Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена

Посвящение великому человеку[438]

Вознамерившись a priori[439] посвятить любовные похождения дяди Тоби мистеру *** — — я a posteriori[440] нахожу больше оснований посвятить их лорду ***.

Я бы от души скорбел, если бы это возбудило ко мне ревность их преподобий; ведь на придворной латыни a posteriori означает целовать руки с целью добиться повышения по службе или вообще какого-нибудь блага.

О лорде *** я не лучшего и не худшего мнения, чем был о мистере ***. Почести, подобно оттискам на монетах, могут придать идеальную и местную ценность куску неблагородного металла; но золото и серебро будут иметь хождение повсюду без всякой иной рекомендации, кроме собственного веса.

То же самое благорасположение, которое внушило мне мысль обеспечить получасовое развлечение мистеру ***, когда он был не у дел, — руководит мной еще сильнее в настоящее время, поскольку получасовое развлечение будет более полезным и освежающим после работы и огорчений, чем после философской трапезы.

Нет лучшего развлечения, нежели полная перемена мыслей; ничьи мысли не разнятся полнее, чем мысли министров и невинных любовников, вот почему, когда я завожу речь о государственных деятелях и патриотах и обозначаю их признаками, которые способны будут предотвратить на будущее время путаницу и ошибки на их счет, — я имею в виду посвятить этот том некоему любезному пастуху.

Словом, рисуя таким образом его воображению новый круг предметов, я неизбежно дам отвлечение его пылким любовным мечтаниям. А тем временем

пребываю

АВТОРОМ.

Глава I

Призываю все силы времени и случая, ставящие столько помех на нашем жизненном поприще, быть мне свидетелями, что я никак не мог приступить всерьез к любовным похождениям дяди Тоби до настоящей минуты, когда любопытство моей матери, как она его назвала, — — или некоторое другое побуждение, как склонен был думать отец, — — внушило ей желание подглядеть в замочную скважину.

«Назовите это настоящим именем, дорогая моя, — проговорил отец, — и смотрите тогда в замочную скважину, сколько вам угодно».

Только брожение той кислоты, небольшая доза которой, как я уже не раз говорил, была в крови у моего отца, могло дать вырваться подобному намеку — — отец был, однако, по природе человек прямой и благородный, во всякое время готовый внять голосу убеждения, поэтому, едва он произнес последнее слово своей нелюбезной реплики, как почувствовал укор совести.

Моя мать шла в это время колыхающимся супружеским шагом, просунув левую руку под правую руку мужа, так что ладонь ее лежала на тыльной стороне его руки, — она приподняла пальцы и опустила их — движение это едва ли можно было назвать легким ударом; а если это был удар — — то даже казуист затруднился бы сказать, был ли он знаком протеста или покаянным признанием; отец, который с головы до ног был самой чувствительностью, определил его правильно. — Совесть укорила его с удвоенной силой — — он поспешно отвернул лицо свое прочь, а мать, вообразив, что вслед за головой повернется и его туловище, чтобы идти домой, занесла наискось правую ногу, пользуясь левой в качестве точки опоры, и оказалась прямо перед отцом, так что, повернув голову, он встретился с ее глазами. — — Новый конфуз! он увидел полную неосновательность своего упрека и тысячу оснований упрекнуть самого себя — — тонкий голубой холодный кристалл пребывал со всеми влагами в таком безмятежном покое, что в глубине его можно было бы увидеть малейшую частицу или крупинку желания, если бы оно было, — — но его не было — — и каким образом вышло, что я так сластолюбив, в особенности незадолго до весеннего и осеннего равноденствия, — — один бог ведает. — — Моя мать — мадам — — никогда такой не была, ни по природе, ни в силу воспитания, ни вследствие примера.

Всякий месяц года и во все критические минуты как дня, так и ночи кровь бежала по ее жилам размеренным, ровным потоком, и она ни в малейшей степени не горячила ее чересчур усердным чтением душеспасительных книг, которые, имея мало или вовсе не имея смысла, часто понуждают природу разыскивать таковой. — — Что же касается моего отца, то он не только не возбуждал и не поощрял ее к подобным вещам своим примером, но поставил делом своей жизни удалять от нее все соблазны этого рода. — — Природа все сделала, чтобы избавить его от этого труда, и, что было довольно-таки непоследовательно, отец это знал. — — И вот сегодня, 12 августа 1766 года, я сижу в лиловом камзоле и желтых туфлях, без парика и без колпака — — ни дать ни взять — живое трагикомическое воплощение его пророчества о том, что «по вышеуказанной причине никогда я не буду думать и вести себя подобно всем остальным детям».

Ошибка моего отца заключалась в том, что он обрушился на мотив поступка матери, вместо того чтобы обрушиться на самый поступок: ведь, разумеется, замочные скважины сделаны для других целей; и если рассматривать этот поступок как противоречащий прямому назначению вещи и не признающий замочной скважины тем, что она есть, — — он оказывался насилием над природой и постольку был, как видите, преступным.

Вот почему, с позволения ваших преподобий, замочные скважины дают больше поводов для греха и беззакония, нежели все прочие скважины на этом свете, вместе взятые — —

— — что и приводит меня к любовным похождениям дяди Тоби.

Глава II

Хотя капрал, верный своему слову, приложил все старания получше завить дядин парадный парик рамильи, но за недостатком времени не мог добиться больших результатов: последний слишком много лет пролежал сплющенный в углу старого походного сундука дяди Тоби, а так как складки слежавшихся вещей расправить не легко и употребление огарков требует известного умения, то дело шло не столь гладко, как было бы желательно. Чтобы внушить парику вид более выигрышный, капрал раз двадцать откидывался назад, сощуривая глаза и вытягивая руки. — — Даже ее сиятельство хандра, бросив на него взгляд, не могла бы удержаться от улыбки — — парик завивался где угодно, только не там, где его хотел завить капрал; легче было воскресить мертвого, нежели взбить два-три локона там, где, по мнению капрала, они послужили бы к его украшению.

Вот какой он был — или, вернее, вот каким он показался бы на ком-нибудь другом; но мягкое выражение доброты, разлитое на лбу дяди Тоби, так властно уподобляло себе все окружающее и Природа, вдобавок, написала таким красивым почерком на каждой дядиной черте джентльмен, что ему были к лицу даже выцветшая шляпа с золотым позументом и огромная кокарда из поредевшей тафты; сами по себе они гроша не стоили, но как только дядя Тоби их надевал, они принимали праздничный вид, они как будто выбраны были рукою Искусства, чтобы показать его в самом выгодном свете.

Ничто в мире не могло бы содействовать этому могущественнее, нежели голубой с золотом мундир дяди Тоби, — — если бы для изящества не было необходимо в какой-то мере количество: за пятнадцать или шестнадцать лет, прошедших с тех пор, как он был сшит, благодаря совершенно бездеятельному образу жизни дяди Тоби, редко ходившего дальше своей заветной лужайки, — голубой с золотом мундир сделался ему до того узок, что капрал лишь с величайшим трудом мог натянуть его на дядины плечи; переделка рукавов делу не помогла. — — Он был, однако, покрыт позументами спереди и сзади, а также вдоль боковых швов и т. д., согласно моде времени короля Вильгельма; словом (я сокращаю описание), он так ярко сверкал на солнце в то утро и имел такой металлический и воинственный вид, что если бы дядя Тоби вздумал произвести атаку в доспехах, ничто не могло бы лучше заменить их в его воображении.

Что касается тонких пунцовых штанов, то портной, распоров их в шагу, оставил в великом беспорядке. — —

— — Да, мадам, — — но надо обуздать свое воображение. Довольно, если я скажу, что штаны эти накануне вечером признаны были негодными, и так как другого выбора в гардеробе у дяди Тоби не было, то он вышел из дому в красных плисовых.

Капрал нарядился в полковой мундир бедного Лефевра; подобрав волосы под шапку монтеро, которую он подновил по этому случаю, Трим следовал за своим господином на расстоянии трех шагов; дух воинской гордости вспучил его рубашку у запястья, где на черном кожаном ремешке, завязанном в узел и кончавшемся кисточкой, висела его капральская палка. — — Дядя Тоби нес свою трость, как пику.

— — «Во всяком случае, выглядит это недурно», — сказал про себя отец.

Глава III

Дядя Тоби не раз оборачивался назад, чтобы посмотреть, каково поддерживает его капрал, — капрал каждый раз при этом кружил в воздухе своей палкой — но легонько, без хвастовства — и самым мягким тоном почтительнейшего поощрения говорил его милости: «Не робейте».

Однако дядя Тоби испытывал страх, и страх нешуточный: ведь он совершенно не знал (в чем упрекал его отец), с какого конца надо подступать к женщинам, и потому никогда не чувствовал себя непринужденно ни с одной из них — — разве только они бывали в горе или в беде; жалость его не имела тогда границ; самый куртуазный герои рыцарских романов не проскакал бы дальше, особенно на одной ноге, чтобы осушить слезы на женских глазах, и все-таки, если не считать единственного раза, когда миссис Водмен удалось этого добиться от него хитростью, он никогда не смотрел пристально женщинам в глаза и в простоте сердца часто говорил отцу, что это почти столько же и даже столько же дурно, как говорить непристойности. — —

— — А хотя бы и так? — отвечал отец.

Глава IV

— Она не может, — проговорил дядя Тоби, остановившись в двадцати шагах от дверей миссис Водмен, — она не может истолковать это в дурную сторону.

— — Она это истолкует, с позволения вашей милости, — — сказал капрал, — совершенно так же, как вдова еврея в Лиссабоне истолковала посещение моего брата Тома. — —

— — А как она его истолковала? — спросил дядя Тоби, поворачиваясь лицом к капралу.

— Ваша милость, — отвечал капрал, — знает постигшее Тома несчастье, но это дело не имеет с ним ничего общего, кроме того, что если бы Том не женился на вдове — — или если бы богу угодно было, чтобы они после свадьбы начиняли свининой свои колбасы, честного парня никогда бы не подняли с теплой постели и не потащили в инквизицию. — — Проклятое это место, — примолвил капрал, качая головой, — если уж какой-нибудь несчастный туда попал, он остается там, с позволения вашей милости, навсегда.

— Совершенно верно, — сказал дядя Тоби, пасмурно посмотрев на дом миссис Водмен.

— Ничего не может быть хуже пожизненного заключения, — продолжал капрал, — и милее свободы, с позволения вашей милости.

— Ничего, Трим, — сказал дядя Тоби задумчиво. —

— Когда человек свободен, — с этими словами капрал описал в воздухе концом своей палки такую линию — —

Тысячи самых замысловатых силлогизмов моего отца не могли бы доказать убедительнее преимущество холостой жизни.

Дядя Тоби внимательно посмотрел в сторону своего дома и своей заветной лужайки.

Капрал необдуманно вызвал своей палочкой духа размышления, и ему ничего больше не оставалось, как снова его заклясть своим рассказом, что капрал и сделал, прибегнув к следующей совершенно не канонической форме заклинания.

Глава V

— Место у Тома, с позволения вашей милости, было хорошее — и погода стояла теплая — вот он и начал серьезно подумывать о том, чтобы зажить своим домом; тут как раз случилось, что один еврей, державший в той же улице колбасную лавку, умер от закупорки мочевого пузыря, оставив вдове своей бойкую торговлю. — — Том и подумал (так как все в Лиссабоне по мере сил заботились о своих выгодах), что не худо бы предложить этой женщине свою помощь в ее работе. И вот, без всяких других рекомендаций к вдове, кроме намерения купить в ее лавке фунт колбасы, — Том вышел из дому — рассуждая про себя по дороге, что, пусть даже случится самое худшее, он все-таки получит за свои деньги фунт колбасы, — если же счастье ему улыбнется, он устроится на всю жизнь, получив, с позволения вашей милости, не только фунт колбасы — но также жену — и колбасную лавку в придачу.

— Все слуги в доме, от первого до последнего, пожелали Тому успеха; я, с позволения вашей милости, как сейчас вижу: Том весело идет по улице в белом канифасовом камзоле и в белых штанах, сдвинув шляпу набок, помахивая тросточкой и находя для каждого встречного улыбку и дружеские слова. — — Но увы, Том, ты больше не улыбнешься, — воскликнул капрал, опустив глаза, словно он обращался к томившемуся в подземелье брату.

— Бедный парень! — сказал растроганный дядя Тоби.

— О, это был, с позволения вашей милости, честнейший, беззаботнейший юноша, в жилах которого текла когда-нибудь горячая кровь. — — —

— — Значит, он похож был на тебя, Трим, — с живостью сказал дядя Тоби.

Капрал покраснел до кончиков пальцев — слеза застенчивости — слеза благодарности дяде Тоби — и слеза сокрушения о несчастиях брата выступили у него на глазах и тихонько покатились по щекам; глаза дяди Тоби загорелись, как свеча загорается от другой свечи; взявшись за отворот Тримова кафтана (некогда принадлежавшего Лефевру) как будто для того, чтобы дать отдых хромой ноге своей, а в действительности чтобы доставить удовлетворение более деликатному чувству, — — он молча простоял полторы минуты, по истечении которых отнял свою руку, а капрал, поклонившись, продолжал рассказ о Томе и вдове еврея.

Глава VI

— Когда Том, с позволения вашей милости, подошел к лавке, там никого не было, кроме бедной девушки-негритянки[441] с пучком белых перьев, привязанных к концу длинной палки, которым она отгоняла мух — не убивая их. — — Прелестная картина! — сказал дядя Тоби, — она натерпелась преследований, Трим, и научилась милосердию. — —

— — Она была добра, с позволения вашей милости, и от природы, и от суровой жизни; в истории этой бедной заброшенной девчурки есть обстоятельства, способные тронуть и каменное сердце, — сказал Трим; — как-нибудь в ненастный зимний вечер, когда у вашей милости будет охота послушать, я вам их расскажу вместе с остальной частью истории Тома, потому что они с нею связаны. — —

— Смотри же, не забудь, Трим, — сказал дядя Тоби.

— Есть у негров душа? смею спросить вашу милость, — проговорил капрал (с сомнением в голосе).

— Я не очень сведущ, капрал, в вещах этого рода, — сказал дядя Тоби, — но мне кажется, бог не оставил бы их без души, так же как тебя или меня. — —

— — Ведь это значило бы чересчур превознести одних над другими, — проговорил капрал.

— Разумеется, — сказал дядя Тоби. — Почему же тогда, с позволения вашей милости, обращаться с черной девушкой хуже, чем с белой?

— Я не вижу для этого никаких оснований, — сказал дядя Тоби. — —

— — Только потому, — воскликнул капрал, покачав головой, — что за нее некому заступиться. — —

— — Именно поэтому, Трим, — сказал дядя Тоби, — — мы и должны оказывать покровительство ей — и ее братьям также: сейчас военное счастье вручило хлыст нам — — у кого он может очутиться в будущем, господь ведает! — — но в чьих бы руках он ни был, люди храбрые, Трим, не воспользуются им бессердечно.

— — Сохрани боже! — сказал капрал.

— Аминь, — отвечал дядя Тоби, положив руку на сердце.

Капрал вернулся к своему рассказу и продолжал его — — но с некоторым замешательством, природа которого для иных читателей, может быть, непонятна: дело в том, что, благодаря многочисленным внезапным переходам от одного доброго и сердечного чувства к другому, он утратил, дойдя до этого места, шутливый тон, придававший его рассказу осмысленность и одушевление; дважды попробовал он взять его снова, но не добился желательных результатов. Наконец, громко кашлянув, чтобы остановить обратившихся в бегство духов веселой шутки, и в то же время пособив Природе с одной стороны левой рукой, которой он уперся в бок, и поддержав ее с другой стороны правой, которую он немного вытянул вперед, — капрал кое-как напал на прежний тон; в этой позе он и продолжал свой рассказ.

Глава VII

— Так как у Тома, с позволения вашей милости, не было в то время никакого дела к мавританке, то он перешел в соседнюю комнату поговорить с вдовой еврея о любви — — и о фунте колбасы; как я сказал вашей милости, будучи человеком открытой души и веселого нрава, все помыслы которого были написаны на лице его и в каждом движении, он взял стул без долгих церемоний, но в то же время с большой учтивостью, придвинул его к столу и сел возле вдовы.

— Нет ничего затруднительнее, как ухаживать за женщиной, с позволения вашей милости, когда она начиняет колбасы. — — Том завел о них разговор; сперва серьезно: — «как они начиняются — — каким мясом, какими травами и пряностями», — потом с некоторой шутливостью: — «Какие для них берутся кишки — не бывает ли, что они лопаются. — — Правда ли, что самые толстые всегда самые лучшие», — — и так далее — стараясь только скорее недосолить, нежели пересолить то, что он говорил о колбасах, — — чтобы сохранить за собой свободу действий. — —

— Пренебрегши именно этой предосторожностью, — сказал дядя Тоби, положив руку на плечо Трима, — граф де ла Мот[442] проиграл сражение под Виннендалем; он слишком поспешно устремился в лес; не сделай он этого, Лилль не попал бы в наши руки, так же как Гент и Брюгге, последовавшие его примеру; надвигалась зима, — продолжал дядя Тоби, — и погода настолько испортилась, что если бы не такой оборот событий, наши войска наверно погибли бы в открытом поле. — —

— — После этого разве нельзя сказать, с позволения вашей милости, что битвы, подобно бракам, совершаются на небесах? — Дядя Тоби задумался. — —

Религия склоняла его сказать одно, высокое представление о военном искусстве побуждало сказать другое; не будучи в состоянии сочинить ответ, который в точности выражал бы его мысль, — — дядя Тоби ничего не ответил; тогда капрал закончил свой рассказ.

— Заметив, с позволения вашей милости, что он имеет успех и что все сказанное им о колбасах принято благосклонно, Том принялся понемногу помогать вдове в ее работе. — — Сперва он держал колбасу сверху, в то время как она своей рукой проталкивала начинку вниз, — — потом нарезал веревочек требуемой длины и держал их в руке, откуда она их брала одну за другой, — — потом клал их ей в рот, чтобы она брала их по мере надобности, — — и так далее, действуя все смелее и смелее, пока наконец не отважился сам завязать колбасу, между тем как она придерживала открытый ее конец. — —

— — Вдовы, с позволения вашей милости, всегда выбирают себе во вторые мужья человека, как можно менее похожего на их первого мужа; поэтому дело было больше чем наполовину слажено ею про себя прежде, нежели Том завел о нем речь.

— Однако она попыталась было притворно защищаться, схватив одну из колбас, но Том моментально схватил другую…

— Заметив, однако, что в колбасе Тома больше хрящей, — — она подписала капитуляцию, — — Том приложил печать, и дело было сделано.

Глава VIII

— Все женщины, — продолжал Трим (комментируя рассказанную историю), — от самой знатной до самой простой, с позволения вашей милости, любят шутку: трудность в том, чтобы ее скроить по их вкусу; вроде того, как мы пробуем нашу артиллерию на поле сражения, поднимая или опуская казенные части орудий, пока не попадем в цель. — —

— — Твое сравнение, — сказал дядя Тоби, — мне нравится больше, чем сама вещь. — —

— — Оттого что ваша милость, — проговорил капрал, — больше любите славу, нежели удовольствие.

— Мне думается, Трим, — отвечал дядя Тоби, — что еще больше я люблю людей: а так как военное искусство, по всей видимости, стремится к благу и спокойствию мира — — и в особенности та его отрасль, которой мы занимались на нашей лужайке, ставит себе единственною целью укорачивать шаги честолюбия и ограждать жизнь и имущество немногих от хищничества многих — — то) я надеюсь, капрал, у нас обоих найдется довольно человеколюбия и братских чувств для того, чтобы, заслышав барабанный бой, повернуться кругом и двинуться в поход.

С этими словами дядя Тоби повернулся кругом и двинулся твердым шагом, как бы во главе своей роты, — — а верный капрал, взяв палку на плечо и хлопнув рукой по поле своего кафтана, когда трогался с места, — — зашагал за ним в ногу вдоль по аллее.

— — Что там затеяли эти два чудака? — воскликнул отец, обращаясь к матери. — Ей-богу, они приступили к форменной осаде миссис Водмен и обходят вокруг ее дома, чтобы наметить линии обложения.

— Я думаю, — проговорила моя мать… — — Но постойте, милостивый государь, — — ибо что сказала матушка по этому случаю — — и что сказал, в свою очередь, отец — — вместе с ее ответами и его возражениями — будет читаться, перечитываться, пересказываться, комментироваться и обсуждаться — — или, выражая все это одним словом, пожираться потомством — в особой главе — — говорю: потомством — и ничуть не стесняюсь повторить это слово — ибо чем моя книга провинилась больше, нежели Божественная миссия Моисея[443] или Сказка про бочку, чтобы не поплыть вместе с ними в потоке Времени?

Я не стану пускаться в рассуждения на эту тему: Время так быстротечно; каждая буква, которую я вывожу, говорит мне, с какой стремительностью Жизнь несется за моим пером; дни и часы ее, более драгоценные, милая Дженни, нежели рубины на твоей шее, пролетают над нами, как легкие облака в ветреный день, чтобы никогда уже не вернуться, — — все так торопится — — пока ты завиваешь этот локон, — — гляди! он поседел; каждый поцелуй, который я запечатлеваю на твоей руке, прощаясь с тобой, и каждая разлука, за ним следующая, являются прелюдией разлуки вечной, которая нам вскоре предстоит. — —

— — Боже, смилуйся над нею и надо мной!

Глава IX

А что до мнения света об этом возгласе — — так и гроша за него не дам.

Глава X

Моя мать, обхватив левой рукой правую руку отца, дошла с ним до того рокового угла старой садовой ограды, где доктор Слоп был опрокинут Обадией, мчавшимся на каретной лошади. Угол приходился прямо против дома миссис Водмен, так что отец, подойдя к нему, бросил взгляд через ограду и увидел в десяти шагах от дверей дядю Тоби и капрала. — — Остановимся на минутку, — сказал он, оборотившись, — и посмотрим, с какими церемониями братец Тоби и слуга его Трим совершат первый свой вход. — — Это нас не задержит, — добавил отец, — и на минуту.

— — Не беда, если и на десять минут, — проговорила матушка.

— — Это нас не задержит и на полминуты, — сказал отец.

Как раз в это время капрал приступал к рассказу о своем брате Томе и вдове еврея; рассказ продолжался — продолжался — — отклонялся в сторону — — возвращался назад и снова продолжался — — продолжался; конца ему не было — — читатель нашел его очень длинным. — —

— — Боже, помоги моему отцу! Он плевался раз по пятидесяти при каждой новой позе капрала и посылал капральскую палку со всеми ее размахиваниями и вензелями к стольким чертям, сколько их, по его мнению, расположено было принять этот подарок.

Когда исход событий, подобный тому, которого ждет мой отец, лежит на весах судьбы, мы, к счастью, бываем способны трижды менять стимул ожидания, иначе у нас не хватило бы сил его вынести.

В первую минуту господствует любопытство; вторая вся подчинена бережливости, дабы оправдать издержки первой — что же касается третьей, четвертой, пятой и шестой минуты и так далее до Страшного суда — то это уже дело Чести.

Я отлично знаю, что моралисты относят все это на счет Терпения; но у этой Добродетели, мне кажется, есть свои обширные владения, в которых ей довольно работы и без вторжения в несколько неукрепленных замков, — еще оставшихся на земле в руках Чести.

При поддержке этих трех помощников отец кое-как дождался окончания Тримова рассказа, а потом окончания панегирика дяди Тоби военной службе, помещенного в следующей главе; но когда господин и слуга, вместо того чтобы двинуться к дверям дома миссис Водмен, повернулись кругом и зашагали по аллее в направлении, диаметрально противоположном его ожиданиям, — в нем сразу прорвалась та болезненная кислота характера, которая в иных жизненных положениях так резко отличала его от других людей.

Глава XI

— — Что там затеяли эти два чудака? — воскликнул отец, — — и т. д. — — — —

— Я думаю, — сказала мать, — что они действительно возводят укрепления. — —

— — Все же не в усадьбе миссис Водмен! — воскликнул отец, отступая назад. — —

— Думаю, что нет, — проговорила мать.

— Ну ее к черту, — сказал отец, возвысив голос, — всю эту фортификацию со всеми ее сапами, минами, блиндами, габионами, фосбреями, кюветами и прочей дребеденью. — — —

— — Все это глупости, — — согласилась мать.

Надо сказать, что мать моя имела обыкновение (и я готов, в скобках замечу, сию минуту отдать свой лиловый камзол — и желтые туфли в придачу, если кто-нибудь из ваших преподобий последует ее примеру), — мать моя имела обыкновение никогда не отказывать в своем одобрении и согласии, какое бы положение ни высказал перед ней отец, просто потому, что она его не понимала или не вкладывала никакого смысла в главное слово или в технический термин, на котором вращалось это мнение или положение. Она довольствовалась выполнением всего, что за нее пообещали ее крестные отец и мать, — но дальше не шла, и потому могла употреблять трудное слово двадцать лет подряд — а также отвечать на него, если то был глагол, во всех временах и наклонениях, не утруждая себя расспросами о его значении.

Эта манера являлась неиссякаемым источником досады моего отца, ибо с первой же фразы она убивала насмерть столько интересных разговоров, сколько никогда не могло бы сразить самое резкое противоречие; к числу немногих уцелевших тем относятся разговоры о кюветах[444]. — — —

«— Все это глупости», — сказала мать.

— — — В особенности же кюветы, — отвечал отец.

Этого было довольно — он вкусил сладость торжества — и продолжал.

— Впрочем, строго говоря, усадьба эта не собственность миссис Водмен, — сказал отец, частично поправляя себя, — она владеет ею только пожизненно. — —

— Это большая разница, — сказала мать. — —

— В глазах дурака, — отвечал отец. — —

— Разве только у нее будет ребенок, — сказала мать. — —

— — Но сперва она должна убедить моего брата Тоби помочь ей в этом. —

— — Разумеется, мистер Шенди, — проговорила мать.

— — Впрочем, если для этого понадобится убеждение, — сказал отец, — господь да помилует их.

— Аминь, — сказала мать.

— Аминь, — воскликнул отец.

— Аминь, — сказала мать еще раз, но уже горестным тоном, в который она вложила столько личного чувства, что отца всего передернуло, — он моментально достал свой календарь; но прежде, чем он его раскрыл, паства Йорика, расходившаяся из церкви, дала ему исчерпывающий ответ на половину того, о чем он хотел справиться, — а матушка, сказав ему, что сегодня день причастия, — разрешила все его сомнения относительно другой половины. — Он положил календарь в карман.

Первый лорд казначейства, раздумывающий о государственных доходах, не мог бы вернуться домой с выражением большей озабоченности на лице.

Глава XII

Оглядываясь на конец последней главы и обозревая все, написанное мной, я считаю необходимым заполнить эту и пять следующих страниц изрядным количеством инородного материала, дабы поддержано было то счастливое равновесие между мудростью и дурачеством, без которого книга и года не протянула бы; и не какое-нибудь жалкое бесцветное отступление (которое, если бы не его название, можно было бы сделать, не покидая столбовой дороги) способно выполнить эту задачу — — нет; коль уж отступление, так бойкое, шаловливое и на веселую тему, да такое, чтобы ни коня, ни всадника невозможно было поймать иначе, как с наскока.

Вся трудность в том, чтобы привести в действие силы, способные помочь в этом деле. Фантазия своенравна — Остроумие не любит, чтобы его искали, — Шутливость (хотя она и добрая девчурка) не придет по зову, хотя бы мы сложили царство у ног ее.

— — Самый лучший способ — сотворить молитву. — —

Но если тогда придут нам на ум наши слабости и немощи, душевные и телесные, — то в этом отношении мы почувствуем себя после молитвы скорее хуже, чем до нее, — но в других отношениях лучше.

Что касается меня самого, то нет под небом такого средства, о котором я бы в этом случае не подумал и которого не испытал бы на себе, иной раз обращаясь прямо к душе и на все лады обсуждая с ней вопрос о пределах ее способностей. — — —

— — Мне ни разу не удалось расширить их даже на дюйм! — — иной раз, меняя систему и пробуя, чего можно достигнуть обузданием тела: воздержанием, трезвостью и целомудрием. Сами по себе, — говорил я, — они хороши — они хороши абсолютно — хороши и относительно; — они хороши для здоровья — хороши для счастья на этом свете — хороши для счастья за гробом. — —

Словом, они были хороши для чего угодно, но не для того, что мне было надобно; тут они годились только на то, чтобы оставить душу точно такой, как ее создало небо. Что до богословских добродетелей веры и надежды, то они, конечно, дают душе мужество; однако кротость, эта плаксивая добродетель (как всегда называл ее отец), отнимает его начисто, так что вы снова оказываетесь на том самом месте, откуда тронулись в путь.

И вот я нашел, что во всех обыкновенных и заурядных случаях нет ничего более подходящего, как…

— — Право же, если мы можем сколько-нибудь полагаться на логику и если меня не ослепляет самолюбие, во мне есть кое-что от подлинной гениальности, судя хотя бы по тому ее симптому, что я совершенно не знаю зависти; в самом деле, стоит мне только сделать какое-нибудь открытие или напасть на какую-нибудь выдумку, которые ведут к усовершенствованию писательского искусства, как я сейчас же предаю их гласности; искренне желая, чтобы все писали так же хорошо, как пишу я.

— — Что, конечно, и последует, если пишущие будут так же мало думать.

Глава XIII

Итак, в обыкновенных случаях, то есть когда я всего только туп и мысли рождаются трудно и туго сходят с пера — —

Или когда на меня, непонятно каким образом, находит мерзкая полоса холодного и лишенного всякой образности слога и я не в силах из нее выбраться даже ценою спасения души моей, так что вынужден писать, как голландский комментатор, до самого конца главы, если не случится чего-нибудь — —

— — я ни минуты не трачу на переговоры с моим пером, и чернилами; если делу не помогают щепотка табаку и несколько шагов по комнате — я немедленно беру бритву и пробую на ладони ее лезвие, после чего без дальнейших церемоний намыливаю себе подбородок и бреюсь, следя лишь за тем, чтобы случайно не оставить седого волоса; по окончании бритья я меняю рубашку — выбираю лучший кафтан — посылаю за самым свежим моим париком — надеваю на палец кольцо с топазом; словом, наряжаюсь с ног до головы самым тщательным образом.

Если и это не помогает, значит, впутался сам сатана: ведь сами рассудите, сэр, — поскольку каждый обыкновенно присутствует при бритье своей бороды (хотя и нет правила без исключения) и уж непременно просиживает в течение этой операции лицом к лицу с самим собой, если производит ее собственноручно, — это особенное положение внушает нам, как и всякое другое, свои особенные мысли. — —

— — Я утверждаю, что образы фантазии небритого человека после одного бритья прихорашиваются и молодеют на семь лет; не подвергайся они опасности быть совсем сбритыми, их можно было бы довести путем постоянного бритья до высочайшего совершенства. — Как мог Гомер писать с такой длинной бородой, мне непостижимо — — и коль это говорит против моей гипотезы, мне мало нужды. — — Но вернемтесь к туалету. Ludovicus Sorbonensis считает оный исключительно делом тела, εξωτερικη πραξις[445], как он его называет, — — но он заблуждается: душа и тело соучастники во всем, что они предпринимают; мы не можем надеть на себя новое платье так, чтобы вместе с нами не приоделись и наши мысли; и если мы наряжаемся джентльменами, каждая из них предстает нашему воображению такой же нарядной, как и мы сами, — так что нам остается только взять перо и писать вещи, похожие на нас самих.

Таким образом, когда ваши милости и ваши преподобия пожелаете узнать, опрятно ли я пишу и удобно ли меня читать, вы так же хорошо будете об этом судить, рассмотрев счет моей прачки, как и подвергнув разбору мою книгу; могу вам засвидетельствовать, что был один такой месяц, когда я переменил тридцать одну рубашку — так чисто я старался писать; а в результате меня бранили, проклинали, критиковали и поносили больше, и больше было таинственных покачиваний головой по моему адресу за то, что я написал в этом месяце, нежели за все, написанное мной в прочие месяцы того года, вместе взятые. — — Но их милости и их преподобия не видели моих счетов.

Глава XIV

Так как у меня никогда в мыслях не было начать отступление, для которого я делаю все эти приготовления, прежде чем я дойду до главы пятнадцатой, — — — то я вправе употребить эту главу, как я сочту удобным, — — в настоящую минуту у меня двадцать разных планов на этот счет — — я мог бы написать главу о Пуговичных петлях. — —

Или главу о Тьфу! которая должна за ними следовать — —

Или главу об Узлах, в случае если их преподобия с ними справятся, — — но темы эти могут вовлечь меня в беду; самое верное следовать путем ученых и самому выдвинуть возражения против написанного мной, хотя, наперед объявляю, я знаю не больше своих пяток, как их опровергнуть.

Прежде всего можно было бы сказать, что существует презренный род Ферситовой сатиры, черной, как чернила, которыми она написана, — — (к слову сказать, кто так говорит, обязан поблагодарить генерального инспектора греческой армии за то, что тот не вычеркнул из своей ведомости личного состава имя столь уродливого и злоязычного человека, как Ферсит[446], — — ибо эта небрежность снабдила вас лишним эпитетом) — — в подобных произведениях, можно утверждать, никакие умывания и оттирания на свете не пойдут на пользу опустившемуся гению — — наоборот, чем грязнее этот субъект, тем больше он обыкновенно преуспевает.

На это у меня только тот ответ — — — по крайней мере, под рукой — — что архиепископ Беневентский[447], как всем известно, написал свой грязный роман Галатео в лиловом кафтане и камзоле и в лиловых штанах и что наложенная на него за это епитимья (написать комментарий к Апокалипсису) хотя и показалась некоторым чрезвычайно суровой, другие совсем не сочли ее такой, единственно по причине упомянутого облачения.

Другим возражением против моего средства является его недостаточная универсальность; ведь поскольку бритвенная его часть, на которую возлагается столько надежд, совершенно недоступна, в силу непреложного закона природы, для половины человеческого рода, — я могу сказать лишь, что писатели женского пола, как в Англии, так и во Франции, поневоле должны обходиться без бритья. — —

Что же касается испанских дам — — за них я ни капельки не тревожусь. — —

Глава XV

Вот, наконец, и пятнадцатая глава; она не приносит с собой ничего, кроме печального свидетельства о том, как быстро ускользают от нас радости на этом свете!

Но поскольку у нас шла речь о моем отступлении — — торжественно объявляю: я его сделал! — Что за странное существо человек! — сказала она.

Я с вами совершенно согласен, — отвечал я, — — но лучше нам выкинуть все эти вещи из головы и вернуться к дяде Тоби.

Глава XVI

Дойдя до конца аллеи, дядя Тоби и капрал спохватились, что им не туда была дорога, повернули кругом и направились прямо к дверям миссис Водмен.

— Ручаюсь вашей милости, — сказал капрал, поднеся руку к шапке монтеро, в то время как он проходил мимо дяди, чтобы постучать в дверь, — — дядя Тоби, в противность своей неизменной манере обращения с верным слугой, ничего не сказал, ни хорошего, ни худого; дело в том, что он не привел как следует в порядок своих мыслей; ему хотелось устроить еще одно совещание, и когда капрал всходил на три ступени перед дверями — он дважды кашлянул, — при каждом покашливании горсть самых застенчивых духов дяди Тоби отлетала от него по направлению к капралу; последний целую минуту в нерешительности стоял с молотком в руке, сам не зная почему. Истомленная ожиданием, за дверью притаилась Бригитта, держа на щеколде большой и указательный пальцы, а миссис Водмен, с написанной во взгляде готовностью вновь лишиться невинности, сидела ни жива ни мертва за оконной занавеской, подстерегая приближение наших воинов.

— Трим! — сказал дядя Тоби — — но когда он произносил это слово, минута истекла, и Трим опустил молоток.

Увидя, что все его надежды на совещание сокрушены этим ударом, — — дядя Тоби принялся насвистывать Лиллибуллиро.

Глава XVII

Так как указательный и большой пальцы миссис Бригитты покоились на щеколде, капралу не пришлось стучать столько раз, сколько приходится, может быть, портному вашей милости, — — я мог бы взять пример и поближе, ибо сам задолжал своему портному, по крайней мере, двадцать пять фунтов и дивлюсь терпению этого человека. — —

— — Впрочем, дела мои никому не интересны; а только препоганая это вещь залезть в долги, и, видно, рок тяготеет над казной некоторых бедных принцев, в особенности нашего дома, ибо никакая бережливость не в состоянии удержать ее под замком. Что же касается меня самого, то я убежден, что нет на земле такого принца, прелата, папы или государя, великого или малого, который искреннее, чем я, желал бы держать в порядке все свои расчеты с людьми — — и принимал бы для этого более действенные меры. Я никогда не дарю больше полугинеи — не ношу сапог — — не трачусь на зубочистки — — и не расходую даже шиллинга в год на картонки с модным товаром; а шесть месяцев, что я в деревне, я живу на такую скромную ногу, что преспокойнейшим образом затыкаю за пояс Руссо, — — я не держу ни лакея, ни мальчика, ни лошади, ни коровы, ни собаки, ни кошки и вообще никакой твари, способной есть и пить, кроме одной жалкой тощей весталки (чтобы поддержать огонь в моем очаге), у которой обыкновенно такой же плохой аппетит, как и у меня, — — но если вы думаете, что описанный образ жизни обращает меня в философа, — — то за ваше суждение, добрые люди, я гроша ломаного не дам.

Истинная философия — — но о ней немыслимо вести речь, пока мой дядя насвистывает Лиллибуллиро.

— — Войдемте лучше в дом.

Глава XVIII

Глава XIX

Глава XX

_ _ _ * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * — — —

— — Вы увидите это место собственными глазами, мадам, — сказал дядя Тоби.

Миссис Водмен покраснела — — посмотрела в сторону двери — — побледнела — — снова слегка покраснела — — пришла в себя — — покраснела пуще прежнего; для непосвященного читателя я переведу это так:

«Господи! мне невозможно смотреть на это — —

«Что скажет свет, если я посмотрю на это?

«Я упаду в обморок, если посмотрю на это —

«А мне хотелось бы посмотреть — —

«Ничуть не грешно посмотреть на это.

«— — Я непременно посмотрю».

Пока все это проносилось в сознании миссис Водмен, дядя Тоби поднялся с дивана и вышел из гостиной, чтобы отдать Триму приказание о ней в коридоре. — —

* * * * * * — — — Мне кажется, она на чердаке, — сказал дядя Тоби. — — Я ее видел там, с позволения вашей милости, сегодня поутру, — отвечал Трим. — — — Так сделай милость, Трим, сходи сейчас же за ней, — сказал дядя Тоби, — и принеси сюда.

Капрал не одобрял этого приказания, но повиновался ему с величайшей готовностью. Одобрение от него не зависело — повиновение было в его воле; он надел свою шапку монтеро и пошел со всей быстротой, какую позволяло ему изувеченное колено. Дядя Тоби вернулся в гостиную и снова сел на диван.

— — Вы поставите палец на это место, — сказал дядя Тоби. — — Нет, я не притронусь к нему, — сказала про себя миссис Водмен.

Это снова требует перевода: — отсюда ясно, как мало знания можно почерпнуть из одних слов, — нам приходится добираться до их первоисточника.

Чтобы рассеять туман, нависший над этими страницами, я приложу все старания быть как можно более ясным.

Трижды потрите себе лоб — высморкайтесь — утрите себе нос — прочихайтесь, друзья мои! — — На здоровье. — —

А теперь подайте мне помощь по мере ваших сил.

Глава XXI

Так как существует пятьдесят различных целей (если сосчитать их все — — гражданские и религиозные), для которых женщина берет мужа, то она первым делом тщательно их взвешивает, а потом мысленно разделяет и разбирает, которая из всех этих целей ее цель; далее, посредством разговоров, расспросов, выкладок и умозаключений она выведывает и доискивается, правильный ли она сделала выбор, — — и если он оказывается правильным — — она в заключение, дергая полегоньку предмет своего выбора так и этак, проверяет, не порвется ли он от натяжения.

Образы, посредством которых Слокенбергий запечатлевает это в уме читателей в начале третьей своей Декады, настолько потешны, что из уважения к прекрасному полу я не позволю себе воспроизвести их — — а жаль, они не лишены юмора.

«Первым делом, — говорит Слокенбергий, — она останавливает осла и, держа его левой рукой за повод (чтобы не ушел), правую опускает на самое дно корзины, чтобы сыскать… — Что? — Вы не узнаете скорее, — говорит Слокенбергий, — если будете прерывать меня. — —

«У меня нет ничего, милостивая государыня, кроме пустых бутылок», — говорит осел.

«Я нагружен требухой», — говорит второй.

— — А ты немногим лучше, — обращается она к третьему, — ведь в твоих корзинах можно найти только просторные штаны да комнатные туфли, — и она обшаривает четвертого и пятого, словом, весь ряд, одного за другим, пока не доходит до осла, который несет то, что ей нужно, — тогда она опрокидывает корзину, смотрит на него — разглядывает — исследует — вытягивает — смачивает — сушит — пробует зубами его уток и основу. — —

— — Чего? ради Христа!

— Никакие силы на земле, — отвечал Слокенбергий, — не вырвут из меня этой тайны, — решение мое бесповоротно».

Глава XXII

Мы живем в мире, со всех сторон окруженном тайной и загадками, — и потому не задумываемся над этим — — иначе нам показалось бы странным, что Природа, которая изготовляет каждую вещь в полном соответствии с ее назначением и никогда или почти никогда не ошибается, разве только для забавы, придавая всему проходящему через ее руки такую форму и такие свойства, что, назначает ли она для плуга, для шествия в караване, для телеги — или для любого другого употребления — существо, ею вылепляемое, будь то даже осленок, вы наверно получите то, что вам нужно; — иначе нам показалось бы, говорю, странным, что в то же самое время она совершает столько промахов, изготовляя такую простую вещь, как женатого человека.

Зависит ли это от выбора глины — — или последняя обычно портится во время обжигания: муж (как вам известно) может выйти, с одной стороны, пересушенный при избытке жара — — а с другой стороны, обмяклый, если огня мало, — — или же эта великая Искусница уделяет недостаточно внимания маленьким платоническим надобностям той части нашего вида, для употребления которой она изготовляет эту его часть, — — или, наконец, ее сиятельство подчас сама не знает хорошенько, какого рода муж будет подходящим, — — мне неведомо; поговорим об этом после ужина.

Впрочем, ни само это наблюдение, ни то, что по его поводу было сказано, здесь совершенно некстати — — скорее можно было бы утверждать обратное, поскольку в отношении пригодности к супружескому состоянию дела дяди Тоби обстояли как нельзя лучше: Природа вылепила его из самой лучшей, самой мягкой глины — — подмешав к ней своего молока и вдохнув в нее кротчайшую душу — — она сделала его обходительным, великодушным и отзывчивым — — наполнила его сердце искренностью и доверчивостью и приспособила все доступы к этому органу для беспрепятственного проникновения самых обязательных чувств — сверх того, она предусмотрела и другие цели, для коих установлен был брак. — —

Вот почему * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Дар этот не потерпел никакого ущерба от дядиной раны.

Последняя статья была, впрочем, несколько проблематичной, и Диавол, великий смутитель наших верований в сем мире, заронил относительно нее сомнения в мозгу миссис Водмен; с истинно бесовским лукавством он сделал свое дело, обратив достоинства дяди Тоби в этом отношении в одни лишь пустые бутылки, требуху, просторные штаны и комнатные туфли.

Глава XXIII

Миссис Бригитта поручилась всем скромным запасом чести, каким располагает на этом свете бедная горничная, что в десять дней она доберется до самой сути дела; ее расчеты построены были на весьма естественном и легко допустимом постулате, а именно: в то время как дядя Тоби будет ухаживать за ее госпожой, капрал не может придумать ничего лучшего, как приволокнуться за ней самой. — — «И я позволю ему все, чего он пожелает, — сказала Бригитта, — лишь бы все у него выведать».

Дружба носит две одежды: верхнюю и нижнюю. В первой Бригитта служила интересам своей госпожи — а во второй делала то, что ей самой больше всего нравилось; таким образом, она, подобно самому Диаволу, поставила на рану дяди Тоби двойную ставку. — — Миссис Водмен поставила на нее всего лишь одну — и так как ставка эта могла оказаться ее последней ставкой, то она решила (не обескураживая миссис Бригитты и не пренебрегая ее способностями) разыграть свою игру самостоятельно.

Она не нуждалась в поощрении: ребенок мог бы разгадать игру дяди Тоби — — было столько безыскусственности и простодушия в его манере разыгрывать свои козыри — — он так мало думал о том, чтобы придержать старшие карты, — — таким безоружным и беззащитным сидел на диване рядом с вдовой Водмен, что человек благородный заплакал бы, обыграв его.

Однако оставим эту метафору.

Глава XXIV

— — А также и нашу историю — с вашего позволения; правда, я все время с живейшим нетерпением спешил к этой ее части, хорошо зная, что она составляет самый лакомый кусочек, который я могу предложить читателям, однако нынче, когда я до нее добрался, я бы с удовольствием передал перо любому желающему и попросил продолжать вместо меня — я вижу все трудности описаний, к которым мне надо приступить, — и чувствую недостаточность моих сил.

Меня, по крайней мере, утешает, что на этой неделе я потерял унций восемьдесят крови во время самой несуразной лихорадки, схватившей меня, когда я начинал эту главу; таким образом, у меня остается еще надежда, что я потерпел ущерб более по части серозных частей крови или кровяных шариков, нежели в отношении тонких паров мозга, — — но как бы там ни было — Воззвание к поэтическому божеству не может повредить делу — — и я всецело предоставляю призываемому вдохновить или «накачать» меня, как ему заблагорассудится.

Любезный Дух сладчайшего юмора, некогда водивший легким пером горячо любимого мной Сервантеса, — ежедневно прокрадывавшийся сквозь забранное решеткой окно его темницы и своим присутствием обращавший полумрак ее в яркий полдень — — растворявший воду в его кружке небесным нектаром и все время, пока он писал о Санчо и его господине, прикрывавший волшебным своим плащом обрубок его руки[449] и широко расстилавший этот плащ над всеми невзгодами его жизни — — —

— — Заверни сюда, молю тебя! — — погляди на эти штаны! — — единственные мои штаны — — прискорбным образом разодранные в Лионе. — — —

Мои рубашки! посмотри, какая непоправимая приключилась с ними беда. — Подол — в Ломбардии, а все остальное здесь. — Всего-то было у меня полдюжины, а одна хитрая шельма-прачка в Милане окорнала пять из них спереди. — Надо отдать ей справедливость, она сделала это с некоторым толком — ибо я возвращался из Италии.

Тем не менее, несмотря на все это, несмотря на пистолетную трутницу, которую у меня стащили в Сиене, несмотря на то, что я дважды заплатил по пяти паоли[450] за два крутых яйца, раз в Раддикоффини и другой раз в Капуе, — я не считаю путешествие по Франции и Италии, если вы всю дорогу сохраняете самообладание, такой плохой вещью, как иные желали бы нас убедить; без косогоров и ухабов не обойтись, иначе как, скажите на милость, могли бы мы достигнуть долин, где Природа расставляет для нас столько пиршественных столов? — Нелепо воображать, чтобы они даром предоставляли вам ломать свои повозки; и если вы не станете платить по двенадцати су за смазку ваших колес, то на какие средства бедный крестьянин будет намазывать себе масло на хлеб? — Мы чересчур требовательны — неужто из-за лишнего ливра или двух за ваш ужин и вашу постель — это составит самое большее шиллинг и девять с половиной пенсов — вы готовы отступиться от вашей философии? — Ради неба и ради самих себя, заплатите — — заплатите этот пустяк обеими руками, только бы не оставлять унылого разочарования во взорах вашей пригожей хозяйки и ее прислужниц, вышедших к воротам при вашем отъезде, — — и кроме того, милостивый государь, вы получите от каждой из них братский поцелуй. — — По крайней мере, так было со мной! — —

— — Ибо любовные похождения дяди Тоби, всю дорогу вертевшиеся в моей голове, произвели на меня такое действие, как если бы они были моими собственными, — — я был олицетворением щедрости и доброжелательства, я ощущал в себе трепет приятнейшей гармонии, с которой согласовалось каждое качание моей коляски; поэтому мне было все равно, гладкая дорога или ухабистая; все, что я видел и с чем имел дело, затрагивало во мне некую скрытую пружину сочувствия или восхищения.

— — То были мелодичнейшие звуки, какие я когда-либо слышал; я в тот же миг опустил переднее окошко, чтобы яснее их расслышать. — — Это Мария, — сказал ямщик, заметив, что я прислушиваюсь. — — — Бедная Мария, — продолжал он (отодвигаясь вбок, чтобы дать мне увидеть ее, потому что он помещался как раз между нами), — сидит на пригорке с козликом возле себя и играет на свирели вечерние молитвы.

Тон, которым мой юный ямщик произнес эти слова, и выражение его лица были в таком совершенном согласии с чувствами души, что я тут же поклялся дать ему монету в двадцать четыре су по приезде в Мулен. — —

— — — А кто такая эта бедная Мария? — спросил я.

— Предмет любви и жалости всех окрестных селений, — сказал ямщик, — — еще три года назад солнце не светило на девушку, которая была бы краше, быстрее умом и милее ее; Мария заслуживала лучшей участи; свадьба ее была расстроена по проискам приходского кюре, который производил оглашение. — —

Он собирался продолжать, когда Мария, сделавшая коротенькую паузу, поднесла свирель к губам и возобновила игру, — — то был тот же напев — — но в десять раз упоительнее. — Это вечерняя служба пресвятой деве, — сказал юноша, — — но кто научил бедняжку играть ее — и как она раздобыла себе свирель, никто не знает: мы думаем, что господь ей помог в том и другом, ибо с тех пор как она повредилась в уме, это, по-видимому, единственное ее утешение — — она не выпускает свирели из рук и играет на ней эту службу ночью и днем.

Ямщик изложил это с таким тактом и с таким непринужденным красноречием, что я не мог не расшифровать на лице его что-то незаурядное для его состояния и непременно выведал бы его собственную историю, если бы всего меня не захватила история бедной Марии.

Тем временем мы доехали почти до самого пригорка, на котором сидела Мария; на ней была тонкая белая кофта, ее волосы, кроме двух локонов, были подобраны в шелковую сетку, несколько листьев сливы в причудливом беспорядке вплетено было сбоку — — она была красавица; никогда еще сердце мое так не сжималось от честной скорби, как в ту минуту, когда я ее увидел. — —

— — Помоги ей боже! бедная девушка! — воскликнул ямщик. — Больше сотни месс отслужили за нее в окрестных церквах и монастырях, — — но без всякой пользы; минуты просветления, которые у нее бывают, подают нам надежду, что пресвятая дева вернет наконец ей рассудок; но родители Марии, знающие ее лучше, отчаялись на этот счет и думают, что она потеряла его навсегда.

Когда ямщик это говорил, Мария сделала перелив — такой грустный, такой нежный и жалобный, что я выскочил из кареты и подбежал к ней на помощь; еще не придя в себя после этого восторженного порыва, я нашел себя сидящим между нею и ее козлом.

Мария задумчиво посмотрела на меня, потом перевела взгляд на своего козла — — потом на меня — — потом снова на козла, и так несколько раз. — —

— — Ну, Мария, — сказал я ласково. — — В чем вы находите сходство?

Умоляю беспристрастного читателя поверить мне, что лишь вследствие искреннейшего своего убеждения в том, какая человек скотина, — — задал я этот вопрос и что я никогда бы не отпустил неуместной шутки в священном присутствии Горя, даже обладая всем остроумием, когда-либо расточавшимся Рабле, — — и все-таки, должен сознаться, я почувствовал укор совести, и одна мысль об этом была для меня так мучительна, что я поклялся посвятить себя Мудрости и до конца дней моих говорить только серьезные вещи — — никогда — — никогда больше не позволяя себе пошутить ни с мужчиной, ни с женщиной, ни с ребенком.

Ну, а писать для них глупости — — тут я, кажется, допустил оговорку — но предоставляю судить об этом читателям.

Прощай, Мария![451] — прощай, бедная незадачливая девушка! — когда-нибудь, но не теперь, я, может быть, услышу о твоих горестях из твоих уст. — — Но я ошибся; ибо в это мгновение она взяла свою свирель и рассказала мне на ней такую печальную повесть, что я встал и шатающейся, неверной походкой тихонько побрел к своей карете.

— — — Какая превосходная гостиница в Мулене!

Глава XXV

Когда мы доберемся до конца этой главы (но не раньше), нам придется вернуться к двум незаполненным главам, из-за которых вот уже полчаса истекает кровью моя честь. — — Я останавливаю кровотечение и, сорвав одну из моих желтых туфель и швырнув ее изо всей силы в противоположный конец комнаты, заявляю ее пятке:

— — Какое бы здесь ни нашлось сходство с половиной глав, которые когда-либо были написаны или, почем я знаю, пишутся в настоящее время, — оно настолько же случайно, как пена на коне Зевксиса[452]; кроме того, я смотрю с уважением на главу, в которой только ничего нет; а если принять во внимание, сколько есть на свете вещей похуже, — — так это и вовсе неподходящий предмет для сатиры. — —

— — Почему же они были оставлены в таком виде? Если тут кто-нибудь, не дожидаясь моего ответа, обзовет меня болваном, дурнем, тупицей, остолопом, простофилей, пентюхом, чурбаном, паскудником — — и другими крепкими словами, которыми пекари из Лерне[453] угощали пастухов короля Гаргантюа, — — пусть обзывает — (как говорила Бригитта) сколько душе его угодно, я ему ничего не скажу; ибо как мог такой ругатель предвидеть, что мне пришлось написать двадцать пятую главу моей книги раньше восемнадцатой и т. д.

— — — Вот почему я на это не обижаюсь. — — Я желаю только, чтобы отсюда извлечен был тот урок, что «следует предоставить каждому рассказывать свои повести на свой лад».

Так как миссис Бригитта отворила дверь прежде, чем капрал как следует постучал, то срок между ударом молотка и появлением дяди Тоби в гостиной был такой коротенький, что миссис Водмен едва успела выйти из-за занавески — — положить на стол Библию и сделать шаг или два по направлению к двери, чтобы принять гостя.

Дядя Тоби поклонился миссис Водмен так, как мужчине полагалось кланяться женщинам в лето господне тысяча семьсот тринадцатое, — — затем, повернувшись кругом, направился бок о бок с ней к дивану и в двух простых словах — — хотя не прежде, чем он сел, — — и не после того, как он сел, — — но в самое то время, как садился, — сказал ей, что он влюблен, — — зайдя, таким образом, в своем изъяснении дальше, чем было необходимо.

Миссис Водмен, натурально, опустила глаза на прореху в своем переднике, которую тогда зашивала, в ожидании, что дядя Тоби скажет дальше; но последний был вовсе лишен способностей развивать тему, и любовь, вдобавок, была темой, которой он владел хуже всего, — — поэтому, признавшись миссис Водмен в любви, он ограничился сказанным и предоставил своим словам действовать самостоятельно.

Отец мой всегда был в восторге от этой системы дяди Тоби, как он ошибочно называл ее, и часто говорил, что если бы брат его присовокуплял сюда еще трубку табаку — — он этим нашел бы дорогу, если верить одной испанской пословице, к сердцам половины женщин земного шара.

Дядя Тоби никогда не мог понять, что хотел сказать мой отец; я тоже не берусь извлечь отсюда больше, чем осуждение одного заблуждения, в котором пребывает большинство людей — за исключением французов, которые все до одного верят, как в реальное присутствие[454], в то, «что говорить о любви значит любить на деле».

— — — Хотел бы я сделать кровяную колбасу по этому рецепту.

Пойдемте дальше. Миссис Водмен все сидела в ожидании, что дядя Тоби поступит именно так, почти до самого начала той минуты, когда молчание с одной или с другой стороны становится обыкновенно неприличным; вот почему, придвинувшись к нему поближе и подняв глаза (при этом щеки ее чуть зарделись), — — она подняла перчатку — — или взяла слово (если вам это больше нравится) и повела с дядей Тоби такой разговор:

— Заботы и беспокойства супружеского состояния, — сказала миссис Водмен, — очень велики. — Да, я думаю, — сказал дядя Тоби. — Поэтому, когда человек, — продолжала миссис Водмен, — живет так покойно, как вы, — когда он так доволен, капитан Шенди, собой, своими друзьями и своими развлечениями, — я недоумеваю, какие у него могут быть причины стремиться к этому состоянию. — — —

— — Они написаны, — проговорил дядя Тоби, — в нашем требнике.

Дядя Тоби осторожно дошел до этих пор и не стал дальше углубляться, предоставив миссис Водмен плавать над пучиной, как ей будет угодно.

— Что касается детей, — сказала миссис Водмен, — то хотя они составляют, может быть, главную цель этого установления и естественное желание, я полагаю, всех родителей, — однако кто же не знает, сколько они приносят нам несомненных горестей, являясь весьма сомнительным утешением? И что в них, милостивый государь, может возместить наши страдания — чем вознаграждают они болящую и беззащитную мать, которая дает им жизнь, за все нежные ее заботы, беспокойства и страхи? — Право, не знаю, — сказал растроганный дядя Тоби, — разве только удовольствием, которое богу угодно было…

— — Вот вздор! — воскликнула миссис Водмен.

Существует несметное множество тонов, ладов, выговоров, напевов, выражений и манер, какими в подобных случаях может быть произнесено слово вздор, и все они придают ему смысл и значение, настолько же отличные друг от друга, как грязь отличается от опрятности. — Казуисты (ибо под таким углом зрения это является делом совести) насчитывают не менее четырнадцати тысяч случаев употребления его в хорошем или в дурном смысле.

Миссис Водмен произнесла слово вздор так, что вся стыдливая кровь дяди Тоби бросилась ему в лицо, — он смутно почувствовал, что теряет почву под ногами, и остановился; не углубляясь дальше ни в горести, ни в радости супружества, он приложил руку к сердцу и выразил готовность принять их такими, как они есть, и разделить их с нею.

Сказав это, дядя Тоби не возымел желания повторять сказанное; бросив взгляд на Библию, положенную на стол миссис Водмен, он взял ее, раскрыл наудачу и, попав, милая душа, на самое интересное для него место — на осаду Иерихона, — принялся читать — предоставив своему предложению, как ранее объяснению в любви, действовать на вдову самостоятельно. А оно не подействовало ни как вяжущее, ни как слабительное; ни так, как действует опий, или хина, или ртуть, или подорожник, или другое какое-нибудь лекарственное средство, которым природа одарила мир, — короче говоря, оно совсем на нее не подействовало — по той причине, что в это время на нее уже действовало нечто другое. — — Ах я, болтун! Ведь я уже двадцать раз проговаривался, что это такое; но огонь еще не потух, у меня есть еще кое-что сказать на эту тему. — — Allons!

Глава XXVI

Человеку, едущему в первый раз из Лондона в Эдинбург, вполне естественно перед отправлением в путь задать вопрос, сколько миль до Йорка, который лежит приблизительно на половине дороги, — — и никто не удивится, если он пойдет дальше и пожелает узнать о городских учреждениях и т. д. — —

Столь же естественно было желание миссис Водмен, первый муж которой все время болел ишиасом, узнать, далеко ли от бедра до паха и насколько больше или меньше пострадает она в своих чувствах от раны в паху, чем от ишиаса.

С этой целью она от доски до доски прочитала анатомию Дрейка[455]. Она просмотрела также книгу Нортона о мозге и усвоила сочинение Граафа о костях и мускулах[456]; но ничего не могла из них извлечь.

Она обращалась также к собственному уму — — рассуждала — — доказывала теоремы — — выводила следствия — — и не пришла ни к какому заключению.

Чтобы все выяснить, она дважды спрашивала доктора Слопа, «есть ли надежды, что бедный капитан Шенди когда-нибудь выздоровеет от своей раны?»

— — Он уже выздоровел, — отвечал доктор Слоп. — —

— Как! Совсем?

— — Совсем, мадам. — —

— Но что вы разумеете под выздоровлением? — спрашивала миссис Водмен.

Доктор Слоп был совсем не мастер давать определения, так что миссис Водмен и тут не могла добиться ничего толкового. Словом, у нее не было другого способа разрешить свои сомнения, как обратившись к самому дяде Тоби.

В расспросах этого рода, бывает нотка человеколюбия, усыпляющая подозрение, — — и я почти убежден, что она достаточно отчетливо звучала у змия в его разговоре с Евой; ибо склонность прекрасного пола поддаваться обману не так велика, чтобы наша прародительница набралась без этого смелости поболтать с диаволом. — — Но бывает нотка человеколюбия — — как мне ее описать? — это та нотка, что накидывает на деликатный предмет покровы и дает допрашивающему право входить в такие подробности, как если бы он был вашим хирургом.

— — — И никогда не бывало облегчения? — —

— — — Легче ли было в постели?

— — — Мог ли он лежать с ней и на том и на другом боку?

— В состоянии ли был он сесть на лошадь?

— Не вредно ли для нее было движение? et caetera[457] — — сказано было ему таким нежным тоном и так искусно направлено в сердце дяди Тоби, что каждый из этих вопросов проникал туда в десять раз глубже, нежели самая острая боль. — — Но когда миссис Водмен завернула окольной дорогой в Намюр, чтобы добраться до паха дяди Тоби, и пригласила его атаковать вершину передового контрэскарпа и взять при поддержке голландцев, со шпагой в руке, контргарду Святого Роха — а затем, касаясь его слуха самыми нежными тонами своего голоса, вывела его, окровавленного, за руку из траншеи, утирая слезы на своих глазах, когда его относили в палату, — — Небо! Земля! Воды! — все в нем встрепенулось — все природные источники вышли из берегов — ангел милосердия сидел возле дяди Тоби на диване — сердце его запылало — и будь у него даже тысяча сердец, он их сложил бы у ног миссис Водмен.

— Где же, дорогой мой, — проговорила миссис Водмен довольно настойчивым тоном, — получили вы этот прискорбный удар? — — Задавая свой вопрос, миссис Водмен бросила беглый взгляд на пояс у красных плисовых штанов дяди Тоби, естественно ожидая, что последний самым лаконическим образом ответит ей, ткнув указательным пальцем в это самое место. — — Случилось иначе — — ибо дядя Тоби, раненный перед воротами Святого Николая в одном из траверсов траншеи, против исходящего угла бастиона Святого Роха, мог во всякое время воткнуть булавку в то самое место, где он стоял, когда его поразило камнем. Это соображение мгновенно поразило сенсорий дяди Тоби — — и в памяти у него всплыла большая карта города и крепости Намюра с окрестностями, которую он купил и с помощью капрала наклеил на доску во время своей долгой болезни, — — теперь она лежала на чердаке вместе с прочим военным хламом, почему капрал и был отправлен за ней на чердак.

Отмерив ножницами миссис Водмен тридцать саженей от входящего угла перед воротами Святого Николая, дядя Тоби с такой девической стыдливостью поставил палец вдовы на роковое место, что богиня Благопристойности, если она была там самолично — а если нет, так ее тень, — покачала головой и, погрозив пальцем перед глазами миссис Водмен, — запретила ел выводить дядю Тоби из заблуждения.

Несчастная миссис Водмен! — —

— — Ибо единственно только сочувственным обращением к тебе можно тепло закончить эту главу. — — Однако сердце говорит мне, что в такую критическую минуту обращение является лишь замаскированным оскорблением, и скорее, чем нанести его опечаленной женщине, — я готов отправить всю эту главу к черту, с тем условием, однако, чтобы какой-нибудь отпетый критик на содержании позаботился взять ее с собой.

Глава XXVII

Карта дяди Тоби снесена на кухню.

Глава XXVIII

— — Вот здесь Маас — а это Самбра, — сказал капрал, показывая слегка вытянутой правой рукой на карту, а левую положив на плечо миссис Бригитты — — но не на то, которое было ближе к нему, — а это, — сказал он, — город Намюр — а это крепость — вон там были французы — а здесь его милость со мной — — — а вот в этой проклятой траншее, миссис Бригитта, — проговорил капрал, беря ее за руку, — получил он рану, которая так ужасно изуродовала его вот здесь. — — Произнося эти слова, капрал легонько прижал руку Бригитты тыльной стороной к тому месту, по поводу которого он сокрушался, — — и отпустил ее.

— Мы думали, мистер Трим, что это ближе к середине, — — сказала миссис Бригитта. — —

— Это бы нас вконец погубило, — сказал капрал.

— — И бедная госпожа моя тоже была бы огорчена, — сказала Бригитта.

На это замечание капрал ответил только тем, что поцеловал миссис Бригитту.

— Полно — полно, — сказала Бригитта — держа ладонь своей левой руки параллельно плоскости горизонта и скользя над ней пальцами другой руки на таком близком расстоянии, что это движение было бы невыполнимо, находись там малейшая бородавка или опухоль. — — — Все это ложь от начала до конца, — воскликнул капрал, прежде чем она успела докончить начатую фразу. — —

— Я слышала от верных людей, — сказала Бригитта, — что это правда.

— — Клянусь честью, — сказал капрал, кладя руку на сердце и покраснев от благородного негодования, — история эта, миссис Бригитта, адская ложь. — — Положим, — сказала Бригитта, перебивая его, — ни мне, ни госпоже моей нет ровно никакого дела, так ли это или не так, — — а только когда женишься, так желательно все же иметь такую вещь при себе. — —

Было несколько опрометчиво со стороны миссис Бригитты начать атаку, пустив в ход руки; ибо капрал тотчас же * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Глава XXIX

Это было похоже на мимолетную борьбу во влажных веках апрельского утра: «Рассмеется Бригитта или расплачется?»

Она схватила скалку — было десять шансов против одного, что она рассмеется, — она положила скалку — — и заплакала. Окажись хоть одна ее слеза с привкусом горечи, сердце капрала было бы глубоко опечалено тем, что он прибегнул к такому доводу, но капрал знал прекрасный пол лучше, чем дядя Тоби, — у него было преимущество, по крайней мере, большой кварты против терции — и потому он подступил к миссис Бригитте вот каким образом.

— Я знаю, миссис Бригитта, — сказал капрал, почтительнейше ее поцеловав, — что ты девушка по природе добрая и скромная и вместе с тем настолько великодушная, что если я верно сужу о тебе, ты и насекомое бы не обидела, а тем более не пожелала бы оскорбить честь такого благородного и достойного человека, как мой господин, даже за графское достоинство. — — Но тебя подговорили, ты поддалась обману, милая Бригитта, как это часто бывает с женщинами, чтобы доставить удовольствие скорее другим, чем самой себе. — —

От возбужденных капралом ощущений из глаз Бригитты хлынули слезы.

— — Скажи мне — — скажи, моя милая Бригитта, — продолжал капрал, взяв ее за руку, безжизненно висевшую у нее на боку (и вторично поцеловав ее), — чьи подозрения сбили тебя с толку?

Бригитта всхлипнула раза два — — потом открыла глаза — — (капрал утер их кончиком ее передника) — — а затем открыла свое сердце и рассказала ему все.

Глава XXX

Дядя Тоби и капрал в течение большей части кампании вели свои операции врозь и были совершенно лишены всякой коммуникации между собой, словно их отделяли друг от друга Маас или Самбра.

Дядя Тоби, со своей стороны, являлся к вдове каждый день под вечер в красном с серебром и в голубом с золотом мундирах попеременно и выдержал в них несметное множество атак, не подозревая, что то были атаки, — таким образом, ему нечего было сообщить. — —

Капрал, со своей стороны, взяв Бригитту, добился значительных успехов — — и, следовательно, мог бы сообщить многое — — но повествование о том, каковы были эти успехи — — и каким способом он их одержал, требовало столь взыскательного рассказчика, что капрал на него не отваживался; как ни чувствителен он был к славе, все-таки скорее бы согласился навсегда лишиться лавров, чем нанести стыдливости своего господина хотя бы малейшее оскорбление. — —

— — О лучший из честных и бравых слуг! — — Но я уже однажды обращался с похвальным словом к тебе, Трим, — — и если б я мог также превознести тебя до небес (понятно, в хорошем обществе) — — то сделал бы это без церемонии на следующей странице.

Глава XXXI

Однажды вечером дядя Тоби, положив на стол свою трубку, пересчитывал про себя по пальцам (начиная с большого) все совершенства миссис Водмен одно за другим; так как два или три раза сряду, оттого ли что он пропускал некоторые из них или сосчитывал другие дважды, ему случилось досадным образом сбиваться, прежде чем он доходил до среднего пальца, — — Сделай милость, Трим! — сказал он, снова беря свою трубку, — — принеси мне перо и чернила. — Трим принес также бумагу.

— Возьми целый лист — — Трим! — сказал дядя Тоби, сделав ему в то же время трубкой знак взять стул и сесть подле него к столу. Капрал повиновался — — разложил перед собой бумагу — — взял перо и обмакнул его в чернила.

— У нее тысячи добродетелей, Трим, — сказал дядя Тоби. — —

— Прикажете их записать, ваша милость? — проговорил капрал.

— — Сначала надо их разместить по порядку, — возразил дядя Тоби; — ибо из всех ее совершенств, Трим, меня больше всего подкупает и служит в моих глазах порукой за все остальные сострадательный склад ее характера и удивительное ее человеколюбие. — Объявляю во всеуслышание, — прибавил дядя Тоби, устремив при этих словах глаза в потолок, — — что, будь я тысячу раз ее братом, Трим, и тогда она не могла бы настойчивее и трогательнее расспрашивать о моих страданиях, — — хотя теперь она этого больше не делает.

В ответ на это торжественное заверение дяди Тоби капрал только отрывисто кашлянул. — Он вторично погрузил перо в чернильницу, и когда дядя Тоби указал концом своей трубки на самый верх листа в левый его угол, — — капрал вывел слово ЧЕЛОВЕКОЛЮБИЕ — — — — вот так.

— Скажи, пожалуйста, капрал, — проговорил дядя Тоби, когда Трим кончил, — — — часто ли миссис Бригитта расспрашивает тебя о ране в коленную чашку, которую ты получил в сражении при Ландене?

— Она никогда меня о ней не спрашивает, с позволения вашей милости.

— В этом, капрал, — проговорил дядя Тоби с торжеством, какое дозволяла природная доброта его, — — в этом сказывается различие характеров госпожи и служанки — — если бы превратности войны послали мне такое же несчастье, миссис Водмен сто раз расспросила бы обо всех относящихся до него обстоятельствах. — — Она, с позволения вашей милости, расспрашивала бы в десять раз чаще про пах вашей милости. — — Боль, Трим, в обоих случаях одинаково мучительна — — и Сострадание проявилось бы одинаково. —

— — Господь с вами, ваша милость! — воскликнул капрал, — — какое дело состраданию женщин до раны в коленную чашку мужчины? Раздробись она у вашей милости на десять тысяч кусков в деле при Ландене, миссис Водмен так же мало о ней беспокоилась бы, как и Бригитта; потому что, — прибавил капрал, понизив голос и очень четко излагая свои основания, — —

Колено находится на большом расстоянии от главных сил — между тем пах, как известно вашей милости, помещается на самой куртине крепости.

Дядя Тоби издал продолжительный свист — — но так тихо, что его едва можно было слышать по другую сторону стола.

Капрал зашел слишком далеко, чтобы отступить, — — в трех словах он досказал остальное. — —

Дядя Тоби так осторожно положил свою трубку на каминную решетку, как будто последняя была соткана из самой тонкой паутины. — —

— — Пойдем к брату Шенди, — сказал он.

Глава XXXII

Пока дядя Тоби и Трим идут к дому моего отца, я как раз успею сообщить вам, что миссис Водмен уже несколько месяцев как поверила свою тайну моей матери — и что миссис Бригитта, которой, помимо тайн своей госпожи, приходилось также нести бремя собственных тайн, счастливо освободилась от этой двойной тяжести за садовой оградой, взвалив ее на Сузанну.

Что касается моей матери, то она не видела здесь ничего такого, из-за чего стоило бы поднимать малейший шум, — — зато Сузанна вполне подходила для всех целей и видов, какие только у вас могут быть при разглашении семейной тайны; она немедленно знаками сообщила ее Джонатану — — — а Джонатан, тоже знаками, кухарке, когда та жарила баранью ногу; кухарка продала ее, вместе с остатками кухонного жира, за несколько пенсов форейтору, который променял ее скотнице на вещь, стоившую почти столько же, — — и хотя он говорил шепотом на сеновале, медная труба Молвы подхватила еле слышные звуки и разнесла их по всей окрестности. — Словом, не было старухи в деревне и на пять миль кругом, которая не понимала бы трудностей предпринятой дядей Тоби осады и не знала бы секретных статей, которые задерживали сдачу. — —

Мой отец, имевший обыкновение подводить все, что ни случалось в природе, под какую-нибудь гипотезу, вследствие чего никто так не распинал Истины, как он, — — узнал новость как раз в то время, когда дядя Тоби отправился в путь; внезапно воспылав негодованием при вести о нанесенной брату обиде, он доказывал Йорику, несмотря на присутствие моей матери, — — — не только что «в каждой женщине сидит бес и что все дело тут в сластолюбии», но что всякое зло и неустройство в мире, каковы бы они ни были, от грехопадения Адама до грехопадения дяди Тоби (включительно) так или иначе обусловлены этим необузданным желанием.

Только что Йорик приступил к некоторому смягчению гипотезы моего отца, как в комнату вошел дядя Тоби с выражением бесконечного доброжелательства и всепрощения на лице и тем снова разжег красноречие отца против страсти, на которую он ополчился. — — Будучи разгневан, отец никогда особенно не стеснялся по части выбора слов — — так что, когда дядя Тоби сел у огня и набил свою трубку, он разразился следующей тирадой:

Глава XXXIII

— — Что надо было как-то обеспечить продолжение рода у столь великого, столь возвышенного и богоподобного существа, как человек, — я этого нисколько не отрицаю, — но философия обо всем говорит свободно, и потому я остаюсь при своем мнении и считаю прискорбным, что его приходится осуществлять посредством страсти, принижающей наши способности и изгоняющей всякую мудрость, умозрения и высшую душевную деятельность, — посредством страсти, дорогая моя, — продолжал отец, обращаясь к матери, — которая спаривает и равняет умных людей с дураками и заставляет нас выходить из наших пещер и тайников похожими больше на сатиров и четвероногих тварей, нежели на людей.

— Я знаю, мне скажут, — продолжал отец (прибегая к риторической фигуре, называемой пролепсисом[458]), — что сама по себе, взятая в простом виде, она — — подобно голоду, жажде или сну — — не бывает ни хорошей, ни дурной — ни постыдной, ни какой-либо иной. — — Почему же тогда деликатность Диогена и Платона так восставала против нее? и почему, намереваясь произвести человека и дать ему жизнь, мы задуваем свечу? чем, наконец, объяснить, что все, к ней причастное — входящее в нее — приготовления к ней — ее орудия, все, что так или иначе ей служит, невозможно передать чистому уму ни на каком языке, ни прямо, ни иносказательно?

— — Акт убийства и истребления человека, — продолжал отец, возвышая голос — и обращаясь к дяде Тоби, — вы знаете, всеми прославляется — и оружие, коим мы его совершаем, окружено почетом. — — Мы гордо носим его на плече. — — Мы важничаем, нацепив его себе на бок. — — Мы его позлащаем. — — Мы его разделываем резьбой. — — Мы его покрываем инкрустацией. — — Мы его выкладываем дорогими каменьями. — — Больше того, даже если это мерзавка пушка, и у той мы отливаем на казенной части какое-нибудь украшение.

— — Дядя Тоби отложил свою трубку, чтобы похлопотать о более милостивом эпитете, — — а Йорик встал, чтобы разбить эту гипотезу — —

— — как вдруг в комнату ворвался Обадия с жалобой, которая требовала немедленного выслушания.

Дело было такое:

Мой отец, по установленному издавна в нашем поместье обычаю и как владелец большой десятины[459], обязан был держать быка для обслуживания прихода, и Обадия как-то раз прошлым летом приводил к нему свою корову — — говорю: как-то раз — потому что случаю угодно было, чтобы это произошло в тот самый день, когда он женился на горничной моего отца, — — таким образом, одно из этих событий было отправной точкой для исчисления другого. Поэтому, когда жена Обадии родила, — Обадия возблагодарил бога. —

— — Теперь, — сказал Обадия, — у меня будет теленок. — И Обадия ежедневно ходил навещать свою корову.

Она отелится в понедельник — во вторник — или в среду самое позднее. — —

Корова не отелилась — — нет — она отелится только на будущей неделе — — корова ужасно замешкалась — — и наконец, по прошествии шести недель, подозрения Обадии (как отца семейства) пали на быка.

Приход наш был очень велик и, по правде говоря, далеко не по плечу быку моего отца, он, однако, так или иначе ввязался в это дело — и исполнял свою должность с большим достоинством, так что отец был о нем высокого мнения.

— — Почти все односельчане, с позволения вашей милости, — проговорил Обадия, — возлагают вину на быка. — —

— — А разве корова не может быть бесплодной? — возразил отец, обращаясь к доктору Слопу.

— Этого никогда не бывает, — сказал доктор Слоп, — зато жена этого человека могла разрешиться преждевременно, вещь самая заурядная. — — Послушай, любезный, есть ли на голове твоего ребенка волосы? — спросил доктор Слоп. — — —

— — Столько же, сколько и у меня, — сказал Обадия. — — Обадия три недели не брился. — — Фью — — у — — — — у — — — — — — — — разразился отец перед началом своей реплики восклицательным свистом, — — стало быть, братец Тоби, бедный мой бык, этот лучший бык, какой когда-либо мочился и в более чистые времена подошел бы для самой Европы[460], — — будь у него двумя ногами меньше, мог быть притянут в Коллегию докторов[461] и лишиться своего доброго имени — — а для общественного быка, братец Тоби, это все равно что лишиться жизни. — — —

— Господи! — воскликнула мать, — что это за историю они рассказывают? — —

Про БЕЛОГО БЫЧКА, — сказал Йорик, — — и одну из лучших в этом роде, какие мне доводилось слышать.