Жребий

Переполох

От невестки Евдокия не получала писем несколько лет. На нее не обижалась. Лиза сама говорила:

— С глазу на глаз вести беседу я охотница, а в письме рука деревенеет. Пишу, ежели на то надобность особая.

И в этот раз, когда Евдокия вытащила из ящика письмо и сразу узнала почерк невестки, встревожилась. Неужели у брата снова с желудком плохо?

Тут же, на лестничной площадке, опустив сумку на подоконник, Евдокия стала читать письмо. Лиза кланялась и посылала приветы от «сродственников». О брате написала коротко:

«Миша все на тракторе работает. На заработки грех обижаться. Но года-то какие! Устроился бы сторожем или конюхом. Куда там! Но ты его знаешь, много работы на себя всегда берет. За то его начальство любит, да сам он себя не очень…»

И про себя Лиза вставила несколько слов. Знать, и до нее, неугомонной, старость достучалась, раз пожаловалась на недомогания. В конце послания Лиза известила, что картошка в этом году уродилась отменная, одна к одной, и при варке получается рассыпчатая, вкусная. Закончила письмо, как и начала, многословными пожеланиями Евдокии всяческих благ.

Да еще приписка на полях была крупными, размашистыми буквами:

«Может, скоро в гости выберусь, про все новости тогда и расскажу».

Евдокию письмо озадачило. Тревожного невестка ничего не сообщала. Вот только приехать собиралась, хотя па нес больше было похоже нагрянуть без писем.

До вечера Евдокия несколько раз перечитывала письмо, пока не заучила его наизусть.

Думала о нем и на другой день. Что-то подсказывало — неспроста письмо прислано. И как в воду глядела. Недели не прошло, принесли телеграмму:

«Приеду воскресенье Лиза».

А до воскресенья два денька всего и осталось…

В воскресенье Евдокия встала пораньше. К полудню у нее уже борщ на плитке парился, аромат от пирогов по комнате стлался. Громко затрезвонил звонок. С ним случалось: то чуть бренчал, то па всю комнату заливался. Евдокия о фартук руки мазанула и к двери метнулась. Невестку увидела — к объятиям приготовилась, но не ожидала, что та сама к ней бросится: повисла на плечах — и ну всхлипывать. И Евдокия не удержалась, зашмыгала носом: шесть лет не виделись! Успокоились быстро.

— Лизонька, душенька, вспомнила все ж обо мне! Дорожка вокруг да около петляла, а ко мне в дом привела.

— Мы, чай, не десятая вода на киселе, — вытирая глаза концом своего цветастого платка, ответила невестка, но вдруг спохватилась — Я не одна. Где это моя девонька? Танюша, иди сюда!

Увидев высокую, большеглазую девушку, Евдокия всплеснула руками:

— Неужели Татьяна? Была росточек, а стала цветочек. Да какой! Розочка!

Молодая гостья робко улыбнулась. С любопытством взглянула на Евдокию. Это была дочь Лизиной сестры. Евдокия видела ее совсем девчонкой, угловатой, коротко, под мальчишку стриженной. А сейчас какой стала! Губы — маков цвет, румянец полыхает во все щеки, черные, с отливом, волосы, глаза — большие, ярко-голубые.

«На мать смахивает, та в молодости ох как цвела», — отметила Евдокия и вслух сказала:

— Глазам не верю! Ты ли была девчонкой сопливой? Танюша, поди, не помнишь, как просила меня «помудриться», пудру ты так обзывала. Вой как расцвела! От кавалеров, знать, отбоя нет. Жених-то у тебя есть?

Таня недовольно сморщила маленький носик и почему-то настороженно посмотрела на Евдокию. Лиза прервала расспросы:

— И разговорам черед придет. Давайте-ка вещи пока распакуем.

Лиза поспешно стала развязывать бечевку на бауле и вытаскивать из него свертки, выкладывая их прямо па пол в прихожей.

— Все у меня свеженькое, свойское. И творожок, и маслице, и сметанка, не то что магазинное. А яйцы в этом году у нас мелковаты. Цыплят-то я у Казанетихи взяла, да видно, она мне похуже подсунула, ушлая бабка! Вот и картошка.

— Ну куда вы нагрузились? Я здесь одна.

Много мне нужно? — подбирая банки, свертки,

качала головой Евдокия.

— Как знать, — со вздохом сказала Лиза. — Да что нам было тащить! До шоссе Миша проводил, потом автобус вез. Мы, деревенские, к тяжестям привычные. Это в городе все разнеживаются. Да нет, и мы уже не те в деревне, тоже подавай удобства!

«Лиза не та стала. В словах, глазах, нет прежней строптивости. Улыбается и то несмело. И с тела спала, будто обмякла вся. Время, конечно, молодых только красит», — убирая свертки в холодильник, думала Евдокия.

За стол сели не скоро. Прежде хозяйка гостей «с дороги, с устатку» в ванне выкупаться отправила, а сама стала накрывать на стол.

Зашла Лиза, распаренная, с аккуратно зачесанными в пучок седоватыми волосами.

— Ты, Дуся, не очень торопись, успеем нагостеваться. Не на час заехали.

— Простынет картошка, вкус будет не тот. Татьяну торопи.

Когда появилась племянница (так называла ее Евдокия) с огненным румянцем на щеках, волосами, спадающими волнами на плечи, Евдокия залюбовалась ею:

— Писаная красавица! Что бровки, что губки, — по хозяйка осеклась, заметив, что Татьяне почему-то не нравятся ее слова. Евдокия низко поклонилась гостям:

— Не побрезгуйте, пожалуйте за стол. Чем богата, тем и рада.

Хозяйка потчевала гостей по всем законам гостеприимства, которые были приняты среди родственников. Настойчиво предлагала попробовать то одно блюдо, то другое; не дожидаясь похвалы, сама расхваливала угощение. И беседу старалась направить на гладкую, укатанную дорожку, чтобы, пока едят, тревожных воспоминаний не коснуться.

Лиза ела неторопливо, но охотно. Пробовала все, что выставила хозяйка на стол. Особенно невестке понравились пирожки с яблоками.

— Тесто ты на ночь замешивала? Сдобы много. А помнишь, Дусенька, как хлебы по субботам пекли! С травами! Я-то лет десять как хлеб не ставила. Магазинным обходимся.

— А иной и магазинный ничего. В бородинский хлеб травку добавляют.

— Не то!

— У тебя, Лиза, лучше всех из деревни хлебы получались.

— Старалась. И водицу из Гурьевского родника брала, и замес выдерживала. — Лиза оживилась, но, взглянув на Татьяну, замолкла. Та сидела неестественно прямо, положив локти на стол, и снисходительно улыбалась. Ела она совсем мало, молча.

Евдокия не могла понять, понравилась ли гостям ее квартира. Лиза то внимательно рассматривала плюшевый ковер на диване и занавески на дверях, то приглядывалась к ковру у кровати. На него стоило полюбоваться. Рисунок замысловатый, яркий, как будто ручной работы.

А Татьяна то в зеркало шифоньера загляделась, то обои стала рассматривать. Да, конечно, темноваты они и рисунок мелкий.

— Вот живу одна, и руки до ремонта не доходят. — Евдокия вздохнула. — Да пока особую красоту не для кого наводить.

— Ремонт, что пожар, сил отнимает много, — откликнулась Лиза. — Ты не подкладывай больше картошки, не могу уже есть. Стол у хозяйки хорош, хозяйка и того лучше, да всему есть предел.

Евдокия кивнула, придвинулась поближе к Лизе и приступила наконец к расспросам:

— Братец как поживает? Ни привета ни ответа от него пет. А ведь не за тридевять земель обитает. Мог бы навестить сестру, хотя бы с вами заодно.

— Всему свой черед. Дом без хозяина не оставишь. А он о тебе часто заикается: сеструха, говорит, как перебралась в город, отдалилась от родственников, негоже это.

Не спеша стали судить-рядить о родных. Таня совсем заскучала. Подперев руками склоненную голову, она то и дело позевывала.

— Ой, совсем заморили нашу девоньку! — сказала Евдокия. — Нам, старухам, только дай лясы поточить. Ну-ка, Танюша, иди в спальню, ложись на кровать, отдыхай, деточка.

— И правда, зачем тебе с нами киснуть? — поддержала Лиза. — Намаялась ведь в дороге.

Таня скованно потянулась, смущенно взглянула на Евдокию, поднялась:

— Ив самом деле что-то устала. — Зевнув, добавила — Я дома ложусь рано.

Евдокия улыбнулась:

— Не забудь загадать: на новом месте приснись жених невесте.

Оставшись одни, женщины немного помолчали.

— Расскажи, Евдокия, как служит твой сынок, что пишет? Нелегко, поди, ему в армии, худющий всегда был, одни мослы.

Хозяйка сразу оживилась, отставила тарелки, которые принялась собирать.

— Ездила я к Косте в прошлом году. Не узнаешь его, такой статный, видный. Мать обогнал на две головы. Как бы сейчас на него отец порадовался… Не удалось ему взрослого сынка увидеть. Поздно решились на ребенка. То квартиры дожидались, то недостатков боялись. Как обидно! Все теперь нужное есть, а Митрича нет. — Евдокия сморгнула слезы. Закусив губу, на минуту замолчала. И снова заговорила оживленно: — По морям все мотают сынка. Ох, как писем его жду, как будто дождика в жаркий день. Костик у меня — отличник учебы.

— А он всегда малый сметливый был, — вставила Лиза.

— Да, ничего не скажешь, сынок у меня золотой. Не зря в строгости воспитывали, от баловства отучали. Не то что у некоторых, ребенок от горшка два вершка, а ему каких только нарядов не напасают! Я латки на брюки не считала зазорным ему ставить. И по дому всегда заставляла помогать. Другие только целыми днями футболы и хоккей гоняют, а мой малый и в магазин ходил, и полы мыл, стирать даже помогал… Да и авторитет отца всегда блюла. Он тоже не разрешал поперек моего слова пойти. А теперь мне будет на старости отрада. — Вздохнув, покачала головой. — И все же душа за него не на месте. Ныне молодежь погляди какая шустрая! А мой — теленок, ни смелости, ни нахальства. У него и девушки до сих пор нет. А потом нарвется на какую-нибудь, она его быстро в оборот возьмет.

— Нелегко детки даются. Кохает, пестует родитель, радости, подмоги на старости ждет, а одну маету получает. Да-да, так уж ведется, знаю про то, хоть и нет у меня детей.

И вдруг Лиза сморщила лоб, скривила губы и заплакала, как-то беспомощно, по-детски размазывая слезы кулаками. И так это было непохоже на нее, что Евдокии стало не по себе.

— Одна маета, — громко всхлипнула Лиза.

— Что хоть у вас там приключилось? — выдохнула Евдокия. — Ну, не томи душу, откройся.

— В моей семье — порядок, — обрывая рыдания, с тяжелым вздохом сказала Лиза. — А у сестры горе такое, что она и пить, и есть отказывается.

Лиза замолчала, пытливо глядя на Евдокию, и, выдержав паузу, медленно выговорила:

— Танюша-то наша затяжелела.

— Чего? — не поняла Евдокия.

— А того, спорчена девка, ребенка скоро принесет, — досадуя, что золовка не понимает, о чем речь, выговорила четко Лиза.

— Да как же так? Таня совсем зеленая. — Хозяйка недоверчиво качнула головой.

— В нынешние времена все быстро делается, и возраст не помеха.

Евдокия помолчала. Кашлянув, нетвердо начала:

— А я смотрю на девоньку и радуюсь. Какая вся, будто яблочко наливное. А оцо вон какое дело, — настороженно взглянула на гостью.

— Беда! — Лиза опять стала всхлипывать. — Как же мать берегла ее, свою единственную, сил на нес не жалела, денег. Все старалась одеть попригожее, и вот…

Евдокия не знала, то ли ей успокаивать невестку, то ли поплакать вместе с нею. Снова кашлянув, ласково заговорила:

— Да будет, невестушка, горевать. У них, у молодых, теперь закон такой, все на свой лад делать. И позора теперь в этом нет никакого. А на людей смотреть… им только дай языком почесать, посудить. Вы-то кусок, чай, не последний доедаете, поднимете малыша.

Лиза, вмиг перестав плакать, посмотрела на хозяйку строго и отчужденно:

— Что ты городишь, Дуся? В позоре разве ж одном дело? Татьяна еще девчонка сопливая, а у нее на руках дитя будет. Куда ж это гоже? И как ей на будущее свою жизнь устроить? Не каждый надумает на ней жениться, коль такой довесок, да неизвестно от кого.

— Что ж делать? Жизнь не переиначишь ведь, — растерянно произнесла хозяйка.

— Не переиначишь, — хмуро согласилась Лиза. — Мы и так, и сяк ломали голову, как бы получше все уладить, не получается складно. С врачом какими словами только не беседовали, что не сулили, она одно — поздно избавляться от ребенка.

— Понятно, — осторожно вставила хозяйка.

Лиза еще ближе к ней придвинулась и вкрадчиво произнесла:

— Мы придумали одно дельце, помоги нам.

— Что смогу, все сделаю, — с недоумением ответила Евдокия.

— Пусть пока до родов Танюша наша поживет у тебя. А потом малыша сдадим в дом ребенка. Ну, посуди сама, куда ей такую обузу? Она сама дитя. О будущем нужно стараться.

— Но… как же от дитя отказаться? Кровь-то родная, — удивленно посмотрела Евдокия. — Дитя-то — душа не провиненная. Ох, господи, грешно же это… Одно слово — тяжкое дело.

Помолчали. Хозяйка взглянула на насупившуюся невестку, тихо спросила:

— А сама-то Таня соглашается на… на такое?

— Куда ей теперь деваться. — Лиза махнула рукой. — Раньше нужно было гоношиться.

— Мы и сами неразумными были…

— Наше время с теперешним сравнила! Куда уж нам за ними! Они такие прыткие, что мы им в подметки не годимся. А тебя я прошу, Евдокия, отвечай по-прямому и по-простому, без выкрутасов — поможешь?

— Помогу! — решительно заявила хозяйка.

— Добро! Я знала, что ты не отвернешься от нас в беде. И мы твою заботу не забудем. — Лиза облегченно вздохнула. — Ну, ладно, сговорились, и хватит об этом, итак вся душа почернела. — И продолжала уже спокойным голосом: — Я так тебя и не спросила, как на пенсии, не скучаешь?

— Чего уж, обвыклась. Да и то сказать, когда скучать? Дел нет, а все на ногах колгочусь. И уставать стала быстрее, годы-то какие! Не дожил мой Митрич ни до своей пенсии, ни до моей. А ему нужно было отдохнуть, нашоферился за свою жизнь. Я — другое дело, на работе не сломалась.

— Ты так до пенсии и сидела в той будке?

— В киоске-то? Сидела. Со стороны вроде легко. Отсчитывай мелочевку и газеты подавай. А все ж хлопотное дело. Ревизия, планы, зазря деньги нигде не платят.

— А у нас теперь с деньгами повольготнее стало. И на ферме заработки хорошие. Ферму новую построили, я тебе не писала? И поят, и доят буренок, руки наши берегут. Теперь у нас, куда ни кинь, все новое.

Лиза стала рассказывать, как разрастается их колхоз. Но разговор уже не клеился. Решили пойти спать…

Сон к Евдокии не шел. Ворочалась она с боку на бок, вспоминала о беседе с Лизой.

«Чем только жизнь не удивит! Вон ведь какая история получилась! Выход в ней один — примириться. А Лиза по-своему рассудила. Не иначе это ее задумка. Она всегда все обмозгует и с такого края подступит к делу, что остается только руками развести, как все предусмотрела».

Утром хозяйка встала пораньше. И только принялась резать мясо для котлет, появилась Лиза. Потягиваясь, позевывая, опустилась на табуретку.

— Ты че, Дуся, встала ни свет ни заря? Неужто не отвыкла от нашей деревенской жизни с петухами глаза продирать?

— Ay меня спозаранку все дела ладятся.

— Вот и я такая. Думала, остарею, присмирею. А все день и ночь по дому топчусь, дела выискиваю.

Лиза, откинув голову, прислонилась к стене, отчего вены на ее шее стали еще заметнее. Евдокия только сейчас отчетливо увидела, как постарела невестка. Из каждой ее морщинки выглядывала усталость.

— Нелегко нам Татьянку на чужой стороне оставлять.

— Да ведь не с чужими людьми, — возмутилась Евдокия. — Пообвыкнется, и все пойдет на лад.

— Мне уже и уезжать пора, — просительно посмотрела Лиза.

— Уезжай, не беспокойся о Тане, все будет хорошо. Ты что — мне не доверяешь?

— Все мы на тебя надеемся. К вечеру я в путь тронусь. За твою заботу, Дусенька, в следующий раз привезу тебе мой оренбургский платок.

— Что ж я у тебя его с плеч буду снимать?

— Свои люди, сочтемся.

Евдокия волновалась: «Неделю Татьяна живет, а о прописке и о работе не заикается. Самой завести об этом речь? Ведь ничем не занята, только и знает, что у телевизора посиживает. Все помалкивает. Может, намеками ей подсказать? Но мне-то что до ее забот, не моя голова, пусть у нее болит. Эх, молода слишком, многого не понимает».

Не выдержала Евдокия, сказала:

— Ташоша, надо бы о прописке похлопотать. Можь, мне завтра в милицию наладиться?

— А я тогда работу пойду искать.

— Забот много. Не знаю, что за день успею. Не шибко я грамотная. А везде бумаги, заявления. Но, как говорится, под лежачим камнем так и будет сухо.

…В хлопотах, необычных для Евдокии, день промелькнул. Она так набегалась по коридорам ЖЭКа, райотдела милиции, райисполкома, что от усталости не чувствовала под собой ног. Домой вернулась, когда начало темнеть. А Татьяна уже около телевизора сидит, закутавшись в широкий мохеровый шарф.

Евдокия вздохнула, тяжело опустилась на диван, двумя руками стала растирать икры ног. Пожаловалась:

— С непривычки ноги гудят. Я ведь в город только на рынок выхожу. А здесь то в одной очереди постояла, то в другой. Только начальника паспортного стола дожидалась полтора часа. И какие везде все дотошные! К каждой буковке придираются.

— Я тоже устала, — отрывисто произнесла Татьяна.

«Ишь ты, и даже не посочувствует, — с обидой подумала Евдокия. — В мать, что ли, свою? Та тоже лишь о собственной головушке печется».

Тетя, нахмурив брови, наблюдала, как племянница неторопливо поднялась, подошла к столу, стала аккуратно складывать в стопочку газеты и журналы. Евдокия изо всех сил глушила в себе раздражение, но внутри все клокотало:

«Хорошую обузу на свою шею взяла! Дитя неразумное, заботься о ней. В мои годы покой нужен…»

Резкие слова готовы были вот-вот сорваться с губ Евдокии. С ней такое случалось не часто — не любила она злиться.

И теперь успокоилась быстро:

«Стоит ли на малолетке зло срывать? За что? С ласковыми словами не ластится? Стало быть, характер такой. А накричишь на нее, тут же доложит Лизе. Это совсем ни к чему. Раз уж согласилась жить с племянницей под одной крышей, не надо ее подстраивать под свой нрав».

За приготовлением ужина Евдокия и совсем успокоилась.

«Почему девка словно вареная? Спит прямо на ходу?» — подумала Евдокия. Но вдруг Татьяна показалась такой жалкой, беспомощной. Тетя мягко обратилась к ней:

— Знаешь, когда я первый раз приехала в город, так здесь плутала! Особенно в первые месяцы. Смешно сказать, по печке нашей деревенской скучала, по корове плакала. Я поздно замуж вышла, Митрич меня в город притащил. Грешным делом, тебе признаюсь: если б не надоело мне в старых девах куковать, сбежала бы из города, — вздохнула. — Чужая сторона и без ветра сушит, и без зимы знобит. А теперь как обвыклась! В деревню калачом не заманишь. Здесь жить удобно. А что в деревне родится, то и в городе пригодится. И туда ты всегда вернуться успеешь.

Татьяна посмотрела на Евдокию как-то растерянно и тихо произнесла:

— А мне здесь будто воздуха не хватает. Вроде потерялась, чужое все.

— Знамо дело, сторона чужая, что мать неродная. И о матери ты, наверно, тоскуешь.

Не таясь, Евдокия вытерла фартуком слезы. И замолкла на весь вечер. Не хотела, да стала себя, молодую, вспоминать.

Татьяна устроилась работать на швейную фабрику, которую недавно выстроили недалеко от дома.

Племянница рассказывала тете:

— Цеха там большие, машины новые, работают в основном девчата. Вот только общежития там пока еще нет.

— Зачем тебе общежитие? И не думай о нем. В своем доме что хочешь, то и воротишь, а там… все не дело.

В первый рабочий день Татьяна вернулась домой рано, в три часа. Не звоня, открыла дверь ключом и, осторожно зайдя в прихожую, стала тихо переобуваться. Евдокия выглянула с улыбкой.

— Ты что осторожничаешь? Думаешь, я сплю? Меня днем не уложишь, сидела, подол платья отпускала. Село оно после стирки. Ну, как тебя встретил рабочий класс?

— Вроде девчата неплохие, а там кто их знает… — Пожав плечами, Татьяна нерешительно добавила: — На язык все там острые.

— Да уж это понятно. У иных женщин язычок острее бритвы. Но ты запомни, кто робеет, того и бьют. Дашь волю, пиши пропало, а ты с первого раза покажи, мол, я деревенская, по любой городской стою. Слов много не теряй, но скажи, как отрежь, и в пересуды не вступай.

— Какое мне дело до их забот? А сплетни я вообще не выношу.

— Вот именно, в стороне-то оно надежней. И дружбу особо ни с кем не заводи. Дружба от вражды недалеко живет. Лучше всего ни вашим, ни нашим, а сама по себе.

Евдокии понравилось, что Татьяна молчаливо выслушивает ее. И хозяйка многословно, с еще большим азартом стала поучать молодую, как с людьми себя держать, чтоб хорошую работу давали, не обижались. Внезапно спохватившись, спросила:

— А работа нравится? Нетрудная?

— Легкая. — Татьяна сдержанно вздохнула. — Но скучноватая. Сегодня восемьдесят халатов промаркировала. Номера на них ставила. Мастеру понравилось, что сделала все быстро и аккуратно, вот и отпустила домой пораньше. Завтра бирки буду клеить на спецовки.

— А ты шибко не разгоняйся, у тебя, чай, оклад и не такой уж большой.

Татьяна что-то хотела ответить, но промолчала. Евдокия пошла накрывать на стол. Когда сели ужинать, хозяйка спросила:

— Ты что во сне видела сегодня? Небось волновалась перед первым днем работы? А знаешь, как бывает, во сне — несчастье, а наяву — радость. Вот Лиза у нас на селе была главная толковательница всех снов. Так распишет, не захочешь, а поверишь в то, что наречено.

— В селе сейчас не на сны надеются.

— Вот плохо, что перестали снам верить. И бога, и черта забыли. Скажи, какой прок от неверующего? В душе пустота, и жить тяжело. Перестали люди о душе заботиться. Грехи накапливают. Придет время, каждому будет свой спрос. Сейчас-то стараются друг с друга спрос брать. А мой такой сказ. Если я к тебе не хожу обедать, меня не задевай.

— Сам по себе не проживешь, — вставила племянница.

— Коль ум есть, зачем его у других занимать? Свое ведь платье на другого не наденешь… — разгорячилась Евдокия. — Знаю, куда заводят людские советы. Делай по указке, тебя же и засмеют. Что далеко за примером ходить! У нас в подъезде один живет, на вид степенный, не дурак. Так его свои соседи и заклевали. Он советы у них все просил, как лучше обменяться квартирами с братом. Его чуть не выселили совсем, на собрании эх как расшумелись. Его же словами и били. А будь у себя на уме, по-тихому все сделал, комар носа не подточил бы.

Татьяна неопределенно пожала плечами. Евдокия многословно начала рассуждать о том, как она понимает жизнь. Высказаться хотела и словами задеть Татьяну. Ведь поест и книгой прикроется. Но, увидев, что племяннице почему-то не очень нравится этот разговор, хозяйка стала расспрашивать о деревне. О сельчанах Таня говорила с охотой, но порой очень сердито, даже о родне. Евдокия неторопливо, обстоятельно вела расспросы, а мысленно подступалась к вопросу, который давно хотела задать;

— Что ж, никто из деревенских, тебе не приглянулся? Кавалеров-то у вас хватает. А девка ты красивая.

Татьяна хмыкнула, повела плечами. Сразу видно, что-то хотела выпалить, но сдержалась и заговорила спокойно:

— Есть у нас ребята неплохие. Если их в модные тряпки нарядить, показать себя могут. Нравился мне один. Юморной парень. — Замолкла. Евдокия уставилась на племянницу в нетерпеливом ожидании. Татьяна больше обычного нахмурила брови, как-то отчужденно взглянула на хозяйку, нерешительно продолжила:

— А этот, приезжий, будто ворвался в мою жизнь.

Снова запнулась и посмотрела на Евдокию растерянно. Та ободряюще кивнула:

— Что ж ты поддалась на его выкрутасы? Запомни: свои сухари лучше чужих пирогов. Свои ребята известные, а от заезжего что можно ожидать? Он, поди, горы золотые тебе сулил!

Неожиданно Татьяну как прорвало. Она стала горячо, торопливо рассказывать, как приехал этот парень в село, как обивал пороги ее дома, какие записки писал, какие цветы дарил. И такая горечь, боль чувствовалась в ее словах, словно все происходило вчера, а не несколько месяцев назад.

Евдокия перебила:

— Он что ж, окаянный, так и сказал, что у него жена дома на печи?

Татьяна споткнулась на слове. Помолчав, упавшим голосом произнесла:

— Не сразу, но открылся. Как он меня убеждал, что не любит ее! Говорил, что я для него спасение, свет в окне. Все доказывал: без тебя я человек несчастный.

— Ах ты, батюшки, жалостью брал! — громко запричитала Евдокия. Но вдруг строго произнесла: — А у тебя голова должна быть на плечах. Что ты губы раскатала, поверила ему? Вы ж молодые теперь все насквозь знаете, неужели не догадывалась, что от этого дети бывают?

— Украсть он меня грозился, — неожиданно мягко улыбнулась Татьяна, но сразу себя как бы одернула, сердито продолжила: — Нету на свете любви! Не умеет собой управлять человек, вот и поддается влиянию другого. Не всем словам нужно верить. Что такое слово? Колебание воздуха.

— Вот сейчас ты правильно выводишь. И заруби себе это на носу. А то на красивые слова женщины падкие. Что такое мужская верность?..

Татьяна перебила ее:

— Еще бывает так: человек начинает верить тому, что говорит, даже своей лжи. Бывает так?

— Про то не ведаю. Но знаю точно: все идет оттого, что народ распустился. Раньше в нашем же селе так запросто ни один бы девчонке голову не заморочил. И заезжему не разрешили бы своевольничать.

Татьяна надолго замолчала. Руки ее расслабленно лежали на столе, брови слегка подрагивали. Неожиданно выговорила:

— Скучно вам жилось.

— Ну уж в истории редко попадали, головы не теряли.

— А я ведь и точно голову потеряла! — Татьяна закрыла лицо руками. Плечи ее напряглись. Она посидела так с минуту. Но вдруг встрепенулась, отняла руки и посмотрела на Евдокию добрым взглядом. — А какие он мне стихи сочинял! В них слова, что угли горячие.

Она снова замолчала, ушла в себя, уставившись к окно мечтательным взглядом. Евдокия ее не беспокоила, поняв, что на Татьяну нахлынули воспоминания.

— Однажды он в аварию попал, — медленно выговаривая слова, начала племянница. — Все обошлось, правда, там колесо заклинило — это его и спасло. И знаете, что он мне сказал после? Не было, мол, ему страшно посмотреть смерти в глаза, потому что изведал настоящее счастье со мной. Ну, разве можно бросаться такими словами? — со слезами в голосе спросила Татьяна.

— Да, не боится человек греха. Он, видно, пройдоха еще тот. Куда тебе было раскусить его! И что ж он, когда узнал, что ты ждешь ребенка?

— Ничего, — хмуро ответила Таня, но, помолчав, добавила: — Плакаться начал, что жена у него больная, что очередь на квартиру первая.

— Вот они какие, натворят — и в кусты. — Евдокия сердито погрозила кулаком.

— А мне даже его и жалко стало. В этот момент он забыл про все. Только и думал, как от меня защититься.

Таня помолчала, затем снова заговорила твердо и жестко:

— Да ист же никакой любви! Придумали люди красивую сказку и радуются. Одним хочется поверить ей, другим — поиграть в нее. Дела житейские!

— Эх, вы! Все пошли шибко грамотные! А в делах простых и разобраться не можете.

Татьяна только устало усмехнулась. Дальше разговор не пошел. Задумалась Евдокия. Племянница, посидев молча, уткнулась в журнал.

Не хотела Евдокия, а разволновалась на ночь. Когда легла, долго не могла уснуть. Вспоминала свою молодость. Как она любила Митрофея Казанка! Сколько переживаний у нее было, когда родители не разрешили за него идти замуж. Ох, как долго казалась ей жизнь скучной, тоскливой! Да ведь ничего, втянулась. И за те свои переживания родителей худым словом не вспоминает. Они ж о пользе ее заботились, чтоб в достатке жила. И все же другим человеком она стала, когда для себя Митрофея Казанка потеряла. Эх, жизнь…

Евдокия только теперь почувствовала, как она соскучилась по обычным материнским заботам. С Татьяной и тоска о сыне померкла — прибавилось хлопот. Евдокии хотелось постоянно опекать, наставлять племянницу. Молодая, жизни не откушала, оттого и споткнулась. Нужно научить ее осмотрительности, осторожности. Но племянница ничего не хотела рассчитывать или загадывать больше чем на один день. Знай сидела в кресле, закутавшись в шарф, вялая, молчаливая.

— Все как-нибудь устроится, — отвечала она Евдокии скучным голосом. — Что толку все предусматривать? Жизнь по-своему рассудит.

— Молодая, а говоришь, как старуха…

— Старуха Изергиль.

— Чего? — сморщилась Евдокия.

— Это я так, к слову.

— Ты меня грамотностью своей не пронимай. Я науки переросла. А ты, голубушка, свои вожжи отпустила, вот тебя и затянуло, что сама не рада.

— Да, — не без вызова отвечала Татьяна, — потому что верила в счастье, порядочность.

— Слова-то такие — пустой звон. Ты лучше поближе к жизни.

— Пусть будет, как будет. Судьбу на коне не объедешь.

— Есть и другой завет. Проживешь ладно, коли жизнь построишь складно. Где это видано, чтоб живой о живом не думал. А ты все только начинаешь, тебе на каждой версте нужно шаги считать. Хотя, эх, сколько наживешься, пока ума наберешься.

— А дуракам легче живется, — усмехнулась Татьяна.

— Пустой разговор. Что поживешь, то и пожуешь. Упрямство свое смири, не здесь оно нужно. Оглянись назад и вперед посмотри, как бы на бобах не остаться. Не успеешь и охнуть, а молодость пройдет. Газеты читаешь, телевизор смотришь, видишь, как за себя люди стоят. Жизнь играючи не проживешь. Вот тебе учиться надо, как прикыдываешь?

Татьяна недоуменно пожала плечами:

— Пока незачем голову забивать, а там будет видно.

— Эх, ты, не понимаешь, куда ветер дует. Сейчас все в науку тянутся. Глядишь, хлипенький человек, а с дипломом — ценится. И командовать над тобой его ставят. Ныне диплом дороже ума. А станешь в кресле посиживать — везде для тебя двери будут закрыты. И специальное гм тебе стоящей учиться надо. Что это быть в деле на подхвате у других? Надежный кусок в жизни нужен. Умение па плечи не давит. На себя работать не стыдно.

— Я еще молодая, а работа не волк, в лес не убежит.

Ох, как сердилась Евдокия на эти легкомысленные слова племянницы! Или она специально подзуживает тетю, добрые советы охаивает? Но Евдокия остепеняла себя:

«У молодой и думки незрелые. Придет время, поумнеет. Свой нрав ко всему подлаживать научится. Жизненные премудрости с кондачка не ухватишь. В душе у девки горечь, понимать надо. Помягче, что ли, с нею говорить?»

— Татьяна, как бы ты хотела свою жизнь устроить? — ласково спросила как-то вечером Евдокия, подсаживаясь к племяннице с вязанием. Та голову от книги подняла и с недоуменной улыбкой пожала плечами.

— Знаешь, как я всегда себя настраивала? Радуйся, что синица в руках, а на журавля любуйся. Ты хоть и таишься, а все одно — примериваешь себя к другим. Аль не так? Молодая, желания должны быть буйными.

— Я хочу испытать все самое хорошее, — поднимаясь с кресла, с сердитым озорством сказала Татьяна. Прошлась неторопливо по комнате, снова села. — Поживешь в свое удовольствие, тогда и умирать, наверно, легко.

— Хм, — Евдокия растерянно посмотрела на племянницу. — А я что-то ничего приятного не припомню в своей жизни. В молодости куски выискивала, чтоб с голоду не пухнуть, война — там не до жиру, быть бы живу. Лиха хватила, хоть в оккупации недолго наша деревня пробыла. Замуж вышла — известно, все для семьи. За любую копейку жилы тянула, себя ограничивала, чтоб мужа послаще накормить, в дом все купить, чтоб не хуже людей. Не все, правда, как сейчас вижу, предусмотреть могла. Некоторые с дальним прицелом еще тогда золото, бриллианты запасали, цены-то были не то что нынешние. А у меня в доме лучшая машинка швейная была. И стиральную самая первая из соседей купила, и поменять ее на другую успела. Вон стоит, стираю, правда, руками. Кажется мне, что белье она рвет и стирает не так, как сама — на совесть. Первыми мы и телевизор купили, тоже уже два раза меняли. А за людьми не угонишься. Теперь на цветные переключились. А мне и мой «Рекорд» сойдет. А как сын родился, в заботах потонула. Что ты думаешь, без бабок воспитывала, а он у меня сколько болел! Не чаяла, как вырастет. Не до приятностей было, — но Евдокия тут же спохватилась. — Что я буровлю? Нарадовалась и я многому. На работе меня уважали. Я на чужие удачи не зарилась и других не обижала. Со всеми, кто люб и не люб, с приветом, лаской. И муж меня ценил. Умирал и говорил: «Дусенька, на тебя не обижаюсь, ты ухаживала за мной, как за дитем». Вот эти слова и приятны.

— А самое приятное что было? — непонятно, то ли насмешливо, то ли с любопытством спросила Татьяна.

— Тот будет рад, кто найдет клад. А моя забота была для семьи сил ни в чем не жалеть. Вот и вся главная приятность.

— И мама моя только и знает, что для меня и для дома. О себе забывает.

— Без забот плохо жить. Вы, молодые, слишком себя любите.

— Но вы, тетя, сами говорите, что своя рубашка ближе к телу, — улыбаясь, ответила Татьяна.

— Нужно радеть не только о своем благе, но и о близких. Будешь друг за дружку держаться, ветром не сдует.

— Это вы о родственниках? Кто на них сейчас надеется?

— Оно по-всякому, конечно, может быть, — спокойно согласилась Евдокия. — Иной родственник до того насолит, что чужой дороже. Но русский человек, скажу тебе, без родни не живет. Чужой он и есть чужой. На его счастье не нарадуешься. А кровный, какая-никакая, а опора, корни.

— Вы-то со своими родственниками видитесь раз в год по обещанию, — задиристо заметила Татьяна.

Хотела Евдокия ответить ей:

«А ты, голубушка, ведь к родственнице пришла, когда приспичило, а не к тетке чужой», — но смолчала.

— Знаю, вы думаете, мол, сама в трудное время кров у вас нашла. А мне не по себе, что вас стесняю. И вроде теперь я вам обязана.

«Ишь ты, гордыня почище чем у Лизы!» — удивилась Евдокия.

— Помощь из родственных рук, что из своих.

Татьяна промолчала. На том разговор и закончили.

Но Евдокия про себя рассуждала:

«Племянница молодая, а о жизни судит, будто огонь и воды прошла. О своей судьбе задумываться не хочет. Кому-кому, а ей стоит пораскинуть о будущем. Напутано все, распутать бы. Вот они по Лизиной подсказке сдадут малыша в дом ребенка, но не будет ли Татьяна из-за этого маяться, матерью ведь станет. Прямо у нее об этом не спросишь. Племянницу трудно понять. То переживает, то легкомыслие проявляет… Выйдет ли задумка с домом ребенка? Как там живется детям без матерей и отцов? Каково ребенку без ласки! А что такое ласка? От нее не больно ласковыми дети вырастают. Сходить нужно в этот детский дом, чай, не вещь, а живую душу будем сдавать, — решила Евдокия. — Татьяна лишь твердит; рее устроится, а нужно знать наверняка»,

В том районе, где находился дом ребенка, Евдокия почти не бывала. На трамвае она ехала полчаса. Как сошла на нужной остановке, сразу увидела двухэтажное, выкрашенное в ярко-голубой цвет здание с деревянной резьбой на перилах крыльца. Так раньше украшали дома. Здание старое, но не ветхое. И на окнах вроде тоже наличники были, но содрали их. Еще железная загородка вокруг. Уныло как-то. А в садочке деревьев густовато. Видно, много здесь летом зелени, тени. Евдокия старалась все подметить. Она решила зайти внутрь. Ступила за ворота, поднялась по ступенькам крыльца, нерешительно толкнула дверь. У порога ее остановила высокая блондинка с бумагами в руках.

— Сюда посторонним нельзя. К тому же дети спят, тихий час. И сегодня день не приемный. У парадного входа у нас вывешены правила для посетителей.

— Понимаю, извините, — почему-то испуганно сказала Евдокия, пятясь назад.

На улице она с минуту постояла у ворот в нерешительности. Медленно пошла к скверику, что напротив дома, осторожно обходя лужи. В глубине скверика села на краешек лавочки. Задумалась, уставясь на тщательно зашторенные окна дома, что хорошо просматривались между деревьями. Как там живется, вроде во всем порядок.

Евдокия и не заметила, как возле нее на лавочке оказалась женщина в красивом сером плаще. Она тоже стала смотреть на окна с любопытством.

— Вы, голуба, часом, не оттуда? — спросила Евдокия, но сама и ответила. — Да нет, конечно.

Этой ли холеной дамочке работать там, в хлопотах о детях так цвести не будешь. Вон она какая! В пышной прическе волосы лежат один к одному. Аккуратно, умело накрашены губы, ресницы, в меру подведены брови. А на щеках — румянец, тоже, верно, не свой. Красавицей такую не назовешь, а как интересную заметишь. И как хорошо у нее вещи подобраны! Серый плащ, серебристая косыночка, сумка с сизым отливом. Дамочка, видно, и не смущалась, что Евдокия внимательно рассматривала ее. Наверное, привыкла, что на нее заглядываются.

— Порядки там, чай, строгие, — кивнула на дом ребенка Евдокия. — Чего от людей отгораживать? Итак они от семей отъединенные.

Женщина задержала на Евдокии взгляд, будто примериваясь, ответить или нет, произнесла с расстановкой:

— Какое может быть воспитание без дисциплины и порядка.

И так уверенно проговорила, что Евдокия не решилась перечить ей.

— Летом деткам здесь хорошо, зелени много. Говорят, их на дачу вывозят. Не в курсе?

— Нет, — коротко ответила собеседница.

— Уход здесь детям по науке.

— Но все равно, эти дети — сироты, — осторожно вымолвила женщина.

Евдокии показалось, что она будто отчего-то засмущалась. Нервно стала рыться в сумочке. Достала пудреницу в форме раковины с Перламутровыми прожилками, кружевной платочек. Щелкнув замочком пудреницы, открыла ее, глядя в зеркало, провела платком по краю глаза.

«Не из учительниц незнакомка? Место ведь не прогулочное. Может, тоже кого хочет пристроить? — шевельнулась неприязнь к ней. — Ишь ты, а с виду приличная какая. Нет, неспроста она здесь. Может, правда, беда у нее какая случилась. Но вид вон какой уверенный. И голос твердый. Такая себя подать сможет. Цену и сам ей накинешь. Смотрит недоверчиво. К такой с расспросами сразу не подступишься. А если о своей заботе рассказать? Вдруг на откровенность откликнется!»

Женщина слушала с напряженным любопытством, теребя платочек в руках, кивком головы поощряла рассказ.

— Вот я и пришла сюда приглядеться, — наконец доверительно закончила Евдокия. — Грех, конечно, сдавать сюда ребенка, но что сделать, родственники настаивают. Мать нашей девчушки этого требует. Мне-то самой такое дело не по нутру. Жалко ведь малыша. Он-то чем виноват?

Незнакомка пожала плечами.

— Не знаю, как это отказаться от своего ребенка?

И вдруг уверенно, категорически высказалась:

— А вообще-то в жизни все может быть.

— Вот-вот, — поспешно подхватила Евдокия. — Жизнь жизни рознь. У иных она так протянется, всего достанется. Судить-то умники найдутся, но и судью судят.

Жизнь такое подстроит, руками разведешь.

Женщины посмотрели друг на друга понимающе, обе кивнули головой. Незнакомка оправила плащ на коленях, села более расслабленно. Настороженность в ней совсем не пропала. И видно было, что хочется дамочке своей заботой поделиться, но опасается чего-то. Евдокия, не совладев с любопытством, так прямо и спросила:

— А вас, голуба, тоже сюда беда привела?

Женщина вскинула на Евдокию испуганный взгляд, растерянно улыбнулась, вздохнула, кивнула головой.

Евдокия, почувствовав, что незнакомка сейчас поделится заботами, сказала ей:

— От бед не спрячешься. Пока их не натерпишься, не узнаешь, как жить.

— Понимаете, — нерешительно начала женщина, опустив глаза, — как бы вам это объяснить? В общем, у меня нет детей. И мы с мужем решили взять ребенка отсюда. Вот такая история.

Она пытливо взглянула на притихшую Евдокию. Та добавила:

— Дети — семье венец, без них в доме пусто.

— Муж у меня хороший, а детей любит так, что при виде их весь преображается. Разговаривает с ними так ласково, конфетами угощает, в гости зовет.

Евдокия почувствовала по тому, как женщина медленно подбирала слова, как встревоженно поглядывала, что о своей беде с другими она не говорила.

— Я, прежде чем решиться взять чужого ребенка, многое продумала. Нелегко это. Но боюсь, как бы семья из-за нашей беды не разрушилась. — Неожиданно заговорила резко, а в ее глазах появилось что-то жестковатое. — Нет, я никому не хочу отдавать своего мужа. Он очень положительный. Сейчас женщины не зевают, уведут, глазом не успеешь моргнуть. Но пусть попробуют!

Незнакомка смотрела на Евдокию с горечью и сердито.

«Да, у такой-то не очень уведешь мужа», — подумала Евдокия.

Решительным движением та поправила косынку на шее, продолжила:

— Я пока еще любой женщине могу утереть нос. Слежу за собой во всем. Хожу в косметический кабинет, группу здоровья, но, — протяжно вздохнула, — в моем возрасте все равно отцветать начинают.

— Да вы еще ничего, ничего, — почему-то игриво сказала Евдокия.

— Дом у нас — полная чаша, а все пустой, — снова вздохнула незнакомка. — Тихо, спокойно. Иногда, правда, гости с детьми приходят. Бегают, балуются, и мой с ними, как ребенок.

Евдокия слушала и дивилась. Вот еще какие заботы могут быть. А посмотришь на эту дамочку, подумаешь, что у нее все благополучно. И вдруг Евдокия встрепенулась. А ведь истинно говорят, на ловца и зверь бежит. Они же друг другу помочь могут!

Евдокия с умыслом о своей заботе завела. Незнакомка вставила:

— Каждому свое. Мне иногда кажется, а не придумываю ли я сама себе лишних бед и хлопот.

— С детьми — горе, а без них — вдвое.

Замолчали. Неожиданно женщина резко повернулась и, взглянув в упор на Евдокию, спросила:

— Послушайте, а может быть, нам вашего ребенка взять? Вы не подумайте ничего плохого. У нас в семье прекрасные условия для воспитания. Я сейчас об этом только подумала. Мы можем договориться?

— Как взять ребенка? — Евдокия притворилась непонимающей.

— А по обоюдному согласию. Вы же все равно будете ребенка сдавать.

— Вот оно что, — неопределенно протянула Евдокия.

Торопливо подбирая слова, женщина стала убеждать ее:

— Повторяю, у нас прекрасные условия для воспитания. Знаете, и чистоту я люблю. У нас все блестит. Ребенка, будьте спокойны, станем содержать опрятно. Разве я не смогу заменить ему мать? Ребенка любить нужно, — наставительно подчеркнула она. — А уж это я постараюсь.

— Да, да, и чужая ласка — сироте пасха. Дети, что цветы, уход любят, — повернувшись к незнакомке всем корпусом, приговаривала Евдокия. Она почему-то чувствовала подобострастную робость перед этой холеной, твердо знающей, что ей нужно, женщиной.

— Другие хотят брать детей у незнакомых людей. Боятся, что когда-нибудь отберут у них ребенка. А мы с мужем считаем так, — женщина снова открыла сумочку, достав пудреницу, заглянула в зеркало. — Отобрать могут и у знакомых, и у незнакомых. Я об этом много читала и слышала. Мы наоборот — хотим познакомиться с родителями, чтобы они доверять нам стали. Ведь мы с серьезными намерениями, с ответственностью берем чужого ребенка. И заботиться о нем будем не хуже настоящих родителей. Все, что положено ему, предоставим.

Евдокии нравилось, как беседует с нею незнакомка не как с первой встречной, а как с человеком, к которому расположен.

— Меня мой муж, Марк, все время убеждает, что просто так взять ребенка, неизвестно от кого — опасно. Мало ли что может быть. Передадутся от родителей какие-нибудь генетические недостатки. Они не всегда сразу проявляются.

— Э, милая, так вы хотите ребеночка без недостатков, — почему-то обидевшись, недовольно хмыкнула Евдокия. — По заказу и пирог не всегда ладно испечешь, — но оборвала себя. — Хотя и дитятко, что тесто, как замесил, так и выросло.

Женщина медленно кивнула:

— Я, конечно, понимаю, все дело в воспитании. К нему нужно подходить тонко. Учить ребенка по всем правилам. А вот в физическом, умственном развитии все не предусмотришь, риск есть. В природе такой закон — от нормальных родителей дети нормальные.

— Риску бояться, так детей лучше вообще не иметь. У одной матери и то дети разные. Где уж здесь все предусмотреть, — Евдокия поджала губы.

Выражение лица незнакомки стало нетерпеливым и досадливым.

— Вы извините, может быть, я говорю вещи нетактичные. Но я и правда представления не имею, что такое дети.

Она растерянно посмотрела па Евдокию.

— Воспитать ребенка — не дерево вырастить, — наставительно произнесла та.

— Я думаю, мы с вами друг друга поняли. — Женщина улыбнулась. — Меня зовут Александрой Павловной.

— Меня Евдокией Семеновной нарекли. Вот и познакомились. А дивчина у меня что надо. Красавица, здоровая, молодая. Какой там недостатки! Одно слово — картинка. И отец у ребенка по всем статьям — видный, работящий.

Евдокия замолкла, спросив себя:

«Чегой-то я раскудахталась? Еще подумает, с рук хочу ребенка лишь бы кому сбыть. С достоинством надо речь вести, слов много не терять».

— В общем, если будет желание, приходите к нам в гости, посмотрите на нашу Таню.

— Удобны ли будут такие смотрины? А впрочем, что в этом особенного? Поговорим, присмотримся друг к другу. По доверию всегда лучше отношения строить.

— Запишите адресок. И моей Танюше интересно тоже, в чьи руки попадет ее ребенок.

Встретиться договорились в воскресенье.

Домой Евдокия отправилась довольная. Экий случай подвернулся — пристроить ребенка в хорошие руки.

Таня в халате лежала на диване, подложив руку под голову. Выражение лица у нее было недовольное, усталое. Она всем своим видом будто говорила: меня не задевайте, не трогайте.

«Чего скуксилась? Вот всегда такая. На работе не перетруждается, почему устает?»

Евдокия поставила сумку с картошкой и яйцами, что купила в магазине, на тумбочку, в кухне. Против обыкновения, не стала сразу разбирать покупки. Подошла к Тане, присела у нее в ногах, на краешке дивана, спросила участливо:

— Тебе не холодно? Может, плед дать? Нездоровится? Румянец твой совсем поблек.

— Никак не привыкну к городской жизни, устаю. И настроение что-то паршивое.

— А у меня новость, — сдерживая себя, по все же громко и торжественно произнесла Евдокия.

— Правда? — бесцветно спросила Таня.

— Малышку нашу можно в хорошие руки пристроить! — радостно выкрикнула Евдокия, пересела поближе к изголовью. Рассказывать начала спокойно, деловито:

— Я случайно познакомилась с этой женщиной. С первого взгляда поняла се. Добрая, любит чистоту, из интеллигентов.

Евдокия утаила, что па прогулку к дому ребенка ходила специально, а представила так, будто с Александрой Павловной познакомилась случайно, в магазине.

— Скажу тебе, она к жизни с пониманием относится. Ей ребеночка очень хочется. И воспитывать его будет не хуже, чем мать.

— Хм, так уж вы ее и поняли.

— Не фордыбачься. Ежели не веришь, что она из порядочных, узнаем доподлинно.

— Как? У соседей спросите? С работы характеристику потребуете?

Таня резко встала и пошла в ванную, плотно прикрыв за собой дверь. Евдокия вздохнула и направилась на кухню. Она так рассердилась на Таню!

«Для нее стараюсь. Поделом мне, старой, побежала вызнавать. Ее беды, пусть она их и расхлебывает. Вот молодые, нет чтобы поблагодарить… Может, я не так словами все обставила? Татьяна с капризами. Ведь она как-никак все же будущая мать. Может, ревнует своего ребенка? Чужая душа — потемки. Иль не верит, что хорошие люди», — думала Евдокия, чистя картошку.

Не хотелось ей, но снова завела об этом речь за ужином.

— Муж и жена, что ребеночком заинтересовались, в гости к нам придут в воскресенье.

Таня к окну отвернулась, сжав губы.

— Объясни мне, старой, чем ты недовольна? Придут люди, что здесь особенного? — вспыхнула Евдокия.

Татьяна резко встала, пошла к двери, не оборачиваясь, сказала:

— Интересный спектакль будет. Трогательное знакомство. Мне по этому случаю надо принарядиться, чтоб встретить гостей по всей форме.

— А ты не привередничай, в твоем положении это ни к чему! — ворчливо прикрикнула Евдокия.

Таня обернулась к ней и как-то тихо, покорно произнесла:

— А мне теперь все одно положение, хоть так, хоть эдак.

— Эх, гонору в вас, молодых, — покачала головой Евдокия.

В воскресенье Евдокия проснулась рано. За окном еще не рассвело, но темень рассеивалась. А на небе вовсю сияла луна каким-то необычным праздничным блеском.

«Полнолуние, — повернувшись к окну, сказала себе Евдокия. — Красиво как! Будто вымыли луну-голубушку, скоблили да натирали. Ишь как сверкает! — Почему-то это показалось Евдокии доброй приметой в сегодняшнем дне. — Ох, подниматься пора. Сейчас и в соседнем доме окна зажгутся. Перво-наперво нужно полы вымыть. Татьяна еще вчера их попритерла. Но и сегодня их освежить не мешает».

Покашливая, покряхтывая, она поднялась с кровати, посидела, глядя в окно. Медленно начала одеваться. Стараясь не очень шлепать тапками, пошла на кухню. Постояла возле плитки, задумавшись.

«Какие-никакие, а гости нагрянут. Встретить их нужно хорошо. Разносолов готовить не к чему, а то еще скажут, мол, специально задабривают. Но себя почему бы не показать?»

Евдокия стала месить тесто для пирожков. К тому времени, как Татьяна встала, запах печеного теста гулял по всей квартире, духмяный, настоявшийся. Таня вышла на кухню с веселой улыбкой.

— Такой запах у нас по праздникам бывает! — и смачно, по-детски причмокнула губами.

Евдокия обрадовалась ее хорошему настроению и засмеялась:

— Сейчас здоровьишко у меня пошатнулось, а то ох как я любила сама пироги готовить! Муженьку моему они так нравились! Я ему и с изюмом, и с картошкой, и с яблоками— разных наделаю. С таким удовольствием ел. И сынок тоже любит печеное. По ему больше с вареньем нравится.

Быстро позавтракали. Таня начала мыть посуду, тихонечко напевая мелодию, что звучала по радио. Поставив тарелку на сушилку, она пошла в комнату, села в кресло и стала листать старые журналы «Работница». Евдокия устроилась смотреть на диване телевизор.

Ровно в одиннадцать раздался звонок. Хозяйка, взглянув на Татьяну, заметила испуг в ее глазах. А может, показалось? Спеша к двери, Евдокия обеспокоенно спрашивала себя: они ли? У порога стояла и широко улыбалась Александра Павловна, держа как-то па отлете торт в руках. А за нею возвышался темноволосый, голубоглазый мужчина, чем-то очень похожий на жену.

«Какой свеженький, здоровый на вид! Сразу видно, непьющий. Красавец!» — определила Евдокия.

Пропуская гостей в комнату, шумно приговаривала:

— Хоть небогаты, а гостям рады, а добрым гостям — вдвойне. Милости просим.

— О, вы пироги затеяли? — спросила Александра Павловна, снимая пальто. — Тогда наш торт совсем ни к чему, — обратилась с улыбкой к мужу.

— Лишь бы беседа была доброй, а угощение к ней приложится, — ласково произнесла хозяйка, глядя па мужа Александры Павловны. Он, не суетясь, ухаживал за нею. Ловко принял пальто, подставил тапочки. Повернувшись к хозяйке, церемонно поклонился:

— Марком Игнатьевичем меня величают.

Представилась и Евдокия, протянув свою пухлую руку. Гость мягко пожал ее. Хозяйка заволновалась: чего Татьяна не появляется. Гость тоже посматривал на дверь, ведущую в комнату, то и дело взглядывал на жену, как будто спрашивая: «А все ли я правильно делаю? Довольна ли ты мной?» И она ласково, снисходительно улыбалась ему. Да, теперь она была, как отметила Евдокия, во всем начеку. Голову держала очень прямо, развернув плечи, говорила мягко, будто ворковала:

— Евдокия Семеновна по характеру чисто русская женщина, добрая, гостеприимная. Я увидела и поняла ее сразу.

— Да, мы глянулись друг другу. С одним пуд соли съешь, а вовек не сойдешься, а нас потянуло, сблизило. — Евдокия споткнулась на слове. Кашлянув, закончила: — Думаю, мы сдружимся. — И улыбнулась. Она и вправду очень радовалась, что с этими людьми ей будет просто найти общий язык — понимала их.

Прежде чем пригласить всех в комнату, хозяйка оглядела гостей с легким покровительством, так, будто их объединял общий сговор.

— Проходите в мою хибарку. Живем скромненько. Не углами наша изба красна. — Хозяйка мельком взглянула в зеркало: все в порядке — и прическа, и халат, и улыбка — радушная, спокойная.

Татьяна сидела за столом, склонившись над журналами. Медленно подняла голову, как-то отстраненно посмотрела на гостей. Евдокия вспыхнула:

«Цаца! К ней только подходы осталось подыскивать!»

Хозяйка подошла к племяннице, обняла ее за плечи:

— Это наша Танюшка. Она с людьми не сразу сходится, но добрая, веселая. — Гости сдержанно улыбнулись. Но Татьяна не ответила на их улыбки. Она смотрела все так же настороженно. Хозяйка незаметно, но чувствительно нажала девушке на плечо, как бы усмиряя ее, ласково произнесла:

— Танюша наша растерялась. Ничего, обвыкнется… Я забыла у вас спросить, не плутали вы в нашем районе? Строят без конца, порядку здесь нет.

— А мы на такси, — поспешно отозвался Марк Игнатьевич. — Подкатили к самому дому, к вашему подъезду. А район у вас, по-моему, очень хороший. Далековато от центра, но зато лес рядышком. Свежий, чистый воздух, а летом побродить по лесу — одна благодать.

— Чего-чего, а воздуха у нас свежего хватает, — ответила Евдокия. — Такой порой бывает ветродуй. Белье с веревки уносит. Правда, Танюша?

Племянница, не отвечая, медленно листала журнал.

— Конечно, температура у вас на градус, два ниже, чем в центре. — Марк Игнатьевич вопросительно взглянул на жену. И она, уловив его беспокойство, растерянность, уверенно заговорила, слегка качнув ему головой:

— Я считаю тоже, что на окраине неплохо жить. В магазинах нет толкучки, в кино народ меньше ходит, в транспорте посвободнее.

Евдокия прилежно кивала на каждое ее слово. Спохватившись, что до сих пор не посадила гостей, со смехом подтрунила над собою:

— Во, разиня! Встречаю и не лестью, и не честью. Устраивайтесь поудобнее. Но за пустой стол гостей не сажают. Сейчас чайком побалуемся. Вы посмотрите телевизор. Дайте-ка занавески немного отодвину, все посветлее станет.

Излишней суетой Евдокия как бы сняла напряженность встречи. Гости заулыбались живее.

Александра Павловна вызвалась в помощницы стол накрывать. Но хозяйка замахала руками:

— Еще чего! Умела в гости звать, умей и встречать по чести. Посидите на диванчике, поговорите.

Заваривая на кухне чай в большом блестящем чайнике, хозяйка с волнением думала:

«Что ты сделаешь с этой козой! Поставила свои глаза сердитые, злющие. Опозорит перед людьми. Их обидит. От добра отворачивается. Нет, до Лизы ей никогда не дотянуться. Та с ходу видит свою выгоду. Ну, девка, будет тебе сладкая жизнь…»

Каково же было удивление Евдокии, когда она, зайдя в комнату, увидела, как мирно и даже дружелюбно беседуют гости с Татьяной. Она катала карандашик по столу и спокойно говорила:

— В большом городе легче хорошую работу найти. Есть выбор, больше организаций. И премия на фабриках и заводах чаще бывает. У нас с этим сложнее. На фабрике с прошлого года прогрессивку не платят. Хорошие места ветераны забили. Текучка в цехах маленькая. Скучно как-то — молодежи мало.

— Это большое счастье — найти хорошую работу, — назидательно произнесла Александра Павловна, взглянув на Татьяну покровительственно. Та кивнула и с непонятной интонацией спросила:

— А у вас хорошая работа?

— Мне нравится, я — бухгалтер и еще председатель профкома отдела. Без моего слова многие дела не решаются. Вот и Марк Игнатьевич любит свою работу.

Она кивнула ему, как бы передавая эстафету разговора. Он охотно подхватил, стал подробно рассказывать, как нелегко ему было в послевоенное время учиться, работать. А как тяжело было в то время работать мастером. Прибавлялся опыт. Стал инженером, потом начальником бюро. Марк Игнатьевич говорил обстоятельно и о том, как увеличилась его зарплата и как расширился круг обязанностей, количество подчиненных. Евдокия, расставляя чашечки на столе, прислушивалась к разговору. Ей нравилось, как степенно, подробно говорил гость, он будто неторопливо доказывал, что все у него в жизни правильно, как нужно. И вдруг хозяйка почувствовала какое-то беспокойство. С чего это? Беседа тянулась спокойно… Евдокия посмотрела на Татьяну и нахмурилась:

«Ох, как ловко разыгрывает она интерес!

Голову склонила, ресницами лупит, а в глазах чертики бесстыжие так и насмехаются. Чего смешного нашла? Человек рассказывает честно, гладко. Как бы не заметил, а то разобидится. Нужно самой в разговор вступить. Лаской, приветами смягчить беседу».

— Прошу всех к столу. За чайком у нас беседка пойдет ладком, — елейно улыбнулась Евдокия. — Присаживайтесь к столу поудобнее. Чай пить — душу веселить. А может, что покрепче?

— Нет, — выставил ладонь мужчина. — Для этого мы еще найдем повод. А чаек и правда хитрое дело, веселит. Ну-ка, женщины, подружнее к столу.

Марк Игнатьевич по очереди подвинул стулья Евдокии, жене, Татьяне, оживленно, приветливо улыбнувшись каждой. Сам сел между Татьяной и женой.

— Вот у нас раньше за самоваром каждый по шесть чашек выпивал, — разливая чай, сказала хозяйка.

— Но ведь это какая нагрузка на сердце! — пожала плечами Александра Павловна. — Я читала в «Здоровье», что излишняя жидкость для организма вредна.

— Сашенька, дорогая, ты забываешь, что люди много работали физически, а с потом выходило много влаги, — со снисходительной улыбкой произнес Марк Игнатьевич. — И вообще русское застолье всегда отличалось обильностью пищи.

Он весело рассказал анекдот о национальных застольях и сам смеялся больше всех. Он стал суетливым, оживленным. Женщин несколько раз назвал демократками, что, видно было, ему самому очень нравилось, казалось остроумным. Александра Павловна тоже широко улыбалась, но в ней чувствовалось напряжение: то вдруг порывистым движением поправляла прическу, блузку, то, стрельнув глазами в сторону Тани, резко отводила от нее взгляд. А Татьяна снова нахмурилась. К еде она почти не прикоснулась. На всех посматривала исподлобья. Евдокия, чтобы повеселить гостей, стала рассказывать байки. Что, где случилось, кто в этом виноват — расписывала с подробностями и пространными выводами. Александра Павловна согласно кивала на ее рассуждения. Марк Игнатьевич похмыкивал, будто удивляясь, сосредоточенно пил чай, то и дело неожиданно шумно его заглатывая.

Хозяйка принесла забытый гостями в прихожей торт.

— Порезать его доверим единственному нашему мужчине.

Марк Игнатьевич шутливо поклонился, взял нож и, подняв его острием вверх, торжественно произнес:

— Милые демократки! По праву единственного здесь мужчины позвольте вам признаться: мне ваше общество очень приятно. Я вижу, вы очень славные женщины. Здесь представители разных поколений, но объединяет всех общее. Как говорит наш советский поэт Расул Гамзатов…

Марк Игнатьевич наткнулся на насмешливый взгляд Татьяны и замолк. Виновато посмотрел на жену. Она нетерпеливо, со скрытой досадой поморщилась, но пришла на помощь:

— Все поэты воспевали женщин. Но хозяева жизни все же мужчины. — Не дав мужу перебить себя, быстро заговорила: — Женщина сильна мужчиной, который рядом с нею. С таким мужчиной, как Марк, в жизни очень легко. Он добрый, всегда помогает по хозяйству, его все уважают на работе. Сослуживцы любят бывать у нас в гостях. И не только начальство, но и его подчиненные. У нас перебывало почти все КБ Марка. Он у меня для людей всегда стараться рад. К директору института ходит просить за всех. Кому квартиру помог получить, кому путевку…

— Подчиненные должны уважать начальника, тогда на работе будут стараться вдвойне. — Марк Игнатьевич резко рассмеялся. Оборвав смех, пожал плечами: — Ну зачем говорить обо мне?

Татьяна вдруг ответила с непонятной интонацией:

— Нужно учиться у тех, кто правильно живет.

Евдокия вздернула брови: «Опять ехидничает эта коза! Как ее незаметно приструнить?»

Александра Павловна, прикоснувшись к руке хозяйки, мягко спросила:

— Как вы готовите пироги? Удивительный у них вкус.

— О, у меня без затей. Что напекла, то и съела. Не то что некоторые — и «Наполеоны», и рулеты разные делают. Но, если хотите, я расскажу про свои пироги.

— Я очень люблю готовить. Это моя стихия. А вы, Таня, любите? — осторожно спросила Александра Павловна.

— Нет, — Татьяна посмотрела ей прямо в глаза. — Я еще молода, успею полюбить.

Александра Павловна, будто не заметив колкости в словах Татьяны, стала рассказывать, что им недавно установили электрическую плиту, как удобно с нею, не то что с газовой. Она посматривала на Татьяну, вероятно пытаясь понять, сдерзила ли та специально или у нее это вырвалось нечаянно.

А Евдокия начала рассказывать, как в соседнем дворе обнаружила утечку газа. Она то и дело всплескивала руками:

— Ужас! Мог бы весь дом взорваться! Куда смотрела аварийная служба?

Марк Игнатьевич начал подробно объяснять, почему происходят утечки, и даже в блокнотике стал рисовать схему газовых коммуникаций. Заметив, что это вызвало у Татьяны интерес, заговорил живее.

И в общем, чаепитие закончилось, как определила Евдокия, благополучно. Помочь помыть ей посуду вызвался гость…

— А вы здесь пообщайтесь, — сказал он многозначительно жене, уходя на кухню.

Наедине Александра Павловна заговорила с Татьяной с более доверительной интонацией. Стала рассказывать о том, как проводит свой досуг, о том, на каких спектаклях последнее время побывала, какие книги прочла.

— А вы, Танюша, о чем любите читать?

— Про любовь. И лучше, если плохо кончается. А то авторы любят приукрашивать. А музыку предпочитаю грустную, — со скрытой усмешкой сказала Таня.

— Вот как? Но, впрочем, понятно, это для души. Но у нас такой дефицит времени, что с трудом успеваешь познакомиться с тем, что необходимо.

— Модным?

— Да, нужно иметь право судить обо веем. Это важно. Вот будете бывать в разных обществах, поймете, что значит уметь себя держать и вести разговор.

— Правда? — Татьяна будто специально обрывала себя, говоря короткими фразами. Но вдруг вкрадчиво подтвердила:

— Конечно, современная женщина всегда должна быть на уровне, знать себе цену. Всегда лучше переоценить себя, чем недооценить.

Вошел Марк Игнатьевич, улыбнулся:

— Вы здесь не скучаете?

— Знаешь, Марк, Татьяна довольно много читает. Ваша деревня, Танюша, наверное, находится неподалеку от города?

— Далеко, — коротко, опять с усмешкой ответила Таня.

— Расстояния относительны, — вмешался Марк Игнатьевич. — И потом, Шурочка, в деревнях сейчас хорошие библиотеки, а у деревенских девушек немало досуга.

Александра Павловна поднялась, нерешительно произнесла:

— Хозяйка мне обещала рецепт пирогов дать.

Она направилась на кухню.

— Ну, как вам моя жена? — с любопытством спросил гость. — Она па первый взгляд кажется строгой и даже высокомерной. На самом деле она очень добрая.

— Вы очень похожи, — уклончиво ответила Таня.

— Да, мы во многом сходимся, — с готовностью подхватил Марк Игнатьевич. — К работе относимся честно, добросовестно, отдыхать любим вместе, лучше дома. Но и дома я работаю немало: по хозяйству жене помогаю, уют налаживаю. Месяц назад вделал в стену аквариум, пятидесятилитровый, с подсветкой. И гостям, и соседям очень нравится. В большой комнате оборудовал камин, бар. Приходите к нам в гости, Танюша, посмотрите…

— Вы хорошо рассказали, я и так все представила.

— Послушаете музыку, у нас есть хорошая коллекция пластинок. Как раз на той неделе достал несколько интересных дисков. Понимаете, обожаю музыку. Раньше сам играл в институтском ансамбле на гитаре. Бросил, не солидно сейчас для меня.

— Кстати, концерт начался. — Таня подошла и включила телевизор.

— Что-то у вас с резкостью. Сейчас отрегулируем. У нас дома цветной, в нем такие сочные краски. — Марк Игнатьевич начал крутить ручки телевизора. — Ну, вот, уже лучше. Мне больше всех из артистов нравится Эдита Пьеха. А что нам сейчас Лещенко споет? Эх, веселая у них жизнь!

На звуки песни из кухни появились хозяйка и гостья.

— Ох, голосистый какой! — прицокнула на пение Евдокия. — Ну-ка, голубушка, Александра Павловна, давайте и мы послушаем.

Женщины сели на диван и стали тихонечко переговариваться о достоинствах артистов, об их нарядах.

Татьяна сидела, плотно вжавшись в кресло, и отстраненно смотрела на экран.

После концерта супруги дружно встали.

— Хорошие гости долго не засиживаются, — ласково сказал Марк Игнатьевич хозяйке. Повернувшись к Тане, церемонно поклонился.

— Можно нам еще когда-нибудь к вам наведаться? — Александра Павловна взглянула украдкой на молчавшую Таню.

Евдокия, спохватившись, стала многословно приглашать в гости:

— Милости просим всегда запросто к нам! Окажите честь. Не забывайте.

Гостей Евдокия проводила до лифта. Вернувшись, взглянула на Татьяну, рассеянно листавшую книгу, не обмолвившись словом, отправилась на кухню.

Вытирая тарелки полотенцем, она думала:

«Вроде бы все ладно получилось. И весело было. Оно и понятно, люди интеллигентные. С ними поговоришь, ума наберешься. Только Татьяна… Вот характер какой. То тихоню строит, а то так подколет, до пяток горячо. Лизаветино в ней все же проглядывает. Та тоже перцовая в разговорах бывает…»

Все-таки Евдокия не выдержала, подошла к Татьяне:

— Что-то ты с гостями сурово обошлась?

— Не целоваться же с ними! — не поднимая головы, бросила Татьяна.

— Ты к обхождениям приноравливайся. Для гостей всегда должен быть привет.

— А зачем им к нам ходить, зачем дружбу заводить?

— Ты никогда дружбой не брезгуй. Она всегда может пригодиться.

Татьяна промолчала. Евдокия на нее только рукой махнула.

Александра Павловна почему-то больше не приводила мужа. А сама стала заходить, когда Татьяна была на работе. И обязательно гостинцев приносила: то гранаты, то яблоки, то орехи.

— Татьяне витамины нужны. Сейчас знаете какое ответственное для ребенка время! — твердо заявляла Александра Павловна.

Сын написал Евдокии, что скоро должен приехать в отпуск. Поначалу она просто изнемогала, ожидая его приезда. Деньки высчитывала. Утомившись ждать, перестала вздыхать. И лишь поглядывала на календарь. И все же как ни ждала сына, он приехал неожиданно.

В воскресенье только собрались пообедать, раздались три звонка, отрывистые. Звонил так только Костя. У Евдокии руки-ноги отнялись— сдвинуться с места не могла. Вдруг резко сорвалась, бросилась к двери. Распахнула ее, замерла: Костик! Родной, улыбающийся, в форме моряка.

— Сыночек! — выдохнула Евдокия, раскрыв объятия.

Долго не могла оторваться от него. Ощупывала широкую грудь, плечи, мускулистые руки.

— Костенька, ты все растешь. А усы какие смешные у тебя, как приклеенные.

— Мамуля, как я соскучился по нашему дому, духу. Ты не замечала, у нас всегда яблоками свежими пахнет? — Сын потянул Евдокию в комнату.

Из-за стола поднялась Татьяна, с любопытством взглянула на гостя. Евдокия подумала, что нужно было ему все заранее про Таню написать, а то может неловкость получиться. А Костя уже и руку вежливо протянул, и весело улыбнулся:

— Я, мама, беспокоюсь, что ты в одиночестве томишься. А ты в таком приятном обществе.

— Это Таня, теть Манина дочка. Ты, видно, ее не помнишь. Вы здесь поузнавайте друг друга заново, а я похлопочу с угощением. Гость-то великий.

— Ну, вот, — сказала Евдокия, приглашая к столу Татьяну с сыном, — на скорую руку скатерть-самобранку развернули. А вечером, Костенька, я тебе твоих любимых картофельных блинков сделаю, пирожков с капустой, тефтелей.

— А я вас угощу блюдом собственного приготовления — шашлыком по-флотски. Объедение! Таня, вам не приходилось бывать в открытом море? Там у всех аппетит отменный. Кок у нас — первоклассный, все вкусы удовлетворяет.

Таня звонко рассмеялась:

— А мне очень макароны по-флотски нравятся. У вас в меню они часто бывают? Или только по праздникам и в день Нептуна?

— О, в день Нептуна у нас пир горой. Такие разносолы из рыб бывают! Я наелся рыбы, наверное, на всю жизнь. Эх, рыба у нас особая! И все же, как шутят моряки, лучшая рыба — это мясо. Какие вкусные есть отбивные!

— Дома все вкуснее, — поправляя волосы, заметила Татьяна. — А у вас женщины есть на корабле? Неужели это моряки придумали поговорку, когда женщина на корабле, корабль тонет.

— Вот без женщин корабль может потонуть. Они же уют на корабле создают, окружают нас заботой, без которой сохнет душа в море. Говорят, женщине в море тяжело. Предрассудок! Она терпеливее мужчины, дисциплинированнее, ей легче. Такое мое мнение. На нашем корабле есть буфетчица тетя Оля. Мы ее называем душой корабля…

Таня слушала Костю с интересом, по-детски склонив голову набок. Евдокия прежде не видела ее такой оживленной. Она задавала много вопросов, заливисто смеялась, восторженно удивлялась тому, что рассказывал Костя. Евдокии нравилось, что сын расположил к себе Татьяну. Она и раньше замечала, что многие относятся к нему с доверием с первого взгляда.

Мать поглаживала сына по руке, подкладывала ему на тарелку то салат, то вареный картофель. Он ласково улыбался ей. Вдруг вскочил, вразвалочку прошелся по комнате, поправил свой фотопортрет на серванте, щелкнул по носу сувенирную обезьянку на тумбочке. Удивленно произнес:

— Как все же хорошо дома! Отвык я от домашней обстановочки, одичал. Палуба, море, приказы…

Смущенно взглянул на Татьяну. Она дружелюбно улыбнулась, и почему-то сразу развеселились. Таня припомнила анекдот о незадачливом водолазе, Костя стал рассказывать веселые истории из корабельной жизни. Затем заговорил о друзьях.

— Мировые у нас ребята! Слов нет, какие молодцы. Настоящие мужики! Я только там понял, как важна для человека дружба.

— Преданность дороже всего, — тихо вставила Таня.

— Вот на своих ребят я могу положиться. У нас такая недавно история была… — Он взглянул на настороженно слушавшую мать, махнул рукой. — В общем, никакие запасные шлюпки не спасут, если рядом не будет таких ребят, как у нас. В море иногда страшная тоска грызет по дому, прямо хоть в воду головой, а друзья поддерживают. У нас два парня из-под Рязани, эх какие песни сочиняют! Слушаешь их и думаешь, плохой человек не сможет так сложить слова — до самой души достают…

Татьяна положила голову на руки, слушая Костю, задумчиво загляделась в окно.

— А я там, в море, как у нас говорят, по-дюжил. Теперь меня штормовой волной не сразу сшибет. — Костя весело воскликнул: — Оказывается, это очень даже приятно — чувствовать себя сильным, бывалым. Когда к нам прислали молодняк, они на старичков снизу вверх смотрели. Один парнишка совсем, видно, моря испугался, такой затюканный вначале был! Я на первых порах к нему подключился, на вахты даже с ним заступал. И какой удалой моряк в нем пробился! Самому впору теперь учиться у него…

Евдокия пристально рассматривала сына.

«Родной! Любимый! Давно ли пешком под стол ходил? Звук «р» не выговаривал. И уже настоящий жених. С усами он на отца больше похож. Взрослым хочет казаться. Баском говорит. А улыбка прежняя, детская. Не отучился и бровями водить. Мальчик еще!»

Евдокия осталась довольна, как посидели за скромно убранным столом. Вечером опять разговаривали, смотрели телевизор, ужинали.

Спать Костю положили в большой комнате, на диване. А Татьяна легла вместе с Евдокией, на ее широкую, железную кровать.

Косте год назад уже давали отпуск за то, что он отличился на учениях. Тогда Евдокия с ног сбилась, бегая по магазинам, рынкам, часами у плиты стояла. Хотелось сына накормить повкуснее. Да еще много друзей к нему приходило. Он и сам навещал приятелей. А теперь прошло несколько дней, а Костя так и не собрался пи к кому в гости. Евдокия несколько раз напомнила ему об этом, сын только рукой махал:

— Не хочется никуда из дома уходить.

Нет, Евдокия не узнавала сына. Он суетливо хватался за все, чтобы помочь ей. Ходил с матерью на рынок, в магазины, дотошно вникал в кухонные заботы. В ответ па протесты Евдокии горячо доказывал:

— Мужчины все делают лучше, чем женщины. Их только не нужно ограничивать в инициативе.

— Конечно, мужчины все делают лучше, только не хотят, — весело подтрунила Татьяна. Она теперь часто говорила в таком топе.

— Все дело в том, что мужчины не любят монотонную работу. Они во всем хотят видеть элементы творчества. Вот у нас в команде Юсупов есть, он каждый раз придумывает, как удобнее палубу мыть.

— Человек тем и отличается от обезьяны, что может придумывать, даже в море, — парировала Татьяна. — Но обед все равно женщина лучше готовит.

— Я вам сготовлю сегодня такой флотский борщ!

— Задавака! — дразнила Татьяна.

— Человек должен знать себе цену. Это придает ему уверенность. Вот сейчас примусь за борщ…

— А тебе разве не хочется отдохнуть? — встревала Евдокия. — Служба, поди, не легкое дело. Там не разнежишься, так хоть дома побездельничай.

— Я и бездельничаю. Мама, я же дома, это и есть отдых.

Удивлялась на сына Евдокия:

«Что это вдруг в домоседы записался? Веселый постоянно ходит, не робеет, как раньше. Не был он таким. Прежде соседи только и замечали, мол, сынок уж очень серьезный, на улыбки не расщедрится. И вон ишь ты, напевает…»

Костя выводил морские песни высоким, еще по-мальчишески звонким голосом. Таня шумно ему аплодировала. Костя смущался, краснел, виновато улыбался.

А то начинал над собой, матерью или Татьяной подтрунивать. Но выходило это у него неловко, резковато. То вдруг появлялась у него в словах и жестах какая-то удалая решимость, будто неожиданно почувствовал он свою силу.

«Сынок-то взрослеет!» — почему-то обеспокоенно то и дело повторяла себе Евдокия. Тревожило ее и то, что с нею наедине он будто смущаться чего-то стал. От откровенностей, что прежде у них были приняты, уклонялся, отделываясь шуточками. Евдокии казалось, что сын не такой ласковый, как раньше.

Замечала мать, что парня сердили некоторые се слова, особенно если осуждать кого начинала. Сын морщился, резковато отвечал. А раз так горячо заспорил с нею:

— Судить людей легче всего, их понять нужно. В чужом глазу бревно видно, а в своем соринку не замечают.

— Законы и правила людьми сочинены и для людей. — Евдокия поджала губы. Нет, совсем ей не нравилось, что сын перечит.

«Вот что значит вдали от матери побыть. Хорошие, говорит, там его люди окружают. Так они хорошие, пока с ними по-хорошему. Костя-то, разиня, больше для других старается».

Зато с Татьяной Костя всегда разговаривал увлеченно, так, что бросал дело, которым занимался. И даже не слышал, когда обращалась к нему мать. Говорили они об артистах, о музыке, о чем-то непонятном.

«Надо же, нравится переливать из пустого в порожнее, — хмыкала Евдокия. — А Татьяна на слова как остра, оказывается! Где нахваталась? Да, цепкие эти деревенские… Вот как Костя свой отпуск проводит, пристегнул себя к бабьим подолам. Что случилось с парнем? Может, Татьяна ему приглянулась? Нет, не должно этого быть. У Кости столько знакомых скромных девчат. Бывшие одноклассницы, как встретят, ну допытываться, как ему служится, что пишет. А блондиночка из цеха, где сын до армии работал, даже домой приходила, адрес его просила. А Татьяна… когда ее историю расписывала ему, хмурился чего-то. Осуждал, видно, распутницу. А вслух не стал…»

Евдокия не выдержала, почти приказным тоном сказала Косте:

— Так и будешь дома торчать? Сходи хотя бы в кино.

— Одному не хочется. Татьяна, не составишь компанию? Давай сделаем вылазку!

— И то правда, — взглянув на не решавшуюся племянницу, подсказала Евдокия.

— А что, айда! — весело тряхнула головой Татьяна.

Собрались молодые быстро.

Когда шли через двор, Евдокия любовалась ими из окна. Хорошая могла бы получиться пара. Беременность Татьяне шла. Высокая, стройная, она теперь приобрела мягкую основательность, уверенную неспешность. И Костя рядом, статный, пышноволосый. Но разве такую ему жену нужно…

Из кино молодые пришли поздно. Зайдя в квартиру, продолжали какой-то спор.

— Нужно быть глупцом, чтобы не понять такой случай. А ты еще пожалей и оправдай его. Ну же! — с усмешкой поддразнила Татьяна. Остановившись посередине комнаты, она уперлась руками в бока и глядела на Костю, поблескивая глазами. Он подошел к ней вплотную и погрозил пальцем:

— Оправдать можно все, и с этим граничит лицемерие.

— Мы все немного лицемерны! — нетерпеливо перебила Татьяна.

— Вот это и есть лицемерное оправдание! — ликующе воскликнул Костя.

— Ха! Всего лишь игра слов.

— Ну, рано или поздно, а розовые очки снимаешь, — примирительно сказал Костя.

Вдвоем весело рассмеялись.

Евдокия, разогревая на кухне ужин, пыталась попять, о чем разговор? Не выдержав, крикнула сыну:

— Кино-то не понравилось?

Ответила Татьяна:

— Смотреть было интересно.

— Классный фильм, — добавил Костя, заходя на кухню. — Мама, мы ужинать пе будем. Ты иди, отдыхай, а я кофе сварю. Танюша, я тебя угощу кофе, какой мы пили в Турции. Хочешь?

— Может, плов попробуете? — спросила Евдокия.

Сын взял ее за плечи и повел в спальню.

— Я завтра съем и плов, и суп с фрикадельками, и блинчики с мясом. Целый день буду есть. А сейчас ты отдыхай.

— Ну, вот, тебе уже с матерью скучно, — с обидой протянула Евдокия, снимая руку сына с плеча.

Он даже не смутился.

— Мама, тебе ведь нельзя пить кофе, особенно такой крепкий, какой я сделаю. Давай помогу разобрать тебе кровать.

— Ладно уж, сама управлюсь.

Евдокия лежала в кровати, укрывшись ватным одеялом до самого подбородка. Наверное, к непогоде ей нездоровилось. Ломило в суставах. И сон не шел. Из кухни то и дело раздавался приглушенный смех сына и Татьяны. Евдокия прислушивалась с непонятной тревогой к их голосам.

«Какие-то сегодня они шибко заводные!.. А Татьяна как изменилась! Тихоню из себя разыгрывала! Ожила! И голову теперь как высоко держит, и тараторит, словно сорока. А то у нее слово рубль стоит. Хотя и ее понять можно. Со старухой скучно. Молодым нотации не нравится слушать. Меж собой могут о разных разностях день и ночь проговорить. Дело зеленое.

А Костя, вот разбойник, тоже кавалера разыгрывает. Как он вчера, когда спать уходил, руки додумался целовать, и той козе, и мне. То по креслам рассаживает, то форточку прикрывает. А почему-то, видать, нервничает последние дни. Ест мало, от звонков соседей вздрагивает. Уезжать ему, что ли, не хочется? Знамо дело, за горами хорошо песни петь, а жить дома лучше.

Эх, трудно подделаться под настроение молодых!

У соседей телевизор на какую программу включен? Наверное, на вторую. Веселый, видно, фильм. Вон как хохочут… Что же сон не идет?»

Евдокия не заметила, как заснула.

В воскресенье собрались уйти из дома все вместе.

Молодые решили пойти в цирк, звали с собой Евдокию, но она отказывалась:

— Я лучше по базару пробегусь. Вы не задерживайтесь, приходите вовремя обедать.

Когда молодые ушли, Евдокия стала собираться. И вдруг почувствовала легкое покалывание в ногах. Она знала этот ранний предвестник заунывной долгой боли. Может, на этот раз пройдет, если отлежаться? В спальне Евдокия легла, не раздеваясь, прикрыла глаза.

Она чувствовала себя все хуже.

«Ох, как бы не расклеиться в Костин отпуск… А он-то от матери совсем отдалился. Все к Татьяне льнет…»

Евдокия припомнила, как весело вчера смеялись молодые, как значительно поглядывали друг на друга. И тут только ей впервые пришла догадка о том, что Костя влюбился.

«Да это любому станет ясно, кто на них посмотрит. Что ж я, старая, видела, но не замечала… Вот проходимка! Опутала моего лопушка. Я ее приголубила, жизнь исправлять, бедняжке, задумала. Поделом мне старой! Не тащи чужой воз! Как малого теперь выручать? Тяжко! У него тоже норов пробудился».

Мысли Евдокии стали метаться. Терзала обида и на племянницу, и на сына. «Сговорились за моей спиной. Провести вздумали! Не на ту напали!»

Евдокия встала, заходила по комнате, выпила воды.

«Делать-то что? Э, разве сразу так путного что придумаешь, как положение исправить? На людях успокоиться легче. Пойду по делам. Авось голова что накумекает».

И впрямь на улице она пришла немного в себя, и даже боль отпустила. Евдокия стала рассуждать более спокойно:

«Еще неизвестно точно, потерял ли сын голову из-за этой паршивки. Мало ли что парень может изображать. Хотя мой-то без фантазий. Повыспрашивать у него нужно спокойно. А ежели что, наставить. Материнское слово коль горячо, в сердце проникнет».

Когда Евдокия вернулась с рынка, молодые были уже дома. Костя читал вслух книгу, облокотясь о подоконник. Татьяна сидела в кресле, поджав ноги. То и дело оба чему-то смеялись.

«Ишь ты, мадама как закатывается! То бирюком сидела, слова не добьешься, а то прямо вся рассыпается. Глаза не смотрят», — с неприязнью подумала Евдокия, присаживаясь на диван. Костя, отложив книгу, подошел к матери:

— В цирке такая программа была интересная. Клоун меня просто уморил. Кстати, он был под моряка разряжен. Как он в ванне тонул, это надо было видеть!

Сын с ужимками стал изображать клоуна. Евдокия вяло улыбалась.

«Чего хоть ломается? Не знает, как навеселить свою цацу»,

— Мам, а мы ужасно проголодались.

— Наконец-то пробудился твой флотский аппетит! — чересчур громко, как показалось Евдокии, рассмеялась Таня. — Наедайся дома про запас. А то ваш кок испугается твоего аппетита и сбежит с корабля.

— Пусть попробует! Если уйдет наш кок, вся команда разбежится. Мы его морским тросом к мачте привяжем.

— А ты не забудь прежде чем на корабль ступить — взвеситься. А то из-за лишнего груза другие могут пострадать.

«Слова-то у нее все какие-то крученые, — с еще более усиливающейся неприязнью думала Евдокия. — А мой под нее подстраивается. Ишь, в глаза заглядывает».

Костя стал подтрунивать над сонливостью

Татьяны, которая появилась у нее в последнее время. Оба заливисто смеялись.

Евдокия ушла на кухню. Она с трудом сдерживала раздражение, боясь преждевременно выдать свои мысли. Разогрев картофель с мясом и борщ, она сказала молодым, что ей нездоровится, и пошла спать.

На другой день она еле дождалась, когда Татьяна уйдет на работу. И как только за нею закрылась дверь, прямо у сына спросила:

— Ты что, совсем голову потерял?

— Это ты о Танюше? Кажется, да. — Костя улыбнулся, спокойно глядя на Евдокию. Это ее сразу взорвало:

— Неужели ты не разбираешься, что к чему? Разве такая тебе нужна жена? Она совсем неумеха. При тебе старается, за все берется. А позор-то весь при ней. Куда твои глаза глядят?

— Мама, — недоуменно спросил сын, — как ты можешь говорить так о человеке, с которым живешь под одной крышей?

— Вот именно! Я ее приютила. Хвост ее прикрываю…

— Мама! Я прошу…

— А, слова мои не нравятся! Я не хулю, а правду говорю.

Костя вскочил с кресла, снова сел. Правая щека у него вспыхнула, что, Евдокия знала, бывает, когда он сильно волнуется. Она приструнила себя и продолжала более спокойно:

— Неужели ты не можешь найти себе более подходящую девушку? У тебя так много разных знакомых. Вера Козлова чем плоха? Музыкальное училище заканчивает, вяжет, шьет. А Таня Лобанова почему не устраивает?

Скромная, обходительная, все при ней. Вы же с нею последнее время дружили.

— Все это детство, товарищеские отношения, — поморщившись, нетерпеливо перебил Костя.

Евдокия вздохнула, скрестив руки на животе:

— Там детство, здесь — любовь горячая? Чем эта краля тебя приворожила? Своими бессовестными глазами? Губки бантиком, носик крантиком. С лица воду не пить. Тебе человек для жизни нужен, а не кукла.

— Таня — добрый человек! — запальчиво выкрикнул Костя, с силой хрустнул костяшками пальцев. — Да, добрая, доверчивая. Случилось у нее такое… что, ее нужно теперь казнить за ошибку?

— Хороша ошибочка! За такую ошибку мне отец бы голову оторвал, муж в глаза наплевал, а люди дегтем ворота бы вымазали, пальцем показывали бы.

— Мама! — Костя встал, зашагал по комнате взад, вперед. — Сейчас совсем другие времена…

— Сейчас честь не в моде? — фальцетом выкрикнула Евдокия.

— При чем честь, когда девчонка ошиблась!

— Ладно, — вдруг вкрадчиво произнесла Евдокия. — У тебя любовь открылась, а у нее тоже? Вроде совсем недавно у нее к другому любовь была.

— Она просто потеряла голову.

— Сейчас тоже потеряла? — так же тихо, с особым нажимом спросила Евдокия и сразу повысила голос, загрозив пальцем. — При крыться она тобой хочет, стыд свой схоронить. А ты губы раскатал на ее улыбочки. Получи драгоценную радость, воспитывай чужого ребенка. — Евдокия раскинула в стороны руки.

— Мама! — сын стукнул по ноге рукой. — Ребенок здесь ни при чем. И не надо говорить о нем так пренебрежительно, — повысил голос. — Он — будущий человек.

— …которого она хотела упрятать в дом ребенка, — язвительно усмехнулась Евдокия.

— Это от отчаяния! — громко крикнул Костя. — У нее надломлена душа. Человек даже веру в людей потерял!

— Поэтому она прицепилась? Она так и будет всю жизнь изменять тебе.

Костя замотал головой:

— Меня не интересует, что у нее было в прошлом. Я вижу: Таня серьезная, добрая. И преданности ее не нужно учить. Она все понимает, во всем разбирается, деликатна. — Он, судорожно вздохнув, жалобно посмотрел на мать.

— Да родственница она нам! — накренилась к сыну Евдокия.

— Десятая вода на киселе.

Евдокия еле сдержалась, чтобы не раскричаться. Ей казалось, что слезы вот-вот брызнут из глаз, но голос становился все тверже:

— Глаза свои протри, затмение на них нашло. Жену берут не только для ласок, о муже она должна заботиться, уют в доме наводить, честь хранить. А эта — неумеха, лентяйка, распутница! И ты позарился на такое! Дрянь она! Мерзавка!

Костя сцепил руки, с силой разорвал их и почти зло, отчужденно посмотрел на Евдокию.

— Мама, я не хотел тебя больно задевать. Но ты сама к тому привела. Все выскажу! — крикнул он. — Я всегда уважал тебя, доброй считал, прислушивался к твоим словам. А из-за Тани увидел тебя будто другими глазами. Когда узнал, что родственнички напридумывали с домом ребенка, был просто ошарашен. Неужели ты не понимаешь, что это преступление? И не только перед ребенком, но и перед Татьяной. Мне стыдно за тебя и жалко Таню, что она попалась в ваши силки.

— Конечно, — ядовито процедила Евдокия, — ее пожалеть резон есть. Ты что, из-за жалости собираешься жениться на ней?

— Нет, с жалости все началось. Я испугался за нее. Мне хотелось ее спасти, — Костя говорил уже почти спокойно. — Вижу — хорошая девчонка, только вся растерялась. Хорошая она, я даже сам не заметил, как влюбился в нее.

— Обманываешься ты!

— Я знаю, что она стала для меня очень дорогим человеком, и хочу заботиться о ней и о ребенке.

— А мать побоку?

Костя сокрушенно качнул головой.

— Зачем ты так говоришь, мама? Ты же знаешь, я тебя никогда не обижу.

— Ишь ты, для всех хочешь хорошим быть, не получится. Или я, или она! — твердо заявила Евдокия.

Сын молча опустил голову.

Евдокия подошла к нему вплотную.

— Ты жизни не раскушал, не пробовал, какая она может быть горькая.

Костя поднял голову.

— Жизнь, мама, я знаю хуже тебя. Но я знаю уже твердо: лучше людям живется, если они между собой как в одной цепи, а не прячутся за спины друг друга. Наш капитан так и говорит…

— На корабле у вас законы морские, а здесь людские, — с еще большим вызовом крикнула Евдокия.

— Те же самые, мама, человеческие.

— Что с тобой говорить, коль ты трезвость потерял… — голос Евдокии дрогнул. Она почувствовала, как горячий комок подступил у нее к горлу, обжег все нутро. Она обхватила ладонями лицо и заплакала. Костя беспомощно, растерянно глядел на нее. Но вдруг всплеснул по-женски руками и громко выдохнул:

— Э-эх, мама!

Повернулся, пошел в прихожую. Резко стукнула входная дверь. Евдокия подняла голову, прислушиваясь к затихающим па лестнице шагам. Ей стало страшно: сын отдалился от нее. А ведь он всегда делился с нею своими заботами, ничего не скрывал, смело просил совета. Верил ей! Каким был всегда внимательным! Никогда грубое слово не сказал, умел заботиться о матери. И вот…

Евдокия подошла к двери, растерянно остановилась около нее. Взглянула на себя в зеркало. Каменное лицо с застывшими в глазах слезами! Жалкая фигура! Снова задрожали губы, всхлипнула:

— Воспитывала сынка, радовалась! В старости утехи ждала…

Слезы опять потоком хлынули у нее из глаз. Ей становилось все обиднее за себя. По чему не возвращается Костя, он бы увидел, как ей горько, тяжело. Попросил бы у матери прощения. И снова стало бы все ладно. Куда же он ушел?..

Устав от рыданий, Евдокия решила прилечь на диване. Долго лежала ома неподвижно и не заметила, как задремала. Когда проснулась, в душе уже так остро не болело, но в груди было как-то тяжело и пусто.

Несколько дней Евдокия ходила совсем разбитая — все не могла успокоиться. А тут началась еще сильная головная боль.

Внешне Евдокия старалась быть прежней. Только к Тане меньше обращалась. А та вроде бы и не замечала этой перемены.

У Евдокии стало покалывать сердце. Она все же пожаловалась молодым.

— Мама, ты лежи больше, мы сами на кухне будем вахту нести, — мягко предложил сын, виновато глядя ей в глаза.

Таня ласково произнесла:

— Сейчас же и ложитесь в постель, а я в аптеку схожу за валерьянкой и настойкой пустырника. Чай с медом вам наведем, он тоже успокаивает.

Евдокия, молча кивнув головой, подавила вздох:

«Голубушка, на все уловки идешь, лишь бы парня охомутать. Заботливой прикидываешься».

Как-то лежа бессонной ночью в кровати, Евдокия стала примеряться к той жизни, которая ее ждет с неожиданной невесткой:

«Костя твердость выказывает. Знай стоит на своем: люблю, мол. Что теперь сделаешь?

Остается к молодым приноравливаться. Видно, придется и с невесткой общий язык находить. Еще неизвестно, чем другая лучше будет. К ним, нынешним, спроста не подступишься, все с фокусами, капризами. Сколько мне маяться душой, здоровье терять? Пусть путаются, как знают…»

Буря в душе Евдокии затихла.

На другой день пораньше встала, к завтраку принялась ватрушки готовить. Когда на кухне появилась Татьяна, ласково сказала ей:

— Мое дело старческое, а ты-то что рано проснулась? Понежилась бы.

Татьяна посмотрела с удивлением, видно, чтобы скрыть растерянность, начала волосы в косу заплетать, вдруг улыбнулась лучисто, довольно:

— Денек какой сегодня светлый.

— На весну тянет, — беззаботно рассмеялась Евдокия.

Снова в доме стало спокойно, весело. Костя так радовался этому. К матери стал относиться особенно внимательно. То обнимет се будто ненароком, то в газете статью интересную предложит почитать, то пластинку ее любимую заведет.

«Меня обхаживает, а сам вокруг этой танцует, — с раздражением замечала мать. — Чай без конца ей заваривает, книги вслух читает, к фабрике по вечерам бегает встречать. А какими взглядами ласкает! Мать не пожалел из-за своей кралечки. Нет, не понимает ничего в жизни! В подкаблучники метит! Такими жены всю жизнь помыкают. А эта рада, что поймала на свой крючок. Ишь, на прогулки с ним ходит. Я в ее положении на люди стеснялась по казаться. А она как королева вышагивает. Смотрите, люди добрые: осчастливила кавалера!»

Евдокия не выдержала, сказала сыну:

— Ты не очень бы крутился вокруг своей ненаглядной. Знай и себе цену. Ты — парень видный. Гонор тоже свой имей.

Сын вспыхнул:

— Что ты, мама, все выдумываешь? Уши вянут такое слушать!

— А ты не слушай мать, она дельному не научит! Вы ведь теперь умнее матерей стали. — Замолчала, увидев, как сморщился сын.

Хотела Евдокия и Татьяне подсказать, мол, не очень забывайся. Но сдержала себя. Еще выдастся момент, чтобы слово вставить.

В общем, за этот отпуск сына Евдокия так измучилась, что даже обрадовалась, когда подошло время его отъезда.

В дорогу Косте мать собрала много припасов, наказала:

— Все сразу не раздавай. Тушенку, компоты оставь про запас. Потом съешь.

— Ну, мама, у нас по тумбочкам ничего не прячут, — скороговоркой бросил сын и повернулся к Татьяне. — Помнишь, ты мне обещала стихи списать?

— Конечно, не забыла.

— Скоро опять море. Все просто, ясно.

— В ясную погоду, — с неопределенной усмешкой ответила Татьяна.

— И ясная погода надоедает.

— А он, мятежный, ищет бури.

— Покой — состояние относительное.

Евдокия с любопытством поглядывала на молодых, упаковывая чемодан.

«У этой стрекозы не поймешь, печалится ли, расставаясь. Улыбается, шутит, вздыхает— притворство. Сынок-то, видно, понурый. Горе тяжкое — расстается с зазнобой. Эх, ты, теленочек! Хоть бы гордость показал, чего льнуть к ней, куда денется? Ишь, то по голове погладит, то руку к груди прижмет. Эх, дети — отданный хлеб…»

Когда нужно было уходить на вокзал, сын робко попросил Евдокию:

— Не ходи ты, мама, к поезду, устала ведь с этими сборами. Попрощаемся дома, а меня Танюша проводит.

Евдокия горько усмехнулась:

— Как велишь, так и сделаю.

Расставаясь, она не проронила ни одной слезы. Крепко обняла сына, поцеловала, перекрестила:

— Возвращайся поскорее. Обиды на мать ни в чем не держи. Для тебя живу.

— Пиши мне, мамуля, почаще. Скучаю без тебя. — Костя прильнул к ее щеке.

Евдокия даже за порог не вышла. Смотрела на сына из окна. Он в одной руке держал тяжелый чемодан. Другой обнимал Татьяну, прижавшуюся к нему. Так и скрылись за углом.

После отъезда Кости Татьяна замкнулась в себе. Разговаривала очень мало, гулять почти не выходила. Читала, смотрела телевизор, вязать пристрастилась. Очень быстро стала полнеть. А во взгляде у нее была то ли пустота, то ли усталость. И за какое бы дело ни взялась, двигалась неспешно, будто заторможенно. Евдокия однажды не выдержала:

— Что ты на ходу засыпаешь? Тебе двигаться побольше нужно, а то не разродишься.

Татьяна только плечами пожала.

Раздражение к ней потихоньку затихло.

«Эх, надоело с утра переживаниями умываться, днем ими закрываться, а ночью в них задыхаться. Что будет, то и будет. За полгода воды много может уйти. Неужто там, вдалеке, Костя за ум не возьмется? Авось с глаз долой — из сердца вон. Должен сам понять — не пара ему Татьяна».

И Евдокия отмалчивалась. Не хотелось теперь и ей вступать в разговоры. Подсядет на весь вечер к телевизору — и все развлечения…

Но почему-то дни бежали очень быстро. Может, оттого, что Евдокия боялась скорого приближения лета, когда Костя совсем должен вернуться.

…А лето подступало властно. Особенно это чувствовалось по утрам, когда Евдокия только просыпалась. В открытую форточку тянуло таким ароматом, свежестью, что казалось, пей — не напьешься этим нектаром.

«Ах, как душа всему радуется! — думала Евдокия, глядя в окно. — Даже на то высокое облачко завидно смотреть. Присмирело, застыло. А эта птаха, что на ветке сидит, тоже свободой, красотой наслаждается. Щебечет, летает, червячка схватит — довольна. Неразумная, а у нее можно поучиться, как нужно просто и легко жить. Радоваться тому, что получаешь. А заботы… были и прошли. Зима холодная, зато весна теплая, голодно было, зато теперь всего вдоволь. Знай радуйся жизни!»

Евдокия улыбнулась своим мыслям: эк хватила, птахе позавидовала!

Никуда не уйдешь от своих забот…

За неделю до декретного отпуска отправила тетя племянницу в роддом.

Занемогла Таня еще с утра. С постели встала с сильными отеками под глазами. Держась за живот, согнувшись, медленно походила по комнате. Снова легла, через час встала, постанывать начала.

— Давай-ка вызову «скорую помощь»! — обеспокоенно предложила Евдокия.

Татьяна только рукой махнула:

— Может, пройдет все.

После обеда сама попросила Евдокию:

— Проводите меня в роддом, он недалеко.

— Может, все же машину вызвать?

— Еще пока терпимо.

— Рано ты надумала. Сроки-то дальние.

В автобусе Татьяну тошнило. Несколько раз она капризно пожаловалась на тряску.

Евдокия глядела на ее бескровно кривящиеся губы, испуганные глаза, чувствовала жалость к Татьяне. Поглаживая ее руку, успокаивала, как могла.

В больнице Татьяну увела с собой полная, розовощекая медсестра. А Евдокия осталась сидеть в коридоре приемного покоя. Медсестра несколько раз выходила и предлагала ей уйти домой.

— Нет, я не могу, дома истомлюсь. Роженица у нас совсем молодая… И телефона дома нет.

— Но здесь вы ей ничем не поможете.

— Да как-никак человек родной рядом.

Когда медсестра вышла без халата, видимо, домой направлялась после дежурства, Евдокия подошла к ней. Сложив руки на груди, умоляюще спросила:

— Как там Нефедова? Сильно мучается? Скажите мне, пожалуйста, правду.

— У вашей дочки высокое давление, сбить не удается никак.

— А врачи там на что? Куда они смотрят? — не сдержала раздражение Евдокия.

— А вы куда смотрели? — сердито спросила женщина. — У вашей дочки еще две недели назад поднялось давление, а она категорически отказалась лечь в больницу. Даже расписку написала. Вы что, об этом не знали?

— Нет, — растерянно ответила Евдокия, сразу сникнув. — Но что же теперь будет? Вот напасть! Кто ж этого ожидал? Она — дивчина деревенская, должна быть здоровая, откуда у нее давление?

— В деревне ее холили, а здесь, вероятно, какие-то сильные переживания у нее были в последнее время. Да не расстраивайтесь вы, у нас хорошие врачи, помогут.

Евдокия, кивнув, снова села на топчан. Две женщины, сидевшие рядышком, сочувственно заговорили с нею, стали успокаивать.

— Да, конечно, теперь медицина развитая, — вздыхала Евдокия. — Всякими способами роженице помогают. Мне рассказывали, что и кровь любую вливают, и наркоз делают, и массажи разные. А сердце все одно волнуется. Не чужая ведь мне, а родители ее далеко.

— Рожать она долго будет. Затомитесь.

— Аль и правда пойти домой? — задумчиво произнесла Евдокия. — Там, может, сном забудусь. А, пойду! Все одно ничем не помогу. Не ночевать же мне здесь.

С утра, даже не завтракая, поехала в больницу.

В приемном покое сразу направилась к доске, где вывешивали объявления: когда, кто, кого родил и какого веса. Вчера еще Евдокия приметила эту доску. А сегодня хорошо, что очки захватила.

Несколько раз она прочла списки. Нефедову не нашла.

«Может, одумался малыш, что не пришел его срок?»

Евдокия подошла к окошечку справочной, попросила полную медсестру:

— Дорогая, узнайте, что там с Нефедовой? Еще вчера она так мучилась!

— Нефедова вчера родила мальчика, — взглянув в тетрадь, поспешной скороговоркой сказала медсестра.

— Слава богу, отмучилась!

— Мальчик умер от асфиксии, — сочувственно вздохнула медсестра.

— Голубушка, а что такое эта асфиксия?

— Как вам объяснить? Сердце у ребенка остановилось.

Евдокия хотела кивнуть, дескать, понятно, а сама только неловко шеей дернула. Медленно пошла к топчану, тяжело села на него.

«Ну, дела, — сказала она про себя, закусив губу. — Кто ж такой поворот ожидал? Лиза теперь будет довольна. Она словно предвидела все, потому и Татьяну спрятала. Ох, дошлая, не отнять ума у нее. Хоть и с изменениями все получилось, но по ее плану. Не будет теперь Татьяна опозоренной. Быльем все порастет. Вот жизнь какая! Главное, вовремя понять, куда ветер дует! Не зря Лизу стоумовой величают! К лучшему все получилось. Как ни крути, а дом ребенка разве это хорошо? А женись

Костя на Татьяне, он бы не отдал ребенка, на себя обузу надел бы. Чужой ребенок не станет своим, не понимает Костик пока. А, что теперь об этом думать. Нет ребенка, и делу конец. Как там Татьяна? Переживает ли, радуется? Глазком бы на нее одним взглянуть. Да разве ее поймешь! Эх, дела…»

Евдокия встала и быстро пошла к выходу. Решила посидеть в больничном садике, в заросшем кустарником уголке, который приметила из окна. Поплакать для порядка нужно. Все же живая душа преставилась.

Неловко так расположилась Евдокия в кустах. Со всех сторон — ветки, повернуться страшно— кофту порвешь. И в туфли песок насыпался.

Сжавшись в комочек, похлюпала, похлюпала носом Евдокия, вытерла глаза чистеньким, вышитым платочком. И с чувством облегчения опять направилась к приемному покою, узнать, какие продукты можно передавать в больницу.

Через три дня Татьяну выписали. Евдокия приехала за нею очень рано. Опять долго сидела в приемной, скучающе поглядывая на плакаты, что висели на стенах, где объяснялось, как ухаживать за ребенком.

Вошла старушка, подсела к Евдокии:

— Внука или внучку забираете?

— Несчастье у нас, умер мальчик.

Старушка сердобольно заохала.

— Переживаем, — стала вытирать платком глаза Евдокия. — Что не так ему было? Питалась хорошо, работа не тяжелая.

— Хлипкая молодежь пошла. Я вон пятеро дочек родила. А младшенькая моя двойней разрешилась. Сейчас отец прибежит, с работы отпросился. Ваш-то уже знает?

— В командировке он, — коротко ответила Евдокия и решила молчать, чтобы не было ненужных расспросов.

Вышла наконец Татьяна. Стройная, розовощекая, какой приехала к Евдокии несколько месяцев назад. Глаза у нее стали спокойными.

«Ей все нипочем», — почему-то с обидой подумала Евдокия и осторожно спросила:

— Танечка, как ты себя чувствуешь?

Она неопределенно пожала плечами.

«Слово вымолвить за труд считает, гордячка!»— поджала губы Евдокия. Решительно взяла сумку у Татьяны.

— Тебе еще нужно беречься.

В автобусе ехали молча. Евдокии хотелось порасспрашивать Татьяну, но сдерживалась, тихонько вздыхая: «Хороша будет невестушка. Чем хоть теперь недовольна? Разве это горе для нее? К тому и стремилась. Может, дома разговорится?»

Но и дома Татьяна молчала, выкладывая вещи из сумки. Евдокия не выдержала:

— Танюш, может, мать или тетю Лизу вызовем сюда, в письме всего не пропишешь. Да негоже писать об этом, вдруг в чьи руки письмо попадет. Или сама навестишь своих?

— Я домой не поеду, — коротко ответила Татьяна, продолжая разбирать вещи.

— Это как знаешь. Живи здесь, как жила. Скоро Костя вернется. Месяца два и осталось ему службы.

— Мне-то что! — хмыкнула Татьяна. — Он в свой угол вернется.

— Что-то я не пойму, — растерянно раз вела руками Евдокия, опустилась на стул.

— А я вас не пойму, — бросила перевязывать пакет Татьяна. — Вы так переживали, что Костя влюбился в меня, даже заболели из-за этого. Я и вправду, бессовестная, собралась за него замуж, чтобы стыд свой скрыть. Вы же сами мне говорили, помните: «Тебе, Таня, замуж бы выйти теперь». Костя хоть и решился, предложение мне сделал, а в душе мучился, жалко ему вас было. Вот я и решила: возвращаю вам Костю. — Таня исподлобья взглянула на тетю. — А вы что-то вроде и не рады. Ах, да, что вы Косте скажете? Или я вдруг сразу хорошей стала?

Евдокия прикусила губу, справляясь с растерянностью.

— Вот как ты заговорила, дорогуша! Я теперь тебе без надобности. Как туфлю разбитую с ноги сбрасываешь? Да, ты из тех… тебе дай палец, руку откусишь. Напользовалась моей добротой?

— Доброта, — резко вскинулась Татьяна, — ваша доброта… она хуже, чем зло. В ней тонешь, как в протухшем болоте. Гнилью от нее тянет. Сам сгниваешь от нее! Как я вынесла эти несколько месяцев здесь?

— Батюшки, — прихлопнула в ладоши Евдокия. — Что же это творится? Думаешь ли ты, что говоришь?

Татьяна язвительно рассмеялась:

— Я давно все высказать хотела. Сколько же сдерживаться! Радуюсь, что язык развязался. — Качнула головой. — Все, все вы на одно лицо. На кого ни посмотрю, тоска берет. Жить не хочется. О выгоде своей каждый хлопочет, за шкуру свою дрожит.

— Ты и о Косте так думаешь? — растерянно спросила Евдокия.

— Костя… знайте, я с ним поступаю, как и со мной поступили — без сожаления. Да, мне это доставит удовольствие. Не было у меня к нему никаких чувств. Правду говорят, с волками жить — по-волчьи и выть. И меня на ваши повадки потянуло. Пусть теперь и ваш сыночек помучается. Это ему на пользу, увидит жизнь без прикрас. Он добр от глупости своей, как я когда-то была.

Евдокия открыла рот, но не могла вымолвить ни слова. Вдруг пронзительно закричала:

— Да ты гадина! Змея подколодная! На груди пригрелась.

— Ага! Пропяло! — злорадно рассмеялась Татьяна. — Свое как не защитить? Больно, да? Все становится на свои места. Вы думали, я не замечала, как не любите меня. Бедняжка! Как вы страдали, терпя такую обузу. Сочувствую. Понимаю. Главное, чтобы родня не осудила, чтобы сверху все было шито-крыто. — Татьяна снова истерично рассмеялась.

Евдокия, приходя в себя, тоже неестественно рассмеялась, нарочито ласково спросила:

— Голубушка, ты уже себя в силе почувствовала, как от ребенка отделалась?

Татьяна неожиданно серьезно посмотрела на нее:

— Освободилась я от вас. — Задумалась. Потом с горькой веселостью произнесла: — А дома обрадуются: как же, дочь теперь без греха, перед людьми ис стыдно будет. О, теперь уже по-настоящему учить жизни будут несмышленую. Как же у вас не поучиться, если вы со всех сторон к жизни приладились.

— А ты не зарекайся, не плюй в колодец, может, еще напиться приспичит.

— Нет, лучше от жажды умереть, чем пить вашу отраву, — тихо сказала Татьяна. И вдруг из глаз у нее покатились слезы. Она отвернулась. Евдокия молча растерянно постояла. Подошла к племяннице ближе:

— Ты что, Татьяна? Я ж тебя понимаю. Жить тяжело.

— Как тяжело жить! — открыто всхлипнула племянница. — Как тяжело жить, — снова глухо повторила Татьяна.

Слезы навернулись и на глаза Евдокии, ей вдруг стало до боли в груди жалко племянницу, она схватила ее за руку и умоляюще попросила:

— Танюша, прости за все! — Всхлипнула. — Я сама молодой была, сама любила. И все забыла, почему это забывается?

Раздался короткий звонок. Евдокия замерла: «Кого несет? Может, и не открывать».

Татьяна нервно передернула плечами:

— А вот и свидетели задушевного родственного разговора.

Евдокия пошла к двери, сильнее обычного загребая правым, свободным на ноге тапком. Прежде чем распахнуть дверь, помедлила. На пороге стояла улыбающаяся Александра Павловна. Смущенно выглядывал из-за ее плеча муж. Евдокия посмотрела на них растерянно. Она еще не отошла от пыла ссоры, полупримирения. Мысли ее путались. И вдруг безмятежность лиц, улыбок гостей…

— Извините, может, мы не вовремя? — Александра Павловна вопросительно оглянулась на мужа. Он недоуменно пожал плечами.

— Ну, о чем вы говорите, таким гостям всегда рады, — встряхнувшись, оживленно заговорила Евдокия, пропуская мужа с женой в квартиру. Александра Павловна шагнула нерешительно. Муж прошел как-то боком.

— Давненько мы у вас не были, — виновато улыбнулась Александра Павловна. — Вот Марк болел.

— Прихватила простуда, — муж развел руками.

— Молока ледяного напился из холодильника, — осуждающе пояснила Александра Павловна. Заглянув в зеркало, поправила волосы. — Как сама за ним не усмотрю, беда.

— Ну, ты, Сашенька, скажешь, не ребенок ведь я.

Гости в комнате не успели присесть на диван, как из спальни вышла Татьяна в коротком узком платье. Выражение лица у нее было спокойное и решительное. Евдокия лихорадочно стала поправлять фартук.

— Здравствуйте, — четко произнесла Татьяна. Остановилась в проеме двери, замедленным движением подняла руку и оперлась легонько о косяк. Молча, выжидающе посмотрела на Александру Павловну, ее мужа.

Александра Павловна напряженно свела брови, всем корпусом повернулась к Евдокии и тихо спросила:

— А что случилось? Разве уже все?

Евдокия кашлянула:

— Да вот не ждали, не гадали, а в больницу попали.

— И кто, девочка или мальчик? — тихо и как-то очень осторожно спросила Александра Павловна.

— Мальчик, — со вздохом ответила Евдокия.

— Он умер, — медленно и четко произнесла Татьяна.

— Как умер? — шепотом спросила Александра Павловна и тут же поправилась: — Отчего умер?

— Сердце остановилось, — коротко пояснила Евдокия.

— Нет, нет, это невозможно! — неожиданно вскрикнула Александра Павловна, резко тряхнув головой. Она посмотрела растерянно на Татьяну, Евдокию, мужа, судорожно вздохнула. С дрожью в голосе спросила: — Что же это такое? Я так ждала…

— Успокойся, — мягко сказал муж и сжал плечо. — В жизни все бывает… всякие неожиданности. Ты сама говоришь, нельзя никогда терять присутствие духа.

— Но я… я же готовилась. Каждый день ждала. Ты сам знаешь, Марк, — она умоляюще взглянула на него. — Ну, что же это такое? Почему, почему мне так не везет? Мы же и хотели мальчика, ты хотел мальчика, — поспешно поправилась Александра Павловна. — Я уже и белье ему заготовила.

— Голубушка, пригодится еще белье, — мягко обратилась к женщине Евдокия.

— Вы не знаете, что это такое — ждать, — раздраженно ответила Александра Павловна. — Вам, вам… не понять этого.

— Сашенька, ни к чему говорить такое, — полуобнял муж жену. Она осторожно сняла его руку. Встала.

— Марк, почему мне так не везет? Разве бы я плохо воспитывала этого мальчика?

Муж с подчеркнутой настойчивой мягкостью попросил:

— Ну, Сашенька, милая, успокойся же наконец. Возьми себя в руки.

— Да, да, меня можно пожалеть… — слезы брызнули из глаз Александры Павловны. Лицо вытянулось, стало некрасивым. Взглянув на себя в зеркало, женщина, прикусив губу, перестала плакать, провела по лицу рукой, тихо сказала:

— Извините, можно умыться?

— Да, голубушка, идите в ванную, — мягко ответила Евдокия.

Александра Павловна ушла. В комнате воцарилось молчание. Марк Игнатьевич, смущенно кашлянув, взглянул па Татьяну. Увидев на ее лице легкую усмешку, выпрямился:

— Вы поймите мою жену правильно. Она очень добрая, чувствительная. За чужие неприятности переживает больше, чем за свои.

Лицо Татьяны напряглось.

— Вы извините, Марк Игнатьевич, я вам правду скажу, — в голосе Татьяны появилось что-то жесткое. — Не за чужие неприятности переживает ваша жена, за свое благополучие испугалась… так же, как и вы.

— Материнство ее боль, — с вызовом перебил мужчина.

— Ах, какого переполоху наделал мой ребенок! — с наигранной сокрушенностью сказала Татьяна.

Вошла Александра Павловна, напудренная и уже спокойная. Татьяна взглянула на нее и с жесткостью продолжила:

— Вначале моего ребенка не хотел никто. О, как переполошились мои родственники,

Для них это было страшнее грома среди ясного неба. Срочно были приняты меры, чтобы все шито-крыто. А как стали на меня давить! И я тоже не меньше их испугалась этого бедного ребенка. — Она усмехнулась с горечью. — Нас можно поздравить с успехом. Он, как говорится, превзошел все ожидания.

— Татьяна, что ты всех огулом ругаешь, — вмешалась Евдокия. — Мы уже обо всем этом с тобой переговорили.

— А я хочу, чтобы слышали и эти люди, какова их роль была. — Татьяна резко тряхнула головой. — Они ведь тоже видели рвение, с каким включились в это дело вы, тетя Дуся. Да, вам нужно отдать должное. По своей изобретательности вы переплюнули даже тетю Лизу.

Евдокия что-то хотела ответить, но Татьяна перебила ее:

— А знаете, ваш Костя тоже в душе был против ребенка. Он ведь все же ваш сынок. Да, да, я видела, как он страдал из-за вашей ссоры и желал, чтобы как-нибудь все само уладилось. Это он на словах твердый.

Татьяна остановила колкий взгляд на Александре Павловне:

— Вы-то, конечно, ждали моего ребенка. Он вам нужен для полного благоустройства быта, а не для удовлетворения чувства материнства. Да! Чтобы муж к другой не сбежал, чтобы вам было чем забавляться, чтобы в квартире был полный достаток.

— Замолчи! — громко прошептала Александра Павловна и шагнула к Татьяне, но тут же отступила и оглянулась на растерявшегося мужа.

_{* * *}

_{Валентина Ивановна Амиргулова}

_ЖРЕБИЙ

_{Повести}

_{Редактор Л. Плигина}

_{Художник В. Александров}

_{Художественный редактор А. Никулин}

_{Технический редактор В. Соколова}

_{Корректор Г. Селецкая}

_{ИБ № 4226}

_{Сдано в набор 18.03.86. Подписано к печати 10.07.86. А17659. Формат 70x90/32. Гарнитура литерат. Печать высокая. Бумага тип. № 1. Усл. печ. л. 7,02. Усл. краск.-отт. 7, 17. Уч.-изд. л. 7,05. Тираж 30 000 экз. Заказ 82.}

_{Цена 70 коп.}

_{Издательство «Современник Государственного комитета РСФСР но делам издательств, полиграфии и книжной торговли и Союза писателей РСФСР 123007 Москва, Хорошевское шоссе, 62}

_{Полиграфическое предприятие «Современник Росполиграфпрома Государственного комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли 415013, Тольятти, Южное шоссе, 30}