состоянье,

Старался подбодрить меня, толков

Во всем, в чем предлагал свое вниманье,

Раскован и участлив, и рисков.

Вот тронулся вагон -- и расстоянье

Меж нами увеличилось. Сейчас,

Увы, меня теряет он из глаз.

Наш поезд мчится на Восток, не мало

Людей с ним едут, сколько сот судеб!

Ну, а меня судьба и здесь избрала -

Я еду к мужу, он объект судеб

ных надругательств. Мужа не видала

Я целый год -- вот мой насущный хлеб,

И я делюсь с попутчиками благом -

С учительницею и начснаблагом.

Но как живут они? Как разыскать?

Я узнаю, как быть бесправным людям...

-- Да ими каждый может помыкать,

Они -- рабы, как мы о них ни судим,

Эксплуатируемые, подстать

Рабам любого общества, ничуть им

Не лучше, сознавая все умом,

Они живут при праве крепостном.

Образованье, возраст их -- без роли,

Способности, заслуги -- не в учет,

Вот только раньше крепостных пороли,

А нынешних охрана не сечет -

Там интересней, знаете ль, гастроли...

Их обирают... сильничают... вот.

Все это в наших кущах повсеместно -

Да что же-с? Это-то вам не известно?

Безвинно-с гибнет множество людей.

Комкорпуса -- он с Дальнего Востока,

Большая умница -- и тем злодей.

Он держит всех в руках -- катушка тока,

Колодец нескончаемый идей.

Такие там нужны. И... семь лет срока.

Да вот как проволока станет в фас -

Воочью и увидите сейчас.

Та проволока будет загородка,

Где до разбивки их по лагерям

Часами топчутся они зяботко -

Оставленные бурям и дождям,

Страдальцы, коих недругов охотка

И происки мерзавцев гонят к нам.

Средь них один на сотню, может, в зуде -

А в большинстве -- невинные все люди.

Я вышла в Котласе. Куда идти?

Что делать? Как на Ватцу подаваться?

Тут и без тридцати плюс десяти

Кг не весело. И где та Ватца?

Спасибо, женщина -- "нам по пути,

Снесу вам", -- я не стала торговаться -

Весь путь 10 км -- десять рублей.

Связала, вскинула, пошла. Я с ней.

Деревней и убожеством пахнуло.

Шли долго. День был жарким. Тяжела

И неудобна ноша. Платье льнуло.

Шли линией ЖД -- мостами шла,

Взлетала в насыпь, меж холмов тонула.

Но Ватца наконец-то подошла.

Когда не в силах волочить нога гирь,

Внезапно вот тебе и отдых -- лагерь.

Максимова здесь знают. "А, да, да.

Он пограничник, он седой, высокий.

Два дня назад он приезжал сюда.

Они уходят. Нынче же. Вот тока

Не застаете вы его. Беда!

Они снимаются". Струей жестокой

Мне слезы брызнули из глаз. Вот на!

Но я его увижу. Я должна!

"Мы ожидаем паровоз с ремонта.

Когда прибудет -- заберет вас он".

За что же, думаю, ты осужден-то,

Участливый мой мальчик? Осужден

На 3, 5 года так же глупо, с понта

И за компанию -- вот весь резон.

Он -- бывший командир, в сраженьях ранен,

А ныне к тачке приписной крестьянин.

Как жаден интерес к большой земле!

Выспрашивают, слушают пристрастно.

А кипяток и сахар на столе.

Звонят по телефону и участно

Интересуются в своем угле

Насчет Максимова, и ежечасно -

По части паровоза. Суть вещей

Давно уж в прошлом. В памяти моей -

Над лесом солнце и роса в низине,

И зэковая насыпь полотна.

Мы стоя мчим на Ватцу на дрезине.

Свиданье кончено. Муж и жена

Должны расстаться. Навсегда отныне.

Я слишком скоро с ним разлучена.

Лимит на встречу. Нежности по норме.

А вот и Ватца. Вещи на платформе.

С платформы на платформу побросать

Задача двух минут. Дрезина, трогай!

Ты не забудь меня поцеловать...

Она пошла. А ты седой и строгой

Уносишься. Не смей так исчезать!

И слезы душат день еще дорогой.

Разлука -- в этом слове сколько мук -

Такой, казалось бы, ничтожный звук!

Вот в тот-то миг, когда он пропадает

За поворотом с поднятой рукой,

Тоска ему на сердце упадает

И мрак в глаза. И сердце мне рукой

Холодной одиночество сжимает,

И там, где я нечаянно рукой

Доски касалась, -- вдруг он припадает

Губами и -- я знаю -- пропадает.

* * *

19 мая 1941

Николушка! Писала ведь уже,

Что я на демонстрацию ходила

И было распрекрасно на душе.

За нами все правительство следило -

Все в точности, как нынче на клише.

Тов. Сталин тоже был -- в усах бродила

Усталая усмешка -- но в себе

Он все такой же, как и при тебе.

Теперь по поводу все заявленья -

Не надо беллетристики, мой друг!

Пиши по существу опроверженья

Всех обвиняющих тебя потуг,

Их гордое, прямое отверженье.

Не надобно описывать всех мук,

Как то ты делал раньше -- сил убудет,

А мук равно читать никто не будет.

А только основное и возьмут.

Я тоже над черновичком тут маюсь -

Как думаешь -- и от меня возьмут?

Я от себя ведь тоже -- попытаюсь?

Меня -- уверена я -- не возьмут,

А я ради тебя и постараюсь.

Я хлопотать хочу, а не бросать.

Ответь мне сразу -- стоит мне писать?

* * *

25 ноября 1941

...за это время в ' 920-м

Я вышла замуж. Он был военком.

По всяким кочевали с ним пенатам:

Омск, Крым, Чернигов. А в 26-м,

27, 28--30-м

В Москве я проживала, быв при том -

На основанье знаний, убеждений -

Зав воспитательных учереждений.

Затем -- Коломна, Райпотребсоюз -

Я выступаю здесь экономистом,

Затем -- Лопасня, Венюки -- тружусь

На ниве Наробраза -- методистом.

Затем, сознаться в этом не боюсь,

Помбух уж я, свожу баланс с юристом -

Т.е. баланс свожу -- юрист меж скоб -

В конторе ПЛОДООВОЩИ ЛенОП.

А в 35-м нервами снедужа,

Я весь 36-й, 37-й

Жила на иждивении б/мужа,

Уехавшего с новою женой

В Монголию. В 37-м вновь мужа

Туда же шлют, и едет он со мной.

В Монголии я собираюсь с духом

И в ГОСТОРГОБЩЕСТВЕ сижу помбухом.

В 39-м не работаю,

Опять живу на иждивеньи мужа:

В июне месяце я узнаю,

Что у него жена и дочь, к тому же.

Прошу освободить площадь мою,

Не говорим и держимся с ним вчуже.

26-го августа ушел

На службу он и больше не пришел.

И в тот же день -- в час с чем-то будет допуск -

Явились двое из НКВД

И предъявили мне мандат на обыск

Его вещей, предметов и т. д.,

Обмолвившись, что мне возможен допуск

К любой работе, хоть в КВЖД,

Что всякий даже взять меня обязан

И что мужнин арест со мной не связан.

Я, по образованью, педагог

И вот преподавать пойти решилась,

Но связки слабые -- мой давний рок,

И горла в три недели я лишилась.

А тут со мною в Хлебном бок-о-бок

В Райплане вдруг вакансия открылась,

И там без оформленья, а в азарт,

Служила я три месяца по март, -

На счетной, хоть и временной, работе.

Я исполнительна, честна, точна -

Ошибок я не допускаю в счете,

И, с высшими, и с низшими ровна -

И это подтвердят все на работе.

Что до Н.М. -- ему я не жена:

Он муж той женщины, кем он одолжен

Ребенком, коего растить он должен.

* * *

3 октября 1942

...вот что о вас он пишет: "Леля зря

Не выезжает, так как будет сложно

В той ситуации, что с октября

В ее районе, кажется, возможна".

Вы, Лелечка, неправы, говоря,

Что все всегда я путала безбожно -

Действительно, вас Нюра на Урал

К себе зовет, коль подойдет аврал.

Возможен и приезд в Москву, но дело

С пропиской здесь неважно обстоит,

А без прописки хлебного надела

Вы не получите, а общепит

Без карточек -- весьма худое дело,

У нас запасов нет, никто не сыт,

Мы и самих себя не обеспечим,

И поддержать двоих вас будет нечем.

На рынке цены не про наш карман:

Хлеб черный сто рублей, картофель сорок,

По сорок молоко -- обрат, обман,

Сливмасло 800 руб., сахар дорог.

У тов. Курындина теперь роман

С Саратовом, и он без оговорок

Готов везти в Москву вас на себе -

Думайте сами о своей судьбе.

Всех наркоматы вызывают сольно,

И с вызовом вписаться к нам пустяк,

Но кто в Москву приехал самовольно -

Живут без карточек и кое-как

И за год так дойдут, что видеть больно,

А малое заболеванье -- так

И умирают без причин и следствий.

Зимой ждем голода и прочих бедствий.

Мрем словно мухи, трудим как волы,

Ежевечерне топливо сгружаем,

Всем наплевать, что силы в нас хилы,

Жизнь человеческая нуль, когда им

И миллионы на фронтах -- малы.

Решайте сами -- мы не понукаем -

Покончим ли со страхом и тугой -

Уехавши из города в другой?

Куда же ехать? И до куда ехать?

Минуем голода ли и руин

В Москве и Курске, да на Колыме хоть?

У Вали комната, но нет дровин.

А с холодом овладевает нехоть,

И неотложных множество причин

Является к нам при таком куверте,

Чтоб преподать нас немощи и смерти.

Как от уюта вам искать приют,

Я посоветую? Терпеть в дороге,

Бежать от голода сюда и тут

И страх, и голод обрести в итоге.

А люди... не заметят и пройдут,

От них не следует нам ждать подмоги:

Сердца нуждою ожесточены -

Итак, вы, следственно, решать вольны.

Конечно, ужас впереди немалый.

Поговори с Курындиным, как он

Тебя в совхоз устроит прилежалый -

Тогда, конечно, ехать с ним резон:

Тебя пропишут под Москвой, пожалуй.

Покамест с нами поживет Антон -

Курындин лично знает всех начпродов,

Он ведает хозяйствами заводов.

Он повезет в Москву в вагонах скот,

Взять скарб ваш ничего ему не стоит,

В совхозах жизнь наладится вот-вот,

Саратов нынче очень беспокоит -

Его черед, должно быть, подойдет.

Отъезд же ваш родителей расстроит,

Забросив их на гибель. Может быть -

Их тоже следовало б сговорить?

* * *

24 апреля 1943

Живем мы так же. В воздухе теплеет.

Себя в порядок стали приводить.

Все чистим, моем. Газ на кухне тлеет,

И можем постирать, себя помыть.

Близ бань хвосты, народ в них не редеет,

А в ванной нашей трубы все забить

Пришлось, поскольку в сильные морозы

Вода коленца распустила в розы.

С весной растет желание поесть -

И стали прикупать немного хлеба

По рыночным ценам -- пришлось известь

На это тряпки -- такова потреба,

А доживем до лучших дней? -- Бог весть!

* * *

26 мая 1943

Письмо твое -- как солнышко, как небо

Весеннее, как травушка полей -

Я получила. И 600 рублей.

Спасибо. Но прошу тебя -- не надо,

Не присылай! Я продаю с себя -

И в этом есть, пусть слабая, отрада.

И точно, верь мне, прихожу в себя...

А эти деньги... граммы рафинада...

600 грамм масла... Не лишай себя

Необходимого. Продам. Мне просто.

Тем более, что все мне -- больше роста.

О чем ты там начальство попросил?

Все эти хлопоты по мне напрасны -

Не надо тратить понапрасно сил -

Ведь мы живем покамест безопасны,

Опеки ж над собой, по мере сил,

Я не терпела никогда -- согласны

Еще терпеть ее от близких бы,

А от чужих мы не возьмем хлебы.

До просьб не унижайся ты николи

И ради гибнущих нас -- не проси,

Имей довольно принципа и воли

И высоко достоинство неси,

Останься человеком и в недоле,

А лбом дверей, пожалуй, не сноси -

И смысла никакого нет, и ранишь

Мне сердце тем, что воздух лбом таранишь.

Что до Москвы -- то город наш большой,

В нем люди разные и мыслят разно:

Одни гуляют и живут душой,

Другие трудятся однообразно,

Рабочий день у них всегда большой

И с выходными тоже несуразно.

Кто не работает -- тот сыт, одет,

Не устает и ездит на балет.

Я ж ничего не вижу и не знаю,

И времени свободного нейму,

По выходным землицу ковыряю

И к осени на трудодень возьму

Немного овощей. А что читаю -

Читаю мало -- иногда возьму

С собою в очередь какую книжу,

Но быстро устаю и плохо вижу.

* * *

25 сентября 1943

Устала! И хотела б отдохнуть -

Не все ж трудиться -- я ведь не машина.

Ешь только, чтобы в зуб ногой толкнуть.

Слабеет, разрушается Ирина

И хочет прежние года вернуть,

Что прожиты с чужого, видно, чина,

По сказанному смыслу, при худом

Вмешательстве, сторонним мне умом.

Жизнь вспоминается, и хочешь плакать -

Так жутко искалечена она.

На всем серятина и одинакоть,

И много лет назад жизнь вручена

Тому, кто сам был сер, как эта слякоть,

Кто и не знал, какая мне цена,

И мною торговал, и без разбору

Мной помыкал с любой, какая впору.

И вот теперь я остаюсь одна,

И горечь прошлого меня обстала,

И с настоящим я разрешена.

Где будущее? -- жду его устало,

Не понимая, для чего должна.

И так вчера из ящика достала

Листок от липы и прочла у лип:

"Ваш муж Максимов, капитан, погиб".

Всю ночь по улице бродила вьюга,

Порывы ветра были так сильны,

Что даже стекла плакали с испуга

И двери хлопали, возмущены.

Вокруг ходила ходуном округа,

И стены двухметровой толщины,

Не озаботясь, пропускали воздух -

Так мрак сочится сквозь стекло при звездах.

Всю нашу дверь издергало струей,

И комната, гранича с коридором,

Была в нем только утлою ладьей,

Высасываемой в ветра простором.

Носились поверху -- Бог им судьей -

Там крыша с вороном, тут дверь с запором.

В ночь на двадцать четвертое число

Мне злую весть к порогу намело.

Погиб Н.М. Пал смертью... смертью храбрых.

Спасая родину. Вот две строки!

И скачут в песьих головах при швабрах

Убийцы счастья моего -- легки

На поминанье... Он пал смертью храбрых.

Он пал... не сволочи... не пошляки...

Мой муж. Н.М.Максимов. Мой Максимыч!

Опомнись же! Вернись домой, Максимыч!

* * *

30 сентября 1943

Любимый -- верю! Верю, что ты жив!

И в этот день, день моего рожденья,

Я собрала наш маленький актив

Друзей старинных, и тебе мой день я

Весь отдала, тоску мою не скрыв,

И пролетел весь вечер, как мгновенье,

В беседе о тебе... Погиб мой муж -

И счастье, и страданье -- к одному ж.

Двадцать три года им одним жила я

И горя много за него снесла.

На что надеялась? Чего ждала я?

И годы утекли водой с весла,

Поваленного около сарая.

Бездонно глубока любовь была.

Бездонна только мать земля сырая -

Друзья ушли -- опять одна, одна я.

Одна -- но как всегда! И он -- один

В той стороне! Как в стороне! Как прежде!

Не праздновали пышных именин

С ним никогда. А общество! Ну где ж де

Собрать его нам у себя! Один

Он пропадает где-то вечно. Где ж? Где?

Компании имел на стороне.

Ирина оставалась в стороне,

Он где-то пьет вино, целует женщин.

Я в стороне. Без шума. Без вина.

Я дома. Он -- в гостях. Балует женщин.

Пред ним чужая женщина. Она

С ним говорит. Судьба балует женщин,

Но если женщина -- твоя жена,

То ищешь ласок женщины ты кроме

Нее везде, но не у ней, не в доме!

Друзья разлили горькое вино -

Но тост один нам в душу был заронен -

Пить за твое здоровье. Ах, одно

Проклятое -- "погиб и похоронен" -

Встречаю всюду. Нет, не верю, но

Конец твой был, должно быть, подшпионен!

Пожалуй, тут руками разведешь,

Но не объедешь и не обойдешь!

Лишь у людей ошибки в извещенье,

А у меня -- с походом! На весах!

Был взят, как враг. Ждала освобожденья.

Ошибка, думала, напрасный страх.

Все выяснится... Ссылка! Разлученье!

Другим приходит извещенье. Трах!

Мертвец является к ним преназойно!

Но твой не оживет -- ты будь покойна.

Что ж делать-то? Пишу ему письмо:

Николушка! Родной! Что ж снова бросил!

Кому покинул? Грядеши камо?

Наобещал и опростоволосил,

Как будто это так -- собой само,

Как убежать воде с постылых весел.

Покуда рвался -- не жалел чернил.

Уехал, позабыл. И изменил.

Какие приняли тебя -- стать недры?

Где ты поял последний свой покой?

Быть может, косточки размыли ветры,

Быть может, перстью поросли сырой -

И ни родной души на километры -

Овыть исход из жизни молодой.

Я ж ощущаю знойно, зябкотело

Все твое нежное, большое тело,

Прекрасные конечности твои,

Упругость мышц и крепость сухожилий.

И что все ласки, все слезы мои,

Когда ты их минуешь без усилий!

Что за тебя с судьбой мои бои,

Когда ты в вышних в белизне воскрылий -

Я же в долинах скорби подлежу -

Что мертвому тебе принадлежу.

Будет искать и не найдет покоя

Измученная тусклая душа

С ее тлетворной боязной тоскою -

И как была юна, и как свежа -

И ты, один ты знал ее такою,

Пока не поделила нас межа -

Ее же не заступишь, как ни рыскай...

Прощай, мой лучший, мой прекрасный близкий!

* * *

25 октября 1943

Я говорила ей: Не умирай!

Тебя проводит Павел на Ваганки -

Не я! Не я! Не смей! Не забывай!

Не хочешь ты избыть волшбу цыганки!

Не знаю, помогло ль, но невзначай

Она почти уж бренные останки

Свои смахнула с одра и сейчас

Забегала, морщинками лучась.

Устала я от перенапряженья,

Одна моя "молочная сестра"

Бесчувственна и самоуваженья

Исполнена до перелей нутра -

Она как бы из дерева растенье,

Или -- чурбан, иль -- манекен -- хитра

Тяжелой хитростью куста мясного.

"Что вам меня завить бы -- право слово!"

Холодным мастером сапожных дел

Я стала -- в проволоку шью подметки

На туфле ношеной -- таков удел,

И нам сапожники идут в подметки.

Наш гардероб изрядно похудел,

И кое-что в нем смазало подметки -

В обмен на масло или молоко -

И без вещей носильных нам легко!

* * *

5 ноября 1943

Уж матушка совсем восстала с одра,

Предерзостно становится за печь

И, бегая трусцой на кухню бодро,

Грозится шаньги к празднику испечь,

А я промазываю стекла в ведро.

Купили вин и ожидаем встреч.

Без вас -- тоска на сердце, а не праздник,

И даже самый праздник нам не в праздник.

Соседи завалили коридор

Весьма материальными дровами,

А мы чего-то ждем -- зима на двор -

А мы все ждем чего-то. Кто-то нами

Займется? Батареи с коих пор

Лежат у нас на кухне штабелями.

Но вам-то пылко, вам-то не с руки

Болеть, чем заняты тыловики.

* * *

10 ноября 194З

Наш дорогой, наш миленький малыш! Ишь -

Как только перешел ты Днепр-реку,

Ты загордился и теперь не пишешь,

А нам тоска подносит табачку,

Когда не спрашивают, чем ты дышишь.

А скука -- так, ей-богу, начеку,

Не дремлет, да и мысли не зевают,

Когда нас родственники забывают.

Живем скучнее скучного, зато

Соседам весело, а мы скучаем

От этого еще сильней -- и то:

Мы писем никаких не получаем -

И это нам, конечно же, ничто,

Но письма получать мы все же чаем.

Мать верит в возвращенье сыновей.

А это все. Что делать. Хоть убей.

* * *

14 ноября 1943

Паршивое какое состоянье -

Тоска, тоска, тоска. Покоя нет.

Во всем нервозность. Хлопоты, стоянье -

Все раздражает. В мыслях -- винегрет.

Что ни начну -- напрасное старанье.

И нет душе моей покоя, нет.

Что как задумаю -- все выйдет худо.

Все люди надоели. И не чудо.

Война все продолжается. Давно

Не получаю писем ни от Саши,

Ни от Павлуши. Братья мне равно

Тот и другой. Где-то они, все наши?

Увидеть их мне больше не дано.

И я одна... одна... одна -- при чаше.

Кругом чужие. Ненависть. Грызня.

Собаки. Душно. Душит все меня.

Я, как в осаде, в собственной квартире.

Соседи ходят, шепчутся и... ждут!

Как при аресте мужа! Как четыре

Года назад! Таятся! И прядут

Паучью шерсть и, сети растопыря,

Подкопы всюду под меня ведут.

И сплетни, сплетни -- с каждым днем все гаже -

Меня пятнают. Ты, Ирина, в саже!

* * *

18 ноября 1943

Павлуша! Как ты на руку нескор!

Все медлишь отвечать, томишь молчаньем!

Прошло немало времени с тех пор,

Когда ты нас обрадовал посланьем -

А мы все с ящика не сводим взор -

Все ждем. Все ждем. Что делать с обещаньем

Писать, пусть даже занят, пару слов,?

"Ужасно занят" -- или: "Жив. Здоров".

Но этих-то двух слов и нет. Их нету!

И беспрестанно в пустоту трубя,

И чувствуем, и знаем мы, что это,

Должно быть, не зависит от тебя.

Но хочется двух слов, а без ответа

Хоть в двух словах -- нам будет жаль себя.

Поэтому надеемся и снова

Расчитываем на письмо в два слова.

Твоей сестре кухмейстером служить

Теперь приходится (впервые!), ибо

Стараюсь родной маме услужить,

И, заради кухарского пошиба,

Я начала эпитеты сносить

Что "некрасивая" я и что "рыба".

Но больше обвинений никаких

Не слышу от соседушек моих.

* * *

29 ноября 1942

От братьев писем нет. Ужель убиты?

Нет никого в живых. Одна! Одна!

Нет больше Ники. Нет -- и хоть кричи ты!

Смотрю его портрет. Волос волна,

Открытый нежный взгляд. О, не молчи ты!

Он жив! Он жив! Я снова им полна.

Павлушу жаль безумно. Не хотелось

Ему... но, видимо, пришлось... так делось.

Писал тогда же, что уходит в бой,

Добавив, что "гадалки врут, должно быть".

Несчастные, не можем быть собой -

И нас толкают, как слепых, чтоб гробыть.

Нутро твое кричит наперебой,

Но ты насилуешь себя -- що робыть?

Нет личности -- остался имярек

И раб условий, а не человек.

Спать нераздетым. Жить в земле под прахом

И наблюдать страданья, кровь и смерть

С гадливым ужасом и смертным страхом.

Не мочь в земной траве себя простерть

И кольчатым червям и хрупким птахам

Завидовать мучительно. Не твердь

Небесную, не глаз сиянье видеть,

А ненависть одну и ненавидеть.

* * *

9 декабря 1943

Павлуша, милый! Что же ты молчишь?

Какой же ты, наш мальчик, терпеливый!

А мы внимаем всякой ночью тишь,

Глаз не смыкая в муке боязливой,

Не спим, все думаем -- как ты гостишь,

Как можешь там, где ты гостишь. Счастливый!

Пиши. Мы ждем. Мы ждем. И будем ждать.

Сестра Ирина. И старушка мать.

* * *

12 декабря 1943

Тоска! Тоска в душе! Кругом нас горе.

Жизнь серая. Ни в чем просвета нет.

Ужели Ника не придет -- ни вскоре,

Ни вкоротке. Ни через сколько лет.

Не будет никогда. На зимнем море,

На Севере, в лесу -- в шинель одет -

Лежит. Над ним насыпана могила.

В ней все, чем я жила, что я любила.

Никто его очей не закрывал,

Не целовал последним целованьем

Его уста. Вдали от всех! Он знал!

Проклятие мое впивал сознаньем.

Я говорила: Ты, что растоптал

Мне счастие, окончишь жизнь изгнаньем.

Попросишь помощи -- но не спасут,

И будешь звать в тоске -- и не придут.

И не пришли и не спасли. Зарыли.

Где Саша? Где Павлуша? Умерли.

Их разнесло на части. Разве были?

Нет. Не были. Не жили. Не могли.

Страдали, да. И зло переносили.

А жизни не было. Теперь в земли.

Там осознали истину простую.

Я не желаю знать! Я протестую!

Хочу, чтоб были живы! Я хочу,

Чтобы они вернулись! Чтоб их лица

Я видела веселыми. Кричу:

Ужели я одна из них жилица!

Ужели из Жидковых повлачу

Одна существованье! Нет! Не длиться

Ему! Не теплиться! Не снесть все зло -

Моих родных на части разнесло.

Мы не живем -- мы только длим сознанье,

На ящик смотрим с жалобой мольбы,

В нем -- пустота, без грамма основанья.

Не верим ей! Мы, жалкие рабы

Привычки, спорим, мы ведем дознанье,

О пустоту раскалываем лбы!

Нет писем! Нет родных. Ушли. Без срока.

Без просьб. Без жалобы. Одни. Жестоко.

Кому исплачу сердце я свое,

Кто мне вернет утраченное с ними.

Сгибло, потеряно счастье мое -

Мы пели с ним когда-то молодыми,

Счастливыми. И счастье все мое

В нем было. Я его любила. С ним и

Ушла за реки в дальние края

Любовь моя и молодость моя.

* * *

16 декабря 1943

Лежу больная гриппом. В доме хаос,

И так же вывернуто все в душе.

Мое письмо два месяца шаталось,

Вернулось с записью в карандаше -

Взглянула -- и сейчас же сердце сжалось.

Ну так и есть -- знакомое клише,

И почерк, точно детский, кругл и честен -

"Адресат выбыл. Адрес не известен".

Куда мог выбыть человек в бою?

Все ясно, если он еще, к тому же,

Два месяца не пишет. Узнаю

Мою судьбу! Как по убитом муже!

Но кто-то жив остался там в строю

Чтоб написать родным возможно уже,

Как именно он выбыл. Странный полк!

Нет человека нас навесть на толк.

Павлуша! Бедный брат мой! Где, Жидкове!

"Врут все гадания ворожеих" -

Тебя мне никогда не видеть внове,

Я чувствую -- тебя уж нет в живых.

Одна, одна. Без близких мне по крови.

Мой муж убит. И братьев нет моих.

А рядом мать с душою полной веры

И гордости -- ведь "дети-инженеры"!

* * *

17 декабря 1943

Какой тяжелый год переживать

Приходится семье. Семья? Но где же.

Семьи осталось только я да мать.

Павлуша в октябре погиб. В Днепре же,

На части разлетелся. Труп лежать

Остался. На войне -- как на войне же.

Любовь, страданья, знания, тоска -

Всосались в одурь белого песка.

Уехал, выбыл. "Адрес неизвестен".

Да нет, известен. Вечность и земля.

Убили. То есть миг настал. Торжестен

Для убиваемого, лестен для

Начальства и родных. Весьма уместен,

Необходим. Для тех, кто румпеля

Пасет и кто, как "дети-инженеры",

Сидит на веслах по бортам галеры.

"Ирина, не хочу я умирать".

Но умереть велят. Отдай игрушку.

И нет суда виновных покарать.

Да их и не к чему вязать на пушку,

Раз человека не переиграть.

Списался с корабля. Ушел в усушку.

И словно так сложилося само -

Назад приходит за письмом письмо.

И Родина моя -- большая лодка,

Плывущая от раннего толчка

В зыбях и снах морского околотка

С гребцами, выдохшимись с волочка,

Идет не валко и не споро -- ходко.

Гребцы гребут, вздымаемы с ничка

Тяжелым дышлом весел, сон их цепок,

Как чистое позвякиванье цепок.

Их сон певуч. Во сне они поют

О жизни сытой. О любви победной.

Но тоны их соврать им не дают.

И радостные всхлипы песни бедной

Смокают, отмолкают, отстают,

Слиясь в воде с луною захребетной,

Якшаясь с ней под перебор лопат,

Уключин скрип и дыхов перепад.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Фуга

сонетная корона

fuga, f

1) Бегство, побег, darsi alla -- бежать, обратиться в бегство,

2) течь, утечка, просачивание,

3) di stanze -- анфилада комнат,

4) муз. фуга.

-- словарь Герье

Мать сердцем некогда воссокрушася,

И духом бысть восхищена она,

И сызнове земли возвращена,

И много мучася и возглашася.

И дщери и родителей лишася,

Престаша быть и мужняя жена,

Ослабля зреньем, в мыслех не верна,

Почти вполне с ума она свишася.

Была веселой -- ей не помогло,

И, грусти велией в себе стыжася,

Она укрыла голову в крыло.

И мало с принятым соображася,

И духом перепадаше зело,

И царство Божие ей близлежася.

Мать сердцем некогда воссокрушася, -

А был июнь, шел год сороковой, -

Отцу сказала: Паша, Бог с тобой,

Ты мало носишь, шибко отрешася. -

А он, улыбкою вооружася,

Терпливый, словно Иисус живой,

Ответствовал ей: Оля, не в разбой -

Сколь мало ни ношу, все йму тружася.

Конешно, не совру -- йму ни рожна

В сравненье с теми, хто ворует паки,

Но в воры не хочу итить, жена! -

Она ж, сердясь, ворчала: Эки враки!

Ин в ворех воры числятся не всяки! -

Но духом бысть зело восхищена.

И духом бысть восхищена она,

Болезни вследствие, -- и корью юже

Зовут и страстятся и млеют дюже, -

Посереде небесного гумна,

И муж -- не тот, когоежде жена, -

Предстал ей в ризах убеляе стужи

И рек, знакомство с нею обнаружа,

Рыкая словеса, что громена:

Послушай, непутевая жена!

Колико будешь потыкать на татьбы! -

-- Какие татьбы? -- рекла смущена.

-- Обнаковенные! Вот то хоть взять бы,

Что ты ему тростишь от самой свадьбы,

Что у него зряплата немочна! -

-- Так у него она и немочна! -

Ответствовала женщина упрямо. -

Но мы живем на ту зряплату прямо,

Но очень плохо тянется она!

У Павла же семья отягщена

И в обстоятельствах: сестра да мама,

Да сын, да я, бездельная, -- ну, камо

Же выбраться с ращепого бревна!

А тут еще слегла я, простужася.

(Была, не ведая, что скорбь есть корь.)

Почто ты мне послал такую хворь?

Как мне ходить, поноской нагружася?

Нет, эта жизь нам вовсе невоборь! -

И стала перед мужем тем стыжася.

Но не умолкла вовсе, застыжася,

Но борзо продолжала, вспыхнув лишь:

Когда ты воровать мне не велишь,

Ну, а просить не стану, возмужася,

За Павла, да, в зарплате отражася,

Его ты большей властью наделишь, -

То наш ломоть ты солоно солишь,

И ноги вытянем, как ни тужася! -

Стояла так, очми лишь понижася,

С умильной кротостию зря в порох,

Всем видом как бы молвля: Аз рекох! -

Условьям статью всей соображася, -

Вся скорбь и порох, прорех и горох, -

И царство Божие ей близлежася.

И царство Божие ей близлежася -

По-старславянски, русски ж -- коммунизм,

Когда, откинув жизни прозаизм,

Оно приближится, не торможася.

И слышит глас она: Аминь мужайся,

Жено! Тебя спасе твой пессимизм.

Преодолен бездушный формализм:

Пророка родила ты, разрешася. -

-- Мой сын-пророк! -- воскликнула она. -

За что же, муже, эти свет и мука!

Но даждь мне знаменье! -- Чрез год война,

Глад, пагуба, всех близких смерть, разлука

С любимым мужем... Молвила: Вот штука! -

Ослабля зреньем, в мыслех не верна.

Ослабля зреньем, в мыслех не верна,

Она молила: Отпусти нам грехи!

Дай повод позаделывать прорехи,

И Ты увидишь, что за времена! -

Он отвечал: Не в этом суть, жена -

Не мне вам перлицовывать доспехи.

Удачи всем вам -- пуще ж в неуспехе! -

И тут в подушки выпала бледна.

Едва лишь выкарабкавшись из гроба,

Она писать в райкомы письмена:

Мол так и так, война, смотрите в оба! -

Слезьми размыты буквиц семена.

Но дню довлеет лишь дневная злоба,

И как в пустыне вопиет она!

В пустыне не одна вопит она:

Тут поступают разные сигналы -

Войну почуяли и криминалы,

Чья чувственность тюрьмой обострена,

И сумасшедшие, чья мысль чудна

И небрежет все схемы да пеналы,

Равно и все те, кто не чтит анналы

Добротного газетного сукна,

А больше полагается, решася,

На голос совести, кого сей Пакт

Не убедил на волос, кто страшася

За судьбы родины, презрели такт

И о кровавой бойне, всем не в такт,

Премного мучася и возглашася.

Премного мучася и возглашася

И Ольга и вельми себе во вред:

Ее тревоги почитали в бред,

Так что вполне с ума она свишася.

Она ж рекла: Родителей лишася,

Как буду? Что мне сын-анахорет -

Пускай Живаго Бога он полпред -

Как жить с ним женщине живой, якшася? -

Отец, увидев, как ей тяжело,

Сказал: Не надобно быть скорбна, Оле,

Смири в себе порыв безмерной боли,

Коль хочешь, чтоб не сделалось на зло... -

Она сказала: Мысли знаешь что ли? -

И голову укрыла под крыло.

И голову укрыла под крыло,

Как курица, -- и сном ума забылась,

В очах ее вся жизнь остановилась,

И, кажется, что взор заволокло

Молочное тяжелое стекло,

В ней даже сердце медленнее билось -

Действительность в душе у ней дробилась,

Но это было ей не тяжело.

Антон страдал, Антон болел колитом,

Антона в гроб едва не свел понос.

0тец рыдал над сыном, вздоры нес.

В июне ржавчина пошла пиитом:

Антон запхал двенадцать кнопок в нос.

В то лето Ольга ела с аппетитом.

В то лето Ольга ела с аппетитом,

А Павел без. Она ему: Война! -

А он задумчиво: Отстань, жена,

Читай все то, что набрано петитом.

В конце концов, ты над своим корытом

Состарилась, не видеши рожна.

Властям твоя побудка не нужна,

И в ад, и в рай продуманы пути там.

Там знают, како ходеши на двор

И како можеши нутром несытым.

Воочию там видят, что есть сор,

А что есть счастье. Нивы полны житом,

А реки стерлядью. Возможен мор,

Но только маловерам и изжитым.

Себя он маловером и изжитым,

Понятно, не считал и не хотел.

Он в юность тяжело переболел

Костеломой-остеомиелитом

И чудом выздоровел. Был открытым

И жизнерадостным. Он не пил. Пел.

От глупости чужой он торопел,

Вельми смеялся пошлякам маститым.

Своей работе хохотал зело -

Работе каторжной горнодобытчей,

О ней же говорил: Мне повезло! -

Отцовский юмор был в округе притчей.

Но на Руси есть давешний обычай:

Веселых бьют. Но мало помогло.

Веселых бьют -- ему ж не помогло!

Ну а ведь как жестоко изгилялись!

Однажды в луже утопить пытались:

На лодочке гонялись и презло -

И опускали на башку весло -

Он же уплы! Напрасно постарались -

Ему двунадесять тогда сполнялись -

А выплыл -- ноги судоргой свело.

Бия же, возвещаша: Будь сердитым! -

Он же не ста. Отправили в огонь -

Из сотни одного -- прямым транзитом.

Он им смеяся! Собирал в ладонь

Цветочки-лютики под их бегонь.

Зле веселися во поле открытом.

Ему стреляху во поле открытом -

И кто -- свои же горемыки -- кто ж!

Ну, он тут возмь -- стрелявшего уложь -

А тот начальником бе в землю врытым!

Его к стене -- указом нарочитым.

Он им смеяся! Что тут делать все ж -

Помиловали -- что с него возмешь -

Убьют -- ведь фронт! -- А он все не убит им!

И все смеяся! Лыбяся незло!

Его в машину -- и в разведку к немцу -

И так и сдали в лапы иноземцу.

А он и им смеяся! Разбрало!

Его в один из лагерей-подземцу

Немецкое начальство упекло.

А наше следственно перепекло

Через Москву в теплушке под забралом

Глубокой ночью с шухером немалым

В какое-то далекое село,

Где зло хилячество уран брало

Для бонбы с взрывпотенциалом шалым.

Он радовася! Улыбася впалым

Беззубым ртом! Дразнися: Повезло!

Его терзали, он же им смеяся!

-- Я, -- говорит, -- не потону в воде,

Ни пулей не умру -- сгорю нигде!

Землицею согнусь -- так потешася! -

Сбылось пророчество, когоежде

Мать сердцем некогда воссокрушася.

* * *

Мать, сердцем же вельми воссокрушася,

Не знала, как ей быть: за горизонт

Махнуть что ли, где пламенеет фронт,

Где стены рушатся, в труху крошася.

Где, клектом резвой техники глашася,

Бегут, принявши внутрь опрокидонт,

И, словно векселя, идут в дисконт

Творцы викторий, пылью порошася.

Да, решено, что б мать там ни ждало,

Что б там ей ни грозило, ей и сыну, -

Она поедет -- ветер будет в спину.

Не воспретит все мировое зло

Найти его головушку повинну -

И должен выжить... как бы ни пекло.

Да, здесь ее, конечно, припекло.

Поедет и найдет живым иль мершим,

Лицо сожженное в окоп упершим,

И душу, распростершую крило,

Заземит -- если в небо понесло.

Вернет и покалеченным, мизершим.

Егда пленили -- будет не в удерж им,

Составит вновь, егда разорвало.

Надумала и собралась авралом,

На продлавчонку бросила замок.

С узлом в вагон полезла под шумок.

Пространства кинулись в лицо обвалом,

И мать и сына потащил дымок

Через Москву в теплушке под забралом.

Через Москву в теплушке под забралом

Мучительно и сладко проезжать -

Вагоны принимаются визжать

В разбеге по протянутым металлам.

Вверху гнездятся, как орлы по скалам,

Мешочники, летящие сближать

Деревню с городом, Москву снабжать

Продуктом дорогим и запоздалым.

Мать едет. О Москва, ты за холмом!

Уносятся вокзалы за вокзалом,

Они кончаются Кременчугом.

А дальше -- по понтонам, как по шпалам,

Она идет над веющим Днепром

Глубокой ночью с ужасом немалым.

Глубокой ночью с ужасом немалым

Их ошибает гусеничный лязг,

Неверного настила встряс и хряск

И духота бензина черным валом.

По блиндажам, окопам и подвалам

Напрасно хощет отыскать меж каск

Объекта невостребованных ласк,

Но он как бы восхищен неким шквалом.

Она о нем и вскользь, и наголо:

Мол не знавал ли кто -- и обрисовку.

Был да убыл на рекогносцировку, -

О нем рекомендуют ей тепло. -

Куда же?-- В Каменку, али в Сосновку,

В какое-то далекое село.

В какое-то далекое село,

Иде же нынче гитлерье, по слухам.

Она ж как выпалит единым духом:

Так он, должно, попал уж к ним в сило?

С терпеньем объясняют: Не могло -

Он при гранате. -- А она и ухом

На это не ведет и как обухом:

Давно ли? -- Дней пятнадцать уж прошло!

И в сердце ей сомнение вошло,

И дух ее смутился, стал не ясен.

И ей сказали, что он был прекрасен,

Что все переживают тяжело

Его потерю, что он тут всечасен, -

Меж них он всюду, где ура брало.

Он с ними всюду, где ура брало,

Он был герой без страха и упрека.

Ну что с того, что умер одиноко -

Что ж, жизнишка -- ветошка, барахло.

А у него высокое чело

И мысль, сводящая все в нем жестоко,

И сердце, полное живого тока

Кристальной доброты, оно светло.

Глаза полны сиянием усталым.

Герой он, а вернее -- он святой.

Мысль со ужасом, а сердце -- с добротой.

Ну, не совсем сдружился с принципалом,

А обладал чудесной теплотой -

Что бонба с взрывпотенциалом шалым.

Что бонба с взрывпотенциалом шалым,

Ее сознанье взорвалось о нем.

И вот уже равниной под дождем

Она бредет бесчувственная с малым.

Сечет лицо ветрище ей кинжалом,

Россия, ты осталась за холмом,

Россия -- сколько в имени самом

Дождя и ветра -- все за перевалом.

Здесь не неметчина -- наоборот,

Но Русь как-будто та же: каша с салом,

И тот же ветр по звуку и по баллам, -

Но русский, в черной впадине ворот

Повешенный, осклабил черный рот

И радуется, улыбаясь впалым.

Он потешается, осклабясь впалым

Беззубым ртом, и, кажется, что рад.

Его хозяйка полчаса назад

Сдала живого двум повязкам алым.

-- А вот и живодеры! -- он сказал им

И на хозяйку вскинул строгий взгляд.

Ей Ольга замечает: Кто там... над?

Ваш родственник? -- И та с полуоскалом

Ей говорит: Кацапа принесло! -

И повела брезгливо черной бровью. -

Пусть повисит жидовское мурло,

-- От ваших белых ручек пахнет кровью.

-- Читай морали мужу со свекровью;

-- Мой муж... в твоих воротах! -- Повезло! -

-- Он улыбается там: повезло! -

-- Ты за жидом? -- Что? Нет, я за Жидковым;

-- Войди же в дом. -- Тоска под этим кровом. -

Но женщина смеется ей светло:

Напротив, здесь красно да весело!

А твой сынишка -- с видом нездоровым.

Пойдем, детенок, к свинкам и коровам! -

И скалит зубы ясно да бело!

-- Незажурысь! Ось свинка! Хася! Хася!

Ось пятаки! Ось хрюкала -- яки?

Мои хохлатки, гуски, боровки! -

-- Вы правы, вашей живностью кичася -

Но что вам сделали... -- Московики?

Собачьи дети! -- говорит, смеяся.

-- Веревка плачет! -- говорит, смеяся. -

В Московии какое вам житье -

Ничто не ваше, здесь же все мое!

Как звать тебя, кутеныш, Петя? Вася? -

-- Антоша! -- Тоша! Тонюшка! -- лучася,

Поет она. -- Пойдем скорей в жилье,

Там мамка постирает все твое,

Сметанки поснедаем в одночасье! -

-- Мам, я пойду с ней! -- было быть беде.

Беда густела тучей в непогоду.

Мать говорит: Мы ели кое-где, -

И, словно прыгнув в ледяную воду, -

Не надо... от иудиного роду! -

И, прочь пойдя, захлюпала в воде.

Час или два потом брели в воде,

И, с удивленьем обозрев сугорок,

Мать видит виселицы вдоль задворок

И праздничное гульбище везде.

-- Да шо они посвыхались все зде! -

Шептала мать, вверяясь в этот морок.

Бродили псы, кровь слизывая с корок,

И были, кажется, одни в нужде.

Все осталькое пело и плясало,

Прошел старик, и в старчей бороде

Белело крошками свиное сало.

Навстречу шла с попом, при тамаде

Селянска свадебка, гармонь чесала -

Такого мать не видела нигде!

Мать не видала до сих пор нигде,

Чтоб Божье каинство и окаянство

Гуляло так без ложного жеманства,

Утративши понятье о стыде.

-- Граждане, що за радость в слободе? -

Спросила мать. -- 3а що ликуе паньство? -

-- А паньство це справляе ж похованьство,

Поминки по последнему жиде!

Це жид був! С коммунистами якшася! -

-- Дороден був? -- Куды! Един кожух!

Та хил що палец, в чим держався дух!

В петле, як пивень, шеей извивася -

Жартуе все: с воды да выйду сух,

Петлей не подавлюсь -- так потешася. -

-- Так он и не один так "потешася"? -

-- Куды как не один! Вся вшивота! -

И мать вдруг осенила простота:

Ой, лишеньки! -- вскричала, рассмешася, -

Так значит вы, нисколько не страшася,

Зарезали нужду! Ну, красота!

Исчезла вся болестъ, вся босота!

Кому теперь вам потыкать, гнушася?

Мученью вашему конец приде!

Нет Лазарей, на гноище вопящих,

В порфиру облаченные везде!

Вот царствие счастливцев настоящих,

Во утешенье всех вокругвисящих! -

Сбылось пророчество когоежде...

Сбылось пророчество, когоежде

Мать опасалася. И бысть забрита

Для нужд Германии и крепко бита,

И шед в босой "лазоревой" среде.

Как, ниотколи не возмись нигде,

К ней кинуласъ, метнувшись от корыта,

Крича "она заразна!" нарочито,

Украинка, ушла когоежде.

Так бысть отпущена с худого полка

И в хату за руку приведена,

И зарыдали посередь гумна

Две русские -- кацапка да хохолка...

И мать одумася и отрешася...

И отходяща прочь, воссокрушася.

* * *

Мать отошла, воссокрушась душой,

Заметив, что средь злобы выжить трудно.

Она о муже мучилась: подспудно,

Но знала -- выживет, ведь сам большой.

У Тетушки ж иное за душой,

У ней на сердце вечно многолюдно,

Там хлебосолоно, громопосудно.

Имеется и сад, но не большой

Не маленький -- земли в нем задощалось

Подошвок пятьдесят по долготе,

А в широту же -- самая что малость,

Гулялось ей лишь там -- еще ж нигде,

Когоежде в писаньи обещалось,

Сбылось пророчество когоежде.

Сбылось пророчество, когоежде

Она землицы -- чернозем, суглинок -

Приволокла поболе двух корзинок,

Но трех никак не будет -- по труде.

Там при вечерней-утренней звезде

То клевер прорастает, то барвинок,

А к осени такой клубок тропинок,

Что не исколесишь и на дрозде.

Лен на поле, при речке же ракита,

Лазоревые горы, с дальних гор

Спускаются коренья мандрагор.

На тыне глингоршки, решета, сита,

Салат на грядках, а с недавних пор

Кусты подстрижены, трава побрита.

-- Кусты подстрижены, трава побрита, -

Чуть окает она, давя на "р",

Зане пророки всех земель и эр

Не управлялись с эр -- иной открыто,

Антон исподтишка -- т' ава побита!

-- Ирина, раж, Дзержинский, СССР! -

Кричит она. -- Раб! Карамель! Эклер! -

И эр прорезалось -- от аппетита.

Идет к буфету -- дать ему пирог.

-- Ой, слава Богу! -- крестится пророк.

-- А Бога нет! -- она ему сердито.

И слышится ей дальний тенорок,

Как бы укор за навранный урок:

Забудь, Ирина! Эта карта бита! -

-- Нет, эта карта далеко не бита! -

-- Уж бита, бита! -- и тяжелый вздох.

-- Вы скажете, что вы и есть тот Бог? -

-- Со мной на Ты, не цензор я Главлита! -

-- Вас нет! -- Бог Иова и Гераклита,

Кто Марксу "Капитал" его рекох! -

-- Пускай вы -- Ты! Но мир ваш плоск и плох!

В нем дети умирают от колита.

Любовь, привязанность -- равны беде.

Мужья ложатся спать с первопрохожей,

Томятся, мрут! Где оба брата, где?

Почто Антон прижиться невозможий?

За что ж то тот, то этот сын Твой Божий

Идет босой в лазоревой среде? -

Пойдешь босой в лазоревой среде -

Пройдут минуты -- ты сама, Ирина,

Замолвила за Ольгиного сына -

Покинет он тебя в твоей нужде.

Наедине с собой в твоей беде,

Сомлеешь ты замедленно, заминно,

И не найдет тебя твоя кончина

Как только у мучений во следе.

-- Антон меня покинет? -- Ты сказала! -

-- Мой бедный мальчик, видано ли где,

Чтоб до отхода уходить с вокзала?

Ты говоришь, что скоро быть страде?

Но я распоряжений не писала...

Так ниотколи не возьмись нигде!

Так, ниотколи не возьмись нигде, -

Сомлею смертью? Карцинома что ли?

Ты говоришь, сойду на нет от боли?

Бог справедливый, милостивый де?

-- Ирина, Бог бессильный в простоте,

Не разрешающий ни уз неволи,

Ни створов мрака в самой малой доле,

Лишь сотворивый оные и те. -

-- Но что же можешь ты? -- Мне все открыто!

Я разрешенье уз и вечный свет! -

-- Теперь вот так... не понимаю... нет! -

Не понимала, но к нему средь быта -

Насмешливое -- где ты, Вечный Свет? -

Нет-нет и кинет, стоя у корыта.

И не было -- чтоб, стоя у корыта,

Не доходил из горних мест ответ,

Не требуя ни справок, ни анкет,

Но нелицеприятно и открыто.

Не ведает, откуда и дары-то:

Вдруг разверзался в потолке просвет

И в небесах столбился парапет

("А сверху, видимо, теперь дворы-то!"),

И без вопросов говорила суть -

Спасибо мол! И был ответ: До сыта! -

Она: Все мучаюсь! -- И слышит: Жуть!

Терпи, пока все чаша не испита,

Превозмоги, Ирина, как-нибудь.

Не вглядывайся, что ли, нарочито. -

Бывало же и так, что нарочито

Учнет рассказывать и будит смех

У горняя всея, и слышит тех,

И насмеется в них сама досыта.

Смеется, а печаль в ней неизжита -

Не за себя, лишенную утех -

За тех, кто кутается в рыбий мех -

У той -- клешня, а у того -- копыто,

Конечность же -- в какой-нибудь скирде,

А что осталось -- стало на колеса.

И если углядит, хотя б искоса, -

Не может вспомнить о билиберде.

Что есть, то есть -- на нет же нету спроса,

Затребывай войну когоежде!

Ей не забыть войны, когоежде

У ней в очах настало просветленье.

Узнала страсти белое каленье

И научилась приходить в нужде,

Была свидетель радостной ходе

Сугубо тылового поколенья

На Запад на предмет обогащенья

И возвращенья при хурде-мурде.

Шептала только: Так тебе, Николка!

Счастливый! Ну а этим... каково...

Им -- медленная смерть... без своего... -

И было ей одной смешно и колко,

Одной -- в любые времена, везде -

Отпущеница бысть худого полка.

Отпущеница бысть худого полка

И, отпускаясь, молвила Ему:

Не стану в тягость глазу ничьему,

Не буду праздного добычей толка, -

Но раствори меня как долю щелка,

Особенно Антону моему

Моих агоний видеть ни к чему -

Но распусти меня, как глади шелка;

И сверху слышит: Принято сполна! -

И как пришла пора с землей расстаться,

Ее позвали: Ира! -- И она

Просила как-нибудь еще остаться,

Дабы еще во всем поразбираться

(Тетрадь в порядок не приведена!).

Тетрадь в порядок не приведена,

И ей отселе отойти не можно.

-- Ну, Ира! -- и она Ему: Мне сложно...

Тут, знаешь, изменились времена -

Амнистии задвигалась волна -

Так задышалось... легочно и кожно! -

-- Ну, это, Ира, ты все врешь безбожно -

Ты мальчиком своим приручена.

Брось мальчика! Небось! И то -- подымут! -

-- Могу ли я? -- Ты что -- пристыжена?

Но вспомни: мертвые сраму не имут...

Восхищена же -- как восхищена,

Давай иди скорей, а то не примут -

Так и останешься середь гумна. -

И говорит уж посередь гумна:

Прощай! -- Нет, не прощайте, до свиданья!

-- Ну, хорошо. Тебе я дам заданье:

Проклюнь там, на окошке, семена!

Да, погоди... тебе сказать должна,

Что Бога нет... Есть это... мирозданье -

(Позвали: "Ира!" -- словно на свиданье!)

Она же ни гу-гу -- стоит ясна,

Глаза сияют, золотится челка -

И, словно не наследственный завет,

А поручается кому прополка:

-- Не забывай Отца -- Он вечный свет! -

В смущенье бормочу: Зачем же... нет... -

Что ж окает-то так -- ведь не хохолка.

И Тетушка уходит тихомолко -

Проходит комнату и в мир окна

Встревает, туфелька едва слышна,

Еще в луче -- стрекозка или пчелка -

Сверкнула шпилька или же заколка,

И у него в уме: его ль вина -

Еще немного и уйдет она,

И стану плакать жутким воем волка. -

Вот руку подняла над черемшой,

Вот, улыбнувшись, руку опустила -

И снова подняла -- перекрестила!

Что вздумалось -- ведь он уже большой.

Подумал: Тетушка меня простила

За то, что часто зарастал паршой.

Не буду больше зарастать паршой -

Мне ни к чему: здоровья заждались мы,

И вот уж не зачухаемся в жизь мы, -

Да всякой суетой, да томошой.

Пойду к отцу -- он у меня старшой.

Сначала перечту отцовы письма,

А там дойду до сути афоризма,

Что в небольшом дому большой покой.

Но денусь-то куда с моей нуждой

По Тетушке -- с неловкою любовью

Моею к ней, с тоской по ней -- большой

И столь миниатюрной -- с яркой кровью,

Что кинула меня, не дрогнув бровью,

Прочь отошла, не сокрушась душой.

* * *

Не сокрушайтесь же и вы душой,

Колико отойду от вас -- и скоро!

Мой нищий дух -- да будет вам подпора

В удушливой среде -- для вас чужой.

Да не заплеснеет металл ваш ржой,

Да не прилепится к подошвам сора

Ни роскоши, ни славы, ни позора -

Ни праздной мысли, ни тщеты чужой,

Когда же мы поделимся межой,

Да не восплещет вам тоска отравы -

Идите дале пахотной обжой.

Не стройте Церкви у моей канавы -

И, облаченный перстию и в травы,

Не буду больше зарастать паршой.

Мои друзья, вам -- свет, а мне -- покой.

Но знати хощь, дружище Феофиле,

Как Слово проросло в житейском иле,

Понанесенном Времени рекой.

Суть Времени есть Свет -- течет рекой,

Подобной рукавам в Небесном Ниле,

И ткани проницает без усилий,

В них обрете же временный покой,

Неуловляемый течет сквозь призмы

И, только внидя в ядра твердых тел,

Происторгает в мире катаклизмы,

Практически ж неуловим -- бестел,

Сущ и не сущ, все сущее одел -

Не явится, хотя б и заждались мы.

Но то, чего, и вправду, заждались мы

Рожденные от света, -- света в нас.

Поток, не омывающий наш глаз,

Вдруг порождает странные психизмы:

Гиксосы... флагелланты... шовинизмы...

И к нам грядет тогда факир на час,

Когда б в него вглядеться -- косоглаз,

Когда бы вслушаться -- плетет трюизмы.

Но иногда -- о Духа пароксизмы! -

Не палача, не беса мелких бурь

Выкидывает на песок лазурь -

Но Деву и Младенца -- алогизмы! -

И испаряется людская дурь.

Тогда, тогда-то постигаем жизнь мы.

И понимаем подлинную жизнь мы,

И вспыхивает небосвод огнем,

И мы купаемся, как дети, в нем -

И в нем сгорают варварские "измы".

Легко восходим вверх, нисходим вниз мы,

К воздушным струям голой кожей льнем,

Фиалки воздуха руками жнем

И по воде идем стезей харизмы.

Забудем щей горшок и сам-большой!

Душа -- не боле ль платья, тело ль пищи?

Не много ль мене праведных -- жилище?

А если камушек под головой,

То роскошь станет нам смеяться нище

Со всякой суетой да томошой.

Бог с ними, с суетой да томошой,

Друг Светолюб! Покой не дружен с властью,

Со всею пагубой, да и напастью -

Бог с ними -- лучше воспарим душой.

Из дома ль выгонят -- он был чужой,

Не отдадут зарплату -- к счастью, к счастью!

Далеко ли сошлют -- конец злочастью!

А в тесной храмине покой большой.

Лишенные ль ума сочтут безумным,

Жена ль возляжет с другом иль ханжой,

Ругаться ль будут в их кагале шумном, -

Ах, лучше сифилома за душой,

Чем жены их, чем дружба их, их ум нам!

Пойду к отцу -- он у меня старшой.

Пойду к отцу -- он у меня старшой -

И в лоне праведном его возлягу,

Провидя журавлиную к нам тягу,

И с кротостью скажу: Устал душой! -

И мне ответит: Отдохни душой! -

И буду пить земных рассветов влагу

Губами глаз и буду слушать сагу

Лучей лазурных в храмине большой.

Скажу ему: На этой коже письма

Чудовищной китайщины земной -

Кровоподтеки ран, гуммозный гной. -

И он сотрет ладонью нежной письма:

Возляг, мой сын возлюбленный со мной! -

Перечитайте хоть отцовы письма.

Тебе, друг Феофиле, скажут письма,

Как проницает нас дыханье звезд -

Поток нейтринный дальних горних мест

Проходит горы, женские ложисьма,

Прямой, пусть тайный, повод тектонизма,

Источник темных Вед и Зенд-Авест, -

И, как ему прозрачен Эверест,

Ему ничто бетон и сталь софизма.

В эпоху древнего примитивизма,

Когда господствовал Палеолит,

Был точно так же этот свет разлит,

Как в пору позднего сталелитизма,

Когда вершит в газетах Массолит -

В струе булгаковского афоризма.

И постигаешь правду афоризма,

Что человек -- Божественный глагол,

Струна, из коей световой Эол

Извлек печаль чудесного мелизма.

Кровавый дым и морок историзма,

Восторг и муки, коим имя пол,

Порывы доброты, собранье зол -

Души и тела жалостная схизма. -

Свет, вечность омывающий рекой -

Мы лишь деянья и страданья света,

Но встали рано и умрем до света.

Но ног твоих касались мы щекой -

Не ты ль источник мира и совета -

Что в небольшом дому -- большой покой?

Пусть будет малым дом, большим -- покой,

Трава в окне -- весь мир, весь Универсум.

Беседа днем с Индусом или Персом,

Чтоб ночью к Истине припасть щекой.

Вся жизнь -- строка, лишь смерть -- и смерть строкой,

И никакой уступки словоерсам,

Отказ всем диспутам, всем контроверсам -

Быть может, боль и снимет как рукой.

А что -- когда не снимет? Нет же -- снимет!

Сойдет нервозность полою водой -

Вот тут большой покой вас и обнимет.

Трава... а над травою -- козодой...

И вас с нуждою разлучит, разнимет...

Но денусь-то куда с моей нуждой.

Куда ж я денусь-то с моей нуждой -

Почти физической -- в Прекрасной Даме?

Пойду ль к Мамедову -- судите сами -

Мамедов здесь советчик мне худой.

А за порогом месяц молодой,

И подступает свет его волнами.

Пойти лучом бы к Тетушке -- как к маме -

С моей бедой, с моей хурдой-мурдой!

Стучать: впусти к лазорью-бирюзовью.

Нет, не ответит -- за дверьми поет.

И вдруг прознает, что я здесь -- введет,

Постель постелит, сядет к изголовью...

Задумаюсь -- и голова гудет

По Тетушке -- с моею к ней любовью.

Да, видно, Слово проросло любовью,

Друг Феофиле, не мое -- ея.

Сначала хилая, любовь моя

Сегодня отдает нутром и кровью -

Однако это тяга не к дымовью,

И Тетушка явись -- бежал бы я,

Скрывая отвращенье, из жилья,

Бежал бы вовсе не по нездоровью -

Явись она вот именно такой,

В своем земном обыденном обличье,

Пусть, чтобы снять все боли как рукой, -

Бежал бы вовсе даже без величья,

По-подлому совсем, со всей душой

Моею к ней -- тоской по ней большой.

Со всей моей тоской по ней большой,

Страх встречи здесь мне портит обаянье.

Как мало помогает тут сознанье,

Что милый труп, должно быть, стал землей,

Что ни своей молитвой, ни чужой -

Земного не вернет себе дыханья -

И все ж -- не воздуха ли колыханье -

На полках звякнуло -- я сам не свой!

Войдет! Войдет она, чуть вскинув бровью,

Хмыкнет: Как домовничаешь, сынок? -

Сажусь, чтобы не выдать дрожи ног.

-- Вы, вы... посмели?!! -- В грохот предгрозовью

В ней как бы мчится, завывая, ток,

В ней, столь миниатюрной -- с яркой

кровью.

К ней подойду, как Моисей к костровью,

Опасливо -- и с храбростию всей,

Ну, верно, как библейский Моисей

У купины с ватагою коровью,

Стражом, ответчиком рогоголовью

Дрожащий в строгости: Что значит сей

Визит желанный? -- допрошу у ней

С глазами, говорящими I love you.

Вольно же вам следить по Подмосковью

Теперь, когда я пережил всю боль -

Зачем? Чтобы на раны сыпать соль.

Пришастали, чтобы помочь здоровью

Больного? Страждете не оттого ль,

Что кинули меня, не дрогнув бровью?

Что ж кинули тогда, не дрогнув бровью -

А ныне... ныне ходите? Чему

Обязан я визитом -- смерть уму!

А сердце, видя вас, исходит кровью.

Раз то для вас хреновина с морковью -

Что ж раньше-то не шли вы -- не пойму.

Ах, свет ублагостил -- забыли тьму,

Пути зашибло к прежнему зимовью.

От встреч таких прибыток небольшой.

Дождитесь -- я не долго здесь побуду.

Когда позволите -- взойду душой

К Вам, самой той, кого ищу повсюду -

Кто встречь сиянью, зуммерному гуду

Прочь отошла, не сокрушась душой.

* * *

Что было ранее с моей душой -

От ней я до сих пор не допытался,

Но некий блеск сознанью передался,

Как отсвет дальней правды мировой.

Вот первый крик сознанья: я -- изгой!

Я жил не здесь (я здесь перемогался)

И перемогся, и затем боялся

Лазурного пространства надо мной,

Душа, как пламя, дыбилась к костровью

Далеких звезд, но мозжечок двух лет

Дрожал от ужаса, взглянув к звездовью.

Рука искала твердь (любой предмет),

Чтоб из гнезда не выпасть... в вечный свет,

В пучину ввергнувший, не дрогнув бровью.

Должно быть, мой отец, не дрогнув бровью,

Смотрел на эти муки червяка.

Потом я жрал, а он смотрел, пока

Я насыщал желудок чьей-то кровью.

Потом он вел меня по Подмосковью

Блестящему и свежему. Рука

Тянулась сжать в ладошке паука,

Сломать цветок, душить звезду ежовью.

Бех мелкий гад и варвар на дому,

Мать обожал, но нежностью порочной.

Любовь к отцу была вообще непрочной...

Сгори огнем он и схвати чуму.

Вот сколотил мне ящичек песочный,

Но близится зима -- и ни к чему.

Отец мне лишним был. Был ни к чему.

Ушел. Годам к восьми об нем хватились.

Любил. Подробно. Но себя. Смутились?

Доверились подсказу моему?

Я не любил его. Сказать кому -

Так все вокруг тотчас бы возмутились,

И я солгал, украсив правду, или-с

Рех правду, но по позднему уму.

В Саратове же взору моему

Он некоей абстракцией являлся.

-- Ты помнишь папу? -- мозг мой напрягался,

Лица ж не различал, но только тьму,

Тьму лиц! Но не лицо того, кому

Обязан здесь визитом -- смерть уму!

Согласно детскому еще уму,

Сравниму с абсолютно черным телом,

Хватающему, что придет к пределам,

Но излучающему только тьму, -

Мой мозг не прилеплялся ни к чему,

Но только к тут же связанному с телом,

И было интереса за пределом

Что нужно духу, телу ж ни к чему.

Далекий отче мой с его любовью -

Я обрете его поздней, поздней,

Пришедши умозрительно к ятовью,

Где нерестится тень среди теней -

Ах, письма отчие, вы все ясней -

Хоть сердце, видя вас, исходит кровью.

И сердце, видя вас, исходит кровью -

Но только щас, нисколько не тогда,

Когда замрела волжская вода

С баржами, тянущимися с низовью.

Буксир кричал, как зверь, исшедший кровью,

И "Ливер, мор!" к нам долетал сюда,

И тяжкой баржи грузная хода

Вдруг прядала кобылой с суголовью.

Ужасный, холодящий ум простор!

Не удержать всю эту воду льдовью,

Затягивающую внутрь мой взор.

И брови поднимаются к надбровью,

Когда в постели слышу "ливер-мор"

Барж, уходящих в темноту, к зимовью.

А утром мать отходит прочь с зимовью.

"Не бойся", -- в двери щелкает замок,

И стягиваюсь в ужасе в комок -

Безмолвье в уши колоколит кровью,

И веет тленом смерти с изголовью,

Куда взглянуть, собрав всех сил, не смог -

И без того хребет уже замок,

Душонка еле лепится к становью.

Обстало недоступное уму -

Нет, не чудовища, гораздо хуже -

Там, сзади -- черный лаз, все уже, уже...

Вот я сползаю в лаз, во мрак, в дрему...

Вдруг вспыхнул свет -- то мать пришла со стужи.

Ах, свет ублагостил, забыли тьму.

Бывало свет ублагостит, и тьму

Забуду. В очереди с ней стояли.

Я вышел. Звезды и луна сияли.

Труба белела жалко на дому.

Явился ж некто взгляду моему,

Чьи пальцы вдруг железом зазвучали -

И видел я в смущенье и печали,

Как он, ключей нащупав бахрому,

Защелкнул мать бессмысленно и злобно

И прочь пошел -- глядел я вслед ему,

И слезы покатились бесподобно

Из глаз моих, и слуху моему

Спустя, быть может, миг -- высокопробно

Слетело вниз: Ты плачешь? Не пойму! -

-- Откуда вновь со мною? Не пойму.

Ты? Ты? Дай я твою поглажу руку.

Ах, на какую обрекла ты муку!

Как ты покинула твою тюрьму? -

-- Смешной! Час магазину твоему -

Вот с ним он и проделал эту штуку,

Я вышла сквозь служебную самбуку -

Отчаиваться было ни к чему! -

И снова смерть мне шепчет с изголовью,

Вновь яма за спиной -- еще страшней,

А мать ушла, чтоб до скончанья дней

Не возвращаться к прежнему гнездовью -

Война и голод на уме у ней,

И всякая хреновина с морковью.

Со всякою хреновиной с морковью

Она, должно быть, больше не придет

Ни через два часа, ни через год -

Я ею кинут, вопреки условью.

И всякий раз с мучительною новью

Не совладает сердце и замрет,

Какая тягость жить -- и жить вперед,

Да с экивоками, да с обиновью.

А в километрах бой -- смертельный бой,

Там воздух визгом техники расколот...

И к языку подходит тошный солод -

Желудочного ужаса настой...

Ты, ты пришла! -- и побеждает голод.

От встреч таких прибыток небольшой.

От встреч таких прибыток небольшой,

Должно быть, ей. С усмешкою подрежет

Буханочки и слышит долгий скрежет

В огромной миске ложкою большой,

-- Ну вот и умник. Совладал с лапшой. -

Тут сытость ненадолго нас занежит,

Обезоружит и обезодежит -

И можно лечь и отдохнуть душой.

И чуткая душа завнемлет чуду

Строки о том, как дева шла в лесах,

Неся дитя в сомлеющих руках,

Презревши тернии пути, простуду

(И холод одиночества и страх),

И я, прослушав, верно, плакать буду.

Пусть льются слезы -- вытирать не буду.

Я не один. Я сыт. Мне нет забот.

Я не любви несчастной жалкий плод,

Но плод любви счастливой, равной чуду.

Но уподоблюсь хрупкому сосуду,

Вместилищу чужих скорбей, невзгод,

Нашедших в плаче и мольбе исход,

И тихими слезами боль избуду.

Боль счастья, боль несчастья -- Боже мой,

Ведь это все одно -- святые слезы.

И скажет мне отец: Иду домой, -

Из дома исходя, где кинул розы,

В мир, где кисель и танки, и обозы,

Куда -- позволит ли? -- взойду душой.

Когда позволит он -- взойду душой

В тот мир, огнем и муками крещенный,

Где с кипятком в жестянке, просветленный,

Стоит он -- неубитый, молодой,

Где я лежу с разбитой головой

Все в том же детсаду, прокирпиченный

За нежность. Нежность к женщине, смущенной

От счастья, но какой же молодой!

Меня хлобыстнули, как бьют посуду,

Взяв прежде слово, что не донесу.

Но я завлек палачскую паскуду

В какой-то низ с решеткой навесу,

И... перестали ковырять в носу -

Все ради вас, кого ищу повсюду!

Все ради вас, кого ищу повсюду,

Я шел и в баню, в этот душный плен.

-- Там с Неточкою будет и НН, -

Мне говорила мать. -- О, буду, буду! -

В кипящий пар, в гремящую посуду

Мы попадали с ней -- лоск спин, колен.

-- Ребенок взросл! -- Да он еще зелен. -

Я проникал нахрапом в их запруду.

Подобно негорбатому верблюду,

Не знавшему об игольных ушах,

Я с холода летел на всех парах

В компанию совсем иному люду -

Как дух, что, кинув тело впопыхах,

Мчит встречь сиянью, зуммерному гуду.

Кто встречь сиянью, зуммерному гуду,

Покинув тела надоевший плен,

Вступал в Эдем, тот знает, что со стен

В туман там сороковка светит всюду.

На каменных полках он зрит посуду,

И совершенно необыкновен

В его очах блеск кипятков и пен -

И всякий раз обвал воды по пуду.

И там, под сороковкою одной,

В сообществе влажноволосой дамы,

Он, Бог даст, и увидит пред собой

Очьми, что видеть прошлое упрямы,

Ту деву, что когда-то подле мамы -

Прочь отошла, не сокрушась душой.

* * *

Не знаю, что вдруг сделалось с душой

Второго пятилетья на пороге,

Когда растут вещественные ноги,

А за спиной незримых крылий бой.

Когда то и другое за собой

Тебя таскает: ноги на уроки,

А крылья -- прочь от скуки, и в итоге

У ног случается нередко сбой.

И там, и сям встречаешь ты повсюду,

Махнув рукой на мерзостный звонок,

Владельцев крылий и служивцев ног -

Подвластных зуду, подотчетных блуду, -

Летящих -- кто на пасмурный урок,

Кто встречь сиянью, зуммерному гуду.

Ах, встречь сиянью, зуммерному гуду,

Читатель милый! Все слепит -- но встречь!

Прикажут нам с уроков не потечь,

Где и язык, и чувства -- по талмуду?

Где по приветствию, как по прелюду,

Глаголом сердце норовят припечь,

Где над задачником себя увечь

И различай с абсциссой амплитуду?

Кто этот тип, что над столом согбен?

Что ждать его, пока оттрафаретит:

Итак, вопрос понятен... а ответит...

Беги секиры, мальчик, встань с колен:

Твой кат стоящего не заприметит,

Покинем тела надоевший плен!

По правде декорирован твой плен,

Но реализм мазка чуть-чуть безвкусен:

Художник правды чересчур искусен,

Излишней смелостью слегка растлен.

Вот и фальшив отличник-феномен,

И двоечник, с мерцаньем нежных бусин,

Так натурально нагл, что просто гнусен,

Ввиду того, что выведен без ген.

-- Итак, чем характерен миоцен -

Расскажет нам... Жидков! -- вот гниль, не правда ль?

Читатель, встанем чтоб уйти, пора в даль!

-- Жидков к доске... Напишем многочлен... -

Ах, прочь от стен, завешенных с утра, в даль!

Кто зрел Эдем, тот знает -- что со стен!

Совсем по правде местности со стен

И личный лик учителя в ухмылке,

И четкие смышленые затылки

Не выдадут пространства легкий крен.

В окне торчит нелживый цикламен,

Не лгут на шее девочки прожилки,

И пот твоих ладоней, как в парилке, -

Напомнил глазу про теплообмен.

Но он вдруг тихо: Отвечать не буду! -

А на вопрос с издевкой: Как же так-с?

Ответить надобно-с и все пустяк-с! -

Он молвит: Не сочтите за причуду, -

И вон идет -- и ручка двери -- клакс!

Туман и... сороковка светит всюду.

Один! Один! И только свет повсюду -

Свет солнца, внидя в капельную дрожь,

Прошел листву -- так в масло входит нож -

И разметался по лесному пруду.

Он слышит иволгину улюлюду

И травяных кобылок заполошь,

Он чует сребролиственную ежь

Осины, вспомнившей сквозь сон Иуду.

Уж заполдень, уж вечер, уж повсюду

Простерлась упоительная тень -

Быть может, завтра будет новый день.

Возможно. Прогнозировать не буду:

Погоду вечно сгадит бюллетень.

На каменных полках он зрит посуду.

На каменных полках он зрит посуду,

Катящуюся по полкам холмов,

Уставленных кубоидом домов,

Конкретно воплощающих земссуду.

С горы по кровеносному сосуду

Катит трамвайчик с воем тормозов,

Ему навстречу от пустых дворов

Окно мужшколы. -- Уф, устал, не буду! -

-- Кто изъяснит Жидкову многочлен? -

Лес рук в каком-то благостном угаре.

На этот раз и двоечник в ударе.

Подлец, он знает и про миоцен!

Взад смотрят сострадательные хари -

Миг совершенно необыкновен.

И тем обыкновенно совершен.

Для выявленья глупости Жидкова

Отличник Роба говорит полслова,

Косясь в окно, проказливо, как щен.

Учитель знаньем Робы восхищен -

Он попросту не ожидал другого.

Что ж, сукин сын Жидков, молчишь ты снова,

И Робою самим не наущен!

Нельзя, а то тебя бы палкой, палкой!

По жо... по заднице, чтоб был степен!

Он не степен -- запуган, отупен,

Тяжел на слово, даже со шпаргалкой.

Пока все выложатся в спешке жалкой -

В его глазах блеск кипятков и пен.

В его глазах блеск кипятков и пен,

В ушах гром осветительных раскатов.

Внизу -- в долину выпавший Саратов -

Кирпично-красных, грязно-белых стен.

Уходит дождь с охвостьем сизых вен,

И парит так, что реют вверх со скатов

Гранитовые черепа Сократов,

И белый свет в семь красок расщепен.

Осадков? Да. Вот по такому блюду.

(Он руки округлил у живота.)

Хохочет грамотная босота.

-- Ты в миллиметрах! -- О, как можно -- к чуду! -

Что не нелепица -- то немота.

И всякий раз обвал воды по пуду.

-- Что слово -- так обвал воды по пуду -

Грохочет класс, нас хохот валит с ног.

Но вместе с тем, хороший русский слог,

Он славно видит -- отрицать не буду.

Да вот еще -- сейчас для вас добуду...

Вот -- Our teacher, isn't he a good dog? -

Ведь это, знаете ль, прямой намек

На личности, тут нечто есть в осуду. -

-- Не вижу. Вижу, что намек смешной:

Учитель -- добрый пес, -- что здесь худого? -

-- О что вы -- тут совсем иное слово:

"Хорошая собака" -- смысл дурной -

Обычная двусмысленность Жидкова! -

Вот так, под сороковкою одной,

Под сороковкой в комнате одной

До матери снисходит Макаренко -

Так Фет в одной из строк заклял эвенка,

Чтоб побежать и скрыться за стеной.

У матери сегодня выходной,

Опухла ревматичная коленка.

Она сегодня непередвиженка,

Объект, к тому же, немощи зубной.

На этот счет не избежать с ней драмы, -

И дремлет устаревшее письмо

(Намек вышеизложенной программы),

Заложенное ночью под трюмо, -

Вне голубиной почты и пневмо -

В сообществе влажноволосой дамы.

В сообществе влажноволосой дамы -

Поэзы на шестнадцать с чем-то строк,

Где грех соитья облачен в шлафрок

Прелестно непотребной эпиграммы.

Но грех-то сам вне кадра и вне рамы,

И девочка, легка, как ветерок,

К нему припархивает на песок,

К живущему без школы, без программы.

-- Обкармливают вздором -- на убой.

Все вопиет, и даже корни чисел

Не сводятся к числу, когда б возвысил. -

И тихо согласится с ним: Разбой! -

-- Ах, всли б я от мамы не зависел

И от себя -- чтоб быть самим собой. -

-- Что это значит -- быть самим собой? -

Спросила, упорхнуть готовясь с древка,

Очаровательная однодневка,

Чуть шевеля испод свой голубой.

Нет, это не крапивница с тобой,

Не голубянка и не королевка -

Прозрачного род мака-самосевка,

Чьих лепестков чуть лиловат подбой,

Чьи взоры, брови, как и плечи, прямы -

И нежны, и просвечивают в свет,

Такие долго не уходят с драмы .

Их редко, но рождает Старый Свет -

Какой она пытливый сеет свет

Очьми, что видеть прошлое упрямы.

Нет -- однодневка: крылышки упрямы

В поползновеньи унести цветок -

Здесь холод скучноват, а жар жесток

Для тонкой золотистой монограммы.

Нет, то любовь, сошедшая в бедламы,

Еще не осознавшая свой рок,

Ей имя -- Плоть и будут ей в свой срок

Рожденья, смерти -- путевые ямы.

Проселки и шоссе и макадамы,

И звонкий -- не подковы ль? -- влажный цок...

Быть от себя всегда на волосок,

Пытаться только повторить свой штамм и,

Не повторясь, уйти рекой в песок...

-- Что не идешь домой? -- Боюся мамы.

Уж звезды вечера. Уж голос мамы

Пугливо хрипл, отчаянно глубок.

Она зовет его: Мой голубок! -

На фоне двух перстов, поющих гаммы.

Что делают два дня жестокой драмы

С мадонной, у которой, видит Бог,

Младенец небрежительно утек,

Но в школе не бывал и пишет срамы.

Вначале дикий вопль: А ну -- домой! -

Но выждать, скажем, вечерок, иль боле,

-- Что ж не идешь ты, баловень такой! -

А то: Приди! Не ночевать же в поле! -

Приду, едва заслышу нотку боли -

Веселым шагом с легкою душой.

* * *

С моей Психеей, нежною душой,

Нас принимает голубой Воронеж,

Положенный на гладь реки Воронеж

С притоками и пылью озерной.

Там, за шершавой красною стеной,

Промчалось пятилетье -- не догонишь, -

Где строевому ритму ногу ронишь

И жадно ждешь период отпускной.

Где время личное идет на граммы

И где потехи драгоценный час

Тебе привозят редкостные трамы.

Где по лугам звенит упругий пас

И резвый слух не поселят в экстаз

Ни звезды вечера, ни голос мамы.

Уж звезды вечера и голос мамы

Далеко-далеко в холмах земли,

Уж тени синевзорые легли

По обе стороны зубчатой рамы,

И шелковая скала панорамы

Уводит нас в небесные угли,

Рассыпанные пылью по пыли

Земли и вод воздушной эскаламы.

И в шаге от меня -- почти лубок,

Так ярко видима, пускай незрима,

С тяжелыми крылами серафима,

Трепещущими мозгло бок-о-бок,

Идет душа, и голос пилигрима

Пугливо хрипл, отчаянно глубок.

Пугливо хрипл, отчаянно глубок

И потому чуть тлен и не расслышен

Мучительною музыкой у вишен,

Струящих в воду ароматный ток.

Чуть тлеет Запад, глух и нем Восток,

И оттого-то звук и тускл, и стишен,

Не вовсе умерший -- почти излишен,

А не сомлевший -- жаден и жесток.

В волнах прозрачных Анадиомены

Мы кинули угаснувший Восток,

На Запад нас влечет ее поток.

Источником чудесной перемены.

Теплей, нежней, чем грустный свет Селены,

Он манит, он зовет: Мой голубок! -

Психею молит он: Мой голубок! -

Маня вдоль кипарисовой аллеи.

-- Он нас позвал неясным вздохом феи

Покинуть омраченный болью лог, -

Так я шепчу и слышу голосок

Испуганной души моей Психеи,

Вскрик, придушенный кольцами трахеи:

О нет, бежим, покамест есть предлог!

Нет, прочь уйдем: страшусь неясной драмы,

Мне скользкий страх навеял этот свет, -

Я возражал ей: Завершились драмы. -

Но мне она: Что значит этот свет?

Меня пугает этот чистый свет

На фоне двух перстов, поющих гаммы.

На фоне двух перстов, поющих гаммы,

Я слышу хор, взывающий к звезде. -

И я сказал: То песня о вожде

Детей, тоскующих в ночи без мамы.

Сюда свезли от Вычегды и Камы

Сирот, собрав от матерей в нужде -

Омыта в кристаллическом дожде,

Их песнь восходит лесенкою гаммы.

Пойдем и мы в ночи стезею гаммы

К Любви и Красоте, нас ждущим там,

Зовущим нас к нетленным высотам

Вне четкой линии и вне программы.

Мы здесь не будем счастливы -- лишь там!

Уйдем от крови здесь, избегнем драмы! -

Но вскрикнула она: Жестокой драмы

И липкой крови мы избегнем вне

Стези планетной -- так сдается мне,

Так только, мошки, избежим костра мы. -

Увы, намеренья мои упрямы

Тогда держались, так в голубизне

Мы шли с ней, и тогда-то в глубине

Аллеи на краю помойной ямы,

Оправленный в сиреневатый мох,

Под лампочкой звезды высоковатной,

Которую качал Эолов вздох,

К нам протянулся тенью многократной

Кристально четкий бронзовый и статный

Губительной войны зловещий бог.

Он был суров и страшен -- видит Бог,

И я затосковал, стал неспокоен,

И мне она сказала: Ты расстроен! -

И я издал тогда печальный вздох.

И я спросил: Кто он, поправший мох

И мусор ямы, столь суровый воин,

Не дрогнувший средь дождевых промоин,

Паучий крест давящий бронзой ног? -

И мне сказала: Ты от бронзы ног

Взгляд подними, когда ты хочешь, выше,

Чуть выше пояса -- туда, там, в нише. -

И я взглянул, и я сдержать не мог

Крик изумленья, это было выше

Моих способностей, мой дух истек -

В высоком крике, что из уст истек, -

Пронзительный и резкий, был он выше,

Чем чистый ультразвук летучей мыши,

И он затронуть слух уже не мог.

Ах, там -- вверху, где бронзовый подвздох

Уходит вверх в подмышечные ниши,

Я увидал крестом летучей мыши

Прилипшее к герою в коготок

Чудовище зеленой пентаграммы,

Меня так напугавшее шутя -

И вижу явственно оно -- дитя,

Оно младенец попросту, вот вам и

Страшилище, и лампочка, светя,

Нам обнажает клеветы и срамы.

Нет, никакие клеветы и срамы

Не сравнятся с ужасным тем мальцом,

Уткнувшимся невидимым лицом

В холодный воротник замшелой мамы.

И ужас: словно бритвой пилорамы,

Направленной чудовищным косцом,

Мальцу по шее провели резцом

И голову свалили в мусор ямы.

А воин шел, и гордый, и прямой,

И мощною рукою ополченца

Поддерживал безглавого младенца -

Апофеозом нежности немой

Освободитель нес освобожденца

С башкой, лежащей в яме выгребной!

В начале дикий вопль: А ну домой! -

Отнюдь не слух, сознанье потревожил.

Вслух я сказал: Вот до чего я дожил -

Я стал свидетель подлости прямой!

Чей низкий смысл, затронутый чумой,

Прекрасный монумент поискарежил,

Чью руку акт злодейства не поежил,

Кто, озираясь, крался уремой?

Кто снес младенцу голову, не боле -

Лишь только голову одну отъял?

Кого Селены свет так обаял,

Так опьянил -- не мене и не боле -

Что он главу дитяти отваял -

А выждал, скажем, вечер или боле? -

-- Не вечер, нет, о, много, много боле

Он выждал! -- так воскликнула, бледна,

Крылатая Психея, сметена

Кровавой лужицей планет на сколе.

-- Взглянуть вблизи на этот ужас что ли? -

Пробормотала, страхом сведена.

Я удержать не смог ее, она

Взвилась и завитала летом моли.

-- Ты возле видишь рельс? -- Что? Где? Какой? -

Вскричал я, словно вор, в луче Астарты.

Тут из казармы, где стояли парты, -

Младенческого хлева под рукой -

Раздался смех и крик игравших в карты:

Что ж не идешь ты, баловень такой? -

Психея молвила: Тут рельс такой.

Повидимому, он страстей орудье -

Должно быть, этот жалкий, на безлюдье,

Схватил металл тоскующей рукой

И въел его младенцу под щекой,

А после довершил неправосудье,

Совокупив с усердьем рукоблудье -

Суком воспользовавшись, как кошкой. -

И я ответил ей: Щепотью соли

Мне разъедает рану лунный свет,

И, хоть я все не схоронен -- отпет.

И жалко мне себя -- не оттого ли

Вообразился мне вместилец бед -

Мой друг, суворовец, бежавший в поле.

Кричат: Приди! Не ночевать же в поле! -

Ему, гонимому тоской планет.

От рельса -- ржавчины кровавый след

В ладонь немую въелся крепче соли.

В луче Луны, в ее магнитном поле,

Тотчас стирающем ушельца след,

Уносится безумец в вихре бед -

Я не хотел бы этой грустной роли.

Своею лампой без обиняков

Мне высвети подножие консоли,

Чтоб знать, чье имя вытвердить мне в школе

Младенчества в тени стальных штыков. -

Она сказала: Капитан Жидков

Готов придти, заслышав нотку боли. -

И я тотчас же закричал от боли:

Так этот луч из глубины веков,

Сияющий нам в дымке облаков -

Свет Анадиомены в каприфоли -

Нас вывел с честной точностью буссоли

К леску, где, недоступный для штыков,

На постаменте высится Жидков -

С чудесной живостью, в самоконтроле!

Так это я во сне вставал с кровати

И крался в сад, дрожащий под луной,

То я, хмельной от ревности, чумной

От злобной зависти, сбивал с дитяти

Ту головеночку, чтоб, словно тати,

Бежать в леса с мерзейшею душой! -

* * *

Я вспоминаю, что моей душой

Тогда вполне владела ностальгия,

Когда я ветви раздвигал тугия

Движеньем правой, лоб прикрыв левшой.

Из кухни в ноздри прядало лапшой,

И этот запах отгонял другие

Миазмы, мне безмерно дорогие,

Лицо мое испакостив паршой.

Казалось мне, что здесь, в военной школе,

Меня постигнуть шефам не дано,

Что я иной, чем все, -- особый что ли...

Мной ведало все то же гороно,

Но, думаю, не знало и оно,

Что из упрямства не кричу от боли.

Ну да, я скован пароксизмом боли

В любой миг времени, в любой пяди

Пространства, стоит вспомнить мне: Иди! -

Шепнутое сестрою мамы Лели.

О, как я понимал их! Ну доколе

Мной будут в лужах всплеснуты дожди

И телефоном встряхнуты вожди,

И родственники все, как на приколе.

Я понимал их... но А.И. каков!

Как он позволил им меня уволить!

Как тетя Ира им могла позволить

Угнать того, кто, как она, Жидков.

Теперь, конечно, станет мне мирволить,

Как этот луч из глубины веков.

Как этот луч из глубины веков

Меня смущает! Анадиомена!

Она прозрачней, чище, чем Селена,

Что из перистых смотрит облаков.

Вот тетя Ира без обиняков! -

Не чересчур проста, но не надменна,

Селены ниже, но вполне надпенна -

Вне всякой дымки, вне любви, вне ков.

Еще не Тетушка, уж не Ирина

Михайловна! -- а шаг не пустяков

К прозванью "Тетушка" -- как ни смотри на

Различье меж букетов и пуков

С лилеей нежной полевого крина,

Сияющего там, вне облаков.

Ах, тетя Ира -- там, вне облаков,

Теперь Вы светите -- непостижимо

И невозможно как недостижима -

А я смотрю отсюда, я, Жидков -

Жидков Антоша, а не Жидюков,

Как на поверках врут невыносимо, -

Иль это имя так произносимо? -

Ответьте тихим языком листков.

А у самих у них -- глухой я что ли -

Что за фамильи? Произнесть Вам? Нет?

Нет?! Ладно, ладно, знаю, что, не след -

Ей-богу, там нет только до-ми-соли! -

И отвечает тихой дрожью свет -

Свет Анадиомены в каприфоли.

Свет Анадиомены в каприфоли

Томителен и влажен. Ах, теперь

С разбега в Хомутках сорвать бы дверь,

Почуяв резкий ветер в окна -- с воли.

Перегоняя тень свою мне б в поле

Храпя нестись -- как будто дикий зверь -

Чтоб где-то промеж ног мелькали Тверь,

И Хохлома, и Витебск, и Ополье.

Так нет же! Не такая мне звезда

Теперь! Мне предстоит собой в неволе

Тихонько сублимироваться, да!

Забыть все то, чем некогда кололи,

В чем столько было правды и вреда,