Жизнь, которую мы потеряли

Глава 10

Я потратил бо́льшую часть недели и восемь телефонных звонков на то, чтобы заглянуть в материалы судебного дела Карла Айверсона в офисе государственного защитника. Поначалу секретарша вообще не поняла, чего я от нее хочу, а когда до нее все-таки дошло, она высказала предположение, что дело давным-давно уничтожено.

– В любом случае, – заявила она, – у меня нет полномочий выдавать материалы дела об убийстве каждому встречному и поперечному, который об этом попросит.

После этого она перевела мои звонки на голосовую почту Бертела Коллинза, главного государственного защитника, где мои сообщения, похоже, проваливались в черную дыру. На пятый день, так и не дождавшись ответного звонка от Коллинза, я пропустил дневные занятия и сел на автобус, идущий в деловую часть Миннеаполиса.

Когда секретарша сказала мне, что шеф занят, я ответил, что подожду, и сел рядом с ее письменным столом, достаточно близко для того, чтобы слышать, что она шепчет в телефонную трубку. Я пытался убить время, перелистывая журналы, и наконец услышал, как она шепотом доложила кому-то, что я устроился здесь всерьез и надолго. Через пятнадцать минут она наконец сломалась и провела меня в кабинет шефа. Бертел Коллинз, немолодой мужчина с очень бледной кожей, копной нечесаных волос и огромным носом величиной с перезревшую хурму, широко улыбнулся и пожал мне руку так, будто хотел продать мне автомобиль.

– Значит, ты и есть тот самый мальчуган, который меня донимает, – произнес он.

– Похоже, вы получили мои голосовые сообщения, – ответил я.

Справившись с секундным замешательством, он кивнул мне на стул.

– Ты наверняка понимаешь, – сказал он, – что нам не так уж часто звонят с просьбой раскопать дело тридцатилетней давности. Подобные вещи мы храним в другом месте.

– Но у вас все же есть это дело?

– О да, – вздохнул он. – Оно у нас есть. Нас обязали хранить дела об убийствах без срока давности. Вчера я попросил курьера доставить его сюда. Оно вон тут. – Он показал на коробку для хранения документов, стоявшую у стены за моей спиной. Бумаг оказалось неожиданно много. Я рассчитывал на папку с документами, но никак не на коробку. Я прикинул, сколько часов уйдет на то, чтобы прочесть материалы процесса, после чего попытался уложить полученные цифры в голове. Затем разложил на множители время, необходимое для выполнения этого домашнего задания, и время, отпущенное мне на домашние работы по другим предметам, на подготовку к тестам и лабораторным. И мне сразу стало дурно. Как перелопатить такую гору документов? Я даже пожалел о том, что затеял всю эту историю с материалами процесса. Ведь, по идее, это было всего-навсего простое задание по английскому.

Порывшись в кармане, я достал доверенность и протянул ее мистеру Коллинзу:

– Итак, я могу это забрать?

– Не все, – ответил он. – И не сейчас. Некоторые документы уже готовы, а некоторые мы еще должны сверить с нашими записями и обработать, прежде чем отдавать на сторону.

– А сколько времени это займет? – Я поерзал на стуле, пытаясь сесть поудобнее, чтобы пружины сиденья не так сильно врезались в ягодицы.

– Как я уже говорил, несколько папок с делами готовы уже сегодня. – Он улыбнулся. – Нам пришлось поручить работу с ними стажеру. Остальные дела будут готовы очень скоро, может, через неделю-другую. – Коллинз, положив ногу на ногу, откинулся на спинку легкого кресла в георгианском стиле, которое, как я заметил, было на добрых четыре дюйма выше остальных кресел в комнате и с виду гораздо удобнее. Я снова поерзал на сиденье, пытаясь восстановить циркуляцию крови в ногах. – Но так или иначе, в чем тут твой интерес?

– Скажем так, меня интересует жизнь Карла Айверсона.

– Но почему? – искренне удивился Коллинз. – В этом деле не было ничего интересного.

– Вы знакомы с делом Айверсона? – спросил я.

– Да, знаком. В тот год я работал здесь клерком. Я тогда был на третьем курсе юридической школы. Адвокат Карла Джон Петерсон попросил меня провести изучение законодательства и правоприменительной практики. – Коллинз задумчиво уставился на выцветшее пятно на стене, вспоминая подробности дела Карла. – Я несколько раз встречался с Карлом в тюрьме, а во время процесса сидел на галерее для зрителей. Это было мое первое дело об убийстве. Да, я помню его. Я также помню и девушку. Кристал как-то там.

– Хаген.

– Верно. Кристал Хаген. – Лицо Коллинза окаменело. – Как сейчас помню фотографии – те, что были представлены на суде. До этого мне не приходилось видеть снимки с места преступления. Это было впервые. На фото все выглядело не так мирно, как обычно показывают по телевизору, когда жертвы словно закрыли глаза и уснули. Нет, ничего подобного. Фото убитой девушки были жуткими, от них буквально выворачивало наизнанку. Они до сих пор стоят у меня перед глазами. – Его слегка передернуло, затем он продолжил: – Ты в курсе, что он мог пойти на сделку с правосудием?

– На сделку?

– Сделку о признании вины. Они предложили ему инкриминировать убийство второй степени. Тогда через восемь лет он имел бы право на условно-досрочное освобождение. Но он наотрез отказался. Этому человеку грозило пожизненное заключение, если его обвинят в убийстве первой степени, а он отказался от сделки о признании вины в убийстве второй степени.

– Вот тут возникает вопрос, который меня мучает, – сказал я. – Если ему дали пожизненное заключение, каким образом он мог получить условно-досрочное?

Коллинз наклонился вперед и задумчиво поскреб отросшую за день щетину под подбородком:

– Жизнь совершенно не обязательно обходится с тобой жестоко, пока ты не умер. Тогда, в тысяча девятьсот восьмидесятом году, после семнадцати лет тюремного заключения можно было ходатайствовать об условно-досрочном освобождении. Но потом этот срок увеличили до тридцати лет. А потом закон снова изменили так, что осужденные за киднеппинг или изнасилование лишались права на условно-досрочное. Формально Айверсона судили еще в рамках прежнего законодательного акта, так что он имел право на условно-досрочное после семнадцати лет отсидки, но об этом можно было забыть. Раз уж законодательные органы штата дали понять, что насильников следует навсегда изолировать от общества, шансы Айверсона на условно-досрочное растаяли как дым. По правде говоря, получив твой звонок, я проверил информацию об Айверсоне на сайте Управления исполнения наказаний и едва не свалился со стула, увидев, что его освободили.

– Он умирает от рака, – сказал я.

– Ну тогда это все объясняет. Тюремный хоспис – это проблематично. – Коллинз понимающе кивнул, углы его губ уныло поникли.

– А что, по словам Карла, он делал в ту ночь, когда убили Кристал Хаген?

– Ничего. Он сказал, что не делал этого. Сказал, что в тот день пил, пока не вырубился, и больше ничего не помнит. Если честно, он не слишком-то помог нам с защитой, тупо сидел и наблюдал за тем, как идет судебный процесс, словно смотрел телевизор.

– А вы поверили ему, когда он сказал, что невиновен?

– Во что я тогда верил, не имело никакого значения. Я был просто судебным клерком. Мы сражались за него как могли. Сказали, что это сделал бойфренд Кристал. Такова была наша теория. У него имелись для этого все возможности. Преступление страсти. Он хотел ее трахнуть, она сказала «нет», и события вышли из-под контроля. Вполне разумная теория. Можно было, так сказать, сделать из дерьма конфетку. Но в результате присяжные нам не поверили, и это единственное, что тогда имело значение.

– Но некоторые все же считают его невиновным, – сказал я, вспомнив о Вирджиле.

Коллинз опустил глаза и решительно покачал головой, отвергая мое заявление, словно я был легковерным ребенком:

– Если он этого не делал, значит он просто невезучий сукин сын. Ее тело обнаружили в его сарае. А еще они нашли ее ноготь на ступеньке его заднего крыльца.

– Он что, вырвал ей ноготь? – Я мысленно содрогнулся.

– Нет, то был накладной ноготь, одна из этих акриловых штуковин. Она сделала себе такие ногти за несколько недель до того для своего первого выпускного вечера. Прокурор утверждал, что ноготь сломался, когда он тащил ее труп в сарай.

– А вы верите, что ее убил Карл?

– Больше никого рядом не было, – ответил Коллинз. – Айверсон просто заявил, что не делал этого, но, с другой стороны, он сам сказал, что напился в стельку и вообще ничего не помнил. Бритва Оккама.

– Бритва Оккама?

– Это принцип, согласно которому при прочих равных условиях простейшее объяснение обычно самое правильное. Преступления вроде убийства редко бывают чересчур сложными, а большинство убийц не блещет умом. Ты с ним уже познакомился?

– С кем? С Карлом? Конечно, он же подписал доверенность.

– Ну да. – Коллинз нахмурился, недовольный тем фактом, что упустил столь очевидный вывод. – А что он тебе сказал? Сказал, что невиновен?

– Мы еще не говорили о его деле. Я пока так далеко не продвинулся.

– Полагаю, он непременно так скажет. – Коллинз поскреб толстыми пальцами в голове, посыпая плечи перхотью. – А когда он это сделает, тебе захочется ему поверить.

– Но вы ему не верите.

– Возможно, верил. Тогда. Я и сам толком не знаю. С парнями вроде Карла всегда непонятно.

– С парнями вроде Карла?

– Он педофил, а все педофилы – искусные лжецы. Непревзойденные. Еще не родился тот аферист, способный врать так, как педофил. – Заметив мое растерянное лицо, Коллинз счел нужным дать разъяснение: – Педофилы – это монстры, которые живут среди нас. Убийцы, домушники, воры, наркодилеры, они всегда могут оправдать свои поступки. Большинство преступлений мотивируется самыми простыми эмоциями типа алчности, или ярости, или ревности. Конечно, мы этого не прощаем, но в принципе можем понять. Все люди время от времени испытывают подобные эмоции. Черт, большинство людей, положа руку на сердце, могут признаться, что мысленно планировали преступление, идеальное убийство, которое сошло бы им с рук! Каждый член жюри присяжных испытывал ревность или ярость. Они понимают, какие основные инстинкты стоят за преступлением вроде убийства, и непременно накажут этого парня за то, что не смог контролировать свои эмоции.