Жребий

Жребий

Буйно цвели яблоневые сады, доверчиво обступившие деревеньку Лапино. Неистово выводили трели соловьи. Свет луны, струившийся как бы отовсюду, казался особенно прозрачным, серебристым. И вся земля в окрестных степных просторах словно распростерлась в забытьи. Приближалось утро.

Тихим, но внятным был стук. Александра, обычно крепко спавшая перед рассветом, сразу встрепенулась, резко привстала. Кого привело? Немцы? Те так стучать не будут. Свои? В комендантский час?

— Шурка! Это я, Архиповна! Отворяй! — послышался сдавленный шепот.

— Погоди, щеколда заела.

У Александры екнуло сердце, когда увидела Архиповну. Кофта на ней была просто запахнута, платок неловко съехал набок.

— Худая весть?

Архиповна сдержанно вздохнула:

— Погоревать успеешь. Эх, в добрый час молвить, в худой помолчать.

Опустив руку на плечо Архиповны, Александра попросила:

— Не томи душу.

— Худые вести не лежат на месте. Как до меня докатились, сразу к тебе.

— Ну…

— Ты вечор в баньке-то ничего не приметила?

Александра настороженно хмыкнула:

— Стирали, как обычно.

Архиповна ближе придвинулась, чуть слышным шепотом сообщила:

— Немчуру, что к вам в прачечной приставили, пристукнули. Аль не ведаешь?

— Ганса, что ли? При нас вроде тихо было.

— То-то и оно, что при вас. Хватились ночью. Дознаваться особо не будут, днем ли, ночью, подступят ко всем, кто в бане работал. Гадайте, как выпутаться.

Александра скорбно закачала головой:

— Ох, лишеньки! Че будет-то, как выкручиваться?

Архиповна толкнула ее локтем в бок:

— Будя, не куксись, еще не ясно, куда повернет. В предбаннике прибили. Сказывают, — Архиповна быстро оглянулась на закрытую дверь, — Игната Долгорука там видели.

Александра невольно отшатнулась от нее и строго произнесла:

— Я никого не видела, и ты, старая, не болтай.

— Не учи ученую, поди, не хуже тебя знаю, где можно что сказать. — Дрогнувшим голосом добавила: — Ты уж по-разумному обмозгуй все, а то некогда прикидывать будет. Прибежала, чтоб упредить. Эх, тяжко носить дурную весть.

— А Ганс-то вчера все вертелся под ногами… Когда же? — словно себя спросила Александра.

— Отвертелся, ирод!

— Авось пронесет, безвинные мы, — сказала задумчиво Александра.

Она не заметила, как исчезла Архиповна. Придя в себя от растерянности, тяжело вздохнула.

«Делать-то что теперь? Сон зоревать не удастся… Может, за пряху сесть?»

Вот что Александру всегда успокаивало, какое бы расстройство ни приключилось. Но то было до войны, когда ее считали лучшей рукодельницей на селе. Свою прялку главным богатством называла. Как немцы появились, успела притащить ее сюда, в сарай, куда вскоре и хозяйку с детьми выселили. Удалось припрятать и стан, на котором ткала холстину. На чердаке теперь завален дровами. Верила Александра, что еще придется ей и попрясть, и поткать от души.

«Бог милостив», — она снова судорожно вздохнула. Осторожно стала зажигать фитилек, воткнутый в пузырек с керосином. Пламя воровато затрепетало — пошел смрадный чад. Александра убавила огонек. Он скупо осветил часть сарая у двери — перевернутые корзинки в углу, что были теперь вместо стола и скамеек, ребят, свернувшихся на соломе калачиком, прикрытых пестрым одеялом из лоскутков. Александра поежилась, как от озноба. Устроилась с прялкой в углу. Ловким движением пальца Александра потянула нить, закружилось веретено.

«Запели пташки печальны песни», — Александра сморгнула слезы.

Еще с вечера ее томило нехорошее предчувствие. Как вернулась в сарай, подступила к ребятам с расспросами:

— Не нашкодили ненароком?

Особой строгости детям никогда не выказывала, а теперь ни в чем не была за них спокойна. И малые их провинности могли бедой обернуться.

Антошка сразу выложил:

— Мамань, машину за гумном видела? Федотка туда забирался!

— Господи! — Александра схватила Федотку за вихор. — За каким лядом тебя туда понесло? Напасть накликаешь!

— Гришак сманил! Еще в заклад бился, что не струсит. Следили за часовым. Как обедать подался, залезли. Не боись, ничего не взяли. Даже ихние конфеты не тронули, леденцы. Тоже мне солдаты!

Александра, отчитывая сына, не сдержала слезы — измаялась переживать. Разве на всякий час обережешь детей? Да вот сама беду им принесла.

«Кто же убил этого Ганса толстомордого? Неужели Игнат? Кроме него некому. Это он мелькнул вчера в окне бани. Поди, за старика Петрохина явился мстить? — гадала Александра. — Да, жалко Петрохина. Толстомордый гад с одного выстрела старика уложил, когда тот с пустыми ведрами ему дорогу переходил. А Игнат-то привязан к Петрохину, что к родному отцу. В дочь его влюбился, когда еще в подпасках ходил. Так и есть, мы тогда только Милку свою купили. А бабы, шалопутные, как коров в стадо сгонять, ну подшучивать над Игнатом, зятьком петрохинским величать. Эх, вроде недавно утонула петрохинская дочка, а сколько уж воды утекло! Игнат же навсегда преданность Петрохину сохранил. Семью себе завел, а старика не забывал, и дом ему помог выстроить, и в поле подсоблял. Преданность любую жизнь греет», — вздохнула уже другой, затаенной думке Александра.

— Что с нами теперь будет! — эти слова она произнесла тихо вслух и затаилась. — Антошка заворочался во сне.

«Кабы можно было отвертеться от этой работы на немцев в прачечной. Но что могла сделать, когда приказали? Детей погубила бы… А теперь-то что изменишь?» — спрашивала себя Александра.

Месяц всего и проработала в прачечной, каждый день допоздна. Было приказано стирать быстро и чисто. Но разве стала бы она стараться для фашистов? В первый день Александра с брезгливостью лишь мусолила в мыльной воде рубашки и подштанники немцев. На утро Ганс, приставленный в надзиратели, совал прямо в лицо это шмотье, потрясал пистолетом, кричал что-то по-немецки. Не за себя, за детей испугалась Александра и все твердила:

— Буду стараться, оплошала, исправлюсь.

В помощницы ей дали Степаниду, маленькую, шуструю старушку. Александра обрадовалась. И работать полегче, и человек свой рядом. Словом перекинуться — и то поддержка, хотя в прачечной почти не разговаривали: и на минуту приостановиться некогда было. Худо-бедно, а с работой они справлялись. И зачем им дали еще одну помощницу — Любу Маланьину, это ее так по матери в селе прозвали. Для Александры она была и будет — злодейка. Завидев эту «бесстыдницу», Александра всегда обходила ее окружными дорогами. Поглядывая издалека на рыжую копну волос, на стройную фигуру, еле сдерживала сердце, колотившееся от ненависти. Что прельстило в ней Антона? Почему он, прожив десять лет с Александрой, решил бросить жену? Какое право она имела разрушить чужую семью? Ей-то Александра из гордости и слова упрека не бросила. Даже перед Антоном сдерживалась, хотя так и порывалась высказать:

«Что ты в ней нашел? Молода да пригожа? Цветов-то в поле много, а судьба — одна».

Нет, Александра ничего не говорила мужу, не просила, прятала в душе всю горечь и обиду. Молча выжидала. Антон остался с женой, но Александра чувствовала, сердце его было не с нею.

И вот пришлось работать вместе с разлучницей. Время такое — война, все подневольные. А то разве стала бы Александра в одну рабочую упряжку со своей соперницей? Люба заходила в прачечную несколько раз на дню, приносила грязное белье. Александра украдкой следила за ее стремительными движениями, за выражением скуластого лица, казавшегося невозмутимым.

«Такой хоть плюй в глаза, все божья роса… Нет, внешностью ей не проигрываю, — отмечала Александра. — Волосы у меня пышнее, лицо белее и без конопушек. Да и фигура у меня не хуже, хоть родила и вскормила двоих сыновей».

Сколько раз давала себе Александра зарок не глядеть в сторону Любы, не думать о ней. Да разве мыслям прикажешь! И только в последнее время неприязнь к девушке поостыла. Ведь столько бед вокруг…

Александра остановила прялку. Посидела неподвижно, стараясь заглушить растущую в сердце тревогу.

«Может, зря Архиповна взбаламутила? Бог даст и обойдется все. Вон ужей рассвело. Тихо как. Что-то и собаки их не брешут. А раньше-то как в это время петухи распевали! Ребятам тошнотиков надо бы натереть, картошек всего десятка два и осталось».

Александра с детства любила утреннюю пору. Все дела у нее в ранние часы ладились. Антон так и называл ее «жаворонком». А теперь ни утро не радовало, ни вечер не успокаивал. День тянулся, как гнилая пряжа — вот-вот разорвется.

Александра вздрогнула, услышав резкий стук калитки, тяжелые шаги, приглушенный немецкий говор. Может, пришли к офицерам, что живут в их доме? Голоса приближались. В дверь сарая с силой саданули ногой. Александра метнулась к двери, сбросила щеколду, отступила, пропуская двух немецких солдат. Первый, белобрысый, с тонкими правильными чертами лица, гортанно выкрикнул:

— Матка! Шнель комендатур!

Другой немец, ткнув стволом винтовки в сторону высунувшихся из-под одеяла детей, сердито добавил:

— Киндер комендатур.

Александру удивило, как спокойно она заговорила:

— Случилось-то что? И детей зачем тащить? Они здесь подождут.

— Шнеллер комендатур! — пронзительно крикнул белобрысый.

Александра заметила, как сжались от крика дети. С нарочитым спокойствием она улыбнулась сыновьям, а белобрысому сурово бросила:

— Одеться нам нужно, чай, проснуться еще не успели.

Он непонимающе смотрел на женщину.

— Да, одеться нам нужно, — сердито повторила она и жестами показала, что будет накидывать на себя и детей одежду. Солдаты о чем-то переговорили, выкрикнули «шнеллер» и вышли.

— Давайте, ребятки, одеваться, — ласково произнесла Александра, сама стоя как вкопанная.

— Мама, а че нас гонят? — шепотом спросил Антошка, поспешно принимаясь натягивать штаны.

— А нас отпустят, — мать погладила его по голове. — Поспрашивают о прачечной.

— Отпустят, — подтвердил Федотка, поправляя помочь на штанах брата. Сам он уже успел надеть брюки. Александра неуверенно стала надевать кофту.

— Ну, теперь пойдемте, деточки, — вздохнула она, не решаясь переступить порог. Федотка первый направился из сарая. Во дворе, прислонившись к изгороди, стоял белобрысый. Он, видно, ждал своего напарника, который куда-то исчез. Александра присела на лавку, мальчики остановились рядом. Задержала взгляд на доме. Каким все же красивым выстроил его Антон! Как старался, отделывая наличники, перила крыльца! Как радовался, что деревянный петушок на гребне крыши так легко и весело смотрит вверх. Антон хотел, чтобы в доме было много простора, и не сделал в нем ни одной перегородки. Оттого и поселилось у нее фрицев больше, чем в других домах. Понатаскали разных приборов. Несмотря на ранний час, у окна уже сидел худой немец в наушниках, хмуря брови, что-то записывал. Александра перевела взгляд на огород, где среди пустых грядок сиротливо возвышались разоренные ульи. Антон любил заниматься пчелами. И как Александре было больно смотреть, когда солдаты рушили их — ломали рамки, отжимая мед в банки, березовыми вениками, заготовленными ею еще прошлым летом, разгоняли пчел, убивали их. Жутко ей было на то глядеть, даже тяжелее, чем видеть, как резали корову Милку, так и не успевшую разрешиться теленочком. Нет, не верилось Александре, что никогда не будет она хозяйкой на своем подворье.

Белобрысый, между тем выкурив сигарету, оправил гимнастерку, ладно облегавшую его суховатую фигуру, кивнул на калитку, видно не желая больше ждать другого конвоира. Александра стала просить жалобным голосом:

— Пусть подождут туточки ребятки.

— Вас?

— Киндер! — Александра замахала рукой за сарай.

На лице немца мелькнула ухмылка, не ответив, толкнул Александру прикладом в спину.

«Если что, детей отпустят, они-то при чем?» — подумала она, нерешительно трогаясь. За воротами Александра взяла детей за руки и неторопливо направилась в сторону бывшего клуба. Немец пошел следом за ними. Антошка жался к матери, Федотка наоборот — шел, чуть отстранясь, по-взрослому угрюмо наклонив голову. Александра сбоку поглядела на него, и сильнее сжалось сердце: вылитый отец, тот тоже в минуты переживаний становился молчаливым и угрюмым. Вдруг Александра вздрогнула от мысли, что, может быть, никогда не увидит Антона. И это испугало ее больше, чем ожидание опасности для себя и детей. Она невольно попридержала шаг, сжав ручонки мальчиков, и растерянно себя спросила:

«Как же так? Обещала дождаться Антона и детей сохранить…»

Федотка будто почувствовал испуг матери, серьезно, пытливо посмотрел ей в глаза. Александра быстро оглянулась на солдата, тот шел неторопливо, безразлично поглядывая вперед.

«Вот как получается, — Александра сильно прикусила губу, — нас ведут на погибель так же, как тащили мою буренку Милку. Та хоть вырывалась, бодалась».

Александра поежилась и огляделась вокруг, как бы ища помощи. Но сельчан на улице еще не было. Александра будто только теперь увидела, какой теплый, ласковый зарождался этот денек. Ветерок чуть трогал листья деревьев. Солнце стояло еще низко, но доверчиво и щедро посылало свои лучи. Вон у колодца какая-то женщина. Это Нина, «эвакуированная». Александра припомнила, что в начале войны эта женщина появилась вместе с другими беженцами. Многие сельчане осуждали ее за смешливость и бойкость. Где теперь та, прежняя Нина? После известия, что ее муж, летчик, погиб в бою, вся деревня ахнула: «Стронулась

Нина с ума». Женщина плакала, смеялась, с криками бегала за каждым пролетающим самолетом. Александра даже удивилась, каким грустным и осмысленным взглядом смотрела на нее сейчас Нина, словно хотела ободрить женщину, но понимала, что слова бессильны…

У клуба, где развевался фашистский флаг, уже стояло несколько немцев.

«Час ранний, а всполошились», — Александра снова тревожно оглянулась на пустынную улицу села. Белобрысый как-то лениво протянул:

— Штеет!

Александра замерла неподалеку от крыльца, дети прильнули к ней. Белобрысый оживленно заговорил с солдатами. Маленький, юркий немец стукнул его по плечу, и оба захохотали. Маленький стал что-то рассказывать, подпрыгивая и размахивая руками, белобрысый громко, по-детски гыкал.

— Ишь ты, веселятся, ироды, — чуть слышно произнесла Александра. Спохватившись, наклонилась к ребятам и зашептала им:

— Будут пытать, выходили ли вчера во двор. Ни-ни, отвечайте, дескать, целый день просидели в сарае.

— Мамань, так я за щавелем бегал и крапивой там обстрекался, — удивленно протянул Антошка.

— Ох, господи! Беда-то мне какая с вами, — простонала Александра.

— Ну и что, пусть ходил за щавелем, а скажешь, не ходил, — сердито шикнул Федотка и дернул брата за рукав.

— Да у меня руки покрапивлены, увидят.

— Спрячь руки! — еще строже приказал

Федотка. — Скажем, ё сарае цельный день проторчали. А руки — в цыпках, от грязи.

Федотка не успел договорить, белобрысый, повернувшись к ним, гаркнул:

— Коммен хир!

— Зовет нас, мамань, — потянул за руку Федотка.

Александра, снова сжав запястье детей, медленно двинулась к крыльцу. Белобрысый что-то забурчал им вслед. Александра споткнулась на первом порожке, дети с двух сторон поддержали ее. У двери она помедлила, тихонько толкнула ее и нерешительно переступила порог, не выпуская рук сыновей.

За большим столом сидел немец с выпуклыми глазами. Перед ним лежал русский букварь в яркой, веселой обложке и кипа каких-то бумаг. Он медленно, вроде нехотя, оторвал взгляд от бумаг, которые изучал, и как-то задумчиво, как бы примериваясь к словам, произнес:

— Киндер данн, — и кивнул рябому солдату, сидевшему у окна. Тот с готовностью приподнялся. Александра дернулась. Она испугалась спокойного тона офицера больше, если бы он начал на нее кричать. Схватила ребят за плечи:

— Пусть будут со мной.

Немец снова задумчиво взглянул на нес, укоризненно качнул головой, как бы досадуя на ее непонимание, вздохнул:

— Дэти придуть потом.

Солдат подошел к мальчикам, грубо толкнул Федотку. Антошка ловко увернулся от него и, спрятавшись за спину матери, судорожно ухватился за ее юбку.

— Не пойду! — в голосе Антошки прозвучала недетская решимость. Александра, загораживая детей, зачастила:

— Они пойдут, пойдут. Подождут, пока мы здесь поговорим. Не для детей разговор. Ребятки, идите, потом вас приведут.

И Александра сама подтолкнула Федотку. Он непонимающе взглянул на мать.

— Иди, иди, сынок, — просила она. — Возьми Антошку за руку, шагайте!

— Пойдем! — твердо скомандовал брату Федотка.

Немец ногой открыл перед ними дверь, ногой ее и закрыл.

Оставшись без детей, Александра сжалась и почувствовала себя такой слабой, беспомощной, что у нее подкосились ноги. Офицер не обращал на нее внимания, озабоченно перебирая на столе бумаги. Вот он поднял голову, пристально посмотрел на женщину и спросил:

— Фамиль, имя?

— Кострина Александра Ильинична, — сглотнув комок, стоявший в горле, произнесла Александра. Ей почудились за стеной странные шорохи, и вся она обратилась в слух. Офицер заметил это и, непонятно на что досадуя, с едкой улыбкой сказал:

— Все нормаль пока, Алексянра Илинишна. Надо благоразумить. Риск плехо, надо жить.

— Надо жить, — беззвучно повторила Александра. Этот немец, сидящий напротив, был понятен и оттого не страшен. Она видела, что он не выспался, что ему почему-то нездоровится и что у него нет против нее большой злобы. Но тем страшнее представлялось Александре все, что он может с нею сделать. Несколько секунд они смотрели друг на друга как бы примериваясь. Наконец офицер, Александра это заметила, заставил себя встряхнуться и заговорил вкрадчиво, но с нескрываемой угрозой:

— Алексяира Илинишна, вы нада сказать, кто убиль наш зольдат?

— Как убили? Кто убил? Я ничего не знаю, — недоуменно произнесла Александра и сама удивилась, как естественно это у нее получилось.

— Вчера в банья.

— Неужели Ганса? Так он все время на глазах был. Как же так?

Взгляд фрица стал скучнее, но вмиг налился тяжестью. Он выкрикнул:

— Знала! Скрывать! — Внятно добавил: — Дура!

Александра увидела, какими холодными стали его глаза. Лютовать начнет. Сжалась.

Но офицер неожиданно болезненно поморщился, встал, подошел к шкафу, достал бутылку, махонький стаканчик, налил в него, одним глотком выпил. Повернулся к Александре уже со спокойным лицом.

— Вчера Германия посылка.

Александра глядела на него настороженно исподлобья.

— Германия есть фрау, цвай киидер. — Офицер улыбнулся лишь кончиками губ. — Киндер мильх, ферштеен?

Александра кивнула:

— Дети любят молоко?

Она хотела поддакнуть, что и ее сыновья тоже любят молоко, но промолчала.

— Йа, мильх.

Офицер налил из бутылки в другой стаканчик и протянул его Александре.

— Тринькен.

Она, отказываясь, мотнула головой, но офицер сунул стаканчик в руки. Приказал:

— Тринькен!

Александра опрокинула стакан в рот и задохнулась. Немец со спокойным любопытством глядел на нее.

— Это есть шнапс. Чей водка крепче?

Александра отвела глаза от полок в шкафу, где стояли разноцветные банки, вздохнула:

— Я по водке пе мастак.

Любопытство в глазах немца исчезло, снова появилось нетерпение:

— Так будем сказать?

У Александры опять обмерло все внутри и еще от водки зажгло в желудке.

— Сказать бы можно, кабы знать что, — произнесла она скучным, обыденным голосом.

Офицер, уже не глядя на нее, пошел к двери, приоткрыл ее. Сразу же появился рябой часовой, выслушал приказание, коротко кинул Александре:

— Комм!

Она молча тронулась.

— Плехо! — крикнул ей в спину офицер.

«Неужель конец?» — подумала Александра,

пробираясь через темные сени. Представила, как под автоматом будут стоять ее малыши. В груди у нее перехватило дыхание. Детки будут очень бояться. Нужно, чтоб им не было так страшно. Александра уже знала, что сейчас, когда увидит своих малышей, тихонько улыбнется им. Она должна, обязательно должна ласково, весело улыбнуться им. И нужно, чтобы они в глазах матери не увидели слез. Да, умирать она будет с улыбкой. И когда вернется Антон, а он обязательно вернется, ему расскажут, как твердо она держалась до конца. Та же Архиповна все и доложит, она все всегда видит и знает.

Александра не заметила, как очутилась в проулке дворика. Здесь и развернуться-то негде. Она недоуменно оглянулась, невольно замедляя шаг. Солдат резко толкнул ее в спину дулом автомата.

«Неужели поведет к Лысому холму? Расстреляет и бросит в овраг? Так они и делают. А детки, мои детки, что станет с ними?»

Возле амбара немец крикнул:

— Штеет! — Распахнул дверь и с силой втолкнул Александру внутрь. Она с размаху упала на охапку сена у стены. Дверь с ржавым визгом захлопнулась.

Стало сумрачно, в нос ударил запах прели.

«Что со мной хотят сделать, где дети?»

За стеной послышались шорохи, детский плач. Александра, встрепенувшись, насторожилась. «Неужели Антошка? Да, конечно, и Федотка ему что-то бормочет. Где же они? В другой половине амбара?»

Александра проворно подползла к стене. Стала ощупывать ее, натыкаясь пальцами на выступы. Неужели нигде нет щели? Хоть самой маленькой, самой крохотной? Александре показалось, что если не найдет ее, зубами прогрызет.

Внизу, в самом углу, указательный палец нырнул в выемку. Припав к щели, Александра позвала:

— Антошечка, сынок, это я, твоя мама, откликнись!

За стеной затихло, а потом раздался резкий, рыдающий крик Антошки:

— Маманя! Где ты, почему не идешь к нам?

Александра с трудом сглотнула рыдание:

— С тобой Федотка?

— Тута он. И ты иди к нам.

Александра, еще плотнее прижавшись к щели губами, громко зашептала:

— Мальчики, родимые! Я чуток погодя приду. Теперича нельзя. Вы лягайте на сено, отдохните. Федотка, расскажи Антошечке сказочку!

— Нет, я хочу, чтобы ты спела песенку, — захныкал Антошка.

Александра растерянно молчала. Антошка всегда засыпал под песню.

— А и ладно, давай попробую спеть.

— Про траву-мураву, — повеселевшим голосом попросил Антошка.

Александра прокашлялась и затянула тихонечко и тоненько, так, что ей показалось — надолго не хватит дыхания. Но песня, не торопясь, струилась. Про лесную сказку, паутинку шелковую, травы, цветы духмяные.

Александра дотянула песню и затаилась. Спит? На той половине было тихо. Она осторожно отстранилась от стены. Теперь Антошка с часок поспит. Федотка, конечно, не спит, но будет сидеть рядышком смирно.

Александра легла на сено, вытянула ноги. Глаза ее наполнились слезами, но она взяла себя в руки. Нет, нельзя сейчас впадать в панику. Жив человек до тех пор, пока не умрет его надежда на спасение. Ведь не убили фашисты сразу, дали время подумать. А вдруг она сможет найти зацепку, чтобы спастись.

Александра стала вспоминать вчерашний день.

Утром она пришла в баню раньше обычного и сразу начала растапливать печку (со Степанидой они договорились делать это через день). Напарница появилась, когда на печи в большом котле булькала вода. Степанида стала помогать замачивать белье и одновременно рассказывала свой сон. Она успела пересказать все его подробности, когда вошел Ганс, высокий, нескладный немец. Наведывался он к женщинам не часто. Было в его грубом, неловко скроенном лице с крупным носом, маленькими глазками, выдвинутыми вперед челюстями что-то подчеркнуто самодовольное. И даже когда улыбался, как бы нехотя размыкая губы, ощущалась в нем жесткая радость от обладания силой. Но нередко нападала на него такая вялость, что он еле двигался. Останавливался посередине комнаты и, расставив ноги, с каким-то сонным вниманием смотрел, как работают женщины. Вчера Ганс пришел хмурый. На женщин даже не взглянул. С силой пнул ногой таз с бельем, хотя тот стоял, как всегда, у окна. Швырнул окурок в бадью с чистой водой. С яростью стал открывать окно и выбил стекло.

— Лютует, — зашептала Степанида, как только немец вышел. — Видно, ему свои всыпали. Вчера учителя засек до полусмерти. Тот в горячке вырвался и убежал. С собаками все лазали по лесу, не нашли. Попало, попало черту сиволапому. А за Петрохина я бы удушила его сама. Ох, дорвалась бы до него. — Она выставила вперед свои маленькие, распаренные руки.

Около полудня Александра видела, как Ганс ходил по двору, что-то бормотал себе под нос, пинал все, что попадалось под ноги. А чуть позже Александра, взглянув в окно, выронила из рук дрова. Неужели это Игнат Долгорук прошел, крадучись, мимо окон? Степанида тоже охнула, перестав выкручивать белье. Обомлевшие женщины вопросительно посмотрели друг на друга.

Наконец Степанида еле слышным шепотом вымолвила:

— Откуда заявился Игнат? Он же ушел со всеми партизанить.

— Тссс! Мы ничего не видели, — одними губами ответила Александра.

Степанида буркнула:

— Сама не дурочка, понимаю, что могут сделать с семьей Игната. Мать парализованная да жена с тремя детьми. Ох, отчаянная у него головушка.

Женщины замолчали, занявшись стиркой, но то и дело тревожно посматривали в окно. Было тихо.

Постирав, собрали белье в таз и вынесли его на улицу. Стали развешивать. Уже темнело, женщины торопились. Ведь еще нужно было прибраться в прачечной.

С уборкой закончили быстро. Степанида поспешно собрала тряпкой воду с пола. Александра сдвинула лавки, сложила тазы и спросила недоуменно:

— Что-то Ганс не заходит с проверкой? Скоро совсем темно будет.

— Аль не видела, какой лютой, не до проверок ему, — ответила Степанида. — Айда домой! Мы свое дело сделали. Завтра опять чуть свет бежать.

«Что же теперь делать? Неужто детей не удастся спасти?» — в который раз спросила себя Александра. Внезапно воровски подумала: «А что, если рассказать об Игнате? Это спасет детей и меня. Почему должны страдать дети?.. А что люди скажут? Антон? Как сама смогу жить? И семья Игната пропадет…»

Раздался стук открываемой щеколды. Александра невольно сжалась. Резко отворилась дверь.

В проеме стоял немец с Любой. Она была босой, щеки пылали. Решительно ступила в амбар. Солдат с шумом захлопнул за нею дверь.

Девушка остановилась посредине амбара. Александре показалось, что Люба смотрит на нее настороженно, как загнанный волчонок. Девушка как-то нетерпеливо поежилась, осмотрела амбар, направилась в угол, присела. И тут же вспомнила, как сидели они здесь с Антоном…

Долго гуляли они в поле, целовались, радовались запаху поспевшей пшеницы. Неожиданно хлынул дождь. Забежали в этот незакрытый амбар на краю деревни. Так же здесь было разбросано на полу сено, пахло прелью. Антон прикрыл дверь и отвернулся.

— Сними свое платье и выжми. Ты насквозь промокла.

Люба начала торопливо стягивать сырое платье, вздрогнула, когда дверь стала медленно открываться.

— Не бойся, — подал голос Антон. — Это ветер. Когда ты со мной, ничего не бойся.

— А я и не боюсь, — улыбнувшись, ответила Люба и, помолчав, добавила: — Никого не боюсь. — С силой выжала платье, встряхнула, стала натягивать. — Все же пока мы прячемся, — как-то раздумчиво сказал Антон.

— Но ведь так будет не всегда.

— Да, мы скоро отсюда уедем.

— Зачем? Нас поймут. Бабы посудачат и угомонятся. А Александра… — Люба запнулась.

— Пацаны мне не простят. Тяжко им будет на батю смотреть. Да и в деревне быстро не забудут, изводить тебя станут.

— Но мы ведь будем вдвоем.

Люба вздрогнула, почувствовав пристальный взгляд Александры. Посмотрела на нее и отвернулась. Впервые видела она эти глаза так близко. Сейчас в них была не ненависть, а боль. Кольнула вина перед этой женщиной. А ведь было время, когда жаловалась, плакалась своей бабушке:

— Отдала я ей свое счастье, бабуля, вернула Антона.

— Вернуть-то вернула, да не всего. Смилостивись ты к ней. Сердце ее покоя не находит. Горемычные вы обе.

Люба опять посмотрела на Александру. Та усмехнулась, тихо произнесла:

— Ну, вот, с глазу на глаз мы теперь оказались. Нам давненько поговорить надобно было. Да все не сводилось. — Тяжело перевела дыхание. — Это правда, люди плели, что вы с бабкой Антона приворожили? Вернуться-то ко мне он вернулся, но присушенный. Я-то, чай, не хуже тебя, а вижу — не мила стала. Твоя бабка все с травками возилась.

— Травки те у бабушки от хворотьбы. Она слова худого ни о ком не скажет зазря. Бабушка ни при чем, у меня ответ спрашивай.

— А и спрошу, — повысила голос Александра, — спрошу, коль ты такая смелая. Была ли ты женой моему Антону? Ну, что молчишь? На грех мастериц нет? Нет, не надо, не отвечай. Все одно не поверю. Думаешь, не слышала, как за моей спиной шептались! Кто жалел, а кто и посмеяться был рад.

«Зачем говорю все? — удивленно спросила себя Александра. — Слова будто сами срываются. Намолчалась. Пришло время высказаться…»

— Ты со мной разговариваешь, Александра, как с воровкой.

Александра помолчала и вдруг с горечью произнесла:

— Обида меня точила. — Вздохнула. — Да и тебе несладко после того жилось. Эх, лиха беда, да душенька млада. Разве могу я напротив судьбы пенять? Ровни мы все и перед счастьем, и перед несчастьем.

Люба встала, подошла к Александре, дрогнувшим голосом сказала:

— Спасибо тебе за разговор. Прости. Виновата я и перед собой…

— Что было, то было. Что теперь каяться. Пролитую воду не соберешь, упущенного не вернешь.

Александра вдруг почувствовала какое-то облегчение, улыбнулась.

— Знаешь, Люба, а может, этого разговора нам и не хватало. Первая брань всегда лучше последней. — Александра запнулась на слове. Как могла она так забыться, ведь стоят они па краю гибели. Детей нужно спасать. Люба присела с нею рядом. Но Александра, казалось, даже забыла о ее присутствии. Страх подступил с новой силой. Она сидела, неподвижно глядя на свои руки, и такая печаль отразилась у нее на лице, что Люба придвинулась к ней ближе.

Неожиданно раздалась музыка. Александра подняла голову. Это у клуба играли немцы. Она хорошо представила, каким ровным рядом они расположились, какие сосредоточенные лица у них были при этом. Знала, что самый крайний, с огромными усами, поддерживая трубу, неловко топырит локоть в сторону. А тот, что в середине, губастый, всегда чересчур раздувает щеки, играя на губной гармошке. Когда Александра первый раз увидела этот оркестр, ее удивило спокойное выражение лиц фрицев, будто выполняли важную работу, а не душу веселили, как Александра привыкла считать службу музыки. И так это было несхоже с тем весельем, что возникало у них на деревенских посиделках. Там и веселье никогда не было похоже на вчерашнее. То разудало-бесшабашное, то игривое, то даже озабоченное. А эти, как ни прислушивалась каждый день, всегда играли одинаково, ровно, усердно, как и сейчас.

Люба подошла к противоположной стене, где светилась расщелина, заглянула в нее:

— Выводят ретиво, а музыка у них какая-то ревучая. Не от души.

— Нет, — Александра мотнула головой: — То душа их просит чем-нибудь ее потешить.

Люба отпрянула от расщелины:

— Какая душа у этих выродков? Душа — это когда… больно.

— Человек любой задумывается. И как он хочет есть и пить, так и душа требует услады, чтоб забыться иль возмутиться. Надо… — Она не договорила, прислушавшись к шороху за стеной. — Кажись, малые мои проснулись. — И лицо Александры скривила такая страдальческая гримаса, что Любе стало не по себе.

Мать не столько услышала, сколько поняла из неясных звуков, что терпение Антошки кончилось.

— Детки-то не емши, не пимши, — сказала Александра, суетливо озираясь, будто ища что-то вокруг.

За стеной вскрикнул Антошка. Александра вздрогнула, кинулась к щели. Антошка плакал. Почему не уговаривал его Федотка? Значит, мальчикам совсем худо. Александра отстранилась от щели, беззвучно зарыдала.

Внезапно Люба бросилась к двери и с силой в нее заколошматила. Дверь распахнулась. Рябой немец схватил девушку за руку, что-то грубо выкрикнул. Люба тут же зачастила:

— Я не могу здесь быть, не могу сидеть с этой бешеной. Она не в себе. Вон как воет! Волосы дыбом поднимаются. Уберите ее к детям или детей подсадите к ней.

Солдат мрачно взглянул на Александру, зашедшуюся в рыданиях. На лице его отразилось подобие вопроса. А Люба все настойчивее требовала, чтобы детей посадили вместе с матерью. Охранник толкнул девушку так, что она с трудом удержалась на ногах. Захлопнул дверь, но через минуту снова распахнул и втолкнул в амбар мальчиков. Они бросились к матери.

— Соколики мои, — плакала, обнимая сыновей, Александра.

Люба снова села в угол.

Между тем дети оживились. Антошка начал рассказывать о пауках, которых видел в той половине амбара. Потом вместе с Федоткой начал мастерить из соломы фигурки.

Внезапно дверная щеколда опять зашевелилась. Женщины насторожились, затаились дети.

В проеме двери появилась испуганная Степанида с двумя внучками, прильнувшими к ней с обеих сторон. Сзади нависал часовой. Степанида будто не решалась переступить порог амбара. Охранник что-то пробормотал, толкнул ее и прихлопнул дверь. Лязгнул засов.

Степанида так и осталась стоять с девочками у двери. Вид у нее и у внучек был такой, словно, зайдя на минутку, они раздумывали, а стоит ли оставаться. Первой заговорила Степанида каким-то чужим, хрипловатым голосом:

— Разрешите, люди добрые, к вам присоседиться. Да, скромнехонько вы туточки устроились. Скучливо вам, знать, здесь. Для веселья меня прислали.

Слова эти никак не вязались со скорбным выражением на ее лице. Она растерянно оглянулась назад, как бы проверяя, закрыта ли дверь, добавила:

— Темновато чтой-то у вас здесь.

— Что-то ты не резво шла, — подала голос Александра.

— Недоспеть хужее, чем переспеть. — Голос Степаниды дрогнул. — Вот как мы, стало быть, сплотились. — Девчушки испуганно взглянули на бабушку, и она заговорила нарочито спокойно — Посидим здесь, отдохнем.

Медленно, будто нащупывая пол, Степанида прошла к Александре. Девочки не отставали от нее ни на шаг. И когда бабушка грузно опустилась на солому, они сели рядом, снова припав к ней с обеих сторон. К ним подошел Антошка. Он легонько дернул одну за белокурую косичку. Та даже не оглянулась. А бабушка ласково погладила ее по голове. Антошка растерянно посмотрел на мать, но и она словно не заметила его шалости. Мальчик досадливо мотнул головой и пошел к Федотке. Они о чем-то зашептались.

Братья разговаривали все более оживленно. Взрослые не обращали на детей никакого внимания, молча думая каждая о своем. Девочки, немного освоившись, стали с интересом поглядывать в сторону мальчиков. Федотка показал им соломенную куклу. Девочки посмотрели друг на друга и одинаково кивнули белокурыми головками. Они нерешительно поднялись, подошли к мальчикам, крепко держась за руки. Федотка протянул младшей куклу. Та осторожно взяла ее, отдала сестренке. Вдвоем стали осматривать, ощупывать самоделку.

Затем дети сели на пол. Антошка вырвал у девочек куклу и, спрятав ее за спину, стал строить рожицы. Но девочки не обиделись, а весело захихикали. Антошку это ободрило, и он с веселой деловитостью предложил:

— Давайте играть в прятки.

Девочки одновременно обернулись к бабушке, чтобы спросить ее позволения на шумную игру. Но та даже не взглянула на детей.

Снова резко лязгнула щеколда. Все разом оглянулись на распахнувшуюся дверь. Вошли двое немцев. Часовой остался за порогом. Офицер, тот что расспрашивал Александру, прошел вперед, на середину амбара. Расставив ноги, он молча постоял, вглядываясь в полумрак. Приказал:

— Встать!

Александра со Степанидой поспешно вскочили. Люба поднялась нехотя.

— Слюшать! — офицер выдержал паузу, остановив взгляд на Любе. — Вы все упрямы на свою погибель. Даю вам подумать айне ночь. — Он поднял вверх указательный палец. — Завтря утро доложить, кто шлиссен зольдатен. Если нет — все погибнуть.

Офицер снова выдержал паузу. Повернувшись на каблуке, пошел к выходу.

Когда дверь захлопнулась, никто не пошевельнулся, даже дети. Они испуганно смотрели на взрослых. Первая заговорила Степанида:

— Вы давненько здесь сидите. Чай, изголодались. Я прихватила маленько. Давайте позастольничайте, ребятки.

Она достала из кармана маленький узелок, развернула тряпицу, в которой оказалось несколько махоньких картофелин, положила их на солому.

— Вот у нас и скатерка. Тут сорно, зато поедите проворно.

Мальчики и девочки присели вокруг Степаниды. Она продолжала ласково приговаривать, но в ее голосе прорывались тревожные нотки. Тогда девочки вскидывали белокурые головки и смотрели на бабушку.

— Ну, вот и ладненько, засветло повечеряли, а теперь спать.

— Спать? — испуганно переспросила Александра, но тут же спохватилась, метнув быстрый взгляд в сторону детей. — Конечно, укладываться пора. Скоро уже и темнеть начнет.

— Я не хочу спать, я завтра уже спал, — захныкал Антошка.

— Ну, вот еще, — намеренно ворчливо произнесла Александра. — Я сейчас постелю соломушки помягче, и будем баиньки. Ну-ка, сыночек, выбери себе местечко.

Степанида тоже занялась приготовлением постели для внучек.

— Ложитесь, детушки, — с необычной лаской в голосе позвала Александра.

Антошка подошел к ней вплотную, потерся щекой о ее волосы, потом крепко обнял мать за шею, доверчиво залопотал:

— Маманя, а ты будешь с нами баиньки? Не уйдешь от нас ночью? Давай приснимся друг другу!

— Конечно, мой родной.

— Маманя, а что будет завтра?

Александра живо обернулась на Федоткины слова и выдавила из себя улыбку.

— Завтра мы пойдем домой.

— Совсем? — недоверчиво спросил Федотка, пытливо глядя на мать.

Она отвела глаза.

— Совсем, совсем пойдем домой! — обрадованно подхватил Антошка. И сразу охотно лег на приготовленную постель, потянув за рукав и брата, чтобы и тот ложился.

Степанида укладывала девочек, снова ставших тихими.

Когда дети легли, Александра со Степанидой вытянулись рядом, и только Люба осталась сидеть в прежней позе, обхватив колени.

Прошло, наверное, около часа. Дети уже спали. Дыхание у них было ровное, легкое. Александра первой пошевелилась, тихонько приподнялась. В амбаре уже было совсем темно.

— Степанида, — сдавленно позвала Александра, — спишь?

— Какой там! — Степанида села. — Ну, что ж, девоньки, давайте думать. Пособить советом некому.

Степанида хлопнула руками по коленям:

— Что же это такое, в какую пропасть кинул нас Игнат. За его месть мы не ответчики. Спасаться надо. Дети у нас.

— Можь, что втроем придумаем. Не должно, чтоб спасения нам не было, — подхватила Александра.

— Игнат, Игнат…

— Тише ты, Степанида, аль не знаешь, что и стены слышат.

— Чего уж теперь, коли пропали наши головы!

— От судьбы не сбежишь.

— И это говоришь ты, Александра? Погляди на своих чадушек! Кто же за них заступится? Ты — мать и обязанность свою должна блюсти.

— Ой, что говоришь ты, Степанида…

— А то говорю, что о детях думать надобно.

— Что будет, то будет, — подала голос Люба.

— А ты не встревай! Были б у тебя дети, не так заговорила бы. Сама еще неразумная.

— А глупые да неразумные чаще правду говорят, — задумчиво произнесла Александра.

Степанида нетерпеливо перебила:

— Что правда? Все минется, и правды не останется. А вы, смотрю, уже и задушевными подругами стали, а вроде еще вчера супротивницами были, друг на друга не глядели.

— Эх, Степанида, — протянула Александра.

Все затихли. Наконец Люба нарушила молчание:

— Всем погибать разом — нужды нет. Жребий нам нужно бросить.

— Батюшки, родимые, что ты говоришь? — испуганно сказала Степанида. — И что, один за всех?

Люба тихо ответила:

— Выходит, так.

Степанида внезапно заплакала:

— Девоньки, милые, простите меня, старую. Запуталась не за себя. Мне-то что, стара стала, уже кисель не по зубам. И знаю, смерть вот-вот постучится. Да внучек жалко, одни они, беззащитные.

Все молчали.

— Не думайте обо мне ничего плохого. Кабы продалась, не сидела бы с вами.

Александра остановила ее:

— Ладно, Степанида, каяться. Не ты одна страх ведаешь.

— Только в жребии и есть нам спасение, — опять начала Люба. — Вот выпадет мне часом, так я на себя все и приму. Мне что, детей нет.

— Так будут. Молодая еще, красивая, — вздохнула Степанида. Вдруг заговорила каким-то просветленным голосом — А знаете, я свою жизнь неплохо прожила. Митрич меня любил и холил. Дети у меня ладные, красивые, добрые. Дай бог, вернулись бы с войны. Вот только сейчас все перевернулось. Ты-то, Люба, отчего молчишь? Нам всем выговориться нужно. И все свои обиды простить и забыть.

Люба пошевелилась и тихонько подала голос:

— Я обиды ни на кого не имею. А коль сама кого обидела, не со зла то.

— Вот-вот, все говори, Любаша, как на исповеди.

— А может, я вправду что не так делала? — пи к кому не обращаясь, спросила Люба.

— Жизнь прожить — не поле пройти, — поспешно вставила Степанида, вытирая фартуком глаза. — Да, девоньки, не миновать кому-то смерти. А ты, Люба, хоть и молода, а по уму все рассудила. Должен кто-то один взять на себя вину. Жребий так жребий. Просто кого-то подставить нам будет нелегко. Каждого за жизнь держит что-то больше других. Люба — самая молодая, жизни не раскушала. У нас — дети.

— А сейчас и давайте тянуть жребий, только разыщу три хороших соломинки. — Люба закопошилась в соломе. — Кто вытащит короткую соломинку, тот примет смерть. Чему быть, того не миновать.

Люба встала, подошла к женщинам. Присев рядом, положила соломинки в подол и стала обламывать у них концы. Долго выравнивала, потом одну переломила пополам.

— Вот и готово, куда их положить?

Александра протянула картуз Федотки.

Люба осторожно опустила на дно соломинки. Стало так тихо, что только было слышно дыхание детей.

— Стойте, — заговорила взволнованно Степанида. — Сейчас еще судьба нашинская неизвестная. Все мы одной бедой связаны. Что бы ни случилось с нами, будем память друг о друге блюсти светлую. А о том, кто пострадает за другого, помнить станем, как о герое. А теперь с богом, я буду тащить первой, по старшинству.

Степанида засунула руку в картуз и сразу же вытащила соломинку, долго ее ощупывала и приглядывалась. Наконец вымолвила:

— Длинная.

— А теперь я буду тянуть, — поспешно сказала Люба. Вытащив соломинку, она, не успев взглянуть на нее, выкрикнула:

— Короткая.

— Ох, — простонала Степанида. — Любонька ты наша…

— У меня короткая, — уже обмякшим голосом повторила Люба. — У меня.

— «Ну, вот, получилось, как решилась, — с лихорадочностью, словно торопясь додумать какую-то оборванную мысль, сказала себе Люба. — Степанида вон как боится за детей. Александра тоже замирает. Кому как не мне решаться? Но что это я уговариваю себя? Все сказано, все сделано».

— Как же я ответ буду держать перед Антоном за тебя? — тихо спросила Александра. — Мы ведь обе с тобой любим Антона, а сердце его к тебе тянулось.

— Я уже винилась перед тобой, — ответила Люба тоже тихо. — Любила я Антона, но никогда не отводила его от семьи. В этом был мой главный грех и радость моя тяжкая.

Вмешалась Степанида:

— Антон любил вас двоих. Тебя, Александра, как мать своих детей. Дорога ему была и ты, Люба. А я, девочка, тебе хочу покаяться. Давно это было, но до сих пор на душе грех лежит. В девках я тогда была, с бабушкой твоей дружила, хоть она и старше меня. В то время Маланья красавицей была, обхождением ласкова. Из-за нее отвернулся от меня тот, к кому сердце мое потянулось. Зло я на нее за это затаила. А тут стали поговаривать на селе, что Маланья колдовской силой наделена. И я сплетням этим подпевала, да что ж теперь утаивать, все делала, чтоб сплетни те разжечь. А тут у нас сушь, неурожай. Вот и стали за это вину на Маланью валить, из села выгонять ее… Ушла она, а через год признали ее в нищенке, что на большаке с протянутой рукой ходила. И красота ее выгорела. Здесь совесть меня стала заедать. На общем сходе упросила всех возвернуть нашу Маланью. На том и порешили. Разыскали, избу помогли поставить. Стало быть, бабушка твоя из-за меня горе помыкала. Я вот перед нею все покаяться не решаюсь.

— Знаю про то из ее рассказов, — медленно стала говорить Люба. — Но зла она на то ни на кого не держит. Чего об этом теперь речь вести? Я вот о другом хочу спросить. Степанида, как думаешь, ты больше прожила, придет Победа?

Степанида сразу отозвалась каким-то торжественным голосом:

— Поганые па землю нашу навалились. В крови наша матушка-Русь, да погибели ее не дождутся. Велика Россия, могуча.

— А мне вот что жалко, — вдруг живо сказала Люба, — поездить не удалось, морс бы посмотреть. Мама много о нем рассказывала, пришлось ей там побывать, а мне вот нет.

— Ну, море и я не видала, — вставила задумчиво Степанида.

— На самолете еще хотелось бы полетать… Деревню-то свою люблю. Жить, наверное, без пес не смогла бы. А все ж обидно, что никуда не выезжала. А сколько городов есть, больших, красивых!

— Я тоже далеко, не выезжала, — сказала Александра.

— Ничего, — подавила вздох Люба. — Я в нашем селе все любила. И лес, особенно летом. Зайдешь в чащу, столько разных запахов, и каждый будто сам по себе, другой не глушит.

— А я с молодости лес осенью любила. Грибы собирать, — подхватила Степанида. — Найдешь подберезовичек, так ему, сердешному, радуешься, будто удаче нежданной.

— Бабоньки, я вот что подумала, — подала голос Александра. — Мало мы хорошей, мирной жизни радовались. В работе, в заботах крутились. Некогда и пожить было.

Она замолчала, и никто не решался больше заговорить. Александра чувствовала, что должна сказать что-то необычное. Но разве можно все в словах выразить?

— Господи, что же делать? — вымолвила наконец Степанида.

— А ничего fie делать, утра ждать, ночная кукушка дневную перекукует, — обыденным голосом произнесла Люба, в то время как в душе у нее было смятение:

«Неужто ничего нельзя изменить? И это все? Сарай на запоре, даже звезд не увидишь в последнюю почку. А впереди одна пустота…»

— Давайте тихонечко споем, — предложила Степанида. — Голос у тебя, Люба, богатый. Всем природа одарила девоньку нашу. А вдруг энтот офицер только попугал нас, а завтра выпустят, прачечной заниматься заставят.

Люба слабо поддержала:

— Можно и спеть, а потом спать ляжем, чтоб завтра голова была свежая, легкая. Мне еще нужно подумать, как с офицером говорить. Его, поди, провести трудно. Так что же петь будем? Давайте про то, как счастье с горюшком спорило. Я зачинать буду, а вы речитатив поведете.

И сразу запела:

Сколько затаенной печали, усталости, смирения услышала в этой знакомой и неожиданно новой песне Александра. Неужели эта девочка смогла так глубоко понять, почувствовать всю тяжесть горя? Да ведь сколько нужно испытать, потерять, чтобы с таким неподдельным чувством рассказать об этом безыскусными словами песни!

Александра со Степанидой тихонечко вступили речитативом, упрашивая горе горькое снизойти до милости. Люба ласковыми, чистыми интонациями перебила эти мольбы и вполголоса радостно запела о победе, неистребимости счастья. Александра замерла, вслушиваясь в этот ликующий голос.

Последний куплет о том, что горе не выдержало, униженно попросило пощады и примирения у счастья, Люба пропела на одном дыхании, со звенящей твердостью в каждом слове.

— Вот и все! — с тем же радостным облегчением, что звучало в песне, произнесла девушка.

Степанида шумно стала сморкаться в фартук. А Александра в порыве какого-то непонятного ей самой чувства благодарности и умиления схватила теплую, мягкую руку Любы и прижала к своей щеке. Слезы вот-вот готовы были вырваться у нее из глаз. Но Александра пересилила себя и, отпуская руку девушки, ласково попросила ее:

— Скажи мне, Любонька, что передать Антону? Я сберегу для него все, до словечка. Не таись, не стесняйся, дорогой ты теперь для нас человек.

Люба на минуту задумалась. Александре даже показалось, что слышит она, как гулко, встревоженно бьется сердце девушки.

Но заговорила Люба спокойно, уверенно:

— Все, что нужно было, я сама сказала Антону. Ну, а последние мои слова для него такие: пусть никогда не грустит, вспоминая меня, так же, как я, что бы ни случилось, всегда бы с радостью вспоминала о нем. — И тут же безо всякого перехода усталым голосом добавила: — А теперь спать! Мне еще нужно многое передумать да и с мыслями собраться.

— Дай тебе, господи, силы, — со стоном произнесла Александра.

— Ах, еще, — спохватилась Люба, — давайте сейчас попрощаемся.

Степанида, уже не в силах сдерживать рыдания, зашлась в плаче. Взяв себя в руки, хриплым голосом выговорила:

— Пусть и в последние часы мысли твои будут легкими, спокойными. Мы тебя, золотая наша, за то, что деток наших спасла, никогда не забудем. Святая ты наша, молиться на тебя всю жизнь будем, добрую славу посеем.

Люба улыбнулась.

— Вы просто помяните меня хорошей песней. Петь люблю, радоваться, только слез не надо. И слов больше никаких не нужно, эти хочу сохранить в себе. — И она направилась в свой темный угол.

Степанида с тихим кряхтением стала укладываться рядом с внучками. Бесшумно легла Александра. Она стала думать об Антоне, что делала всегда в трудные для себя минуты. И как только представила его лицо, с такой доброй, как ни у кого, улыбкой, спокойствие разлилось по ее телу. Внезапно, на какое-то мгновение снова вспыхнуло чувство неприязни к Любе. Ведь опять, опять должна получить из се рук жертву. Стало быть, Люба сильнее ее, что-то дано ей больше. Не зря Антон любил девушку, теперь еще больше любить будет. Александра прижалась к детям, обняла их,

Теплые тельца сыновей как бы остудили ее. Александра ужаснулась несправедливости своих мыслей. За что сейчас-то винить Любу…

«Почему, почему мне надобно умирать? И не будет ни сегодня, пи завтра. Пустота. Бабуленька останется одна». Вытянувшись па соломе, Люба почувствовала во всем теле такую тяжесть, что, казалось, не могла даже пошевелиться. Она стала думать о том, как несправедливо было к бабушке людское мнение. Но эти мысли стали в ней как бы посторонними. Ей хотелось прислушаться к чему-то важному, что ощущалось в душе. Но это ускользало, растекалось на маленькие ручейки непонятных чувств. Страх ли то всплывал, обида, что не доведется больше солнышку радоваться. Иль тягостная забота о бабушке? Любе казалось, что сейчас бы она не смогла ни с кем и ни о чем говорить. Слова принижали бы то необычное, последнее, к чему себя стала готовить.

«Я готова ко всему, — сказала она себе, но все еще не верила своей решимости. — Я завтра умру, а мне кажется, сердце уже сейчас бьется тише. И ладно, не будет так страшно. Да, мне что-то напоследок хотелось… Поговорить с бабулей… Ах, да, подумать об Антоне. Пет, это потом, в последние минуты…»

Внезапно какой-то посторонний звук заставил ее насторожиться. Она прислушалась, где-то вдали завел свои трели соловей.

«Ну, вот, весточку подает. Как радостно поет! Птица вольная. Летит, куда хочет, поет от охоты… Я умру, а так же счастливо станут заливаться соловьи, сады цвести… Горе СО счастьем спорить. И так всегда. А может, и правда, как бабушка говорит: умереть едино, что заново родиться. Нет! Я не умру совсем!»

Люба с жадностью стала прислушиваться к новым чувствам, рождавшимся в душе.

Когда увели Любу, все стояли некоторое время не двигаясь, даже дети.

Степанида первой подала голос:

— Ох, лишеньки, что же будет?

Она долго и горестно качала головой, потом кряхтя стала па колени и начала страстно молиться.

Александра продолжала пребывать в оцепенении, уставя затуманенный взгляд в просвет полураскрытой двери. Антошка потянул ее за подол юбки:

— Маманя, ты че?

Она молчала. Антошка захныкал. И Александра чуть слышно выдавила:

— Не плачь.

Степанида встала с колен, подошла к Александре, взяла ее за плечи:

— Шура, не пугай детей. Че, каменная? Возьми себя в руки. Дети боятся.

— Маманя!

— Туточки я, туточки, — отстраненным голосом произнесла Александра, болезненно сморщив лицо.

— Нас выпустят? — спросил плаксиво Антошка.

Александра скорбно на него посмотрела, дрожащей рукой погладила по голове. Беззвучно произнесла:

— Выпустят.

— А где мой картуз?

Александра как-то испуганно оглянулась вокруг. Картуз лежал у ее ног. Она взяла его осторожно, двумя руками. Заметив на дне соломинку, горько усмехнулась. И вдруг изумленно спросила Степаниду:

— Где твоя соломинка?

— Да вот она. — Степанида поспешно вытащила из кармана фартука соломинку.

— Батюшки! Моя ведь короткая! — вскрикнула Александра.

Степанида заполошно оглянулась на дверь.

— Тише ты, голова, услышат! Вот грех с тобой.

Но Александра, пе обращая на нее внимания, залилась в громком плаче.

— Да перестань ты, горе! — сдавленно зашептала Степанида, сильно затормошила Александру. — Ей теперя ничем нельзя помочь, о детях подумай, нас сгубишь всех.

Александра стала плакать беззвучно, давясь рыданиями.

В амбар просунул голову часовой и крикнул:

— Коммен нах хауз!

— Домой? — боязливо переспросила Степанида.

Солдат скрылся.

— Ну, вот, Александра, домой отпущают. Че ждешь-то? Ну, как знаешь.

Подхватив внучек, Степанида метнулась к выходу.

…Александра очнулась посередине деревенской улицы, как раз возле колодца, где на журавле тихонько раскачивалась цепь. Антошка и Федотка бережно вели за руки мать к дому. Антошка дернул се за подол, тихо сказал:

— Посмотри, мамань, какое большое солнце нынче.

Александра приостановилась и каким-то жадным взглядом обвела все вокруг. И пустынную деревню с затаенными, выжидающими глазками давно не беленных, словно пугливо жмущихся друг к другу домков. И далекий, заманчиво зеленеющий лес на взгорке. И огромное, по такое легкое, прозрачное до самой глубины небо. И в душе Александры шевельнулось предчувствие большой, не замутненной горем радости, которую и она сможет дарить другим. Из крайнего дома вышли два высоких фашиста, мельком взглянули на женщину, стоявшую с детьми у колодца, лениво переговариваясь, уверенно зашагали вдоль улицы, тяжело погружая ноги в придорожную пыль. Александра вздохнула. Надо было продолжать жить.