Житие Бориса Завгороднего

Борис Завгородний очнулся. Он сидел на чём-то прохладном и шершавом, а вокруг была кромешная чернота. Потом из неё, слава богу, начала помаленьку проступать площадь Павших борцов. Ночная. Безлюдная.

Вскоре выяснилось, что сидит он на гранитном парапете, что на коленях у него «дипломат», а лампы на столбах еле тлеют, вот-вот зачахнут. Хотел протереть глаза и чудом не сбил на асфальт итальянские очки с драгоценной фирменной наклейкой на смуглом стёклышке. Снял. Фонари слегка прояснились. Тронул свободной рукой джинсовую грудь, джинсовое колено. До джинсовой обуви не дотянулся, но и так уже было ясно, что не разули.

Не разули, не раздели, ничего не взяли. Среди ночи! На площади Павших борцов! В то время как он пребывал в бессознательном состоянии!

Открыл «дипломат». И — новое потрясение. Поверх нетронутых книг и денег лежали его красные (опять-таки фирменные) трусы.

Было о чём задуматься.

Даже если допустить, будто он, Борис Завгородний, вообразив по пьянке бог весть что, разделся посреди ночной площади догола, затем положил трусы в «дипломат» и оделся вновь… при этом аккуратно застегнувши все пуговки… умудрившись не разбить очки…

Стало быть, одевал его кто-то другой. Трезвый. Тогда почему всё цело?

Надо бросать пить, вот что! Прямо сейчас. С этой самой минуты.

— Хорош страдать, страдалец! — говорили ему. — Память, что ли, не отшибало ни разу? Ну зазвала тебя дама в гости. Ну там то-сё, пятое-десятое. Устал, перебрал, вырубился. Что ей с тобой делать? Не дома ж оставлять! Одела. Потом смотрит: трусы! Сунула в «дипломат» — так и спровадила. А до Павших борцов ты уж сам, видать, доковылял…

Версия, следует признать, звучала вполне правдоподобно. Молодой слесарь Центрального рынка Борис Завгородний был приметен не только джинсовым прикидом, модным «дипломатом», фирменными итальянскими очками, но ещё и той цыганистой жгучей красотой, на которую столь падки уличные дамы.

И всё же кое-что оставалось непонятным.

— А чего ж она… — ошарашенно бормотал он. — Чего ж она ничего не взяла-то?

Разнорабочие сослуживцы крякали и тоже задумывались. А действительно!

— Да ты выпей, — говорили ему. — Вдруг вспомнишь…

Но выпить он теперь отказывался наотрез.

Собственно, Борьку и раньше считали на рынке малость тронутым. В наши времена его бы назвали лохом, но в ту пору это офенское словцо ещё не вторглось в родную речь. Нет, зарабатывал он нисколько не меньше других. И даже не о жалованье толк — под торговым залом располагался бетонный лабиринт с камерами хранения. За поднятый в зал мешок частники платили рубль, за снесённый в подвал — тоже.

Сослуживцев озадачивало другое: все нормальные люди копили на кооперативную квартиру, на машину, на мебель, а этот книжки покупал. Впрочем, вскоре выяснилось, что не такой уж он и тронутый. Книжки-то вдруг обернулись валютой! Как-то незаметно подкрались времена, когда шкаф с собраниями сочинений классиков почти сравнялся по цене с чешским мотоциклом «чезетта», а налёты дружинников и милиции на книжную барахолку стали учиняться чуть ли не чаще, чем ревизии в гастрономах.

Убегать приходилось быстро. Бежишь, бывало, а на обочине «Королева Марго» оброненная лежит. И вот ведь подлость: ни нагнуться, ни подобрать — сзади топот, менты догоняют, сейчас повяжут. Или, скажем, напротив: гонишься ты за книжным спекулянтом, на рукаве у тебя красная повязка дружинника, а на обочине всё та же «Королева Марго». И опять: ни нагнуться, ни подобрать — свидетели кругом.

Кончилась облава, и, глядишь, сидят за одним столиком в забегаловке дружинник со спекулянтом: вздыхают, пьют «портвейн 777» и поминают с горечью «Королеву Марго», наверняка доставшуюся ментам.

И всё же главное потрясение постигло работников Центрального рынка, когда они узнали подробности Борькиного развода, случившегося аккурат перед его попыткой завязать с алкоголем. Если стоимость шкафа с собраниями сочинений, повторяю, приближалась к стоимости «чезетты», то прикиньте, чему равнялся стеллаж, занимавший две с половиной стены в спальне! А жена хотела шубу.

— Ну продай хоть две секции! — ныла она. — Как раз и хватит!

— Слышь! — отвечал ей супруг. — Вот будешь умирать в муках — гад буду, продам, куплю морфию… чтобы не страдала… А на шубу не проси!

Далее свидетельства расходятся: то ли благоверная от такой обиды подала на расторжение брака, то ли попыталась что-то продать сама, чего уже не мог простить Борис. В любом случае получалось, что книжки-то, ребята, не хрен собачий. Разводятся вон из-за книжек!

Резкий отказ от какой-либо вредной привычки (и это вам подтвердит любой доктор) дело крайне опасное. Организм, которому вы до сих пор потакали, а теперь вдруг взяли и посадили на трезвый паёк, вполне способен взбунтоваться. И не известно ещё, что опаснее: открытый бунт, именуемый также белой горячкой, или тайный ропот потрохов, подбивающий владельца на странные, а то и безумные поступки.

Первая неделя воздержания, можно сказать, последствий не имела. Настала вторая. Хмурый и задумчивый Борис Завгородний нанёс визит школьному учителю, с которым свёл знакомство на барахолке ещё полгода назад.

— Здравствуй, Боренька, — приветствовал тот его. — С чем пожаловал?

Две с половиной стены убогой однокомнатки состояли из самодельных книжных стеллажей. Знакомый интерьер. Только вот названия на корешках зачастую нерусские.

— Письмо написать… писателю…

Педагог поправил очки и, чуть отстранившись, уставился на гостя.

— Письмо… — мечтательно повторил он, — писателю… написать… Боря, ты гениален! А сам не пробовал?

— Вот. — И Борис протянул ему лист из тетрадки в клеточку, исписанный красиво и разборчиво.

— Так тебе что? Запятые расставить?

— Нет, — прозвучало в ответ. — На английский перевести.

Педагог моргнул, сдвинул брови и, не веря глазам, прочёл вслух первую фразу письма:

— Уважаемый мистер Рэй Брэдбери…

Поперхнулся, сорвал очки.

— Ты что, с ума сошёл?

— А чего?

— В Америку, что ли?

— Ну…

— Тебя ж тут же на карандаш возьмут! И меня за компанию… Ты б ещё в Южную Африку письмо написал! Короче, так: иди отсюда… с этой своей…

Борис молча достал из джинсового кармана зелёную купюру. Нет-нет, не подумайте, не доллар. Доллар тогда стоил семьдесят с чем-то копеек (сам в газете читал). Из кармана была извлечена честная советская трёшка. При виде её педагог аж затрясся — то ли от злости, то ли от возмущения. И его можно было понять. Продать Родину за три рубля? Да это издевательство какое-то!

— Пошёл вон!

Выгнав озадаченного гостя, отдышался, снова надел очки и в сомнении взглянул на телефон. Следует заметить, что наличие данного средства связи в квартирёшке простого школьного учителя само по себе вызывало удивление. Не иначе, по блату провёл.

Решился. Снял трубку, набрал номер.

— Алло… — несколько заискивающе произнёс он. — Борис Иванович? Здравствуйте… Да, я. И вот по какому поводу… Приходил ко мне сейчас некий Борис Завгородний… ваш тёзка. Книгами на барахолке спекулирует… Просил перевести на английский письмо Рэю Брэдбери… Содержание?.. М-м… Да я только первую фразу прочёл… Да! Разумеется, отказал… Зря?.. То есть, вы полагаете, я должен был… Понимаю, понимаю… То есть, если он обратится ещё раз… А как быть с почтовым адресом? У него ж там чистый Чехов Антон Палыч: USA, Рэю Брэдбери…

Закончив разговор, некоторое время стоял у аппарата и озабоченно потирал подбородок. Взгляд педагога был недвижен.

Боже мой, боже мой! Где они, те наивные блаженные дни, когда всё действительное принималось за желаемое, а всё несанкционированное считалось противозаконным!

Никто ведь не запрещал послать письмо Рэю Дугласу Брэдбери. Но никто ведь и не разрешал!

— Не дойдёт, — уверенно говорили одни. — На границе задержат.

— Хорошо, если на границе, — добавляли угрюмо другие. — А то отнесут прямиком в КГБ…

И кто б это говорил! Ладно бы продавцы и рубщики мяса с Центрального рынка, а то ведь такие же акулы подпольной книжной торговли — народ вроде тёртый, знающий. Бывает, однако, и на старуху проруха. Ответ из Америки поступил в невероятно краткие сроки и немедленно был переведён на русский (в двух экземплярах) всё тем же школьным учителем.

Из письма следовало, что мистер Брэдбери приятно удивлён наличием в далёкой Советской России своих поклонников и спрашивает, не может ли он быть им чем-либо полезен.

— Ты… это… — взволнованно заговорил Борис Завгородний. — Попроси его книжку прислать. С автографом…

Услышав такое, педагог оробел пуще прежнего.

— Но это же… бандероль…

— И сё?

Забыл упомянуть: жгуче-цыганистый красавец Борис Завгородний слегка пришепётывал, а взволновавшись, и вовсе начинал торопливо и сбивчиво шепелявить, что, впрочем, нисколько не лишало его шарма — напротив, добавляло живости.

Что же касается бандероли, то тут дело сложное. Письмо — ладно, бог с ним с письмом! Что можно переслать в письме из-за границы? В крайнем случае, какую-нибудь вражескую антинаучную идею. А вот бандероль… Бандероль штука объёмистая. Мало ли что кому вздумается в неё вложить!

Хотя там же их наверняка рентгеном просвечивают…

Представьте, дошла и бандероль. Целенькая, нетронутая! Такое впечатление, будто не то что вскрыть — дырочку в упаковке проковырять не решились. Даже из любопытства! Это наши-то почтовые работники!

Чёрт его знает почему, но все провинциальные интеллигенты времён застоя были свято убеждены, что каждый их шаг отслеживается. Впрочем, времена тут, скорее всего, вообще ни при чём. В какую бы эпоху ни жил русский интеллигент, ему постоянно мерещится пристальное внимание государства, что, кстати, сильно возвышает его в собственных глазах. Ибо мания величия, как известно, есть оборотная сторона комплекса неполноценности.

Интеллигентом Борис Завгородний, слава богу, не являлся ни в коем случае. Поэтому все химеры и условности, порождённые сном разума лиц с высшим образованием, были для него просто незримы. «Почему нельзя?» — туповато переспрашивал он, и те, кого он переспрашивал, тоже мгновенно тупели.

Переписка тем часом набирала обороты.

Вслед за мистером Брэдбери отозвались мистер Азимов и мистер Олдис. Возможно, письма Бориса были для них чем-то вроде радиосигналов с Марса (Послушайте, господа, да там и вправду есть жизнь!).

Принято думать, будто о Сталинграде знает большинство американцев. О Волгограде же из них не слыхал никто, а если и слыхал, то вряд ли был способен предположить, что Сталинград и Волгоград — по сути один и тот же населённый пункт. Всё изменилось после писем Бориса. Теперь при упоминании Волгограда Брайан Олдис, по слухам, восклицал: «О! Конечно, знаю! Это город, где живёт Борис Завгородний!»

Вероятно, читатель заметил уже, что далеко не все представители современной англо-американской литературы удостоились пролетарского внимания. Не были отправлены письма таким корифеям, как Апдайк или, скажем, покойный Эрнест Хемингуэй. Дело в том, что слесарь Центрального рынка обожал исключительно фантастику, причём во всех её видах. Прочая книжная продукция интересовала Бориса Завгороднего гораздо меньше.

И опять-таки вряд ли у кого повернулся бы язык назвать его тронутым. Фантастика в ту пору считалась продуктом редким, а стало быть, особо ценным. Скуден был государственный паёк — за год в стране выходило не более двадцати (некоторые утверждают, сорокá) фантастических книжек. И это при восьмидесятитысячном ассортименте! С прискорбием приходится заподозрить НФ в отклонении от единственно верного курса, когда вместо того, чтобы описывать светлое коммунистическое будущее, она принималась очернять героическое наше настоящее, изображая его чуть ли не таким, как на самом деле. Без вины-то, согласитесь, крантик не перекроют.

— Дедушка, — спросит внучок. — А как же частные издательства?

— А частных издательств, внучок, — со вздохом ответит дедушка, — тогда не было. Одни казённые.

— А самому?..

— А если самому напечатать книжку, придут злые дяденьки и посадят в каталажку. За нарушение типографского режима.

— А за свой счёт, дедушка?

— А найдут у кого такой огромный счёт — тут вплоть до высшей меры.

— Это как?

— Пиф-паф!

— Дедушка! За что?!

— За экономическое преступление, внучок.

Разумеется, Борис Завгородний не был единственным коллекционером и собирателем фантастики. На барахолке их ошивалось в избытке.

Уже тогда таких, как он, именовали фэнами (не путать с фанами футбола). Фаны — существа грубые, горластые, драчливые. Фэны, конечно, тоже, но не в такой степени. Встречались среди них инженеры, кандидаты наук, архитекторы — словом, интеллигентнейшие люди, однако стоило только произнести слово «фэн», как в памяти возникал Борис Завгородний и только он.

Потому что интеллигентам законы были писаны, а Завгороднему — нет.

На дворе, следует заметить, стояла эпоха очередей. Во весь рост. Причём очереди были двоякого рода и различались прежде всего предлогом: очередь за чем-то (за мясом, за помидорами) и очередь на что-то (на ковры, на жилплощадь). Ну и на книги в том числе. Помнится, поступила по разнарядке в некое учреждение энциклопедия домашнего хозяйства. В единственном экземпляре. Так сотрудники разыграли её в лотерею и месяц потом не разговаривали со счастливицей, которая, как утверждали, и не счастливица вовсе, а мошенница, поскольку сама эту лотерею и проводила.

Но вот кому на книжной Руси жилось особенно хорошо, так это обкому комсомола. Печатная продукция — она ведь не сразу попадала на прилавки. Для начала её любезно, по дружбе представляли вниманию всевозможных секретарей ВЛКСМ. Вдруг какую контру углядят! Бывало, и углядывали. Ну в таких случаях — что? Хвать — и к себе её на книжную полку. Без какой бы то ни было переплаты. Естественно, что домашние библиотеки у них были богатейшие.

Так вот, один такой общественный деятель сидел себе в своём кабинете, когда дверь открылась и в помещение ступил юный красавец цыганского типа — весь в джинсе, с «дипломатом» и в импортных очках-светофильтрах.

— Здорово, гегемон! — возликовал при виде гостя лидер прогрессивной молодёжи. — Присаживайся… Что скажешь?

Услышав слово «гегемон», Борис Завгородний насупился, сел, поставил «дипломат» на пол, снял очки, взглянул в глаза.

— В Свердловске кээлэф, — глухо сообщил он.

— Кто в Свердловске? — ужаснулся владелец кабинета.

— Кээлэф, — твёрдо повторил посетитель. — И в Ростове кээлэф.

— А по-русски это как будет?

— Клуб любителей фантастики.

— Ах КЛФ!.. — дошло наконец до молодого перспективного руководителя. Даже выдохнул с облегчением. — Та-ак… И?

— А у нас нет.

— Ага… То есть ты ко мне вроде как с инициативой? И что нужно?

— Помещение. Документ. Печать.

— Думаешь, это всё так просто?

— А сё? А сё? — взволновался Борис, и речь его стала стремительна и шепелява. — Во Владике вон штурмовые отряды организовали…

Услышав про штурмовые отряды, столоначальник спал с лица.

— К-как штурмовые? — спросил он, холодея. — Для чего?

— Для защиты братьев Стругацких!

— От кого?!

— Н-ну… так… вообще…

Пару секунд хозяин кабинета пребывал в неподвижности. Потом ослабил узел галстука, покрутил головой, прочистил горло.

— Знаешь, Боря… — сипло произнёс он. — Я сегодня всё выясню… и насчёт помещения, и насчёт печати… а завтра ты ко мне зайдёшь… Лады?

Выпроводив гостя, снял телефонную трубку и, оглянувшись на дверь, набрал номер.

— Борис Иванович? Да, я… Тут вот какое дело… Был у меня сейчас некий Борис Завгородний… Тёзка ваш…