Журавленко и мы

Глава тридцать пятая. Возвращение домой

Модель решили оставить до утра в Доме Новой Техники.

Лёва не помогал при упаковке, даже тогда, когда его об этом просили, и насупившись стоял в стороне. Он бы на месте Ивана Григорьевича так не поступил. Лёва был уверен, что Розовенький задумал что-то недоброе. Почему он сказал «пропустить недельку-другую»? Потому что не хочет, чтобы строили машину. Вредитель он, как пить дать!

Лёва просил:

— Не оставляйте тут модель, Иван Григорьевич. Ни за что не оставляйте!

А Иван Григорьевич засмеялся и пожал Лёвино плечо, как пожимают руку:

— Не волнуйся.

И вот модель поставили в какую-то комнату возле самого вестибюля, почти рядом с дверью на улицу, а заперли комнату на пустяковый замок. Кто захочет, — в два счёта откроет!

Вот гардеробщик уже подал Ивану Григорьевичу, дяде Мише и папе пальто; ворча, выдал Маринкино и Лёвино, которые тоже очутились на вешалке.

Папа сбегал на стоянку такси, подкатил к подъезду на роскошной «Победе» и распахнул дверцу:

— Шикнём в честь победы. Приглашаю!

Ребята уселись на диванчик между Шевелёвым и Журавленко. Рядом с водителем сидел Сергей Кудрявцев. Он был радостнее и праздничнее всех. На кого ни глянут его быстрые глаза, — так и обдадут победным: «Знай наших!»

Молодой водитель проникся его настроением, понял, что у его пассажиров сегодня особый день, и повёл машину действительно с заправским шиком.

Маринка сидела утомлённая и бурными переживаниями и успехом Журавленко. В её ушах ещё гремели аплодисменты. Она несколько раз громко выдохнула:

— Фу-ух!

Потом подумала:

«Что я, сумасшедшая — говорить в такой вечер про те два несчастных кирпичика? Я когда-нибудь после скажу. Может быть, не очень скоро… а скажу, — вот честное слово!»

Лёва то наслаждался тем, что катит на такой «Победе» рядом с Журавленко, то огорчался:

«Все мы едем, а она там одна…»

Он имел в виду модель. Он был влюблён в неё, как только может быть влюблён мальчишка в машину, да ещё такую, которая ожила, заработала на его глазах и принесла победу.

«Пусть за шесть лет, — думал Лёва, — а доказал Журавленко: вот вам немыслимая затея!»

Водитель быстро вёз их по морозным улицам. За стёклами по ту сторону, где сидел Сергей Кудрявцев и за ним Журавленко, замелькали деревья.

— Парк, — объявил Кудрявцев. — Тоже посажен в честь победы — только всенародной. Эх, не представить вам, ребятки, чего это стоило — до неё дотопать!

Деревья Парка Победы проплывали совсем близко. Каждый фонарь среди белых заснеженных веток казался луной. И ветки светились голубоватыми искрами.

— Ну как в сказке! — почти прошептала Маринка. — После всего даже нервы успокаивает.

— Нервы! — передразнил Сергей Кудрявцев и подмигнул ей и Лёве. — А здо́рово вы, милые мои, оскандалились. Нельзя вам доверять. Баста! Да если б Иван Григорьевич мигом не сообразил, в каком месте развинчивать, — форменный был бы провал!

Тут Маринка не выдержала:

— Вы сами больше меня виноваты! Кто выхватил мою тряпку? Кто бросил мокрый кирпичик в контейнер и начал со мной танцевать? Ведь вы, дядя Серёжа! Ну, помните?..

Сергея Кудрявцева словно молнией ударило в морозный вечер. От неожиданности — остолбенел. Потом он обернулся и, прикрывая неловкость улыбкой, глянул на Журавленко:

— А было такое дело… Вот чёрт возьми, а… Ну, ладно, Иван Григорьевич, всё хорошо, что хорошо кончается!

Журавленко смотрел сквозь стекло на заснеженные ветки.

— Нет. Не согласен, — сказал он, не повернув головы, не то Кудрявцеву, не то себе и этим веткам в Парке Победы. — Должно и начинаться без нелепых, тупых оплошностей, и продолжаться…

— Вот хотите, — никаких тупых оплошностей больше никогда не будет. Ну ни одной! — заявила Маринка, и так авторитетно, что взрослые засмеялись, а Журавленко громче всех.

Когда он приехал домой, было начало двенадцатого.

В его комнате дожидались маленький очкастый мастер и высокий, сутулый. Чтобы скоротать время, они играли в шахматы. А годившийся им в сыновья третий помощник следил за игрой. Он недавно стремглав появился в лыжном костюме, с лыжными палками, с обветренным лицом, — прямо с какого-то соревнования.

— Спасибо, — сказал Журавленко, тронутый так, увидев их, что даже голос дрогнул. — Наши дела хороши. Хлопали вам, а вы и не знали.

Маленький мастер прищурился. На секунду его ресницы остренькими пучочками упёрлись в стёкла очков. Потом он объявил:

— Шах королю, Василий Тимофеевич. Учись, Виктор!

И потёр тоненьким пальцем свой подбородочек. Ну как будто ничего такого он не услышал, не сидел в ожидании этой вести весь вечер, а играл себе, и всё. Шахматы он всё же отодвинул.

Журавленко рассказал им о том, что было в Доме Новой Техники, и добавил:

— Вот как выполняв решение построить машину в кратчайший срок, — еще вопрос. По-моему, Липялин намерен стопорить.

— То есть как? На каком основании? — закричал Виктор. — Да полсотни таких машин — и все мы до конца семилетки в отдельных квартирах заживём! Пусть только попробует…

— Может, — как его, Липялин? — и попробует, — спокойненько возразил Яков Ильич. — А ничего. Начнёт куролесить, мы прямиком на него пойдём. И впереди, не в обиду тебе будь сказано, Иван Григорьевич, не ты пойдёшь, давно бы мог, а самолюбие мешает. Пойдём мы с Мишей Шевелёвым под ручку.

Несмотря на то, что речь шла о самом важном вопросе, все улыбнулись. Представить себе Якова Ильича под ручку с Шевелёвым и не улыбнуться было трудно. Ростом-то Яков Ильич доставал Шевелёву, ну от силы, до подмышки, хотя был стройненьким, пряменьким, да ещё с высоким ёжиком.

По тому, как Яков Ильич повторил: «Именно, под ручку и пойдём» — Журавленко понял, что он обиделся, что рост — его самое больное место.

И вдруг Журавленко рассердился на себя за улыбку, за всё сразу:

— Какая же я свинья! Никуда не заехал, ничего не купил. Столько часов прождали!.. Давайте хотя бы чаю выпьем.

— Будет тебе, Иван Григорьевич. Сам попьёшь, — сказал Василий Тимофеевич. — После такого экзамена требуется человеку в тишине одному побыть.

А Яков Ильич пряменько поднял ручку и предупредил:

— На полдороге ничем не угощаюсь. Построят машину, поглядим, как машина построит дом, — тогда другое дело!

Все трое разом поднялись.

— Значит, чтобы держать связь, — сказал Василий Тимофеевич.

— Буду забегать к вам, — ладно, Иван Григорьевич? — сказал Виктор.

— А пустовато в комнате стало, — сказал Яков Ильич.

И они ушли. Журавленко сел на стул, как любил с детства, — верхо́м. Положил на деревянную спинку руки, на них подбородок, и только сейчас по-настоящему почувствовал, как он счастлив.

Но перед ним был пустой угол. В нём долго стояла башня, то бессильно опираясь о стены, то высилась стройная, крепкая, не нуждаясь в поддержке. И вот — её нет. И Журавленко с удивлением признался себе, что ему чего-то жаль до щемящей боли.

Чего жаль? Мучительного поиска каждого нужного решения? Радости, когда его находил? Упорства? Бессонных ночей среди обрезков железа? Или этого вечного «Некогда, некогда!»?

«Интересно устроен человек, — подумал Журавленко. — Даже в тот час, когда сбывается мечта, всё-таки жаль того, что ушло… Значит, ты не отдашь не только этого часа, но и трудной, неимоверно трудной дороги к нему».