Жизнь - это судьба

Глава четвертая

Через три дня воздушной почтой пришло письмо от Коннора. По штемпелю на марке я определила, что оно проделало весь путь довольно быстро.

Анжела, которая обычно доставляла почту, отдавая письмо, взглянула на меня и, подшучивая, проговорила:

— Вики, дорогая, уж не влюбилась ли ты, чего доброго, в Австралии? Обыкновенное письмо, а у тебя такой вид, будто кто-то умер и оставил тебе огромное состояние!

Я рассмеялась, а она добавила:

— Мне кажется, ты еще не удосужилась посмотреть последние приказы. А я вот не поленилась специально сходить за ними, когда брала почту.

— Разве это так уж необходимо? Неужели ты не можешь просто передать на словах то, что мне непременно следует знать? — сказала я, желая как можно быстрее избавиться от нее.

— В них не содержится ничего особенного, идет лишь речь о твоем повышений, — ответила Анжела сухо, — и о твоем переводе в Рангун. Но если, дорогая, тебя это не интересует, то прошу извинить, что я совсем некстати упомянула об этом.

Я прочитала оба приказа, с трудом усваивая их смысл. В первом из них говорилось о производстве меня в лейтенанты, а во втором — о моем назначении на должность начальника специального магазина при транзитном лагере бывших военнопленных и интернированных в Инсайте, близ Рангуна.

— Ты должна выехать уже завтра, — поторопилась добавить Анжела, — вместе с группой австралийских девчат. Правда, их могут на несколько дней задержать в Калькутте, но ты полетишь прямо к месту работы на самолете. Все уже устроено, однако тебе по прибытии необходимо явиться в управление воинскими перевозками. Ты что, не рада? — уставилась она на меня. — Такие приятные новости, и в довершение еще и письмо. Что тебе еще надо?

— Ничего, — с трудом произнесла я и, чувствуя на своей спине пристальный взгляд Анжелы, вышла в сад в поисках укромного уголка, где можно было бы без помех прочесть долгожданное письмо. Обнаружив уединенное местечко в сосновом лесу недалеко от нашего здания, я села и дрожащими пальцами вскрыла конверт. В нем оказалось два послания: от Коннора и Алана. Письмо последнего с его обратным адресом находилось в неоднократно переадресованном конверте. Коннор его не распечатал; я тоже отложила весточку от Алана в сторону и начала читать письмо от мужа. И пока я читала, мне казалось, что какая-то часть меня медленно умирает. Во всяком случае, мое сердце совершенно определенно надолго остановилось, перестало биться. Письмо было сравнительно коротким, умеренно нежным и для меня абсолютно бесполезным и бессмысленным.

Он рассказывал в легкой, игривой манере о двух вечеринках, в которых он участвовал и где ему, как видно, было очень весело, упомянул — явно преисполненный самых радужных надежд — о том, что продал серию карикатур новому ежемесячному журналу, с которым рассчитывает на постоянное сотрудничество, и сообщил, не вдаваясь в подробности, что оставил службу в министерстве. Он не спрашивал меня, как я себя чувствую, и ни словечка не написал о моем возвращении к нему.

Такое письмо, с грустью подумала я, мог написать любой мужчина какой-нибудь своей случайной знакомой, с которой увидеться вновь особого желания не испытывает. Коннор мельком поблагодарил меня за мои письма, но не соизволил ответить ни на один затронутый в них вопрос. И с растущей горечью я спрашивала себя: а потрудился ли он вообще их прочитать? Судя по содержанию присланного им письма, на этот вопрос ответить утвердительно было трудно.

Горячие, жгучие слезы застлали мне глаза. Я перевернула листок, однако слова, написанные аккуратным мужским почерком Коннора, расплывались перед моим взором. Отерев кое-как глаза по-детски тыльной стороной ладони, я все-таки заставила себя продолжить чтение.

«Вложенный конверт пришел сюда после твоего отъезда , — сообщал Коннор, — по обратному адресу я заключил, что он от твоего десантника, значит, он жив, а не убит, как ты себе вообразила. Мне подумалось, что тебе будет приятно узнать об этом. Возможно, ты захочешь связаться с ним, если он не уехал домой. Сообщенный им адрес, видимо, давно устарел—его письмо проследовало за тобой по всей Бирме, побывало в Перте и Мельбурне и, наконец, пришло сюда. Я без задержки пересылаю его тебе на всякий случай. Как ты знаешь, ничто не заставляет тебя скучать в одиночестве, Вики. Веселись и не чувствуй себя заключенной из-за меня в клетку. Должен сказать справедливости ради, что я тоже стараюсь изо всех сил разорвать цепи, которыми ты опутала меня, и, по-моему, довольно успешно, однако время покажет. По крайней мере, надежда меня не оставляет...»

Внизу подпись: Коннор. Положив письмо на колени, я сидела и смотрела, как слепая, невидящими глазами на далекие горы, совершенно не воспринимая их красоты. Солнце ласково пригревало мою непокрытую голову, явственно ощущалось легкое дыхание хвои, с расположенной наверху террасы долетал смех невидимых мне девушек, читавших письма.

Как это ни глупо, но я чувствовала себя так, будто для меня уже наступил конец света, хотя и осознавала, что моя позиция абсурдна и воистину сродни капитулянтству. Если бы даже в письме Коннор попросил моего согласия на развод, то и тогда оно не могло бы свидетельствовать более явственно об окончательном характере нашего разрыва. Его недомолвки убедили меня сильнее всяких слов в том, что он осуществил свою угрозу и изменил мне. Больнее всего меня задевал тот факт, что он сам относился к супружеской неверности очень легкомысленно. Я бы скорее поняла и простила, если бы он по-настоящему полюбил другую женщину, однако в данном случае о любви не могло быть и речи. В основе измены Коннора — хладнокровной и равнодушной — лежала одна-единственная причина, о которой он говорил мне при расставании и которую повторил в своем письме — желание во что бы то ни стало разорвать цепи, которыми я якобы безрассудно опутала его.

Коннор не хотел обыкновенной, нормальной семейной жизни. Он предлагал мне унижение вместо счастья, предательство вместо взаимной сердечной преданности. Но даже если бы я согласилась вынести и унижение и обман, то и тогда я не могла рассчитывать получить от него хотя бы какое-то моральное оправдание для моего возвращения, в виде — пусть неискренне высказанного — желания вновь сойтись со мной. Он переслал письмо Алана нераспечатанным... так, на всякий случай.

Не знаю, как долго я просидела под соснами с письмом Коннора на коленях. Несколько часов или, быть может, всего десять минут. Сильное горе нельзя измерить часами или минутами. Оно приходит внезапно, и человек, оглушенный свалившимся на него несчастьем, не знает, сможет ли жить по-прежнему и найти в себе достаточно сил, чтобы снова улыбаться и спокойно разговаривать с друзьями. И все же каким-то странным образом, почти непроизвольно он справляется со всеми этими проблемами, так как у него нет другого выхода и так как этого ожидают от него окружающие, которые, как правило, не замечают произошедших в человеке внутренних перемен.

Когда Джилл уселась на скамейку рядом со мной, я поздоровалась с ней вполне нормально и, по-видимому, сумела довольно естественно улыбнуться, потому что она с обычной бодростью проговорила:

— Так вот ты где. В столовой сейчас священник по имени Николе. Спрашивал о тебе.

— Николе? — непонимающе посмотрела я на Джилл, и она кивнула.

— Это имя тебе ничего не говорит? Патер сказал, что оно тебе, по всей видимости, не знакомо. Ты познакомилась с ним вечером на танцах в День победы над Японией.

— Ах, да. Припоминаю.

Воспоминания о том танцевальном вечере отодвинулись далеко на задний план; казалось, что произошло все это много лет тому назад и вовсе не со мной.

— Ты знаешь, что ему нужно? — спросила я.

— Ни малейшего представления, дорогая. Он на этот счет ничего не сказал. Лишь заявил, что хотел бы увидеть тебя. Я полагаю, тебе следует сходить и выяснить.

— Да, я так и сделаю.

Я поднялась и пошла по направлению к столовой, но меня окликнула Джилл:

— Эй, Вики, твои письма! Разве ты не хочешь их сберечь?

Еще плохо соображая, я оглянулась. Джилл подобрала письма, которые я уронила, и подала их мне.

— Вики, с тобой все в порядке? — спросила она с беспокойством.

— Абсолютно, — ответила я, запихивая письма в карман мундира, — огромное спасибо. Как, ты сказала, зовут священника?

— Николе. Вики, родная, у тебя ужасно странный вид. Ты уверена, что ты не больна?

— Вполне.

— Ну, что ж... Если ты так считаешь. — Джилл встала и пошла рядом со мной. — Между прочим, я совсем забыла. Прими мои поздравления.

— Поздравления? В связи с чем?

— В связи с твоим повышением, — сказала Джилл с улыбкой, указывая пальцем на погон. — Разве ты не знаешь? Ты теперь полный лейтенант и завтра отправляешься в Рангун. Уже подписаны приказы.

— Знаю, Анжела мне рассказала.

— Разве ты не рада?

— Конечно, рада.

— Австралия как-то странно отразилась на тебе, Вики, — покачала головой Джилл — Одному Богу известно, в чем дело, но после поездки ты просто на себя не похожа.

Я промолчала, и у двери, ведущей в столовую, мы расстались. Священник беседовал с Элеонорой и Анжелой, а когда я приблизилась, он поднял глаза и улыбнулся. Мои подруги оставили нас вдвоем, и он без всяких предисловий сразу, перешел к делу:

— Сегодня утром, во время моего пребывания в госпитале, Алан Роуан попросил меня передать вам, что он получил билет на пароход и уезжает сегодня в полдень.

— Уезжает... Алан уезжает сегодня в полдень? Было бессмысленно испытывать сожаление из-за того, что Алан отправляется домой. Завтра меня тоже не будет. Но вопреки здравому смыслу я страшно сожалела и с несчастным видом смотрела на священника, стараясь обнаружить в его лице малейшие признаки сострадания или сочувствия, хотя не могла бы толком объяснить, почему я надеялась найти что-либо подобное. Но он все-таки проявил сочувствие. Взяв меня за руку, священник быстро предложил:

— Если хотите, я отвезу вас сейчас в госпиталь. Успеете попрощаться с ним. К пароходу его доставит после обеда санитарная машина.

Молча я последовала за ним и вскоре уже въезжала в Шиллонг. По дороге он даже не пытался заговорить со мной. У входа в палату он распрощался, коротко пожелав удачи, из чего можно было бы подумать, что он полностью в курсе дела, хотя, вероятнее всего, он ни о чем не догадывался. Я вошла в палату и столкнулась с незнакомой мне медсестрой, которая, нахмурившись, холодно проговорила:

— Мы сейчас начнем раздавать второй завтрак. Вы к кому?

— К капитану Роуану. Насколько мне известно, он в полдень уезжает.

— Ах, вот как, — улыбнулась сестра. — В таком случае, я думаю, можно поступиться правилами. Но постарайтесь, чтобы он все съел. Ему предстоит долгий путь, а он еще не совсем окреп. Пожалуйста, вон туда...

Она указала в дальний конец палаты, и я различила бледное, изможденное лицо Алана. Он сидел полностью одетый возле своей кровати. Поднос с едой как-то неловко примостился у него на коленях. При моем приближении он сделал движение, намереваясь подняться.

— Пожалуйста, не вставай, Алан, — поспешила сказать я, и он, оставшись сидеть, попытался улыбнуться.

— Очень любезно с твоей стороны, что ты пришла, — произнес он учтиво, отставляя поднос.

— Священник сообщил мне, что ты уезжаешь... будь добр, поешь, а то у меня будут с сестрой неприятности. Она убеждена, что я пришла с единственной целью: помешать тебе справиться с завтраком.

— Я уже почти закончил, — заверил Алан, греша против истины; поковырявшись затем еще немного в своей тарелке, он вновь отодвинул поднос.

Показывая на аккуратно упакованный вещевой мешок рядом с кроватью, он сказал:

— Я уже собрался в дорогу, и у нас есть свободных полчаса. Пойдем-ка погуляем по парку. Там мы сможем поговорить, не мозоля глаза окружающей публике.

Я взяла поднос и, чувствуя на себе неодобрительный взгляд сестры, стоявшей у противоположной стены комнаты, помогла Алану подняться. Санитар подал ему чашку кофе, он выпил все в несколько глотков и, улыбнувшись мне, произнес:

— Прекрасно. Ну что ж, пошли?

Когда мы выходили, сестра строго предупредила Алана, чтобы он не задерживался более десяти минут, и у нас возникло ощущение, будто мы школьники, сбежавшие с уроков, а не взрослые люди, готовые навеки распрощаться друг с другом. За одним из зданий госпиталя мы нашли уединенное место; песчаная дорожка, по которой мы следовали, пролегала между глухой стеной строения и безлюдной верандой. Алан опирался на мою руку, но только ради собственной поддержки: он с трудом передвигал ноги и часто останавливался, чтобы справиться с одышкой, каждый раз смущенно извиняясь.

— Не бойся, я поправлюсь, — уверял он меня. — Нужно время. Возможно, уже к следующей встрече, Вики.

— Ты действительно хочешь встретиться со мной опять? — спросила я, глядя ему в лицо.

— Да, дорогая, — ответил он убежденно и затем, сжав мне руку и повернув лицом к себе, добавил: — Пойми же, что я люблю тебя. Я не принадлежу к тем парням, Вики, которые легкомысленно бегают за каждой юбкой, и я люблю тебя уже давно. — Я чувствовала, что он пристально всматривается мне в лицо. — Сегодня ты другая, непохожая на ту, какой была в тот вечер.

— Разве?

— Да, сегодня ты более близкая, совсем не чужая. Почему ты пришла ко мне? Не потому ли, что патер Николе сообщил тебе о моем отъезде?

— Отчасти. Конечно, его стараниями я сейчас с тобою здесь: он сказал мне, что ты сегодня покидаешь госпиталь. Но я, мне думается, пришла бы в любом случае. Завтра я улетаю в Рангун.

— Жаль, что завтра. Иначе мы смогли побыть вместе хотя бы часть пути.

Мы медленно прогуливались, и я чувствовала, что наши прежние отношения если и не в полной мере и не в былой форме, но все же восстановились. Как сказал Алан, мы стали ближе друг другу, вели себя непринужденно, как когда-то в прошлом. Я радовалась его дружбе и была ему благодарна за нее, а поскольку нам предстояла скорая разлука, нечего было опасаться, что эта дружба заведет нас слишком далеко. У нас не было будущего, а только несколько быстротечных минут для прощания. И сколько бы Коннор ни уверял меня, что я вовсе не нахожусь в его клетке, я все равно не чувствовала себя свободной от цепей, которыми он тоже опутал меня. И пришла я к Алану лишь для того, чтобы пожелать ему счастливого пути и распрощаться с ним навсегда. Именно это я попыталась как можно мягче растолковать ему, но он, выслушав меня, не перебивая, до конца, покачал головой.

— Нет, Вики, понимаешь, так не пойдет. Мы распрощаемся навсегда, только когда ты сможешь сказать мне абсолютно честно, что у тебя в семейной жизни все благополучно. Скажешь ли ты лично или напишешь в письме — мне все равно, но я хочу знать правду. Больше я ничего не прошу, и, кроме того, ты мне обещала, помнишь? Скажи мне...

Он замолчал и, прислонясь к стене, скрывающей нас от посторонних взоров, поманил меня, приглашая подойти и встать рядом с ним.

— Скажи мне, что произошло между тем нашим вечерним разговором и нашей встречей сегодня? Что-то случилось, это заметно по твоему лицу. Ты пережила какое-то потрясение, не так ли?

Я попыталась отрицать, но неожиданно глаза у меня наполнились слезами, и я отвернулась. Алан крепко схватил меня за плечи.

— Вики, ради Бога, у нас мало времени, а мне нужно знать правду! Подумай только, разве я могу позволить тебе уйти, если ты не расскажешь, что произошло?

— Я не собиралась с тобой откровенничать. Пришла только для того, чтобы пожелать тебе доброго пути.

Алан пропустил мои слова мимо ушей.

— Послушай, дорогая, я хочу знать. Сегодня была почта, и ты, по-видимому, получила письмо. Не отсюда ли перемена? Тебе написал он... то есть твой муж?

— Да, но...

— До сих пор он не писал? И это первая весточка от него с момента твоего отъезда из Сиднея? Верно?

— Да... Нет... Он не писал, хотела я сказать. Это действительно первое письмо от него. Он... — Я как-то странно и резко хохотнула. — Коннор переслал мне одно из твоих писем. Он его не вскрывал... просто переслал, и все.

— А ты прочла? — спросил Алан, и у него на бледных щеках проступила легкая краска.

— Нет, — отрицательно качнула я головой. — Вот оно. Я... его еще не читала. Не было времени. Получила письмо сегодня утром и...

— Не извиняйся, Вики.

И хотя он произнес это спокойным ровным тоном, я знала, что своим признанием я больно задела его. Доставая из кармана оба письма, я сказала:

— Мне кажется, Алан, что ты не захочешь, чтобы я читала твое письмо... при сложившихся обстоятельствах. Возьмешь его обратно?

— Нет, — ответил он с внезапной горечью. — Почему я должен забрать его у тебя? Письмо содержит чистую правду. Мои... чувства не изменились, и я вовсе не намерен делать вид, будто мое отношение к тебе теперь другое.

Алан замолчал и печально посмотрел на меня. Через некоторое время он довольно ласково спросил:

— Письмо мужа... оно что, внесло ясность? С твоей точки зрения то есть?

Тупо уставившись на Алана, я размышляла над его словами. Внесло ли письмо Коннора в самом деле в мою жизнь ясность? Разум говорил мне, что оно должно было внести, что именно эту цель преследовал Коннор, посылая свое письмо, но где-то в глубине души я знала, что полной ясности по-прежнему нет. Хотя, быть может, как раз подчиняясь разуму, я была сейчас здесь, с Аланом. Мне нужно было окончательно и бесповоротно расстаться с ним ради его же собственного счастья. Он уже достаточно страдал и было бы несправедливо позволить ему и дальше надеяться и любить. Мне отчаянно хотелось видеть в нем только друга, и я многим бы пожертвовала, чтобы иметь возможность запросто, по-дружески показать ему письмо Коннора и спросить, как мне поступить. Но сделать этого я не могла, он был последним человеком на свете, которому я решилась бы показать письмо: просто не имела права взваливать на плечи Алана собственные сомнения и страхи.

— Итак, Вики?

Он по-прежнему не спускал с меня прищуренных глаз. Я никогда не умела скрывать от него свои чувства и в давние времена никогда не стремилась, теперь же я должна была солгать ему и заставить поверить в эту ложь — единственное доброе дело, которое я могла сделать в подобных условиях. Алан уезжал домой, и мы, возможно, никогда больше не встретимся. И мне хотелось, чтобы он чувствовал себя свободным, ничем не связанным со мной.

— Алан, я возвращаюсь в Австралию, — сказала я, стараясь, чтобы мои слова звучали как можно убедительнее.

— Возвращаешься к нему, к своему мужу? — нахмурился он.

— Да, к Коннору, — кивнула я, изображая на лице улыбку. — Он ждет меня, и я... тоже хочу вернуться.

— Причем так сильно, что даже не можешь удержать слез? — проговорил Алан с отчетливой иронией в голосе. — Ради всего святого, Вики, я же просил сказать мне правду! Зачем ты лжешь?

— Но плачут ведь не только от горя, — возразила я. — Порой плачут от радости и от чувства облегчения.

— Да, порой такое бывает, — согласился он, — но к данному случаю это не подходит, дорогая.

— Как нельзя лучше, Алан. Я действительно уезжаю в Австралию. А Коннор не писал потому, что между нами возникло недоразумение. Мы поссорились. Но теперь все позади, мы намерены наладить нашу жизнь. Даю честное слово.

Это «честное слово» чуть было не застряло у меня в горле, но ввиду очевидных сомнений Алана мне не оставалось ничего другого. Он вздохнул.

— Вероятно, вся беда в том, — проговорил он с грустью, — что мне не хочется расставаться с тобой и не хочется верить, что ты в состоянии любить кого-то еще. Но мне придется примириться с тем фактом, что ты замужем за другим, не так ли?

— Да.

— И что любишь его?

— Да, Алан, с этим фактом тоже. Потому что я в самом деле люблю его.

— Я всегда был против разрушения любого брака, — заметил Алан устало. — И уж, конечно, я не собираюсь разбивать вашу семейную жизнь, Вики, как бы я тебя ни любил и как бы ни желал, чтобы ты стала моею. Во всяком случае, пока она протекает нормально и пока ты счастлива. Но так ли это? Вечером, в День победы над Японией — Боже мой, Вики! — ты ходила точно в воду опущенная; никогда прежде не наблюдал ни в ком столь разительной перемены. Я был до глубины души потрясен.

— Неожиданная встреча с тобой просто выбила меня из колеи, — вяло защищалась я.

— Неудивительно, — пробормотал Алан, жалобно глядя на меня. И тут я почувствовала, что мы снова сделались чужими — ложь стояла между нами.

Посмотрев на часы, Алан напомнил:

— Мне нужно быть в палате. Иначе та анафемская сестра пошлет за мной поисковую команду. Мне кажется, ты действительно хочешь, чтобы мы навсегда распрощались друг с другом.

— Да, так нужно. Ради... ради всех нас. И особенно ради тебя.

— И почему же ты не советуешь мне найти добропорядочную красивую девушку и забыть тебя? Ведь к этому ты клонишь?

На мгновение у меня перехватило дыхание, затем я проговорила:

— Что ж, такое вполне возможно, Алан.

— На свете нет ничего невозможного, Вики. Хотя для меня расстаться с тобой — это почти что-то невозможное. И, ради Бога, не начинай убеждать меня в том, что время — превосходный лекарь, я не могу этого от тебя слышать.

— А я вовсе и не собиралась тебя ни в чем убеждать.

— Ограничимся рукопожатием, или ты позволишь поцеловать тебя?

— Не лучше ли нам просто сказать друг другу «прощай»?

Душевные силы постепенно покидали меня; как бы угадав мое состояние, Алан привлек меня к себе. Его губы нежно, но бесстрастно коснулись моих губ.

— Прощай, Вики. Не забывай своего обещания. Я хотел бы знать, если что-то произойдет, повернется в ту или иную сторону.

— Непременно сообщу, хотя, думаю, у нас все наладится. И... мне очень жаль, Алан, что... что наши отношения закончились вот так.

Он взял меня под руку, и мы пошли назад к больничному корпусу.

— Пожалуй, будет лучше, — сказал Алан после некоторой паузы, — если ты вернешь мое письмо. И ты можешь сжечь остальные, когда они придут.

— Хорошо, — согласилась я, отдавая ему письмо, которое он, не глядя, сунул в карман военной рубашки. Мы остановились у входа в больничное здание и повернулись лицом друг к другу.

— Когда ты уезжаешь в Австралию, Вики?

— Ну... как можно скорее, — ответила я уклончиво, в душе умоляя его побыстрее уйти, так как понимала, что долго не выдержу этой пытки.

— Он сейчас в Сиднее? По-моему, в тот вечер ты упоминала именно этот город. Или все-таки в Мельбурне?

— В Сиднее. Он... У нас квартира на Кингс-кросс.

— Понимаю, — тихо проговорил Алан, беря меня твердо за руку. — Обычно я с трудом мирюсь с поражением. И, если хочешь знать, я не верю ни одному твоему слову, дорогая. Ни единому слову, кроме того, что ты любишь не меня, а этого парня — Коннора. Вот почему я отступаю, предоставляя тебе самой уладить свои сердечные дела. Однако, — улыбнулся он, — если тебя постигнет неудача, помни, что я жду тебя... и у меня не будет «славной девушки», даже очень красивой. Во всяком случае, она появится очень не скоро.

— Алан, прошу тебя, перестань... — умоляла я, но он лишь упрямо тряхнул головой. Я увидела шедшую нам навстречу медсестру и двух бывших пациентов, тоже готовых к отъезду. В этих условиях было невозможно продолжать наш разговор, и, по правде говоря, я больше не желала ничего говорить. Как это ни эгоистично звучит, но мне было приятно выслушивать заверения Алана, что он, несмотря на все мои потуги предоставить ему полную свободу, станет меня ждать. Они поднимали мой моральный дух, укрепляли веру в себя, в собственные силы; с внезапным чувством облегчения я пожала ему руку. Теперь я уже была рада, что не поддалась искушению, не показала Алану письмо Коннора, а, наоборот, ради спасения Алана прибегла ко лжи. В результате я некоторым образом почувствовала себя менее виноватой. Мы с подчеркнутой официальностью пожали друг другу руки, и Алан сказал:

— До свидания, Вики. Храни тебя Господь.

Пожелав ему благополучного путешествия, я глазами проводила его и сестру и направилась к воротам госпиталя. Во дворе стояла военная санитарная машина серого цвета, с красными крестами на бортах. Водитель-индус прислонился к капоту и жевал неизменный бетель, методично двигая челюстями. Из своего джипа, стоявшего в конце квартала, меня окликнул патер Николе.

— Я отвезу вас обратно, — предложил он, — если, конечно, вы не хотите остаться и помахать ему рукой.

Опровергнув наличие у меня подобного желания, я с благодарностью взобралась на сиденье рядом со священником.

— Это очень любезно с вашей стороны, — сказала я чистосердечно, — но я вовсе не рассчитывала на то, что вы станете меня ждать.

Он завел мотор и, не глядя на меня, заметил:

— О, не беспокойтесь, мисс Ранделл. Алан Роуан мой друг, и, кроме того, наконец, сообразив, что к чему, я понял, что наговорил лишнего в тот вечер, мне бы хотелось перед вами извиниться. Я никогда бы так не разоткровенничался и не стал навязывать вам свои взгляды, знай я об этом.

— Пустяки. Мне следовало самой все объяснить.

— Ну, что ж, — улыбнулся он, — я, надеюсь, ничего не испортил?

— Нет, конечно. Вы и не могли ничего испортить.

Обогнав небольшую колонну из трехтонных грузовиков, мы начали взбираться на плато по направлению к Маули.

— Алан рассказывал вам что-нибудь обо мне? — решилась я спросить наконец.

— Очень немного. Только что вы замужем за каким-то парнем и что он, то есть Алан, по-прежнему любит вас. Его угнетала мысль, что вы, возможно, несчастливы, и он просил меня поговорить с вами — помочь вам, чем смогу. А еще он попросил меня постараться привезти вас в госпиталь, чтобы он перед отъездом мог бы с вами попрощаться.

— О, я... понимаю!

— Вы попрощались? — поинтересовался священник.

— Да.

— Не беспокойтесь за Алана. Я знаю, на его долю выпало много страданий; он в состоянии справиться и с этой трудностью.

— Очень хотела бы надеяться, — сказала я, вновь почувствовав себя виноватой.

— Непременно справится, моя дорогая, — произнес священник убежденно. — Возможно, для этого потребуется некоторое время, но не бойтесь — в конце концов, он, вернувшись домой, преодолеет все невзгоды. В настоящий момент я больше тревожусь за вас. Могу ли я как-то вам помочь — хотя бы чем-нибудь? Может быть, стоило откровенно поговорить со мной?

Мне самой хотелось бы знать: будет ли от этого хоть какая-то польза? Патер Николе — добрый человек, и я не сомневалась в его искреннем желании протянуть мне руку помощи. Кроме того, он был Алану другом. Но что он мог высказать нового, мне еще неизвестного, что посоветовать, когда мы с Аланом уже обо всем переговорили и все решили? В состоянии ли он, например, объяснить мотивы поведения Коннора, сделать его позицию более вразумительной? И я понимала, что при всем желании ему это не под силу. Священник никогда не встречался с Коннором, и все, чего от него можно было ожидать, — несколько избитых общих фраз относительно святости брачных уз. А в их святость я и без него верила — в отличие от Коннора, которому, по-видимому, на это совершенно наплевать.

Мы выехали из соснового бора, и перед нами открылся Маули, мирно дремлющий под лучами теплого, яркого солнца. На лужайке перед зданием я увидела австралийских девушек, которые под сдержанно-вежливым руководством мистера Брауна, бывшего гвардейского мастера-сержанта, учились маршировать строем.

Я нащупала в кармане мундира письмо Коннора. Если, подумала я, прочесть священнику отдельные выдержки из него, то, быть может, он помог бы мне отгадать эту загадку. Я потеребила конверт, но потом все же отказалась от этой идеи. Как сказал Алан, я должна сама уладить свои сердечные дела.

Поэтому я извиняющимся тоном ответила:

— Нет, не думаю. Однако спасибо за любезное предложение. Вы очень добры ко мне.

Патер Николе подъехал к небольшой лестнице с широкими каменными ступенями, ведущими к главному входу. Джип остановился, и священник помог мне выйти.

— Как вам известно, — заметил он мягко, — выслушивать исповедь людей — моя работа. Именно затем я здесь...

Он говорил проникновенно и доброжелательно, не навязывая своего мнения, а лишь напоминая мне, что я не одинока и что молитва, если она исходит из глубины сердца, может в несчастье служить великим утешением.

— Уповайте на Бога, моя дорогая, не теряйте веры в себя, в свои деяния.

Поблагодарив патера и пожелав ему всего хорошего, я стояла на ступеньках и смотрела вслед отъезжавшему джипу. Когда машина исчезла за поворотом, я поднялась к себе в комнату и принялась упаковывать вещи. Только покончив с этим делом, я снова вытащила письмо Коннора, намереваясь прочесть его еще раз.

Но конверт оказался пустым, и, досадуя на собственную небрежность, я стала размышлять: куда письмо могло запропаститься? Если я отдала Алану вместе с его письмом, когда мы расставались в госпитале, то уже было слишком поздно что-либо предпринять. Алан уже плыл на пароходе по Брамапутре, и любые попытки связаться с ним ни к чему не привели бы. Я перерыла всю комнату и даже распаковала вещи, но письма так и не обнаружила. Наконец в полном отчаянии я прошла на террасу и спустилась к уединенному месту под соснами, где я сидела утром. Первое, что я увидела при свете фонаря, было письмо Коннора, полузасыпанное сосновыми иголками. Радостная, я поспешно подняла листки и вновь спрятала в конверт.

Теперь мой обман не раскроется, промелькнуло у меня в голове, по крайней мере, до тех пор, пока многие, как и Алан, верят, что я все еще влюблена в Коннора...