Живой меч или Этюд о Счастье Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста

РОБЕСПЬЕР

В знойный удушливый вечер 7 термидора, или 25 июля по рабскому стилю, Сен-Жюст в последний раз пришел к Робеспьеру.

У Дюпле его встретили как никогда раньше – более чем прохладно. Не глядя ни на кого, бледный и мрачный Антуан поднялся наверх и без стука вошел в комнату Максимилиана.

Робеспьер, такой же бледный, как и Сен-Жюст, даже еще бледнее, почти зеленый, сидел за столом, полностью одетый, в парике и старом полосатом рединготе. Он не ответил на приветствие Антуана, только кивнул и тут же отвернулся. Словно чувствуя мрачное настроение хозяина, шотландский ньюфаундленд Броунт, лежавший под кроватью, не вылез оттуда как обычно, чтобы «поздороваться», а оставался там весь разговор, недобро поглядывая на хорошо знакомого ему гостя полуприкрытыми блестящими глазами.

Некоторое время они сидели друг против друга и молчали, застегнутые на все пуговицы, неподвижные, с белыми лицами и, как показалось бы со стороны, несмотря на невыносимую жару словно замершие и похолодевшие, как два мертвеца.

Наконец Антуан решился:

– Максимилиан, у нас нет выхода!…

Он не сказал это слово, но слово, которое он не произнес, он мог и не говорить вслух, ибо Робеспьер понял Сен-Жюста. Ведь единственное слово, которое только и могло слететь с его уст, было одно:

– Диктатура!

Робеспьер какое-то время смотрел на вошедшего. На лице Неподкупного застыла какая-то странная маска: смесь недоверия, угрозы, отчаяния и чего-то еще, чего не мог понять даже «Архангел Смерти».

– Слишком поздно! – почти прошептал Робеспьер. – Мне больше нечего делать в Комитете, ты ошибся.

– Но ведь соглашение достигнуто, – и, увидев в лице Неподкупного ироничное выражение, Антуан поправился: – Мы добились своего – выиграли время. Теперь надо первыми нанести удар – они ведь этого не ожидают!

– Я и нанесу удар! Я нанесу его в Конвенте… Комитеты будут очищены от предателей…

В тоне Робеспьера звучала беспощадная угроза.

– А как ты собираешься это сделать? В Конвенте мы можем только защищаться. Защита обрекает нас на поражение. Посмотри правде в глаза – Конвент против нас!

Робеспьер опустил голову.

– Это неправда, – глухо сказал он.

– Неправда настолько, что ты перестал посещать его заседания. Настолько, что Конвент потребовал от тебя отчитаться в своих действиях! – Сен-Жюст понял, что этого говорить не следовало, и тут же поправился: – Ну, хорошо, пусть и не все Собрание против нас. Но страх перед царством добродетели сплотил всех недостойных. Ты же знаешь доклады нашего Бюро общего надзора полиции – Конвент опутан сетями заговорщиков. Если они выступят, какую реальную силу мы им противопоставим?

– Они не могут не выслушать меня. Такого еще никогда не бывало. Со времен Учредительного… Я скажу свое Слово… А ты знаешь его силу. Мне поможет Верховное существо… Поможет расправиться с заговорщиками. И тогда… Ты же помнишь, как вначале было сказано, что «Слово было у Бога и это Слово было…».

– Но ты же сам ведь еще не Верховное существо! – Сен-Жюст почти выкрикнул это и тут же пожалел, – лицо Робеспьера позеленело еще больше, и глаза перестали мигать. – Прости, Максимилиан. Но ты должен меня выслушать. Выслушать и понять. В последний раз. Я говорю не о нас с тобой, я говорю о Республике, не об этой, а той, о которой мы мечтали, о государстве добродетели и свободы, о том, ради чего мы жертвовали своими жизнями! Ведь вместе с нами погибнет наша мечта, твоя мечта и моя…

Робеспьер опустил голову. Голос его звучал по-прежнему глухо, но уже не так бесстрастно, в нем чувствовалась только бесконечная усталость:

– Что ты предлагаешь?

– Ты же знаешь, что наше единственное спасение – диктатура. Твоя диктатура.

– Я не понимаю о чем ты. После выступления в Конвенте и после очищения Комитетов…

– Заговорщики не станут ждать. Когда они поймут, что мы хотим, они ударят первыми. И если Конвент не поддержит тебя…

– Этого никогда не будет. Я все еще верю в Конвент! – в дрожащем голосе Робеспьера Сен-Жюст не почувствовал особой уверенности. Антуан опустил голову и медленно покачал головой. «А ведь скоро эта жара кончится, – вдруг подумалось ему. – Придет осень, листья опадут с деревьев, и, наконец, наступит зима. Как хорошо снова увидеть снег…»

Молчание становилось невыносимым. Потом послышался сухой надтреснутый голос:

– И что же, по-твоему, мы должны делать?

Антуан понял, что проиграл. Еще не начав говорить, он уже знал, что Робеспьер с ним не согласится. У него вдруг пропало всякое желание продолжать этот спор, а захотелось сразу встать и уйти. Но Максимилиан ждал, дело надо было доводить до конца, и, стряхнув с себя оцепенение, Сен-Жюст заговорил быстро и решительно:

– Они навязали тебе решение отчитаться в своих действиях – отлично! Доклад об этом в трехдневный срок должен представить Комитет – еще лучше! Кто у нас официальный докладчик от Комитета? – я! Конвент думает обвинить тебя в раскольничестве, а Комитет представил мне выступить с докладом о единстве в правительстве Республики! Два дня у нас есть. Пусть думают, что я готовлю Робеспьеру защитительную речь, и ничего не предпринимают, а мы тем временем подготовимся совсем к другому. Возьмем их прямо в постелях. Тепленькими. Больше никаких докладов – только приказы. Время бумажек прошло.

– Нет, – тон Робеспьера стал еще холоднее, и Сен-Жюст замолчал. Подождав ответа собеседника и не дождавшись его, Робеспьер почти процедил: – С чего это ты взял на себя, дорогой друг, решать за меня, говорить мне или нет? Лишить меня слова! – этого не смогли ни фельяны, ни жирондисты, ни другие предатели… – Сен-Жюст с ледяным видом, скрестив руки на груди, откинулся назад на спинке стула. Робеспьер не смотрел на него. – Они требуют от меня доклада о моих действиях – они его получат.

– Я думал, что самое разумное предоставить доклад мне. Это естественно, ведь политическое положение дел в Республике и судьба Робеспьера неразрывно связаны между собой.

– И поэтому ты отказался упоминать в своем докладе о моем Верховном существе? – Робеспьер в упор взглянул на Сен-Жюста. Тот сжал губы («Он знает, – подумал Антуан, – вот почему он так меня встретил, и вот почему он вспомнил о «божьем слове». Значит, теперь мы проиграли и с докладом…»). – О Том, Кто только и составляет мою истинную силу, Кто только и поддерживает меня с самого начала, в отличие от людей, которые предали меня все!

– Да, я обещал не упоминать в своем выступлении о Боге, но только из тактических соображений. Все равно такого доклада, какого ждут они, не будет, если мы…

– Доклад будет. Мой доклад, а не твой. Мне не нужны защитники, которые думают, что слишком хорошо понимают мою волю, как я, – волю пославшего меня народа. Я выступлю завтра.

– Завтра? – невольно вырвалось у Сен-Жюста. – Но доклад…

– Он готов, – Робеспьер почти высокомерно отвернулся от собеседника и положил руку на толстую стопку листов на столе. – Они думали застать меня врасплох. Но народ опять посмеется над своими врагами. И ты ведь тоже не предполагал, что я подготовлюсь заранее?…

– И о чем ты будешь говорить?

– Услышишь завтра.

– Но это неразумно. Не лучше ли все-таки воспользоваться предоставленной нам отсрочкой и подготовить через Коммуну выступление секций на случай, если твой доклад не пройдет?… Что касается меня, я бы вообще отказался от выступлений в Конвенте.

– Да? – без всякого выражения спросил Робеспьер.

– Слишком поздно, – повторил Сен-Жюст недавние слова Робеспьера и, видя, что Неподкупный молчит, уже приняв окончательное решение, твердо сказал: – Максимилиан, я должен знать текст твоей речи. Ведь следующий доклад – мой.

– Да, и ты назовешь в нем имена заговорщиков. Но не в этот день – на следующий.

– Но ведь это – битва вслепую. Мой доклад совсем о другом. А если мне необходимо выступить послезавтра, то у меня уже почти не остается времени на подготовку новой речи. Максимилиан, ты должен показать мне текст. Как мы всегда делали…

Робеспьер задумчиво посмотрел на Сен-Жюста и с каким-то мрачно-загадочным выражением лица покачал головой. Антуан чувствовал, как к нему подступает отчаяние, и он опять почти выкрикнул:

– Мы не можем, мы ни за что не можем пойти на открытое противостояние со всем Национальным собранием! Максимилиан! Максимилиан, разреши мне действовать! Скажи свое Слово - только не в Конвенте – в Коммуне, в секциях, на улице!

– Слово? – Робеспьер на мгновение, казалось, заколебался. – Ну и что бы ты сделал на моем месте?

– Ударил первым!

– Как?

– Немедленно, сейчас или завтра ночью, но лучше сегодня, надо послать отряды Анрио арестовать на дому членов обоих правительственных Комитетов. Если кто-то из них этой ночью будет во Дворце Равенства – арестовать их прямо на заседании. Приказ об аресте издать на бланке Комитета общественного спасения за твоей подписью

с приложением приказа Коммуны. Одновременно произвести аресты всех депутатов-заговорщиков в их же постелях, и в первую очередь – Фуше, Тальена, Барраса, Фрерона, Лекуантра, Лежандра, Мерлена из Тионвиля, обоих Бурдонов! Многие не ночуют дома – ждут развязки! – что ж! – они не знают, что некоторые адреса все равно нам известны через наших агентов. И еще: перед утренним заседанием окружить Конвент батальонами парижских канониров и арестовывать при входе всех тех депутатов, кого не удастся схватить ночью. Арестовать Фукье-Тенвиля… – заметив, что Робеспьер пытается слабо возразить, Сен-Жюст остановил его движением руки: – Послушай же! Большинство депутатов против нас, но Коммуна полностью у нас в руках. Так же как и якобинцы. И вся парижская администрация… Но вот народ… Он полностью дезориентирован. Мы оттолкнули от себя секции, и неизвестно, на чьей стороне выступит Национальная гвардия, если дойдет до конфликта. Ведь Конвент в глазах большинства все еще высшая правительственная инстанция. Он, а не парижские магистратуры… Во что бы то ни стало надо избежать открытого противостояния, устранив заранее главарей заговора. Что бы там ни было, народ по привычке поддержит Коммуну, Конвент – нас, и Республика будет спасена!

– Ты хочешь гражданской войны?

– Она и не прекращалась!

– А армия?

– Сто жирондистов были изгнаны из Конвента, когда Коммуна вмешалась в наши дела год назад, ты же помнишь! И где теперь все эти восставшие департаменты, поддержавшие мятежных депутатов? Армия не пойдет на Париж! Ни за нас, ни против нас… К тому же у нас есть и верные генералы: Пишегрю, Журдан, Бонапарт. Так что…

Робеспьер покачал головой:

– Нет… Нет! Мы не исчерпали еще возможности действовать конституционным путем. Если они выступят первыми, тогда, конечно, мы вынуждены будем ответить им. Но только в стенах Конвента. Мое Слово неизменно брало верх над заговорщиками.

– Веришь ли ты сам в это, Максимилиан?

Робеспьер молчал.

– И о каких конституционных путях ты говоришь? Мы же сами с тобой отменили конституцию Республики, а сложившаяся силою вещей «революционная конституция» работает на тех, кто стоит у кормила. Сейчас большинство «стоящих у кормила» – наши враги. Да, депутаты – представители народа. Мы не можем разогнать Собрание, не рискуя войти в конфликт со всем сувереном. Но мы можем превратить Конвент в послушное орудие, а потом и переизбрать его… как того хотим мы… Ты же видишь, больше никого не осталось, кроме нас с тобой, кто способен довести революцию до конца.

Робеспьер молчал.

– Максимилиан?

Робеспьер молчал.

«Он просто боится, – устало подумал Сен-Жюст, не дождавшись ответа. – Боится из фактического лидера правительства превратиться в мятежника, поднявшегося против законной власти. Или нет, дело не только в этом. Робеспьер никогда не выступал открыто даже против правительства Людовика: ни во время похода женщин на Версаль, ни на Марсовом поле, ни 10 августа. Ни даже против жирондистов. Он всегда шел с кем-то… или за кем-то… Но теперь нет ни Мирабо, ни Лафайета, ни Марата, ни Демулена, ни Дантона, ни Эбера. Он остался один. И это хорошо. Потому что с ним есть я. Но что толку? Робеспьер не пойдет с пистолетом впереди вооруженных колонн. И можно ли его за это осуждать – на это способны далеко не все. А за мной… за мной без Робеспьера Париж не пойдет… Сказать ему о том, что теперь он мешает мне, что он губит не только себя и меня, но и Республику? Нет…»

(«Бесспорно, что тираны погибают от слабости законов, которые они сами лишили силы», – он вдруг вспомнил свои собственные слова из трактата «Дух Революции…», и ему показалось, что в его глазах потемнело.)

– Ну что же, попробуем действовать по твоему плану, Максимилиан, – вместо этого сказал он. – Попробуем в Конвенте назвать имена заговорщиков и потребовать чистки Комитетов.

– Да, у нас нет другого выбора, – во взгляде Робеспьера мелькнуло наконец торжество, говорившее: вот видишь, ты и согласился со мной, и ни к чему было начинать этот бессмысленный спор, – все равно все будет так, как решил я…

Сен-Жюст встал, взял со стола шляпу и пошел к двери. Но перед тем как выйти, он вдруг остановился, обернулся и еще раз посмотрел на Робеспьера. Тот сидел все такой же бледный и неподвижный, не глядя в его сторону. На мгновение Сен-Жюст задержал взгляд на его лице. Потом резко выдохнул: «Прощай!» – и вышел с твердым убеждением, что больше сюда не придет. Говорить с Максимилианом Робеспьером было уже невозможно. Они снова найдут общий язык, если одержат победу. Если же нет… Тогда… тогда их примирит поражение. Потому что они сами, написав на фронтоне Французской Республики святые слова «Свобода, Равенство, Братство», сделали их все вместе равнозначными всего лишь одному понятию, стоящему в надписи четвертым словом, и которое подменяло их, если три предшествующих вдруг почему-то становились несостоятельными.

Но здесь он перестал думать о Смерти и бездумно отдался в объятия ночной улицы. Тьма скоро поглотила его.

…Оставшись один, Робеспьер некоторое время сидел молча, совершенно бездумно глядя на стоявший на столе прямо перед ним кувшин с цветком розы. Потом жесткое выражение его лица постепенно приобрело умиротворенный характер. Он улыбнулся, вспомнив, как только что убеждал Антуана в своей вере в Конвент, надел очки и достал из письменного стола листок бумаги, в котором анонимный автор, назвавший себя депутатом Национального конвента, угрожающе предостерегал нового «Цезаря»: «Но сумеешь ли ты предусмотреть, сумеешь ли ты избегнуть удара моей руки или двадцати двух других таких же, как я, решительных Брутов и Сцевол?» Робеспьер с иронией прочитал эти строки, потом вызвал ньюфаундленда из-под кровати, положил ему на голову мягкую ладонь, ласково потрепал друга по затылку, а затем, глядя в добрые собачьи глаза своими прослезившимися, прочувственно произнес стихи, сочиненные им когда-то давным-давно в юности, и которые теперь, как ему казалось, как никогда отвечали его внутреннему желанию, желанию, которое должно было вскоре осуществиться:

[17].