Жульё

Васька стращал, Фердуева не сильно кручинилась, разучилась бояться, надломилась еще до двадцати - открытый перелом души - так и не срослось, хоть годов утекло вдоволь.

По части сгущения красок и подмечанию мелочей Васька не знал равных, нагнетал равномерно, методично, время от времени, посматривая в лицо хозяйки, лишенное выражения, высвеченное ленивыми лучами. Не открывая глаз, Фердуева прервала:

- Вась, ты нервный стал, опасаешься?

Помреж перегнулся, зажал комок снега, растер щеки, высушил мокрую красноту клетчатым платком.

- Опасаюсь. Чужие бабки, как свет в ночи для мошкары. Летят стаями, добро б если мелочь, а если крупняк огуляет по темени...

Фердуева сменила позу, попыталась подставить солнцу шею и подбородок, ласковое тепло отвращало от недоброго.

- Вась, ты в судьбу веришь?

Помреж слепил пару снежков, метко припечатал тонкий ствол метрах в десяти по направлению к баньке.

- Судьбу организовывать надо, сама судьба в путное не вылепится, если рук не приложить.

- Умник! - Фердуева сверкнула зубами. - У нас все и организованно, не боись, я же не дура без кольчужки уязвимые места под нож выставлять.

- Кольчужки рвутся, - возразил Помреж, - да и ножи разные водятся, иной похлеще пики, а то и копья.

- Вась, не гунди. Боятся надо закона, а с беззаконием договоримся.

Помреж поддержал:

- Закон, он, конечно, страшен, если неподкупен.

- Ха-а! А где ж ты таковский видел? Законники, мне думается, для того и сплетают свои параграфы, чтоб драть с люда семь шкур с одной спины. Человек рождается с верой в закон, от Бога, как рождается с ресницами и ноздрями, а поживет и смекает: пустышка - закон, каждый вертит его, как хочет, а у нас-то вертуны особенно исправные. Умер закон у нас, растворился в бескрайности родины чудесной. Но... на рожон лезть глупо, скажем сигать под двести шестнадцатую прим. Содержание притонов или предоставление помещений для тех же целей. - Фердуева подняла воротник, пощекотала уши длинным ворсом. - Наказывается лишением свободы на срок от пяти до десяти с конфискацией.

- Или без! - поддержал Помреж.

- Или без, - согласилась Фердуева и уже серьезно добавила, - от двести шестнадцатой и прочих нас страхует дядя Филипп, тут порядок, а северяне наглеть не станут, Чорк не допустит их усиления, пошипят мелочно, а мелочей, Вась, я не боюсь, уколы да щипки даже бодрят, вроде кровопускания, оживляется организм.

Помреж натянул толстые, дутые перчатки - дар Лильки Нос после недавнего кутежа, хозяйка скользнула взглядом по перчаткам, пригодным разве что для горных склонов альпийских курортов, в глазах ее метнулись смешинки.

- Светка, тварь, долг не возвращает, - неожиданно сказала Фердуева.

- Много?

- Пустяки, Вась, не в бабках дело, в ослушании. Возомнила, сучонка, раз мужики крякают в ее объятиях, то и Фердуева потерпит, а я терпеть страсть не уважаю, не приучена, натерпелась на сто лет вперед.

Помреж смолчал, не завидовал сейчас Приманке. Влипла курица по самый гребешок, непочтения хозяйка не прощает, и хотя Приманка непосредственно не сторожила, но входила в сферу влияния Нины Пантелеевны, а раз так и ответ ей предстояло держать на общих основаниях.

На крыльцо террасы выскочила пьяная Наташка Дрын, за ней Пачкун с растрепанными сединами. Наташка уворачивалась от объятий дона Агильяра, начмаг забегал то слева, то справа, пытаясь зажать Наташку и силой жима выдавить из девицы обиду или непокорство.

- Вот тоже дурью маются. - Помреж кивнул на драчливую пару.

- Наквасил будь-будь, - уверила Фердуева, - а жизнь без изыска, каждый день подвал, девки орут, мясо воняет, Шурф с Ремизом свои делишки крутят. Дурасников парит коршуном в исполкомовских высях, ребятки Филиппа заскакивают, будто невзначай, пожарники, сэсники, контролеры всех мастей и каждому причитается, каждому вынь да положь. Связи крепятся годами, а рушатся вмиг. Одному икряки дал, другого обделил, считай, обиженный затаился до поры, но сладости мщения не упустит. Головная боль! Крутись меж десятков, клацающих зубами, и каждому угождай. Где ж праздник, Вась? Нет его, помнишь, как в фильме у этого, что помер до срока от пособлений родимой медицины.

С ветки на ствол сиганула белка. Фердуева глянула на зверька, приложила руку к животу, теплый беличий комочек, смахнувший снег на волосы, похоже напоминал о другом комочке, дающем знать о себе дурнотным головокружением.

- Вась, хорошо детей иметь?

Помреж растерялся, он-то детей понабросал по свету, дай Бог, не усек к чему клонит хозяйка, замкнулся в молчании.

- Так хорошо или как? - не отставала Фердуева.

- Иногда хорошо, чаще или как. - Васька отвернулся.

- Может и мне попробовать?

- Дает! - еле слышно выдавил Помреж, не мог представить Фердуеву, склоненную над тазом, стирающую подгузники или всовывающую запечатанную соской бутылку в розовый рот.

- А кому империю наследовать? - не поймешь, в шутку или всерьез спросила. - Теперь, Вась, денежные люди надолго заведутся, поверь моему слову. Соскучились по возможностям, наголодались, нажрались обещаний, опять же, в загробные прелести мало кто верит, так что пасть разевать намерены в пределах отпущенного жития пошире, а раз так, Вась, империи будут множиться и крепнуть.

Помреж закоченел (хозяйке хорошо, в шубе, в унтах, выделенных Почуваевым), попытался завершить.

- Может, пойдем?

Фердуева умела скакнуть от приязни в глухое неодобрение без полутонов, зло предложила:

- Шлепай, я еще помозгую на свежих воздусях, соображается отчетливо.

Помреж остался, решил не бросать хозяйку: терпи и холод, и окрик, если голодать обрыдло.

- А кого же родить предпочтительнее, мальчонку или девицу? поинтересовался Помреж.

Фердуева, не думая, ответила, порадовалась, что попала в масть.

- Человечка. Собственного! Может, не предаст на старости лет, глазки строить не за деньгу или постель будет, а так... По велению сердца! Как нам в пионерах лапшу на уши вешали. По велению сердца... Помнишь?

- А як же ж, - подтвердил Помреж, а Фердуева отметила: слизнул у Почуваева, сработались орлы.

Около восьми вечера машина пээмгэ подъехала к дому Фердуевой, два сержанта поднялись на лифте, несколько минут, прислушиваясь, топтались у двери Нины Пантелеевны. Дверь производила впечатление: сварная уголковая рама, намертво вмурованная в стены, окаймляла стальные полосы, укутанные в войлок. Желтолицый сержант подергал дверь, приложил ухо к никелированным рыльцам финских замков.

Через полчаса рыжий Филипп знал, что Фердуевой дома нет. Чорка звонок рыжего застал в подвальном помещении, где гуляли свадьбу молоденького охранника посольства далекой державы, проходившего срочную службу в Москве и двадцатилетней блондинки. На столе громоздились закуски. Жених приволок два ящика французского шампанского. Над брачующимися коршуном навис скрипач, вырывая смычком свое пропитание из размякших сердец гостей. Чорк проверял зал, когда ему шепнули про звонок Филиппа. Хозяин покинул зал, обольстительно улыбнувшись жениху и невесте, мол, хоть каждый день расписывайтесь, будем рады, и выплыл из зала, зло глянув на скрипача, будто тот не выкладывался или намекая, что алчность музыканта бросается в глаза, портит настроение веселящимся.

- Нет дома, - услыхал Чорк, - через час заедут еще раз, проверят... и после полуночи...

- После полуночи пусть позвонят по этому номеру, - Чорк назвал семь цифр.

Тут же связался с предупрежденным предисполкома начальником коммунальных служб - недаром принимал главного распорядителя района совсем недавно - пожаловался, что перегорели два фонаря на улице, как раз у заведения, и пробило кабель во дворе. Вскоре пригрохотал грузовик с телескопической ногой, закрепленной у заднего борта, венчал ногу стакан, возносящий монтажников вверх для починок высоко над землей. Фонари заменили враз, кабель вроде и не пробивало. К десяти вечера Чорк напоил команду техобслуживания, пообещал сохранить машину во дворе в неприкосновенности до утра и отправил монтажников и командира-водителя ночевать на двух оплаченных такси.

Тремя часами ранее, перед программой "Время", гости Почуваева перепились вторично после краткого отрезвления днем благодаря парилке. Дурасников не отлипал от Приманки и не позволял никому из мужиков утянуть Светку на танец. Гремела музыка.

Апраксин с Кордо, выпив чаю с вареньем, наблюдали, как по террасе соседской дачи скачут темные контуры, совсем как в театре теней. Говорить не хотелось; буйство через улицу нашептывало о скоротечности дней, отпущенных для радостей земных; повалил снег неправдоподобными, будто сделанными декораторами, хлопьями. Сумасшедшее метание теней в сочетании с густеющей тьмой походило на действо сатанинское.

Фердуева приблизилась к Дурасникову, положила ладонь на плечо Приманки, по-матерински расправила светлые волосы опившейся блудницы.

- В баньку не желаешь? Без мужиков... еще попаримся.

Светка слабо соображала, но тискающие, усыпающие тело щипками лапы Дурасникова осточертели, и заплетающимся языком Приманка дала согласие. Дурасников возражать не стал, даже прикинул затуманенным мозгом, что отдохнет малость, оклемается, чтоб к ночи, к развязке, не опозориться в желанных объятиях.

Почуваев предусмотрительно держал баньку под парами, по просьбе Фердуевой, быстро догнал жар до потовыживающих пределов. Фердуева выставила отставника и уединилась с Приманкой в парилке. Болтали о разном. Фердуева сыпала советами, ужасалась открытости Светки, необкатанности в делах, весело смеялись над несовершенствами кавалеров. О долге - ни слова.

Светку развезло. Фердуева притащила из холодильника, накрытого таким же, как на окнах, рушником водки, влила в Приманку. Глаза девицы заволокло. Фердуева выскользнула из парилки, успев бросить взгляд на градусник: кованая стрелка плясала между ста десятью и сто двадцатью, ближе к двадцатке.

Дверь, открывающуюся внутрь, тщательно прикрыла.

Должно получится... если только не сообразит потянуть дверную ручку на себя.

Нине Пантелеевне рассказывали, как на министерской даче обгорел человек, уверенный, что дверь растворяется, если толкать ее от себя и, обезумев, все крепче и крепче запечатывал себя сам в пышущей жаром каморке.

Фердуева съела апельсин. Из парной ни звука, лишь попискивал ток, пробегая по проводам или... кровь стучала в висках от напряжения.

Нина Пантелеевна натянула унты на ажурные колготки, набросила шубу и только тогда сообразила, что провела в парилке достаточно времени, чтоб навредить плоду. Злоба на себя, на северян, на Приманку, на весь мир затопила Фердуеву, не оглядываясь, женщина выскочила из бани и побежала по густо присыпанной снегом тропе к светящейся в отдаленни террасе.

Гульба набирала обороты. Пачкун скакал с Акулеттой, такой дворянски неприступной на вид, такой же распутной, как знавали ее всегда. Васька Помреж и Мишка Шурф обжимали с обеих сторон Наташку Дрын и плясали втроем под одобрительными взглядами дона Агильяра; начмаг, будто уведомлял молодняк: мальчики, если бы вы знали, как она мне осточертела. Наташка Дрын и трезвая нюансов не секла, а уж в подпитии и подавно... Дурасников распластался на диване и каждый отчетливо видел, что самое выдающееся у зампреда - живот. На животе лежал надкушенный пирожок, к губе Дурасникова прилипли рисинки и крошки. На появление Фердуевой никто не обратил внимания, отсутствие Приманки никто на заметил.

Почуваев составлял к стене опорожненные банки из-под солений, маринадов, залезая на донце каждой, выскребал то зубчик чеснока, то незамеченный кусок янтарного кабачка и с видимым наслаждением доедал.

Один раз Мишка Шурф встретился с Фердуевой глазами, и ей показалось, что Мишка все понял: ну что ж, ему и оповещать заинтересованный люд, а может и переоценивает проницательность Шурфа... Фердуеву бесило все, особенно ноги Акулетты, дрянь задирала их под потолок, демонстрируя желающим кружевное белье; Акулетта плясала без лифчика и груди ее мелькали в полурасстегнутой блузке.

Неожиданно выскочила кукушка из часов, прокуковала половину одиннадцатого. Почуваев обвел присутствующих взглядом старшего по званию, будто на построении, углядел некомплектность личного состава:

- Где эта... как ее, - Почуваев не прикидывался и впрямь плохо запоминал имена, - ну та, которую этот боров щупал.

Почуваев совершил ошибку: боров не спал, только делал вид, что отключился.

Мишка Шурф врубил музыку погромче, и Фердуева благодарно взглянула на мясника, но Помреж щелкнул лошадиной челюстью, будто потревоженный природным чувством осторожности и выключил магнитофон. Тишина оглушила. Все замерли в разных позах, напоминая механические фигурки, у которых вдруг кончился завод.

Акулетта повалилась на стул, развязно раскинув колени. Наташка Дрын обвила шею Пачкуна, зашептала жаркие слова, впиваясь в розовое ухо дона Агильяра. Помреж смотрел на Фердуеву, как всегда в минуты непонимания, ожидая подсказки, и только Мишка Шурф, похоже и впрямь все понял, улыбнулся тайком и отвернулся к темноте за стеклом, выбеленной снегопадом.

Дурасников открыл глаза, оглядел себя: может он причина молчания? Может, вышел конфуз? Расстегнута ширинка или слюна вытекла из уголков рта? Зампред поднялся, тяжело оглядел комнату, будто со сна припоминая, как и зачем здесь оказался.

Помреж измотался в последние дни, не досыпал, не выдержал, подал голос первым:

- Приманка где?

На Фердуеву снизошла ледяная уверенность: ей-то что, ну пошли вместе попариться, ну попарились, ну попросилась Светка погреться еще, не ребенок, хочешь - сиди, хоть изжарься. Фердуева приложила ладони к щекам, будто припоминая давно забытое:

- Пошли попариться вдвоем часа полтора назад, ей не хватило, решила остаться, очистить шкурку паром, прогреть косточки.

- Она ж пьяная в дым! - заголосила Акулетта и в гневе свела колени.

- А кто здесь трезвый? - ввернула Наташка Дрын, оторвавшись от обожаемого уха.

- Заткнись, дура! - Пачкун больно ткнул Наташку в бок. За доном Агильяром водился нюх на беду не хуже помрежевского.

Почуваев побледнел: если что, ему не отвертеться, дача-то его, баня его, загул на его территории и вся маета по держанию ответа на него падет. Кабаний затылок отставника расцвел красными пятнами. Ни слова ни говоря, Почуваев выскочил во двор, все замерли, ожидая возвращения Эм Эм с вестями. Через пять минут Почуваев ввалился со двора. Акулетта взвизгнула: такой рожи у хозяина дачи никто отродясь не видывал, будто мукой обсыпали лицо и руки ходуном ходили, похоже с потолка, кто дергал за нитки вверх-вниз. Почуваев опустился на пол и, тупо глядя на банки вдоль стены, промямлил:

- Ужас! Сгорела девка...

Люди рыжего Филиппа никогда не манкировали: если сверху шел приказ пасти квартиру Фердуевой до полуночи и даже позже, значит, так надо.

Жильцы дома благосклонно взирали на ближних подходах к подъездам субботний вечер, возвращались кто откуда - как медленно катит низкосидящий "москвичок", меченный гербами, с синей полосой на голубом, кастрюльном, фоне. Нас охраняют! И люди, только что нахохлившиеся в безлюдье путей, ведущих к дому, расправляли плечи, и дробь чужих шагов за спиной уже не пугала, не встряхивала дрожью.

Желтолицый сержант вылез из машины, подождал напарника. На панцирной сетке лифтовой шахты клочьями серела свалявшаяся пыль, кабина опускалась надрывно, милиционеры безразлично скользили по похабным надписям на стенах, обляпанных едкоцветной зеленью, краской военных городков, затерянных в неприступных лесах.

Лифт дотащил милиционеров до этажа Фердуевой, вышли, не закрывая железный обшарпанный зев кабины, если кто вниз вызвать пожелает - обождет! Желтолицый ткнул кулаком дверь Фердуевой, обивка надежно скрывала стальные полосы и все же костяшки ощутили бронированную мощь. Желтолицый провел пальцем по стальной раме. Неприступная твердыня, наддал простеганную поверхность плечом, куда там, - не шелохнулась, не то, что фанерные дверцы новостроек: кулаком ткни, и пятерня уже гуляет в прихожей.

Дверь Фердуевой никто б открыть не смог, а если вознамерился, шум поднял бы не только на весь дом, но и на все окрестности. Такую дверь только рвать мощным зарядом, а если брать сверлильным инструментом, работы на полсуток и то, ухватишь ли успех за хвост - вопрос.

Желтолицый прислонился ухом к замкам. Тишина. Азиатские глаза обратились в щелки, будто всю мощь зрения желтолицый перекачал в слух, чтоб уловить хоть крохотное шевеление, намек на присутствие живого. Тишина. До этого милиционеры три раза звонили в квартиру Фердуевой из автомата близ магазина Пачкуна. Никто трубки не поднимал.

Снизу топал пешком - лифт-то блокирован милицией - пьяница без возраста, на площадке Фердуевой налетев на милиционеров заблеял:

- Г-г-готовится ограбление! Мусс-с-ора липовые! Переодетые! В-ваши документы?!

Желтолицый приоткрыл глаза-щелки, и пьянчужке поплохело.

- Я? Я что? Н-ничего г-гуляю, господа. Г-господа милиционеры, примите извинения, если обидел словом. М-моя милиция, м-меня... - поперхнулся смешком.

Желтолицый подтолкнул пьяницу в спину, направив на ведущий вверх лестничный марш. Пьяница поднялся на две ступени и замер, подумал и спустился на ступень. Может, всю жизнь ждал отличиться, мысль пискнула в пропитых мозгах аховая.

- Живу-то на этой площадке, куда ж мне топать?

Желтолицый переглянулся с напарником, оба нырнули в лифтовую кабину и захлопнули дверь.

- Эко я их! Точно, бандюги!

Пьяница потопал вверх на свой этаж, не обратив внимания, что кабина лифта так и не стронулась с места. Проверочный трюк желтолицего удался, можно б накостылять шутнику, да жалко время, и светится лишний раз не резон. У магазина Пачкуна отзвонили начальству - квартира пуста, все спокойно.

Результаты обхода и Чорк, и северяне узнали всего через десять минут: квартира пуста, все спокойно.

Машина техпомощи со стаканом из прутьев на телескопической ноге отдыхала во дворе заведения в ожидании новых хозяев, утром ее передадут законным владельцам.

Могло случиться так, что в миг, когда желтолицый приложил ухо к двери, Почуваев, как раз и огорошил компанию слезливо-перепуганно - ужас! Сгорела девка, но вышло иначе. Отставник вверг присутствующих в боязливое уныние чуть раньше, сразу после того, как елейно-фальшивый комментатор тэвэ предложил зрителям вместе поохать над безобразиями, кои множились уже десятки лет и вызывали уже не ожесточение, а скорее горестные усмешки, от бессилия что-либо исправить, как при болезни, или смерти.

Сложилось все так, как хотела Фердуева: и Мишка знал, и Акулетта, и Васька Помреж, что Приманка тянет с отдачей долга. Теперь каждый понимал, что Приманку наказала Фердуева - сожгла заживо, и Мишка Шурф оповестит вскоре пол-Москвы о крутости мадам. Фердуева желала, чтобы северяне получили наглядный урок, и они его получат. Оцепенение крепко держало вмиг отрезвевших, и более других купался в отчаянии Дурасников: он-то навидался крушений карьер как раз по таким мерзким дачно-банным поводам, тут спуску не давали, гуляй, пей, хоть залейся, но... попадаться не моги! Раз скрутили, значит, дурак, могущественным не с руки держать в приближении к себе прокалывающихся придурков.

Дурасников первым сообразил спросить: - Она того... или жива?

Почуваев тупо молчал.

- Может вызвать кого? - впервые в жизни Акулетта вспомнила про закон и людей, изредка помогающих гражданам выпутываться из лихих обстоятельств.

- Вызвать всегда успеется, - мрачно вступил Пачкун. Твою мать! Не заладилось! Некстати случилось. Дурасников не простит, хотя, если верха потребуют головы Дурасникова, то и Пачкуну на него нас... плохо, что понадобится нового прикрывалу улещать, разузнавать слабые места, затаривать дарами, развлекать, располагать к себе известными, но чертовски надоевшими способами.

Каждый об одном думал: занесло сюда, такого-рассякого! Теперь затаскают, муторное время выплывало, ощерившееся последствиями.

Никто в баню не шел, жались по углам, никто не пытался оказать помощь, разве думалось о страданиях чужой девки, корчащейся в обожженной коже.

Пачкун и тут хладнокровия не терял.

- Вызывать не надо... спешка без мозгования всех погубит... до утра обождем, сейчас-то все поддатые, а утром, как стеклышки, скажем, ни свет ни заря рванула в баню, когда все еще дрыхли, и вот приключилась беда.

Помреж встрял зло:

- Если Приманка не скончалась, эксперты сразу потом установят, что мы всю ночь прождали, тянули неизвестно чего и на суде подвесят каждому по отсидочному доппайку.

- Какая отсидка? - подала голос Наташка Дрын. - Мы что, нарочно? Несчастный случай!

- Неосторожное убийство, - вступила ветреница за деньги Акулетта, показывая, что и она не лыком шита.

- Брось трепаться! - оборвала Фердуева - Убийство! Кто ж ее неосторожно убивал-то, шалаву? Кому она нужна? Мне только прямая невыгода, она мне штуку год не отдает, с кого теперь взыскивать.

Переиграла Фердуева, кругом тож не пальцем деланные, Пачкун, не размыкая губ, улыбнулся: штука для Фердуевой, что для школяра копейка, при выданном мамой рубле на завтрак.

Дурасников с надеждой взирал на Пачкуна. Дело предлагает. Не суетится. Утром и впрямь все протрезвеют и... уже не так страшно, что смертное дело случилось, не в пьяном угаре! К тому же, осенило Дурасникова, после возлияний всех сильно сморит, может бежать? А что? Подняться среди ночи, вроде по нужде, и дать деру: деньги есть, на попутках доберется до дома, утром вызовет коменданта или водопроводчика, мол, смотри, паря, лежу под боком у жены в воскресенье, утро - железный свидетель в пользу Дурасникова: какая пьянка? Какая дача? Негодяи, сплетники, сговорились погубить служителя народного, вот и треплются. Жаль, не знает дороги, ну да выберется, не пустыня ж, язык доведет, деньга довезет; побег все более завораживал перепуганного Трифона Кузьмича.

Помреж, еще не порвавший с совестью окончательно, растормошил публику, сразу сообразив, что одному ринуться на разведку глупо и опасно, тут каждый шаг только не в одиночестве, чтоб потом на тебя не наклепали, чего ты и мыслить не мыслил.

Решили в баню двинуть сообща, так и пошагали цепочкой, впереди Почуваев с фонарем, за ним Фердуева, замыкал шествие Дурасников, молясь про себя, чтоб Почуваев, боров, напутал что. Может и не сгорела? Может с пьяных глаз пригрезилось? А то и розыгрышем решил встряхнуть осовевшую публику?

Случилось хуже некуда. На столе для чаепитий поверх белой простыни лежала Приманка, покрытая такой же простыней сверху. И как Почуваев умудрился один взгромоздить девку? Как не побоялся трогать розовое мясо с отслаивающейся кожей?

Мертва! Каждый так подумал. Лицо - не приведи господь. И только Фердуева решительно потянула верхнюю простыню на себя. Тело Приманки почти не пострадало. Помреж, по сторожевой привычке проверять перепивших гостей на выживание, извлек зеркальце, поднес к губам. Все замерли. Боялись глядеть на блестящую поверхность. Затуманилось!.. Или?.. Затуманилось!..

Все выдохнули.

Хоть бы протянула несколько часов - до утра! - когда винные пары покинут трясущиеся тела, читалось на лицах.

Наташка Дрын - простая душа - остекленела, вперилась в то, что осталось от лица Приманки, длинные ногти царапали запястье Пачкуна, оставляя яркие малиновые борозды, будто полоснула кошка.

Приманка, несмотря на пережитую жуть, пребывала в сознании; когда Помреж подносил зеркальце, превозмогая боль, разлепила глаза, стянутые затвором из сплавленных век, запечатанные обгоревшими ресницами, увидела в осколке, оправленном васькиными пальцами, отражение.

- А-а! Говорит! - в истерике вскинулась Наташка Дрын и еще глубже утопила ногти в коже Пачкуна.

Приманка неслышно шевелила губами, но Фердуева чутким слухом распознала немой вопль: - Лицо!.. Мое лицо!..

Шурф, бледный, с торчащими скулами, будто никогда не числился щекастым херувимом, покусывал губы, чесал руки, будто псориазный.

Тягостно текли минуты всеобщей растерянности: привыкали к случившемуся. Фердуева молчала - пусть кто другой распечатает безмолвность. Наташка, по глупости, шепнула Пачкуну, не рассчитав, что в тишине громыхнет, чиркнет по навостренным ушам.

- Может ее маслом растительным... слышала, облегчает...

- Молчи, дура! - выплюнул Пачкун, и Наташка поняла: никогда не женится, никогда не отдыхать законными супругами, никогда не растить общих чад... Злоба Пачкуна не оставляла сомнений.

Фердуева не слишком волновалась, в лагерях навидалась обожженных, и с лекарями не раз проводила вьюжные ночи; охочий до разных разностей мозг намертво впитывал в ту пору: площадь ожогов у Светки не слишком велика, все зависит от их глубины. Внезапно Приманка поднялась, все отпрянули. Фердуева ждала необычного. Ожоговый шок! Пострадавшая возбуждена безмерно, не ведает тяжести придавившей беды. Дышала тяжело. Поражены дыхательные пути? Похоже, начался озноб или судороги. Фердуева натянула простыню под самый подбородок обгоревшей. Гибели Приманки не желала, попугать рассчитывала, подумаешь, если на животе или спине останется пара-тройка сморщенных лоскутов, про лицо Фердуева не думала, не пришло в голову: если Приманке что и отпущено в жизни, так это лицо, теперь, по милости Нины Пантелеевны, должница лица лишилась.

За окном взвыла сирена. Переглянулись в страхе, пытаясь выпытать каждый у каждого: кто ж настучал? Кто успел позвонить? Вроде все на глазах друг у друга.

Вой приближался. Дурасников зажал уши, повалился на скамью. Расплата! Вот она какова! Вой сирены, чужая баня, сожженная посреди стола... и тут Дурасникова пронзило, что именно это лицо он желал целовать сегодня ночью, именно это тело жаждал обнимать... Сирена распиливала голову зампреда, поплыли круги перед глазами и, ни кем не поддерживаемый, Дурасников сполз со скамьи на пол.

Апраксин и Кордо чаевничали перед сном. Несет невесть куда, подумал Апраксин, увидав, как от террасы Почуваева к бане потянулась процессия. Темная змея ползла по снегу на значительном удалении, чувствовалось, что настроение загульщиков изменилось.

Какая кручина? Что за лихо?

Кордо под вечер разрешил вопросы разумного устроения государства, признав привычно, что терпеть нам не в новинку и дале потерпим, лишь бы кровушка не лилась. Озлобились люди, но и по добру истосковались. Лютость уже лютым невтерпеж. Похоже, новый век крадется после невиданного разгула зла.

Апраксин слушал, помешивая ложкой протертую смородину, дотрагиваясь до теплого бока керосиновой лампы, замечая, как с двух, запаленных для уюта простецких свечей стекает воск, застывает кручеными горками на посеченной ножами и временем клеенке.

Ночь над дачами устроилась вольготно, забив темнотой каждую щель, накрыв чердаки с коньками, кроны разлапистых яблонь, зимующие кустарники, заборы, подсобки, остовы парников, промороженные могильники клумб...

Сирена взвилась совсем близко и замерла в последнем вопле, накрывшем друзей. Кордо заметил, как блики фар кареты скорой помощи сиганули по столу, вскарабкались под низкий потолок и убежали из комнатенки на двор. Водитель выскочил из кремового микроавтобуса. Кордо и Апраксин вышли на крыльцо, набросив что попалось под руку. Скорая заплутала. Кордо толково разъяснил, что пансионат, откуда поступил вызов, за рекой, а до реки километра три через деревеньку, примечательную резной часовенкой, приспособленной, конечно же, под амбар, за деревней мост однорядный, хотя дорога двухрядка, там не зевай, смотри в оба, чтоб не влететь в лобовуху, сразу за мостом, на взгорье - пансионат.

Скорая врубила сирену и, будто отталкиваясь душераздирающими звуками от застывшего морозного воздуха, умчалась в темноту.

Терраса почуваевской дачи одиноко светилась над оголенными кустами, черные стволы, выступая перед светящимся задником, отличались причудливыми извивами, наростами и манерой вознесения ветвей ввысь. Походило на театр. Декорация да и только, так часто случается на дачах, когда светящиеся домики в безлюдье кажутся лишь случайно не разобранными и не сложенными в каморки дня хранения хлама.

- Куда они там подевались? - Апраксин оперся о забор, всматриваясь в тоскливую пустоту обезлюдевшей террасы.

- Звезды... - Кордо задрал голову. - Может галактисты смеются над нами веками? Может вроде постоянно действующего театра сатиры мы? А?.. Как человек ни крутится, какие религии примиряющие и справедливые не выдумывает, а непорядок множится, зло ширится и это при очевидном поумнении человека. Нелепица. Вот скажи мне... - Кордо повернулся к Апраксину, впервые за вечер прорвало. - Откуда у тебя синяки и подтеки? Честно?

Апраксин стер концом шарфа снежинки со лба, со щек, с подбородка, предоставляя другу возможность лучше рассмотреть побои.

- Милиция отмутузила. А ты звезды... поумнение человека... Жратвы на всех не хватает - вот беда.

Кордо не верил в закон, но и не допускал, что вот так, запросто, среди бела дня...

- Милиция? - Переспросил с сомнением. - Может ряженые? Бандиты? Подвернулся под горячую руку...

Апраксин давно усвоил: не глупые, образованные люди - наивны донельзя, еще верят, еще не согласны, что закон - кулак и прозревают всегда слишком поздно.

- На машинах милицейских разъезжают с номерами и рациями. Ряженые? И сам себе ответил. - В известном смысле... ряженые, и бандиты тоже.

- А за что тебя? - не унимался Кордо.

Вот она и есть наивность, обязательно причин доискиваются, будто нельзя оказаться не к месту безо всяких мотивов, не пришелся ко двору - и баста.

- Вообще-то не за что. Банк я, сам знаешь, последний раз брал лет двадцать тому, малолетних не совращаю по лености и трусости, золотом не торгую и видел-то его только на картинках.

- Врешь, - перебил Кордо, - а обручальное кольцо?

- Вру! Пойман. Выходит, за лживость побили, вот все и разъяснилось.

- А если серьезно? - Кордо привалился к забору, колья отпрянули, предупреждая, что забор вот-вот завалится.

Апраксин выбросил вперед руки, пытаясь удержать убегающий забор, успел-таки ухватить, потянул на себя.

- Если серьезно? Лег в узор. Так у них говорят. Я ни сном ни духом ни о чем не знаю. Скрытные люди свои узоры вышивают из слухов, из донесений агентов, из разных разностей, и картина возникает, и я, ничего не ведающий, лег в узор. Понимаешь?

- Не совсем. - Кордо, как человек умственного труда, не без раздражения признавался в непонимании.

- И я не совсем. Одно знаю, ступил на запретную территорию, чью, не знаю, а они уверены, что я кручу, ловчу, не признаюсь, вот и урок, значит, преподали. Не пойдешь же у них выяснять, за что? На смех поднимут, а то и в психушку сдадут. Звезды... Да-а, насмотрелись звезды, эх выспросить бы их, да молчат, будто тоже опасаются лечь в узор, не угодить тем, у кого власть.

Время шло к полуночи, к хроноразделу между субботой и воскресеньем. Заведение Чорка затихало. Иностранные машины с красными и желтыми номерами развозили хозяев, чаще в сопровождении лиц слабого пола и сильного характера, не предполагающего пожизненного прозябания в безденежье.

Чорк покидал остывающую от гульбища палубу последним. Во дворе, у машины техпомощи с проволочным стаканом на телескопической ноге, возились двое в куртках, на тарном ящике упокоилась пузатая сумка.

Чорк подошел к деловито снующим вокруг машины мужчинам, кивнул и двинул к своей шестерке - на скромном экипаже прибывал на службу, новехонький сааб-турбо, записанный на отца жены - ветерана, спал в теплом гараже. Не то, чтоб Чорк боялся слежки или не хотел роскошью иномарки будить лихо, еще в пятидесятых годах, когда ворье предпочитало не светиться, усвоил от отца: лишний шорох, тормошение чужой зависти, ни к чему, даже если тебя господь Бог прикрывает.

Любитель витражей отбывал домой, уверенный в правильности принятого решения. Власть, как серебро, со временем тускнеет, особенно для не слишком проницательных; его надо протирать, доводить до блеска, чтобы непонятливым резало глаза. Фердуева, как таковая, Чорка не раздражала, обстоятельства сложились не к выгоде Нины Пантелеевны. Легла в узор оберсторожиха. Повторил слова неведомого Апраксина, придав им чуть другой оттенок, не исказив сути: в переплет попадал человек, не совсем понимая, кто и что от него хочет.

Мужчина в куртке залез в кабину грузовика с желтым кузовом, устроился на месте водителя, заурчал мотор: телескопическая нога выпускала колено за коленом, вознося стакан к ночному небу.

- Порядок, - обронил длинноволосый крепыш с татуированными кистями.

Тень от стакана расчертила внутренний фасад заведения Чорка неправильными квадратами, будто кто припечатал к трехэтажному строению тюремную решетку на все окна сразу.

Стакан поехал вниз. От мусорного ящика, наваленного доверху, метнулась кошка.

Машина техпомощи еще долго томилась во дворе, сунув капот в густую темноту арочной пасти. Двое в кабине включили магнитофон, покуривали, ожидая намеченного часа. В три ночи желтый кузов в пустынном дворе задрожал, плюнули светом фары, разгоняя черноту в арке, и техпомощь выехала в неизвестном направлении.

Фердуева маниакально любила замки и запоры. Перепробовала их разновидностей - не счесть и, соорудив неприступную дверь, тешила себя неприкосновенностью: никто не мог нарушить возведенную твердыню, никто не мог ворваться в ее мирок без ее ведома и соизволения. Защищенности, вот чего так долго не доставало ей, и теперь дверь из стальных полос очертила магический круг, избавив Нину Пантелеевну от страхов за нажитое.

На обожженную не смотрела, над Приманкой склонились сердобольные Наташка Дрын и Акулетта, выказавшая недюжинную сноровку в ухаживании за потерпевшей.

Гостей Почуваева, таких разных, вроде бы ничто не объединяло и объединяло все. Привязанности таких людей диктуются единственно выгодой и лишены налета человеческих побуждений. Пусть хлопочут! Фердуева отошла к обитой вагонкой стене, дерево холодило ладони. Дверь-крепость оказалась недостающим звеном устройства Фердуевой в этой жизни. Раньше никогда б не согласилась на ночевку; было что терять, квартирных краж тысячи, и осторожность не помешает: мастер-дверщик, получая расчет и даже лаская Фердуеву, еще раз подчеркнул, как бы невзначай, но веско: такую дверь приступом взять невозможно. И кто бы ни задумал запустить руку в добро Фердуевой, непременно уткнется в дверь и расшибет лоб. Фердуева загодя вычислила, откуда приходит опасность и подготовилась встретить противника. Глянула на Акулетту, смачивающую губы Приманки: сколько раз проститутку потрошили, не приведи Господь, и каждый раз наводку давали дружки, - чего уж там, все всё понимают, - и сейчас Фердуева не сомневалась: среди присутствующих все, за исключением Васьки Помрежа, порадовались бы, если б Фердуеву обобрали до нитки.

Обобрали до нитки.

Дверь исключала урон, исключала, чтобы чужие руки шарили по дорогим вещам, крушили любезные предметы, распихивали по карманам раздобытые тяжкими трудами драгоценности.

Дверь неожиданно вошла в жизнь Фердуевой, заменила мать и отца, готовая защищать в любое время дня и ночи от лихих людей. Стальные полосы, будто вобрали недостающее, родительское, завещанное до срока умершей в колхозную голодуху матерью, понимавшей на тряпичном одре в разваливающейся хибаре: дочь ждет нелегкая дорога... Дверь привнесла в ощущения Фердуевой новое: нечто - Бог с ним, что не нашелся некто! - круглосуточно оберегает, простирает руки, отводит удары, дверь познакомила Фердуеву с ощущением защищенного тыла: врага встречаешь лицом к лицу, уверен - спина надежно прикрыта, никто не нанесет удар сзади. Дверь напомнила давно забытое: лихоманка треплет девочку, бабка, склоненная над Нинкой, дрожащие руки старухи выпустили градусник, привезенный из города, шарики ртути скачут по щелястому полу, забиваясь в трещины, в чугунке отварена картошка, краденая с общего поля, два протомленных клубня впихнуты в алюминиевую солдатскую кружку, бабка чайной ложкой кормит занедужившую внучку, разминая картофелины в пюре, а вместо масла жирные пенки с молока, раздобытого бабкой у сожительницы председателя сельсовета: у всех скотину отобрали, у грудастой Маньки оставили, как-никак греет государственного человека.

Приманка пружинно подбросила тело на локтях, уцепилась за волосы проститутки: глаза нечеловеческие, хрипы и посвисты вырываются из запеченных губ.

Фердуева давно привыкла не печалиться чужими бедами, отсекать чужое горе - своего навалом; всю жизнь, будто бредешь по мостку из единой, тонкой и дрожащей под ногами досочки, чуть качнуло влево - пропал, чуть вправо - пропал, ухнул вниз, а под хлипким мостком море разливанное несчастий, приведется нырнуть, не вынырнешь, а уж с мостка никто руки не протянет, счастливчики сами еле удерживают равновесие, не до помоги...

Шаткость всегда бесила Фердуеву. Шаткость положения... вроде лепишь-лепишь гнездо, смачиваешь соломинки слюной, только нарастил спасительный кокон, на тебе - чужие руки сомнут или завистливые взгляды испепелят, и начинай с начала. Дверь как раз и наносила удар по шаткости.

Есть дверь, есть дом, есть дом - имеется место, куда можно отползти, зализать раны. Фердуева нечетко улавливала переговоры за спиной: хрипанул Васька Помреж, пискнула Акулетта истеричным, избалованным голоском, бархатно вступил Пачкун, начальственно ухнул Дурасников, косноязычно заплел Почуваев... Пусть себе тарахтят, ей что... На работу напишут? Смехота! Приманке лучше б не выжить, на кой ляд дуре жизнь без лица? Побираться по переходам, детей стращать?

Фердуева подняла глаза на Мишку Шурфа: прикидывается, будто жалеет, скорбные рожи кроит, меня-то, Миш, не дури, ты парень жестокий, одна видимость, что улыбками сыпешь, ты, как я, исключительно собой увлечен. А как иначе, Миш? Припрешь такого правдолюбца-справедливца, начнет изворачиваться, уверять, что токмо о других печется неустанно. Враль, Миш, мы-то понимаем, враль, дешевка и сука, решившая подкормиться на добре. Ты, Миш, поведаешь заинтересованным лицам, что я еще могу куснуть - не возрадуешься, что еще в силе Фердуева, шутить с ней - кислый промысел, вонь да хлопоты.

Шурф кивнул, а может показалось, и все же слух пойдет, побежит по стольной, обрастая подробностям, от раза к разу все более невероятными. Заклубятся домыслы да разговоры, защипет в носах у северных, застит глазенки их завидущие, может успокоятся на время. Фердуева обозначила сожжением Приманки - меня не тронь! - Слабаков пруд пруди, их и раскалывайте на лишнюю монету.

Шурф приблизился, шепнул склоняясь к смоляным кудрям: - Волнуешься?.. Опасаешься?

Фердуева устала, перевозбудилась, да и беременность не укрепляла, не сразу усекла, о чем мясник, ответила сбивчиво:

- Дверь, Миш, дверь меня успокаивает... как врубила дверцу ненаглядную, ни о чем не волнуюсь.

- А-а... - протянул Шурф, - да я о другом, о Приманке не волнуешься? Копать начнут, что да как?

- Брось, Миш, чего тут копать? Ясней ясного, несчастный случай. Беда! А если особо любопытствующие законники найдутся, так не впервой, Миш, деньга еще на Руси цену не потеряла... или из ума я выжила?

И снова перепуганный гомон стремительно трезвеющих, и блинной мучнистости лицо Дурасникова, и страх его очевидный, пляшущий по изломам запекших губ, корежащий и без того кривоватого зампреда; и девки шаманят, подвывая, ойкая, всплескивая руками, хватаясь за густо намазанные морды; и притихший, ошалевший Почуваев, ошпаренный предстоящим развалом налаженного, сытого бытия; и раздавленный Васька Помреж, несущий бремя не только страха за собственную шкуру, но и сочувствующий несчастью, постигшему Приманку; и невозмутимый Пачкун - степенный дон Агильяр в сиянии седин, только лобик засборил гармошечным мехом, будто прикидывал, как выпутаться из обычной неприятности - нагрянули без предупреждения ревизоры, а у дона, как назло, лишек в кассе, благо если б недостача.

Фердуева любила театр чужих бед: крутятся, бедолаги, как на раскаленное уроненные, и мыслишки вспучиваются под черепом, вспыхивают фейерверком и быстро угасают во тьме надвигающихся неприятностей. Угораздило! Попарились! И нажрались, и вляпались в трясинное дело, а всего день, да что день час-другой назад все так покойно обволакивало: кругом народ с ума сходит, где деньгу раздобыть на пропитание детей малых, а тут все тяготы, куда да кому с толком всучить бабки, чтоб потешить себя всласть, как раз и не замечая - чего зря сердце рвать? - полумор, что разливается вокруг тебя.

Шурф суетился, подобно Пачкуну, мясник давно уверовал, что беды боятся денег, как огонь воды и, если бочек поливальных в избытке, всегда пламя собьешь, а еще Мишка предвкушал предстоящие рассказы - благо очевидец - перетасовывал подробности, умилялся раскрытым ртам, видел себя в центре внимания и обмозговывал, где приврать допустимо, а где держаться единственно правды. Беда не велика. Приманке не позавидуешь - факт, остальным только нервное возбуждение, ну, может, общеукрепляющая маета с законом: Мишка считал, что труженикам опасных ремесел время от времени с законом сталкиваться, что спортсмену тренировки, вещь необходимая, не то навык утеряешь. И сейчас про себя беседовал с дознавателем, перебирая, что спросит чин, а что ответит Шурф, а о чем умолчит.

Фердуева отворила форточку, с улицы ворвался покалывающий воздух. Дурасникова облизало холодом, и впервые, кажется, зампред убедился, что все наяву, не сон, не полупьяный бред, а именно в его присутствии сгорела девка и как раз та, желанная, наделенная буйным, голодным воображением зампреда невиданными женскими совершенствами. Дурасников бочком покатился к двери. Побег завораживал - возможно выкрутится? - беглец перебирал ножонками не хуже балерины, на одних носках неслышно крался к медной дверной ручке - дерни на себя и... свобода - только ноги не жалей, дуй во всю мочь, дальше и дальше...

- Куда вы, Трифон Кузьмич? - Фердуева ласково прихватила трясущегося Дурасникова, потянула к себе.

Сволочь! Господи, каковская сволота. Ну, мужики всегда отличались, но баб-то вывели каких, Господи, хуже пьянчуги-убивца: ни сострадания, ни боязни, вроде как и надругаются над сильным полом, мол, обратили нас в стерв, стреноженных авоськами, придавленных кульками да бурлацкими поклажами, теперь лопайте от пуза чево желали.

- Там холодно, Трифон Кузьмич, а вы налегке, - добавила Фердуева, озирая притихшую горстку перепуганных и давая понять каждому, что зампред желал бросить дружков на растерзание и вульгарно смотаться, блюдя собственную сохранность.

Дурасников едва не рухнул от злобы, глотку стянуло, будто обручем стальным или струной, как теперь принято, по уверениям рыжего Филиппа, заклокотал зампред по животному, разевая рот и выпучивая глаза.

Фердуева успокаивала Дурасникова, поглаживала, радовалась, что угодит рыжему Филиппу, если удастся принести в жертву зампреда: начальство любит время от времени бросить на растерзание львам оступившегося из своего круга: двойная выгода, и народ ублажен жертвоприношением, и в кругу избранных, если кто бузотерить вознамерился, поутихнет при виде жестокой расправы. Филипп, конечно, никогда бы не сказал Фердуевой прямо, мол, подставь Дурасникова, но Нина Пантелеевна умела уловить тонкие помыслы прикрывающих властодержцев, умела порадовать даром, не унижая, не доводя средних и мелких тиранчиков до высказанной вслух просьбы.

Триша, хотела укорить Фердуева, что ж ты, сукин кот, мылишься в бега, а ответственность? Ваша дойная коровенка, протерли уши внемлющих до дыр, а на себя-то не шибко примеряли эту самую ответственность! Триша, притормози, побудь в коллективе, водочку-то вместе жрали под икорку, под разносолы Почуваева, а кругом, Триша, твоими и напарничков твоих трудами запустение: зараза в родильных домах, осатаневшие в злобе сестры милосердия в больницах, старики и старухи, сирые и калеки, доведенные до нечеловеческой нищеты, боль и горе кругом, Триша, и барахтаются в водочных волнах смытые с корабля нормальной житухи, и захлебываются, и ко дну идут камнем.

В домике напротив коротышка Кордо, как раз допивал остывший чай. Молчали долго. Апраксин сутулился на шатком табурете, и следователь прокуратуры вдруг высказался, будто для самого себя, будто увидел - чего увидеть никак не мог - что Фердуева подбирает слова клеймящие зампреда и, неожиданно, продолжая нескончаемую беседу с Апраксиным, разразился поучающим:

- Тут какая штука вырисовывается... когда верность властям становится промыслом подавляющего большинства, за верность перестают щедро платить и тогда все бросаются изыскивать источники денег вне госкормушки. Заковыка!..

Фердуева глянула в темень за окном, похоже силилась различить и домик через дорогу, и пыльное оконце, и за немытым стеклом коротышку, выговаривающего слова, коих так не хватало сейчас Нине Пантелеевне. Фердуева поморщилась, не услыхав подсказку с противоположной стороны улочки, оттолкнула Дурасникова и стала думать о двери, о неприступной твердыни, скрывающей накопления хозяйки: захоти, вмиг переплавишь в деньгу, а с мошной всегда на плаву в безбожной державе, где не брать, не мздоимствовать, вроде как блажь, болезнь, хуже того, смахивает на преступление супротив большинства.

Приманка дотлевала на глазах, хрипы, время от времени рвущиеся из обожженных губ, будто выдергивали присутствующих на миг из гипнотического сна.

Только дверь своей стальной неприступностью, хитроумностью запоров утешала Фердуеву.

В разгар ночи машина техпомощи пробиралась по притихшим улицам в направлении дома Фердуевой. Кругом ни души, лишь фасады уснувших зданий. Редко где промелькнет легковушка и тут же исчезнет. Уныло переключаются бесполезные в глухие часы светофоры, подмигивают сами себе. Желтый кузов с подъемным стаканом потряхивало на выбоинах, перед поворотом к нужному дому техпомощь притормозила, пропуская фургон с надписью "хлеб": навстречу хлебу, несущемуся на запад города, промчался хлеб, устремившийся на восток и... тишина. Техпомощь подъехала к подъезду Фердуевой.

Из кабины выбрался мужчина, сжимая за холщовую горловину позвякивающий мешок, ловко взобрался в кузов, влез в стакан, человек за рулем склонился к приборной доске, стакан на телескопической ноге пополз вверх.

Мужчина в стакане махнул рукой - нога замерла - оперся об обод на уровне живота, заглянул в темное окно квартиры Фердуевой, в спальню, любимую комнату Нины Пантелеевны, включил фонарик, луч поскакал по статуэткам, краснодеревным бюро, китайским напольным вазам, циферблатам старинных часов с узорными стрелками...

Из ближнего переулка высунулся нос патрульной машины и тут же исчез.

Мужчина в стакане достал из мешка бутылку с зажигательной смесью и швырнул в окно, а за первой еще одну и еще. Пламя полыхнуло вмиг, особенно уцепившись за шторы, мужчина в стакане махнул и раздвижная нога, сглатывая собственные колена одно за другим поползла вниз.

Первая бутылка с горючей смесью опустилась на пол в квартире Фердуевой в три часа двадцать одну минуту, через полчаса все выгорело дотла. Сигнал о пожаре в доме поступил в три часа пятьдесят две минуты, через одиннадцать минут бригада пожарных в составе шести машин прибыла к месту происшествия, в начале пятого пожар локализовали, к пяти ликвидировали.

Обивка неприступной двери пострадала только изнутри, сталь полос нагрелась, но не дрогнула, дверь не подвела Фердуеву, теперь также надежно отделяя пепелище от внешнего мира.

В три часа сорок две минуты пустая техпомощь додремывала ночь во дворе заведения Чорка.

Фердуева узнала о пожаре от Филиппа-правоохранителя - позвонила утром в воскресенье, прямо домой рыжему, посоветоваться, что делать с телом Приманки.

Филипп утешил - ничего страшного, подмогнем! - порадовался дурацкому положению зампреда, распространяться не стал, подытожил, смеясь:

- Жизнь продолжается! - и швырнул трубку.

И в самом деле продолжается.

Фердуева не слишком скорбела об уроне, дело наживное, жаль только, поджидаешь беду с одной стороны, отгораживаешься намертво, а беда - хвать! - подбирается с другой.

Жизнь продолжается.

Нина Пантелеевна весело шагала со станции, окончательно решив не делать аборт.

Дверь не спасла. Имущество выгорело на славу. Хозяйку жалели. Чорк рассыпался в соболезнованиях. Знали об отъезде Фердуевой на дачу только Мишка-мясник и... Чорк.

Уцелела единственно фарфоровая фигура Сталина - купила по случаю у смертельно больной заслуженной артистки. Хоть что-то сохранилось. На память. Вождь еще войдет в цену. Похоже, войдет?..

Пострадавшая особенно не тужила.

Жизнь продолжается.

По городу поползли слухи о сожжении Приманки - Шурф не подвел, оповестил заинтересованные круги, - и северяне оставили хозяйку нового корпуса в покое.

Рыжий Филипп оказался прав: ничего страшного...