Жидков, или о смысле дивных роз, киселе и переживаниях одной человеческой души

И врать с сугубой точностью буссоли.

С сугубой, честной точностью буссоли

Мои глаза устремлены к Москве -

Гоню ли мяч по срезанной траве

Иль ем картошку мятую без соли.

Мету ли мусор в выпачканной столе,

Копаюсь ли в постелишной хиве,

А глаз уж ищет за окном в листве

Сияющую дырку в станиоле.

Сколь мною недоволен Ермаков

За то, что вовсе нет меня на русском,

Хотя я, в общем, здесь же, в смысле узком, -

Не здесь я! -- Да сойдите ж с облаков! -

Так возгласом, что лошадь недоуздком,

Мечту осадит, только я ж таков -

Мечта неуязвима для штыков,

Ее лишь нудят окрики начальства,

С ней никогда не сладит зубоскальство,

И ей ничто чесанье языков,

-- Пойдем поговорим со мной, Жидков,

Но чур мне -- без смиренного чехвальства, -

Когда я заступаю на дневальство,

Мне говорит дежурный Ермаков.

Иду с ним в морок Красных уголков

И чую -- будет говорить о главном.

Он приглашает сесть, как равный с равным,

Недоросля двенадцати годков

Возле окна, где с нами равноправный

На постаменте высится Жидков.

И Ермаков мне говорит: Жидков,

Я бы хотел, чтоб вы мне без почтений

Поведали круг ваших беглых чтений -

Но только в лоб и без обиняков. -

-- Мой круг, -- я морщу лоб, -- ну, он таков -

Ну, прежде -- жизнь микробов и растений,

Да проза всяческих хитросплетений...

-- Какого вида? -- Да без ярлыков. -

-- А все же? -- Видите ль, меня пороли

В младенчестве за фальшь -- я в детстве пел.

Писатель же фальшив всегда -- по роли.

Тем более фальшив, чем преуспел

Он боле в описаньи видов боли:

Вся разница меж них в самоконтроле.

Да я ведь преуспел в самоконтроле -

Так я могу сказать вам, что фальшив

Любой реалистический мотив,

Любое зеркало, но фальшь и в Тролле.

Тоска прыщавой девушки по дроле,

А дроля трудовым потеньем жив,

И все в среде, ей имя -- коллектив, -

Вот реализма суть без бандероли.

Таких писателей я б сократил

В счет, скажем, производства камамбера...

-- Неужли и Бальзака? -- И Флобера! -

-- Но Чехова? -- И Горького! -- Хватил! -

Тут он орал: Негодник! Черта с два те! -

Так что во сне я вскакивал с кровати.

-- А чем вы... дома... лежа на кровати? -

Спросил он, думая меня задеть.

-- Я "Детство" Горького мог проглядеть,

Но не читать же вслух -- с какой же стати?

Лет с четырех, как начал я читать и

Задумывался, как мне время деть,

Решил я к реалистам охладеть -

И, право, не жалею об утрате.

Зато Жюль Верн подводно-островной,

Уэллс с его унылым Невидимкой,

Марк Твек, мой славный Твен с такою дымкой,

Эдгар Алланыч с болью головной -

Меня вознаграждают с лихоимкой

Хотя бы только лишь листвой одной -

Одной листвой, дрожащей под луной,

За всяческие в жизни перепады.

А удивительные эскапады

В морях, на суше, в сфере надувной!

Нет, где уж реалистам с их больной

Холодной совестью до сей награды,

С их кислым "чем богаты -- тем и рады",

С общественным заказом за спиной! -

-- Литературе, стало быть, земной

И с социальной пользой сообразной,

Великой и прекрасной, ибо разной,

Вы предпочли неяcности иной,

Неистинной, пускай благообразной,

И потому, простите, но -- чумной! -

В глазах его читал я: Вы -- чумной! -

А он в моих прочесть мог изумленье,

Непониманье, страх, затем -- томленье,

Тотчас разгородивших нас стеной.

Какое-то проклятье надо мной:

И вечно их заботы проявленье

Вдруг позовет меня на откровенье,

А так нельзя! Ах, лучше б стороной!

Ну где мне состязаться с ним в охвате

Явлений письменности -- здесь он все.

-- То жуть и гадость, -- скажет, -- лучше б се,

И вмиг с любой страницы по цитате -

Ах, как наивно и ни то, ни се

Звучала эта исповедь некстати

Двунадесятилетнего дитяти!

А я ведь взросл, я знаю, что бои

Отнюдь не кончились и что мои

Особенно жестоки в предикате.

Ведь звезды, что теперь на небоскате,

Еще вернутся на круги свои -

Тогда "молчи, скрывайся и таи",

Чтоб не нарушить буквы в шариате.

И неудобно: мы в пансионате,

Где выше, много выше всех заслуг

С нами обходятся -- здесь тьма услуг,

Не говоря уж о бильдаппарате -

Так как же так мы стали бы здесь вдруг

В нас замышлять, таиться, словно тати.

Зачем, зачем мы стали б, словно тати,

Питать в себе холодную змею

Нечестия и логики -- в струю

С усопшим братом в пролетариате...

Однако же летать в аэростате,

Ползти по скалам в некоем раю,

Иль в лодке у Мальстрема на краю,

Не дрогнув мускулом, стоять в закате,

Иль мчаться за белугой с острогой -

Пока не значит жить асоциально -

И это нам позволят век-другой,

Хотя б в мечтах, или пером наскально -

Хотя, конечно, это не похвально -

От злобы дня бежать, бежать душой.

* * *

Читатель, если, надоев душой,

Тебе я окончательно наскучу, -

То выпей чачу, промурлычь качучу

И кинь меня совсем -- Господь со мной.

Господь, как говорится, и с тобой:

Совсем не для тебя твой слух я мучу,

Слагаю строчки, с рифмою кунштучу,

Но просто чтобы быть в ладу с собой.

Идешь ли ты на рать, бежишь ли рати,

Ты в полном праве, славный книгочей,

Вздремнуть от гуттенберговых речей.

Что делать -- я пишу не для печати,

Не ради ближнего не сплю ночей,

Бегу в себя как воры, иже тати.

Зачем, зачем мы стали б, словно тати,

От продотрядов укрывать зерно,

Принадлежащее народу, но

Нелишнее и нам -- вопрос твой кстати.

Пытаться медью вытянуть в набате,

Когда нигде не полыхнет, -- смешно,

А жечь сердца -- нелепо и чудно:

Какая польза людям в Герострате!

Вот почему свой замысел таю,

Да мне и не с кем здесь идти в разведку, -

Я лучше оседлаю табуретку

У огненной геенны на краю -

Кормить собой голландку либо шведку,

Питать в себе холодную змею.

Кормить собой нечестия змею

В 57-м, 58-м и дале,

Не видеть никакой "за далью-дали",

Ползком отыскивая колею -

Мог ли провидеть я судьбу мою

Такою? Вот вопрос. Ответ: едва ли:

Ведь именно тогда нам подавали

Совсем с иным напитком сулею.

То было время чудной фьоритуры -

Напомню: нас ввели за солею

В алтарь и показали все фигуры:

Святых и ангелов, и судию -

Так начался расцвет литературы

Бунтарски смелой, но вполне в струю.

Тотчас, почуяв южную струю,

Произросли и смоквы, и каркасы,

Забывшие колючку и фугасы

И не увидевшив ячею.

Настало время див из айс-ревю,

И юность побежала на баркасы,

Запенив кальвадосы и левкасы,

И в смоквах зачирикала: Фью-фью.

В журналах записалось о растрате

Каких-то средств, о странном ходе дел

В эпоху, когда был еще у дел

Тот, кто теперь не возбуждал симпатий

И с кем тотчас пролег водораздел,

Как с ложным братом в пролетариате.

К усопшим братьям в пролетариате

Не следовало б нам охладевать!

Но в остальном -- на всем была печать

Высоких дум, особенно в печати.

Полезли дореформенные яти,

Гонимые из книг лет сорок пять, -

На рифмах что-нибудь "сопя -- дай пять",

Отысканных в цветаевском халате.

Как и сулил каркасовый прогресс,

Под звуки спортдворцовой исполати

Полез и первый ящер на полати,

Нелепый, но двужильный, ростом с ГЭС,

И птеродактиль припорхал с небес -

Ведь не летать же впрямь -- в аэростате!

И впрямь -- ни слова об азростате!

Зато отличные слова: рекорд,

Стриптиз, секвойя, МАЗ, аэропорт -

Глаз будоражат, как киста в простате,

И будят мысль -- ах, только б не отстати,

С экранов что ни девушка -- то черт,

С любимых нами уст: аванс, аборт -

Все взрыто, пересмотрены все стати.

Так нашим Сэлинджерам на краю

Во ржи, должно быть мнилась, либо снилась

Реальность, но действительность явилась

Отнюдь не дивой в эту толчею,

Сказав: Друзья, я вами утомилась,

Довольно ползать в угольном раю! -

-- Где? -- В вами не оплаченном раю! -

И ледниковым холодком пахнула,

И лиственную мишуру свернула,

И смоквам спела: Баюшки-баю.

Тут вправе вы сказать: Постой, мусью,

Литература мол -- не черт из стула,

Мол хмарь литературу и не гнула,

Напротив -- сыграно почти вничью.

Имеются и пирровы победы,

О них свидетельствуют интервью,

Загранпоездки, матчиши, обеды. -

Вы правы. Ведь обедаю, жую

Еще мой хлеб, исчисливший все беды,

На лодке у Мальстрема на краю.

О, лодка у Мальстрема на краю -

Одна метафора -- ну что ж, согласен,

Мальстрем покамест тих и безопасен,

И я мой хлеб, действительно, жую.

Однако, нас ввели за солею

И убедили, что порыв прекрасен

Стать доминантой, он один всечасен,

А в остальном мы гоним шемаю.

Что все печали об усопшем брате,

Все выходы в гражданственность и за

Гражданственность, все вздохи о набате, -

Простите, это только пыль в глаза,

Чтоб, в счет того бубнового туза,

Не дрогнув мускулом, стоять в закате.

Литература обществ в предзакате

Прекрасна -- мы заслуживаем той,

Но будем веселить свой глаз тюфтой,

Дабы не показать, что мы на скате.

Мы не мостим литературной гати,

Отнюдь, но с инфантильной простотой,

Рассчитанной, а вовсе не святой,

Глядим бурлючно, барыней на вате.

И нам поэзия -- ни в зуб ногой!

Поэзия в самой себе есть дело,

И ей же ей -- ей вовсе мало дела

До тех, кто пишет в месяц час-другой,

Кто мечется по стройкам обалдело

Иль мчится за белугой с острогой.

Стило не равенствует с острогой,

И пишущий в просодии поэтом

Является не более при этом,

Чем камешек возвышенной лузгой.

Климации тропически благой

Обязанный приростом и расцветом,

Мог ли судить наш ящер по приметам,

Что Север разочтет его пургой?

Вот вам ответ: не мог судить нормально,

Поскольку ящер наш не сноб -- дурак

И, в вихре чувствий и скандальных драк,

И сам он полагает, что скандально

Искать в просодии укрытья, так

Как это значит жить асоциально.

Ну что ж? А мы живем асоциально,

Почти вне времени и вне пространств,

Себя избавив от непостоянств

Погоды, воспитуемой журнально.

И право -- действуем не машинально -

Без громких выпадов и тихих пьянств,

Без панибратств, короче -- без жеманств,

Не приспособившись, а изначально.

Ну мы -- не мы, а просто я -- изгой

От ваших брашн -- весь скупость и вторичность,

С температурой тела -- но другой,

Не пляшущей -- простите околичность! -

То ль единичность, то ли просто личность -

И это нам позволят век-другой.

Продлилось бы такое год-другой, -

Я говорил весной 56-го -

В конце десятилетия второго,

Готовясь к жизни взрослой и другой.

Но стоило мне в августе ногой

Ступить на рижские брусчатки -- снова

Я вспомнил ширь Воронежа родного,

Поросшую серебряной кугой.

Ах, как нескладно вспомнил и печально -

Водимый отупляющей муштрой,

Но с мыслью, мыслью -- там, безбрежно дально.

И рассыпался, словно навий, строй

Моей почти невинною игрой,

Награвированной в мечтах наскально.

Где вы, мои мечты, резцом наскально

Награвированные в те года?

Им не увидеть света никогда:

Они погибли, как пришли -- скрижально.

Неподневольный беготне, дневально

Я вел их -- редко, но в ночи всегда,

Покуда не пришла водой беда -

От жуковщины, лазавшей журнально.

Какой тяжелый ледниковый год -

Те, кто кончал со мной, почти повально

Тогда оставили -- казармы рот,

А многие -- и жизнь, как тривиально.

Тогда и я планировал исход

Из армии, хоть это не похвально.

Из армии, хоть это не похвально,

Тогда я благовидно изошел,

Не Пешков -- не пешком -- в Москву пришел,

И было все в Москве провинциально -

Из замкнутого стало коммунально,

Страх быть услышанным не отошел,

Но в элоквенции себя нашел,

Все завитийствовало вдруг нахально,

Былую стенку заменив иной -

Без битых лбов, но с вывесом фамилий,

Пытались подружиться и со мной,

Но я бежал, хотя не без усилий,

Чтоб в белизне запятнанных воскрылий

От злобы дня бежать, бежать душой.

* * *

Нет ничего скучней, клянусь душой,

Чем лжесвидетельствовать в странном роде

Квасного реализма на исходе

Литературы подлинно большой,

И потому поэт, поэт с душой,

Не приспособивший себя к погоде,

Быть строже долженствует по методе,

Чем спекулянты пробы небольшой.

Поэтому в последний раз орально

Предупреждаю тех, чей строгий взгляд

Забрел сюда немного машинально -

Тотчас оставить мой ленотров сад:

Их отсылаю к Матери, назад,

Хотя, должно быть, это не похвально.

Добавлю, что, как было б ни похвально,

В шестидесятниках застряв ногой,

Приветствовать грядущее другой, -

И это упразднил я бесскандально.

А с теми, кто со мной здесь изначально,

Я непараболической дугой

Вернусь к ручью, поросшему кугой,

К его струям, сияющим астрально.

Пятидесятый год едва прошел -

Для полной правды подлинных известий

Смотри подшивки "Правды" и "Известий" -

Хотя б ты в них меня и не нашел

В пыли моих воронежских поместий,

Откуда я пока не изошел.

Пока я лишь слезами изошел

Вдали кумиров, список их недлинный

Давно я начал тетушкой Ириной -

Я в 55-м к Тетушке пришел.

Затем А.И. А.И. от нас ушел

Году в 52-м под гвалт осиный,

Раздутый умной теткой Валентиной,

Поскольку к ней он как-то все не шел.

Прискорбно! Он единственный нашел

Дорогу в наши новые пенаты,

С ним были фокусники, акробаты.

Он сразу и до всех сердец дошел,

Он возбудил восторги и дебаты.

Что было делать -- он от нас ушел!

Куда б, А.И., от нас ты ни пришел -

Пусть пахнет жизнь тебе, как мятный пряник,

Тебе -- наилегчайшему из нянек -

Да будет путь и вовсе не тяжел.

Молю Эдгара По, чтоб ты нашел

Везде восторги Шурочек и Санек,

Чтоб новый твой сынок или племянник

Не заключал в себе надмирных зол.

Лишенный принципов критериально,

Нас пошлостью леча от маяты -

Живешь ли ты все так же беспечально?

Все так же ль будишь вздохи и мечты

В любом углу, где б ни явился ты -

И все там, как в Москве, -- провинциально?

Не знаю. Я живу провинциально,

Мой слух лелеет песнь про чудеса:

Там степи одеваются в леса,

А здесь язык рассмотрен гениально.

В большущей спальне, где лежим повально,

Пока не жнет морфеева коса,

Произрастают в полночь голоса,

Живущие не близким -- тем, что дально.

Шесть корпусов построены в каре,

В восточном корпусе, в огромной спальной,

Мы шепчемся в холодном октябре.

Нам виден двор с его стеной спортзальной,

Весь утонувший в лунном серебре -

Рай, замкнутый отвне и коммунальный.

Мы жили замкнуто и коммунально,

Не зная жалоб, не терпя рацей.

Теперь я понял: это был Лицей,

Как бы прочтенный нами досконально.

Вдали Двора и родом и зонально,

Вне досяганья фрейлин и цирцей,

Мы жили с обществом теодицей -

Различье это не принципиально.

У нас бывал разнообразный стол,

Учителя, не ниже прочих сортом,

Питали нас науками и спортом.

Мы ездили в театр и на футбол,

И слог у многих вовсе не был стертым,

А большинству мундир и просто шел.

Пока от темы вновь не отошел -

Из педагогов, кроме Ермакова,

Вам назову, пожалуй, Кортунова,

С которым я историю прошел.

По химии я превосходно шел -

Там Мацюком заложена основа.

Терентьев математик был -- другого

Такого я б, конечно, не нашел.

Вели немецкий Лейцина, с ней -- Басин,

И, предпочтя рунический подзол,

Из недр органики, стыдливо красен,

Я в басинскую область перешел.

Но басинский восторг был не всечасен:

Я в элоквенции себя нашел.

Кто в элоквенции себя нашел,

Кто знает: соль земли -- софист и ритор, -

Тот в синтаксисе честный композитор,

Плевавший на божественный глагол.

Не то чтоб мне в стихах претили пол -

Изборожденный колеями iter -

Или природа -- честный реквизитор

Банального от роз до розеол,

Иль был я враг всего, что эпохально,

Избито, выспренно -- конечно, нет:

Мне свойствен даже в этом пиетет.

Прошу лишь не хулить меня охально

За то, что я родился как эстет,

В стихах явившись сразу и нахально.

В поэзии явился я нахально -

Как братья Диоскуры из яйца -

Целехонек с начала до конца,

Весь зашнурованный просодиально -

С дыханьем, сразу вставшим идеально,

С необщим выражением лица,

Затем, что от макушки до крестца

Был подчинен и мыслился формально.

Сегодня две строфы передо мной

Конца романа -- я романом начал,

Чем критиков сломал и озадачил.

Так, на упряжке ямбов четверной,

Я ранний путь мой прежде обозначил -

Теперь пишу в каденции иной. -

Зачем пускать в глаза туман

И пыль ненужного обмана?

Как видите -- пишу роман,

И автор, и герой романа.

Но если автору видней,

Как план романа вызревает,

То часто до скончанья дней

Герой и не подозревает,

Что уготовил для него

Создатель повести его.

Неведенье есть панацея

От будущих сердечных спазм,

И не нужна тому рацея,

Кто задней мудростью Эразм.

Пусть от конечной катастрофы,

Неотвратимой, как судьба,

Спасают авторские строфы

Меня, презренного раба,

Ведь автор -- бог, triste fantоme,

А стиль -- Oh, le style c'est l'homme.

La forme c'est l'аme -- Никто иной

Во всей заблоковской литературе

Так это не прочувствовал на шкуре,

Как я -- крестцом и шеей, и спиной.

И то -- по бесконечности дурной,

Печально процветающей в культуре,

О ней сужу я как о некультуре

Мышленья, выраженья и иной.

Безликость производственных идиллий

И ерничество в духе Шукшина -

Какого ж надо нам еще рожна.

Я, впрочем, шел всегда от Шеншина,

Творца безукоризненных идиллий

Где нет неточных фраз (и нет фамилий).

Главу испортив перечнем фамилий,

Продолжу тем же: в голубой дали

Верлен и Валери мой стих вели,

Подобно опытным вождям флотилий.

Для сведенья гремучих литрептилий

Замечу, что тогда ж узнал Дали,

Читая "Le Cocu moderne" и "Lit"

И что он стоил кинутых усилий.

Его "Cеnacle", его жена спиной

Перед беседкой и "Lеde atomique"

И старенькая обувь, и "Pudique

Et chaste vierge" -- и были основной

Мой хлеб, поболе, нежли pain antique

Мыслителей, пренебрегавших мной.

Пытались подружиться и со мной -

Я был тогда хорош собой и кроток -

Но я не пал до уровня подметок

И дал понять, что им я не родной.

Добавлю, что был, в общем, не иной,

Чем все, напротив, как-то мене четок,

Поскольку наш забытый околоток

Был славен самой умною шпаной.

Я не считаю откровенных свилей

В романтику, к каким принадлежит

Скрещенье с аксолотлями кальвилей, -

Моя душа к такому не лежит,

Хотя, по мне, пусть всяк туда бежит,

Куда бежит он, не щадя усилий.

Рассмотрим приложение усилий

У тех, чей ум был безусловно здрав,

Кто не искал параграфов и граф,

Куда вогнать собаку Баскервиллей.

Живой регистр существовавших килей,

Где Черепков? В каких он спорах прав?

Где резвый Макашов, сминатель трав,

Соцветие ума и сухожилий?

Где Жуков -- маг форшлагов и нахшпилей?

Где Мусинов, геометр наизусть?

Где Саломатин -- логика и грусть,

И глубина эпох и разность стилей?

О, вы со мною, в этом сердце, пусть

Один, один я в белизне воскрылий.

Я в белизне запятнанных воскрылий -

Один из вас, а вы, вы в белизне

Непогрешимой там, в голубизне,

Куда взлететь недостает усилий.

Бегу к вам анфиладой перистилей

И по циркумференций кривизне,

По лестницам, застывшим в крутизне,

Забросанным огрызками кандилей.

Туда, где смех, где пистолетный бой,

Бегу, распахивая зал за залом,

И мне навстречу голуби гурьбой.

Взяв саквояж, я прохожу вокзалом,

Чтоб -- как прилично старым и усталым -

Бежать в иные дни, бежать душой.

* * *

"Смятенной, восхищенною душой,

О Тетушка, я все еще, Вы правы,

В лугах, где золотистые купавы

Обрызганы сладчайшею росой,

Где вечерами дождичек косой

Вас нудит кинуть луг и сень дубравы

Для горенки меж лип и в ней забавы

Над пяльцами с цветною томошой.

О там-то, там, среди своих зимбилей,

Шарообразных, с ярким мулине,

Таинственным, как музыка Массне,

Вы грезите, а в лепестках жонкилей

Спит мотылек Толстого иль Мане,

Колебля снег запятнанных воскрылий.

Что Ваша муза в белизне воскрылий -

По-летнему ль она все так щедра?

Все так же ль снизу льют, как из ведра,

К Вам грязь и дрязги словомутных силей?

Ах да, насчет все тех же инезилий -

Н.Н. все так печальна и мудра?

Что говорит по поводу одра,

Терзавшего ее в тени шармилей?

Привет ей, если помнит обо мне,

А если вдруг к тому ж и не серчает -

Тогда... ну что ж, тогда привет вполне.

Скажите ей -- племянник Ваш скучает

Без общества и двойки получает

Иссиня-черные на белизне..."

"Иссиня-черному на белизне

Воронежской племяннику Антоше,

О тете вспомнившему по пороше

И слава Богу, что не по весне.

Что делать? Видно, музыка Массне

Способна вызвать в памяти апроши,

Иль потянуло с хлеба на бриоши -

А вспомнил тетушкино мулине -

Но пусть причины ясны невполне,

Бог с поводом, что б им тут ни явилось,

Важнее будет, что письмо явилось

Венцом размыслия наедине -

Досуг был, и желание явилось

Излить себя в чернил голубизне.

Ну вот он, мой ответ, в голубизне

Уже других чернил -- без проволочки.

Не вышиваю ныне, шью кусочки

Цветной лузги в закрай на полотне.

Соседи крайне надоели мне,

И я от них бегу в поля да в строчки.

Н.Н. к нам часто меряет шажочки,

Она тобою занята вполне.

Придя, садится средь моих зимбилей,

Но разговор у нас не о тебе -

А все вокруг нарциссов и форшпилей.

При ней хромой Д.Т., да он ни бе,

Ни ме в цветах и в музыке, ничто себе,

А вот взлететь недостает усилий".

"...Так, Тетушка, я не щадил усилий,

Чтоб быть с ним ближе, он ведь уникум,

Хорошие слова и каракум -

Подчас в основе дружеских идиллий.

Всему виной мой норов крокодилий,

Я потерял с ним дружбу, а ведь ум!

Что поразительно -- он однодум

Средь этих всех теперешних мобилей.

И то -- знаток и имитатор стилей

Он преотменный, и его-то стих

Совсем не то, что фейерверк шутих.

Он плавен, точен, без обычных свилей

В манерничанье ритмом, с ним постиг

Я стих как анфиладу перистилей.

Стих -- родствен анфиладе перистилей -

Что удивительно! Во всем расчет!

Его строфа архитектурный свод:

Гейсон и фриз, но прежде -- эпистилий.

Не только что гренад, но и кастилий

Всех нынешних он полный антипод,

Не знаю, как, но рифмам придает

Он тяжестость отливок из кокилей.

И жаль -- неоценен мной в новизне,

Заметен, но нисколько не занятен,

Увы -- снежком расстрелян Саломатин,

А что бы стоило сдержаться мне,

Зрачки ему продрать от снежных патин

Тогда в циркумференций кривизне!"

"...Неудивительна при кривизне

Твоих понятий этакая крайность -

Я далека, чтоб усмотреть случайность

В такой, казалось бы, простой возне.

Напротив, все сильней сдается мне -

И для тебя пускай не будет тайность -

Что есть чрезмерность, да и чрезвычайность

В твоих "снежках" -- и по твоей вине.

Варнак ты этакий, ответь-ка мне,

Где ты такое обращенье видел?

Тебя так кто когда-нибудь обидел?

Итак, ты виноват пред ним, зане

Он сирота, он ласки и не видел

На лестницах, застывших в крутизне.

-- По лестницам, застывшим в крутизне, -

Он пишет мне в открытке остроумной, -

Антон Ваш бегает, как полоумной,

Шныряя в двор без шапки и кашне. -

А вот в другой разок, уж по весне:

-- Антон Ваш что-то стал благоразумной,

Не носится, как прежде, многошумной -

Теперь лежит, бедняк, в карантине. -

Вот телеграф из ваших "перистилей"

(Пришлось побеспокоить докторов):

"Жидков прекрасен и вполне здоров

Диагноз растяженье сухожилий

Отличник в четверти майор Петров"

А все огрызки, как их там? -- кандилей!"

"Ах, Тетушка, да что же нам с кандилей,

Когда б не травмы, да не телеграф!

Так что майор Петров, пожалуй, прав

Хоть в том, что и в кандилях -- без идиллий,

Да я уж на ногах -- хоть для кадрилей,

И годика четыре так вот здрав,

Вам подтвердит и Саломатин -- брав,

И если не берилл -- как раз бериллий.

Покамест на поверку нас гобой

Не позовет пред зеркало под лампы,

Летаю взлягушки, как зверь из пампы.

Потом поверка -- "Новиков! -- Прибой!"

"Жидков! -- На баке!" "Бондарчук! -- У рампы!"

А как проверят нас -- тотчас отбой.

А по отбое же гитарный бой

И фантастические переборы

Про авантюры или про приборы -

Иные за забор -- что им отбой.

Пишу и слышу Ваше "но побой

ся Бога, друг мой! В этакие поры!"

Вы правы, как всегда, оставим споры,

Забор -- как праздник, что всегда с тобой.

Ах, Тетушка, все дело лишь за малым -

И я лечу на оперу Гретри,

Сманив двух граций -- жаль, но их не три!

Валерия с ее сестрой Патри

цией, а я билеты обещал им,

Чтоб не скучать неделю по танцзалам".

"...Бежишь, распахивая зал за залом,

Глотая вдруг там ливер, здесь клавир,

Неутомимый, как Гвадалквивир,

Не понимая сам, к чему весь слалом!

Вот отчего себя сравнил ты с лалом? -

Все это -- ну не боле как завир,

Бахвал ты, я скажу тебе, бравир,

Не в зуб ногой ты, не в колокола лом!

За что люблю тебя -- Господь с тобой?

За что ночей моих недосыпаю?

За что такое счастье шалопаю?

А если рынок обхожу -- любой -

То в зелени и мыслях утопаю -

И мне навстречу голуби гурьбой".

"И мне навстречу голуби гурьбой -

Что за оказия! Вот совпаденье!

Но, Тетушка, то было привиденье

Спросонья через час спустя отбой.

Явились двое, чтобы вперебой

Меня подвигнуть на грехопаденье,

И мне, дабы отбить их нападенье,

Пришлось сказать, что не курю прибой,

Тут из кустов вдруг вылез с самопалом -

Ну кто б Вы думали? -- дед Снеговик.

-- Жидков, вы спите? Ну, без выкавык -

Я разбудил вас? -- рассмеялся впалым,

Как яма, ртом. -- Я, знаете ль, отвык

Бродить по поэтическим вокзалам.

Не обижайтесь, что в одно с вокзалом

Я ваш роман облыжно увязал -

Вся жизнь у нас -- не правда ли -- вокзал,

Вот только мы сидим по разным залам.

Вас, видимо, сочтут оригиналом,

И, чтоб ваш стиль тихохонько линял,

Сошлют, куда Макар их не гонял

Своих телят, -- известным вам каналом.

Потомки их вас о бок с Ювеналом

Должны поставить -- и на этот счет

Не ошибутся -- ваша боль не в счет.

Теперь вы выглядите непристалым

Судьей их мелких дрязг, но это в счет

Того, что зрелость вас нашла усталым.

Но стих ваш я не назову усталым,

Отнюдь, -- в нем некий нерв, хоть не везде,

И ваша птичка все еще в гнезде,

Но полетит, и дело здесь за малым.

Что до героев ваших, я б сказал, им

Недостает движения нигде.

Ах, только ваш язык один -- вот где

Вы подлинно один за перевалом! -

А Лейцина мне: "Sie sind nicht so scheu -

Wie ich mir fruher vorgestellet habe:

Es geht hier um die Weltsicht, um die Gabe.

С ней проболтали в паузе большой.

Довольно мне, на первый раз хотя бы.

О, эта немка -- женщина с душой!

* * *

Скажите мне, быть может, за душой

Моей уже давно пора послать им -

Тем существам, кому оброк мы платим,

Когда -- не ясно, но всегда душой.

Все говорят, был жар и пребольшой,

И, что, лишь только потянулось затемь,

Я от него стал бегать по кроватям

И пойман был по беготне большой.

Меня ловили, говорят, кагалом,

Но так как в беге я пока силен,

То взяли лишь забросив одеялом.

-- Ну, батенька, вы скачете, как слон! -

Сказал добрейший Понт. -- Он утомлен,

Хоть стих его не назовешь усталым.

Нет, стих ваш я не назову усталым... -

Он помолчал. -- При чем же здесь и стих! -

Сказал я злобно, но тотчас же стих,

Подломленный температурным валом.

Я на него косился буцефалом:

Уж Вам давно известно, что за псих

Племянничек, когда находит стих

Ему казаться пчелкою и с жалом.

-- Ну, стих как стих, -- Понт выкупал в воде

Клешни с такой значительной любовью,

Как будто были вымазаны кровью.

Шекспировский момент по остроте.

Он шел со стетоскопом к изголовью,

Ворча: "В нем некий нерв, хоть не везде!

Да, да, в нем некий нерв, хоть не везде!" -

Я возразил, что все про нерв я слышал,

В душе взмолясь, чтоб он скорее вышел

Иль замолчал, иначе быть беде.

Приятно холодя меня везде,

Он продолжал, как Святослав на вы шел,

Что, кажется, отец мой плохо вышел,

Что он не воин, хоть и при звезде.

Застряв, как на шеллачной борозде,

И сыпя мне латынь и по-немецки

В то время, как сидел я по-турецки,

Томил меня он очень, к меледе

Примешивая мысли по-простецки

О пулеметном, кажется, гнезде.

Известно ль мне о таковом гнезде?

Я говорил, что все, что мне известно

О таковом, мне мало интересно,

Что прочее узнать я не в нужде.

-- Где только он воспитывался? Где

Ворчал сердито Понт. -- Что за ложесна

Его нам подарили! Ха, прелестно -

Лишь по нужде желаю знаний де!

А без нужды хочу гулять по каллам

И нюхать розы и смотреть экран!

А прочие -- пускай их мрут от ран -

Как мухи, хлопонутые над калом!

Вот отношение к борцам всех стран!

Он -- ретроград! Иль дело здесь за малым! -

-- Оставьте, дело вовсе не за малым! -

Я отбивался от него, как мог,

Он таял у меня в глазах, но смог,

Довольно едкий, снова наплывал им.

-- Он бы в глаза, -- ворчал он, -- наплевал им

В их честные, когда б он только смог,

Проткнул бы кожух, утопил замок -

Им, этим угнетенным и отсталым! -

Болтая, он не выглядел усталым,

Я молча дулся: он был невпробой,

Когда ворчливый бес овладевал им.

Милейший Понт, он говорил с собой

В подобный миг, скорее, чем с тобой...

-- Героям этим вашим, я б сказал им!

Что до героев ваших -- я б сказал им... -

Он бы открыл им, что они -- пустяк,

Ведут себя невсчет и кое-как:

На тройку с минусом -- когда по баллам.

Мол им бы полежать под одеялом,

Они же не вылазят из атак -

Да кто ж их гонит в шею, так-растак! -

Наверное, тоска по идеалам?

Мол немцев пулемет держал в узде,

А что у наших -- так себе, зенитец,

Хоть семьи и в тылу, не кое-где.

Что? Сделал очень больно? Извините-с!

Ну, это пустячок -- перитонитец...

Недостает движения нигде.

Недостает движения нигде -

Ни в немцах, ни у нас, когда на риге

Книг больше не гноят, не сносят в жиги,

Не присуждают к штрафам на суде. -

Так, Тетушка, на мысленной уде,

Представьте, он держал меня в те миги,

Когда болезни жалкие интриги

Меня пытались утопить в воде.

Он, кажется, готов был на дуде

Играть, чтоб выманить меня, как мышку,

Оттуда, где я попадал под крышку.

Порой частушкой, словно в коляде,

Сознанья кратковременную вспышку

Он вызывал, чтоб исчезать в нигде,

Ах, только Ваш язык один, вот где

Я мог бы длиться вечно, существуя

В минуты те, когда по существу я

Скорее, нежли тут, был на звезде.

Держите меня в милой слободе

Речений Ваших, тусклый слух дивуя,

Сознанью слабому вспомоществуя -

В их чистой кашке, дреме, лебеде!

В них я побуду коротко привалом,

Глядясь в их серебристые ручьи,

А то омою в них глаза свои.

А то глядишь, потянет душным шквалом,

И ноженьки несут меня мои

Скитаться по колючим перевалам.

Ну что ж, и побреду по перевалам

Я с Вашей речью -- вот уж не один,

Уж не такой я и простолюдин

С ее веселым сладостным кимвалом.

Ну, только б не неметчина с шандалом,

Да с жутким бормотаньем их ундин,

Ведь так нехватит никаких сурдин,

Как забытье нахлынет черным валом:

Shidkov, bin heute ich nun wahrheitstreu,

So ist es noetig, dass ich konstatiere

Euch unseren Verdruss und tiefste Reu, -

Darum doch nicht, weil unsere Quartiere

Jetzt Wald und Sumpf, wie die der wilden Tiere,

Denn, wie ich glaube, sind wir nicht so scheu.

Nein, mein Shidkow, wir sind gar nicht so scheu,

Um uns dem Pessimismus schlechter Sorte

Zu unterziehn, wir, ewige Kohorte

Der Sturmsoldaten ohne jede Scheu.

Lasst uns gedenken, wie des Duerers Leu

Und wenn auch Hoffnungslos, mit der Eskorte

Von Tod und Teufel ritt, -- nach welchen Orte? -

Ziel ist nicht wichtig, immer wieder neu.

Die Zukunftsaussicht -- keine sichre Habe,

Und denen, deren Basis einmal schmolz,

Schenkt Glauben jetzt, ich meine, auch kein Knabe

Sind nicht die Russen aus dem selben Holz,

Wie jener duestre Knecht? -- gesund und stolz, -

Den ich euch eben vorgestellet habe...

Wie ich mir einmal vorgestellet habe,

Wir sind auch Feinde, weil derselben Brut,

Wo einer fuellt, geht's ja dem andern gut:

Ein weisser Rabe -- Tauber nicht -- ein Rabe.

Es widerstrebe deutscher Geist dem Grabe

Und unsere Einheit falle nicht in Schutt, -

Wenn euer Herz auch alles anders tut,

Der Sinn es greift, denn "Elbe" sei auch "Labe".

Und neigt wohl bald zu groesserem Masstabe

Und wenn an euch jetzt etwas nоch mankiert, -

Das ist die Traene, die den Henker ziert.

Die Mitleidstraene stoeret nicht im Trabe:

Der Fuehrer, der nicht zu verrueckt regiert,

Hat immer Vorzugsrecht und schoenste Gabe.

Es geht hier um die Weltsicht, um die Gabe

Die Neues schaffend, es beim Alten laesst:

Ein starkes Feuer braucht genug Asbest

Um zu verhindern jede Hitz-Abgabe. -

Bewahrt das Feuer, eure einzge Habe,

Doch gebt mir acht auf Feder und auf Nest:

Wir tauchen auf, dann kommt, dann kommt der Rest:

Was Faust fuern Graben haelt, gleicht mehr dem Grabe. -

Не правда ль, скажете: кошмар какой! -

И то, подчас такое нас окатит,

Что даже бреду можно крикнуть -- хватит! -

Но бред не минет, ибо не такой

Субстанции, что ж он напрасно тратит

Украденную власть, власть над душой?

И много, если в паузе большой

Он подарит одну секунду воли -

Верней, беспамятства, зато без боли -

И это отдых для меня большой.

Но грудь мне давит. То мой враг большой -

Дух Тяжести, я с ним доел пуд соли,

Не перый пуд, не третий, а поболе,

Я на него имею зуб большой.

Он толст и очень нагл, как все набабы,

Идеоложно выдержан, еще б -

Пьет коньяки и ест люля-кебабы,

И хочет, чтоб я с ним стрелялся, чтоб

Вернее закатать мне пулю в лоб,

Довольно мол, на первый раз хотя бы.

Довольно мне, на первый раз хотя бы

Той пули, что теперь еще живот

Дерет мой, впрочем, может, заживет?

Кто знает -- переварим эти крабы?

Или продуэлировать с ним, дабы

Все потекло иначе, чем течет?

Орел иль решка, нечет либо чет -

(Уж если не евреи, то арабы).

Взамен привычной тяжести земной,

Прошу я лишь немного легкой плоти -

Тут Блок и Ницше были бы в комплоте.

Быть взятым вдруг небесной глубиной,

Но не в летальном все-таки полете,

Парить собой -- не токмо что душой!

* * *

Но если тело разлучит с душой

Дух Тяжести, по смыслу поединка, -

Не станет Ваша и моя разминка

Бессрочной? -- вот ведь ужас-то какой.

Картель, по крайней мере, был такой,

Чтобы встречаться нам меж скейтинг-ринка

И тира, где ленивая тропинка

Подложена подземною рекой.

Там что не выбоины -- то ухабы,

И вот дождя крутого кипяток

На забранный решеткой водосток

Валит и брызжет, раздевая грабы,

А вой реки так темен и жесток,

Что устрашит Вас, в первый раз хотя бы.

Вам воя не перекричать, хотя бы

Терзало Вас сто демонов в тот миг,

Пусть до небес и досягнет Ваш крик,

К нему пребудут глухи наши шкрабы.

Боюсь, что Вам тотчас надует жабы:

Angina pectoris и в воротник,

К тому ж, там аллергический сенник:

Сплошные курослепы да кульбабы.

Но если дней веселый хоровод

Вас повлечет на Миллерову дачу,

Молю Вас побродить тут наудачу.

Помыслите тогда: у этих вод,

Платя по чекам без надежд на сдачу,

Я ставил в позитуру мой живот.

Плевать им, Тетушка, на мой живот,

А у меня один, другого нету:

Нарочно спросите мою планету -

Взойдет она еще раз? -- ну так вот.

Но и остаться жить среди зевот,

Настраивать в безлюдье кастаньету

Назло врагам, на ужас кабинету -

Мне надоело, кажется, до рвот.

И если все-таки меня не рвет,

То оттого, что рвать меня ведь нечем,

Зато в висках новогородским вечем

Стучит, ну а в глазах... в глазах плывет -

Вот так мы их успехом обеспечим:

Дерет, а впрочем -- может, заживет.

Но, Тетушка, когда вдруг заживет -

А я, ну что ж, а я того хотел бы -

Ах, как тотчас бы соколом взлетел бы,

Вы знаете, жизнь все-таки зовет.

Пускай опять ломают нам хребет,

А я, как встарь, над рифмами потел бы

И сталкивал бы в светлой пустоте лбы,

И к ижицам прикладывал бы лед.

На тишь да гладь я бы навел им штрабы:

Пускай кряхтят, да сносят, как хотят -

Люблю щелчками поощрять генштабы.

Как думаете -- ведь они кряхтят?

Уж как-нибудь, должно быть, отомстят,

Да только я плевал на ихи крабы.

Все Духи Тяжести, известно, -- крабы,

А у Н.Н. ее Д.Т. -- злодей,

Он краб от мира, так сказать, идей,

Но в нем есть также что-то и от бабы.

Он слушает кифары и ребабы

И в ямбе тут же выделит спондей,

Но, сколько ты в молитве ни радей, -

Не увлажнишь пустое око жабы.

И нет томленью моему ослабы,

Поскольку алиби ведь нет руке,

Пойду к подземной, все-таки, реке.

Прощайте, бузины и баобабы,

И, Тетушка, Вы в чудном далеке

О днях моих не сокрушались абы...

Я шел продуэлировать с ним, дабы

Сквитаться с ненавистным мне Д.Т.,

Нам секунданты дали по ТТ

И, разведя нас, отвалили слябы.

Какое чудо все-таки прорабы:

Как бы предвидя наше экарте,

Они корректно развели в портэ

Одиннадцати метров водоснабы.

Кому из нас скорее припечет,

Или сжидится мозжечок немного -

Туда ему, понятно, и дорога.

И безопасность секунданта в счет:

У нас за поединки судят строго,

И оттого все правильно течет.

Повремени, мгновенье! Но -- течет...

От секундантов слышится сквозь грохот:

"Тэтэшников не хватятся?" -- и хохот,

"Патруль бы не засек!" -- "Не засечет!"

"Кто у барьера?" -- "Справа звездочет,

А слева видный собиратель блох от

Идеологии", -- и снова хохот, -

"Ты привязал тэтэшники? Дай счет!"

"Пятнадцать". Кажется, уже и время

Вам описать противника, но бремя

В том непосильное меня гнетет:

Он без лица, лишь изо рта растет

Ужасный клык, он колдуново семя.

"Двенадцать... десять..." -- нечет либо чет.

Орел иль решка, нечет либо чет.

"Семь, шесть" -- он зол, как веник, -- "пять,четыре,

Три, два, пошел!" -- Нацелясь, словно в тире,

Сошлись мы, каждый взят был на учет.

Я, разумеется, имел расчет

Пасть не вперед, захлебываясь в вире,

Но с локтя, словно римлянин на пире,

За первый выстрел с ним вести расчет.

Но я не мог принять в расчет масштабы

Чудовищно горячего костра,

Вдруг вспыхнувшего поперек нутра.

Я как-то понял вдруг, что ноги слабы -

Какое счастье: я не ел с утра,

Но если не евреи, то арабы.

Уж если не евреи, то арабы,

И, не поев с утра, бываешь слаб,

И, зараженья избежав хотя б,

Все ж штирбанешься, как Вам скажут швабы.

И где-то, в Средней Азии, мирабы

Тебя изловят и снесут в михраб,

Но ты-то отстрадался, Божий раб -

Тебе давно все куры стали рябы.

Я понял, что, взлетев над быстриной,

Над яминой тихонько каруселю,

А пистолет витает надо мной.

Но я совсем недолго так викжелю

И, вдруг поворотясь лицом к тоннелю,

Иду в объятья тяжести земной.

Взамен привычной тяжести земной,

Меня снедает как бы увлеченье

Исследовать, не быстро ли теченье,

Вдруг вертикальной вставшее стеной.

Река теперь сияет предо мной

Кромешной тьмой холодного верченья,

Исполнена зловещего значенья

С ее неизмеримой глубиной.

Как если сну откажут в позолоте

Иль ты поймешь, что дикий сон есть явь,

Что исплывешь его лишь камнем вплавь,

Когда на гимнастерочном камлоте

Встает вдруг дыбом шерсть, почуя навь,

Из бездны рвущуюся к легкой плоти, -

Так я просил немного легкой плоти,

Но не у той, кто дважды бытия

Мне не подарит, -- я забыл ея

В тот миг равно, как о воздухофлоте,

Но самый воздух в судоржном заглоте

Спел Ваше имя, Тетушка моя,

Чтоб Ваших юбок легкие края

Подделали маршрут в автопилоте.

Так, рея, словно утка на болоте,

Лбом наперед -- цилиндром метров двух

В диаметре, я улькал, что есть дух,

Зерном, освобожденным в обмолоте,

Отчаявшись, что снова выйду сух:

Тут Блок и Ницше были бы в комплоте.

Но Блок и Ницше не были в комплоте

Со мной тогда, да и теперь едва ль,

В тот час бы самое Владимир Даль

Не подал мне обложки в позолоте.

Молитесь, Тетушка, о полиглоте! -

Вот все, что я успел подумать вдаль, -

И Вам меня внезапно стало жаль,

И Вы... Вы вспомнили о санкюлоте.

И как причиной объяснить иной,

Что у стены плывущего оникса

Я медлил, как испуганная никса.

И дрогнул и пошел, пошел в иной

Конец, прочь от разгневанного Стикса,

Чтоб взятым быть небесной глубиной.

Быть взятым вдруг небесной глубиной,

Когда я было счел себя умершим!

Подобно птицам, крылья распростершим,

Из хладной смерти возвратиться в зной! -

Что, Тетушка, Вы сделали со мной,

Каким чадолюбивым министершам,

Каким силкам любви и лести вершам

Мне быть обязанну моей спиной?

Ах, все напротив, и не Вы мне вьете

Веревку легкости, гнездо, где луч

Блестит соломкой, нежен и колюч!

Не Вы, не Вы, хоть нет жемчужней тети!

А дело в том, что Тяжкий Друг мой, злюч,

Застрелен мной совсем уж на излете -

И не в летальном, все-таки, полете

Я покидаю адскую трубу,

Благословляя Вас, мою судьбу,

И оставляя секундантов в поте.

Они ж, красны, как ягоды в компоте,

Уже видавшие меня в гробу,

С отчаяньем глядят, как я гребу,

Подобно стройной, легкокрылой йоте,

Как в океан вжимаюсь голубой,

Сияющий глубинно и пространно,

Где свет лениво плещет, как прибой.

Я кинул все, что тяжко, что туманно,

Чтоб в вышине -- то Вам не будет странно -

Парить собой, не токмо что душой.

* * *

Не передать Вам, как я рад душой,

Что травы изменяют цвет шпинатный

В ярко-зеленый, иссиня-салатный,

Лазурно-серый, льдисто-голубой,

И в них цветковый пурпурный подбой

Вдруг пробегает змейкой многократной,

Вплетая в знойный воздух запах мятный, -

Когда слегка касаюсь их стопой.

И траурница в черном шевиоте,

Чтоб не осыпать тонкую пыльцу,

Отнюдь не думает менять грязцу

На гуд крыла на очень низкой ноте,

Когда роса ей хлещет по лицу

В моем земном, но все-таки полете.

В простой ходьбе, но все-таки -- в полете

Я кинул пойменную часть реки,

Где звонкая вода и островки

Купаются в сиятельном азоте,

Где дали в перспективном развороте

Как бы непроизвольно велики,

А ближние домки и хуторки

У щиколки и в дымном креозоте.

Вы помните строжайшее табу,

Наложенное Проторенессансом

На радиальных линий городьбу -

Каким неуследимым диссонансом,

Насмешкой рафаэлевским пасьянсам -

В меня вдувало дали, как в трубу.

Да, да, я слышал адскую трубу

Неодомашенного! Боже правый,

Какой был вклин томительно-журавый

В разноголосых близей голосьбу!

Педальный, он стоял, как марабу,

Над комариным, рядом -- величавый,

Звучащий ниже не одной октавой,

Способный мертвых радовать в гробу.

Но тут уже я взялся за скобу

И проведен был комнатой передней

В покой большой и светлый, и соседний

С чудесным садом, где, подстать столбу,

Теперь стою, как олух распоследний,

Благословляя Вас, мою судьбу.

Благословляю я мою судьбу

И всех богов Эллады, что средь гилей

Чудовищных Вы были мой Вергилий

С живыми лаврами на белом лбу,

Что, запретив гульбу, да и пальбу

До времени для звуков всех игилей,

Раскрыли прелесть для меня вигилий -

Над вымыслом выпячивать губу,

Что в легком пеплосе или в капоте,

А то и просто в палевых цветах -

Харита, нимфа, женщина в летах -

Вы были рядом, вопреки тупоте,

Чтоб рядом быть, бежали в чеботах...

Вы оставляли даже море в Поти.

Душа моя в поту, как море в Поти,

Но не от зноя или страха -- нет,

Но, словно замолчавшийся кларнет,

Срывается на самой верхней ноте.

И рад я каждой счастливой длинноте

И мигу не надкусывать ранет,

Но, бесконечно для и для сонет,

Чертить страницу новую в блокноте.

Но как теперь скажу Вам о заботе -

Пленительной -- быть обществом для тех,

Кто мне дарит нередко час утех

А иногда и два часа -- в субботе,

Да и в воскресном дне, а то и в тех,

Что алы, словно ягоды в компоте.

И я сижу в мечтах и при компоте,

Задумавшись над шахматной доской,

Нахмуря лоб в манере шутовской

И чуть прикрыв глаза в полудремоте.

И чистый лоб, почти в глазной ломоте,

Оливковой прозрачной белизной

Мне говорит, сияя предо мной,

Не о ранете, но о бергамоте.

"Души болезням в ней обрел цельбу", -

Диагноз чуткого к любви Вильгельма,

Неверный, как огни Святого Эльма.

Как в "Интернасьонале"? Там -- "Debout"

Я здесь "debout" -- пусть трут покрепче бельма,

Давно видавшие меня в гробу.

Шампанское в бутылочном гробу

Тихонько зреет подо льдом побитым,

Меж тем как Лера пешечным гамбитом

Решает целой партии судьбу,

А Рика поверяет ей журьбу

На тему: Я потею тут, а вы там... -

И повод мне не кажется избитым,

Хотя б Христос тут был и ел щербу, -

Я наблюдаю тонкую резьбу

Изящной кисти, вафельной салфеткой

Укутывающей стакан в абу...

Закрыв глаза, я вижу сумрак редкий,

И пара глаз под черной вуалеткой

С отчаяньем глядят, как я гребу.

Плеск волн в борта, я больше не гребу,

Я вышел на мостки, помог сойти им,

Театр еще не отдан был витиям,

Ничто не предвещало в нем стрельбу.

Толпа мусолила смерть Коцебу,

Подверженная всем перипетиям

Грибковости, эпидермофитиям

С наклоном то в мятежность, то в мольбу.

Играли в фараон. -- Князь, вы сдаете. -

Кто на хорах? -- Арам или Арно... -

Но тут в глазах от фрачных пар черно,

И вы совсем от фраков устаете,

Но вот привлечь вас девушке дано,

Подобной стройной легкокрылой йоте.

Подобно стройной легкокрылой йоте,

Она летит на бал, она бледна

И лихорадочно возбуждена,

Вы в ней знакомую не узнаете.

Чтоб уступить ей место, вы встаете,

Но пролетает мимо вас она,

И ароматов легкая волна

Еще секунду веет по полете.

И снова вы одни, само собой,

Что с вами ваша грусть или улыбка.

Вот, кажется, опять шаги... ошибка!

Часы хрипят, вот раздается бой,

Вот взвизгнула и тут же смолкла скрипка -

И снова тихий сумрак голубой.

Где нет свечей -- там сумрак голубой,

Но что это -- шаги на антресолях,

А кто -- не видно, свечи на консолях

Как будто ярче, где-то над тобой, -

Спугнув ночную мглу, заржал гобой,

Но, потерявшись, захлебнулся в солях,

Две-три секвенции на парасолях

Спустились, изрыгнутые трубой.

Вот флейты прочирикало сопрано,

И, чтобы не менялся больше галс,

Виолончельный продундел казальс.

Потом молчок -- и музыки ни грана.

Тут скрипки зазвенели легкий вальс,

Сияющий глубинно и пространно.

Их тон сиял глубинно и пространно...

Но что ж танцоры? -- Как велит типаж,

Там раньше под гобой прошелся паж,

По стишьи -- в двери выскользнув нежданно,

Потом как бы наметилась павана,

В которой коломбину вел апаш,

Но так неясно, словно метранпаж

Еще втирал селянку и пейзана.

В скрипичный вальс зато само собой

Вплелся прелестных дев роскошный танец,

Витавших в воздухе наперебой.

И в партитуру мимолетных странниц

Второю строчкой ввел паркетный глянец

Веселый симметрический прибой.

Свет плещется повсюду, как прибой,

И часто щиколка или ключица

Является, блеснув, как приключится,

А виноват кларнет или гобой.

Но скрипки правят подлинный разбой,

И оттого-то кринолин лучится

И смокингов приличная горчица

Вполне довольна и дурна собой.

И что здесь ни реально -- все обманно,

Особенно две юные сестры,

Чьи очи томны, каблучки ж -- быстры,

Чьи мысли... даль свободного романа...

Их не прочесть глазам, сколь ни остры -

Ну, словом, все прозрачно, все туманно.

Но вот из зазеркального тумана:

-- Он, словно Ленский, пешкой взял ладью, -

-- И что, свою? -- Нет, кажется, мою... -

-- Мы, верно, все тут опились дурмана!

Бурля, как переполненная ванна,

Он вплескивает нам свою струю,

И с ним душевный наш покой адью, -

Ведь это происходит постоянно! -

-- Конечно, милая, тебе желанно,

Чтоб гость наш, по возможности, был здесь,

Когда он тут... частично и не весь... -

-- Ты скажешь, что к нему я не гуманна? -

Вступаю в разговор, откинув спесь:

Взгляните вверх, не будет ли вам странно?

Там, в вышине -- пусть вам не будет странно, -

Над нами нет лепного потолка,

Но ферма, и кругла, и далека,

В пролетах держит купол невозбранно.

И свет ее мерцает непрестанно

На столике, как лампа ночника, -

У Рики есть прелестная рука,

У Леры -- лоб, лучистый окаянно.

И если в пальцах тех стакан пустой

Блестит алмазом осиянных граней,

Протертых тряпкой, чистой, но простой, -

И если светлый лоб тот средь гераней

Задумчиво взойдет над пустотой, -

Впиваю звездный свет тогда душой.

* * *

Дитя и муж с младенческой душой

Проходят вдоль чугунного плетенья

По снегу, убелившему растенья,

У ног и за оградою резной.

Они невнятны, и тому виной

Отсутствие в лице их средостенья

Меж светом и несветом и смятенья

Блестящих трав под белою шугой.

Их речь расплывчата, как текст Корана, -

Должно быть, потому, что чуть слышна,

Хотя пространство ей и невозбранно.

То незвучна, то смысла лишена,

То неуверена в себе, она

Близ них, и в лунном свете ей не странно.

Там, в вышине, пусть вам не будет странно, -

Стоит, застыв, готический покой,

Построенный властительной рукой,

И основанье храма восьмигранно.

Еще скорее поздно, нежли рано,

И мгла неодолимою рекой

Течет по дну унылой мастерской,

Сводя обломки вниз стрелой тарана.

Вот крикнуто из тени ямщика,

Вот подано фиакр, вот внутрь впрыгнуто,

Вот ванькой почесато с облучка.

Вот смолкнуто, вот лошадь смыкануто,

Вот тронуто и вскоре утонуто

Во мгле, как бы натекшей с потолка.

-- Все данные взяты не с потолка -

В них кровь и пот промышленных рабочих,

Пора отбросить мысль о нуждах прочих

И действовать, бунтуя мужика.

Пора за дело браться нам, пока

Российский царь на Гатчине иль в Сочах,

В ЦК колеблются, пойдем опрочь их,

В столицах нехватает костерка. -

-- Отец, мы действуем наверняка? -

Воскликнул сын во власти пароксизма. -

За нами нет ни одного полка!

Есть множество сторонников марксизма,

Но в духе пролетарского расизма,

Царь близко, а Женева далека! -

Тут мысль их стала снова далека

Момента нуждам: это их свиданье

Судьбы холодной было состраданье,

Улыбкой каторжного далека.

-- Смотри, отец, ты постарел слегка,

В Сибирь отправленный на созиданье,

А я здесь обречен был на страданье -

Двенадцать долгих лет! Века! Века! -

-- Я плохо сохранился? Там охрана...

Питание, бумага, ну, кайло... -

-- Да ведь моя душа сплошная рана.

В моих глазах все мировое зло

В себе сосредоточил, кто светло

В пролетах держит купол невозбранно. -

-- Такая мысль, пожалуй, невозбранна

Всем независимым, как ты да я,

Кем презрена любая колея,

Кто видит даже в гении тирана.

Но в нашем Господе того ни грана,

Что хочет в нем заметить мысль твоя, -

Он плюнул на российские края,

Отгородившись белизной экрана.

И кровь что льется в мире неустанно,

И детский плач, и вопли матерей, -

Выкушивает ваш протоерей.

А с вашею хулой он нерасстанно

И спит, и в баню ходит, -- так острей:

Она, что перл, лучится непрестанно. -

-- Отец, так значит, битва непрестанна?

Положим, через пять, ну, шесть веков

Придешь ты к власти... -- Слушай, я -- Жидков,

Нам не к лицу порфира и сутана.

Земного и небесного Вотана,

Взирающего мир из-за штыков,

Мы борем, а для прочих пустяков

Армейского довольно капитана. -

Но мысль их стала снова далека

Моментам Вечности, и глаз зерцала

У сына отуманились слегка.

И юноши прозрачная рука

Перед отцом бесчувственным мерцала

На столике, как лампа ночника.

У столика, где лампа ночника

Вполне усугубляет тьму лучами,

Привык он думать долгими ночами

О мыслях и движеньях старика.

Воображалась Колыма-река

С ее сатрапами и палачами,

Отец, не дороживший калачами

И ненавидящий наверняка.

Он, не боящийся ни сыпняка,

Ни пули, ни всесущего доноса,

Умеющий посеять цепняка.

Такой уйдет от стражи, кровь из носа,

Его духовной мощи нет износа,

И все ж... какая хрупкая рука.

-- Отец, ответь мне, милый, чья рука,

Имеющая силу приговора,

Казнила вдруг сиятельного вора

Иль обнаглевшего временщика? -

-- Но, мальчик, жизнь ужасно коротка,

А будущее светлое нескоро

Похерит все достойное укора,

Тут нужен глаз... приличного стрелка.

Однако поклянись, что, постоянно

Обдумывая странный ход вещей,

Ты пальцами не сдавишь сталь нагана.

В конце концов, есть множество вещей,

Способных вызвать поворот вещей,

А суета -- будь это окаянно! -

-- Отец, трудясь надменно, окаянно,

Расчетливый холодный утопист,

Скажи, кто ты: группостровец-марксист,

Народоволец иль от Либер-Дана? -

-- Сынок, мне, понимаешь, даже странно,

Что ты меня заносишь с ними в лист,

Я попросту Жидков, отпавший лист,

Зачем мне в кучу к ним? -- там бесталанно.

Но поклянись с душевной простотой,

Что, как бы чернь глаза нам ни колола,

Ты не пойдешь стезею произвола,

Не станешь светской властию и той,

Нам данною от Божьего престола,

Не поступишься для тщеты пустой.

Иначе будет как стакан пустой

Тебе дарованная власть, и жажды

Не утолишь ты ею, и однажды

Лишишься этой, как лишился той.

Но пусть язык твой чудной немотой

Скорее расцветет, да не подашь ты

Себя носителям нечистой жажды,

Испив, да не попрут тебя пятой.

Ты и друзья твои пусть бегом ланей

Летят от сборищ их к себе, в себя -

Лишь о единой истине скорбя,

Ревнуя лишь о ней у Иорданей,

Ее лишь ненавидя и любя,

Блестящую алмазом чистых граней.

Блестит алмазом осиянных граней

Она, принадлежащая тебе,

Все прочее, прекрасно по себе,

Годилось бы для русских глухоманей... -

-- Отец, ужли для Тул и для Рязаней

Не порадеем? -- Только на дыбе.

Ты знаешь, я и в лубяной избе

Подчас бежал застолий и компаний.

В Рязани, как на войсковой постой,

Глядят на толкотню идеологий:

Смущает жителей их быт убогий.

Полно посуды, но живот пустой,

Хотя вполне по мне вид горниц строгий,

Протертых тряпкой чистой, но простой. -

-- Отец, ведь русский человек -- простой,

А ты непрост, ты вежливо критичен,

Быть может, даже космополитичен,

Тебе, конечно, труден наш застой.

Но где не встретишься ты с маятой,

С презрительным цинизмом зуботычин,

Где б солдафонства глас не так был зычен,

И где б народом управлял святой. -

-- Сынок, живем мы в мире стертых граней

Межгосударственных, пожалуй, здесь

И перепад: то -- город, а то -- весь.

И родина теряет смысл свой ранний:

Что нам отечество -- не мир ли весь,

Везде, где есть окно горшку гераней! -

-- Отец, весь ужас в том, что вид гераней

И европейство мудрого скопца

Нам не способны заменить отца

Холодным блеском чистых филиграней.

В лесах каких Колумбий и Кампаний

Смогу пройти, не потеряв лица,

Где встречу я не честные сердца,

А сердце, свернутое в рог бараний?

Поэтому пред выбором не стой:

Что ненависть твоя -- с моей любовью! -

Тебя могу заклясть я только кровью.

Но, если хочешь, заклинаю той,

Поскольку рядом, с вечной обиновью,

И вечность заклинает -- пустотой. -

Задумчиво взойдя над пустотой,

Луна глядит на тихую равнину,

Лаская то подростка, то мужчину

Улыбкой света, грешной и святой.

Пусть смысл речей их, вовсе не простой,

Невнятен был бы даже и раввину,

Приятен он отцу и важен сыну,

Их взгляды полны нежной добротой.

Еще скорее поздно, нежли рано,

И потому и старший, и меньшой

Идти и мыслить могут невозбранно -

Порвав на время с нужной томашой,

Беседуя любовно и пространно,

Как муж и муж с младенческой душой.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Пятнадцать

сократических диалогов

на тему

иудейского псалма

сонетная корона

При реках Вавилона -- там сидели мы

и плакали, когда вспоминали о Сионе.

На вербах посреди его повесили мы

наши арфы...

***

Чужим рекам мы наши слезы лили

О родине давно забывшей нас

Презрев звезду надежды в этот час

Мы наши арфы вербам поручили

Могли ль мы петь осилившей нас силе

Цветы темниц смочив их влагой глаз

Простые наши песни без прикрас

Мы как и судьбы обрекли могиле

Но пусть прилипнет к горлу мой язык

Когда тебя я вспоминать не буду

Тебя веселья моего родник

Пусть почернеет день когда забуду

Я моего врага веселый лик

И ненависть стенаньем не избуду

I. Антигона

Я ненависть стенаньем не избуду

К богам, мой Полиник, мой Этеокл,

Пусть клекот мой, как волглый мякиш, клекл

И хрипл, как бы не мой, а взятый в ссуду.

Как стук костяшкой пальца по сосуду

Надтреснутому, чей облив надтекл,

Да дребезжанье выставленных стекл,

Мой голос, поднятый богам в осуду.

Он так неверен, так печально слаб,

Так стелется дымком сырой игили,

Что вправду лишь чадком смолистых лап

Мне кажется -- и все ж ему по силе

Кто знает равный -- как елей хотя б

Чужим рекам мы наши слезы лили.

Чужим рекам мы наши слезы лили -

Я с Этеоклом в Фивах, Полиник

В шести дворцах враждебных нам владык,

Чтоб бросить шестерых на Фивы в силе.

Чтоб Этеокла, брата, убедили

Те шестеро вернуть без выкавык

Трон брату, год спустя, как он привык,

Когда еще их договор был в силе.

Но год прошел, а Этеокл все пас

Ленивых подданных, не помышляя

Вручить бразды Полинику -- вот раз!

Тут брата и подвигла воля злая

Покинуть Фивы, крепко замышляя

Супротив родины, забывшей нас.

О родине, давно забывшей нас,

Мой Этеокл, наш узурпатор, пекся...

Их рати рядом, в щит и шлем облекся,

Взял меч и меч короткий прозапас.

-- Вы против нас, мы будем против вас,

Однако чтоб не каждый в схватке пекся, -

Он начал громко, но слегка осекся, -

Пусть раньше судит бой промеж двух нас. -

И, словно с дикобразом дикобраз,

Они сошлись страшно и возмужало

И, меч вонзив, себя проткнули враз.

И воинство пока соображало,

То шестеро от Фив тут побежало,

Презрев звезду надежды в этот час.

Презрев звезду надежды в этот час,

Враги решили не нести потери,

Поскольку оба брата, две тетери

Лежали рядом, кровию сочась.

Креон, наш дядя, властью облечась,

Стал говорить, что город в полной мере

Понять не может весь объем потери,

Что Этеокл их всех благая часть.

Что шестеро коварством огорчили

Его до слез, а этот... этот гад...

Нет, надо, чтобы гада проучили...

Но гад был мертв, отправлен то ли в Ад,

То ли в Элизий, ну, а мне он -- брат,

Мы наши арфы вербам поручили.

Мы наши арфы вербам поручили,

Чтоб на пирах им слух не услаждать...

"Изменник! Вранам и волкам предать!"

Креон -- они, конечно, умочили.

Так обращаться с теми, кто почили,

Немыслимо. Скорей земле предать.

"Как он посмел отечество предать!"

А вы бы в школе мыслям тем учили.

Вы в голове одних себя носили

И выносили, судя по всему,

А мертвых нечего учить уму.

Ах, как своим молчаньем вас бесили

Мы, мертвецы, я только не пойму -

Могли ль мы петь осилившей нас силе?

Могли ль мы петь осилившей нас силе,

Когда есть сила большая ее,

Ну, правда -- именем небытие,

Что невсваренье самое могиле.

Но крики дяди очень нас давили,

На нервов действовали вервие -

Ведь у него веревка и копье,

А что у нас? Любовь, и ту забили.

Да и на что любовь мне в этот час?

В моей груди сомнительные страсти

Она зажгла к увеселенью власти.

Пойду ль страстями? И гляжу, сейчас

Меня ведут под белы руки: здрасте,

Цветы темниц, вы радуете глаз.

Цветы темниц, смочив их влагой глаз,

Несу виновнику их Полинику,

Два яблока, орех и землянику,

Чтоб соглодал, уйдя в подземный лаз.

Дорога, помню, под гору вилас,

И возле каждого витка по шпику,

Высматривавших бдительно улику,

Когда бы таковая вдруг нашлас.

А возле трупа, в двух шагах, в острас -

Два охламона при ножах и пиках,

Один на козырях, другой на пиках.

Я соскользнула под земельный стряс

И там запела, думая о шпиках,

Простые наши песни без прикрас,

Простые наши песни без прикрас

В моем грудном, тоскливом исполненьи

Имели отзыв в слюноотделеньи

Сердец под жестким панцырем кирас.

Игру забросив, стали шарить стряс

Тот и другой вои в остервененьи, -

По долга неотступному веленьи,

Близ трупа вылезла худая аз.

Покамест на девонской этой жиле

Аукаться хватало дела им, -

Я малый холмик нагребла над ним.

И плакала, и плакала, и выли

Со мною волки над родным моим,

Над ним, на безымянной той могиле.

Мы, как и судьбы, обрекли могиле

Все остальное в нас, мой милый брат.

При жизни ты сносил попреков град, -

Зачем в утробе мы с тобой не сгили?

Зачем все те ж сосцы и нас вспоили,

Что и отца -- теперь отец нам брат,

И то, что ты пошел на братнин град,

Не хорошо, хотя любовь и в силе.

Не всех отпугивает злобный цык, -

Есть все и те, что чувствуют превратно.

Возьми меня к себе, мне здесь отвратно.

Здесь волчий вой, но чаще сытый рыг, -

И если не верна тебе я братно -

То пусть прилипнет к горлу мой язык.

Но пусть прилипнет к горлу мой язык,

Когда тебя не обзову я: шлюха! -

Сказал герой, подняв меня за ухо, -

Я не заметила, как он возник.

А рядом тут как тут его двойник,

И по виску мне зазвенела плюха,

Лишившая меня почти что слуха,

Но в общем-то тот и другой поник.

-- И что за ветер нам принес паскуду, -

Сказал тот, что постарше и брюнет. -

Как пред властями нам держать ответ? -

-- Отвертится, не будет девке худу, -

Сказал блондин, и я сказала: Нет!

Зачем мне отпираться? Я не буду. -

Когда тебя я вспоминать не буду

С признательностью, дивная судьба?

Два честных гражданина (два раба)

Меня влекли под псовью улюлюду.

Встречь мигом расступавшемуся люду,

О стену не пытающему лба,

Боящемуся каждого столба,

На коем сушат медную посуду.

И к дяде втащена за воротник,

Сознаться я тотчас не поленилась,

Что мной оплакан бедный Полиник.

Стояла молча и не повинилась,

И эта твердость дядей оценилась

На весь мой вес, ведь не его род ник.

Тебя, веселья моего родник,

День яркий, оставляю ради ночи.

В проклятом склепе, не закрывши очи,

Усну последним сном, когда б кто вник,

Мой Этеокл! Мой бедный Полиник!

Поверьте, что нельзя страдать жесточе, -

Я, кажется, не вытерплю, нет мочи

Вообразить сиротский мой пикник, -

Ведь я подобна хрупкому сосуду.

Не понимала все, но поняла:

Меня раздавит тяжестью скала.

Не сразу, медленно, как исподспуду,

Уйдет вся жизнь, которой я жила,

И почернеет день, и я не буду.

Пусть почернеет день, когда забуду

Все радости и жизнь, ее саму,

Когда с исходом лет сама пойму,

Куда пора мне, и... там буду, буду!

Ну, умереть самой по самосуду,

Уйти туда по сердцу своему,

Но как же, как же, вопреки уму,

Жизнь истребить в живом, как бы простуду.

Ах, лучше жить хоть жизнию калик,

Каким отец был -- немощным и слипым -

Вверять лицо морским соленым всхлипам.

Мало несчастье, а восторг велик,

Звенящим медью тополям и липам

Я б подставляла мой веселый лик.

И моего врага веселый лик

Меня бы, верно, не смущал нимало.

Что жизнь мою так грубо подломало

В том возрасте, когда есть тьма прилик?

Последний луч... потом последний блик...

Потом груди и воздуха не стало...

Ужели надо, чтоб меня не стало? -

Как не прогнать тогда -- ведь свет велик.

Ведь если к жизни ощущу остуду, -

Приду сама -- другой, а не такой:

Берите жизнь мою -- жалеть не буду -

И стану над подземною рекой,

И слез любви не осушу рукой,

И ненависть стенаньем не избуду.

***

Слежу чтобы лазури слезы лили

О той давным давно забывшей нас

Что кинула опережая час

Тех что ее заботам поручили

Пеняем ей и уступает силе

И для взыскательных рождает глаз

Красу возвышенную без прикрас

Собою не повинную могиле

Ее бессилен выразить язык

Которым тайны взламывать не буду

Пусть будут рядом тайна и родник

Но если я когда-нибудь забуду

Достоиной мудрости смиренный лик

Смешного любопытства не избуду

II. Эвпалинос

Смешного любопытства не избуду,

О Эвпалинос, до тех пор, пока

Не поведет нас твердая рука

Сквозь щербы площадей и зданий груду.

Ты вскоре объяснишь нам амплитуду

Работ, рассчитанных наверняка,

Во славу мастера и мастерка,

В листве дерев, подобной изумруду. -

-- Увы, среди строителей лишь крот,

Веду водою днища я и кили,

Прилично ль будет мне расторгнуть рот?

Ошибкою мне зодчего вменили:

Не возвожу, скорей, наоборот -

Тщусь, чтоб водам лазури слезы лили.

Слежу, чтобы лазури слезы лили

Зеленобраздой зыбкости морской,

Чтоб злую россыпь влаги воровской

Затворы шлюзов в чувство приводили.

Но если бы мои не повредили

Вам поясненья, я готов такой,

Как есть, развертку за строку строкой

Вам сообщать, чтоб вы за тем следили.

Все прославляет здесь ладонь и глаз:

Террасы, угнетенные садами,

Столпы мостов, повисших над водами, -

И, в выси экстатической лучась,

Сама лазурь, грозящая бедами,

Напоминает о забывшей нас.

О той, давным давно забывшей нас

Духовной родине, чей очерк дымный

Нам явлен в пенье дали многогимной

И этой близи, легкой, как экстаз.

В восторге киньте быстрый взор вкруг вас:

Вы ось иглы, чей циркуль безнажимный

Легко включает в свой уют интимный

Пространства многоликого запас.

Вы вскрикнете: там явственно угас

Холодный смысл и опыт геометра

В стихии мощной солнечного ветра.

Там тяжесть облак сжала быстрый газ,

И, весело глядясь в потоки ветра,

Взошла звезда, опережая час.

Что кинула, опережая час,

Звезда, Элизий свой -- приют кометы?

Лучом облив искусные предметы,

Керамиком слывущие у нас,

Где в дружестве отвес и ватерпас

На светлом воздухе свои разметы

Оставили, их слабые приметы

От форм к законам возвышают глаз.

Дожди, от века, почвы не мочили

На этих обезвоженных холмах,

Отвесные жары их облучили.

И вот карандаша счастливый взмах

Извел родник на инеи бумаг,

И мраморы пространство проточили.

Тех, что ее заботам поручили,

Земля охотно отдает назад:

Там ионический восплыл фасад,

Пред ним волюты мрамора почили.

Повсюду почвы нам не злак растили,

Не серых ив щебечущий каскад,

А бледных мраморов звенящий сад

Взрос из земли, когда ее растлили.

В начале зти камни нас бесили,

Решетки стен, цилиндры и кубы,

Проходы узкие, как перст судьбы, -

Но и взбешенные, мы свет месили,

Природу взнуздывая на дыбы,

Пеняем ей, и уступает силе.

Пеняем ей, и уступает силе,

Готовая копытом размозжить,

Пустыня, разрешающая жить,

Чтоб в область духа камень относили.

Секлой его секли, теслом тесили,

И камень с камнем мыслили сложить,

И камень камню начинал служить,

И мы от их согласия вкусили.

Где первая звезда к нам доскреблась

Сквозь бледножелтый куб и пурпур свода,

Аллея бронз свирепых раздалась,

Мироном вскормленная для извода

Движений в нас, загрузлых, как колода,

В иных глазах, не видящих на глаз.

И для взыскательных рождает глаз

Попытку не отдать возцу обола,

Укрытого с проворством Дискобола,

Почти не уловимую на глаз.

Рука повисла и рука взвилась,

Лоб рассекает левизну камоло,

И вьется пыль тончайшего помола

Вкруг быстрых стоп вслед той, что унеслась.

Движенья всех неизъяснимых рас:

От возглашаемого поворота -

До мнимого, но явленного трота -

Вдруг озаряют вспышками эмфаз

Спираль винтом завитого полета, -

Красу возвышенную без прикрас.

Красу возвышенную без прикрас

Являют нам жилища Академа,

Где голубой Северо-Запад немо

Глядит в ключи, бегущие с террас.

Я слышу вод приятный парафраз -

Для разработки сладостная тема,

И черных куп журчащая поэма

Затронет сердце в нас еще не раз.

Когда бы дальше вы меня спросили -

Что там, где над холмами ряд колонн, -

Там родина Софокла, там Колон.

Эдипа демон до сих пор там в силе,

Святыня у живущих там колон,

Собою не повинная могиле.

Собою не повинная могиле,

У наших ног, конечно, Агора,

Ничем не знаменитая гора,

Когда б не портики и перистили.

Совсем недавно гору замостили,

Но редко слышно эвоэ! (ура),

Зато экзисто! -- здесь звучит с утра

До вечера (отыдь от окон, или...).

Дома несутся вскачь, все вскучь, впритык,

Все метит в лоб иль в ноги из засады:

Здесь статуэтка, там энкаустик.

Слеза экспрессии слезой досады

Сменяется, точь-в-точь как те глоссады,

Которые не изъяснит язык.

Увы, бессилен выразить язык,

Не став на время языком поэта,

То, что вмещает мрамор Поликлета,

Запечатлевший благодатный миг,

Мирон взлетает к цели напрямик,

Он как весна, Кифийский скульптор -- лето,

Разнеженность всех чувств, летаргик ль это?

Споткнулся Дорифор -- что за спотык!

Сон на ногах всегда подобен чуду -

Глаза отверсты, но обращены

В себя -- с носка к лопатке, вдоль спины,

Мышц перистальтика, как по сосуду

Живая мышь, бежит, -- но мыслью сны

Я Дорифора взламывать не буду.

Я мыслью тайны взламывать не буду,

А лучше ею унесусь на Пникс -

На Юго-Западе, где мрамор никс

Летит иль стелется к речному гуду.

Кто растолкует мрамора причуду -

Ах, как изменчив горожанин Икс:

Сгустился воздух вкруг -- уж он оникс,

Он черен, зелен, претерпел остуду.

А перст Авроры в мраморы проник,

И розов, как воздушные фарфоры,

Пред нами торс красавицы поник.

А при звездах -- прозрачны дорифоры, -

Они как с чистою водой амфоры, -

Пусть будут рядом тайна и родник.

Ведь рядом с нами тайное: родник

Исторгся из груди прекрасной Геи,

В нем не вода, но мрамор Пропилеи,

Журчащей сквозь акропольский тальник.

Как африканский опытный речник -

В погоне за цветами элодеи, -

Минует напряженьем лишь идеи

Смерть, возносясь каскадом напрямик, -

Так мы себя доверим, словно хлуду,

Мыслительной опоре, восходя

Чудесной лествой в золото дождя, -

Поскольку август нам кидает груду

Бездымных звезд, и, дух переводя,

Я на Акрополе вас не забуду. -

-- Но если я когда-нибудь забуду,

Напомни мне... -- Но ты, Сократ, умолк,

А что напомнить -- не возьму я в толк,

Сколь голову ломать над тем ни буду. -

Да, видишь ты, в мозгу прорвав запруду,

Мысль осадил идей поганый полк,

И я просил, смутясь, как денег в долг,

Напомнить мне, когда я вдруг забуду.

Твой гений описательный велик,

Он строит столь воздушно и свободно,

Что все стоит добротно, благородно.

Я не нашел предательских улик

Меж правдою и тем, что с правдой сходно;

Достойной мудрости смиренный лик. -

-- Достойной мудрости смиренный лик? -

Но похвалой чрезмерной обижаешь

Меня ты, что и сам не хуже знаешь,

Сколь вымысел от истины отлик. -

-- Да, верно, скудных истины толик

Ты в самом деле и не обнажаешь,

Но то, что на словах сооружаешь,

Владеет тьмой волнующих прилик.

Так я б тебя просил, когда забуду,

Напомнить мне, что Стикс иль там Пеней -

Приют... довольно розовых теней.

Да ты уговорил мне и простуду!

А как ты смог разделаться и с ней, -

Смешного любопытства не избуду.

***

В свет отходя они мне свет свой лили

Воспоминаньем о себе о нас

Как этот страшныи светоносный час

Тревогам чьим зачли и поручили

Чудовищной не подпадая силе

Терзающей неискушенный глаз

Легко поверить в муку без прикрас

Живого подводящую к могиле

Бессилен перевыразить язык

Чего подробно пояснять не буду

Живого наслаждения родник

Да если самое себя забуду

Источник света глубина и лик

Воспоминаний детства не избуду

III. Глаз

Воспоминаний детства не избуду:

Дом ладно сложен из известняка,

Над очагом Пиндарова строка,

Огонь кидает блики на посуду.

Мне года три. Не знаю. Врать не буду.

Я не могу сказать наверняка.

Дыра дверная дьявольски ярка,

Свет льется из нее, подобно гуду.

Близ дома тихо. В доме никого.

Но угли горячи: их запалили,

Должно быть, только что. И все мертво.

Нет ни души. Петля скрежещет, или?

Где мать, где отче сердца моего?

Но свет дверей, -- не вы ль его пролили?

В свет отходя, они мне свет свой лили,

И свет их гудом наполнял проем

Дверной, пока в сознании моем

Зрачок и ухо зримое делили.

Лучи в отвес добела раскалили

Под солнцем изнемогший камнеем

Двора, и мухи пели: Мы снуем,

Снуем, снуем... Нас злили, нас озлили...

Свет ест глаза, я сощуряю глаз

И подвигаюсь медленно к порогу,

И в перешаге поднимаю ногу.

Рука на косяке. Сейчас, сейчас...

Вот смотрит глаз, он выплыл понемногу -

Воспоминаньем о себе, о нас.

Воспоминаньем о себе, о нас -

Глядит одно внимательное око

Из хижины, не обжитой до срока,

После которого Господь не спас.

Как удивительно пришелся паз

Запястью, побелевшему жестоко.

Все тихо -- ни притока, ни оттока.

Как изумительно мерцает глаз!

Ах, если бы не мух веселый сглаз

На соты стен с торчащею оливой,

То глаз бы, в самом деле, был счастливый.

Он не счастлив, но не несчастлив. Нас

Без огорченья видит, терпеливый,

Как этот страшный светоносный час.

Как этот страшный светоносный час

Над этой Богом кинутой равниной,

Оставлен женщиною и мужчиной,

Глядит печально одинокий глаз... -

-- Сократ, нам кажется, что этот глаз

Уже не парный орган, а единый, -

Пусть он скорей второю половиной

В своем проеме явится для глаз. -

-- Да, ибо видеть вас не научили

Полусокрытое и те ряды

Меж каплею и каплею воды,

Что миг от мига в часе отличили, -

Однако в этом нет большой беды,

Тревогам чьим зачли и поручили.

Тревогам чьим зачли и поручили

Наш жалкий мозг? Волненьям суеты

Иль света? Приключеньям нищеты,

Подобной грубому бруску в точиле?

Кого когда невзгоды научили?

Кого отторгли в звук у немоты?

Кого поставили в виду меты?

Кого несчастьем вдрызг не промочили?

Кто нищенством не наслаждался всласть,

Чей ум -- нежнее, чем порок иль власть,

Безумства голода не искусили?

Кто вожделеннее, чем в славе пасть,

Не жаждал в безызвестности пропасть,

Чудовищной не подпадая силе?

Чудовищной не подпадая силе,

Готовой расплощить живой улов,

Стоит ребенок, хил, большеголов,

Каким на свет явиться напросили.

К тому ж его как будто раскусили:

Вдоль тела, словно хлеб, он преполов, -

Шрам, поделивший надвое, лилов,

Сам полу -- в свете, полузагасили.

И левый глаз, что так собой угас -

Добыча тени, ночи порожденье, -

Полупонятье и полувиденье.

И льется беспощадный яркий час

Горячего, как слезы, полуденья

На пол-лица и на непарный глаз.

Терзающей неискушенный глаз

Нам предстает картина смыслом в вополь:

Вы с Севера входили ль под Акрополь

В лучистый зноем полдень или в час? -

Скала планетой движется на вас, -

Форштевнь ковчега ли, волна потопа ль, -

И подступает тень ее под тополь,

Непроницаемая, как заказ.

Клубится свет вокруг скалы тяжелой,

И все, что высится с гранитных баз,

И самый воздух сзади -- мнится полый.

Увидев этот призрак только раз,

Носимый земно прихотью эолой,

Легко поверить в муку без прикрас.

Легко поверить в муку без прикрас

Любой прозекции тенераздела, -

Во мне, живом, соседствуют два тела,

Сосуществуя порознь, но и в раз.

Но вам, глядящим, кажется как раз,

Что весь я -- в плане правого придела.

До левого вам, точно, нет и дела,

Да есть ли то, чего не знает глаз?

О, вас не заручить подобной гили:

Стрельнуть навстречу выдумке старух,

Скажите, вам, философам, с ноги ли?

Ведь это не в шишиг среди яруг,

Поверить -- в суть железную, не вдруг

Живого подводящую к могиле.

Живого подводящую к могиле,

Зачатую с живым в живом яйце,

Ложеснами исшедшую в конце

Девятилунья в колотьбе игили, -

Оставшуюся жить, когда погили

Спасенья не нашедшие в Творце,

Курорт устроившую во дворце,

Где до того одни лишь боги згили, -

Бессилен запятнать живой язык.

Для мертвой вещи он не знает знака.

Ах, имя есть ей... вот оно: Однако!

Не знаю перевесть на наш язык

Я это слово. Есть во мне, а на-ка! -

Не может перевыразить язык!

Бессилен перевыразить язык

То, из чего язык сей был составлен, -

Так, если завтрак специей приправлен,

Что объяснит в ней ваш заядлый мык?

Однако -- не одних лишь горемык

Ингредиенция, Однако втравлен

В самой души исток, ну, как средь трав лен, -

Трава -- травой, не скажешь ведь, что смык.

Чем в человеке менее в осуду,

Чем праведней других, чем чище он,

Чем голубей огонь, тем дольше лен...

Случалось вам в огне искать остуду,

В том огоньке, какой зело кален?

Сие подробно пояснять не буду.

Чего подробно пояснять не буду,

То опускаю; то, что опущу,

О том, пожалуй, вас не извещу,

Вы не прибудете, я не убуду.

Но вот, чего сказать вам не забуду,

В чем не премину, во что посвящу, -

Что с каждым днем все более грущу,

В себе лелея эту незабуду.

Я понял, что ношу, ношу цветник,

Подобный восхитительному сидру,

Родившийся, когда и я возник.

Мой шаг включает скрытую клепсидру...

В какую завтра обратится гидру

Живого наслаждения родник? -

-- Живого наслаждения родник -

Твои цветы, Сократ, но поясни нам,

Что обнаружил ты в растенье длинном

И отчего ты головой поник?

Столь светел твой младенческий дневник

Про полувзор в сиянии невинном,

Что осенил мерцаньем голубиным

Он и Акрополя зловещий лик.

Твой ясный взор -- ищу его повсюду, -

Пошли мне поскорей двуокий свет

Своей звезды, подобной изумруду. -

-- Да, -- говорит язык, -- а сердце: Нет. -

-- Но может измениться твой ответ? -

-- Да, если самое себя забуду.

Да, если самое себя забуду.

Подумай-ка, а будешь ли ты рад

Услышать "да" того, кто не Сократ,

Внимать пустому звонкому сосуду?

Вот ты Однако принял за причуду

Ума под бременем тяжелых трат,

И этот ум -- величиной в карат

Игрой ты уподобил изумруду.

Сколь мал бы ни был он и сколь велик

Он ни казался вам на расстоянье, -

Прошедшее имеет тьму прилик, -

Его игра -- всего лишь состоянье,

Где все решает противостоянье:

Источник света -- глубина -- и лик.

Источник света -- глубина -- и лик

Младенческий, как поле, разделенный

В той глубине тем светом и влюбленный

Во все, что свет. Свет добр и свет велик.

Скала в зеленом вихре повилик

Благоухает свежестью зеленой.

В ограде, белым солнцем раскаленной,

Зеленой дверцы удивленный всклик.

Я, кажется, готов поверить чуду

Прихода в камне, легкого шажка,

Провеявшего на лицо остуду... -

-- Но твой обзор... он одноок пока... -

-- Мне, правда, не забыть о нем, пока

Воспоминаний детства не избуду.

***

По счастии слезу мы все пролили

Недоуменьем изъерзало нас

Пока сумерничать не капнул час

Кому бряцать и кликать поручили

А чистый пух земли где отдых в силе

На самоличный лад на разный глаз

Прекраснейшая птица без прикрас

Повинна времени но не могиле

Когда молчит любой другой язык

Кого перечислять уже не буду

Высокого и светлого родник

Поправите когда кого забуду

У каждого из них лицо не лик

Священной оторопи не избуду

IV. Фидий

Священной оторопи не избуду:

Из олимпийской выси на позор

К нам следует небесный ревизор

Взглянуть на немудрящую паскуду.

Налощиваем паглазы, полуду,

Подвязываем повязь и подзор

И за околицей несем дозор

Со сна до кислого косненья уду.

Зачем визит назначен на теперь,

Не на тогда, когда нас веселили

Урчь в животах и по дорогам мерь, -

Мы и доселе не определили.

Но радуется женщина и зверь,

И счастия слезу мы все пролили.

По счастии слезу мы все пролили

И стали с благодарностию ждать

Мгновенья нашей власти угождать,

Которым нас оне же наделили.

Столы агор во мрамор застелили

С тем, чтоб торжественность жратве придать,

Трапезует ли, может ли едать

Блаженный дух, торча перстом в солиле? -

Сего не знамо. Мякоть ананас

Золотосокую и тук говядов,

Окорока свиных и конских лядов -

Конечно, лопает наш патронас.

А будет ли отведать наших ядов, -

Недоуменьем изъерзало нас.

Недоуменьем изъерзало нас,

Что и божественному провиденью

Быть ближе к своему произведенью

Мешает их Олимп или Парнас, -

Что им пришло покинуть их оаз

И, словно рядовому привиденью,

Многоочитому являться бденью -

Чтоб стать со всеми прочими на аз.

Сечась лучом или дождем мочась,

Таких, почти что азбучных, омег ли

Они бы, сидя у себя, избегли

И шастали бы по верху, лучась,

Заочно нас обыгрывая в кегли,

Пока сумерничать не каплет час.

Пока сумерничать не капнул час,

Богам живется веселей, чем людям, -

Мы их за это осуждать не будем,

Особенно потом, но и сейчас.

Поздней им скажут: Подана свеча-с, -

И мраморная дрожь пройдет по грудям,

И мы, мы ничего им не забудем,

Припомним каждый человеко-час.

Ну, а пока... они нас отличили,

Как взыскивают боги: се грядут! -

Кобылы в ужасе ушми прядут.

Жуки слышнее в дубе заточили.

Гремят в кимвалы и кричат: Идут! -

Кому бряцать и кликать поручили.

Кому бряцать и кликать поручили,

Тот рад бездельничать. Бросают фрахт

Суда, и поднимаются из шахт

Все те, кого мы в шахтах заточили.

Мы, правда, их слегка переучили

На пахту в недрах мозглых гауптвахт, -

Бросают вахту и бегут от пахт,

Которых не успели, не всучили.

Вон, как глаза от света закосили,

Вон, как, не скалясь, улыбнулся рот,

И волос с них теперь не упадет.

От эманации земли вкусили,

Сполна вкусили, и не смерть их ждет,

А чистый пух земли, где отдых в силе.

О чистый пух земли, где отдых в силе,

Ты разомкнул тяжелых глин червец,

И в воздух вышел за пловцом пловец, -

Почуяв их, собаки взголосили.

Из тех, кого не ноги их носили,

Кто нес ковчежец, а кто поставец, -

Иной плешивец, а иной вшивец, -

И только ветер запахи месили.

Открылся каждый гинекейский лаз,

И женщины, прекрасны, безобразны,

Худы и полны, и разнообразны, -

Явились молча и с точеньем ляс,

Контагиозны или не заразны -

На самоличный лад, на разный глаз.

На самоличный лад, на разный глаз,

Но все Тезеи, а не то и -- Фебы,

Выводят под уздцы коней эфебы

Продемонстрировать высокий класс.

А иноходцы -- кожа их атлас,

Ах, тоньше, лучше, но в какой графе бы -

Знай бьются, вьются так, что и строфе бы

Алкеевой такой счастливый пляс!

Вот он взлетит на крышу, как кораз,

Нет, выше, зорче, пластая копыта,

Оставит на лазури мгу сграффита.

Но виснет юноша на нем как раз,

На землю возвращая неофита,

Прекраснейшую птицу без прикрас.

Прекраснейшую птицу без прикрас

Являет человек в седле, с ним рядом

Еще один -- своим спокойным взглядом

Упорство разлагает зверьих рас.

По рысакам попона иль аррас -

Меж тем, как воздуха по женским лядам,

Струятся вниз трепещущим каскадом

Иль стягивают стан броней кирас.

Средь этой гомозни гнедой и гили

Тряпичатой, и потного сырца,

Где, как подковы, цокают сердца,

Где каждый, словно флюгер на нагили, -

Ни на мгновенье выдумка творца,

Мужая, не приблизилась к могиле.

Повинно времени, но не могиле -

Все трогается, плещущий поток

Беспечно срезал Северо-Восток

И растянулся в тонкой загогиле.

Уже и битюги пробитюгили,

Им вслед прогалоппировал пяток

Повозок, обозначивший подток

Подопоздавшей, как всегда, рангили.

Но сутолки довольно и без их

Веселой помощи там, в гуще цуга:

Один уздой свирепой давит друга,

Всплеснувшего, как смерч и как язык,

Которым в полночь лижет звезды вьюга,

Когда молчит любой другой язык.

Но не молчит пленительный язык

Шалуньи-музыки -- она подкопы

Ведет, сверкая шанцами синкопы,

Сама себе и отзывы, и зык.

И дароносица, и козлобык

Стопами попадают точно в стопы,

Сменяются триглифами метопы,

За клобуками семенит хлобык.

Флейт и кифар веселую побуду

Прекрасно празднуют: ликейский хор

Хорошеньких мальчишек-хорохор...

Я вам еще из памяти добуду

Полуувядших нежных терпсихор,

Кого перечислять уже не буду.

Кого перечислять уже не буду, -

Так это гвалт, галдеж, визгу, содом,

Кратеры, возносимые с трудом,

Как подобает полному сосуду, -

Кадильниц, кубков, ваз, -- вообще посуду,

Что нынче украшает каждый дом,

Равно тех, кто ведет и кто ведом, -

Поскольку имена всегда в осуду.

Добавлю к этому, что всяк -- винник

Вольготно принятого соучастья -

Его и устроитель, и данник.

Если хотите, веский смысл причастья

Здесь в добровольности, оно бесстрастья

Высокого и светлого родник.

Высокого и светлого родник -

Бессуетность, покой, самодовленность;

От них и мига чистого нетленность,

Несхожесть лиц, движений и туник.

Аттических героев пятерик

Предводит им, висков их убеленность

Оправдывает медленную леность,

С какою каждый шествует старик.

За дипилонову выходят буду

Дозор и авангард, дабы принять

Богов Эллады, -- надо ль объяснять,

Что бог есть бог, так объяснять не буду, -

Их перечислю я, дабы пенять

Мне не смогли, когда кого забуду.

Поправите, когда кого забуду:

Афина, Гера, Аполлон, Гермес,

Краса торжественная без примес,

Любезная и вечности, и люду;

Нептун с Плутоном, терпящим простуду,

Деметра-мать и молневик Зевес,

За Артемидой следует Арес

И Дионис -- господь вину и блуду;

Двенадцать всех -- расход нам невелик,

Зато какое общество -- о боги! -

Эллады боги: что ни взгляд, то блик!

Вот и они, уставшие с дороги,

Стоят у наших домов на пороге:

У каждого из них лицо -- не лик.

У каждого из них лицо -- не лик,

И их глаза умны, пускай инертны, -

Здесь делать нечего: они бессмертны,

Их молодость не требует улик.

И, несмотря на множество прилик,

Их мышцы так спокойны, светлочертны...

Они прекрасны, а не милосердны,

Они щедры и не щадят толик, -

Чтоб утолить их светлую причуду

И дать нам снисхожденья образец. -

-- Сократ, безветрие? -- Нет. Так, бизец,

Давленья перепад: от быта к чуду,

Витийственный, как Фидия резец.

Священной оторопи не избуду.

***

Зачем зачем они все лили лили

Способны в легкий свет окутать нас

В один прелестный предзакатный час

Как если бы им это поручили

И кто такое выдержать был в силе

Суть пламя согревающее глаз

Моим силеньим ликом без прикрас

Сжился я с тем с чем подойду к могиле

Как повернулся вымолвить язык

Я буду именно когда не буду

Увы глубокомыслия родник

Ксантиппа я когда-нибудь забуду

Ты знаешь даже разъяренный лик

Смешной любви по смерти не избуду

V. Ксантиппа

Смешной любви до смерти не избуду,

До нетошнотного похмелья там, -

Все неотцветшим в памяти цветам

Твоим, Ксантиппа, ласки не забуду.

Духовным взором вижу их повсюду

Они за мною ходят по пятам

И льнут к воспоминаньям и мечтам

Живой листвой, влекомой к изумруду.

То был всего, наверное, пяток

Неярких роз, но взгляд мой утолили

Они верней, чем жажду кипяток.

Я думаю, они же накалили

И Запад, погасив совсем Восток, -

И аромат свой нам все лили, лили.

Зачем, зачем они все лили, лили

Нам аромат свой, разве их душа

Не истекала волнами, спеша

Придать эфиру алость кошенили,

И разве их листки не исходили

Предагонийным трепетом, шурша,

Шершавые, как плоть карандаша,

Которым на картонах наследили?

Нет, нет, Ксантиппа, -- может быть, Парнас

Иль Геликон -- возвышенней и резче

Для душ высоких: Геликон! Парнас!

Но нежной розы стоны не зловещи

И, как немногие на свете вещи,

Способны в легкий свет окутать нас.

Способны в легкий свет окутать нас

Такие поры и флюориферы

Ленивой памяти, что нет и сферы,

Где б этот светоч прошлого погас.

Должно быть, мудрой Лидии рассказ

О том, как я вяжу мои шпалеры

Иль мою руки, бережась холеры,

Тебя подвиг любви на этот раз.

Одушевясь, ты крикнула тотчас:

Даю я пир в честь дивного Сократа! -

И первою из трат явилась трата

На эти розы, кои Пан припас -

Чтоб уколоть бесценного собрата

В один прелестный предзакатный час.

В один прелестный предзакатный час -

А было, по обычаю, мне тошно,

И у окна я как-то так оплошно

Стоял нагой, на улицу бычась, -

Поток людей редел, едва сочась,

Рдел дальний холм смешно и заполошно, -

Мне нечто засосало вдруг подвздошно,

И женщина возникла, тут случась.

Ее лучи заката промочили:

Стал алым белый вышитый воздух,

В глазах ее был виден стойкий дух.

Они меня в свой легкий круг включили

На фоне плит и прочих нескладух, -

Как если бы им это поручили.

Как если бы им это поручили,

Ее глаза, окинув мой дворец,

Меня спросили: Вы и есть мудрец,

Которого нам так вот и всучили?

Тобой ли, чудище, нам источили

Плевы в ушах, высоких струн игрец,

Забавных несуразностей творец, -

И так меня на месте уличили.

И так невыносим был сей афронт

С тем, что теперь так ловко раскусили,

Тому, кого зазря превозносили,

Так дружелюбно покивал мне зонт,

Что я, смутясь, ушел за горизонт

Окна, такого выдержать не в силе.

И кто такое выдержать был в силе?

Ведь это пострашнее, чем Зевес,

В кругу своих -- явившийся с небес,

Раздет, разгневан, на гнедой кобыле.

Вообще-то женщины давно забыли

Ко мне дорогу: их не путал бес,

А может, стали обходиться без, -

Я не в накладе: слава Богу, были.

Ах, женщины, за ними глаз да глаз,

А мне и за самим -- и сам не промах, -

Тут туче быть -- при молниях и громах, -

Того и жди, что молнии из глаз -

И все ж Лаисы, Фрины, ахни гром их,

Суть пламя, согревающее глаз.

Суть пламя, согревающее глаз,

В осанке воплощенные законы, -

Я верю, не убудет у иконы

В молитвенном сиянье чьих-то глаз.

Но отчего, скажи, тебе далась

Печальная улыбка Антигоны,

Когда б среди какой-нибудь агоны

У ног Сократа девушка нашлась.

Ты думаешь, возможно двух зараз

Вместить одновременно -- две заразы?

Дать к телу доступ, не деля на разы?

И ты воображаешь -- китоврас -

Иль сокрушаю насмерть без отразы,

Моим силеньим ликом без прикрас?

Моим силеньим ликом без прикрас

Я мог бы сердце разыграть, как атом,

Став удивительным подводным скатом,

Стрекающим коснувшуюся раз.

Но дело в том, что скат-то сам погряз

В своем всеведенье, став самокатом,

И если наделит кого раскатом,

То и немедля получает стряс.

Мои поползновенья не благи ли? -

Непознанная истина, а к ней

Найду ль дорогу между простыней?

Таков ли замысл и исход вигили?

Войду ли с тем в роилище теней?

Короче -- с тем ли подойду к могиле?

Сжился я с тем, с чем подойду к могиле, -

С моею сказкой хореозвезды

Во славу Господа -- на все лады

Я выплясался под зурну игили.

Мои зоилы не были строги ли,

Сухим давая выйти из воды?

Но не было, ах, не было беды

В их разжиженном пресноводном иле.

Куда страшней мой собственный язык -

Чудовищный сплетатель хитрых истин,

Он мне сильней, чем прежде, ненавистен.

Да, да, я не люблю родной язык -

За то, за то одно, что он -- не истин, -

Как повернулся выместить язык?

Как повернулся выместить язык

Такое, от чего озноб всей кожей

Бежит струей, на мурашей похожей,

И холодом вползает под язык.

Да разве не чудесный наш язык,

Столь непостижный, словно космос Божий,

То долгий гость, то путник мимохожий,

Мне дал мой удивительный язык?

Имел тогда б твой танец амплитуду?

Не то что восьмигранен (осмомысл!) -

Твой чардаш потерял бы всякий смысл.

Ах, этот пляс Твой -- мчит, подобно чуду,

Пространствам придавая высший смысл,

В котором буду я, когда не буду.

Я буду именно -- когда не буду,

Ксантиппа! Убывая -- быть! И я

Дарю всю полноту предбытия

Тебе, с которой ссориться не буду. -

-- Постой, Сократ, я возражать не буду

Такому повороту бытия,

И если ты не будешь, ведь и я -

Довольно скоро и вполне не буду.

Но жаль, когда какой-нибудь шутник

Сократа имя весело склоняет

В любом из мест, где вывешен ценник.

От этого твой промысел линяет.

Во мненьях это как-то оттесняет,

Увы -- глубокомыслия родник. -

-- Увы, глубокомыслия родник

Нуждается в устах, глазах и шеях, -

Иначе эти струи, хоть зашей их -

Куда и луч бы света не проник.

И если фокусник или мясник,

Иль мусагет исчадий длинношеих

Услышит нечто, что длинней ушей их,

Я не боюсь, чтоб он в те речи вник. -

-- Я -- да. И не за Кришну, не за Будду

Боюсь в тебе, и не за тот киоск,

Чему строитель этот хладный мозг, -

Он ввысь уводит будою за буду, -

За это тело, хрупкое, как воск,

Которое любить я не забуду. -

-- Ксантиппа, я когда-нибудь забуду

Живые передряги наших ссор -

Они мне явятся -- как некий сор,

Где я наткнусь на резвую причуду.

И там, и сям я вижу в них повсюду -

В рассыпанном на безоружный взор -

Не явленное ни на чей позор,

Что как бы медь, сверкнувшая сквозь луду.

Из этих драгоценнейших толик

Вся радость жизни состоит в прошедшем,

И горе -- этих блесток не нашедшим.

Пора настала, видишь, кинуть клик

Всем бурным дням, в былое отошедшим,

Где красен даже разъяренный лик.

Послушай: даже разъяренный лик

Бывает непротивным и непотным,

А драгоценным камнем приворотным,

Ну что там -- бирюза иль сердолик!

Ущерб от перепалок невелик,

Смягченный бегом времени вольготным,

А после -- у любви за базом скотным -

Есть тоже тьма волнующих прилик.

Но верен навсегда останусь чуду

Безмолвного пахучего цветка

С его листвою, сродной изумруду.

В плену у роз, пусть только у пятка,

Я долго буду пребывать, пока

Смешной любви по смерти не избуду.

***

Страданья в душу скорби не пролили

А кто уколет честных граждан в нас

На пищу гражданам хотя б на час

Нам на троих палаш мой поручили

И отвратясь мы минуть грязь не в силе

В предсмертном клике и в зенице глаз

Поверенных отчизне без прикрас

Как огоньки на праведной могиле

Они показывали нам язык

Чем занят был перечислять не буду

Я говорил души моей родник

Я вам повем зараз не то забуду

А мне во сне в ту ночь явился лик

Когда сомнений тягостных избуду

VI. Город

Сомненья тягостного не избуду,

Могу ли в мыслях одолеть развал,

Когда давно я не переживал

Подобных колебаний амплитуду.

Сократ, ты ездил покорять Потуду,

Ты, что за справедливость ратовал,

На истме воздвигал за валом вал

И с черепов откалывал полуду.

Ты, партизан Божественной любви,

Которой ум твой Дельфы просветлили,

Одноплеменников топил в крови.

Иль прибыли Афинян умилили

Тебя настолько, что и визави

Страданий в душу скорби не пролили? -

-- Страданья в душу скорби не пролили

Тому, чьи сути, тощи, как скала,

Седалищем афинского орла

Седые Парки быть определили.

Но сердце мне они не закалили

Настолько, чтоб кровавые дела

И грязь разбойничьего ремесла

Мой ум растлили, а не просветлили.

Но чем, Аполлодор мой, стал для вас

Любой из тех, кто на призыв Архонта

Отдать свое именье нуждам фронта,

Укрыл бы самое себя от глаз, -

Ведь поведеньем лени иль афронта

Он уколол бы честных граждан в нас.

А кто уколет честных граждан в нас, -

Судьба его отныне незавидна:

Ему уйти из жизни необидно,

Он вне благотворительности касс.

И если б даже он и пал тотчас

При обороне ратно иль корридно,

Нимало от умерших суицидно

Не выделили б вы его на глаз.

И самый героизм его бы вас

Не убедил хотя б на йоту, -- верно,

Ты согласишься: умереть так скверно

Не мог, не мог Сократ, чтоб кинуть вас

(Пускай он не Геракл, а вы не Лерна),

На пищу гражданам, хотя б на час.

На пищу гражданам, хотя б на час,

Вас, неповинных, я не мог оставить, -

На выходе -- оружие прославить -

Остановился ваш отец тотчас.

Ксантиппа, подобрав палаш, как раз

Колола им дрова чтоб щи поставить.

Я попросил ее палаш отставить,

Едва нащиплет бересту взапас.

-- Пойду скажу, чтоб меч твой наточили...-

-- Оставь, родная, в этом нет нужды:

Боюсь и так наделаем беды...

Лахес с Алкивиадом на точиле

И ждут трубы и верховой езды.

Нам на троих палаш мой поручили. -

Нам на троих палаш мой поручили,

Поскольку с плавкой вышел перебой

И должен был решить ближайший бой,

Пойдут ли двое на щиты, в мечи ли.

Но нас тогда сомненья не точили, -

Мы знали: посылают на убой

За Родину, которая с тобой,

Покамест ей и жизнь, и смерть вручили.

И как бы умники ни поносили

Дух рекрутства, над солдатней ярясь, -

Свободны будем -- только покорясь.

Нас взяли под палаш -- мы не просили.

Пред лицем -- кровь, а за спиною -- грязь,

И, отвратясь, мы минуть грязь не в силе.

Поворотясь, мы минуть грязь не в силе,

Идя вперед, мы попираем кровь.

Отчизна никогда не мать -- ятровь,

Из наших сил у ней нужда -- лишь в силе.

И сколько бы мы ей ни приносили

На алтари крепчайшую любовь, -

Она лишь холодно подернет бровь:

Нас о любви сыновней не просили.

И коль ты пасынок -- не ловелас,

Обиженный пустым движеньем брови, -

Задавишь ты в себе сердечный глас.

И, безо всяких нежных чувств к ятрови,

Ты не откажешь ей в толиках крови,

В предсмертном крике и зенице глаз.

В предсмертном крике и в зенице глаз,

Что предумышленны и добровольны, -

Вольны вполне мы, в остальном невольны,

Рабы узилища, где узкий лаз.

Но этот лаз, поистине, алмаз, -

Мы в этом пенье, слава Богу, сольны,

А солоны иль вовсе малосольны

Дни нашей жизни -- это из гримас. -

-- Сократ, ты истинно, без привирас -

Нам обьяснил моральную раскладку

Войны -- как склонность к миру и порядку.

И сладко нам под скорлупой кирас

Сердец ядреных чувствовать зарядку,

Поверенных Отчизне без прикрас. -

-- Упрямый бес, по кличке Без Прикрас,

Мной изгоняем впредь без сожаленья.

Извольте выслушать и продолженье,

Оно не в раж вам будет, не в острас.

С тех пор, как шлюп в Потуде нас отряс,

Мы были без конца в расположенье,

Так как противник, в виде одолженья,

До нас не снисходил и нас не тряс.

Потудиаты, думаю, не згили,

Какого беса дружественный полк

При их воротах зябнет, точно волк.

(Ворота они сразу заригили.)

А мы, как нам велел сыновний долг,

Их стали к братской приближать могиле.

Как огоньки на праведной могиле,

Вдаль поразбредшись по холмам зимы,

Без дела взад-вперед таскались мы,

Настраивая лютни да игили.

Там на ветру два-три заменингили,

Здесь двое фантов вылезли в грумы,

Из города меж тем ни хны, ни хмы,

В нем никакой шагили и шмыгили.

Лишь черных чаек очумелый мык

В его стакане, желтом от заката, -

Мятущийся то круто, то покато,

С восторгом горемык или ханыг, -

Был бесконечно милым пиццикато

Для нервов, кислых даже на язык.

Они показывали нам язык,

Но голоса отнюдь не подавали,

Как если бы, кормя, нам выдавали

Коровье вымя за свиной язык.

Мы перешли с картечи на язык

Нормальной речи и обетовали

Им цвель великую и бездну швали

На языке, что им и нам язык.

Не вызовя меж тем у них побуду,

Открывшись нам по-братни до конца,

Взломать свои запоры и сердца,

Мы всем окрест произвели побуду

И подпалили два иль три крыльца,

Чем похваляться, видимо, не буду.

Чем занят был, перечислять не буду:

Кичиться нечем мне, не сир, не босс,

Я утром выходил, и сир, и бос,

На лед, укрывший поле и запруду,

И, прислонясь к ветлы промерзшей хлуду,

Смотрел на облак ледяной обоз,

На дальний лес, где завывал барбос,

И на спираль поземки вниз по пруду.

А после в трепетной молитве ник,

Благодаря Творца за мир подзвездный -

Между зеницей и далекой бездной, -

За волосы приречных вероник, -

А рядом, в суете своей полезной,

Веселый булькал и кипел родник.

Я говорил: Души моей Родник,

Пошли мне знак благой твоей неволи,

А будет сень темницы или воли

В твоей руке тогда -- мне равен миг.

Повей мне, хочешь ли, чтоб я проник

В твой град, прекрасный, словно роща в поле,

А будет ли мне это стоить боли -

Светла мне боль, которой время -- миг. -

О прочем же, я думаю, забуду

В моем рассказе: что вам за нужда

Знать то, о чем вот-вот и сам забуду.

Но если бы спросили вы, -- когда

И чем, Сократ, окончилась страда, -

То вам повем сейчас, не то забуду.

Я вам повем зараз, не то забуду, -

Что после их попытки отклонить

Переговоры, мы связали нить

С их контестаторами -- не в осуду! -

И без кровопролитья под погуду

Их собственных рожков, смогли вчинить

Им справедливый мир, чтоб охранить

Впредь от ошибок славную Потуду.

Представьте, сколь был радостен наш клик,

Обретши в вороге былое братство,

И лишь упадничества психопатство

Затаивало впрок свой слезный хнык.

На победителей лауреатство

Смотрел бесслезный побежденный лик.

А мне во сне в ту ночь явился лик,

Был кущи мрак копьем сиянья вспорот,

И стало больно глаз, чей слабый взор от -

Я не отвлек, как свет был ни велик.

И словом был уже не звук, но блик,

Бегущий ледяной водой за ворот,

Он говорил: Сократ, чудесный город -

Не твой, под сенью сладостных прилик. -

-- Молю тебя, ответь: когда там буду? -

И внятный прозвучал ответ: Когда

Прейдешь... -- Но это значит -- никогда...

Я никогда в том городе не буду...

А может быть и буду, но тогда,

Когда сомнений тягостных избуду.

***

Пока мы кровь в войне со Спартой лили

Сошедшей за грехи на худых нас

Не отдаляли смерть мы и на час

Бежали те кому нас поручили

Равно для рыб все сказанное в силе

Из тех что видел что не видел глаз

С лицом сведенным болью без прикрас

Волна купели прядала в могиле

И словно квота мал любой язык

Но если буду жив я с тем не буду

К тебе покоя моего родник

У тех вторых и третьих не забуду

И взыщешь истины суровый лик

Когда тоски и страха не избуду

VII. Чума

Панического страха не избуду,

Холодного, сводящего с ума -

Милее мне тюрьма или сума,

В чем признаюсь вовсеуслых без студу.

Я предпочту любую инвестуду,

Пусть утеснительную мне весьма,

Такой великой скорби, как чума,

В Афинах вытеснившая простуду.

От мест иных дарованная нам

В придачу к канифоли и ванили,

Устам веселым и тугим гузнам,

Она прошла сухою струйкой пыли

По нашим взорам, теменам, гумнам,

Пока мы кровь в войне со Спартой лили.

Пока мы кровь в войне со Спартой лили,

Мог демон Лакедемонян из тщи

Нам подпустить бацилку и прыщи

Из тех, что специально впрок солили?

Они же говорят: Мы ль подвалили?

А кто подвез -- того ищи-свищи;

Он прыщет, точно камень из пращи,

В мирах, где быть ему определили.

Мы за стены цепляемся, стенясь,

Невмогуту нам от телесной скорби,

И миром мору -- ORBI, URBI, MORBI -

Поклоны бьем, то каясь, то винясь,

Но бич все не преста, и велий мор бе,

Сошедший за греси на худых нас.

Сошедший за греси на худых нас,

Сей мор казнил направо и налево,

Там юну Дафну обращая в древо,

А здесь стрелою извлекая глаз.

Кровь выбирала ей лишь видный паз -

Излиться из кишечника и зева,

И, будь ты старец важный, будь ты дева

Невинная, кто мог избавить вас?

Жар головой овладевал тотчас,

Пусть головой, владеющей умами,

Умы же в страхе разбегались сами.

Но, затаясь иль в панике мечась,

Петляя мыслями или следами,

Не отдаляли смерть мы и на час.

Не отдаляли смерть мы и на час,

Но тем скорее приближали много,

Чтоб, корчась в темном пламени стоного,

Кончину звать, смирясь и огорчась.

Законы кинули нас, отлучась,

И все, что было вычурно иль строго,

Близ Бога стало лишно иль убого -

И мерло в соучастии, сучась.

Упали нравы, цены подскочили, -

Всяк, не желая черпать грязь лицом,

Хамил и бражничал перед концом.

Забыто было все, чему учили;

С кифарой под полой, в ноздре с кольцом,

Бежали те, кому нас поручили.

Бежали те, кому нас поручили:

Одни под землю, те на небеса, -

И было все то Божия роса,

Чем мы в глаза нестужие мочили.

Не стану отрицать, что нас лечили

Работники -- на найм и за фикса, -

Но жала их -- уж не стрела, коса,

Заразой же их -- будто проперчили.

Равно все те, кто от стерва вкусили,

Хоть зверь, хоть птица, будь то волк иль вран, -

Все в муках издыхали, как от ран,

И паки тлю заразы разносили

Для четырех открытых взгляду стран -

Равно для рыб все сказанное в силе.

Равно для рыб все сказанное в силе,

Тлетворный дух, идущий изо рта,

Не оставлял ни древа, ни куста,

С которых бы листы не обносили.

Покойников во двор не выносили,

Однажды смерти зайдена черта, -

И часто помертвевшие уста

Жевали то, что съесть живой не в силе.

С небес открылся неширокий слаз,

И праведные сонмы оземлились

И с беженцами заплелись и слились.

Встречь шли за скалолазом скалолаз,

Живые хлебом с мертвыми делились.

Из тех, что видел, что не видел глаз.

Из тех, что видел, что не видел глаз,

И часто человеческое око

Обманывалось в образе жестоко,

Народом смертным населяя плас.

И часто ноги уносили в пляс,

А руки вглубь свежительного тока

В объятьях смерти, принятой с Востока,

Не ведая, что жизнь их пресеклась.

Бывало так, что и умерший раз -

В жестоких муках изгибал вторично -

Подчас заочно, но нередко лично.

И продолжался чардаш либо брасс

В пределах, что с земными околично,

С лицом, сведенным болью без прикрас.

С лицом, сведенным болью без прикрас,

Стяжатель хапать продолжал на ложе,

А сеятель разбрасывать, что всхоже,

Но бесполезно, кинутое раз.

Став королевой младших всех зараз,

Болезнью века, истиной его же,

Хворь отказала насморку и роже

И прогнала софистику с террас.

Тот с фразой умирал, те молча гили,

Но умирали все же, и дома

Швыряли души, как стручка спрангили.

Душ восприимницей была Сама

Живительного Эроса кума.

Волна купели прядала в могиле.

Волна купели прядала в могиле,

И женщина, вчера лишь на сносях,

Сегодня видела на воздусях

Плод живота в крылышковой стригили.

Но припадали на плечо враги ли,

Друзья ли разбегались на рысях,

Ничей порыв не сник и не иссяк,

Покуда судоргой не заштангили.

И мысли, что живой сплетал язык,

Предсмертная икота либо рвота

Умело расплетала для кого-то,

Кого бессилен нам назвать язык

И оценить так непомощна квота,

И, словно квота, мал любой язык.

И, словно квота, мал любой язык,

Приученный к тому, что ощутимо.

Вотще молитвой сердца Диотима

Пыталась алый погасить язык.

Что десять лет спасало нас? Язык

С его чудесными авось, вестимо?

Идеология, что так костима,

Что без костей не выдержал язык?

Когда язык нам приподнес "не буду"?

Когда решил молчать, в какую рань?

Когда мы в подлую ввязались брань

И лжи раскачивали амплитуду,

И честным сыпали хулу и брань, -

Но, если буду жив, я с тем не буду.

Нет, если буду жив, я с тем не буду, -

Я говорил себе в прыщах, гугнив,

Нутром огрузлым гноен и огнив

И подотчетен лишь брюзге и зуду.

Просить вторях одну и ту же ссуду

Я не могу, я для того ленив,

К тому ж, мой колос средь Господних нив

Исполнился и подлежит сосуду.

Ты видишь, я теперь сплошной гнойник,

И это хорошо, затем что важно...

Почто почтил еси так авантажно? -

Не ведаю холоп Твой и данник,

Взывающий в моей юдоли блажно

К Тебе, покоя моего родник.

В Тебе покоя моего родник,

Да вот еще, пожалуй, Диотима,

К нам приходящая невозмутимо,

Как будто корью болен ученик.

-- Сократ, ты стал ветрянке ученик,

И оттого в тебе необратима.

В страданьях ты погряз неисхитимо,

Себе единый циник и ценник.

Не счел бы ты, любезный, за причуду

Страсть к горькому беременных? -- Сочту! -

-- А к горечи любовников? -- И ту!

-- У кратких мыслью -- к долгому прелюду? -

-- Конечно! -- Словом, не забудь черту

У тех, вторых и третьих. -- Не забуду. -

-- У тех, вторых и третьих, -- Не забуду.

-- Я знаю. Есть пространная черта

Вкушать их благо с судорогой рта,

А не чесать, где чешется -- по зуду.

Ты не согласен? -- Да, согласен! -- Буду

Конкретнее. Что хуже: маята

Или поброшенность? -- И та, и та!

-- Берешь ли жар иль крайнюю остуду?

-- Нет, выбракую обе. -- Из толик,

Тебе отпущенных, что б ты оставил,

А с чем расстался -- с даром, что велик,

Иль с тем что меньше? -- С меньшим бы! -- Из правил

Смягчил бы жесткое? -- Ага б. Исправил. -

-- И взыщешь истины суровый лик? -

-- Я истины взыщу суровый лик?