Живет на селе человек...

ЕГОРЫЧ

В последний день пребывания в Приуральске я зашел к своему старому приятелю Ивану Петровичу Рябову, заведующему районо. Открывая массивную, обитую дерматином дверь его кабинета, я увидел необычную картину: за столом взволнованный мужчина в пенсне, перед ним — горько плачущий мальчуган лет семи-восьми. Мальчик тер кулаками глаза, забыв, что платок перед ним на столе. Упрямо звенел его голос:

— Не поеду. Сказал, не поеду…

Иван Петрович, увидев меня, кивнул и, обращаясь к малышу, сказал:

— Ну, хорошо, хорошо, вернешься в свою Васильевку.

Тот сразу перестал плакать и, на ходу бросив: «Спасибо, дяденька», выскочил из кабинета.

— Правонарушитель? — удивился я.

— Да нет…

Иван Петрович рассказал мне о судьбе деревенского парнишки. Год назад тот остался круглым сиротой. Его взяли к себе соседи. У них, он и жил до последнего дня. Районный отдел народного образования решил устроить мальчугана в новый интернат. Вместе с классным руководителем его вызвали в Приуральск. Рябов сам пошел показывать интернат. Все там радовало, привлекало парнишку. Но как только предложат остаться — сразу отпор. Твердит одно и то же: «Не брошу отца. Он у меня хороший».

Засунув руки в карманы, Иван Петрович прошелся по ковровой дорожке. Остановился, недоуменно произнес:

— Никак не пойму, чем привязал мальчишку новый отец. Ни образования, ни педагогических навыков…

Что я мог сказать?

А на другой день, в канун Нового года, судьба забросила меня как раз в Васильевку — большое, старое село. Когда-то, лет восемь назад, мне привелось бывать в нем. Село за это время изменилось, помолодело. Исчезли ветхие, покосившиеся избенки. Появились новые улицы. За околицей прошла высоковольтная линия.

Густые сумерки опустились на землю. В домах вспыхнул свет. Часто хлопали калитки. Разносились звонкие голоса. Возле клуба разливалась гармонь. На ее зов со всех сторон тянулись девчата и ребята. Оживленно было и возле дежурного магазина. То и дело грохала увесистая гиря на двери. На крыльцо выходили люди с корзинками, свертками. Вот слышен ворчливый голос женщины:

— Разоришь ты меня, Егорыч!

Мужчина захохотал громко, раскатисто. Потом взвалил на плечи объемистую сумку, из которой, словно сычи, выглядывали горлышки бутылок, весело сказал:

— Сколько бы ни старался, разорить тебя, Авдотья Наумовна, просто-напросто невозможно! Жизни моей не хватит.

Егорыч! Неужели тот самый Егорыч? Я догнал мужчину, заглянул в лицо. На меня уставились озорные, навыкате глаза. Нет, это не тот Егорыч. Я медленно шел по улице, вспоминая свой прошлый приезд сюда и неудачное знакомство с Николаем Егоровичем, или просто Егорычем, человеком суровым, крутого нрава.

Случилось это прохладным утром ранней весны. У черного бугра стоял тракторный вагончик. Неподалеку от него возле колесного трактора, оживленно разговаривая, смеялись два парня. Я подошел к вагончику. Неожиданно дверь с шумом распахнулась, и на пороге показался высокий, сутуловатый мужчина в промасленном ватнике. Скуластое лицо, лохматые насупленные брови, плотно сжатые губы, злые глаза — ясно было, что он сильно чем-то рассержен. Следом выкатилась на коротких ногах грузная, седоволосая повариха — тетя Поля.

— Егорыч, ради бога, не тронь Алешку! — кричала женщина, хватая его за рукав.

Но Егорыч, прикусив губы, не обращал на нее внимания. Я стоял в недоумении, не зная, что предпринять. А Егорыч уже размахивал руками над головой стройного парня в кожаной фуражке. До меня доносились обрывки фраз: «Бракоделы несчастные»… «Я научу вас…» В общем Егорыч сулил ребятам показать, где раки зимуют, если они и впредь будут на пашне выводить какие-то недозволенные «балалайки».

Увидев меня, тетя Поля смутилась и сокрушенно сказала:

— Страсть какой злой.

Вытирая фартуком красное потное лицо, тетя Поля продолжала жаловаться на Егорыча. По ее мнению, не только в бригаде, но и во всем колхозе верховодит тракторист Мохов. Его боятся и бригадир, и сам председатель. Буквально со слезами на глазах повариха рассказала, как Егорыч «опозорил» ее дочь Ксюшу перед своим же сыном Алешей. Пришла Ксюша в бригаду, разговорилась с Алешей. И вдруг подходит Егорыч и говорит: «Нечего любовь на пашне разводить. Ступай, девка, к своим цыплятам, они без тебя, поди, дохнут…»

— Поговорить-то молодым не дает… — Тут тетя Поля даже заплакала, посылая тысячу проклятий на голову Егорыча.

…Загудел трактор. Алексей с прицепщиком постепенно скрылись за Черным бугром. В вагончик зашел Мохов, вынул кисет, закурил. Тетя Поля опять было накинулась на Егорыча: за что он прогнал Алексея в поле и даже не дал ему позавтракать? Но тот резко оборвал:

— Перестань тараторить, балаболка.

«С норовом мужик», — подумал я и захотелось мне потолковать с ним, понять, что за человек. Я незаметно мигнул тете Поле, чтоб оставила нас. Она только махнула рукой: дескать, ничего не выйдет. Но тут же вышла, плотно закрыв дверь. Повариха была права: беседа с Моховым не получилась. На вопросы он отвечал неохотно, одним-двумя словами.

На другой день в правлении колхоза я узнал, что Мохов лучший тракторист. Интересно! Я решил все-таки еще поговорить с ним и, если удастся, написать статью. И снова ничего не вышло! Мне даже показалось, что еще один вопрос — и Егорыч откроет дверь вагончика со словами: «Иди-ка ты, парень, знаешь куда…»

Было обидно за человека: передовой механизатор — и такой тяжелый характер. И я невольно думал: наверно, не сладко тем, кто живет с ним…

Теперь я шел по широкой главной улице, на километр, а то и больше, растянувшейся вперед, и думал о незнакомом, в сущности, человеке. Восемь лет — и сколько нового вокруг. Но вряд ли время изменило характер немолодого уже мужчины. А все же хорошо бы встретиться с этим «строптивым», как я мысленно окрестил Егорыча. Не предполагал я, что через два дня окажусь его гостем.

Нечего и думать, я сразу же ухватился за возможность побывать у тракториста Николая Егоровича Мохова дома.

На стук вышел сам хозяин. Встретил приветливо, но сдержанно. Усадил меня за стол в просторной чистой комнате. Да он, видать, все тот же даже внешне. Разве только прибавилось морщин под глазами да седины в волосах.

На столе, покрытом клеенкой, лежала районная газета. Просматривая ее, я обратил внимание на сводку по ремонту тракторов. На последнем месте совхоз «Заря» был жирно подчеркнут красным карандашом. Взглянув на меня, Егорыч заговорил глухо, медленно:

— В «Зарю» собираюсь. Доберусь, так покажу, где раки зимуют. Алешку моего выдвинули главным инженером совхоза. Парня прямо из института — и в главные. Вот и заваливает ремонт. Нет, сперва надо обкатать его. Пусть в бригадирах, механиках походит, а потом, если в котелке густо, на выдвижение идет. Жену Алексея, птичницу Ксюшу, тоже фермой заведовать поставили. Ну она-то ничего, справляется.

— Это дочь той самой… балаболки?

Егорыч насупил брови:

— Полина Васильевна женщина со всех сторон положительная.

Он отошел к печи, кратко бросил:

— Ужинать будем?

Со стороны было смешно смотреть на здоровенного, неуклюжего мужика, как он, согнувшись в три погибели, еле передвигая ноги, нес миску дымящихся щей.

— А где жена? — спросил я Егорыча, не подозревая, как обжег его этот вопрос.

Мохов сразу как-то обмяк, постарел.

— Померла она.

Егорыч отвернулся и вышел из-за стола. Возле печки долго громыхал умывальником.

После ужина рассказал, что с ним живут дочери и сынишка, первоклассник Андрейка. Дочки убежали в клуб на репетицию новогоднего концерта, а Андрейка катался на лыжах. Егорыч несколько раз выходил на улицу. Было видно, что он обеспокоен. Но вот скрипнули ворота, в сенях что-то застучало, и на пороге показался мальчик. Я сразу узнал его. Это был тот самый мальчуган, который горько плакал у Рябова в кабинете и упрямо повторял: «Не поеду, сказал, не поеду…»

Да, круглолицый, белокурый, с большими синими глазами Андрейка совершенно не был похож на Егорыча. Парнишка поздоровался, торопливо сбросил валенки, пальто и юркнул в горницу. Щелкнул выключатель. В комнате долго стояла тишина, потом раздался стеклянный перезвон, зашуршала бумага. Вспыхнули красные, желтые, зеленые огоньки. Из комнаты выскочил Андрейка. В руках он держал новые коньки с ботинками и большой пакет. Его лицо горело ярко, счастливо. Андрейка прижался к широкой груди Егорыча.

— Папа, это мне подарки? И елка тоже мне? Вот здорово! — захлебывался от восторга парнишка.

— Тебе, все тебе, сынок.

Николай Егорович, немало смущенный, левой рукой обнял мальчугана за плечи, а правой, растопырив жесткие пальцы, гладил шелковистую головку. Потом наклонился и поцеловал сынишку. Теплая улыбка заиграла на его тонких губах. Но что особенно удивило меня — это глаза Егорыча. Они стали необыкновенно ласковые. У меня даже перехватило дыхание. Теперь бы я мог решительно возразить своему другу Ивану Петровичу Рябову: все, все есть у Егорыча — и необходимые навыки, и знания, и доброе сердце настоящего человека.