Журнал "Вокруг Света" №7  за 1997 год

Чтение с продолжением: Подлинная история Ивана Тревогина, таинственного узника Бастилии

Романтическая повесть

Поздно вечером 23 мая 1783 года из Руана в Париж прискакал на взмыленной лошади нарочный со срочной депешей. Он остановился у дворца российского посла князя Барятинского, перевел дух и направился к дверям. Сказал дворецкому, что должен передать депешу лично в руки князю. Князь вышел, взял конверт, не спеша разорвал его и прочитал бумагу. Сунул в руку курьеру золотой, вошел в двери и, поднимаясь по освещенной свечами лестнице, пробормотал:

— Хм... Корабль из Руана уходит 27-го... Всего три дня остается... — И крикнул кому-то во тьму: — Срочно пригласите ко мне господина Ле Нуара!

Комиссар Парижской юстиц-коллегии господин Ле Нуар вскорости прибыл, его провели в кабинет князя, и они долго совещались о чем-то за плотно закрытыми дверьми.

Потом комиссар Ле Нуар отправился в полицию и вызвал секретаря — дело было неотложное, и тут же начал диктовать инструкцию полицмейстеру де Лонгпре.

Князь же облачился в бархатный халат, выпил чарку водки, позвонил в колокольчик и вошедшему слуге велел срочно вызвать к себе в кабинет канцеляриста для составления инструкции своему тайному агенту.

Уже ранним утром 24 мая две тщательно запечатанные и залитые красным сургучом инструкции были доставлены в Бастилию и вручены тем, «кому должно об этом ведать».

Только через двести с лишним лет, когда в Архиве древних актов в Москве было обнаружено совершенно секретное «Дело о таинственном узнике Бастильского Замка», стало известно и нам содержание этих инструкций.

Инструкция господину де Лонгпре,

Тайному Королевскому советнику

и полицмейстеру

Господин де Лонгпре, в силу своих обязанностей и данному ему повелению, обязан содержать самую высочайшую тайну относительно человека, которого он повезет из Бастилии, и должен и впредь содержать в глубоком молчании вверенное ему дело.

Во исполнение Его Величества Указа он должен взять из Бастилии Арестанта, и выведши его из Внутреннего Замка, посадить в приготовленную для сего кибитку, и тот час, не останавливаясь, отвезти его в город Руан.

Господин де Лонгпре, прибыв в Руан, должен тот час посадить Арестанта в самое нижнее место в корабле и не спущать с него глаз до самого отъезда.

Как скоро судно отвалит и на парусах пойдет в море, тогда уже господин де Лонгпре не будет иметь власти и останется как вояжер, однако, по требованию другого господина, всегда должен оказывать ему всепоможение и неустанное бдение.

В Париже 23 майя 1783 года

Ле Нуар, комиссар

Парижской Юстиц-коллегии

Инструкция тайному агенту полиции г-ну Петру Обрескову

По получении оной имеете тот час с надзирателем здешней полиции г-ном де Лонгпре ехать в город Руан.

Как скоро корабль находиться будет в море, то взятый из Бастилии Арестант вверяется особому вашему присмотру. Ключ от того места, где должно содержаться Арестанту, надлежит вам всегда иметь при себе. Каждый раз, когда нужда ему потребует, посматривать его вам самим. Но ежели для лучшей безопасности рассудить за благо забить его в железа, то сие вам дозволяется.

Но ежели Богу таково изволившу означенный Арестант умер, то в таком случае должно вам описать происхождение его болезни и обстоятельства смерти, и оное засвидетельствовать чрез инспектора полиции г-на де Лонгпре и корабельного капитана.

В случае же и вашей собственной смерти, надлежало бы на конверте сделать французскую надпись Ея Императорскому Величеству до собственных Ея рук, дабы г-н Лонгпре мог бы доставить таковой пакет в Санкт-Петербург.

Коль скоро прибудете в Кронштадт, то что касается Арестанта, то не имеете его никому отдавать, а только по удостоверению Ей Величества в такой силе, что должно отдавать Арестанта.

В Париже 23 майя 1783 года

Российский посланник

Ея Величества

Князь Иван Барятинский

Читая эти инструкции, поражаешься атмосфере таинственности, окутавшей эту историю, и той строгости по отношению к узнику Бастилии. Словно речь идет о еще одной «Железной Маске», заточенной в каменные стены Внутреннего Замка.

Но о «Железной Маске» написаны десятки романов, тома исторических исследований, а об этом таинственном узнике Бастилии — ни слова.

Почему история эта так и не выплыла на поверхность, не сохранилась в воспоминаниях современников, почему ее нет в хрониках тех лет?

Дело № 2631 с 1783 года хранилось как «особо секретное» в Государственном архиве Министерства иностранных дел в Санкт-Петербурге, а в наши дни передано на хранение в Центральный государственный архив древних актов в Москве и стало доступно для исследователей.

«Дело» это — 500 с лишним листов плотной бумаги XVIII века, исписанных то изящной витиеватой французской скорописью, то каллиграфической русской канцелярской вязью, — допросы, обыски, доносы, изъяснения. Попадаются листы с какими-то каракулями, с пятнами от слез, обведенными чернилами. Есть письма на неизвестном языке, алфавит, никогда не виданный, есть стихи, рисунки, планы домов, изображения геральдических знаков. И даже некое научное сочинение.

Вот и все, что осталось на свете от таинственного узника, все, из чего мы узнаем об этом человеке. Бумага имеет странное свойство — продлевать жизнь человека, а иногда и «воскрешать» ее.

Перед тем, как отправить кибитку с арестантом в Руан, князь Барятинский вручил тайному агенту Петру Обрескову, «человеку чрезвычайно верному», и само «Дело», заведенное в Бастилии, и к «Делу» приложил написанную им самим реляцию на имя Всепресветлейшей Державнейшей Императрицы и Самодержицы Всероссийской Екатерины Второй, где на 25 листах изложил подробности «злодеяний» тайного узника Бастильского замка.

Однажды, студеным февральским вечером в дом российского посланника в Париже князя Ивана Сергеевича Барятинского постучался бродяга-матрос. На нем был промерзший насквозь бушлат, рваные сапоги, а в застывшей руке он держал кованый матросский сундучок. Лицо совсем юное, наверно, и бороды еще не брил, а глаза были уставшие, отрешенные. Князь, добрый по своей природе, принял бродягу, попросил предъявить бумаги, паспорт и спросил, откуда он родом и зачем сюда пришел. Бродяга отвечал на русском языке, в котором, правда, чувствовался какой-то акцент, что пришел он на корабле из Голландии, долго добирался до Парижа, и предъявил паспорт от голландского адмиралтейства, свидетельствующий, что он француз Ролланд Инфортюне, а был в голландской службе солдатом.

— Француз... Француз, — пробормотал князь и вскинул глаза на бродягу. — А ко мне зачем пришел, коль француз?

«Тогда он начал мне плести следующую басню», — пишет Барятинский императрице:

— Сам-то я родом из Малороссии. Однажды на наш обоз напали разбойники, меня связали и через Кубань отвезли в Смирну, где на торгах продали турку. Но от сего турка я нашел способ уйти на голландский корабль, шкипер судна спрятал меня, привез в Голландию, где я взял службу солдатом на корабле «Кастор». Мне сказывали, что там добрый капитан Кенфаон, но служба нелегкая, и советовали не сказывать ни настоящего имени моего, ни фамилии, с тем, что я смогу бежать с корабля, коль скоро к земле какой пристанем. Нужда заставила меня склониться на все, я получил сто гульденов и паспорт на имя француза Ролланда Инфортюне.

— Инфортюне... — бормотал князь, внимательно разглядывая пришельца. — Где же ты плавал, Инфортюне?

— Последний раз мы вернулись с острова Мартиник, — ответствовал матрос.

— Почему же ты бросил морскую службу? — спросил князь.

— Правду скажу. — Бродяга взял сундучок в другую руку и показал запястье. — Намерение мое бежать было, на ялботе хотел уйти, да поймали и, как дезертира, в железах держали. А по силе воинских артикулов той республики наказывают дезертиров пятьюстами ударами линьком, и должно с самого верху высокой мачты три раза бросаться в воду. Но добрый капитан мой, имея меня за первого солдата, наказал только двадцатью ударами линьком. А как во Францию пришли, в порт Гавр, то я просил увольнения со службы.

— Где и чем ты жил? — спросил князь.

— Пока деньги были — ел в корчмах, а ночевал в ближайших лесах. А вот дошедши до самой крайности, явился к светлейшему князю просить отправить меня в отечество.

— Как же настоящее имя твое?

— Иван Тревогин.

— Гм... Тревогин... Тревогин, — бормотал князь, о чем-то размышляя.

У князя была инструкция из Санкт-Петербурга, предписывающая отправлять таких бродяг в Россию самым скорым временем и легчайшим путем, то есть морем, чтобы они праздно не шатались и чего худого в чужой стране не сделали. И направил князь бродягу-матроса жить до ближайшего корабля в пансион к аббату Ванье.

Через несколько дней аббат Ванье докладывал князю, что «сей бродяга поведение оказывает весьма скромное, весьма смышлен и имеет большие знания, и оказал большое любопытство к приобретению новых знаний. Про него в пансионе сказывают, что он хочет прочесть всю Королевскую библиотеку».

«Все сие продолжалось в таком порядке от февраля месяца почти до исхода апреля», — продолжает свою реляцию государыне князь Барятинский.

А потом началось вот что.

В пансионе жил некто Дубровский, который имел любопытство собирать монеты. В одно утро, перебирая их, он приметил, что нескольких серебряных монет недостает. Однако ж он промолчал об этом.

Потом пропал у него кошелек с тридцатью шестью ливрами и несколько серебряных чайных ложечек.

Потом у церковника Библицкого исчезла серебряная медаль, выбитая в честь славного и достопамятного мира Кенаржийского.

Потом у содержателя пансиона стали пропадать столовые серебряные ложки и того же металла стаканы. Словно завелась сорока-воровка, зачарованная мутным блеском дорогого металла. Похитителя интересовало только серебро, другого он ничего не брал.

В пансионе всегда была «великая верность и спокойствие, и хозяин на домашних людей подозрение взять не мог.

— Не Тревогин ли? — спрашивал князь.

— Иван Тревогин образа жизни своей нимало не переменил и ведет себя с равной скромностью, как и сначала, — доложил хозяин пансиона князю.

Заключили, что такое воровство делается от посторонних людей.

Но вот в один из майских дней в пансион пришел известный золотых дел мастер и продавец алмазов мсье Вальмон и спросил, может ли он видеть молодого человека по имени Жан Тревога.

— Вы хотели бы видеть мсье Тревогина? — переспросил аббат Ванье. — Его сейчас нет дома.

Тогда мсье Вальмон спросил у аббата, каково состояние мсье Тревогина и можно ли ему дать кредит, потому что оный господин заказал крупную работу в 100 луидоров, и мастер не хотел бы начинать работать, не зная, может ли этот человек заплатить такие деньги.

Ювелир поведал, что Тревогин принес ему рисунки цепей орденских и сами знаки и звезды к ним, сказав, что имеет поручение от одного азиатского принца по оным рисункам сделать для пробы все эти регалии из восточных хрусталей и разноцветных камней.

— Я сказал Тревогину, — продолжал ювелир, — что надобно вылить сначала свинцовые формы, и потребовал у заказчика задаток. И вот что он мне дал вместо денег. — Мсье Вальмон вынул из кармана серебряную медаль и показал ее аббату Ванье.

Это была та самая пропавшая медаль на заключение славного мира Кенаржийского.

— Да, позабыл вам сказать: приказано было мне сделать посредине ордена образ святого Иоанна Многострадального, закопанного по пояс в землю, и под ним на белой финифти надпись литерами золотыми.

Аббат Венье словно онемел от изумления и только вертел в руках злополучную медаль.

— «Я еще закажу вам скипетр и державу», — сказал мне тогда мсье Тревогин, и взяв у меня карандаш, на малом лоскутке бумаги оные в малой пропорции начертил. — «Я вам принесу большие рисунки, а теперь только для того эскиссирую, чтоб осталось в вашей памяти, каким оным быть. Вы, конечно, не будете сожалеть, если работа ваша понравится моему государю. Мне же теперь нет с вами больше времени оставаться, я должен иметь свидание с нашими банкирами и оттуда идти к мастерам, которым заказаны мною делать инструменты для битья монет».

В этот же день аббат Ванье был у князя Барятинского и долго не выходил из его дворца. Уже зажгли свечи, когда князь решил, что надобно пока не трогать Тревогина, а посмотреть, что будет происходить дальше.

Дальше — пуще. К князю пожаловал архитектор квартала Сен-Жермен, который рассказал, что явился к нему некий россиянин, как комиссионер одного азиатского владетеля, которого назвал государем над всеми казаками, который вскоре будет в Париже и желает иметь здесь свой покой и удовольствие. И этот россиянин дал мне чертежи дома.

Вот тут-то князь и встрепенулся. Как?! Опять казацкий государь?! Не прошло и восьми лет, как отсекли голову Емельке Пугачеву и пресекли бунт, грозивший сгубить всю Россию!

— Я рассмотрел чертежи, — тут архитектор всплеснул руками, — это не дом, а Версаль, я его спрашивал, зачем строить такой дворец? Это будет стоить великой суммы денег. Комиссионер ответствовал, что казацкие области весьма обширны, а богатства того государя неисчислимы, и никакая сумма важной быть не может.

Князь долго молчал и, казалось, не видел ни архитектора и ничего вокруг. Потом он вдруг шепотом спросил архитектора:

— Этот комиссионер, россиянин этот, назвал свое имя?

— Да, да, назвал. Его имя Жан Тревога.

— Тревога... Тревога... Жан... Жан... — бормотал князь и после того, как архитектор удалился.

В тот же день князь Барятинский призвал к себе Тревогина. — Желаешь ли ты возвратиться в Россию? — спокойно, чуть улыбаясь спросил князь.

Тревогин с веселым видом отвечал, что с нетерпением дожидается счастливого момента увидеть свое отечество.

— Как ты проводишь свою жизнь? — все с той же улыбкой спросил князь.

— Я всем доволен, светлейший князь, живу в самой тихости, хожу в Королевскую библиотеку.

— Про тебя сказывают, что ты желаешь все книги библиотеки выучить наизусть?

— Я сызмальства охоч до книг. А когда жил в Санкт-Петербурге, то и книжным корректором в типографии служил.

При слове «Санкт-Петербург» улыбка с лица князя сошла. Он что-то пробормотал про себя, а потом резко спросил:

— А еще про тебя сказывают, что ты должен исполнить некую комиссию для какого-то азиатского принца?

«На сей вопрос Тревогин весьма оторопел, — пишет далее в реляции князь Барятинский, — стал мяться и путаться в словах так, что никакого смысла вывести было невозможно. В сей момент я показал ему все рисунки и вылитые медали. Робость его приумножилась, однако он тотчас стал отвечать».

— Я признаюсь в том виновным, что рисунки тех орденов сделал я. Но, конечно, ни в каком худом намерении против России. А я как художник имел сие приказание от одного персидского принца, который был здесь в недавнем времени и с которым я свел знакомство в Королевской библиотеке.

— Где же сейчас этот принц персидский? — Улыбка снова поползла по лицу князя.

— Сей принц поехал в Голландию за деньгами.

— За деньгами значит, говоришь, за деньгами, — князь понимающе покачал головой. — А ты, выходит дело, кроме того, что охоч до книг, еще и художник?

— Я был у нас в Изюме в рисовальной школе в этом предмете первым. — И рука Тревогина невольно, как часто это делают художники, стала выводить в воздухе невидимую картину. Потом он опомнился и резко опустил руку.

— Значит, художник, — князь совсем помрачнел. — А Закон Божий в вашем Изюме читали?

— О, светлейший князь, и читали, и у нас там знаменитый, государем Петром заложенный Змиев монастырь с ликами...

Князь резко оборвал его:

— Ликами, ликами! А ты знаешь, что персияне святых не признают, и персидскому владетелю неможно иметь таких знаков и орденов, что ты изобразил. И на эфесе нарисованной тобой сабли российская императорская корона!

Тревогин отвечал решительно, что те ордена и саблю он заказывал делать ювелиру только для персидского принца. Князь встал с кресла и подошел к Тревогину.

— А что, художник, у вас в Изюме казаков много было?

— Да ведь мы Малороссия, — глядя в лицо князю, теперь спокойно отвечал Тревогин, — как же без казаков?

— И, видно, какой государь казацкий там объявился? Тревогин побледнел, помолчал, потом выдавил из себя, что он долго плавал и в отечестве своем не знает, что теперь происходит. И снова, глядя уже спокойно поверх головы князя, повторил, что все рисунки делал для персидского принца, с которым свел знакомство в Королевской библиотеке.

— Утверждением такой лжи ты делаешь себе конечное обличение в скрытых намерениях, — князь стал размеренно ходить по кабинету, — ибо я точно ведаю, что все те ордена делаются для казацкого государя и что для сего государя поручено тебе здесь строить дом и делать все нужные инструменты для битья монеты.

Князь снова рухнул в кресло и решительно и твердо спросил:

— Какой казацкий государь тебя сюда прислал? Как его зовут? Где он сейчас? Когда он со свитой прибудет в Париж?

Далее князь пишет императрице: «Тревогин тут паки оторопел и прослезился, но, несколько помешкав, ответствовал, что ювелиру Вальмону сего никогда не сказывал. Я стал его уговаривать и убеждать всеми возможными резонами к истинному признанию. Он оставался непоколебим во всех ответах».

— Как я не могу от тебя добрым словом и приватно сведать истину, — сказал тогда князь, — то отдам тебя в руки здешнему правительству.

Тревогин ответил князю, что сказал о себе истинную правду, и в какой бы суд его не отдали, он ничего иного сказать не может.

Князь позвонил в колокольчик, пришел слуга, выслушал приказание позвать сюда немедленно полицейского инспектора, поклонившись, стремглав бросился из кабинета.

Полицейский офицер вскоре явился в сопровождении слуги. Князь сказал ему, что сей бродяга опасный преступник, что его надо немедля отвести к здешнему полицмейстеру, дабы посадить бродягу под караул до отхода кораблей из здешних портов в Россию.

— После ареста преступника пошлите полицейского в пансион к аббату Ваньс, где оный проживал, осмотрите все его вещи и отберите все, что там имеется. Господина Ле Нуара, комиссара, я немедля приглашу к себе.

Полицейский офицер отдал честь, поклонился и приказал Тревогину идти с ним.

Тогда Тревогин как-то странно посмотрел поверх головы полицейского, обернулся к князю и сказал, что ему еще надо видеться с ним наедине.

Барятинский кивнул, и они с Тревогиным прошли в канцелярию.

«Сей бродяга, — пишет Барятинский, — упал пред моими ногами и с плачем сказал мне: «Я пред вами признаю себя виновным, ибо все то, что я вам сказывал и ответствовал, в том нет ни одного слова, которое было бы справедливо. Я РОДОМ НЕ РОССИЯНИН. Я ИНДЕЕЦ. Я СЫН ГОЛКОНДСКОГО КОРОЛЯ».

17 мая 1783 года, в субботу, поутру по королевскому указу адвокат парламента, советник королевский и парижской юстиц-коллегии комиссар Пьер Шенон провел первый допрос Ролланда Инфортюне. Так он значился в документах Бастильского замка, согласно единственному удостоверению личности, выданному голландским адмиралтейством.

Допрос проходил в большом гулком и темном зале в одной из башен Бастилии.

Адвокат Пьер Шенон сел за стол, аккуратно разложил перед собой бумаги и посмотрел на писаря. Тот кивнул головой — готов все подробно записывать. Шенон хлопнул в ладоши, и тут же два полицейских ввели в зал арестанта. С него сняли железа, он потер затекшие запястья и неподвижно стал перед адвокатом. Лицо его даже нельзя было назвать спокойным — оно было неподвижно, без всякого выражения, словно он глубоко спал.

— Ролланд Инфортюне, как ты значишься по голландскому паспорту, отвечай, как твое настоящее имя?

Арестант, как будто из глубины сна, глухим голосом ответил:

— Имя, данное мне при рождении отцом моим и матерью моею, Нао Толонда. После принятия крещения я ношу имя Пьер Голконд.

Писарь с любопытством поглядел на арестанта и застрочил.

— Имеешь ли ты доказательства своего знатного происхождения? — был второй вопрос Пьера Шенона.

— Я имею тайные знаки на теле, но могу показать их только первосвященнику, когда буду восходить на трон. Таков закон нашей страны.

— Как звали твоих родителей? Есть ли братья, сестры? Почему ты оказался в чужих странах? Рассказывай обо всем подробно.

С арестанта сошло оцепенение. Он встрепенулся и уже тихим, но ясным голосом сказал:

— Я расскажу вам свою историю. И ежели вы, государь мой, найдете меня столь виновным, как вы думаете, то скорая казнь была бы для меня приятнее, нежели быть ввержену в сие состояние. Мне было бы легче рассказывать на родном языке, нежели на французском, но я и на французском расскажу так, что не будет ни слова неправды. Начну же свою историю я следующим образом...

Писарь полностью записал историю Нао Толонды, рассказанную им на первом допросе 17 мая 1783 года. Когда «Дело таинственного узника» поступило в Тайную канцелярию в Санкт-Петербурге, ее немедленно перевели на русский язык для императрицы. Вот этот перевод, датированный восемнадцатым веком.

— Начну же свою историю я следующим образом. Низали-эль-Мулук, довольно известный во всей Восточной Индии как славными своими делами, так и браком своим с дочерью Великого Могола, и который царствовал в королевстве Голкондском, был мой отец.

Я родился 29 июля 1761 года и был причиною, что мать моя едва не умерла по рождению меня. Но небо явило свое великодушие, мать моя освободилась от болезни. Отец мой отдал меня женщинам для вскормления, имея намерение воспитать меня как должно. Но сие попечение вскоре кончилось. Мать моя, родив еще одного сына, умерла, оставив мужа своего в крайней печали, от которой он сделался смертельно больным. Поелику у нас была еще сестра, отец назначил зятя нашего над нами опекуном.

Как скоро сей горделивый опекун увидел себя на троне обширного королевства и опасался, чтоб не лишиться оного по возрасте нашем, то начал стараться, чтобы нас погубить.

Он успел в том, сделав в один день возмущение между народом, как будто бы оное учинено нами. А чрез сие нашел он случай посадить нас обоих в тюрьму.

Несколько времени спустя тюремный приставник услышавши, что Отомат (се имя нашего зятя) желает нас погубить, изъявил над нами свое соболезнование, однако же продал нас персидскому купцу, производившему торговлю рабами.

Купец с сей добычею тот час отправился в Кеду, где он нас и продал государю сего королевства.

Кедский король был весьма молод, от роду не более девятнадцати лет было, и потому старался он только о своих выгодах, а наипаче о распространении границ своего Королевства войною. Равным образом заплатил он деньги купцу и в той надежде, чтобы с нами иметь и Голкондское Королевство, ибо тот час пожаловал он мне и брату чины с большими доходами...

В один из дней, когда король имел совет относительно войны с одним из соседских королей, он, оборотясь к нам, сказал, что желает вести воину с нашим зятем, будем ли мы на то согласны.

На другой день поутру король не преминул прислать к нам своего наперстника, чтобы взять ответ на его слова в Совете.

Хотя я и ненавидел моего зятя, но любил Отечество свое. Но особливо я ласкал себя надеждою, что стану когда-нибудь Голкондским Самодержцем. И ответил я, что не могу уступить Королевство, над которым не имею власти.

Наперсник, который долгое время находился на службе у нашего отца, пришел сказать нам, что король хочет засадить нас в тюрьму и принудить нас смертью уступить ему право владения Голкондским престолом.

Друг наш советовал нам отправиться в Дамаск к одному из его приятелей, который находился там в достойном положении.

Мы тот час взяли с собою все нужное для путешествия, и оставив Королевство Кеду, прибыли благополучно в Дамаск к Баха Али-Бею. Бывший уже в летах, он собирался идти со своими войсками в Европу, поелику тогда война была у турков с россиянами. Он принял нас с великой радостью и дал нам чины, важные и достойные нашему происхождению.

Али-Беи отправился со своею силою к реке Дунай, где соединился с другими войсками.

Однако же великий фельдмаршал России, называемый Румянцев, атаковал нас и принудил искать спасения бегством в леса, или в степи, или бросаться в Дунай.

Здесь я и был взят в полон русскими. А брат сгинул в неизвестность...

— Отвечай же, где ты научился русскому?

— В Санкт-Петербурге, куда я сначала добрался из Харькова, благодаря расположения ко мне губернатора Щербинина. У меня не было ни полушки, и для того принужден был искать место в партикулярной службе, которое я вскоре нашел в типографии, где сначала меня приняли в переборщики, а спустя некоторое время определили в корректоры.

— Отвечай, что послужило причиной твоего бегства из Петербурга?

— Жил я умеренностию весьма благополучно до тех пор, пока не услышал от одного грека, прибывшего в Санкт-Петербург из Стамбула, что мой брат жив и живет там. Сия весть побудила меня бежать из России.

Я приехал благополучно в Стамбул в чаянии, что увижусь с братом. Но мне сказали там, что он уже уехал в Испаган.

Сие принудило меня остаться в Туреции и там искать службы по той причине, что у меня не было денег для продолжения путешествия в Испаган.

Я часто ходил на публичное место, на котором всегда берут рабов для служения султану. В один день я был взят и приведен во дворец.

Меня представили начальнику евнухов, который, видя, что я иностранец, и почитая меня за магометанина по причине турецкого платья, приказал отвести меня в сераль. Должность моя состояла в том только, чтобы служить вне женских покоев, когда султан войдет к своим женам.

Поелику вход в сераль мне не был запрещен, то я влюбился в дочь султана, и она меня весьма любила.

В один день, когда мы были вместе в ее покое, первая султанша все сие видела и пошла к султану, чтоб ему о сем сказать.

Я, приметивши то, и опасаясь, чтоб не потерять жизни, выскочив из окошка в сад, бежал до того места, где находятся все иностранные купеческие корабли, и там просил я капитана, чтоб он меня взял и отвез в то место, куда он идет. Капитан не понимал моих слов, однако видя проливаемые мною слезы, а главное деньги, которые я ему дал, велел мне взойти к нему на корабль и посадил меня в такое место, где хранят товары.

На утро мы отправились в Ливорну, куда благополучно прибыли, препроводив несколько недель в море.

По приезде в Ливорну, тотчас переменил я турецкое платье на европейское и отправился в Париж.

Тут адвокат Шенон прервал рассказ.

— Ролланд Инфортюне, или, я соглашусь на сей момент, что ты Голкондский принц Нао Толондо, но отвечай, где ты выучился говорить и писать по-французски, ибо, как ты сам о себе сказываешь, в малолетстве украден из Голконды, продан туркам, был в плену в России... Как же ты добрался до Парижа, если не знал французского?

— Государь мой, во время плавания, которое длилось изрядно, мой хороший приятель господин Бовес и научил меня. И не только научил, но и помог.

— Отвечай, Ролланд Инфортюне, многими ли языками ты говоришь?

— Я совершенно говорю материным языком, то есть голкондским, еще языком авоадским, говорю и пишу по-русски, по-французски, говорю хуже по-голландски, потому что пробыл в Амстердаме и Гааге совсем недолго.

— Продолжай, Инфортюне, куда ты отправился из Парижа?

Пьер Шенон устал от всех этих существующих и несуществующих королевств, государств, городов, глаза же арестанта уже загорелись воспоминаниями о своих странствиях и приключениях, лицо его порозовело, разве что он переминался с ноги на ногу.

— Как я уже сказал, милостивый государь, мы поприятельствовались с господином Бовесом и отправились с ним на остров Мальту, где он имел свой дом и родственников. Оттуда, по прошествии нескольких месяцев, мы отправились на корабле в Крепость, которая находится в Нигриции, Там у господина Бовеса были торговые дела.

Наше намерение было удачливо, и мы находились уже неподалеку от упомянутой Крепости, как вдруг сильный ветер причинил великую непогоду, и корабль наш сокрушился на песках, простирающихся на три мили от берегов Нигриции.

Итак, я остался на Черном берегу без еды, без питья и без верных товарищей. В таковом несчастливом состоянии броди я по берегу реки Сенеголя почти целый месяц, питался одними травами, которые там едва можно было найти.

Совсем обессиленный, добрался я до Королевства Тамбукта, откуда идти уже не мог и взят был в полон черными и приведен к их королю. Король меня спросил, каким образом и откуда я зашел в его королевство? Я ему рассказал всю истину. Оказалось, что Король Тамбуктский весьма любит французов, которые производит торговлю в сем королевстве золотым песком. Король повелел принять мне службу в его войсках, поелику имел он тогда войну с касдинскими народами.

Однако я не мог долго оставаться в сем королевстве, поскольку обращение и нравы сих черных мне неприятны были.

К счастию моему, на Черный берег пристал голландский корабль, называемый «Кастор Питер», где среди команды было много и французов. С ними я договориться, чтоб они меня взяли с собою.

Я уже знал день и час отхода корабля, и темной ночью, когда все черные солдаты спали, и горел только один сторожевой костер, я, вышедши из шалаша как бы по нужде, крадучись среди деревьев, спустился к берегу. Там уже меня ждал ялбот, спущенный с корабля, с двумя вооруженными на непредвиденный случай французами.

В лагере черных даже никто не шелохнулся, и мы на боте благополучно отвалили от берега и, пройдя примерно с полмили, увидели огни на корабле «Кастор Питер».

Я забыл сказать, что за время службы у черных насобирал немало, целый мешочек, золотого песка, что позволяю мне щедро расплатиться за услуги французов и благосклонность капитана.

Шли мы по морю на корабле без всяких приключений и через несколько времени прибыли в голландский порт Амстердам...

— Отвечай, зачем ты вернулся из Амстердама в Париж? — спросил вконец обессиленный Шенон, не веря уже ни одному слову арестанта.

Арестант вдруг вздрогнул и по-мальчишески закричал:

— О небо! Желал бы я лучше, чтоб Ты окончило жизнь мою здесь, в Бастилии, ибо сие есть истинное освобождение от всех несчастий и от всех нужд!

Адвокат Шенон немедля позвал полицейских, они надели на руки Ролланда Инфортюне, или Нао Толонда, или Ивана Тревогина, железа и отвели во Внутренний Замок, заперев в каменной камере.

Через день комиссар Ле Нуар прислал князю Барятинскому все показания Тревогина на допросе. Князь внимательно ознакомился с похождениями пригретого им бродяги-матроса, который сказывает о себе теперь, что он Голкондский принц. Потом еще раз, перебирая листы протокола допроса, он взял перо и стал жирными линиями подчеркивать места, связанные с пребыванием арестанта в России.

— Баснословная повесть... ну да... баснословная повесть и есть, — размышлял князь, прохаживаясь по кабинету. Он подошел к столу и начал внимательно разглядывать рисунки, сделанные довольно искусно. — В каком намерении он изобразил печать с Императорским гербом России? И на монетах, которые он готовился бить, двуглавый российский орел. Конечно, баснословная история... Но, может быть, есть в оной место еще и такое сокровенное, которое подлинно заслуживает внимания?

На следующий день князь пригласил к себе господина Ле Нуара, приказал слуге принести в кабинет графин водки с закусками.

Удобно устроившись в креслах, князь и комиссар стали обсуждать это довольно запутанное дело.

— Сумасшедший, — говорил комиссар Ле Нуар, — я охотно бы согласился, что он откровенно сумасшедший. Но дела его показывают иное. В его бумагах мы нашли черновик письма Францу Салгария в Голландию, в котором он пишет, что заказал здесь инструменты для битья монеты и что бумажные деньги уже заказаны, и все оного ремесла мастеровые подговорены. Мы не должны его считать просто сумасшедшим или домашним вором. По секрету вам сообщу, что мы сейчас идем по следу шайки фальшивомонетчиков, и след этот действительно тянется в Голландию. С другой стороны, действовать так открыто, как делает этот самозванец, может только сумасшедший.

— Но этот самозванец, провозгласивший себя Голкондским принцем, назвал на допросе имена важных российских персон. Он непременно был в России. Да и по выговору его я считаю, что он малороссиянин, как он и назвался мне в первый раз. Нет ли и здесь какой связи между российской шайкой и французской?

— Уверяю вас, князь, что это мы довольно скоро выясним. Наш лучший агент господин де Лонгпре заявил, что это дело нескольких дней. И если выяснится, что упомянутый арестант состоял в сговоре с шайкой, то он будет судим по Королевским законам и обезглавлен здесь же, в Бастильском Замке.

Князь крякнул и потянулся за чаркой водки. Они выпили и помолчали. Потом князь, пробормотав что-то, потянулся за бумагами, полистал их и отбросил.

— Но голова его, комиссар, голова еще на плечах, нужна бы была и для нашей Тайной канцелярии. Вам известно, что в России пресечен был важнейший бунт Пугачева, казацкого атамана. А оный преступник уверял и золотых дел мастера Вальмона, и постройщика домов, что важный казацкий государь прибудет со свитою в Париж. Спятил, малый, конечно, бред несет, но проверить должно. Я не мог оставить этого без внимания, даже если бред этот несет сумасшедший. Да и что скажет моя Императрица, узнавши про это? Нет, мы непременно должны доставить его живым в Россию. И уверяю вас, что все это дело мы должны держать в строжайшем секрете, чтобы не распространилась сия баснословная повесть.

— Несомненно, строжайший секрет будет сохранен, — кивнул учтиво комиссар Ле Нуар, — он сидит в строгой камере Внутреннего замка, и общение с кем бы то ни было невозможно. Я ведаю дружеские расположения короля, моего государя, к Ея Императорскому Величеству, и какое должны иметь уважение между собой державы в делах такого существа. Арестант будет не только во власти вашей, но если Ея Императорское Величество повелит вам прислать его в Россию, я дам вам полицейского офицера для препровождения сего арестанта до Санкт-Петербурга.

— Возможно ли будет получить всю документацию, протоколы допросов, бумаги арестанта для нашего следствия? — спросил князь.

— Я испрошу дозволения у Королевского иностранного департамента, и нет сомнения, мы, со своей стороны, имея должное уважение и деликатность в этом деле, все сии бумаги в оригинале доставим вам.

Князь удовлетворенно кивнул головой и налил еще по чарке.

— Да, забыл вас уведомить, — сказал Ле Нуар, — принц Голкондский испросил написать письмо своему брату в Голландию. Мы позволили, дали ему бумаги и чернил, и он сочинил послание, но азиатскими словами. Мы показали сие письмо профессору де Верженну, важнейшему нашему знатоку Востока. И профессор сказал, что язык такой ему неведом. Назавтра назначена встреча профессора с арестантом, чтобы тот проверил, какими восточными языками владеет арестант.

На этом беседа и закончилась. Князь и Ле Нуар распрощались, довольные беседой.

Евгения Кузнецова / Дмитрий Демин / Рис. Ю.Николаева

Окончание следует