Жития византийских Святых

Житие Марии Египетской, бывшей блудницы, честно подвизавшейся в Иорданской пустыне

(Текст переведен по изданию: Patrologia graeca ed. е, t. 87, pars 3) [185]

Тайну цареву прилично хранить, ^[186] а о делах Божиих объявлять похвально. Так сказал ангел Товиту ^[187] после чудесного прозрения очей его и после перенесенных им тягот, от которых Товит по своему благочестию был потом избавлен. Ибо разгласить цареву тайну опасно и губительно, умалчивать же о пречудных делах Божиих вредит душу. Потому, страшась умолчать о божественном и опасаясь участи раба, который, получив от владыки своего талант, зарыл его в землю ^[188] и данное ему для пользования спрятал, не [186] истратив, я не утаю дошедшего до меня священного предания. Да уверует всякий в слово мое, передающее то, что мне довелось услышать, да не подумает он, поразившись величием случившегося, будто я что-нибудь приукрашиваю. Да не уклонюсь я от истины и да не искажу ее в слове своем, где упомянут Бог. Не пристало, думаю я, умалять величие воплощенного Бога Слова, соблазняясь об истинности передаваемых о нем преданий. К людям же, которые будут читать эту мою запись и, поразившись предивному, что в ней запечатлено, не захотят ему поверить, пусть милостив будет Господь, ибо, отправляясь от несовершенства естества человеческого, они считают невероятным все, что выше людского понимания. Далее я перейду к своему повествованию о том, что случилось во времена наши и о чем поведал святой муж, привыкший с самого детства говорить и совершать угодное Богу. Пусть же не соблазнит неверного заблуждение, будто в наши дни не случается столь великих чудес. Ибо благодать Господня, из поколения в поколение нисходящая на святые души, приготовляет, по слову Соломона, друзей Господа и пророков. ^[189] Однако пора приступить к благочестивому этому повествованию.

В палестинских монастырях подвизался некий муж, равно украшенный делом и словом, который чуть что не с пелен был взрощен в монастырском обычае и трудах. Старец этот звался Зосима. Пусть никто на основании его имени не подумает, что я говорю о том Зосиме, который был обвинен в ереси. Этот и тот — разные люди и весьма отличны один от другого, хотя оба носят одинаковое[187] имя. Этот искони православный Зосима жил в каком-то из древних монастырей, проходя поприще подвижничества. Он укрепил себя во всяческом смирении, соблюдал всякое правило, поставленное в этой школе подвига ее наставниками, а многое сам добровольно назначал себе, стремясь подчинить плоть духу. И старец достиг избранной цели, ибо столь прославился как муж духовный, что из ближайших, а нередко и из дальних монастырей постоянно приходило к нему множество братьев, чтобы его наставлением укрепиться для подвига. И хотя он предан был деятельной добродетели, всегда размышлял над словом Божиим, и ложась в постель свою, и вставая ото сна, и занятый рукоделием, и когда случалось ему вкушать от пищи. Если же тебе угодно знать, каким брашном он насыщался, то скажу тебе, что постоянным псалмопением и раздумиями над Священным писанием. Рассказывают, что нередко старец удостаивался божественных видений, ибо получал озарение свыше. Как сказал Господь: “Кто не оскверняет плоть и всегда трезвится, ^[190] бодрствующим оком души видит божественные видения и получает в награду блага вечные”.

Зосима говорил, что еще малым дитятей отдан был в этот монастырь и до своего 53-го года проходил там поприще подвижничества, а потом смутился мыслью, что по совершенству своему во всем не нуждается более в наставничестве. Так, по словам его, он рассуждал в своей душе: “Есть разве на земле монах, который мог бы преподать мне что-нибудь или был бы в состоянии наставлять меня в подвиге, какого я не ведаю и в каковом не [188] упражнялся? Разве сыщется кто среди пустынножителей болий меня деятельной жизнью или созерцательной?”. Однажды старцу предстает некий муж и говорит ему: “Зосима, ты славно, и, насколько это в силах человеческих, подвизался, и славно прошел монашеское поприще. Однако никто не достигает совершенства и ожидающий его подвиг труднее уже совершенного, хотя человек этого и не ведает. Чтобы ты узнал, сколько есть еще других дорог ко спасению, уйди из родной земли и из дома отца твоего, подобно тому славному праотцу Аврааму, ^[191] и ступай в монастырь вблизи реки Иордана”. Тотчас старец, согласно этому велению, покидает обитель, в которой он с младенческих лет жил, приближается к святейшей среди рек, Иордану, и, путеводимый тем же ранее представшим ему мужем, находит монастырь, который предуставил ему для жительства Бог. Постучав в двери, он видит привратника, который сообщает о его приходе игумену. Тот, приняв старца и увидев, что он со смирением по монашескому обычаю творит поклон и просит за него помолиться, спрашивает: “Откуда и зачем ты пришел, брат, к этим смиренным старцам?”. Зосима отвечает: “Откуда я пришел, незачем говорить, пришел же я, отец, ради назидания духовного, ибо слышал о вашем славном и достохвальном житии, могущем духовно приблизить ко Христу, Богу нашему”. Игумен сказал ему: “Единый Бог, брат мой, врачует слабость человеческую, и он обнаружит тебе и нам Божественную Свою волю и наставит тому, как надобно поступать. Человек же не может наставить человека, если тот сам не будет постоянно [189] ревновать о духовной пользе и рассудительно стремиться совершать должное, надеясь в этом на помощь Божию. Однако, если любовь к Богу подвигла тебя, как ты говоришь, прийти к нам, смиренным старцам, оставайся здесь, раз ты для этого пришел, и добрый пастырь, отдавший душу свою во искупление наше и по имени зовущий своих овец, ^[192] напитает всех нас благодатью Святого Духа”. Когда он кончил, Зосима снова склонился перед ним и, попросив игумена помолиться за него и сказав “аминь”, остался в том монастыре. Он увидел, как старцы, преславные своей деятельной жизнью и созерцанием, служат Богу: псалмопение в монастыре никогда не смолкало и длилось всенощно, в руках монахов всегда была какая-нибудь работа, а на устах псалмы, никто не произносил праздного слова, заботы о преходящем не тревожили, годовые прибытки и попечение о житейских печалях даже по имени не были известны в обители. Единственным стремлением у всех было, чтобы каждый был мертв телесно, ибо умер и перестал существовать для мира и всего мирского. Всегдашним брашном были там боговдохновенные слова, тело же монахи поддерживали только самым необходимым, хлебом и водой, ибо каждый горел любовью к Богу. Зосима, увидев их житие, ревновал об еще большем подвиге, принимая все более тяжелые труды, и нашел сподвижников, прилежно трудившихся в вертограде Господнем. Прошло довольно дней, и настало время, когда христиане наблюдают Великий пост, приготовляясь почтить страсти Господни и Воскресение. Монастырские ворота более не отворялись и постоянно были на [190] запоре, чтобы монахи без помех могли свершать свой подвиг. Отмыкать ворота запрещалось, кроме тех редких случаев, когда сторонний монах приходил за каким-нибудь делом. Ведь место то было пустынное, недоступное и почти не известное соседним монахам. В монастыре исстари соблюдалось правило, из-за которого, я полагаю, Бог привел Зосиму сюда. Что это за правило и как оно соблюдалось, я сейчас скажу. В воскресенье перед началом первой седмицы поста по обычаю преподавалось причастие, и всякий приобщался чистых тех и животворящих тайн и, как это принято, вкушал немного от еды; все затем вновь собирались в храме, и после долгой молитвы, творимой коленопреклоненно, старцы давали друг другу целование, каждый из них с поклоном подходил к игумену, прося его благословения на предстоящий подвиг. По окончании этих обрядов монахи отворяли ворота, согласным хором пели псалом: “Господь свет мой и спасение мое ^[193]: кого мне бояться? Господь крепость жизни моей: кого мне страшиться?” — и все выходили из обители, оставляя там кого-нибудь не за тем, чтобы сторожить их добро (ибо у них не было ничего, что могло бы привлечь воров), но дабы не оставлять церковь без присмотра. Каждый запасался чем мог и чем хотел из съестного: один брал сколько ему требовалось хлеба, другой — сушеные фиги, третий — финики, четвертый — моченые бобы; некоторые не брали с собой ничего, кроме рубища, прикрывавшего их тело, и насыщались, когда испытывали голод, растущими в пустыне травами. Правилом и непреложно наблюдаемым законом у них было, чтобы [191] один монах не знал, как подвизается другой и чем занят. Едва перейдя Иордан, все далеко отходили друг от друга, разбредались по всей пустыне, и один не приближался к другому. Если же кто издали замечал, что какой-нибудь брат идет в его сторону, не медля уклонялся с дороги, и шел в другом направлении, и пребывал наедине с Богом, непрестанно распевая псалмы и питаясь тем, что оказывалось под рукой. Так монахи проводили все дни поста и возвращались в монастырь в воскресенье, предшествующее животворящему восстанию Спасителя из мертвых, чтобы торжествовать предпразднество по чину церкви с ваями. ^[194] Каждый приходил в монастырь с плодами своих трудов, зная, какой его подвиг и какие семена он взрастил, и один не спрашивал другого, как тот проходил назначенное себе состязание. Таково было это монастырское правило, и так оно во благо свершалось. Ведь в пустыне, имея судьей единственно Бога, человек состязается с самим собой не ради угождения людям и не для того, чтобы выставить свою стойкость напоказ. Свершаемое же ради людей и им в угоду, не то что без пользы для подвизающегося, а служит для него причиной великого зла.

И вот Зосима, по положенному в этом монастыре правилу, с малым запасом необходимого для телесных нужд пропитания и в одном рубище перешел Иордан. Следуя этому правилу, он шел по пустыне и ел, когда его побуждал к тому голод. Ночью там, где его застигала темнота, он прямо на земле вкушал краткий сон, а на рассвете снова продолжал путь и всегда шел в одном направлении. [192] Ему хотелось, как он говорил, дойти до внутренней пустыни(текст испорчен – прим. пер.), где он надеялся встретить кого-нибудь из живущих там отцов, который мог бы духовно просветить его. Зосима шел быстро, словно спеша к какому-то славному и знаменитому прибежищу. Он шел так 20 дней и однажды около шестого часа решил на малое время остановиться и, взглянув на восток, сотворил обычную молитву.

Большей частью он в определенные часы дня останавливался на краткий отдых, творил песнопения и, преклонив колена, молился. Тут во время молитвы, когда глаза его были возведены к небу, справа от места, где он стоял, Зосима увидел как бы человеческую тень. Он задрожал от ужаса, думая, что это диавольское наваждение. Оградив себя крестным знамением, ибо в это время кончил молитву, и стряхнув страх, Зосима оборотился и увидел, что подлинно кто-то идет в сторону полдня, Человек был наг, темен кожей, как те, кого опалил солнечный жар, волосы же имел белые, как руно, и короткие, так что они едва достигали шеи. Зосима, увидев идущего и словно впав от радости в восторг, исполненный ликования из-за удивительного зрелища, бросился бежать в ту сторону, куда поспешал представший ему муж. Старец возвеселился неизреченным веселием, ибо не видел во все те дни ни людского облика, ни следов или признаков зверя или птицы и жаждал узнать, что это за человек и откуда, надеясь стать свидетелем и очевидцем преславных дел. Когда этот путник понял, что издали за ним следует Зосима, он бросился [193] бежать в глубь пустыни. Зосима же, как бы забыв о своей старости и презрев тяготы пути, решил его настигнуть. Он преследовал, а муж тот усиливался уходить. Но Зосима бежал быстрее и вскоре приблизился к убегающему. Когда же настолько близко подошел, что можно было расслышать голос, Зосима стал кричать и так со слезами говорил: “Зачем бежишь меня, грешного старца? Раб Божий, подожди, кто бы ты ни был, ради Бога, по любви к которому ты поселился в этой пустыне. Подожди меня, немощного и недостойного, ради надежды своей на награду за подъятый тобою труд. Остановись, удостой старца своей молитвы и благословения ради Бога, не отторгающего ни единого человека”. Пока Зосима все это со слезами говорил, оба они оказались как бы в ложе, изрытом речным потоком. Я не думаю, что когда-нибудь там протекала река (ибо как это могло быть в пустыне?), но место было тем не менее таково на вид.

И вот, когда они достигли этой впадины, беглец сошел в нее и вышел на другой ее край, а Зосима, утомившись и не в силах далее бежать, стоял на этом, непрестанно плача и стеная, так что при близости расстояния тому можно было расслышать. Тогда муж тот сказал: “Авва Зосима, прости меня ради Бога, но нельзя мне оборотиться и показаться тебе на глаза, ибо я женщина и совсем нага, как ты видишь, и срам моего тела ничем не прикрыт. Но если тебе угодно исполнить просьбу грешницы, дай свое рубище, чтобы мне скрыть то, что выдает во мне женщину, и я повернусь к тебе и приму твое благословение”. Ужас и восторг, как он передавал, [194] овладели Зосимой, когда он услышал, что женщина назвала его по имени, Зосимой. Ибо, как муж острого ума, умудренный в вещах божественных, старец понял, что она не могла бы назвать по имени человека, которого никогда прежде не видела и о ком никогда не слышала, не будучи отмечена благодатью предзнания. Тотчас Зосима исполнил то, о чем женщина его просила, и разорвал ветхий свой гиматий, и, повернувшись к ней спиной, бросил половину ей. Женщина, прикрыв то, что прежде всего следовало закрыть, поворачивается к Зосиме и говорит ему: “Зачем тебе, авва Зосима, угодно было видеть грешницу? Что ты хотел узнать или увидеть, не убоявшись подъять такой труд?”. Он, склонив колени, по обычаю попросил благословения, а она, припав к его ногам, просила о том же. Оба они простерты были на земле, и каждый просил благословить его, и оба говорили только: “Благослови”. По прошествии достаточного времени женщина сказала Зосиме: “Авва Зосима, тебе приличнее благословить меня и за меня помолиться, ибо ты почтен пресвитерским саном, ^[195] уже много лет предстоишь святому престолу и преподаешь святые дары”. Это повергло Зосиму в еще сильнейший страх и смятение. Задрожав, старец покрылся испариной и стал плакать, и голос его от стенаний пресекся, и он сказал, прерывисто и часто дыша: “Все обнаруживает, духовная матерь, что ты удалилась к Богу и умерла для мира. Дарованная тебе благодать угадывается из того, что ты, никогда меня не видев, назвала имя мое и сан. Но, так как благодать измеряется не саном, а достоинствами, ради Бога, благослови меня и [195] помолись за меня, ибо я нуждаюсь в твоей помощи”.

Тогда, уступив настояниям старца, женщина говорит: “Благословен Господь, ^[196]хотящий спасения душам человеческим и пекущийся о телах наших”. Когда Зосима сказал “аминь”, оба они поднялись с колен. Женщина говорит старцу: “Зачем ты пришел ко мне, грешной, человече? Зачем пожелал увидеть женщину, не имеющую нисколько добродетели? Если благодать Святого Духа путеводила тебя ради того, чтобы со временем ты послужил мне, скажи, каковы теперь судьбы христианского рода? Как императоры? ^[197] Как устрояются дела церковные?”. Зосима говорит ей: “Коротко сказать, по твоим, мать, святым о нас молитвам, Христос даровал всем прочный мир. Но прими недостойную мольбу старца и помолись обо всем мире и обо мне, грешном, чтоб не бесплодно было мое долгое странствие по этой пустыне”. Женщина ответила ему: “Тебе, авва Зосима, имеющему священнический сан, скорее надлежит, как я уже сказала, молиться обо мне и обо всех, ибо для этого он тебе дан, но, так как должно соблюдать послушание, я с охотой подчиняюсь твоему велению”. С этими словами она обращается к востоку и, возведя к небу глаза и воздев руки, начинает шептать молитву. Голоса не было ясно слышно, потому Зосима не мог разобрать слов молитвы. Стоя на коленях, как он рассказывал, объятый дрожью, он молчал. Зосима, свидетельствуясь Богом, утверждал, что, видя, как долго женщина та молится, он немного приподнялся и, взглянув, узрел, что она творит молитву, возвысившись чуть не на локоть ^[198] [196] от земли и застыв в воздухе. Тут его одержал еще больший страх, и в великом смятении он не смел ничего сказать, только в душе своей многажды повторял: “Господи, помилуй”. Простертый на земле, старец стал тогда соблазняться в уме своем, не дух ли это злобный и не притворна ли молитва его? Женщина облегчила душу Зосимы, повернувшись и сказав: “Почему, авва, мысли твои смущают тебя и ты соблазняешься обо мне, что я дух и молитва моя притворна? Верь, человече, что я, грешница, оборонена, однако, святым крещением; не дух я, а персть земная и прах, всецело плоть, чуждая духа”. При этом она осеняет крестным знамением лоб, глаза, губы и грудь, говоря так: “Господь, авва Зосима, да избавит нас от лукавого и от его козней, ибо необорима Господня сила”. Увидев и услышав такое, старец пал на землю и со слезами обнял стопы ее, говоря: “Заклинаю тебя именем Господа Иисуса Христа, рожденного девой, из любви к Кому ты облеклась этой наготой и так изнурила свою плоть, не утаи от раба своего, кто ты, откуда, когда и каким образом пришла в эту пустыню. Не утаи от меня свою жизнь и поведай все, чтобы открылось величие Господне, как гласят слова: „Сокрытая мудрость и сокровище невидимое — какая в них польза?". ^[199] Поведай мне все, ради Бога, ибо будешь говорить не для тщеславия и похвальбы, а в назидание мне, грешному и недостойному. Ибо я верую Богу, ради коего ты живешь и подвизаешься, и в эту пустыню путеводительствован был того ради, чтобы Господь открыл мне твои подвиги. Не в нашей власти противоборствовать приговорам Божиим. Не будь [197]угодно Христу, Богу нашему, чтобы открылся подвиг твой, он не попустил бы, чтобы кто-нибудь узрел тебя, и не укрепил меня, кому не дозволено было покидать свою обитель на свершение столь дальнего пути”. Когда авва Зосима сказал это и многое другое, женщина возвеселила дух его словами: “Я совещусь, авва, поведать тебе о сраме дел моих, прости мне, ради Бога. Но, так как ты зрел нагое мое тело, я обнажу перед тобой и деяния мои, дабы ты узнал, какого позора и нечестия исполнена моя душа. Не из боязни, как тебе мнилось, согрешить тщеславием не хотела я, подлинно сосуд диавола, поведать о себе: я знала, что, начни я повествовать о своей жизни, ты бежал бы меня, как бегут змеи, не в силах внимать мерзости, которую я творила. Однако поведаю, ни о чем не умолчав, но об одном прошу — не ослабевай в молитве за меня, чтобы Господь смилостивился надо мной в час Своего суда”. ^[200] Старец не переставая плакал, а женщина начала рассказывать свою жизнь, сказав: “Родом, я, брат мой, из Египта. При жизни родителей я в двенадцать лет, презрев любовь к ним, ушла в Александрию. Когда я потеряла чистоту и сколь неудержимо и жадно влеклась к мужчинам, я совещусь даже вспоминать, ибо стыд теперь не позволяет мне говорить. Коротко скажу, чтобы ты узнал, как похотлива я была и как падка до наслажденья: 17 лет, да простишь ты мне это, я торговала собой и, клянусь, не ради корысти, ибо часто отказывалась, когда мне предлагали плату. Поступала я так, безвозмездно совершая то, чего мне хотелось, чтобы привлечь к себе большее число желающих. Не думай, что я [198] не брала денег, потому что была богата: мне приходилось просить подаяние или прясть, но я была одержима ненасытной и неудержимой страстью пятнать себя грязью. Это была моя жизнь: я почитала жизнью постоянное поругание своего тела. Проводя так дни свои, однажды летом я замечаю большую толпу мужчин, ливийцев и египтян, спешащих к морю, и спрашиваю одного из прохожих: „Куда торопятся эти люди?". Он ответил, говоря: „В Иерусалим на праздник Честного Воздвижения Креста, который наступает через несколько дней". Я сказала ему: „А возьмут они с собой меня, если я захочу плыть с ними?". Он мне: „Если у тебя есть деньги на проезд и на пропитание, никто тебе не помешает". Я ответила ему: „Правду сказать, брат, у меня нет ни на проезд, ни на пропитание. Все же я пойду с ними на нанятый ими корабль, и, угодно им это или не угодно, они должны будут меня кормить, ибо за проезд я заплачу своим телом". Мне хотелось отправиться с ними (прости мне, авва), чтобы иметь много любовников к услугам своей похоти. Я предупредила тебя, авва Зосима, чтобы ты не заставлял меня рассказывать о своем распутстве, ибо мне страшно, видит Бог, сквернить словами тебя и самый этот воздух”. А Зосима, окропляя слезами землю, отвечал ей: “Говори, Бога ради, матерь моя, говори и не утаивай ничего, что составляет назидательную твою повесть”. Она, продолжая начатый рассказ, говорит: “Тот юноша, услышав мои бесстыдные слова, со смехом пошел прочь. А я бросила свое веретено (иногда я носила его с собой) и побежала к морю вслед за бегущей туда толпой, повстречавшейся [199] мне. Заметив на берегу каких-то юношей, около десяти или более человек, крепких телом и стремительных в движениях, показавшихся мне подходящими для того, к чему я стремилась (юноши, видимо, помогали своим спутникам подняться на корабль, ибо некоторые пришедшие раньше уже заняли свои места) по великому своему бесстыдству, я вмешалась в их толпу и сказала: „Возьмите меня с собой, я буду вам не без пользы". Добавив еще более непристойные слова, я всех заставила рассмеяться. Юноши увидели мою готовность ко всяческой разнузданности и взяли меня на свой корабль, а так как медлить было не для чего, он снялся с якоря. Как я поведаю тебе о дальнейшем, отец? Чей язык мог бы передать и чье ухо выслушать, что было в пути? К чему только не побуждала я этих несчастных даже против их воли?! Нет такого сказуемого или несказуемого разврата, в котором я не была бы для этих несчастных наставницей. Я, авва, дивлюсь, как море стерпело мое распутство, как земля не разверзла свои недра и заживо не поглотила меня, уловившую в свои сети столько душ. Бог, я думаю, хотел моего раскаяния, ибо Он хочет не смерти грешника, но, по великодушию своему, ждет его обращения. ^[201] Так мы достигли Иерусалима. Все дни, которые я прожила в городе до праздника, я провела так же, если не более позорно. Уже мало мне было юношей, с которыми я имела дело во время плавания и которые в пути служили мне, и я совратила многих других, выбирая для этого и жителей Иерусалима, и чужеземцев. Когда наступил святой праздник Воздвижения Креста, я, по обыкновению, ходила по[200] городу, охотясь за душами юношей, и однажды на рассвете увидела, что все идут в церковь, и пошла с остальной толпой. И вот я вместе с нею вступаю в притвор. ^[202] Когда пришел час святого Воздвижения Креста, расталкивая других и в свою очередь теснимая, я пыталась вместе со всеми войти в церковь. С великим трудом, мне, несчастной, удалось протиснуться к дверям, ведущим внутрь храма, где молящимся являли животворящее древо Креста. ^[203] Но, когда я была уже на пороге и все беспрепятственно вошли, меня же не пустила войти какая-то божественная сила, не дав мне переступить порог. Меня снова оттеснили, и снова я одна осталась стоять в притворе. Решив, что причина этого женское слабосилие, я вновь смешалась с входящими в храм и изо всех сил боролась и отталкивала соседей локтями, стараясь пройти вперед. Но все усилия были тщетны, ибо, когда злосчастные мои ноги ступили на порог, все люди беспрепятственно вошли и только меня, бедную, храм не принимал. Словно воинский отряд, которому приказано было преградить мне вход, некая сила неизменно препятствовала мне, и снова я оказывалась в притворе. Трижды и четырежды безуспешно пытаясь войти, я выбилась из сил и, будучи не в состоянии расталкивать людей и сносить, чтобы меня толкали (тело мое ослабло от усилий), в конце концов сдалась и отступила в угол притвора. И тогда мне открылась причина, по которой не дано мне было узреть животворящее древо Креста, ибо духовные очи мои озарило слово спасения, указуя, что мерзость дел моих закрывало мне доступ в храм. Я начала плакать и скорбеть, ударяя себя в грудь и [201] из глубины души испуская стоны, и тут увидела над собой икону Пресвятой Богородицы и говорю к ней, не сводя с нее глаз: „Дева владычица, родившая во плоти Бога Слово, я знаю, что не должно и не благовидно мне, столь запятнанной грехом, взирать на пресвятой и непорочный лик приснодевы, чье тело и душа чисты и свободны от скверны. Ибо твоя чистота должна по справедливости ненавидеть меня и отвращаться моим распутством. Но поелику, как я слышала, Бог, рожденный тобой, для того и воплотился в человека, чтобы призвать грешников к покаянию, ^[204] заступись за одинокую и ни в ком не имеющею опоры, сделай, чтобы и мне было дозволено войти в храм. Да не лишишь ты меня созерцания Креста, на котором распятый во плоти Бог и сын твой пролил кровь свою ради моего искупления. Повели, владычица, открыть мне двери, чтобы я могла поклониться Святому Кресту и рожденному тобой Богу; стань моей поручительницей в том, что никогда более не оскверню мою плоть постыдным соитием, но, когда взгляну на Крестное древо сына твоего, тотчас отвергнусь мира и всего мирского и тотчас уйду, куда ты, поручительница моего спасения, прикажешь мне и куда поведешь меня". Так я сказала и, укрепленная своей горячей верой и ободренная состраданием Богородицы, покидаю то место, стоя на котором творила молитву. Снова я иду и замешиваюсь в толпу входящих в храм, и сейчас никто уже не отталкивает меня, и я в свою очередь не отталкиваю никого, никто не мешает мне приблизиться к дверям, ведущим внутрь храма. Меня объяли страх и восхищение, и вся я с [202] головы до ног трепетала и содрогалась. Затем я достигла дверей, дотоле недоступных для меня, и, словно сила, прежде препятствовавшая, теперь пролагала мне дорогу, свободно преступила порог, и, взойдя в святой храм, удостоилась зреть Животворящий Крест, и увидела святое таинство, и поняла, сколь милостив Бог к кающемуся. И вот я, несчастная, пала ниц, лобзая святые те плиты, и поспешно вышла, торопясь к той, что дала за меня поручительство. Я прихожу туда, где скрепила свое обязательство, и, склонив колени пред приснодевой и Богоматерью, сказала так: „Ты, милосердная владычица, явила свое ко мне человеколюбие и не отторгла мольбы грешницы, и я узрела прославление, которое справедливо не можем зреть мы, нечистые. Хвала Богу, по заступничеству твоему принимающему раскаяние грешников. Что я, грешница, могу думать и говорить? Пришел час, владычица, чтобы исполнились слова твоего за меня поручительства. Ныне путеводи меня, куда тебе угодно, ныне будь мне наставницей спасения и руководительницей на пути покаяния".

Говоря это, я вдали услыхала глас: „Перейди Иордан, и обретешь блаженное успокоение". Услышав этот глас и уверовав, что он обращен мне, я в слезах вскричала к Богородице: „Владычица, владычица, не оставь меня". С этим я покидаю притвор храма и спешу прочь. Когда я выходила, какой-то человек дал мне три фолия, ^[205] сказав: „Возьми, амма". ^[206] Я на эти деньги купила три хлеба и взяла их в благословение пути своего, спросив хлебопека: „Где проходит дорога на Иордан, человече?". Узнав, какие ворота ведут в ту сторону, [203] я бегом вышла из города и в слезах пустилась в путь. Своими расспросами опережая чужие, я без отдыха шла весь день (кажется, был третий час дня, когда я узрела Крест) и на закате солнца пришла наконец к храму Иоанна Крестителя у Иордана. Прежде всего сотворив там молитву, я тотчас вошла в Иордан и окропила той священной водой лицо и руки, затем в храме Предтечи причастилась чистых и животворящих тайн, съела половину одного хлеба и, напившись воды из Иордана, легла спать на земле. Утром я нашла невдалеке от этого места малую ладью, переправилась на другой берег и снова стала просить Богородицу путеводить меня, куда ей будет угодно. И вот я оказалась в этой пустыне и, с той поры до сегодняшнего дня пребывая здесь, бегу мира, ожидая Господа моего, спасающего от маловерия и треволнений ^[207] тех, кто приходит к Нему”. Зосима сказал ей: “Сколько лет, госпожа моя, пребываешь ты в этой пустыне?”. Женщина ответила: “Кажется, тому 17 лет, как я покинула Святой город”. Зосима сказал: “Чем же ты питаешься, госпожа моя?”. Женщина сказала: “Два с половиной хлеба были у меня с собой, когда я переправилась через Иордан; вскоре они зачерствели и высохли, и я их понемногу съела”. Зосима сказал: “И столько-то лет ты прожила вовсе без печали и при столь внезапной перемене вовсе не ведала соблазна?”. Женщина ответила: “Ты спросил меня ныне, авва Зосима, то, о чем мне страшно даже говорить. Ибо, если теперь стану вспоминать все опасности, которые претерпела, и ужасные мысленные соблазны, боюсь, что вновь они одержат меня”. Зосима [204] сказал: “Не умалчивай ни о чем, госпожа моя, ибо однажды я уже попросил тебя, чтобы, ничего не опуская, ты во всем меня поучила”. Она сказала: “Истинно, авва, семнадцать лет я сражалась в этой пустыне с необузданными своими страстями, как с лютыми зверьми. Когда я садилась есть, мне хотелось мяса и египетской рыбы, хотелось вина, столь мной любимого, ибо, живя в миру, я много его пила; здесь же, не находя и воды, я сгорала от жажды и несказанно страдала. Посещала меня и безрассудная тоска по разгульным песням, постоянно смущая меня и побуждая напевать их демонские слова, которые я помнила. Тогда я плакала и била себя в грудь, вспоминая об обете, который дала, удаляясь в пустыню, и однажды мысленно очутилась я пред иконой Богоматери, моей поручительницы, и жаловалась ей, умоляя прогнать соблазны, осаждающие мою злосчастную душу. Однажды, когда я долго плакала и сколько доставало сил наносила себе удары, какой-то свет внезапно озарил меня. И с тех пор настала для меня после треволнения великая тишь. Как, авва, поведаю тебе о помышлениях, снова толкавших меня в блудный грех? В моем злосчастном сердце горело пламя и всю меня жгло, возбуждая похоть. Едва этот помысел посещал меня, я бросалась на землю и обливала ее слезами; мне думалось, что моя заступница и хранительница явилась сюда, чтобы покарать нарушительницу обета. Случалось, я по суткам лежала так, пока тот сладостный свет не изливался на меня, прогоняя соблазнявшие ко греху помыслы. Впоследствии я всегда обращала духовные свои глаза к моей поручительнице, прося [205] помочь мне, терпящей бедствие в море этой пустыни. И она была мне опорой в моем раскаянии. Так во множестве искушений прошло 17 лет. Но с той поры до сего дня Богородица не оставляла меня и руководительствовала во всем”. Зосима сказал ей: “Неужели не испытывала ты недостатка в еде и одежде?”. Она отвечала ему: “Съев те хлебы, о которых упомянула, я 17 лет питалась травами и тем, что могла найти в пустыне. Гиматий же, бывший на мне, когда я переправилась через Иордан, сносился. Мне пришлось немало страдать от холода и летнего зноя, когда меня палила жара или, дрожащую, сковывал холод, так что часто я падала наземь и лежала почти бездыханно и недвижимо. Я постоянно сражалась с кознями и ужасными искушениями диавола. Но с того времени и до сих пор сила Божия всяким путем обороняла мою грешную душу и жалкое тело. Ибо одно воспоминание о том, от скольких опасностей я была ею избавлена, насыщает меня нетленным брашном, надеждой на спасение. Ведь брашно мое и крепость — слово Господне. Ибо не хлебом единым живет человек, ^[208] и совлекшие с себя покров греха облекаются скалой, ^[209]когда им нечем скрыть наготу”. Зосима, услышав, что она еще сохраняет в памяти слова Писания, из книги Моисеевой, Иова и Псалтири, сказал ей: “Ты, госпожа моя, читала только Псалтирь ^[210] или и другие священные книги?”. На это она улыбнулась и говорит старцу: “Истинно, я не видела человека, с тех пор как переправилась через Иордан, кроме как сегодня тебя, не встречала и ни единого зверя, ни другой какой твари, как пришла в эту пустыню. Грамоте [206] же я никогда не училась и не слышала даже, как поют псалмы или что-нибудь оттуда читают. Но Слово Божие, наделенное жизнью и силой, само дает человеку ведение. Здесь кончается моя повесть. Но, как в начале ее, и ныне заклинаю тебя воплощением божественного Слова молиться обо мне, грешной, перед Господом”. Так сказав и так свершив свой рассказ, она пала к ногам Зосимы. И снова старец со слезами вскричал: “Благословен Бог, творящий великие, чудные, славные и предивные дела, которым нет числа. Благослови Бог, показавший мне, как Он награждает тех, кто боится Его. Истинно, Господи, Ты не оставляешь взыскующих Тебя”. Женщина, удержав старца, не позволила ему пасть ей в ноги и сказала: “Все, что ты услышал, человече, заклинаю тебя нашим Спасителем Христом, никому не рассказывай, пока Бог не разрешит меня отселе. А теперь ступай с миром — на следующий год ты увидишь меня, а я тебя, хранимого благодатью Господней. Сделай, ради Бога, то, о чем я тебя прошу,— в будущий Великий пост не переходи, как принято у вас в монастыре, Иордан”. Зосима удивился, что ей ведомо монастырское правило, и сказал только: “Слава Богу, дарующему великие блага любящим Его”. Она говорит: “Оставайся, авва, как я тебе сказала, в монастыре; ведь, если б и захотел, невозможно тебе будет выйти. В день святой Тайной вечери ^[211] возьми для меня в священный и достойный подобных таинств сосуд от животворного тела Христова и крови и стой на том берегу Иордана, который ближе к поселениям, чтобы я могла прийти и причаститься святых даров. Ибо с тех пор [207] как я приобщилась в храме Предтечи, до того как перейти Иордан, до сего дня не приобщалась и теперь всей душой этого жажду. А потому молю, не пренебрегай моей просьбой и принеси мне те животворящие и святые тайны в тот самый час, когда Господь созвал учеников на святую свою вечерю. Авве же Иоанну, игумену твоего монастыря, скажи так: „Призри на себя и на овец своих, ибо они творят дурные дела, которые должно исправить". Но я не хочу, чтобы ты сейчас сказал ему об этом, а когда Бог повелит тебе сделать так”. Кончив и сказав старцу: “Помолись за меня”, она снова скрылась во внутренней пустыне. Зосима склонил колени и припал к земле, где запечатлелись следы ее, восславил и возблагодарил Господа и в ликовании души и тела пошел назад, славословя Господа нашего Христа. Вновь пройдя ту пустыню, он вернулся в монастырь в день, когда у тамошних монахов было принято возвращаться.

Весь год Зосима молчал, не смея никому рассказать то, что он видел, но в душе молил Бога снова явить ему желанный лик. Он страдал и сокрушался, что ждать придется целый год, и желал, если б это было возможно, чтобы год оборотился одним днем. Когда же наступило воскресенье перед Великим постом, все тотчас после обычной молитвы вышли из монастыря с песнопениями, а Зосиму одержала лихорадка, которая заставила его остаться в келии. Он вспомнил слова святой, сказавшей: “Если б и захотел, невозможно тебе будет выйти из обители”. Спустя немного дней он восстал от болезни, но оставался в монастыре. Когда же прочие монахи вернулись [208] и наступил день Тайной вечери, он сделал то, о чем женщина попросила его. Взяв в сосудец пречистого тела и честной крови Господа нашего Христа и положив в корзину фиг, фиников и немного моченых бобов, он поздним вечером покидает монастырь и в ожидании прихода святой садится на берегу Иордана. Хотя пресвятая медлила своим появлением, Зосима не сомкнул глаз и непрестанно смотрел в сторону пустыни, ожидая ту, кого желал увидеть. Сидя так, старец говорил себе: “Может быть, она не идет из-за какого моего прегрешения? Может, не нашла меня и воротилась назад?”. Говоря так, он заплакал и в слезах стенал, и, воздев глаза к небу, так молил Бога: “Не отнимай у меня, Господи, блаженства снова увидеть то, что дозволил однажды лицезреть. Да не уйду я только с тяжестью обличающих меня грехов”. После этой слезной молитвы иная мысль посетила его, и он стал говорить себе: “Что будет, если она придет? Ведь ладьи нигде нет. Как она переправится через Иордан и подойдет ко мне, недостойному? Увы мне, жалкому, увы, несчастному! Кто по грехам моим не дал мне вкусить такого блага?”. Пока старец думал такие думы, се явилась святая и стала на том берегу реки, откуда шла. Зосима поднялся в радости и ликовании со своего места, славя Бога. И опять приступило к нему сомнение, что она не сможет перейти Иордан. И видит тогда (ночь выдалась лунная), как святая осенила крестным знамением Иордан и вступила в воду, и пошла по воде немокренно, и направилась к нему. Еще издали она остановила старца и, не позволяя ему [209] пасть ниц, крикнула: “Что ты делаешь, авва, ведь ты иерей и несешь святые дары?”. Он повиновался, и святая, выйдя на берег, сказала: “Благослови, отец, благослови меня”. Он, дрожа, ответил ей: “Подлинно неложны слова Господа, рекшего, что по силам очищающие себя подобны Богу.^[212] Слава тебе, Христос, Бог наш, внявший мольбе моей и явивший милосердие рабу Своему. Слава Тебе, Христос, Бог наш, через эту Свою рабу открывший мне великое несовершенство мое”. Женщина попросила прочесть святой Символ веры и “Отче наш, сущий на Небесах”. ^[213] Когда Зосима кончил творить молитву, она по обычаю облобызала уста старца. Причастившись так животворящих тайн, она воздела руки к Небу, стала стенать и плакать и вскричала: “Ныне отпущаешь рабу Твою, Владыко, по слову Твоему, с миром. ^[214] Ибо видели очи мои спасение Твое”. Потом говорит старцу: “Прости, авва, прошу тебя исполнить еще одно мое желание. Сейчас ступай в свой монастырь, хранимый благодатию Божией, а на следующий год снова приди в то место, где я в первый раз тебя видела. Ступай, ради Бога, и вновь по воле Божией увидишь меня”. Старец отвечал ей: “О, если б мне было возможно сейчас последовать тебе и вечно видеть честной твой лик. Но исполни единственную просьбу старца — вкуси немного от того, что я принес тебе здесь”. И с этими словами он показывает ей свою корзинку. Святая, только кончиками пальцев притронулась к бобам, взяла три зернышка и поднесла их ко рту, сказав, что довольно и духовной благодати, хранящей в чистоте душу[210] человека. Затем снова говорит старцу: “Помолись, ради Бога, помолись за меня и вспоминай меня, злосчастную”. Он, припав к стопам святой и призывая ее молиться за церковь, за государство и за него, отпустил со слезами, ибо не дерзал долее удерживать свободную, и ушел, стеная и жалуясь. Святая вновь перекрестила Иордан, вошла в воду и, как прежде, прошла по ней. Старец возвращался, исполненный ликования и великого страха, коря себя за то, что не спросил имени святой; однако надеялся сделать это в следующем году.

По прошествии года старец, свершив положенный срок, снова идет в пустыню, торопясь к той пречудной. Пройдя довольно по пустыне и обнаружив приметы, указывающие ему место, которое искал, Зосима стал озираться по сторонам и все оглядывать в поисках сладчайшей добычи, подобно опытному ловчему. Когда же удостоверился, что нигде ничего не видно, заплакал и, подняв глаза к небу, стал творить молитву, говоря: “Яви мне, Владыка, сокровище Твое некрадомое, сокрытое Тобой в этой пустыне. Яви мне, молю, ангела во плоти, которого недостоин мир”. Так молясь, он оказался в как бы изрытом рекой устье и увидел в восточной его части ту святую женщину, лежащую мертвой; руки ее были сложены по обычаю, а лик обращен к восходу. Подбежав, он омочил слезами ее стопы, к остальному же ее телу не смел прикоснуться. Довольно часов плакав и прочитав приличествующие времени и обстоятельству псалмы, сотворил молитву погребения и сказал себе: “Не знаю, схоронить останки [211] святой или ей это будет неугодно?”. Говоря это, он видит в головах ее начертанную на земле надпись, гласящую: “Здесь схорони, авва Зосима, останки смиренной Марии и прах предай праху, непрестанно вознося молитвы Господу за меня, скончавшуюся по египетскому счислению в месяце Фармуф, ^[215] по ромейскому апреле, ^[216] в ночь страстей Спасителя, по принятии святых тайн”. Прочитав эту надпись, старец возликовал, узнав имя святой, а также и то, что она, причастившись у Иордана святых тайн, тотчас очутилась в месте своего отшествия. Путь, который Зосима с большим трудом прошел за двадцать дней, Мария скончала в один час и сразу отошла к Господу. Славя Бога и окропляя слезами тело Марии, он сказал: “Время, смиренный Зосима, свершить то, что велено. Но как, несчастный, ты сможешь вырыть могилу, когда нет у тебя в руках ничего?”. Сказав это, он увидел неподалеку малый обломок дерева, лежащий в пустыне. Подняв его, Зосима начал рыть землю. Но земля была суха и не поддавалась его усилиям, а старец устал и обливался потом. Испустив из глубины души стон и подняв голову, он видит, что могучий лев стоит у останков святой и лижет стопы ее. Старец при виде льва задрожал от страха, особливо когда вспомнил слова Марии, что никогда она не встречала в пустыне зверя. Осенив себя крестным знамением, он ободрился, уповая на то, что чудесная сила усопшей сохранит его невредимым. Лев же стал ластиться к старцу, выказывая дружелюбие движением тела и всей повадкой. Зосима сказал льву: “Зверь, великая заповедала схоронить ее останки, а я — старец [212] и не имею сил выкопать могилу; вырой ее когтями, чтобы нам предать земле тело святой!”. Тотчас же лев передними своими лапами изрыл яму, достаточную, чтобы схоронить тело. Старец снова окропил ноги святой слезами и, прося ее молиться обо всех, предал тело земле (лев при этом стоял поблизости). Оно было, как и прежде, нагим, одетым только тем лоскутом гиматия, данным ей Зосимой, которым Мария, отвернувшись от него, прикрыла свой срам. После этого оба удалились: лев, подобно овце, отступил во внутреннюю пустыню, а Зосима повернул назад, благословляя Господа нашего Христа и воссылая Ему хвалы. Возвратившись в свой монастырь, он обо всем рассказал монахам, не скрыв ничего из того, что ему довелось услышать и увидеть, но все с самого начала им передал, так что они дивились величию Господню и со страхом и любовью чтили память святой. А игумен Иоанн нашел в монастыре людей, нуждающихся в исправлении, так что и здесь слово святой не оказалось праздным или бесполезным. Зосима скончался в этом монастыре почти ста лет от роду. Монахи из поколения в поколение изустно передавали это предание, пересказывая в назидание всем желающим внимать. Но мне неизвестно, чтобы до сих пор кто-нибудь предал его письму. Я записал то, что дошло до меня изустно. Другие, быть может, тоже описали жизнь святой и много меня искуснее, хотя ни о чем подобном я не слыхал, а потому, как мог, составил этот рассказ, заботясь более всего об истине. Господь, щедро воздающий тем, кто прибегает к нему, да сделает поучение [213] читающих наградой мужу, повелевшему мне составить эту запись, или повесть, и да удостоит его места и чести, заслуженных блаженной этой Марией, о которой здесь было сказано купно со всеми от века своими угодниками, почтенными за созерцание и свершение деятельной добродетели. Восславим же и мы Господа, чье царство вовеки, дабы удостоил и нас в Судный день Своего милосердия во Иисусе Христе, Господе нашем, всяческая слава Которому, честь и вечное поклонение с безначальным Отцом и Пресвятым, Благим и Животворящим Духом ныне и присно и во веки веков. Аминь.