Жития византийских Святых

Мученичество Святого Евстафия и кровных его

(неизвестного времени; некоторыми приписывается Симеону Метафрасту)

(Текст переведен по изданию: Analecta Bollandiana, III, Paris, 1884)

Во дни, когда Траян ^[529] владел скипетром Римской державы и вся вселенная охвачена была безумием идолопоклонства, великий Евстафий славился как начальник над воинами. Тогда он звался Плакида. Эту власть купило ему не золото и не доставило благоволение тех, кто может его жаловать, а заслужили походы против врагов и многочисленные победы. На языке римлян он назывался стратилатом. ^[530] Евстафий был знатного рода, весьма богат и славен добродетелью и добрыми нравами. Ведь его отличало не только [420] мужество, но гораздо более доблестное одоление страстей, ибо, осиливая внешних врагов, он никогда не позволял собственным страстям побеждать себя. Потому он вел умеренную жизнь и заботился о справедливости. И рука его была щедрой для просящих; не единственно искушена она была копьем обращать в бегство, привычнее ей было протягивать подаяние нищим, и для Евстафия больше значило тайно благотворить, чем из тайной засады обращать в бегство врагов.

Хотя и охваченный тьмой заблуждения и безумием идолопоклонства, он блистал добрыми делами и был, по слову божественного Давида, плодоносной маслиной. ^[531] Войти в дом Божий мешала ему только вера его — во время то Евстафий был новым Корнилием. ^[532] Была у него и супруга, соучастница жизни его, которая старалась соучаствовать и в добродетели, и двое недавно рожденных сыновей. Евстафий растил их так, что по плоду угадывалось дерево, и сходство сказывалось не столько в чертах телесного их облика, сколько в душевном благородстве.

Столь велика была воинская доблесть Евстафия, что враги устрашались одного имени его, и, чтобы обратиться в бегство, им довольно было только услышать о его приближении. Когда же боевое его копье отдыхало от битв, место войны заступала Евстафию охота.

Однажды Евстафий отправился на охоту, и слуга, посланный на поиски зверя, донес ему, что недалеко пасется стадо оленей. Стратиг в надлежащем порядке расставил охотников и распорядился, как вести травлю. Когда спутники его праздно [421] стояли в ожидании, из чащи показался олень, из-за своей мощности и быстроты бега опередивший все стадо, который привлек к себе глаза Евстафия и, подобно какому-нибудь прославленному вражескому воину, как бы вызывал его на бой. И вот Евстафий, велев всем охотникам на указанных им местах ожидать стада, в сопровождении нескольких спутников, отпустив поводья, стремительно бросился в погоню за тем оленем. Затем, когда спутники его утомились, он продолжал погоню один, конь его не знал усталости, и Евстафий не остановился до тех пор, пока олень, увидев его без спутников и вскочив на вершину отвесной скалы, недоступную даже для этих животных, не прекратил одновременно своего бега и преследования охотника. Теперь казалось, что ловец не настиг добычу, но сам стал жертвой того, кого преследовал. Стратилат в поисках места, где ему было бы возможно подняться на скалу, чтобы не упустить такую редкостную добычу, на самом деле был уловлен великой и божественной мудростью. Ибо на голове увиденного им оленя между обоими рогами его был ярко сверкающий и, как пламя, горящий крест, а между этим изображением страсти Господней в воздухе, будто на иконе, начертан был сам претерпевший во плоти за нас. И тут же прозвучал глас: “Плакида, что ты гонишь меня?”. Ибо тогда еще Евстафия так звали. “Я — Иисус Христос, радуюсь на твои добродетели и определил, что несправедливо такому богатству скрываться в глубокой тьме идолослужения и пропадать втуне. Единственно любовь к человекам и желание спасти их подвигло Меня, Бога, обитающего Небеса, [422]кому поклоняются невещественные силы, сойти на землю, приняв образ, в котором ты Меня зришь”. Пораженный столь пречудным видением и гласом, Плакида тут же упал на землю — у него не достало сил зреть и слышать подобное, а паче того из благоговения, ибо ему открылся рекший. Оправившись от великого удивления и немного придя в себя, он спросил в сильном душевном страхе: “Кто ты, владыка?”. И снова услышал тот же глас, исходящий от святого образа Господня: “Я — Иисус Христос, создавший из небытия весь мир, своими руками сотворивший человека и простерший свое человеколюбие и далее, спасши его, сломленного грехом”. И по порядку перечислил свое вочеловечение, распятие, смерть, погребение, все, что даровало освобождение роду людскому, порабощенному и воистине простертому во прахе, а также вознесение и причастность тайнам. Услышав эти слова, Плакида, как Павел, ^[533] просветился Божественных тайн и уверовал, чему внимал и что узрел, и показал делами своими, что сеятель небесный бросил зерна не на каменистое место и не в терние, но в тучную землю. ^[534]

В тот час и в последующее время Евстафий приносил плоды, достойные веры его. И вот он слышит дивный глас, приказывающий ему поспешить в город к христианскому иерею, чтобы от него очиститься животворящим крещением вместе с женой своей и детьми, а после крещения возвратиться в место это. “Ибо,— был глас,— снова ты узришь Меня, и Я возвещу тебе грядущее и открою тайну спасения”. Так сказал Господь. А стратилат, возвратившись домой, все, что узрел и [423] чему внимал, одно за одним открыл жене своей. Он еще не кончил говорить, как жена его, предваренная об этих благах, сказала: “О господин мой, ты узрел распятого, которого справедливо чтит весь христианский род”, а затем рассказала ему о том, что было с ней. Ибо она видела божественные сны, благовествовавшие ей о великих благах: “Ты и супруг твой, и дети придете завтра ко Мне, и откроется вам, что Я, Иисус Христос, могу спасти любящих Меня”. “Если ты не против, муж мой, даже на время не станем промедлением откладывать обретение блага, не будем нерадивы, когда нас ждет такая награда, но этой же ночью вкусим благодати и, придя к христианскому иерею, получим то, что великое счастие обрести, я разумею святое и божественное крещение”. Таковы были слова истинной его помощницы и доброй советчицы, ибо она была не такова, как праматерь наша. ^[535] И вот посреди ночи с двумя детьми и самыми верными слугами они пришли в церковь.

Затем с глазу на глаз рассказывают иерею о видении и ночных снах, просветивших их. Иерей, наделенный ведением и уразумевший слова их, благодатный, истинно Иоанн ^[536] — таково было и имя его, весьма возликовал и тотчас, по обычаю, наставив их, окрестил во имя Отца и Сына и Святого Духа. Стратилата Плакиду он нарек Евстафием, а жену его Татиану — Феопистой, желая, чтобы с переменой жизни изменились и имена их, а также и детей он назвал по-новому: старшего — Агапием, а младшего — Феопистом. Кроме того, иерей приобщает их святых тайн, я разумею тело Господнее и кровь. Затем, помолившись о них, [424] радостно отпускает радующихся. “Идите,— говоря,— Христос с вами. Но в раю да не забудете вы сегодняшнего часа; пусть сохранится у вас память и обо мне”. Так сказал тот иерей, словно предзнал, каков будет конец их жизни, и требовал от тех, кто более его, большего. С наступлением дня Евстафий отослал на торжище ^[537] обычных своих сотоварищей по охоте, чтобы быть в одиночестве и покое. Когда один он очутился в горах на том месте, где было ему божественное видение и небесный глас, склонив голову к земле, в горячей молитве просил снова удостоиться их, ибо теперь пронзен был острейшей стрелой стремления к ним. “Явись мне,— говорил он,— Господь, и возвести то, что обещал возвестить”. И вот тотчас премудрый охотник и ловец человеков, Господь, приблизился к пришедшему. “Блажен ты, Евстафий,— рек Господь,— после купели божественного возрождения, ^[538] ибо обрел через то залог бессмертия, и на тебе знак, что ты овца из стада Моего. Теперь надлежит тебе претерпеть испытание веры твоей. Ибо ныне, как никогда, демон искуситель, завидуя полученному тобой дару, будет подступать к тебе, всяческими средствами пытаясь отнять его у тебя. Ты же славно, как некогда Иов,^[539] оборешь его. Доныне ты был возвышен богатством, славой и счастьем, процветанием детей своих, бранными подвигами и всем, что делает человека счастливым. Но ни диавол, ни большинство окружающих тебя еще не знают, принес ли ты Мне, даровавшему это благо, как плату за него любовь ко Мне. Если ты сохранишь прежнее благочестие и тогда, когда лишишься всего, то подлинно дашь доказательство [425] добродетели. Я сделаю так, что люди будут дивиться на тебя, и ты станешь примером стойкости для всех, любящих добродетель, так что не единственно Иов отныне будет славиться ею. После этого прения ты посмеешься над гордыней врагов, ибо одержишь победу. Утешением в горестях да будет тебе, что после унижения своего и той горькой чаши зол, которую Я дам тебе испить, вновь простру над тобой десницу Мою и любящий явлюсь тебе, возлюбившему Меня, и вновь ты обретешь прежнюю жизнь и благоденствие, а в конце дней своих будешь увенчан венцом мученичества во имя Мое”.

Рекший это воспарил в небо, а божественный Евстафий после подобающих благодарственных молитв сошел с горы, одновременно радуясь концу предвещания и как бы совлекая мысленно одежды свои перед началом искусов, и готовясь на прение. Когда мудрый этот муж воротился домой, он знал, что спокойно может открыть тайну жене, прочим же нет. Убедившись на прежнем опыте, сколь добрая она советчица, он доверяет ей предреченное. И, склонив колени и сердца свои, оба они в слезах, так как слова эти возвещали им испытания, молили, чтобы сильная и человеколюбивая десница Божия защитила их как в счастье, так и в утеснении. Прошло немного дней, и губительная чума поразила дом стратига; сначала она распространилась среди рабов и рабынь, совсем лишив его прислуги, а затем перекинулась на лошадей, мулов и коров и совершенно уничтожила стада их, так что в короткое время Евстафий потерял весь свой скот. Добрая чета ратоборцев поняла, что это лишь начало [426]искусов, и стойко сносила все, следуя слову мудрого Иакова, заповедовавшего нам в своем послании благом считать многообразные испытания, которым мы подвергаемся, потому что, по словам его, “испытание веры рождает терпение”. ^[540]И вот супруги стойко сносили пришедшую беду и только просили, чтобы по милости Божией не оставляла их благодать терпения. Так, разом лишившись всего, чем владели, то есть слуг и скота, потерпев кораблекрушение у себя на родине, смотря на свое злосчастие как на какой-нибудь сон, не веря, что недавно были они славны и привлекали к себе людские взоры, стыдясь встречаться с друзьями, чтобы не вызывать сожаление и слезы соседей, знакомых, всего города, они решили покинуть родину и уйти в чужие края. Добровольное изгнание супруги предпочли любимой родине, лишь бы не иметь множества свидетелей своего несчастия, и были готовы трудиться за мзду и вести горестную жизнь на чужбине, только бы не быть среди тех, кто знал об их прежнем богатстве и теперешнем разорении. Ибо для людей благородных позор страшнее всякого страдания, бед, трудов, тягот и любой иной горести. Так рассудив и решив в душе своей, они захватили с собой немного самых необходимых вещей, сколько сами могли снести, и под прикрытием ночи и темноты вместе с детьми направились по пути, ведущему в Египет. Некоторые из их бывших соседей, привычные поступать зло, увидев, что дом остался без хозяев, тотчас вошли в него и, так как некому было помешать злодейству, разграбили все: серебро, золото и дорогие одежды, которые там были, ибо оказались [427] немилосерднее самого диавола, наславшего испытание на Евстафия и кровных его.

В это время в городе праздновалось всенародное торжество в честь победы над персами. На нем должно было присутствовать стратилату, ибо ему предназначено было там почетное место. Весь город ликовал, а собравшиеся в театре воодушевлены были великой радостью, стратиг же, главное лицо на этом празднестве, не появлялся. Всех охватило удивление и печаль, коснулись они и самого императора. Когда же люди узнали, что Евстафию случилось претерпеть и какие беды постигли дом его и что, сломленный их тяжестью и не снеся позора, он покинул город, удалившись с глаз тех, кого знал, погрузились в печаль, и радость переложилась в глубокое уныние, и все вельможи и император скорбели, не в силах равнодушно взирать на злосчастие столь великого мужа. Однако сокровенной ото всех осталась истинная природа случившегося с ним и то, что он изменил свою веру.

И вот славный Евстафий с женой и детьми, держа, как мы сказали, путь в Египет, подходит к какой-то гавани и берегу. Найдя там готовый к отплытию корабль, они всходят на него. Море было спокойно, и попутный ветер надувал паруса, но оно яростно обрушило на них новые беды. Хозяин корабля оказался варвар и человек необузданного нрава; не знаю, умел ли он сражаться с морем и порывами бури, но зато был на все готов и отважен, когда дело касалось бури страстей и плотских порывов. Взглянув на Феописту и убедившись, что она хороша собой, он жадно смотрел на нее, пленился красотой женщины и не сводил с нее глаз. [428] Когда путь окончился, варвар схватил женщину, сказав, что не отпустит ее и возьмет в вознаграждение за то, что доставил Евстафия сюда. Хотя супруги согласились отдать все свои деньги, чтобы он получил много более того, что ему полагалось, варвар ничего не хотел слушать, но, взглянув на них как лютый убийца, вновь повлек злосчастную, которая — о злосчастие — тем сильнее влекла его к себе. Евстафию, если он не будет молчать и не помирится на том, что вместе с детьми останется невредим, он сказал, потрясая мечом: “Он тебя и против воли заставит замолчать”.

Великого Евстафия тотчас сковал страх: ни руки его, ни язык не повиновались ему. Случилось это потому, что варвар угрожал ему смертью, а еще более из-за внезапности происшедшего. И вот божественный этот муж, хотя и вопреки воле своей, взял детей и пошел по пути, ведущему в Египет, постоянно обращая глаза назад, чтобы, пока это было возможно, видеть жену. Не зная, что ему делать, и не имея помощника, Евстафий был в растерянности и терзался печалью. Плакать он не мог, ибо сильное горе, подобно пламени, иссушающему природную влагу, не давало глазам его источать слезы. Но то, что еще будет рассказано, затмевает это тяжелейшее, как вы знаете, для любящего мужа и ни с чем не сравнимое горе. Ибо как Бог по доброте своей никогда не перестает благотворить, так диавол не насыщается злодеяниями. Благородный этот муж, словно потеряв половину своего существа и не имея иного утешения в постигшем его несчастье, кроме слез по своей жене, уходит один с детьми, этим напоминанием об их родительнице; терзаемый в [429] душе острой болью, он благодарит Бога за мудрые приговоры его и устроение. Они достигают какой-то реки, которую из-за быстрого течения и полноводности весьма трудно было перейти. И вот, не отваживаясь переправиться с детьми, Евстафий берет на плечи сначала одного сына и переносит на другой берег. Опустив его на землю, он возвращается, чтобы взять второго, и видит, что лютый лев уже схватил в пасть этого младенца. Ужас объял самое сердце мое, охватит он, думаю, и ваше, когда узнаете о случившемся. Если столь сильно страдают внемлющие этому рассказу, понятно, как страдал родитель? Но Евстафий явил стойкость и в этом несчастии, ибо, хотя был отцом, желал показать себя и сыном, послушным Отцу Небесному. Должно нам держать в уме, что несчастье его не кончилось на этом. Увидев это ужасное зрелище, пораженный в самое сердце и не зная, что делать, так как он отчаялся спасти этого сына, Евстафий бросился к другому. И, когда возвращался к оставленному на том берегу младенцу, единственной своей надежде и единственному наследнику рода, что же случается? Язык мой сковывает самое нужда рассказать об этом, и я не знаю, как поведаю о несчастии. Еще не достигнув того берега и не оплакав судьбы первого сына, еще весь объятый огнем, еще с пылающей внутренней, обратив глаза на второго, он видит — о горькое зрелище, о злосчастные его глаза! — как волк уносит младенца в своей пасти, и тот, кого он любил, обречен стать пищей зверя. Как он это стерпел? Как вынес? Как у него достало сил видеть это? Как не отдал он Богу душу свою? Конечно, Божественная рука утешающего [430] печалящихся простерлась над ним, чтобы, по слову Павла, даровать “при искушении и облегчение”. ^[541] И вот, придя в себя и уповая единственно на Бога, он снова пустился в путь, лишенный богатства, лишенный отечества, лишенный жены и детей. Истинно, человек этот был морем несчастий и зол! Но смотри на несказанно благосклонное попечение Божие, на то, как суровость Его и горечь Его в начале, в конце обращается радостью для истинно добрых и боголюбивых душ. Ведь со зверьми, похитившими сыновей его, случилось вот что. Лев, утащив мальчика, перешел реку выше того места, где Евстафий оставил ребенка, и побежал в пустыню. Но Тот, кто связал чрево кита, чтобы невредим остался в нем пророк, ^[542] и ныне пришел на помощь. По устроению Его пастухи напали на льва, и Бог сделал, чтобы младенец в его пасти остался невредим и не претерпел никакого зла, волк же, повстречав землепашцев, из пасти своей, словно из спального покоя, выпускает второго младенца, совершенно не тронутого и не уязвленного.

А они, я разумею пастухов и землепашцев, живших по соседству друг от друга, подобрали младенцев и человеколюбиво их у себя взращивали, ибо подвигнуты были человеколюбием зверей и боялись, чтобы лев и волк не оказались в сравнении с ними более сострадательны к людям. Ни подобравшие младенцев, ни сами они не подозревали о связывавшем их родстве.

После множества постигших Евстафия ударов и одержанных побед он, стойкий и великий душой, еще терпел голод и уповал на руки свои, и, сделав их единственной поддержкой своего [431] существования, работал за плату, и трудом зарабатывал себе пропитание. Паче же уповал он на щедрую руку Всевышнего, которая, раскрываясь, оделяла всякую тварь благословением своих даров, и просил Бога призреть на него. Живя так, он неустанно молился с сокрушенным сердцем и смиренным духом, говоря: “Совсем не оставь меня, человеколюбец, призри на уста мои и на сердце мое, дай в терпении и благодарности прожить остаток дней и так обрести покой ото множества утеснений, ибо Ты благословен во веки”. Затем Евстафия вновь охватывала печаль, и он словно искал побуждения для слез и хотел истязать плоть и смирять дух, благодарил Бога и говорил себе так: “Увы, некогда по красоте я был как цветущее дерево, ныне же как дуб, которого лист опал, и как сад, в котором нет воды”. ^[543] Повторял он и слова, некогда служившие иудеям угрозой, и то, что рек схожий с ним подвигом Иов: “Кто даст мне месяц за месяцем прежние дни, когда Бог хранил меня, когда светильник Его светил над головою моею, когда Господь призирал на дом мой и пути мои струили елей, а скалы источали для меня млеко?^[544] Теперь я остался один, лишен богатства, лишен рабов, лишен и той, что делила со мной жизнь. Не дано мне, увы, иметь ни любимых детей моих, никого, кто бы утешил и спас меня”. Затем, снова подняв глаза к Небесам, говорил: “Помню, Господи Иисусе Христе, как ты рек, что должно мне принять такие же, как Иову, испытания. Но теперь вижу, что мои страдания тяжелее его; у Иова ведь оставалась жена его, и друзья, и отеческая земля, услада для глаз. Я же лишен всего этого, нищ, сир, без отчизны, без крова, потерял [432] друзей, силой отнята у меня даже та, с кем я делил жизнь. Печалями своими равен я Иову, но утешениями не равен”. Такое и подобное этому он говорил, стенаниями и слезами показывая великую печаль души, словно сбылись над ним слова: “Слезы будут для него хлебом день и ночь”. ^[545]

Положив некую деревню, называвшуюся Вадис, пределом своих долгих скитаний, стратиг — увы, добровольный изгнанник в чужой земле — там зарабатывал себе скудное пропитание. Где-то вблизи этой деревни — о сколь дивно, Боже, Твое устроение — жили и его сыновья. Об их родстве не знали ни они сами, ни те, кто их взял на воспитание. Стратиг прожил в Вадисе 15 лет, когда сам работал в поле, когда за вознаграждение сторожа поля.

А тот варвар, который по своей истинно великой распутности похитил жену Евстафия — и здесь видно благое строение Божие,— ликовал и радовался, завладев ею. Однако он ничего не добился, кроме того, что показал себя злодеем, ибо рука Всевышнего позаботилась о благе этой женщины. И как прежде Господь, тяжкими ударами поразив фараона, чудесно сохранил Сару для супруга,^[546] так и Феописту он сохранил ее мужу нетронутой и не узнавшей беззаконного смешения, покарав варвара смертью. Когда этот злодей, как он того заслуживал, умер, Феописта безопасно могла оставаться там, куда он ее увез. Но это было еще скрыто от Евстафия, чтобы вперед он получил иное, малое утешение. Но смотри, что будет дальше. Во времена те варварское племя, среди которого жила Феописта, нарушило союз с римлянами, напало на их землю и, захватив богатую добычу, [433] без урона возвратилось назад. Случившееся внушило великую тревогу тому, кто владел тогда скипетром Римской державы. Решив защитить римлян, он вспомнил тут о человеке, который мог достойно вести войну. Это был Евстафий. И вот, не медля, Траян, ибо Траян правил тогда Римской державой, посылает на его розыски. Он велел искать Евстафия во всякой земле и во всяком городе, а нашедшим была назначена немалая награда. Многие для этого рассеялись по всем углам земли. Два мужа, они звались Акакий и Антиох, которые были слугами Евстафию, пока он был стратигом, и несли воинскую службу, и лучше других знали этого мужа, совершив долгий путь, с помощью Божией, приходят в деревню, где Евстафий питался от трудов рук своих, исполняя всякую сельскую работу. Когда они к нему приблизились, ни по одной черте не могли узнать его, ибо облик Евстафия изменили постоянные горести и из-за великого того страдания поступь его была неверной, а лицо печальным. Простота и бедность его одежды тоже не позволили им узнать этого мужа, среди многих знаменитого и не имеющего себе равных. Евстафий, хотя и не узнанный, узнал пришедших. Когда он увидел известных ему людей, сердце у него сильно забилось, и снова он вспомнил прошлое, и улегшееся уже страдание оживилось. Однако стойкий этот муж овладел собой, скрепив сердце, терпел и молчал, чтобы оказаться победителем не только врагов, но и своих страстей. Акакий и Антиох еще не слышали его голоса и только спрашивали всех, не видел ли кто-нибудь из них такого человека, всячески стараясь найти Евстафия. А он, [434]охваченный сильной печалью, только и делал, что молил Бога об одном и подлинном утешении, говоря: “Положи предел, человеколюбец, положи предел бессчетным козням против нас диавола, ибо одному Тебе ведома слабость человеческая. Терпение Ты мне послал, даруй во благости своей и утешение. Если я не гневлю своими мольбами, если не печалю внутреннюю Твою, Благой, тем, что пекусь о себе более, чем Ты, Господи, обо мне, да будет воля Твоя явить ту, кого Ты дал мне помощницей, по попечению Твоему с самого начала соединенную со мной, если варвар тот еще не убил ее, побужденный гневом или страстью, как явил Ты мне знакомых людей, которые некогда служили рабу Твоему. Зная, что злосчастные дети мои сделались добычей диких зверей, я не буду, Владыка, таить свою мольбу — прошу, чтобы в день воскресения всего рода человеческого мне свидеться с ними и во веки ликовать вместе”. Едва он сотворил молитву, как услышал глас с неба, говорящий: “Мужайся, ибо жизнь твоя, как прежде, будет славной, и ты счастливо обретешь жену свою и детей”. Когда Евстафий это услышал, он исполнился ликования и страха: ликования из-за благой вести, страха же из-за предчувствия испытаний, ибо боялся их и страшился злоумышлений диавола. Воины же, которые отправились на его розыски и нигде ничего о нем не могли разведать, отряхнув дорожную пыль и переодевшись, приближаются к Евстафию. Сказав обычное: “Радуйся, друг” — и в ответ от него услышав то же, стали рассказывать, что делали по дороге и с кем встречались, и расспрашивать, видел ли он [435] когда-нибудь Плакиду, странствовавшего с женой и детьми. Ибо полагали, что они до сих пор вместе. Евстафий, сжигаемый душевно памятью о жене и о детях и, словно жалом, уязвленный словами пришедших, начав говорить, склонялся уже к слезам, однако смирил свою скорбь уздой рассудка и размышления и стал расспрашивать, зачем повсюду они разыскивают этого мужа и зачем он им так нужен. Акакий же и Антиох сказали, что он-де нам родич и долгое время мы не видели его, а теперь возгорелись в сердце сильным желанием увидеть. Евстафий молчал и не открылся им, но пригласил обоих на угощение и на обед, желая, чтобы они отдохнули от трудов своего странствия. И вот Евстафий отвел их в дом, где ему самому дали приют, сказав хозяину: “Эти мужи мне знакомы и, идя мимо, попали к нам, поэтому нужно подобающим образом их принять. Служба моя и длани мои отработают расход”. Так он принимал их и услуживал им, а душа его томилась, и внутренняя содрогалась в тоске, и он заплакал. Что на его месте сделал бы другой человек, вспомнив о своем прежнем счастье, не происходи он от дуба или скалы?! ^[547] Когда Евстафий почувствовал, что глаза его побеждены и по щекам катятся слезы, желая скрыть это, тотчас вышел, словно за какой-то надобностью, и тщательно вытер глаза. Вернувшись, вновь разделял веселие этих мужей. Много раз Евстафий уходил и плакал, но скрывал это по величию своего духа. Но когда прибывшие всмотрелись в него и со вниманием оглядели, они заметили, что лик его исполнен великой кротости, а это не ложное свидетельство внутреннего совершенства и [436] добродетельной души; постепенно, как охотничьи псы, они начали его причуивать и уже перешептывались, что он, мол, весьма похож на того, кого мы ищем, а один из них сказал: “Сходство этого мужа с Евстафием добрый знак: наши ожидания не будут обмануты. Мне ведома одна верная примета, которая позволит нам безошибочно судить. Я знаю, что вражья рука некогда поразила шею Плакиды, и это была не поверхностная царапина, а очень глубокая рана. Если мы найдем шрам, добыча попала в сети. А там уж от нас зависит, чтобы она ни при каких обстоятельствах не ускользнула из наших рук”. Так они говорили и, приблизившись, обратили глаза на его шею и тотчас увидели шрам, яснее слова изобличающий этого мужа. Не в силах сдерживаться из-за охватившей их сильной радости, они вскочили из-за стола и, словно в исступлении или неистовстве, не понимая, что с ними творится, то прыгали от радости, то плакали, то горячими поцелуями выказывали ликование своей души. Чего только они не говорили, чего только не делали! Припадали к ногам Евстафия, ловили его руки, обнимали за шею, словно боясь, что все случившееся — сон, и говорили: “Начальник, благодетель, господин наш”, расспрашивали, что произошло и что он претерпел, и как переменилась жизнь его, где жена его, где дети. “Если мы не лишились рассудка, если не грезим, разве тот, кого мы искали, не перед нами?”. А воистину благородный тот муж и без того имел печальные и полные слёз глаза, услышав же, что они спрашивают о детях и жене его, горько заплакал и громко застенал, и непрерывно льющиеся слезы омочили лицо его и одежду. [437] С трудом сдержав наконец свои стенания, он сказал голосом, сдавленным сердечным волнением: “Друзья, дети мои и жена уже умерли (ибо и Феописту он считал умершей), а меня, исполненного печали, покинули в злосчастной этой жизни”. Говоря так, он возбудил общую печаль: все жители деревни сбегались толпами, чтобы быть свидетелями невиданной трагедии. Едва сами императорские слуги прекратили плач и успокоили шумевшую толпу, они открыли присутствующим высокий сан и подвиги Евстафия, его благородное происхождение и прочие выдающиеся достоинства и привели их этим в великое изумление. Ибо поистине неслыханно, чтобы стратиг трудился за мзду, прежде владыка над многими какого-то простого человека, живущего трудом рук своих, называл господином, чтобы тот, кто привык кормить сотни тысяч людей, смотрел в руки другим и трудом добывал себе пропитание. Узнав это об Евстафии, все недоумевали, совестились, корили себя за неведение и дивились стойкости его, говоря: “Увы, как это от нас утаилось, как могло скрыться? Кто бы не выказал сострадания, если б знал, кто бы не разделил с ним его печали?!”.

Так говорили жители деревни и вспоминали о том, что Евстафии вынес, а воины, отведя его в сторону, сообщили ему волю императора и то, зачем они пришли сюда, и что в его помощи нуждается и сам император, и все его вельможи, и весь город, а также, что им было повеление возвратиться не иначе как с Евстафием. Поспешно сказав ему это, они сняли покрывавшие его лохмотья и одели в принесенные ими царские одежды: с давних пор [438] ведь император любил Евстафия и показывал, сколь великую имел к нему склонность. Затем воины вместе с ним покинули деревню. Евстафий полагал, что без воли Божией это бы не случилось, так как незадолго был ему божественный глас, возвестивший обретение прежней славы и остальные радостные и благие вести. Во время пути он поведал им, как узрел Господа, как крестился и получил имя Евстафий, и все, что случилось в доме его и на пути во время бегства, он без прикрас рассказал им. Через пятнадцать дней они свершили путешествие и пришли во дворец. Императору возвестили о прибытии Евстафия, и несказанная радость исполнила и его, и граждан, и все войско. Свидетельством великой радости императора было то, что он не выражал ее, как обычно, а, словно от преизбытка ликования, был сам не свой и не думал о приличествующем царям достоинстве и гордости. Пренебрегши тем, что был занят — ведь тогда император был погружен в государственные дела, он поднялся с трона, пошел навстречу входящему в царский покой Евстафию и, протянув ему, ты бы сказал сердечно, руку, горячо обняв и милостиво приветствовав, слезами и поцелуями, выказывая великое ликование и душевную радость. Затем император расспросил Евстафия о его злосчастиях, а тот поведал все от начала до конца — о чуме у себя в доме, о гибели рабов, о падеже быков, мулов, лошадей и другой скотины, затем о расточении всего достояния и богатства своего дома, поведал, что ему тяжело было выносить презрение знакомых и потому нужно было скрыться и жить где-нибудь далеко среди тех, кто его не знает. Далее о том, что видел, [439] как жену его, стыдливую до предела, подобно пленнице, влек варвар, до предела разнузданный, что зубы хищных зверей растерзали его младенцев и глаза отца это вынесли; и что с тех пор стратиг, трудясь за плату на чужбине, кормился трудом своих рук.

Когда эта печальная повесть была рассказана, слезы сочувствия полились из глаз слушателей, хотя то, что Евстафий был найден, снова утешило их душевную скорбь. После этого император говорит со стратигом о военных делах и возвращает ему золотой пояс и сан. ^[548] А он, посмотрев стратиотские списки и убедившись, что для предстоящего похода воинов слишком мало, объявил новый набор. Тотчас по всем городам и деревням Римской державы всех, кто был особенно силен и молод, вносили в списки как участников этого похода. А что было дальше? Господь, мудро питающий все и на все призревающий, призвавший небытие к бытию и воедино соединивший рассеянное, чудесно устрояет, чтобы найдены были дети Евстафия. Из той деревни, где они жили, следовало взять двух новобранцев, превосходящих силою тела и мощью рук своих сверстников. Когда же вновь набранное войско по велению стратига было разделено на фаланги и лохи, ^[549] сыновей Евстафия сделали щитоносцами. Евстафий, по многим чертам их телесного облика угадав в них благородство и отвагу, под влиянием любови, склонился душой к юношам. Говорят — подобное к подобному; вот он и велел, чтобы юноши делили с ним трапезу и дом его. Сделав все приготовления к войне, стратиг выступил на врагов. Когда завязалась битва, отважный [440] тот муж мощным ударом обращает в бегство варваров и многих убивает. Но в своем возмездии виновникам зла он на этом не останавливается, а нежданно переходит реку Гидасп; ^[550] грабя все на своем пути и захватив великое множество пленников, Евстафий посрамил варварскую гордыню и научил варваров бояться возмездия за совершенные злодеяния. Так этот благородный муж освободил Римскую державу от угрожавшей ей беды. Возвращаясь на родину, стратиг разбил лагерь в одной деревне, удобной для этой цели, и, чтобы воины отдохнули от трудов, оставался там три дня, так как деревня была украшена рощами и текучими водами и вся стояла среди прекрасных цветущих садов. Жена Евстафия приставлена была за плату сторожить один из этих садов. Щитоносцы стратилата — молва о том, что они его сыновья, уже шла и торопила обнаружение божественного этого строения — расположились на ночлег вблизи сада, который охраняла жена Евстафия; недалеко оттуда находился и сам стратиг. Обычно во время привалов воины рассказывают друг другу разные происшествия, особенно же охотно диковинные, которые этим-то как раз и привлекают слушателей. Вот около полудня оба юноши сошлись вместе и стали вспоминать о своем детстве. Старший говорит младшему: “Отец мой — стратилат, мать же благовидна и не уступает красотой ни одной женщине. Был у меня брат, младше меня, белокурый. Родители, сам не знаю почему, взяв нас с собой, покинули дом. После долгого странствия мы сели на корабль и поплыли. Когда же пришло время спуститься на берег, я с братом и отцом сошли с [441] корабля, а мать наша осталась. Почему это случилось, я тоже не знаю, но помню, что отец сильно плакал, когда покинул корабль. Идя со мной и с моим братом, отец вскоре подходит к реке, которую любому было трудно перейти, а ребенку и совсем невозможно. Поэтому, посадив брата себе на плечи, он стал переходить реку, меня же собирался перенести вторым. Брат был уже на том берегу, и отец направился за мной; достигнув середины реки, он увидел зрелище, непереносимое ни для чьих глаз, а особенно для отцовских. Словно по данному кем-то знаку, появляются хищные звери и тотчас уносят в одну сторону меня, а в другую брата. Отец видел это, но не мог никому из нас помочь... (Текст испорчен – прим. пер.) переправляется через реку, в пасти своей держа меня. Затем, когда прибежали пастухи, волк отпустил меня, не причинив никакого вреда, и я попал к пастухам и был ими воспитан”. Младший брат, слушая этот рассказ и во всем находя для себя знаки, приметы и напоминания, пришел в волнение, и сердце его стало тревожно биться. Когда же он выслушал всю историю до конца и уже не по непрочным, а по несомненным доказательствам узнав брата, не мог ни успокоиться, ни сидеть на месте, ни владеть собой, но вскочил и обнял его с великой любовью и радостью, ликуя, плача, то дивясь чуду, то предаваясь веселию. Так многообразно менялись его чувства. “Ты брат мой,— кричал он,— брат мой, любимый брат, милый брат, брат, которого вопреки всякой надежде я вижу живым, как и ты нечаянно меня; нас ведь [442]удивительным образом похитили звери, еще удивительнее мы были спасены и сострадательно взрощены людьми, которые о нас ничего не знали. Это,— говорил он брату,— как и многое, что ты мне рассказал, я храню в памяти не потому, что был тому свидетелем: я все слышал от людей, меня воспитавших”. Столь чудесным образом Господь дал братьям узнать и найти друг друга. Как же они узнали мать свою и были узнаны ею? Слушайте все и никогда не забывайте, что эти их речи обнаружили юношей, расположившихся для беседы вблизи ее дома. Ибо так устрояет все великая мудрость Божия. Находясь рядом — неузнанная вблизи неузнанных, Феописта явственно услышала то, что они говорили. Поначалу она ничего не могла понять, хотя молодость и красота юношей напомнила ей о сыновьях. Когда же повесть их продвинулась вперед, сердце Феописты исполнилось тяжелых мыслей: ее мучили раздумья и томили сомнения. Она с любопытством глядела на лица юношей и всячески старалась различить в них приметы своих сыновей. Феописта не знала про похищение младенцев зверьми, так как сама была похищена до этого, но на основании многого отчетливо поняла, что это ее сыновья, ибо и лица их явили ей несомненное доказательство этого, особенно же укрепляло ее веру упоминание о том, что их отец стратилат, что, когда они с корабля сходили на чужую землю, все спустились, кроме матери, и корабль увез ее одну. Она стала несказанно стенать и благодарить Бога, собрав в сердце своем все это воедино и уже не сомневаясь, что юноши — ее сыновья, а невольно заплакав, старалась [443] не дать заметить этого юношам, что было мудро и не похоже на женщину. Затем поспешно скрылась в домике, где жила, а так как скорбь не давала ей молчать (обычно ведь в подобного рода обстоятельствах мы не столько радуемся тому, кого нашли, сколько скорбим по тем, кого потеряли), принялась горько и слезно плакать, говоря: “Отпрыски чрева моего здесь. Где же отец их? Не случилось ли с ним какой нежданной беды? Не пожрал ли его подкравшийся хищный зверь? Или, быть может, печальными глазами смотрит он на свет солнца, ибо его теснят беды? Узнают ли меня, несчастную, мои дети? Я опасаюсь, что они с подозрением отнесутся ко мне, подумав, будто не из-за того, что претерпела, а из-за того, что услышала, я называю себя их матерью”. Так она говорила себе и остаток дня и всю ночь провела в тревоге. Женщина решила утром явиться к стратилату и попросить его взять ее вместе с собой на родину. Потому она подошла к нему и говорит: “Господин мой, я родом из римской земли, но много лет прожила здесь, так как некому было помочь мне возвратиться в свое отечество. И вот я молю тебя, да не призришь ты женщину, стремящуюся обрести при твоей поддержке родину и находящуюся в столь великом затруднении”. Это показалось ей полезным для обеих сторон, то есть для супруга ее и детей — она возвращалась бы вместе с возвращающимися, а так как щитоносцы должны были сопровождать стратилата, то, следуя за ними, она могла бы видеть их и, разговаривая, приучать к своему облику и речи, и так постепенно добиться, чтобы юноши ее узнали и убедились в [444] ее кровной близости к ним; кроме того, власть стратилата могла помочь ей найти своего мужа, где бы он ни был. Так она решила и с такой просьбой обратилась к стратилату, а тот, участливый ко всем, особенно же к тем, кому жизнь принесла тяготы и печали, внял ее просьбе и согласился доставить на родину. Феописта подивилась на великую доброту и человеколюбие стратилата, стала оглядывать его внимательными глазами, и какой-то луч, словно осветив перед женщиной душевный склад и внешний облик стратига, позволил ей узнать его.

Когда же она вполне уверилась, что стратилат — Евстафий, супруг Феописты, и у нее не осталось никакого сомнения, замерла без слов в душе и на языке, пораженная необычайностью происходящего и разделяясь между стыдливостью и любовью. Так как женщина сознавала свое ничтожество и славу этого мужа, она не могла подумать, как посмеет назваться его женой. Кроме того, Феописта не знала, как к ней теперь отнесется Евстафий — ведь прошло очень много времени, и это еще более сдерживало ее. Однако любовь сильна и исполнена дерзости, и нет такого недоступного препятствия, которое не оказалось бы для нее оборимым и ничтожным. И Феописта, уступив ей, дождалась подходящего часа, предстала перед мужем и, глубоко и печально вздохнув и проливая из глаз — это лучший способ убеждения — горькие слезы, сказала: “О благородный, злосчастный и многострадальный, из Плакиды ставший Евстафием, просвещенный к благочестию и наставленный о грядущем видением Святого Креста, данным тебе [445] через оленя, из счастливого ставший презренным и узнавший беды, некогда оставивший жену свою на корабле, а это, увы, была я, несчастная, кого варвар тот и убийца отнял в уплату за нашу переправу; тебе, горько плачущему, он велел сойти на берег, а меня, задумав злое, оставил у себя. Возмездие скоро настигло злодея и сохранило тебе чистоту супруги. С тех пор я перенесла многое, но неоскверненным соблюла супружеское ложе. Я говорю это, призывая в свидетели Бога и недреманные Его очи. Если все это — приметы твоей жизни, ты должен узнать свою жену; если не отвергаешь меня в моем ничтожестве и не считаешь недостойной твоей славы, вместе сейчас возблагодарим великое попечение о нас Христа, по которому все так устроилось”. Так с горячими слезами говорила многострадальная Феописта, а стратиг, полагая, что этого недостаточно, чтобы ей поверить... (В тексте пропуск – прим. пер.).

Так не совсем забыт будет нищий, и надежда его не до конца погибнет, ^[551] ибо Господь “мертвит и живит”, ^[552] ранит и вновь исцеляет, “превращает бурю в тишину” ^[553]; испытав их на огне, как испытывают серебро, он даровал им утешение, так что Евстафий сказал: “Слушайте, и всем вам, кто богобоязнен, я расскажу, что Бог судил душе моей. Ибо торопятся к Нему стопы благовествующего. ^[554] Да услышим идущие к часу этому слова Наума: „И явился вдувающий в лицо его дыханье жизни и освобождающий его от утеснения". ^[555] Но довольно”.

После этого стратиг, повелев, чтобы за ним вели пленников и везли остальную добычу, победителем [445] двинулся в царственный город Рим. До возвращения Евстафия умер Траян, и царство перешло к Адриану, мужу, твердо державшемуся языческой веры, образом мыслей варвару и жестокому гонителю благочестивых.^[556] По возвращении стратега император, радуясь одержанной им победе над врагами, наградил его дарами и прочими знаками своего благоволения и весьма был доволен тем, что Евстафий нашел жену свою и детей. Когда же этот безумец отправился в языческий храм, чтобы принести благодарственную жертву тем, кто был еще безумнее его, воистину благочестивый стратиг, зная подлинного виновника своей победы и почитая его духовной жертвой, не только что не вошел в храм вместе с императором, но не мог даже приблизиться к дверям его, ибо с самого начала уклонялся от пути зла.

Император осведомился о причине того, почему он не принес отчим богам благодарственные жертвы за победу и спасение детей и жены, а Евстафий, привыкший свободно говорить и смело исповедовавший свою веру, тотчас без колебания сказал: “Будучи христианином, о император, я приношу благодарность за эту победу и обретение детей моих и жены Христу, даровавшему мне их. Никого другого, особенно же не обладающих душой немых истуканов, я, не стану признавать и чтить, ибо не лишился еще рассудка”. Император, разгневавшись на эти слова, сначала лишает Евстафия сана стратига и пояса, а затем, злочестивый, предает вместе с женой и детьми суду трибунала. На первых порах император пытается словами убеждения уговорить супругов отказаться от [447] благочестия, когда же видит, что они недоступны никакой лести и кажущимся ему благими посулам, приступил к угрозам. Но так как они и этого не устрашились, Адриан решил испробовать иной путь, ибо, по безумию своему, не ведал, что убеждение и насилие — непримиримые враги. Ведь если он желал, чтобы Евстафий и его кровные подлинно отступились от христианской веры, следовало их уговаривать, а не карать; ведь нельзя довольствоваться одними словами, если то же самое не говорит и сердце человека. И вот он приказывает отвести борцов этих на ристалище. Воистину лютый и безумный, он спускает на Евстафия и кровных его лютых львов, и они стремительно бросаются на святых, ибо их подгоняет голод. Мужеубийцы позаботились, чтобы мученики Христовы скорее были растерзаны, так как к природной дикости зверей присоединился еще и голод. А это для борцов было причиной еще более славного чуда: дикие звери их не тронули, ибо по великой мудрости Божией величайшее зло нередко претворяется в величайшее торжество добродетели. Едва львы приблизились к святым, они перестали быть хищными зверьми, но, воистину нелицеприятные свидетели благочестия, подтвердили его не словом, а делом. Ибо тотчас львы, наподобие молящихся, склонили перед святыми головы, словно прося прощения за то, что не по своей, а по чужой воле оказались здесь, облизали стопы их с великой бережностию и кротостию и тотчас мирно отошли. Этим они обличили злочестивое безумие тирана и воочию показали всем, что и бессловесные твари, насколько они имеют разум, [448] признают владык своих. Таким образом, звери показали себя как бы наделенными способностью мыслить. А теперь посмотри на людей, явивших кровожадность лютых тварей и совершенное отсутствие разума. Безрассудному императору следовало бы поразиться такому сверхъестественному и удивительному чуду и избрать его кормчим, путеводящим к благочестию. Он же не только не удивился и не был устыжен поведением животных, но еще сильнее это разожгло его ярость, словно он гневался на львов за то, что они вопреки его ожиданию не бросились на святых. Затем император приступил к другому виду пытки: для мучения святых изготовляется медный бык. На следующий после звероборства день быка этого раскаляют огнем, и император велит собрать весь народ в театре. Так как своим многоглаголанием тиран уже показал себя пустословом, понапрасну тратящим время, он пришел в еще пущий гнев и приказывает окружающим его быстрее слова ввергнуть святых в нутро быка. И вот приспешники императора повлекли мучеников, нимало не скорбящих, без всяких следов страдания на лице, и, приблизившись к быку и воздев руки и глаза к небу, святые сказали: “Боже, Господь сил, услышь мольбу нашу и дай нам, Господи, за то, что проверил и испытал нас в огне подвига во имя Твое, получить удел всех от века Твоих святых. Ты, по слову своему, Господи, привел нас к прежней славе и блеску мира сего, ныне же приведи от преходящего к вечному. Вот во имя Твое мы предадим себя огню, отец вместе с детьми и их матерью. Да будет наша жертва любезна Тебе, и да посрамится [449]силой Твоей враг всего человеческого рода. Да прославится, Господи, через нас, ничтожных, преславное имя Твое. Не презри жертву нашу, но пусть пред лицом Твоим будет она как дары Авеля, как жертва Авраама, ^[557] как кровь первомученика, ^[558] как убиение, огненная смерть и мученическая кончина всех святых. Уготовь спасение души и освобождение от всякой скорби всем, творящим ради святого Твоего имени нашу память”.

Едва эти слова за славным мучеником Евстафием повторил хор сомучеников его, был им глас с неба, рекший, что мольба их услышана, и объявлявший их наследниками Царствия Небесного. После того как мученикам был глас этот, все они с ликованием тотчас вошли в нутро огненного быка. Но он уже не был орудием пытки: как бы святые ни прикасались к нему телом, медь только свежила их покрытые испариной тела и придавала им сил. И так, славя Бога и желая найти в царствии Его успокоение, сентября двадцатого дня они предают в руки Его свои мученические и многажды в состязаниях торжествовавшие души. Однако по прошествии трех дней исчадие зла, Адриан, приближается к медному этому быку и требует, чтобы его открыли (ведь на спине его была дверца). Когда дверцу открыли, он и все присутствующие видят тела мучеников; на них не было никаких следов огня и противу прежнего они сверкали еще большей белизной. Потому тиран, думая, что святые живы, велел вытащить их из чрева быка, и тут всех охватило великое удивление: огонь не коснулся святых и не повредил им, чтобы пламя можно было считать причиной их смерти. [450] Пораженные этим великим чудом, все словно в один голос и по чьему-то знаку воскликнули: “Могуч христианский Бог! Иисус Христос — единый истинный Бог, великий, всемогущий, соблювший тела Своих святых невредимыми среди пламени, так что и единого волоса их не тронул огонь; не-ложное свидетельство Его Божественной силы дали уже львы, сохранившие рабов Его от погибели”. Так и подобным образом славя Бога, говорил народ. Тиран же, посрамленный, а равно испуганный криком толпы, с позором отступил, а с ним вместе тайно скрылся общий враг всех живущих. Благочестивейшие и вернейшие из христиан подняли тела многажды во состязаниях торжествовавших мучеников Христовых, почтили их, как подобает, песнопениями и похоронили с честью и богобоязненно в священном месте. Когда же к окончанию пришло языческое ослепление, мученикам построили молитвенный дом, славя Отца, Сына и Святого Духа, единое Божество и единое Царство. Да будет Ему слава, честь, сила, величие и поклонение ныне и присно и во веки веков. Аминь.