Жила ли Дева Мария?

а. Крылатая богородица Откровения

Итак, мы нашли, что в среде древнееврейского народа тоже существовал культ «языческой» многоименной богини женского, материнского начала, плодородия, производительных сил, земли, природы и всей вселенной вообще. Культ этот существовал как в своем чистом виде, так и в измененном, переработанном, при чем последнее имело место особенно в возникших незадолго до начала христианской эры сектах, чтивших также божество Иисуса, в котором они видели грядущего спасителя, мессию — христа-помазанника. Заимствование и поддержание его евреями было неизбежно и понятно: он стоял в теснейшей связи с сельским хозяйством, с земледелием, на каковое перешли они в Ханаане и в небесные покровители которого мало годился скотоводческий, пастушеский Ягве.

Чтимая всем народом, вышеназванная богиня позднее, ко времени зарождения христианства, в некоторых сектах получила имя Марии по своей историзованной ветхозаветной разновидности — Мариам-Марии, матери тоже историзованного былого божества растительности — Иисуса Навина. В этом своем виде и под этим именем, равно как и под некоторыми другими, она преемственно, через посредство еврейского народа и его смешанной религии, перекочевала в христианство, где начался новый период ее истории. Изучая последний, мы наблюдаем там ряд этапов и видим, как постепенно и извилисто шел исторический путь развития христианского образа богоматери.

Чтобы убедиться в этом, проследим данный образ в раннехристианской литературе, начав рассмотрение последней с новозаветных канонических писаний.

Древнейшей, по написанию, книгой нового завета является Откровение Иоанна, относящееся к самому концу I или началу II века христианской эры. Это загадочное в многом произведение является ценнейшим памятником по изучению раннего христианства. Написанное в годину гнетущих для первохристиан, социальных условий, пропитанное жгучей ненавистью к Римской империи и императорской власти, проникнутое острой тоской по обетованном мессии — Христе Иисусе, долженствующем скоро явиться к страждущему человечеству и установить «новое небо» и «новую землю», — новый социальный строй, оно в своих туманных, фантастических, порой напоминающих бред сумасшедшего, картинах и образах рисует этот близкий приход «спасителя», крах старого и начало нового мира. Спрашивается, занимает ли там какое-либо место интересующая нас богоматерь, и если да, то в каком образе и с какими чертами она выводится там?

Чтобы найти ответ на этот вопрос, рассмотрим несколько мест Откровения, одним из которых является любопытная 12 глава, где читаем следующее:

«И явилось на небе знамение великое: жена, облеченная в солнце, и под ногами ее луна, и на голове ее венец из двадцати звезд.

Она имела во чреве и кричала от болей и мук рождения.

И другое знамение явилось на небе: вот, большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на голове его семь диадем.

Хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю. Дракон сей стал перед женою, которой надлежало родить, дабы, когда она родит, пожрать ее младенца. И родила она младенца, мальчика, которому надлежит пасти все народы жезлом железным.

И восхищено было дитя ее к богу и к престолу его. А жена убежала в пустыню, где приготовлено было для нее место от бога, чтобы питали ее там тысячу двести шестьдесят дней. И произошла на небе война: Михаил и ангелы его воевали против дракона, а дракон и ангелы его воевали с ними, но не устояли, и им не нашлось больше места на небе. И низвержен был великий дракон, древний змей, называемый дьяволом и сатаною, обольщающий всю вселенную. Низвержен был он на землю, и ангелы низвержены с ним. И услышал я громкий голос говорящий на небе: ныне настало спасение, и сила, и царство бога нашего, и власть Христа его, — низвержен клеветник братий наших клеветавший на них перед богом нашим день и ночь…

Горе живущим на земле и на море! Ибо к вам сошел дьявол в сильной ярости, зная, что немного ему остается времени. И когда дракон увидел, что низвержен на землю, начал преследовать жену, которая родила младенца. И были даны жене два крыла большого орла, чтобы она летела в пустыню, в свое место, от лица змея, и там питалась в продолжение времени, времен и полувремени. И пустил змей из пасти своей вслед жены воду, как реку, чтобы увлечь ее рекою. Но земля помогла жене, и разверзла земля уста свои и поглотила реку, которую дракон пустил из пасти своей. И рассвирепел дракон на жену и пошел на брань с прочими от ее семени, сохраняющими заповеди божии и имеющими свидетельство Иисуса христа».

Такова 12 глава Откровения, рисующая нам небесное рождение крылатой женой младенца Иисуса. Приведем теперь второе место оттуда, рисующее нам уже совершенно другую картину: брак агнца-Иисуса с той же женой-матерью. После изображения грядущего суда над символами Римской империи и города Рима — зверем и великой блудницей, далее читаем следующее:

«И голос от (небесного) престола исшел, говорящей: хвалите бога нашего, все рабы его и боящиеся его, малые и великие. И слышал я как бы голос многочисленного народа, как бы шум вод многих, как бы голос громов сильных, говорящих: аллилуйя.

Ибо воцарился господь бог, вседержитель, возрадуемся и возвеселимся, и воздадим славу ему, ибо наступил брак агнца. И жена его приготовила себя; и дано было ей облечься в виссон чистый и светлый; виссон же — праведность святых. И сказал мне: напиши: блаженны званные на брачную вечерю агнца». (19, 5–9).

Разберемся теперь во всем этом апокалиптическом материале, отражающем перед нами раннехристианские представления о богоматери — многоименной богине. Пред нами здесь два мифологических мотива: рождение ею своего сына — спасителя Иисуса и брак последнего с нею. Но как рисуются оба эти мотива — события и с какими чертами выступает сама героиня? На фоне звездного неба и в образе царицы небесной.

Действительно, крылатая «жена» 12 главы, облеченная в солнце, с лунным подножием и со звездным венцом на голове, рождающая в муках рождения на небе своего божественного сына, — эта жена является копией, двойником Изиды — Иштар — Астарты — Кибелы, изображавшихся так же, с таким же чертами и атрибутами. Все эти богини, бывшие «царицами небесными» и девственными матерями, в числе прочих своих образов имели также своим небесным, звездным символом зодиакальное созвездие крылатой Девы, якобы, ежегодно непорочно рождающей своего растительно-солнечного сына. Изображение этого созвездия и легло в основу апокалиптического образа жены, вернее — женщины. На этом основании можно думать, что последняя самим автором и первохристианами вообще считалась одновременно матерью и девой, девственницей, как этого мы и должны были ждать.

Что же касается самой сцены рождения с преследованием матери драконом, ее бегством и войной с ним архангела Михаила, то она является христианской переработкой знакомого нам мифа об Изиде и Горе.

Выше мы видели, что, по этому мифу, беременная Гором Изида бежала от преследований дракона Сета в потаенное, уединенное место родила там названного сына, а этот последний, подросши, вступил в борьбу с драконом и победил его. Как видим, миф этот христиане переработали таким образом: мотив бегства матери и рождения ею божественного сына-спасителя они заимствовали почти целиком, а борьбу с драконом связали с мнимым главнокомандующим небесных, ангельских сил, полчищ — архангелом Михаилом, заместившим здесь Гора. И это не единственный случай: мы могли бы указать еще много черт у Михаила, заимствованных христианами от этого египетского божества, двойника Озириса.

Второй мифологический мотив — брак агнца Иисуса с «женой» — тоже уже знаком нам по разбору мифов древневосточных богоматерей, якобы, вступающих в кровосмесительную связь со своими сынами и братьями. Под этой женой здесь, несомненно, надо понимать всю ту же «жену» 12 главы, выступающую там в образе девы-матери. Иными словами, в данном месте Откровения мы имеем перед собою мифологический мотив кровосмесительного брака христианской богоматери-девы со своим сыном — Иисусом — брака или, проще говоря, полового общения. Мотив этот, как мы видели раньше, является отзвуком своеобразных брачных норм в эпоху господства матриархата с его наследованием и счетом по материнской, женской линии.

В итоге мы находим, что, судя по Откровению Иоанна, многоименная «языческая» богоматерь — богиня, попавшая к первохристианам чрез посредство еврейского народа и в его обработке и превратившаяся у них в богородицу — мать Иисуса, в ранний период христианства еще удерживала свои яркие «языческие», исконные черты богини и еще не была превращена в мнимоисторическую личность земной женщины, жены назаретского плотника Иосифа. То же мы наблюдаем там, — заметим кстати, — и в отношении Иисуса: в Откровении он — божество, небесный образ, наделенный сверхчеловеческими чертами и сказочными, фантастическими деталями, совершенно лишенный своей евангельской истории. Отсюда следует, что в эпоху написания этого произведения, историзация, превращение в мнимоисторические личности, Иисуса и его матери еще не произошли, их, фигурирующая ныне в евангелиях, история еще не была выработана, — все это произошло только позднее, несколько десятков лет спустя.

Таков первый этап исторического развития христианского образа богоматери. Посмотрим теперь, что же было с ним дальше.

б. Девственная богоматерь евангелий

Следующими в хронологическом порядке, по времени написания, после Откровения являются, так называемые, Павловы послания, приписываемые мифическому апостолу язычников — Павлу, а в действительности, в своей древнейшей части, произведения первой половины II в. Они служат переходным звеном между Откровением и евангелиями и, как таковые, еще не знают более или менее обстоятельной земной истории Иисуса. В отношении последнего их интересует только один мотив — искупительная крестная смерть; что же касается его рождения, появления на земле, то они отделываются общей, формальной фразой, что Иисус родился от жены, — родился, т. е. должен был родиться, чтобы стать человеком или богочеловеком.

Читая их, видишь, что в эпоху их написания историзация Иисуса только-только начиналась, намечалась, но еще не выливалась, не превращалась в какую-либо, хотя бы, краткую мнимоисторию его земной жизни. Неудивительно поэтому, что и о богоматери там мы не слышим ни слова, ее как бы не существует в религиозном сознании тогдашних христианских общин. Это обстоятельство нельзя объяснить тем, что представления о ней не существовало там, — нет, но образ ее был отодвинут до поры, до времени куда-то далеко на задний план, ибо в центре внимания и сознания стояла тогда идея мессии — христа-спасителя, долженствующего облегчить социальные тяготы жизни и обеспечит загробное блаженство, опять-таки, как воздаяние за эти тяготы.

Несколько иную картину мы наблюдаем в еще более поздних новозаветных произведениях, — в евангелиях. К их времени историзация Иисуса уже развертывалась во всю, шла широким фронтом, памятниками чего они и являются. В центре внимания христиан продолжал стоять все тот же Иисус, почему вырабатывалась, в первую очередь, именно его история, а богоматерь выдвигалась на сцену лишь постольку, поскольку без нее не могла обойтись история ее сына. Древнейшее евангелие Марка, написанное около середины II в., не интересуется ею почти совсем и упоминает о ней лишь мимоходом, во второстепенных сценах и местах. Рассказа о земном рождении Иисуса у Марка, как известно, нет, и он выводит «спасителя» прямо взрослым человеком в крещенской сцене.

Больше внимания уделяют богоматери евангелия Матфея и Луки, — продукты второй половины II в., в основе которых лежит марково евангелие. Здесь она выводится, в первую очередь, богородицей девственной, т. е. у ней подчеркивается одна из основных сторон или черт исконного образа многоименной древневосточной богини, Вместе с тем, в них мы уже находим отдельные мифы, сказания о ней, хотя и не представляющие еще полной, связной истории ее мнимоземной жизни. Отсюда сами собой напрашиваются вопросы, что же эти евангелисты рассказывают о ней и откуда они почерпнули материал для своего повествования. В поисках ответа начнем с соответствующего повествования Матфея, предшествовавшего Луке.

Приведя родословие Иисуса, где он неудачно старается выставить последнего прямым потомком царя Давида, Матфей рисует далее такую картину:

«Рождество Иисуса Христа было так: по обручении матери его Марии с Иосифом, прежде нежели сочетались они, оказалось, что она имеет во чреве от духа святого. Иосиф же, муж ее, будучи праведен и не желая огласить ее, хотел тайно отпустить ее. Но когда он помыслил это, — се, ангел господень явился ему во сне и сказал: Иосиф, сын Давидов, не бойся принять Марию, жену твою, ибо родившееся в ней есть от духа святого. Родит же она сына, и наречешь ему имя: Иисус, ибо он спасет людей своих от грехов их. А все сие произошло, да сбудется реченное господом чрез пророка, который говорит: „Се, дева во чреве приимет, и родит сына, и нарекут имя ему: Еммануил, что значит: „с нами бог““. Встав от сна, Иосиф поступил, как повелел ему ангел господень, и принял жену свою. И не знал ее, как, наконец, она родила сына своего первенца; и он нарек ему имя: Иисус.

Когда же Иисус родился в Вифлееме иудейском во дни царя Ирода, пришли в Иерусалим волхвы с Востока и говорят: где родившийся царь иудейский? Ибо мы видели звезду его на востоке и пришли поклониться ему. Услышав это, Ирод царь встревожился и весь Иерусалим с ним. И, собравши всех первосвященников и книжников народных, спрашивал у них: где должно родиться христу? Они же сказали ему: в Вифлееме иудейском, ибо так написано чрез пророка: „И ты, Вифлеем, земля иудина, ничем не меньше воеводств иудиных, ибо из тебя произойдет вождь, который упасет народ мой Израиля“ (Михей, 5, 2). Тогда Ирод, тайно призвав волхвов, выведал от них время появления звезды. И, послав их в Вифлеем, сказал: пойдите, тщательно разведайте о младенце, и, когда найдете, известите меня, чтобы и мне пойти поклониться ему.

Они, выслушав царя, пошли, и се, звезда, которую видели они на востоке, шла перед ними, как, наконец, пришла и остановилась над местом, где был младенец. Увидев же звезду, они возрадовались радостию весьма великою. И, вошедши в дом, увидели младенца с Мариею, матерью его, и падши поклонились ему; и, открыв сокровища свои, принесли ему дары: золото, ладан и смирну. И, получив во сне откровение не возвращаться к Ироду, иным путем отошли в страну свою. Когда же они отошли, се, ангел господень является во сне Иосифу и говорит: встань, возьми младенца и матерь его, и беги в Египет, и будь там, доколе не скажу тебе: ибо Ирод хочет искать младенца, чтобы погубить его. Он встал, взял младенца и матерь его ночью, и пошел в Египет. И там был до смерти Ирода, да сбудется реченное господом чрез пророка, который говорит: „из Египта воззвал я сына своего“ (Осия, 11, I).

Тогда Ирод, увидев себя осмеянным волхвами, весьма разгневался и послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже, по времени, которое выведал от волхвов. Тогда сбылось реченное чрез пророка Иеремию, который говорит: „Глас в Раме слышан, плач и рыдание и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться; ибо их нет“ (31, 15). По смерти же Ирода се, ангел господень во сне является Иосифу в Египте и говорит: встань, возьми младенца и матерь его, и иди в землю израилеву; ибо умерли искавшие души младенца. Он встал, и взял младенца и матерь его, и пришел в землю израилеву. Услышав же, что Архелай царствует в Иудее вместо Ирода, отца своего, убоялся туда идти, но, получив во сне откровение, пошел в пределы галилейские. И, пришедши поселился в городе, называемом Назарет, да сбудется реченное через пророков, что он Назореем наречется» (1–2).

Таково повествование Матфея о богоматери Марии и, одновременно, об ее сыне Иисусе, рисующее земное рождение последнего и выводящее его мать на сцену сразу женщиной брачного возраста. Что должно было предшествовать этому, — он не знает, так как в его время соответствующие мифы еще не были созданы. Разберемся теперь в этом рассказе и посмотрим, откуда же автор или ранние христиане почерпнули соответствующий материал для него, что служило им источниками. Впрочем, историческая наука давно уже дала ответ и на этот вопрос и доказала, что евангелист использовал здесь вовсю, с одной стороны, ветхозаветные писания и древнееврейские народные представления, с другой, — языческие мифологии, с третьей, — кое-какие исторические данные. Чтобы убедиться в этом, рассмотрим кратко составляющие данный рождественский миф мотивы.

Прежде всего, мы видим, что христианская богоматерь здесь выступает под своим старинным ханаанским именем Марии, восходя, таким образом, к своему ветхозаветному первообразу — Мариам-Марии, матери Иисуса Навина, — палестинской разновидности многоименной богини древневосточных религий. Но откуда евангелист взял ее «обручника» — мужа, праведного Иосифа, стараясь приписать, вместе с тем, Иисусу происхождение из дома царя Давида? Из мира юдаистических представлений о мессии спасителе. Дело в том, что ко времени возникновения христианства у евреев существовало двоякое представление о грядущем мессии: южане, жители Иудеи, связывавшие былое могущество своего государства с именем и правлением царя Давида, верили, что мессия родится от семени этого царя, будет его потомком и, подобно своему предку, с помощью оружия снова восстановит во всем блеске стонущее под игом поработителей государство. Поэтому они называли его «сыном Давида».

Наоборот, северяне, обитатели прежнего израильского царства, находившиеся в особо тяжелых социальных условиях и ведшие свое происхождение от сказочного патриарха Иосифа, выработали иной образ мессии: последний, наделенный именем «сына Иосифа», якобы, по своем явлении погибнет в борьбе за еврейский народ и оснует новое царство не с помощью физической силы, силы оружия, а чрез свои страдания и искупительную смерть. Думается, незачем подчеркивать, что в этом образе мессии северян проглядываются знакомые нам черты многоименного древневосточного умирающего и воскресающего «спасителя», божества растительности.

К началу христианской эры оба эти образа были объединены некоторыми евреями, которые стали утверждать, что мессий будет два: сначала явится «сын Иосифа», предаст свою душу смерти, прольет свою искупительную кровь, мученически погибнет и затем вознесется на небо; за ним придет «сын Давида», который, наконец, и осуществит данные евреям богом обетования о вселенском царстве. Христиане пошли еще дальше и слили эти образы в один: мессия-христос придет на землю, пострадает, умрет и вознесется на небо, чтобы в конце времен снова сойти на землю, победить дьявола, произвести страшный суд и основать вечное царство блаженства.

Сливая их, они стали приписывать мессии-христу двойное происхождение: от Давида и от Иосифа, откуда потом был создан образ Иосифа — обручника Марии и земного отца Иисуса. Образ этот выведен Матфеем в своем евангельском повествовании, причем наделен чертами праведника, ибо таковым рисовали патриарха Иосифа сказания о нем ветхого завета и апокрифических, «отреченных» произведений. Там, в ветхом завете, находит свое объяснение и другая деталь Матфея: последний все время четыре раза приписывает своему Иосифу вещие сны. Почему? Потому что первообраз последнего — ветхозаветный Иосиф — тоже выводится странным сновидцем и снотолкователем. Так основательно евангелист использовывает свои источники.

Следующим мотивом является благовещенская сцена — предсказание ангела Иосифу о предстоящем чудесном рождении Марией сына. Мотив этот представляет собой переработку аналогичной ветхозаветной сцены из сказочной истории патриарха Авраама, к которому, якобы, однажды является бог и благовествует: «Сару, жену твою, не называй Сарою, но да будет имя ей: Сарра. Я благословлю ее, и дам тебе от нее сына… Именно Сарра, жена твоя, родит тебе сына, и ты наречешь ему имя: Исаак; и поставлю завет мой с ним заветом вечным» (Бытие. 1, 7—18). Кроме того, ангел предсказывает некоему Маною о рождении женой последнего сына — Самсона, о каковом сказании мы еще будем говорить ниже.

Иисус рождается в Вифлееме, причем сам же евангелист выдает нам, откуда он заимствовал эту деталь, — из пророчества Михея, который, в свою очередь, отражал народное представление, что грядущий мессия от семени Давида должен будет родиться в родном городе последнего, т. е. в Вифлееме, а не в столичном Иерусалиме. Сюда, в Иерусалим и Вифлеем, на поклонение новорожденному мессии-христу — «царю иудейскому» приходят с далекого Востока волхвы и преподносят ему: золото, ладан и смирну. Мотив поклонения волхвов Матфей почерпнул из того же ветхого завета (Исаия, 60, 1–6; псалом 71, 9-11).

Волхвы эти, якобы, узнали о рождении Иисуса по чудесной звезде, которая затем привела их в Иерусалим и Вифлеем. Что звезды и кометы возвещают и отмечают рождение людей, — такое представление было широко распространено в древнем мире. Существовало также представление о звездах-путеводительницах. Рассказывали, например, будто мифический родоначальник многих римских аристократических семей — Эней прибыл в Италию, ведомый чудесной звездой. Данные астрологические представления тем легче могли быть введены Матфеем в свой миф о рождении Иисуса, так как у древних евреев звезда служила символом, — знаком мессии, почему, напр., глава еврейского восстания против римлян при Адриане, выдававший себя за мессию, называл себя Баркохбой — «сыном звезды». Звезды как мессианские символы, мы встречаем также на многих древнееврейских монетах, особенно — из эпох восстаний.

Ирод замышляет погубить младенца Иисуса и, обманутый волхвами, отдает приказ умертвить всех детей до двухлетнего возраста в районе Вифлеема, а Иосиф с Марией и ее сыном по совету ангела спасаются бегством в Египет. Этот мотив угрожающей новорожденному и его матери опасности тоже был широко распространен в древнем мире: его мы встречаем и в «языческих» мифологиях, и в ветхом завете, и в древнееврейских народных сказаниях. Беря только два последних источника, мы видим там, что такая опасность угрожала, якобы, мифическому вождю евреев — Моисею, ветхозаветные народные мифы о котором дали много материала для евангельских сказок об Иисусе.

В книге Исход рассказывается, что египетский царь повелел умертвить всех еврейских новорожденных в своей стране, и только чудо спасло младенца Моисея. В дополнение к этому древнееврейский историк Иосиф Флавий приводит народное сказание, будто фараон отдал приказание на основании указаний его книжников-предсказателей, что нарождается будущий спаситель евреев и сокрушитель могущества Египта.

Существовало еще одно древнееврейское народное сказание, близко подходящее к евангельскому. В нем рассказывается, будто мифический царь Нимврод увидел на небе странную звезду, которая, по толкованиям мудрецов, возвещала о рождении младенца, чье потомство должно было владычествовать над миром. Тогда Нимврод приказал умертвить всех младенцев в своем царстве, но мать чудесного младенца — будущего патриарха Авраама — узнала об опасности, спаслась бегством и родила его в пещере.

История Моисея-младенца со всем этим материалом дала Матфею мифологический мотив угрожавшей Иисусу опасности, каковой мотив тем легче было связать с именем царя Ирода, так как последний отличался большой жестокостью и, между прочим, умертвил трех своих сыновей. А что родителям Иисуса пришлось спасаться вместе с ним именно в Египет, эта деталь была выхвачена из того же сказания о Моисее и подкреплена ссылкой на мессиански понятые слова у пророка Осии: «Из Египта воззвал я сына своего».

Оставляя пока в стороне некоторые другие мотивы рождественского мифа Матфея, разберем пункт за пунктом рассказ Луки, причем ограничимся и на этот раз лишь самыми краткими замечаниями по ним, не останавливаясь особенно подробно на бросающихся в глаза разногласиях между рассказами этого евангелиста (1,26—2) и Матфея.

Прежде всего, мы видим здесь, что, в отличие от Матфея, Лука постоянным местопребыванием родителей Иисуса называет не иудейский Вифлеем, а северный город Назарет, каковой, собственно, и должен был бы считаться местом рождения «спасителя». В этом противоречии нашло свое отражение двойственное представление о мессии-христе: южане надеялись на рождение последнего в городе Давида — Вифлееме, а северяне ждали его из одного из своих городов. Таким образом, у Луки — определенная тенденция, причем он во имя последней и из-за именования Иисуса назореем выводит на сцену измышленный город Назарет, каковой в эпоху зарождения христианства еще не существовал в действительности. Назарета тогдашняя история и география Палестины не знают. В то же время Лука был вынужден так или иначе вывести и Вифлеем. Отсюда у обоих евангелистов путаница с городами, и Марии пришлось разрешиться от бремени в каком-то хлеву. Подобного рода географических, хронологических и прочих разногласий у всех евангелистов много, и о некоторых из них мы еще будем говорить.

Туда, в Назарет, по Луке, является ангел Гавриил к деве Марии, благовествует ей (а не Иосифу в Вифлееме, — как у Матфея) о предстоящем рождении ею сына от святого духа и наперед называет ей имя будущего младенца — мессии-христа. Та удивляется, но потом верит. Данная сцена, в основном, является плодом переработки все тех же, уже знакомых нам, ветхозаветных благовещенских сказаний о рождении Исаака и Самсона. Относительно предстоящего рождения последнего ангел является и говорит там жене Маноя: «Вот, ты неплодна и не рождаешь, но зачнешь и родишь сына… от самого чрева младенец сей будет назорей („посвященный“) божий, и он начнет спасать Израиля» (Судей, 13 гл.). Таким образом, эти ветхозаветные места использовали не только Матфей, но и Лука, причем оба они заимствовали оттуда целиком даже отдельные фразы. Там же, в словах о Самсоне, — скажем теперь, — Матфей усмотрел также пророческий намек на именование Иисуса назореем, неудачно связав его с Назаретом.

Рождение Изидой Гора в потаенном месте, среди тростника, куда она бежала от козней Сета.

Дальше у Луки идет рассказ о том, что по повелению римского императора Августа была назначена народная перепись «по всей земле», каковую в Палестине проводил наместник Квириний и по правилам каковой каждый гражданин обязан был являться в свой родной город, почему Иосифу с беременной Марией пришлось из северного Назарета путешествовать в южный Вифлеем, т. е. за многие десятки километров. Эта историческая справка или указание евангелиста представляет собою сплошную нелепицу. Прежде всего, известно, что при Августе никакой общегосударственной, общенародной переписи не производилось. Далее, Иосифу незачем было путешествовать так далеко — так как по римским законам каждый гражданин мог давать о себе сведения для переписи прямо властям того города, где он жил, а не откуда происходил родом. Женщин же и совсем не привлекали к ней: за них давали сведения мужья или отцы, братья.

В непримиримое противоречие с Матфеем попал здесь Лука из-за своего наместника Квириния: по словам первого евангелиста, Иисус полился при царе Ироде; по Луке — при названном наместнике. Лица эти хронологически несовместимы, ибо Ирод умер за десять лет до наместничества Квириния, а последний был назначен в Сирию и Палестину губернатором десять лет спустя смерти Ирода, когда Иудея потеряла свою политическую самостоятельность. Вся эта путаница объясняется тем, что Луке во что бы то ни стало хотелось подвести мнимо-историческую подкладку под вычитанный им из ветхого завета мотив переписи, каковой он усмотрел в качестве намека на отношение к мессии-христу в словах псалма: «Господь в переписи народов напишет: такой то родился там» (86,6). В таком использовании мнимых ветхозаветных намеков на события из жизни грядущего мессии Лука пошел еще дальше.

Так, из слов Исайи о яслях (1,3) Лука смастерил сцену положения новорожденного Иисуса Марией в ясли, за неимением, якобы, места в гостинице, куда он присоединил мотив пеленания младенца богоматерью, усмотрев его в словах книги Премудрости Соломона (7,4–5). Идя дальше, в связи с яслями и, значит, хлевом для скота, он был вынужден вывести на сцену и пастухов, как первых свидетелей рождения чудесного младенца и первых поклонников его.

Две последние сцены у Луки: о приветствии младенца Иисуса в храме престарелыми Симеоном и Анной и о выступлении его двенадцатилетним в храме пред учителями-книжниками, — навеяны ему и в некоторой своей части написаны в подражание отдельным рассказам о детстве мифического ветхозаветного пророка Самуила, — сына престарелой Анны. С последней евангелист списал образ и заимствовал имя для своей престарелой Анны; мотив же двенадцатилетнего Иисуса с его выступлением в храме он взял из иудейского предания, что первое пророческое выступление Самуила в храме произошло тогда, когда ему было двенадцать лет; предание это сохранилось в трудах Иосифа Флавия.

На этом мы заканчиваем свой краткий разбор благовещенских и рождественских сказаний Матфея и Луки об Иисусе и деве Марии. Разбор это показал нам, что во второй половине II в. евангельская история названных мифических героев пополняется, по сравнению с евангелием Марка, целым рядом новых мотивов, сцен, вращающихся вокруг идей зачатия и рождения мессии-христа и рисующих его мнимоземное происхождение. В связи с развитием этих идей и необходимостью выразить их, наглядно изобразить в соответствующих картинах, выдвигается на сцену, кроме самого Иисуса, также его мать Мария, начинает создаваться, хотя еще в небольшой, отрывочной степени, и ее мнимоземная история. Эта история, неразрывно связанная там с занимающей главное место историей Иисуса, вместе с ней создается в отношении материала, мифологического содержания в большинстве случаев путем использования, переработки или обработки отдельных ветхозаветных мест, сцен и отрывочных фраз, выражений.

Это имело свои причины. Одной из них было то, что, в силу мифичности главных героев и необходимости рисовать, все же, их земную жизнь, евангелистам-евреям в поисках необходимого материала приходилось прибегать к помощи им лучше известных литературных произведений — ветхозаветных писаний. С другой стороны, они обязаны были делать это, потому что Иисус стал считаться уже приходившим на землю мессией-христом, о котором имелись в ветхом завете многочисленные предсказания, пророческие вещания, заранее рисовавшие его образ и земную историю. Надо было только выбрать эти мессианские места, а содержавшиеся в них мотивы, намеки, идеи и образы разработать в связное и цельное повествование, как о, якобы, уже совершившихся, осуществившихся фактах.

Как евангелисты справились с этой композиционной работой, мы наблюдали выше на многих примерах, показывавших, что без вопиющих натяжек здесь над текстом, выхватывания отдельных фраз и превращения их в целые сцены и т. п. дело не обошлось. Видели мы и то, что они в силу не установившейся еще схемы, остова земной истории мессии-Иисуса, набрасывали противоречивые, непримиримые картины. Так, Матфей обстоятельства рождения и детства спасителя рисует в мрачных красках: козни Ирода, массовое умерщвление им детей, бегство в Египет, а на ряду с этим — дорогие подарки и поклонение со стороны пришельцев-мудрецов с Востока. У Луки — идиллическая картина: мирное путешествие родителей в Вифлеем, рождение в каком-то хлеву, скромная колыбель — ясли, явление и ликующие хоры ангелов, поклонение со стороны простых пастухов, последующее принесение младенца в храм и пр. Полная противоположность.

И, однако, при всей это противоположности мы видим там один общий, основной мотив, объединяющий эти картины: девственное, непорочное зачатие, образ девственной богоматери, непорочно, без участия мужчины зачинающей своего божественного сына. Образ этот нам уже хорошо знаком, мы знаем его происхождение из мифологий многоименной древневосточной богини, каковая выступает здесь в лице и под именем богоматери — девы Марии. Спрашивается теперь, как же обстоит в евангелиях дело с чертами ее, как «матери скорбящей», сетующей по мученической смерти своего растительного сына?

в. Евангельская матерь скорбящая

В поисках ответа на этот вопрос обратимся к рассмотрению евангельских рассказов, где фигурируют женщины вместе с мотивами смерти и погребения Иисуса.

Одна группа этих рассказов рисует нам сцену умащения спасителя женщиной во время, так называемой, вифанской вечери. По Матфею, дело происходило так: за несколько дней до своей мученической смерти Иисус однажды был в местечке Вифании, в доме некоего Симона. Во время вечери там «приступила к нему женщина с алавастровым сосудом мира (душистого масла) драгоценного, и возливала ему, возлежащему на голову. Увидев эго, ученики его вознегодовали и говорили: к чему такая трата? Ибо можно было бы продать это миро за большую цену и дать нищим. Но Иисус, уразумев сие, сказал им: что смущаете женщину? Она доброе дело сделала для меня. Ибо нищих всегда имеете с собою, а меня не всегда имеете. Возлив миро сие на тело мое, она приготовила меня к погребению» (26,6—13).

Древнейший евангелист Марк (12, 1–9) сцену эту рисует так же и тоже не приводит имени этой женщины, умастившей Иисуса еще при жизни последнего к погребению. Иначе изображает все это четвертый евангелист — Иоанн. У него вифанская вечеря происходит в доме дружественной Иисусу семьи из воскрешенного им Лазаря и двух сестер последнего — домовитой, хозяйственной Марфы и неравнодушной к гостю — Марии, причем именно последняя умащает Иисуса.

Новый вариант этой сцены мы имеем у Луки, который относит ее к началу общественной деятельности Иисуса в Галилее, а не к местечку под Иерусалимом, причем у него здесь умащает спасителя, омывает слезами и отирает своими волосами безымянная грешница блудница (7, 36–50).

Несмотря на всю кажущуюся разнохарактерность этих евангельских сцен, на различие в месте, времени, обстановке и главных действующих лицах их, несомненно, что все они являются, в сущности, сценой одной с одним главным мотивом и с одной героиней. Сцена эта сводится к тому, что Мария блудница-проститутка, любящая Иисуса, умащает его на предмет погребения драгоценным миром и омывает своими слезами, отирая при этом своими волосами, причем последняя деталь — волосы — здесь резко подчеркивается. Запомним все это и продолжим дальнейшее рассмотрение интересующих вас евангельских рассказов.

Осужденный на смерть, претерпевший истязания и поношения, Иисус идет на место казни, на Голгофу. И вот, рассказывает Лука — «шло за ними великое множество народа и женщин, которые плакали и рыдали о нем. Иисус же, обратившись к ним, сказал: дщери иерусалимские, не плачьте обо мне, но плачьте о себе и о детях ваших. Ибо приходят дни, в которые скажут: „Блаженны неплодные, и утробы не родившие, и сосцы не питавшие“» (23, 21–31).

Сцену эту оплакивания идущего на мучительную и искупительную смерть спасителя женщинами рисует один только Лука, другие евангелисты ее не выводят, хотя мифологически она, как увидим ниже, весьма уместна и выдает один, хорошо знакомый нам, мотив из мифов и культа многоименной богини-матери.

Далее, при смерти и погребении Иисуса (Матфей, 27,55–61; Марк 15,40–41; Лука, 23) присутствует ряд женщин, из которых многие почему-то носят имена Марий. Другой, бросающейся в глаза, странностью является то, что среди всех их мы не замечаем ту, которая, казалось бы, должна была присутствовать там в первую очередь, — богоматерь Марию. Пробел этот, — скажем теперь, — заполняет только Иоанн, самый поздний, по времени написания носящего его имя произведения, евангелист. Он пишет: «При кресте Иисуса стояли матерь его, и сестра матери, Мария Клеопова, и Мария Магдалина. Иисус, увидев матерь и ученика, тут стоящего, которого любил, говорит матери своей: „Жено, се, сын твой!“ Потом говорит ученику: „Се, матерь твоя!“ И с этого времени ученик сей взял ее к себе» (19,25–27).

Есть основание предполагать, что Иоанн вывел здесь мать Иисуса неспроста: она ему была нужна для возвеличения «любимого ученика», которому умирающий учитель, якобы, вручил свою мать и под которым в евангелии очень прозрачно выводится сам Иоанн. Поэтому в следующих сценах у него и остальных евангелистов богоматери мы опять, как-будто, не встречаем. Сцены эти связаны с мотивами самого погребального умащения умершего спасителя и его славного воскресения из мертвых, где опять фигурируют Марии, особенно — одна, странно выступающая всюду там, где мы ждали бы самой богоматери, скорбящей по своему страдальцу-сыну.

Что же касается рассказов евангелистов о смерти, погребении и воскресении Иисуса, то здесь, опять-таки, фигурирует масса женщин вообще, Марий — в особенности. Женщины эти: Мария — мать Иисуса, сестра ее — Мария Клеопова, Мария Магдалина, Мария — мать Иакова и Иосии, выступающая, по-видимому, также под именами Марии Иаковлевой и Марии Иосиевой, затем Саломия, Иоанна и «другие с ними». Характерно, что часть их фигурирует только у креста, часть же мы видим и у гроба. Разительнее, однако, другой факт: мы, как-будто, не находим нигде здесь ни Марфы, ни Марии — сестер Лазаря, которых так любил Иисус и которые, якобы, жили в Вифании, вблизи Иерусалима; зато неизменно всюду выводится Мария Магдалина, прямо замещающая даже самое богоматерь. Не менее странно и то, что последняя фигурирует один только раз у креста, да и то у тенденциозного Иоанна.

Весь этот клубок неясностей находит свою простую развязку в том научно-установленном факте, что в лице всех этих Марий и прочих женщин мы имеем дело, в сущности, с одной только исконно-мифологической личностью, разбившейся здесь на ряд ипостасей, мнимосамостоятельных образов: с личностью Марии, как богоматери скорбящей, бывшей одновременно также девой и возлюбленной умирающего и воскресающего божества. Она выступала пред нами выше, в образе Марии-блудницы, проститутки, умащающей миром, омывающей слезами, отирающей своими волосами и, тем, приготовляющей к погребению спасителя-Иисуса, который является одновременно ее сыном и возлюбленным.

Здесь она выводится как в своем чистом виде — скорбящей богоматери, так и в образах всех прочих Марий, особенно — в лице Марии Магдалины, играющей такую большую роль в сценах распятия, погребения, умащения и воскресения Иисуса. Мария-блудница, Мария-богоматерь и Мария Магдалина — все это один и тот же образ, выводимый здесь под разными именованиями и таящий в себе черты скорбящей матери и возлюбленной своего божественного сына. Мотив скорби, плача ее приводится в отведении ей такого большого места при смерти и погребении Иисуса; мотив нечистой, кровосмесительной любви матери к сыну, Марии к Иисусу, проступает здесь в подчеркивании нежной любви Марии-блудницы и Магдалины к страдальцу, тому же сыну, и обратно — его к ней.

Вместе с тем, пред нами здесь далекий отзвук, полуизглаженный намек на наличие священной, религиозной проституции в культах, многоименной богини древнего Востока, первообраза евангельской Марии. В силу этой проституции культ ее носил развратный характер, а ее образ переплетался с образом богини — проститутки-блудницы. Другой отзвук этого кроется в именовании Марии Магдалиной, собственно — «Мегаделлой», т. е. «уборщицей причесывательницей женских волос, парикмахершей, кауффершей».

Дело в том, что в древности храмовые (и прочие) проститутки обычно были также специалистками, профессионалками по части женских причесок, ухода за волосами и т. п. После всего этого неудивительно, что в Талмуде мать Иисуса определенно называется Мириамей Мегаделлой — Марией Магдалиной, — блудницей и завивальщицей, уборщицей волос, а он сам, — сыном блудницы. С чертами проститутки, — заметим теперь, — Магдалина перешла и в позднейшие «жития святых», превратившись там в раскаявшуюся грешницу. Понятно теперь также и то, почему раньше мы видели странную связь Марии- блудницы с волосами в сцене умащения.

Если мы припомним теперь, что первообразы христианской богоматери Марии — Изида — Иштар — Астарта — Кибела — в мифах о них выводились в качестве матерей и возлюбленных, оплакивающих умащающих и погребающих своих мученически-умерших сыновей-возлюбленных, чтобы потом присутствовать при их славном воскресении; если мы учтем также, что в их культах на особых праздниках разыгрывалось в лицах и производилось в обрядах женщинами, как их заместительницами, оплакивание и погребение божественных сыновей-возлюбленных: Озириса, Таммуза, Адониса, Аттиса, первообразов евангельского Иисуса, то для нас станут ясны разбираемые нами сцены, мотивы и личности евангелий.

В лице всех этих Марий вообще, богоматери и Магдалины — в особенности, мы имеем дело с единым образом матери скорбящей, а все множество женщин-участниц отражает собою всех тех женщин, которые, замещая богиню, производили обрядовое оплакивание и погребение умершего спасителя — его статуи. Христианская богиня эта носила имя Марии; отсюда такое множество Марий у креста и гроба Иисуса.

Не имея возможности дольше останавливаться на всех этих евангельских мотивах и образах, оставляя в стороне также разбор некоторых мелких замечаний евангелий о богоматери и подводя итог всему вышенайденному в данной главе, мы получаем следующее…

В самом начале христианства и в его тогдашних литературных памятниках богоматерь Мария еще не была историзована и носит свои исконные черты богини-матери и возлюбленной. Это мы наблюдаем в Откровении Иоанна. В Павловых посланиях она не фигурирует почти совсем. В древнейшем евангелии Марка заметен уже след начавшейся историзации, хотя еще слабый. В евангелиях Матфея и Луки процесс этот заметен ярче, при чем там уже приводятся переплетенные с мифами об историзуемом Иисусе мифы и о Марии, как о богоматери-деве, чудесно рождающей своего сына. Мифы эти своими мотивами имеют сцены благовещения, зачатия, рождения Марией Иисуса, принесения его в храм и случая с двенадцатилетним.

Во всех четырех евангелиях (у Иоанна — яснее) фигурирует также миф о Марии, как матери скорбящей, с намеками на образ возлюбленной, но миф этот еще не оформлен и образ главной героики разбит там на множество других женских образов, носящих по ней тоже имена Марий. Итак, Мария в евангелиях выведена хотя и в качестве земной женщины, но с еще явственными былыми чертами богини — девственной матери, возлюбленной и матери скорбящей. Цельной, связной истории ее мнимоземной жизни там нет: во второй половине II в. она еще не была выработана. История эта — продукт творчества христиан следующих веков и поколений, так как в хронологически следующих за евангелиями Деяниях апостолов нового о Марии ничего нет.