Жизнь Василия Курки

КОЛЬЦО

Операционная разместилась в тесном, низком зальце с заложенными кирпичом сводчатыми окнами. Бодее удобного помещения в этом полуразрушенном Бернардинском монастыре не отыскадось. Тут стояли - тесно, почти вплотную - два дощатых стола, прикрытых клеенкой, с которой стекада кровь. Работая, Гришин то и дело стал кивался спиной с другим хирургом, Шмукликом, здешним жителем, добровольно пришедшим, чтобы помочь немногим госпитальным врачам. Каждый раз при таких столкновениях они оба вежливо извинялись, хотя работа была изнуряюще трудная и нервы взвинчены до предела. Звуки боя почти не доносились - и из-за того, что стены монастыря были очень толсты, и оттого, главное, что сражение откатилось на запад, к Черняховцам. Работать приходилось при свете свечей, горевших в старинной люстре. Иногда расплавленный воск капал на руку и обжигал даже через перчатку . Гришин сквозь зубы чертыхался. На операционное поле ложились серые тени, и Гри шину то казалось, что он слепнет, то - что пролетают гигантские ночные бабочки, он едва удерживался, чтобы не отмахнуться о т них. Пахло горящим воском, йодоформом и еще - сыростью, тлением. Шмуклик снова задел Гришина рукой и вежливо извинился тихим, сдержанным голосом.

— Да прекратите свое бормотанье! - крикнул Гришин и сразу пожалел . Вдруг он понял, что этим - сыростью, землей, даже тлением - пахнет именно от Шмуклика.

Раненный в грудь танкист, которого оперировал Гришин, бредил. Поток раненых ненадолго иссяк, и Гришин сел н а скамеечку под распятием, рядом с о Шмукликом. Тот раскачивался и что-то бормотал .

— Молитесь? - спросил Гришин .

— Вспоминаю, - ответил Шмуклик. - Мне теперь только и осталось вспоминать.

— Что вспоминать? Сидели в яме, в темноте.

— Нет, нет, вы ничего не понимаете, - несмотря на свойственную ему вежливую сдержанность, горячо перебил Шмуклик.

— И как вы можете сразу после этого работать? - продолжал Гришин, сердясь на себя за глупый вопрос, ему-то пора было бы понять, что люди могут все : идти шестьдесят километров, передохнув час - еще сорок, и в бой, бегом - от брошенного окопчика до бомбовой воронки, от бомбовой воронки до смерти, перед которой еще успеешь пустить автоматную очередь в немцев. Идти в бой с пепелища избы, где несколько часов назад сожгли твою семью. Двери в одерационную были распахнуты, в монастырском коридоре гудел ветер, и чем неуловимее становились запахи йодоформа и крови, тем сильнее пахло другим - пе землей, а скорее плесенью, тлением, телом , разъеденным сыростью и голодом.

— Я не могу понять, как после всего, что вы пережили, можно так работать. Я ведь наблюдал. Как вас слушаются руки!

— Я и т а м все время оперировал. Иначе я бы давно умер, - растерянно и словно бы виновато отозвался Шмуклик.

— Оперировали? - недоверчиво переспросил Гришин .

— Конечно. В темноте легко вообразить все, что хочешь. Между прочим, против дома пани Терезы, где я прятался в подвале, помещалось гестапо. Криков не доносилось, но я знал, что там пытают, убивают, не мог не знать. Не думать обо всем этом можно было, только заняв себя работой. Я говорил, шепотом, конечно, все, что нужно, операционной сестре. Я там проделал замечательные операции на почке, на большой дуге аорты. Вы не смейтесь…

Гришин и не думал смеяться. Снова внесли раненого. Теперь к столу пошел Шмуклик, а Гришин воспользовался паузой, чтобы покурить. В коридоре он увидел Курку. Он его сразу узнал, хотя лицо скрывал полумрак. Курка лежал у стены, сжав винтовку с разбитым оптическим прицелом. Узнал по дыханию - детски чистому, с редкими всхлипываниями, по черному бинту, который все еще свешивался с головы.

— В бою был? Опять ранило? - спросил Гришин, наклоняясь над Куркой.

— Нет, вот только винтовку жаль.

— Дело наживное, - ответил Гришин.

— Привык я к ней. Гришин сел на пол рядом и закурил. Подошел начальник госпиталя подполковник Старшинов. Негромко сказал :

— Идите отдыхать. Вы ведь сутки без смены. Скляр и Виниченко добрались наконец, могли бы побыстрее.

Старшинов обернулся к Шмуклику и повторил :

— Вы тоже отдыхайте. Спасибо за помощь.

Они вышли из монастыря втроем - Гришин, Курка и Шмуклик. Было совсем темно, только изредка на западе загорались ракеты. В синеватом их свете холмы вокруг города казались неподвижными облаками. Шмуклик показывал дорогу. Очевидно, и в полной темноте, воцарявшейся, когда гасли ракеты, он видел или угадывал дорогу.

— Тут сейчас ничего нет, а было гетто. Тут был дом, где жила моя двоюродная сестра, она была красавицей. Тут когда-то был Дом культуры, - говорил он негромко. - Тут жил старик, которому я удалил почку. Тут жил мой родной брат.

Снова зажглась ракета, и стало видно, что кругом нет даже развалин.

— Тут, в гетто, жило шесть тысяч человек, - рассказывал Шмуклик. - Справа паркан - забор, а слева внизу, под горой, - река и ставок. Раз ночью, в августе, слышим шум. Это подняли все затворы, чтобы вода шумела и за глушала крики. Но все равно было слышно. Так было, когда убивали в первый раз ; потом убивали не скрываясь.

Курка все время отставал. Среди пустыря смутно рисовалось большое, кубической формы здание и слева от него дом, проколотый тонкими искорками, как иголками, истекающий сквозь светомаскировку жидким светом , словно кровью.

— Развалины синагоги, - пояснил Шмуклик. - А это дом Ратнера из юденрат; его не разрушили, один на все гетто. Если хотите отдохнуть в тепле, пойдемте туда.

Стало совсем тихо. Война как бы заснула, но ненадолго.

— Пойдемте туда, - повторил Шмуклик. - Туда сползаются все, кто уцелел. Я уже был там перед госпиталем.

Слева раздался стон. Курка засветил фонарик и пошел на слабый голос. В желтоватом свете фонаря возникали , как бы вспыхивали, травинки, булыжники, могильные плиты с надписями на непонятном Курке языке - мертвая земля.

Врачи остановились, поджидая его. Он скоро вернулся, кого-то неся на согнутых в локтях руках.

— Я думал - раненый, а это девчонка. Ползет по кювету. Я к ней - она закричала, забилась, испугалась очень.

— Я же не знала, что это наши , - тоненьким голоском сказала девочка.

Она лежала на руках у Курки, закрыв лицо ладонями.

— Там тепло, - сказал Шмуклик. - В подвале протопили котел, чтобы отмыться. Слышите? Пахнет паром, как из бани.

Пахло только сыростью, но искры, вырывающиеся из трубы, чуть разреживали темноту.

— Сюда сползаются отовсюду, в бывшее гетто, в единственный уцелевший дом, - говорил Шмуклик. - С востока - из Добромирки, с северо-запада - из Черняховцев, с юга - из Вышневца, с запада - от Дубовцов, - отовсюду. Девочка доверчиво охватила руками шею Курки. Лицо ее вдруг слабо засветилось - Гришин не сразу понял, что это от отблеска дальней ракеты. Лицо опухшее, страшное, но с огромными черными глазами, чем-то непередаваемо красивое: блеском этих глаз, вглядывающихся в ночь. Гришину представилось на мгновение, что в мире только и есть эта девочка - одна почти иссякшая жизнь. Из трубы поднимались искры.

— Топят баню. Моются после трех лет. Я тоже тут отмывался. - Шмуклик нехорошо закашлялся.

— У вас воспаление легких, - сказал Гришин, прислушиваясь.

— Да, двусторонняя пневмония. Но процесс протекаетвяло. Я еще протяну года два.

— Отбросьте такие мысли, - безразличным, профессионально-врачебным голосом сказал Гришин. - Теперь самое страшное позади.

— Да, конечно , - согласился Шмуклик , - самое страшное, вероятно, позади. - И продолжал о другом : — Когда пришли полицаи, жена и дети думали, что это за мной, и спрятали меня на чердаке, а сами вышли на встречу . Полицаи и забрали их - жену и детей. И я все это видел.

Они поднялись по шаткой, скрипучей лестнице. Когда Шмуклик открыл дверь, стала видна большая комната с окнами, завешенными плотными портьерами. Посередине комнаты стоял стол, на :котором горела керосиновая лампа без сте:кла; казалось, она испускает больше копоти, чем света. Копоть сгущалась у потолка уродливыми, все время меняющими очертания тенями, будто там метались летучие мыши. У стола в кресле сидел стари:к с огромной книгой в кожаном переплете на коленях. На глазах у него были очки; одно уцелевшее стекло отражало коптящую лампу. Листая книгу, он что-то читал вслух - тихо и невнятно. Больше никого не было видно, но другие люди здесь были - это чувствовалось. Слышалось дыхание этих людей. Они жались к стенам, поближе к двери из коридора, откуда проникали тепло и пар от кипевшего внизу котла. Старик приподнял голову, поздоровался со Шмукликом и спросил:

— Кто с тобой? Я не знаю этих людей. Знаю только, что они солдаты.

Говорил он по-еврейски. Гришин понял, хотя и не все : в детстве он несколь:ко лет жил в местечке.

— Со мной майор-врач и младший лейтенант - советские командиры.

Старик встал. Слышно было, что и другие бывшие в комнате поднялись, приветствуя гостей. Книга, шелестя страницами, соскользнула на пол. Он снова тяжело опустился в кресло. В дальнем углу кто-то заплакал и за причитал.

— Ша! - сказал человек в кресле. С трудом подбирая русские слова, он попросил Курку и майора : - Подойдите ко мне !

Комната была пропитана жидким красноватым светом . Видно было, как пар из коридора, клубясь, врывается в нее. Когда майор и Курка, все еще с девочкой на руках, подошли, старик осторожно отвел ладони, которыми девочка прикрывала лицо, кончиками пальцев провел по лицу девочки, и так же с трудом подбирая слова, проговорил :

— Манечка? А я думал, ты умерла.

— Сонечка умерла, и Борис погиб, а я жива, - ответила девочка, снова закрывая лицо ладонями.

Слепой поднял с пола и раскрыл книгу.

— Отнесите Манечку в ту каморку, - проговорил он медленно, будто читал начертанные в книге письмена. - Там есть кровать с периной, пусть ребенок отдохнет.

Ступени на лестнице скрипели. Под черным, беззвездным небом, по земле, до самой сердцевины пропитанной ледяной влагой, сползались сюда люди, спасшиеся в ямах и подвалах. Снова открылась дверь.

— Абрагам ? - спросил слепой . - Это ты? А я думал , тебя уже нет на свете.

— Как ты меня узнал ? - спросил Абрагам .

— Как же я мог не узнать тебя , когда ты так шаркаешь ногой ? А ты шаркал ножкой еще ребенком , когда бежал мимо моего дома на углу Базарной в хедер. И Роза, твоя мама, вечная ей память, очень огорчалась и з -за этой твоей привычки. А привычка осталась, хотя столько потеряно и сколько же ты дорог прошел. Идешь от смерти - ты идешь, а она за тобой. Одна эта привычка, может быть, и осталась от прежнего. У человека сохраняется то, что угодно господу. О ребе Мойше говорили : «А, это тот, который вместо «огурец» говорит «огулец ». Будто это было самым главным в нем, будто только для этого и создал его бог: не «огурец» , а «огулец » .

Девочка легла на кровать. Курка пристроился близко от нее, на полу. Гришин сел и прислонился к стене, закутав ноги соломой. Вдруг ему припомнилось: в Каменске, безлюдном, опустошенном войной городке, в ночном свете на глаза попалась вывеска «готель» и взбрела мысль - переночевать в гостинице. Нижний этаж был разрушен прямыми попаданиями снарядов, завален битым щебнем, кирпичами, и он устроился в верхнем этаже, под открытым небом - крыша тоже была снесена снарядами. Лег и в ярком свете луны увидел светлый прямоугольник - должно быть, след картины - и надпись карандашом :

«Нет счастья Харитону па земле, и это знает Харитон вполне, 5 мая 1941 года».

В ту ночь Гришин часто просыпался, и дурацкая надпись неизменно вызывала одну мысль: что еще нужно было этому человеку, командированному в Каменск, как он смел считать себя несчастным в мае 1941 года, когда пе было войны, непереносимого горя, солдатских вещмешков и смерти за плечами?

— Пойди, Манечка, помойся - там, внизу, в бане, - донесся из соседней комнаты голос слепого. - А если ты не можешь - отдохни. Горе тоже забывается и уходит - как все, как жизнь.

Гришин плотнее прислонился к стене. Было холодно, но иногда сквозь одежду проникал и пробегал по телу пар, горячий, как дыхание тяжелобольного. Словно тебя все время кто-то ощупывал, сама война ощупывала, как столяр деловито и озабоченно ощупывает доски, прежде чем сделать из них гроб. В соломе шуршали мыши, выгнанные, должно быть, горячим паром из подвала; доносился невнятный голос слепого.

— Что он читает? Библию? - спросил Гришин Шмуклика, пристроившегося рядом.

— Нет, - ответил Шмуклик. - Хотя это можно назвать и «Книгой исхода» , и «Книгой бытия» . Он сидел в скрыне и писал, писал обо всем.

— В полной темноте?

— Он ведь слепой, - напомнил Шмуклик.

— Что же он писал?

— Про свою жизнь. Хотите посмотреть? - спросил Шмуклик и поднялся.

Каморка наполнилась не светом, а красноватой мглой, проникающей из соседней большой комнаты. Шмуклик почти сразу вернулся. Гришин раскрыл книгу: большие листы были заполнены неразборчивыми, пересекающимися строчками.

— Он д у м а л, что пишет, а теперь д у м а е т, что читает, - сказал Шмуклик, взял книгу из рук Гришина и отнес обратно слепому.

— «Книга исхода» , - про себя повторил Гришин слова Шмуклика. - Человек сидел в полной тьме, чернее которой не будет и в конце мира, и писал свою «Книгу исхода».

Еще кто-то вошел в соседнюю комнату.

— Илья? - окликнул слепой. - А я думал, ты умер.

Шаги шести тысяч человек, которые жили когда-то в гетто и больше не будут ходить по земле, превратились в пепел , звучали, жили в памяти слепого, только там. Девочка попробовала подняться с постели и опять легла.

— Я не могу, - сказала она. - Я после. Тебе не противно, что я такая грязная?

Она лежала на спине, по-прежнему закрыв лицо руками. Сквозь пальцы проблескивали ее огромные черные глаза.

— Откуда ты? Как ты сюда попала? - спросил Курка, придвигаясь к ней как бы в ответ на ее вопрос, и погладил ей руки.

— Как? - отозвалась девочка. - В мае за мной заехал дядя Миша. Я ведь жила в Москве с папой, - не знаю, жив ли он. И дядя увез меня сюда, чтобы я поправилась после скарлатины.

Она говорила, задыхаясь, и часто замолкала, иногда н а долго.

— Я приехала в пятницу, за два дня до войны. Дядя погиб при первой бомбежке, и мы остались втроем - я, Боря, Сонечка, брат и сестра, его дети.

Слепой по-прежнему читал, но слов разобрать было нельзя.

— Я ползла, как по дну речки, - шептала Манечка. - Кругом идут, идут, идут. Но это не речка… И я н е знала, кто идет там, по берегу. Может быть, немцы … Или наши. Или просто шумит в ушах .. А иногда мне казалось, что меня несет ледоходом, - когда я засыпала на минуточку . А иногда казалось, что я уже умерла и так ползу где-то уже не на земле.

Теперь она говорила почти непрерывно, как бы боясь замолкнуть и потерять последнюю связь с жизнью.

— Те, кого брали на работу, не возвращались … - сказала женщина в другой комнате.

— Это была не река, а кювет. Тяжелый танк прошел, и остался кювет, вроде канавы, - объяснил Курка.

— Может быть, - прошептала девочка. - Там текла грязь, а не вода, и я боялась захлебнуться. Потом я услышала голоса наших. Даже не слова - я ничего не разбирала в отдельности , - а голоса. И я испугалась, что потеряю сознание и утону именно сейчас. А потом на секунду стало светло… Отчего-то светло…

— Ракета… - проговорил Курка.

— Может быть, - торопливо продолжала девочка. - Но я увидела свое отражение в канаве. Увидела, какая я страшная, и испугалась. И стала мыться, уже в темноте. Наверное, я становилась еще страшнее оттого, что смывала грязь грязью. Ты не смотри на меня…

Она все плотнее прижимала ладони к лицу.

— Ты не страшная, а красивая,- сказал Курка не с жалостью в голосе, а громко и убежденно.

— Это тебе кажется оттого, что ты видишь только мои глаза. А утром, не дай бог, будет совсем по-другому… Я ползла, а потом голоса стали яснее, я у ж е разбирала слова и уже совсем понимала, что это все наши. Везде идут наши. Везде, кругом, до края света. Ты понимаешь ?

— Конечно, - отозвался Курка.

— А потом опять все осветилось, и я увидела кладбище - с плитами, вырытыми из земли. И я поползла по кладбищу к этому дому. Ползла и хотела крикнуть, позвать на помощь, но не могла, не было голоса… А потом ты взял меня на руки и понес. Как ты меня отыскал - в такой тьме?

— Ты крикнула.

— Это тебе показалось. Нет? Значит, я действительно крикнула, иначе ты бы не отыскал меня.

— Да, те, кого брали на работу, не возвращались, подтвердил слепой и продолжал, как бы читая свою книгу: - А потом пришли двое - он и она. Я не знаю их имен. И он мог бы еще идти, бежать от немцев, а она не могла. И он остался с нею. Они пришли издалека, из самой Лодзи. А потом построили паркан, и они уже не могли никуда уйти и знали, что дни их сочтены. И ребе сотворил молитву, и они стали мужем и женой. И перед той ночью, когда всех убивали, они вошли в подвал под домом Магазаника. А все другие удалились из подвала, чтоб они могли на эту ночь остаться одни. В ту ночь было горе, земля разбухла от крови. И там, на гребле, все затворы были подняты, и вода падала с высоты, чтобы мир не слышал, как убивают. И, может быть, они были счастливы и ничего не слышали. Может быть, в ту ночь они были самыми счастливыми людьми на свете. И в ту ночь многих убили и сожгли много домов, а тех, кто уцелел, согнали в сарай и поставили у дверей стражу. Только через двадцать дней нас выпустили из сарая и мы могли пройти к подвалу, где остались те двое. И когда мы спустились вниз, был день, и я увидел …

— Ты же слепой! - перебил женский голос.

— Я все вижу, - ответил слепой. - Я и сейчас все вижу, и тогда видел все, что должен видеть человек. Хотя лучше было бы мне и родиться слепым и не видеть, как увозили на смерть мою семью, как убивали и увозили всех других. Когда мы сбросили вещи, которыми завалили подвал, те двое лежали, обнявшись, мертвые. Они умерли от голода или оттого, что в подвал не проникал воздух. Так бы они и поднялись в тот мир, если бы тот мир существовал, обнимая друг друга.

Слепой замолк.

— Так было? - шепотом спросил Курка.

— Да, так было, - ответила девочка.

Потом, помолчав, она стала рассказывать о себе:

— Боря сделал в паркане дырку, прорезал лобзиком, и мы трое бежали - я, Боря и Сонечка. Там за парканом скат и внизу река - Горынь, такое странное название.

— Горе, Горынь, - отозвался Курка.

— Да, горе, Горынь,- ответила девочка . - … Мы шли не скрываясь, от всех смертей не спрячешься.

— И везде была гибель, - словно подтверждая слова девочки, донесся из соседней комнаты голос слепого. - Куда бы люди ни шли, о чем бы они ни мечтали - они шли к смерти. И любили они или ненавидели, любовь и ненависть вели к одному - к смерти. И были ли они верны или предавали - верность и предательство кончались смертью. Без крови, в огне, а иногда в крови, но всегда смертью.

Девочка лежала молча. Казалось, она слушает не слепого, а самою себя.

— А я живая … - сказала она тихонько, недоумевающим голосом.

— Конечно, живая, - сразу откликнулся Курка.

— Мы шли посреди дороги, - продолжала девочка. - В Збараже жила сестра дяди Миши. Шли, пока нас не остановил патруль. «Вохин геен зи ? » - спросили солдаты, их было трое. Мы ответили, что идем в Збараж, к тетке копать картофель. Двое немцев один за другим сказали : «Юден», а третий, который переводил и хорошо говорил по-русски, показал рукой на Сонечку - у нее были голубенькие глаза и русая коса до пояса - и сказал : « Пусть идут» . И когда патруль ушел, Боря шепнул мне : « Помни - из троих всегда отыщется хоть один человек, то есть не зверь» .

— Это так ? - спросил Курка. - Всегда?

— Не знаю. - Девочка вздохнула и перевела взгляд с Курки на Гришина, с Гришина на Шмуклика и сказала: - Вот вас трое, и вы все не звери.

— Звери те, кто убивает, - откликнулся из соседней комнаты слепой. - Раньше, давным-давно, люди не убивали друг друга, а питались плодами деревьев. Потом они стали убивать друг друга и стали хуже зверей.

— Убивать убийц - не значит быть убийцей, - сказал Шмуклик.

— Ты убивал? - совсем тихо спросила девочка Кypку.

— Я же снайпер. Я уничтожил пятьдесят шесть фрицев, а в сегодняшнем бою - еще троих.

— Ты пролил и свою кровь?

— Да, меня четыре раза ранило: в голову, в грудь, в плечо…

— Твоя кровь свята, - торжественно проговорила де вочка, глядя на Курку сквозь пальцы, которыми она по-прежнему закрывала лицо.

Из соседней комнаты снова донесся голос слепого :

— И я шел, уходя от них, но они настигали везде. И было горе по всему лику земли.

— Нас остановили трое из еврейской охраны юденшутц, - продолжала девочка. - Их можно было узнать по желтым повязкам на рукавах… Один из юденшутц спросил: «Куда вы ?» Мы ответили: «K тетке, копать картошку» . И он сказал другим: «Вот мы и имеем сразу троих, сколько нужно» . Они ведь каждый день должны были привести на работу, а потом на смерть десять, двадцать, сто человек. «Вот мы и имеем троих» , - сказал этот юденшутц и улыбнулся, я это хорошо помню. И второй сказал, но не так, а очень тихо: «Да, как раз троих » . А третий говорит: «Нет, мы их отпустим, это же маленькие дети». Боре тогда было тринадцать, Соне - одиннадцать, а мне только десять лет. И мы остались одни на пустой улице. Она замолчала, потом заговорила снова:

— Да, из троих всегда хоть один - человек, Боря был прав… Мы свернули с дороги и пошли к Соколику - хуторянину, штунде, знакомому дяди Миши, который жил среди леса. Он нас не прогнал, а принял и спрятал на чердаке. А осенью умерла Сонечка. Мы ее зарыли на лугу у самой хаты: далеко идти было страшно. Смотрели в чердачное окошко на черную землю среди травы и плакали. Она была очень хорошая, Соня, и знала много сказок и песенок. Мне по ночам долго снилось, нак она рассназывает сказки своим тоненьким голосом.

— Ты помнишь эти сказки? - спросил Курка.

— Нет, забыла. Я почти все забыла. - Девочка помолчала и вдруг, понизив голос до беззвучного шепота, сказала еще: - Я помню, но не могу рассказывать. Когда вспоминаешь, слишком больно становится вот тут. - Она быстрым движением коснулась руной груди и сразу вновь сжала лицо ладонями. - Кажется, что она лежит рядом холодная, как в последнюю ночь. Рука девочки чуть повернулась, и на ней сверкнуло зеленое стеклышко или камень.

— Дер ринг, - сказал Шмуклик по-немецни. - Кольцо, колечко, т а к о е кольцо.

— Я все равно не усну, лучше я буду рассказывать, - помолчав, продолжала девочка. - А ты спи. Я ведь почти два года говорила только сама с собой. Привыкла. Стеклышко сверкало все ярче.

— Похоже на светлячка, - сказал Гришин.

— Нет, это кольцо, т а к о е кольцо, - со странной значительностью повторил Шмуклик.

— После того как похоронили Сонечну, - продолжала девочка, - пришли косари и с ними два полицая. Увидели свежую могилу, разрыли. Сонечка лежала как живая среди земли и травы. Мы с братиком смотрели с чердака. Полицай ткнул ее ногой и сназал: «Одна в земле, - значит, и остальные прячутся близно». Позвал Соколика, велел стать у дверей, под стрехой, и сказал: «Признавайся, где остальные». Соколик только покачал головой: «Не можу знаты» . - «Ах, так? - сказал полицай. - Тогда мы сожжем тебя вместе с хатой». Он зажег спичку и запалил стреху - она старая, сухая, из житной соломы. А мы были на чердаке и все видели сквозь щель в полу. « Говори, а то сгоришь со своим будынком !» - крикнул полицай. А Соколик повторял свое: « Жгите, не скажу, не знаю». У него уже волосы тлели. Тогда подбежали несколько крестьян с ведрами, оттащили полицая и залили огонь. Когда косари ушли, Боря достал с груди тряпочку, в которой были завернуты дядины золотые часы с цепочкой - это одно у нас оставалось, - и сказал : «Ночью проберусь в город и сменяю часы на то, что нам понадобится гораздо больше». Ушел и вернулся под утро с двумя колечками. Одно он надел себе на палец, а другое отдал мне. Вот оно !

Девочка коротко взмахнула рукой, и зеленый огонек прорезал темноту.

— Колечко! - сказала она.

— Т а к о е колечко, - вслед за ней проговорил Шмуклик.

— Зачем оно тебе ? - спросил Курка.

— Ты не знаешь? - Девочка повысила голос и проговорила : - Дядя Яков, спой песенку о колечке. — Хорошо ! - ответил слепой. - Я спою.

Он стал петь, а девочка переводила строку за строкой:

В узких переулках гетто

Царило безумие.

И много юношей предлагали колечки с цианистым калием.

Продавали их за золото тем, кто хотел легче расстаться с жизнью.

Слепой не пел, а говорил слова песни - все громче и громче. Ему подпевали все, кто был в той большой комнате. Песня звучала как молитва с тоскливым, тягучим мотивом .

Кто хочет купить цианистый калий

И вместо мучительной смерти в крематории выбрать легкую смерть.

Слепой все повышал голос, он почти выкрикивал слова песни, ему вторили все, кого судьба собрала в эту ночь в единственном уцелевшем доме гетто, но Гришин слышал только шепот девочки:

Песня имеет конец. И жизнь тоже.

И юноши, продававшие цианистый калий,

Оказываются среди тех, кого ведут из сожжение.

«У кого есть цианистый калий?» - спрашивают они печально.

Песня оборвалась. Стало слышно, как Шмуклик возится, зарывается в солому, чтобы согреться.

— Ты спрашивал о Боре ? - говорила девочка Курке. - Он ушел - Соколик не мог больше прятать нас двоих. И Борис сказал: «Я уйду, а ты оставайся». Он хотел пробраться к нашим, но не сумел и попал в гетто.

— Да, - подтвердил слепой, - твой брат попал в вышневецкое гетто и, значит, погиб вместе со всеми.

Казалось, что слепой слышит все, что происходит кругом, близко и далеко, и знает судьбы всех. Девочка плакала. Сдерживая слезы, она еле слышно сказала :

— Но у него было колечко. От цианистого калия смерть наступает сразу . Ты не знаешь?

— Нет, - ответил Курка.

— Сразу,- сказала девочка.

— Да, сразу, - подтвердил слепой и снова стал читать: - Они шли к печи, которая горела вечным огнем. И никто из тех, кто попал в колонну, не остался живым . Была осень. Они шли через грязь, под дождем. И женщины прижимали к груди детей, защищая их и в последнюю секунду от того, от чего защитить нельзя. И во всем мире горел ненасытный огонь.

— Мне оно больше не понадобится - cпросила девочка, поднимая руку с колечком.

— Нет, никогда ! - отозвался Курка.

— Ты знаешь наверное?

— Тебе это никогда больше не понадобится, - так же твердо повторил Еурка и спросил : - А ты осталась у Соколика?

— Да, Боря, когда уходил, устроил мне схроя на зиму в скрыне. Там лежала кладка бревен - огромные такие сосны. Он с Соколиком у одной сосны отпилил конец. Я забиралась, как в нору, и изнутри закрывалась срезом. Там было все слышно. Я обмирала от каждого шага и все ждала …

— Чего?

— Ты не понимаешь? Смерти , - с непонятным спокойствием ответила девочка.

Приподнялась, погладила Курку по голове и сказала еще : - Вы ведь все тоже много раз ждали смерти. Разве не так?

— Нет. - Курка подумал и закончил : - Мы шли на встречу ей, это совсем другое …

— Да, это другое, - сказала девочка . - А я ждала, ждала. Там, в скрыпе, рядом с кладкой, конь стоял. Стало холодно, я раз ночью не выдержала, выбралась из схованья, легла рядом с лошадью. Коняка заржала, будто звала на помощь, обнюхала меня и успокоилась. Коняка дышит и греет, бока у нее поднимаются - будто тебя качает, как н а лодке в море. Хотя я ни разу не видела моря. Ты был на море ?

— Нет, - сказал Курка. - Я мало что видел до фронта - только свою Листопадовку, и лесоразработки, и фронт.

— Увидишь. После войны …

— Не знаю.

— Увидишь, - повторила девочка и продолжала о своем: - Я часто так грелась ночами. Согреюсь - и опять в кладку. И сосны тоже грели. И я была благодарна им, всем вообще - коню, хозяину. Всем, кто не убивает.

Девочка заплакала. Только ее плач слышался в темноте. Все спали, даже слепой уснул над своей книгой.

— Коняка привыкла ко мне и ржала, когда я уходила, - звала, - снова заговорила девочка. - Мне все казалось: зайдут чужие, коняка моя заржет - она ведь не понимает, - посмотрит на схрон, и люди догадаются, где я спряталась, и…

Девочка замолкла на середине фразы, потом сказала:

— Но ведь у меня было колечко : там, под камушком, цианистый калий.

Она взмахнула рукой, и зеленый камушек, блеснув , очертил плавную дугу.

— Не надо об этом проклятом колечке, - попросил Курка.

— Хорошо , - сразу согласилась девочка. - Раз ночью почудилось, будто теплом веет - не от лошадки, а с улицы. Я подкралась к выходу, вынула засов и стала открывать ворота. Они скрипели целый век - тонко, страшно. Ворота приоткрылись, и я увидела звездочку. Высунула голову, на лицо брызнуло дождем, капли тяжелые, крупные. Я поняла - уже весна. Звездочка то проваливалась - как в трясину, - то взлетала. Девочка замолкла, слышалось ее частое, усталое дыхание.

— Спишь? - тихо спросил Курка.

— Как-то раз я стояла под дождиком у ворот, долго, - продолжала девочка. - И лошадка моя забеспокоилась, заржала - позвала. Светало, и вдруг я увидела лес, как будто он рядом. И дорогу увидела. Подумала: пройдет по дороге злой человек - и все, я пропала. Стала закрывать ворота. Они скрипят, скрипят. Закрыла наконец ворота на засов, погладила лошадку и забралась в схрон.

Когда девочка замолкала, становились слышны сонные дыхания Шмуклика и тех, кто спал в соседней комнате .

— Перед сараем в огороде хозяин посадил коноплю. Она выросла - прямо лес, густой, темно-зеленый. Я и перебралась в коноплю, жила там все лето. Ползала среди стеблей осторожно, чтобы не повредить. Трогала их, ласкала, разговаривала с ними. А они тянулись и тянулись вверх. Проснешься ночью - они стоят, как стража, шелестят.

Из соседней комнаты снова раздался голос слепого : — Нас тут - девять человек. А было шесть тысяч. Больше никто не вернется. Я знаю это, потому что с начала веков о т т у д а никто не возвращался. А нам надо жить, хотя это труднее, чем лежать в земле. Послышал ся скрип ступеней и тяжелые шаги.

— Майор Гришин, младший лейтенант Курка, - окликнул с порога Старmинов.

Гришин поднялся и мимо спящего Шмуклика вышел на улицу вслед за Старшиновым. Темнота начинала рассеиваться, перестрелка стала слышнее.