Жуть

Пустыня. Жёлтый песок до самого горизонта. Не то место, где хочется провести старость и, тем более, сдохнуть. Впрочем, мне об этом думать рано. Не дождётесь. Один чёртов километр я не дотянул до Сиди-бель-Аббеса. До волшебного во всех смыслах места, где меня ждёт вода, еда и укрытие от неотступного солнца, которое намерилось сделать из меня запеканку.

Моя капсула осталась за спиной, и если встать на бархан — впереди уже видно форт. Хотя, какой, к чёрту, форт? Скорей, склад. Один из многих «бисквиттвилей», — так мы их зовём. По всей планете таких не меньше сотни, сложно промахнуться, но у меня получилось. Вот так, навигатор отработал погрешность. Оно и понятно, здесь, на забытой людьми и богами Земной поверхности, всё теперь работает через задницу.

Ноги тонут в песке. Самый сложный, самый долгий километр за всё время моей службы в Иностранном Легионе. Здесь и сейчас. Но я не жалею.

Сиди-бель-Аббеса хорошее место, правда, необычное. Ни разу не думал, что склад провизии будет похож на кладбище. Прямо как та знаменитая крепость с точно таким названием, которую вроде бы не взяли арабы. Давно, ещё лет триста назад, когда Франция только начинала использовать иностранных изгоев. Сброд со всей Европы, со всего мира: преступники, мошенники, разорившиеся дельцы или просто негодяи, бежавшие от уплаты долга, активные отбросы общества — их собрали под красно-зелёным знаменем Иностранного Легиона и бросили в пекло. Самое настоящее африканское пекло, без скидок на изнеженное европейское тельце. Слабый — умри. Добрый — умри. Трусливый — умри. Чтобы выжить ты должен стать животным, сильным, злым и бесстрашным. Но даже для таких смерть виделась вероятностью номер один.

Это место действительно похоже на ту самую крепость. Говорят, арабы нападали на неё до тех пор, пока обнажённый «бисквитвилльчик» не прикрылся толстыми стенами. Затем он якобы вырос в африканский центр сил Иностранного Легиона. Правда, да не вся. Враньё для трепетных пацифистов. Тот первый форт погиб.

Хотя сейчас я вижу обратное.

Это место обозначено на карте как узел снабжения, значит здесь, внутри обглоданных боями стен, должны найтись связь и провизия.

Я прошёл за стены — никого, беспощадное солнце и песок не в счёт. Жаль, что именно эти закоренелые убийцы рвутся мне в друзья. Большинство строений разрушены, но над одним из них я увидел наш флаг. Нет, не тряпка, иначе бы выцвел в позорный белый или истрепался до жалких лоскутов. Наш флаг из металла и пластика. Он гордо поднимался над одним из домов. Флаг Легиона. Он же антенна.

Значит, в здании под ним передатчик. Я связался со штабом и запросил спасателей. Мне ответили, что все бригады заняты. И верно, ведь нас потрепали как следует, странно, что я один такой у Сиди-бель-Аббеса обнаружился. Штаб сказал, что «ввиду большого количества запросов, челноки отправляются сообразно суммарной значимости, с учетом оперативной обстановки». Это значит, что я, один, буду ждать целую вечность, намного дольше, чем те, кто свалился на Землю в компании. А таких было много, я видел, что над Тихим океаном спасательные капсулы пролились, как дождь. Абордажное судно подрезали на стыковке, так что за ними пошлют в первую очередь, за мной — потом.

Еда здесь есть, воды в избытке, остаётся лишь придумать занятие, чтобы не рехнуться от безделья. Я начал с того, что осмотрел помещение узла связи. Надо отметить чувство юмора декораторов. Они загнали телефон в такую же будку, как на старых советских фотографиях. Светлый, лоснящийся полированной сталью прямоугольный шкаф. С огромными квадратными окнами, тяжёлой дверцей и полочкой для телефонного справочника. Правда, самого справочника здесь не оказалось, лишь небрежно сложенные листы бумаги.

Вот и первый способ убить время, посражаться со скукой. Я взял листы и начал читать…

Старый долг ^{А. Жарков, Д. Костюкевич}

Велор Модинов умер, и был уверен в этом…

Он был одним из тех, кто прокатился на волне популярности темы околосмертных переживаний, выпустив книгу «Рядом со смертью», целый месяц возглавлявшую списки бестселлеров в России. Велор работал судебно-психиатрическим экспертом и за годы исследований собрал богатый статистический материал: рассказы людей, переживших клиническую смерть.

Типичных ощущений предсмертного опыта Велор мог назвать больше десятка: неприятное жужжание, яркие вспышки, осознание смерти, умиротворение, деформация времени и пространства, парение над собственным телом и ещё жменя необычностей вплоть до встречи с солнечным созданием или умершими родственниками. Истории тех, кому случилось свести близкое знакомство со смертью, имели поразительное сходство.

Именно поэтому Велор Модинов ни грамма не сомневался, что умер по-настоящему. Раз и навсегда. И никакой второй попытки, забудь про вступительную главу новой книги.

Была боль, тяжёлая и холодная, как колесо булгаковского трамвая. И брызнувший свет: белый и красный. А потом обрыв — так рвётся провод во время важного телефонного звонка. И долгое липкое пробуждение, из которого он не помнил ничего, кроме того, что барахтался в нём, словно в кошмаре утопающего.

И вот он здесь.

Он действительно видел своё тело, но не на расстоянии, а совсем рядом, точно смотрел на часть себя — руку или ногу. В какой-то степени так и было: чёрная корка связывала его голые ступни с правой кистью двойника, лежащего на асфальте. Велор пошевелил пальцами ног, и струп-спайка сломался, осыпался пепельной цедрой.

Его и мертвеца теперь ничего не связывало. Физически.

Далеко, несколькими кварталами северней, дизель-молоты лупили по сваям, загоняя их в грунтовую плоть. Звук рождения свайно-ленточного фундамента не раздражал, наоборот — наполнял колким восторгом. Велор почти убедил себя, что это удары его сердца.

К нему не пришли души людей, чтобы объяснить, помочь, напутствовать, не явилась сущность из света и любви, чтобы провести через картины прошлой жизни к барьеру бытия. Велор не почувствовал ничего, что могло намекнуть на необходимость возвращения на землю, в мир живых. Он продолжал сидеть на корточках возле своего тела, отстранённо глядя на проломленный череп. Почему-то вспомнился рассказ о демоне, который разбивал людям головы, а после доводил их близких до самоубийства, заставляя думать, что душегубство — их рук дело.

Элементы обобщённого околосмертного опыта могли катиться к чёрту… или к демону-любителю-колоть-черепушки. Куда катиться ему, Велор не знал — часть памяти словно обесточили. Возможно, тоже к бесам. В ад. Хотя в посмертное воздаяние Велор не верил.

Новое тело — не мёртвое, а новое, потому что мёртвое лежало перед ним — слушалось хорошо, никаких полётов или бесчувственности, только вот крутило его, точно с бодуна, когда суставы и кости уже проснулись, но ещё ушиблено переглядываются.

— Телефон, — сказал он сам себе, вставая. Слова вырвались струйками дыма, а на губах чувствовалось приятное послевкусие, будто от подслащённого мундштука. — Надо найти телефон.

— Зачем? — спросили из строительной траншеи.

Из колыбельной фундамента вылетела спортивная сумка, зевнула порванным карманом, звякнула содержимым. Затем в верхний край деревянного шпунта, укрепившего стены траншеи, вцепились две грязные руки, над досками появились спутанные волосы и обветренное лицо. Бомж почти грациозно поднял своё тщедушное тело на поверхность, размазал грязь по ладоням в попытке их отряхнуть, нахлобучил на острый череп грязно-вязаную шапочку с надписью «AC/DC» и поднял позвякивающую сумку.

— Ты меня слышишь? — спросил Велор.

— А почему нет? — ответил васька, шаря рядом мутными глазками. Наткнулся на труп. — Ой, беда, беда. За что ж тебя этак?

Велор ответил не сразу. Присматривался: может, дитя коллекторов и чердаков тоже мёртв? Окочурился в канаве, а душа выползла, поболтать с «коллегой»?

— Из-за денег. У нас почти все насильственные кирдыки из-за денег, все, что не из-за баб или власти. Хотя, там, где власть, — один чёрт деньги.

— Ай, ай… Живого человека холодным сделали, — причитая, подбирался бомж. На новое тело Модинова он не смотрел. — Это ж чем-то так?

— Трубой, — пожал плечами Велор. — Или молотком. Я плохо рассмотрел затылком. Эй! Охренел!

Васька никак не среагировал — продолжал вычищать содержимое чужих карманов. В инспекции буро-влажных, как сырые арматурные конструкции, рук чувствовалась обречённая обоснованность, словно этот потерянный для общества человек, социальный мертвец, имел право на стервятничество. В парящем полёте своей полужизни, эти грифы и сипы помоек, наследники бродяг, высматривали падаль улиц, чтобы предъявить на неё свои законные права, чтобы избавить общество от соблазна низости. Они склёвывали страх и жалость, истребляли вредные вещества ценных предметов, способных превратиться в ядовитые газы наживы.

Закончив с карманами, бомж измерил подошвы и стал стягивать с трупа ботинки.

Велор махнул рукой. Ему-то что, и мёртвому, которого только что избавили от ботинок, и послемёртвому, смотрящему на это.

Мир вокруг постепенно менялся, словно выцветал, переходя в чёрно-белый спектр, некоторые предметы делались прозрачными, другие наливались болезненной чернотой, словно их контуры и тени растушёвывал подросток.

— Эй! Слышишь меня?

— Так. Ага. Так.

Васька связал шнурки и запихнул поживу в сумку с металлоломом.

— Выпить хочешь? — попробовал мертвец.

— Теперь можно. Ага. Теперь можно пожить, — бормотал под нос новый хозяин велоровских ботинок.

Велор понял: бомж не слышит его, а этот «диалог» — идиотская шутка наслаивающихся реальностей. Васька говорил сам с собой, но — забавно, товарищи покойнички, вам так не кажется? — его слова можно было принять за ответы. Каким-то образом психика васьки реагировала на мёртвый голос Велора.

Ничего забавного. Но даёт шанс.

Велор наклонился к бомжу, погрузил свою голову в голову живого, будто в дым, и произнёс:

— Мёртвый проснётся в могиле, Чёрная давит доска. Что это? Что это? Воскресная тоска?

Васька дёрнулся, отскочил, споткнулся и упал на задницу. Схватился руками за голову.

Велор приблизился и, снова совместив головы, прочитал последние строки старого стихотворения, которое помнил с самого детства.

— И над соломой избёнок, Сквозь косогоры и лес, Жалобно плачет ребёнок, Тот, что сегодня воскрес.

Бомж застонал.

— Воскресная тоска… — выдавил мужичок, дивясь словам, словно подкинутому младенцу.

Велор отпустил.

— Воскресная тоска, — кивнул он, не уверенный — это название стихотворения или просто строчка?

Не важно. Главное, живые могли его слышать, пускай лишь как собственные мысли, немного неожиданные, но Велора это устраивало. Это давало ему шанс. На месть.

Было воскресенье. Он был мёртв. И ему по-прежнему нужен был телефон, желательно таксофон или домашний аппарат, потому что на мобильники надежды не было. Даже при жизни.

Велор развернулся и зашагал прочь. К далёким серым громадинам жилого квартала, по серой грязи стройки, через серый туман мыслей. Справа чернел безголовочный башенный кран, мимо проплыл ржавый остов трактора, выпотрошенный и брошенный, как и большинство человеческих начинаний, на пути которых встала какая-либо преграда.

Три года назад здесь обнаружили вредные вещества в почве, источник которых не смогли изолировать, а может, вскрылись старые тайны — некогда эта земля использовалась как хранилище радиоактивных отходов, а может что-то ещё… стройку быстро свернули и так лихо сделали ноги, словно бежали из вольера с хищниками, в который по ошибке забрели. Новостройку всё-таки организовали, и не так чтобы далеко, но с отвернувшимися лицами-окнами, фильтрами и заборами с односторонним аэровпуском.

Удары молотов, забивающих сваи, сделались тише, сместились в бледный спектр уставшего эха. Велор пробирался по чёрно-белому комиксу загробной жизни, радуясь, что здесь нет никаких световых пятен, ощущения падения и сложных галлюцинаций. Это было бы нечестно. Как труп, присыпанный конфетти. Как боль, приносящая радость.

Ощущения света в конце тоннеля физиологи объясняли туннелированием зрения и малокровием зрительной коры. Чувство полёта или падения списывали на бросивший работу вестибулярный анализатор. В околосмертных видениях обвиняли ишемию лобной коры головного мозга.

Всё это не имело значения.

Мёртвый Велор искал телефон, чтобы позвонить своему убийце. Главное, найти правильный аппарат, или неправильный, как угодно. Способный связать звуками два мира, два состояния, две души. Если подумать, в этом заключается единственное предназначение всех старых телефонов, особенно дисковых, суть работы которых заключалась в ежедневном свершении ритуала — незаконченные круги, вращение в разные стороны, ожидание… ответ.

Велор помнил старый телефон из эбонита в кабинете отца, тяжёлый уставший аппарат, с матерчатым шнуром, который заканчивался шариковой ручкой, примотанной толстым слоем синей изоленты. Телефон служил символом минувшей эпохи, взятым в рабство артефактом. Но отключённый от линии аппарат продолжал работать, если имел на то расположение: мог связать с людьми, новые номера которых ты не знал. Маленький Велор брал трубку и слышал болезненные гудки, словно их протягивали сквозь него проволокой. А потом слышал голоса. И шум. Голоса были разными, но каждый раз знакомыми, такими же, как и при жизни, а вот шум — нет, это был не имеющий аналогов гул, который делал его пальцы слабыми. Велор бросал трубку и несколько дней не решался войти в кабинет.

Именно такой телефон был ему нужен: старый, неработающий, настоящий. У мёртвых вещей всегда имеется второе дно.

Он нашёл аппарат в центре детской площадки. В мире живых, разумеется, его не было, таксофон существовал только в его чёрно-белой подкладке. Это был древний таксофон АЖТ-69, переделанный на приём жетонов.

Велор снял трубку и прижал её к плечу. Потом резко приложил динамик к уху и закрыл глаза.

Стон.

Лязг.

Почти крик.

Почти угроза.

Почти прощение.

Гул влился в него, но не испугал, потому что трубка молчала, а шумел мир вокруг. Молоты дубасили по макушкам многометровых железобетонных столбов, кто-то ругался в окнах над головой, перекрикивались в ветвях вороны.

На этот раз Велор оказался на другом конце линии.

Он крутанул номеронабиратель — в этом не было нужды, но условности часто придают уверенность, — и когда диск вернулся в исходное положение, посылая импульсы в ночь призрачной линии, услышал:

— Велор? — спросила трубка.

Испуганно. Резко. Знакомо.

— Я освободился, — неожиданно для себя произнёс Велор.

Случившийся далее разговор удивил ещё сильнее. Велора словно повторно отсекли от тела, позволив наблюдать со стороны. Но на этот раз он смотрел не на окоченевшую физическую оболочку, а на заполненное неведомой информацией сознание. Каким-то образом сознанию удалось обрести самостоятельность, и теперь оно беседовало по телефону.

— Ты в порядке? — спросила трубка.

— В полном.

— Помнишь, что нужно сделать?

— Не совсем… — замялось сознание. — Похоже, твой боец слишком сильно шваркнул меня по голове. Ножом было бы проще…

— Не пори чушь, причём тут кто и как? Сейчас всё вспомнишь.

— А при том, что мне…

— Хватит уже! — рявкнула трубка. — Раз у тебя отшибло память, я напомню. Ты должен заставить Неймегена подписать контракт.

— Кого?.. Контракт?..

Из трубки донеслось недовольное сопение.

— Какой контракт?

— Давай так. Рано или поздно ты всё вспомнишь, память к тебе, дядя Велор, вернётся, ты только делай, что я тебе скажу. Мы с тобой в одинаковых майках по полю бегаем, понимаешь меня? Просто делай то, что я скажу и всё, договорились?

— Договорились, — согласился Велор.

Голос недовольно хмыкнул, а затем сообщил адрес и велел внедрить в голову уже упомянутого Неймегена мысль о том, что контракт с лабораторией «Новая Власть» должен быть подписан, во что бы то ни стало. Даже не так… что от этого зависит будущее господина Неймегена и всех его ближайших родственников, включая рыжего престарелого кота, которому недавно сделали операцию. «Так ему и внедри, ты же умеешь теперь мысли внедрять, верно? И про кота не забудь, он его очень любит».

Велор положил трубку, но тут же снова поднял.

— Ах вот ещё, чуть не забыл. Ты уверен, что тело… м-м… ну это… того?

— Мёртвое?

— Ну да. Уверен?

— Да, уверен, там дыра с кулак. Твой же боец разве не…

— Отлично. Отлично. А то, знаешь, не хотелось бы… мы же тут не шутки шутим, ну ты понимаешь…

— Не понимаю, — сказал Велор и снова положил трубку.

Он догадывался, кто был на другом конце, но в эту догадку не хотелось верить.

Между тем, вид на мир из загробной реальности оказался ничем не лучше того, к которому он привык. Никаких демонов, привидений, виев и прочей нечисти, солнце светит, облака плывут, люди ходят. Смурные, смотрят под ноги, ничего и кого не замечают — всё как всегда, ничего сверхъестественного.

По дороге до указанного адреса Велор развлекался «внедрением». Нашептал парню с цветами, что нужно подождать «ещё чуток», дворнику навеял мысль о том, что тот «чёртов гений, и не пристало махать метлой за копейки», а одну голодную вегетарианку до красноты смутил неожиданной мыслью о сочном шашлыке из баранины.

Добравшись до места, Велор нашёл кабинет Неймегена, но почему-то остановился перед ним в нерешительности. Секретарша таращилась в зеркальце, а за ней, рядом со шкафом, стоял совсем неуместный в вычурной офисной обстановке, но уже знакомый АЖТ-69, переделанный под жетоны.

Велор совместил голову с головой блондинки и подумал: «Боже, какая же я дура», после чего подошёл к таксофону и снял трубку.

— Ну как там с памятью? — спросила трубка.

— Да никак.

— Гхм… Тогда учти, дядя Велор, от этого зависит и твоё возвращение тоже. Действуем по плану.

— Конечно, — кивнул Велор.

— Так что? Вспомнил?

— Нет.

— Блин, — ругнулась трубка. — Ну, вспоминай.

Велор положил трубку и обернулся. На экране компьютера секретарши был открыт сайт с тестом IQ. Велор ухмыльнулся, наклонился к девушке и раскатисто произнёс:

— Хочу орешков.

Та вздрогнула, обиженно шмыгнула носом и зарылась в выдвижной ящик стола. Велор шагнул через неё, собираясь проникнуть сквозь стену кабинета, но его внимание привлёк пятирукий младенец. Малютка парил под самым потолком и вертел головой так необычно, что Велора даже передёрнуло. Он уставился на первое встреченное им потустороннее существо.

В это время младенец нашёл глазами Велора и замер, точно чучело. Зрачки расширились, налились жёлтым светом. Велор смотрел, не отрываясь, и вдруг увидел туннель, о котором так много упоминал в своей книге. Добрый и убаюкивающий свет, которому хотелось подчиниться, сдаться на золотистую милость, позволить унести себя далеко-далеко… От резкого звонка таксофона глазные яблоки младенца пошли трещинами, туннель задрожал и стал разваливаться на куски, осколки доброго света брызнули во все стороны… Треск и жужжание разрушили гармонию. Велор бросился к телефону и сорвал трубку.

— Что ещё?

— У нас проблемы! Это трамбователь, ни в коем случае не смотри ему в глаза. Вот скотина, всё забыл! Очнись же!

— Спокойно…

— Я-то спокоен, это ты между тем и этим болтаешься, а не я. Не смотри этой твари в глаза и не прикасайся к ней, избегай всеми силами, понял?

— Понял-понял. В этом проблема?

— Нет. Проблема в теле.

— А что с ним?

— Оно живо, в коме! Эта тварь здесь именно поэтому.

— Ну так пошли своего… этого, как его… чтобы добил.

— Не получится. Надо звонить, договариваться, а они там все мутные… можно другого напрячь, но у нас вообще сложно с этим. На мокруху не всякий согласится, чёрт. Чёрт! Не самому же идти.

Негодование в трубке показалось Велору несколько наигранным.

— И что теперь?

— А что теперь? А-а, что же, чёрт возьми, делать?.. Давай так: ты сейчас быстренько разбираешься с Неймегеном, а потом мигом к коматознику и… не знаю как, но делай, что хочешь… только он… ты должен откинуться. Если до тебя доберутся эти твари, мы тебя уже не успеем вытащить, понял?

— Понял.

— Действуй, дядя Велор.

Велор положил трубку и, стараясь не смотреть на уродливое существо, прошёл к Неймегену.

Оказавшись в кабинете, Велор осмотрелся и похолодел — очень многое показалось ему знакомым. Картина Веласкеса «Демокрит», с усатым мужчиной, многозначительно занесшим перст над глобусом, бар в виде гигантской аптечки, с огромным крестом из красного дерева, инкрустированным в лакированное тело из светлой сосны. Стол, ножки которого заканчивались тройными львиными лапами.

И, наконец, сам хозяин.

При виде седобородого старца что-то в Велоре переключилось, щёлкнуло, скрипнули пружины продавленной, как старый диван, памяти. И он вспомнил. Кое-что. Вспомнил, чем занимается лаборатория «Новая Власть» и почему нужно заставить Неймегена подписать контракт. Разумеется, никакие лекарства его компания не получит — просто нужны деньги, чтобы закончить исследования. Отправлять «туда» они уже научились, а вот принимать «оттуда»… Неймеген — остался последним из огромного списка всевозможных предпринимателей, чьи валютные карманы лаборатория безуспешно пыталась вывернуть. И теперь, если не этот бородатый австрияк, то уже никто.

Велор задумался: почему же именно он согласился на эту, в прямом смысле, смертельную авантюру? Неужели снова деньги? Ну конечно, кредиты — вот в чём загвоздка. Велор набрал уйму денег и положил всё на счёт, и выписал доверенность на предъявителя. На того, кем он окажется, когда воскреснет. Интересно, знает ли об этом голос из трубки?

Велор потёр подбородок и уставился на старика. Что если не удастся его убедить? Он же неприступный, как Зальцбургская крепость, — верит только двум людям: себе и своей жене. И раз последняя разменивает второй десяток под крышкой гроба, значит, возможность убеждения сужается до единственного способа, впрочем, уже доступного лаборатории: отправить «туда» агента и заставить бизнесмена думать правильно.

Вот в чём заключается миссия Велора. Вот почему он оказался вдали от города на заброшенной стройке. Вот почему его убили.

Он подошёл к застывшему за отчётами бизнесмену, наклонил голову, чтобы совместить с чужой, но краем глаза заметил на стене пятирукого трамбователя и одёрнулся. В голове зашипела, как змея, неприятная догадка.

— Ну уж нет, напарник, концы в воду, значит? Ищи дурака, так просто меня не купишь, — взорвался Велор и вылетел прочь из кабинета.

* * *

Тело лежало на прежнем месте. Заглянув в затылочную «пробоину», Велор сморщился и сочувственно цокнул языком. Как же убить живое тело из загробного мира? Осмотрелся — никого, только васька тащится в окоп со свежими бутылями «беленькой». Велор направился к бомжу.

— А вдруг он жив? — встрепенулся бомж от неожиданной мысли. — Вдруг жив? И глаза его на меня смотрели, когда я карманы чистил, что если потом найдёт? Что если возвращать заставит?

Васёк окинул мутным взором окрестную разруху, бережно поставил на землю хрустящий пакет и потянулся за камнем. Взял один, взвесил, выбросил, поднял другой, нет, не то… подхватил рыжую арматурину — только испачкался и ладони поцарапал… Наконец, найдя какую-то железку, подошёл к телу, хмурый и серьёзный, как древнеримский гладиатор. «Надо, надо, надо, — вертелось в голове. — Добить надо, иначе расскажет, выдаст, вернётся, потребует деньги назад. Надо убить!»

— А ну прочь! Ну-ка прочь! Ишь, чего удумал, злодей! — пронзительно затрещал женский голос. Стайка ворон захлопала крыльями и с карканьем поднялась в воздух.

Васёк выронил оружие и, прихватив пакет, поторопился в укрытие.

Не успела женщина подумать «зря я это затеяла, меня же и привлекут», как на стройке появилась вызванная ею машина скорой помощи. Проверив пульс, санитары затащили тело в карету и, разбрызгивая в воздухе сине-жёлтые тревожные огни, понеслись в реанимацию.

Пока везли, санитару пришла в голову неожиданная мысль. Ужаснувшись притаившейся в тёмном тайнике души непрофессиональности и возможной измене клятве Гиппократа, он подумал: «А если оформить его бомжом, а органы продать?». Санитар закурил, руки дрожали. Мысль не унималась, билась, как попавший в сети карась. «А почему бы и нет, вколоть что-нибудь, чтобы зажмурился, и записать, мол, не довезли… мало ли бомжей на стройках находят… только те больные насквозь, а этот вроде здоровый, одет прилично, может с гастритом только, так ведь кто сейчас без гастрита…» После первой сигареты санитар тут же поджёг вторую и закашлялся.

Велор был близок к отчаянию. Трамбователи, эти мерзкие безногие существа с пятью пухлыми ручками и младенческим личиком, закреплённым на тонкой суставчатой шее, осаждали его со всех сторон. В больнице они были повсюду, так много, что Велор с трудом смотрел по сторонам, каждый раз рискуя встретиться взглядом с одной из тошнотворных тварей. Кроме этого, стоило остановиться, они начинали медленно перешагивать, переставлять ручонки, приближались, вращая головами, как индюки на кормёжке. В карете скорой помощи один из них подошёл так близко, что Велору удалось рассмотреть его во всех подробностях. Тогда он с ужасом понял, почему к ним нельзя прикасаться…

Его время подходило к концу, рано или поздно их станет слишком много, ему просто некуда будет убежать. И если он не встретится с одним из них взглядом, то уж наверняка коснётся. А уж тогда…

В углу за стойкой регистратуры зазвонил невидимый никому кроме Велора АЖТ-69. По удачной случайности, или по неким законам загробного мира, вокруг таксофона ещё не было ни одного трамбователя. Глядя под ноги, Велор шагнул в будку и снял трубку.

— Дядя Велор, что ты здесь делаешь? Почему не закончил с Неймегеном?

— Ну и сволочь же ты… Ты всё подстроил! Тебе совершенно не нужно, чтобы я вернулся. Ну уж нет, голыми руками меня не возьмёшь… сейчас я разберусь с этой нечистью и займусь тобой. Если ты меня не вытащишь — пущу и тебя, и весь ваш лаб в такие шишкины дали, что вам…

— А-а, память вернулась…

— Ещё как!

— Ну, тогда ты, наверное, помнишь, где находится твоя доверенность на предъявителя.

— Что?!

— Доверенность… та, что мои лаборанты нашли под обивкой твоей двери… та, что сейчас лежит у меня на столе.

— Сволочь!

— Приходится, знаешь-ли, приходится… А ты неплохо подготовился, думаю с такой суммой, нам даже Неймеген не нужен, так что бывай… до встречи в этой, как её…

Велор оторвал трубку от уха, врезал ею по старому таксофону, переделанному под жетоны:

— Сволочь!!!

«Что же делать? „Там“ ждут долги, „здесь“ — безобразные твари. Вот если бы убить тело… тогда почти безграничная власть. Только зачем? Вернуться он всё равно не сможет, а бесконечно торчать в совершенно бесполезном потустороннем мире — сомнительная перспектива. Проще уж сдаться „младенцам“, посмотреть в глаза правде, скользнуть в туннель и родиться где-нибудь на другом конце Вселенной, в какой-нибудь альфе-центавре…» — Велор пробежался взглядом по чудовищу, медленно подползавшему к его ноге и поёжился. — «А вот дудки, этот подонок только этого и ждёт».

Велор крепко задумался.

Через какое-то время ухмылка, как затвор, передёрнула его напряжённое лицо. Осторожно обойдя трамбователя, он направился в реанимационную палату, где к своему удовлетворению обнаружил, как совсем юная медсестра дрожащими от волнения пальцами налаживает капельницу.

* * *

Ветер наваливался на деревья волнами, срывая и унося чёрные листья в пропитанный туманом воздух. Два узбека с лопатами безучастно стояли в стороне, переминаясь с ноги на ногу и недовольно поглядывая на неторопливую церемонию прощания. На толстых лентах грязно-зелёного цвета гроб опустили в сырую яму. Кто-то всхлипнул и уткнулся в чёрное плечо соседа. На дереве протяжно ругнулась ворона. Человек в чёрном снял перчатку, зачерпнул рукой липкую землю и бросил на гроб. Его примеру последовали остальные. Затем кто-то махнул узбекам, те взялись за лопаты и набросились на земляные кучи, лежавшие по разные стороны от ямы. Барабанная дробь падавшей на крышку гроба земли становилась всё тише, тише, пока на месте ямы не возник бугорок.

— Потом опустится, — пояснил чей-то хриплый голос.

Небольшая толпа облачённых в чёрное людей постояла ещё немного у временно установленного креста, попричитала, поохала, и медленно разбрелась по машинам. Бойкий человек в кожаной куртке и спортивных штанах подошёл к свежей могиле, внимательно осмотрел, достал блокнотик и записал: «Модинов Велор Д., уч. 62—34, 5000 р.

* * *

На банкете по случаю удачно проведённого опыта трезвых не осталось. Частная научно-исследовательская лаборатория «Новая Власть» в полном составе развратно напилась. Под конец веселья генеральный директор Подстукин И. В., шатаясь, проник в собственный кабинет, поставил невысокий коренастый стакан с янтарной жидкостью на стол и подошёл к шкафу. Отодвинул стеклянную дверцу и достал с полки книгу «Рядом со смертью», перевернул тыльной стороной и, увидев фотографию автора, довольно хмыкнул. Затем он снова взял стакан, поднёс к губам фотографии и, злорадно скалясь, медленно вылил содержимое на обложку. Запахло выдержанным спиртом. Бумага намокла. Тогда он сжал губы в злой гримасе и швырнул книгу в мусорное ведро.

— Теперь я бог! Понял?! Я! Теперь! Бог!

И в этот самый момент в его голове возникла неожиданная мысль…

Неужели не дописано? Какая, интересно, мысль возникла в голове Подстукина? Выброситься из окна?.. Слишком просто, тогда Велор, или как там его, не сможет вернуться в мир живых. А что если заставить Подстукина помочь? Хотя… Велору, кажется, и так хорошо, вернуться он может всегда, но захочет ли? Ведь настоящий бог — теперь он.

История развлекла мой разум, но желудок напомнил, кто сейчас главный. Сверясь со схемой форта, я отправился на склад, которым служило небольшое строение по соседству, с решёткой на узких, словно бойницы, окнах. Форма пустыни — квадратные здания, то есть, прямоугольные. С ровной крышей, совсем не как у нас, в России, где бывает, что и снег ляжет лишним метром и дождь обольёт как из ведра. Ничего такого в этих местах нет и быть не может. Солнце, песок, пустыня. Сиди-бель-Аббеса.

Я перешёл из одного домика в другой, по пути заметив на песке странные следы. Достаточно большие и чёткие, чтобы списать их на счёт скорпиона или погремучки. А для человека — мелковаты.

Дверь на склад открыл мой жетон легионера. Вот где рай, даже кондиционер заработал, хоть и слабо. Хрипит, как простреленный. Выключил, надо поберечь раненого.

Вода, консервы, шоколад, всё, что угодно, и весь цирк в одном месте. Даже вино на специальной полочке. И всё одному. Надеюсь, какая-нибудь тыловая гнида не потребует с меня потом отчёта о потреблённом в одно рыло довольствии. Сам на моём месте наверняка навернул бы за троих.

Здесь, на столе, в середине огромного, уходящего куда-то под землю склада, я обнаружил тетрадь. Старую, истрёпанную, похожую на тот кондуит, который мы ненавидели в школе. Пожалуй, кто-то пытался вести складской учёт, или что-то вроде. Или боролся с хищениями, коррупцией и обманом. Наивный французский геройчик.

Я пролистал страницы с таблицами, плотно забитыми букашками цифр, такими же унылыми, как пресная картошка, и хотел уже закрыть, но взгляд увяз в рукописном тексте…

За… ^{Д. Костюкевич}

1.

В конференц-зале было душно, кондиционеры облизывали стены, но лишь усиливали жар споров и тел за длинным столом — так продувают угли в мангале. Инвесторы считали и обсуждали цифры, мелкие клерки и прочие шестёрки откровенно скучали, но нашёлся кто-то, заинтересованный не только в передаче финансов от одной стороны к другой. Этот человек спросил:

— Значит, помимо строительства огромного торгового комплекса, вы обязуетесь улучшить инфраструктуру района?

Директор строительной компании по-барски улыбнулся, а полулежащий справа полосатый костюм с мятым галстуком, вероятно главный генподрядчик, сделал неопределённый знак рукой и прогундосил: «сомневаются они, поди возьми, там, здесь, каждому, растолкуй, ага».

— Именно так, — сказал директор. — Я уже говорил. Новая школа, аптека, спортивные площадки, реконструкция поликлиники и родильного дома.

— Это будет сделано в первую очередь? — не унимался вопрошающий. К своему удивлению, сидящие за столом не могли понять, кто спрашивает, и грешили на дальних соседей. — Или после покраски последнего павильона финансовый ручеёк пересохнет, и вместо детской площадки малышня получит котлован, в котором проще ломать руки, чем заниматься спортом?

— Это будет сделано!

— Вы обещаете?

— Даю правую руку на отсечение! — с задором сказал директор и демонстративно опустил эту самую руку на стол, шмякнул о дерево, мол, рубите, если вру. Стайку бумажек отнесло приливом к краю.

Ухнули двери, в зал широким шагом вошёл человек в чёрных одеждах, держа топор обухом на плече, пронёсся между столами, оказался около директора и без размаха отхватил ему руку ниже локтя.

Пространство замолчало десятками застывших дыханий, вдавленных до упора пружинками в гелиевых ручках.

Человек в чёрном извлёк полукруглое лезвие из столешницы, взвалил топор на плечо и таким же широким шагом вышел прочь. Двери закрывать не стал.

Директор смотрел на брызгающую культю, переводил взгляд на отскочивший обрубок, снова возвращался по красному следу к культе.

Потом истошно завизжал.

Зал ожил шелестом бумаг, щелчками, вскриками, перешёптыванием, оханьем, ахоньем. Странно, но никто не запомнил лицо человека с топором, некоторые утверждали, что он был в маске, но уверенностью и не пахло, одни пожимали плечами и талдычили про чёрную щетину до глаз, другие бубнили про колпак палача, третьи заикались о лицевом платке, четвёртые утирали потные лбы и отходили в прохладу кондиционеров. Нашлись и такие, кто вообще ничего не видел, даже не слышал, не обошлось и без излишне глазастых, которые с жаром уверяли, что человек в чёрном отрубил директору руку собственной рукой, превращённой в лезвие из синего льда. А телохранитель с труднопроизносимой фамилией спустя полдюжины минут после происшествия прыгнул через стол и увлёк обморочного шефа на пол, дабы обезопасить от повторного покушения.

Разговоры стихли на миг и снова взорвались. А когда появилась внутренняя охрана — к ним добавились аплодисменты.

— Он вышел через эту дверь, — сказал участливый инвестор с искусственными волосами и показал собственно на дверь за спиной начальника охраны. Другой не имелось.

— Медиков вызвали? — спросил охранник с электрическим шокером.

Люди в конференц-зале потерянно переглянулись.

2.

Две разные до комизма фигуры курили в тупичке одного из бесчисленных коридоров госдумы. Один депутат был округл в профильном сечении, неприлично колесообразен в районе пуза, при этом короток, почти равнобок в фас. Другой — тощ и высок, с кривой индюшачьей шеей, отчего его маленькая голова всё время ошивалась впереди тела, как поднос с бутербродиками в руке официанта. Зато у обоих красновато пучились глаза и жила в складках на щеках некая общая сытость, даже, если позволите, уетость.

Громко разговаривая и слюнявя дорогие сигареты, они обсуждали детали прошедшего заседания, и всё это время на них из дальнего конца коридора смотрел человек. Он держал что-то в руке, нечто на длинной рукоятке, расширяющееся к низу. Вероятно, уборщик. Он был невысокого роста с покрытой (вроде, кепка) головой — силуэт в полумраке.

— Смотри, заснул на швабре, — сказал округлый депутат.

— Да нет, смотрит на нас. Чувствуешь? Чего он там свет не включит… так и убираются в потёмках, а потом пыль везде — я проверял! — Тощий ещё больше вытянул шею, словно хотел, не сходя с места, заглянуть в лицо наблюдающего. — Эй, на что смотришь!

— На кого, — поправил короткий.

Человек не ответил.

С восточного крыла накатили шаги, затихли, стали робко удаляться, снова затихли, и опять, приближаясь, зазвучали громче. Наконец, из коридорчика, где-то на полпути к заснувшему на швабре уборщику, появилась рука, — сначала кисть, затем всё предплечье, но дальше дело не пошло, рука прекратила самоизлечение из-за угла, задвигалась вверх-вниз, укоризненно распрямив указательный палец.

— Что ж вы, гады, не поддержали инициативу? — сказал голос до боли знакомый, и в то же время, чужой до отторжения; курящие переглянулись. — Что ж вы! Ведь как пели до этого, ведь благодетелей народных строили…

— Мы… — сказал упитыш.

— Мы же… — сказал тощий.

Рука сжалась в кулак.

— Вы! Именно вы! Матерей у самих нет? Бабушек? Тёщ, на худой конец? Даже эти крохи трудно накинуть было? Разве это пенсия? А, чмошники пиджачные? Ах да! У ваших полные пакеты, пожизненный паёк!

— Мы… — снова попытался округлый, уже с полминуты ища пепельницу, что стояла под носом — высокая ваза из хрусталя.

Его товарищ справился с появлением обличающей руки немного лучше.

— Мы голосовали! — взвизгнул он. — За поднятие! За стариков! За всё!

— Не трынди, — осадил знакомый/чужой голос.

— За! — подхватил толстый депутат. Он нашёл пепельницу и кинул в неё бычок вместе с полной пачкой.

Рука разжалась и снова сжалась, неприятно поднялась вверх.

— Врёте ведь, крохоборы.

— Никак нет! Закрытое голосование, но мы… со всей совестью…

— Именно! Только «за»! Клянусь!

— И я! Хоть здесь крест… справа налево… слева направо…

Кулак опустился, распушился, качнулся и исчез.

Тощий достал новую сигарету, нервно подкурил и крикнул человеку в конце коридора:

— Хули стоишь! Хули смотришь!

Уборщик не шелохнулся.

С минуту они стояли неподвижно, пялились друг на друга, а округлый депутат, отирая вспотевшую лысину, осторожно наблюдал, чем закончится сцена. Тощий повернулся к нему и с обидой произнёс:

— Это Ленин.

Глаза толстяка разбухли.

— Кто?

— Ленин. Ильич.

— Но он же… на площади…

— Да нет! Бронзовый, что у нас в вестибюле стоит. Шутники долбанные! Кто ж его принёс сюда?! Это дума — или цирк?! Ещё и швабру в руки сунули!

Тут Ильич сделал шаг вперёд, потом ещё два, дальше он уже приближался быстрым шагом, а по бронзовой кепке скользили полоски света. В руке у него была вовсе не швабра.

— Ой…

Лезвие опустилось на лысину и оборвало звук. Ильич молчаливо повернул топор в одну сторону, потом в другую, пока орудие не вышло из расколотого черепа.

Тощий и не думал бежать, точнее, думал, мечтал, но не мог — его ноги оказались трусливее его души. Он смотрел, как статуя поднимает топор, смотрел, вжавшись в стену, притянув к груди колени, колотящейся рукой выискивая в кармане депутатское удостоверение.

— У меня неприкосновенность…

Ответ он получил, хоть и не рассчитывал.

— А у меня топор.

3.

— Принимая лекарства, мы участвуем в большом эксперименте. Что вы можете сказать на это? Спасибо.

Юный зритель сел на место. У мальчика было смущённо-глупое выражение лица, какое бывает у детей на утренниках после оттараторенного наспех стихотворения о январской ночи или скормлённом в неволе орле молодом. Его мать, придумавшая по её мнению лучший вопрос вечера, сидела рядом и наслаждалась этими несколькими секундами эфирной славы. Страх пропустить завтрашний эфир уже начинал терзать её сильное сердце бухгалтера.

Приглашённый на ток-шоу фармацевт поправил на переносице очки в изящной оправе.

— Наш молодой гость, наверное, обобщал, — начал он со строгой, как костюмы президента, улыбкой. — Поступая на рынок, любое лекарство является, так сказать, тёмной лошадкой. Оно проверено и допущено к употреблению, но главный судья — время. Но и здесь наш препарат даст фору антибиотикам других производителей. Двадцать лет исследований — прежде чем появиться на прилавках!

— Двадцать лет? — подхватил ведущий, парень с выверенной до микрона щетиной и панибратской манерой общения с гостями. — Что, серьёзно?

— Серьёзней не бывает, мой друг, — подхватил фармацевт. В павильонном «холодном свете» его лицо отливало желтизной.

— Но слухи, сплетни… Эти смерти в больницах, где перешли на ваш препарат?

— Чушь! Акции конкурентов!

— Значит, «Не-Ай, Не-Ой» абсолютно безопасен?

— Да! Не встать мне с этого места!

В этот момент что-то пошло не так.

Студия притихла. Человек в свитере спускался по проходу между зрительскими рядами, волоча за собой большую металлическую штуковину и громко отстукивая ею каждую ступеньку. Заряженные на аплодисменты зрители, угостившиеся до трансляции халявными сладостями и выдохшейся газировкой, занервничали, подались от прохода, от лязга. Женщина с большим красным лицом вскрикнула, поперхнулась, закашляла, оплевалась.

В помещении режиссёрской бригады быстро признали возмутителя прямого эфира.

— Это же наш светотехник!

— Что у него в руке? Он что, бухой?

— Что он делает?

— Пускайте рекламу!

— Подождите… стойте…

— Это топор!

— Пусть дадут картинку со второй камеры!

— Твою мать! Твою мать! Он его ударил! Он медику грудь топором проломил!

— Камеру! Вы переключили?

— Что… он…

— Что с ведущим? В обмороке? Вы видите, что происходит?

— Он его кромсает на куски… боже…

— Кубарёва?

— Нет… фармацевта… рубит и рубит…

— Боже, боже, боже…

— Кто-нибудь проверьте дверь. И продолжайте пускать в эфир!

— Если он убьёт и Кубарёва — мы обскочим в рейтингах Первый канал! Можно будет дать репортаж с похорон.

— Боже, его голова…

— Не пускай сюда зрителей! Чихал я, что пожарная лестница заблокирована! Пусть выбираются через левое крыло, через машинный зал!

— Какой идиот пустил рекламу! Суки! Бездари!

4.

Начальник убойного отдела полковник Журавлёв третий день сидел на аспирине. Если быть точным, то на детском терапине, но к чему точность, когда постоянно раскалывается голова, к тому же «аспирин» звучит надёжней и серьёзней.

«Топорные дела» всколыхнули город, сунули прессе шило в район копчика. На выходе имелось: три трупа, один калека и два подозреваемых. Только вот что-то не клеилось, не вязалось. Не самая большая беда для следствия, когда есть чьё имя вписать в протокол, но всё-таки…

В 1847 году, после успешного применения хлороформа в медицине, многие почувствовали себя абсолютно счастливыми, мир вокруг казался идеальным: что ещё надо, если уже приручены пар, электричество и эфир? В мире настоящего полковнику Журавлёву требовались другие блага: аспирин, ортопедический матрас и логика.

Первое чудо лежало в ящике стола, второму богу он доверял свой недолгий сон, а вот третья субстанция всё время улетучивалась.

Три дня. Три убийства и потерпевший без конечности.

Директор стройфирмы лежал в больнице. Проведшего ампутацию «хирурга» повязали недалеко от места преступления, на лестничной площадке фирмы. Охрана сбила его с ног, ткнула щетиной в пол, села на дорогой чёрный костюм, а многочисленные свидетели сказали: «Он!». «Он» оказался местным криминальным авторитетом. Вот только орудия резекции при нём не нашли. После ареста авторитета разбила выборочная амнезия, день убийства вымело из его памяти. На допросах он то тряс перстнями и плевался, то впадал в ступор, вздрагивая при упоминании о топоре.

Статую Ильича обнаружили около дубовых дверей думской столовой. Бронзовый вождь словно ожидал открытия, чтобы первым прошмыгнуть к раздаточным лоткам. Это загадочное перемещение не сбило следователей с толку — поиски рядившегося под статую преступника, который на записях камеры наблюдения раскроил головы двух депутатов, продолжились. Безуспешно, но ведь факт движения был налицо, к тому же никто не исключал, что «бронзовый камуфляж» — дело рук одного из задержанных по схожим делам. С Ильича сняли пальчики и, как улику, вывезли, поцарапав при транспортировке его революционный атрибут, кепку.

Порубавшего фармацевта светотехника взяли на улице: весь в крови, тоже ничегошеньки не помнит, идёт в полный отказ, и — никакого топора рядом. Кинули в бобик, доставили в РОВД. Там пробили по базе: букет приводов — бытовое рукоприкладство и невыплата алиментов.

Садить можно было всех, даже на бронзового Ленина нашлась бы статья, вот только — дурно попахивало всё это, бредом попахивало, массовым гипнозом или помутнением. И куда, к плешивым чертям, делся этот топор?! Или топоры?!

— Ищи теперь журавля в небе, — сказал себе под нос полковник Журавлёв и невесело усмехнулся: за такие шутки (с журавлями в любом местоположении: В небе или За пазухой) он выводил подчинённых в неплановое суточное дежурство.

— Евгений Петрович, разрешите?

В кабинет проник старший оперуполномоченный Демидов, помялся в дверях, слишком малоразмерный для новой формы, которую ещё не успел ушить.

— Из музея пришли.

— Из какого музея? — с ходу начиная раздражаться, прорычал Журавлёв.

— Музея оружия. У них пропал топор какой-то династии. Название забыл… кхм, что-то восточное… созвучно с Мураками.

— Демидов, хорош напоминать. Ну, не прочитал я твою «Охоту на овец», времени нет, сам видишь, мухе посрать некогда. Знаю, что сам просил… — Полковник моргнул и резко переключился. — Топор? Кража?

— Нет. То есть, не совсем. Странная кража, одним словом. Просто пропал экспонат со стенда. Ни следов взлома, ни разбитого стекла, ни сигнализации…

Журавлёв навалился животом на край стола. Пропажа возможного оружия убийства растормошила его уныние.

— Свои ноги приделали, как пить дать! Надо проверить всех работников, возможно, кто-то из них передал топор преступнику… преступникам… Да что ты там отираешься?

— Кхм… Один уже здесь.

— Топор?

— Работник музея. Прилип на входе. Экскурсовод. По совместительству — оккультист или метафизик. Говорит, что знает «причину первопричин», «зрит в корень»… его словами… короче, может «пролить свет» на наших жмуриков.

— Веди!

Оккультист просочился в щель и, с ходу распознав ауру начальства, прошёл к столу и присел на шаткий стул напротив полковника. На нём висело выцветшее пальтишко, снег таял на воротнике и плечах, а в глазах экскурсовода-оккультиста таяла решимость. Будто вот-вот передумает, встрепенётся, бросится бежать.

— Протокол будете писать…

— А надо? — Журавлёв подался на стол, стол скрипнул. — С повинной?

— Как? Простите… Почему же с повинной?

— Заставили, значит?

— Нет. Вы… я так сказать, просто поделиться… измышлениями…

Полковник не сводил с него взгляда. И неприятно так улыбался, что, может оно и лучше бы — с повинной-то, подумал оккультист, вон, намедни казённой краской балкончик в двушке отреставрировал.

— А топор кто взял?

— Взял?.. Нет-нет… не взял, то есть, я так измышляю… — Метафизик замолчал, собрался с духом, одёрнул полы пальто. И преобразился как-то, когда о топоре заговорил, да в таком свете чудном, в реку, в общем, вошёл родную, изотерическую. — Не крали его, вот! Масакири сам ушёл!

Кадык Журавлёва судорожно дёрнулся.

— Как так сам… кто сам? Прекратите пудрить следствию голову!

— Масакири. Японский боевой топор, XI век. Не физически ушёл, конечно, ручек-ножек не имеет… Но по воле своей, поработив волю, простите за повтор, другого человека. Его вынес кто-то из сторожей или администрации, тот, кто имел доступ к охранной системе…

Журавлёв победно взмахнул рукой. Демидов слушал с открытым ртом, устроившись на табуретке под репродукцией «Трёх богатырей».

— Ага! — победно прокричал полковник. — Кабанисты, раз вас так десять! (Каббалисты, про себя поправил Демидов, дивясь эрудиции начальства). Значит-таки свои навинтили! Ну-ка, а теперь поподробнее: кто мог, кто доступ имел?

Экскурсовод погрустнел.

— Вы не слышите главного. Топор проснулся и приказал вынести его из музея. Он может управлять людьми, понимаете? Вы наверняка знаете, слышали о самурайской культуре «одухотворения оружия»… — Как человек, смотревший все серии «Сёгуна», Журавлёв при этих словах сложил руки на груди и энциклопедически надул щёки. А экскурсовод продолжал, информация лилась из него не в пример мыслям — легко, без дробления и сбивок: — Оружие воинов выполняло ряд функций. Им лечили, прикладывая к больному месту цубу, гарду по-нашему; ему приносили молитвы; когда рождался мальчик, клали меч рядом, призывая духов, прося покровительства для новорождённого. Но мало кто знает, что самураи делали и боевые топоры. Одним из них был масакири: длинное топорище, полукруглое лезвие, массивный обух. В школах боевых искусств шёл в обучении как парное оружие. Вот только вели они себя непредсказуемо, своенравно…

— Кто?

— Топоры. Слишком массивны для изящного восточного искусства, слишком тяжелы для утончённой философии. Все молитвы и нравоучения они воспринимали всерьёз, а к справедливости шли напролом, врубаясь, а не танцуя…

— Так. А вот это отставить. Чушь свою антикультурную…

— Оккультную, — шёпотом поправил оперуполномоченный Демидов.

— Что? Демидов?! — вскипел Журавлёв. Как любой хороший начальник, он не надеялся на стены, а слышал всё сам. — Отставить комментарии!

— Так точно…

— Сочно! — Полковник витиевато выругался одними губами и вперил в оккультиста тяжёлый, как наконечник масакири, взгляд. — Топор, значит, живой? Так?

— Я бы сказал… одушевлённый.

— А есть разница?!

— Возможно. Согласно преданиям он имеет… помимо матрицы собственной души, образовавшейся при ковке… в общем, имеет коллективную душу. Обладает силой убитых в бою воинов, самых яростных и справедливых…

— Жмуриков средневековых, так что ли? — Журавлёв уже не кипел. Остывал он так же быстро, как и разогревался.

— Несмотря на терминологию… можно и так…

— И с этими баснями вы пришли ко мне?

— Я сопоставил… по телевизору говорят… а тут это, пропал… и жертвы ведь, люди нечистые, трудно не догадаться…

— Ты слышал, Демидов? Расколол товарищ наше дело. Открывай камеры, выпускай задержанных. И Ильича на порог выстави.

Метафизик расстроился окончательно, вдрызг. Даже голову опустил.

— Почему вы думаете, что топор не может управлять человеком? Акции, контракты, золото — могут, а топор — нет.

— Не в буквальном же смысле!

— Почему бы и…

— Не статуей же!

— Если учесть, чья это статуя, то странно, почему только сейчас… пошла и прочее…

Журавлёв снова вскипел.

— Хватит! Вон! Демидов, вышвырни этого астрального мудака!

Демидов двинулся к столу. Хорошо хоть не «орального», думал он, ведь мог и так в запале.

— Подумайте, подумайте… — Оккультист вроде и не противился выдворению, но странным образом не желал вмещаться в дверь, упираясь то растопыренными локтями, то шишковатой коленкой. — Не всё же справедливости ждать от людей… дождёшься тут… особенно от уполномоченных… — Метафизик грустно, многозначительно улыбался, топорщил локти, застревал в проёме, несмотря на все усилия тянущего и толкающего Демидова. — Не хочу обидеть, разумеется… но отрадно знать, что… всегда-всегда!.. кто-то смотрит, видит… реагирует!.. пусть и не человек!..

Наконец, Демидову удалось закрыть дверь. Правда, со стороны коридора. Оккультист продолжал выставлять коленки и локотки, извергать тихие предостережения, гипотезы, восторги.

— Хватит, хватит служить человеку… пора служить правде…

С лестницы появился младший лейтенант Пугач, друг Демидова.

— Демид, что там у тебя? — крикнул он. — Помочь?

— Да! На воздух товарища надо! Совсем от музейной пыли очумел!

Но вместо того, чтобы подтолкнуть экскурсовода к Пугачу, Демидов деликатно встряхнул его за отвороты пальтишка, проникновенно заглянул в мутноватые глазки.

— Вот вы мне скажите, а как же ваш топор с мест преступления скрывался? Не ножик перочинный ведь, вещь заметная.

— Он так сделал… чтобы не видели… — до слёз удивлённый искренним интересом к его версии, пролепетал оккультист.

— Невидимость, значится, включать может? Как сказочный головной убор?

— Нет… не совсем… Топор может наводить массовый морок… это… представьте, что вас пытаются ударить топором, вот лезвие падает на вашу голову… Что вы сделаете?.. Закроете голову руками! Зажмуритесь! Вот что!.. Я думаю, именно такое состояние масакири при необходимости внушает окружающим… становится той вещью, которую люди захотят увидеть в последнюю очередь…

Слева возник Пугач, принял товарища под локоток.

— А ну-ка, кру-угом! Без песен, без лозунгов, без жалоб — к выходу, шаго-ом марш! Ать, два!

Пугач подмигнул другу.

— Там ещё подвезли.

— Кого?

— Подозреваемых. По топорным делам.

— Но ведь…

— От шести до пятнадцати лет никому не повредит. Даже невиновным, — усмехнулся Пугач. — Надо бы топор найти, а то так мы весь город пересажаем.

Демидов растерянно кивнул. В кабинет молодой опер вернулся взмокшим. Полковник тёр раскрасневшееся лицо.

— Топор, видите ли, убивает. А человек — орудие. Твою!

— Кхм… — сказал растерянный Демидов.

— Миром правят вещи! Как тебе, а? Не хочешь отдать честь моему дыроколу?

Демидов покосился на стол начальника. Дырокол лежал на краю рядом с кобурой и, если начистоту, выглядел своевольно, даже нагловато.

— Хрен с ним — с топором, — выкипал Журавлёв. — Хрен с ним… Ну, маньяк, ну, три маньяка с топорами. Флэшмоб, туда их в гланды. Мне, знаешь, что покоя не даёт… За что этих?.. Да — морды все, да, рыльца в пушку, у кого не в пушку — при таких должностях?.. (Демидов осторожно покосился на Журавлёва, но тут же соскочил на дырокол). — Но конкретно — за что? Просто так, за то, что человек поганый, — всех не перебьёшь. Нужен мотив! А вселенская справедливость — моча собачья!

Демидов решился. У него было своё мнение.

— Согласно записям и показаниям, убитых и покалеченного объединяет ещё кое-что, кроме высоких постов…

— Как интересно. Давай, Эркюль, выкладывай. Уж не состояние ли смерти?

— Кхм… Нет. То есть, не только. Они все разговаривали, перед тем как… — Демидов усиленно думал, развивал туманную мысль, толкал её к выходу из лёгких, как недавно толкал в дверь оккультиста. — Не просто говорили… м-м… Что-то обещали, в чём-то клялись. С депутатами утверждать труднее, так как качество записи не ахти, звук шипит… Но директор и фармацевт — точно!

Журавлёв встал, пристально посмотрел, вздохнул, упал в кресло.

— Ну, обещали, ну, чесали языками… Так всё-таки — за что?!

— А может, они ответили за… — И тут к Демидову нежданно пришла она самая: колючая, но правильная, мысль, — за базар!.. в смысле… виноват, Евгений Петрович, — за слова!

Да уж, довели, видать, кладовщика, раз он такое написал… Тут что-то ударило в дверь. Будто кто-то пытался пробить её чем-то массивным…

Я пригнулся за стол и на корточках подобрался к узкому окну с решёткой. Выглянул, прислушался — вроде тихо, даже ветер молчит. Только яркое солнце продолжает жарить песок на прямоугольной сковородке, образованной разбитыми стенами Сиди-бель-Аббеса. Я остородно вышел и осмотрелся. К странным следам, увиденным мной ранее, добавилась новая странность. Тот удар… Внешнюю сторону двери уродовал глубокий «шрам», оставленный чем-то широким и острым.

Я посмотрел на небо.

Ровно надо мной, над самой моей макушкой, точно в зените, очень высоко в небе что-то висело. Раньше я ничего такого не видел, поэтому могу сравнить разве что с пулей, которую почему-то видно на таком огромном расстоянии. Странное дело… и я подумал об оружии.

Согласно схеме, арсенал находился в подвале под стальной телефонной будкой. При виде моего жетона замок послушно щёлкнул, и я оказался в оружейном хранилище. Удивлению моему, однако, не было предела, но на этот раз совсем по другому поводу. Здесь должно было быть всё, от ручных гранат до переносных ракетных комплексов, пистолеты, автоматы, ручные гранатомёты, — ведь месье знают толк в оружии… Но по факту — ничего. Хранилище оказалось пустым. А настоящей насмешкой над моими милитаристическими ожиданиями оказался русский журнал «Наука и Жизнь», который валялся на полу. Он был открыт на странице с заголовком «Омут». Вот так — желудок сыт, а воевать нечем. Я поднял журнал, выбрался на свет, сел за стол рядом с советской будкой и принялся читать, что мне подбросила судьба…

Омут ^{А. Жарков, Д. Костюкевич}

По зданию Диктата ползли верхолазы.

Машина воздушного патруля пошла на снижение. Рах опустил щиток шлема, вгляделся в увеличенную картинку происходящего. Три революционера виртуозно скользили по стеклянному фасаду правительственной башни, оставляя на стёклах чёрные метки бомб.

Такеши, напарник Раха, щёлкнул карабином на внешней скобе машины, проверил ремни, извлёк из прозрачных ножен тонкий клинок и крикнул:

— Начинаем!

— Подожди, — осадил Рах. — Ждём подтверждения.

— Кусо23!

На значки патрульных пришло разрешение на ликвидацию.

— Теперь — начинаем, — сказал Рах.

Рёв сирены возвестил о готовности. Рах глянул на грязное небо, кивнул Такеши, включил прямую связь с напарником и сосредоточился. На экране визира трое верхолазов сходились к правому краю информационного табло Диктата. Триста футов над уровнем базовой антигравитационной платформы.

— Сначала тот, что выше, — сказал Рах. — Потом слева от него. Манёвр по касательной.

Такеши кивнул, в паутине страховочных ремней ступая на узкий карниз. Перемотанные магнитным бинтом руки сжимали рукоять меча. Клинок откликнулся оранжевой полосой на лучи софитного облака.

«Муха» рванула к зданию на пиковой мощности, Рах схватился за поручень, японец замер в боевой стойке. Патрульная машина метнулась к стеклянным фасадам, сблизилась, ушла вверх, и тут же Такеши полоснул первого верхолаза по спине. Тот рухнул вниз, а «Муха» уже скользила влево, отражаясь в стёклах холодными огнями турбин.

— На корпус ниже, — скомандовал Рах водителю. — И отклонись.

Такеши рассёк второго революционера подплужным ударом, Раху показалось, что он слышит, как остриё царапает позвоночник. Его визор отслаивал лишние кадры — так стермительно всё происходило. И как Такеши справляется без этой штуки?

Последний верхолаз изогнулся, прилип спиной к стеклу, бросил вверх быстрый взгляд и заскользил по фасаду, точно плевок. Рах видел, как по костюму революционера бегут магистрали огоньков.

— Вниз! Траверсом!

Казалось, что «Муха» просто падает без всякой вертикальной мощности. Заваливаясь вправо, камнем стремится в нижний город.

— Ти24!

Вспышка. Такеши дёрнулся, упал лицом вниз, в пустоту, в смерть, повис на ремнях. Меч японца, примагниченный к бинту на ладони, постукивал о борт полированной «Мухи».

— Рах? — сухо произнёс в берушах голос водителя.

Рах пялился в визор, где записанными кадрами мелькало прошлое. Машина шла горизонтально вправо.

— Назад! К этой суке! У него пистолет!

— Пистолет?!

— Да! Размажь эту дрянь!

Рах запечатал двери и скинул шлем.

Гулкое падение. Влево и вниз, так близко к блестящим окнам, и снова смерть, уже четвёртая за сегодня. Верхолаз попытался отклеиться, но не успел — его кровь брызнула на пластик окна. Машина спикировала вслед за раздавленным телом, но у резервных опор нырнула под одну из силовых установок и стала набирать высоту.

— В управление!

Рах открыл дверь и с трудом затащил Такеши в салон.

— Как он? — спросил водитель.

Рах не ответил. Усадил напарника на обтянутую кожей скамью, закрепил ремнями и положил на колени меч. Лицо японца окрасилось в красный цвет — «Муха» влетела в тоннель закрытого хайвея, скоростную артерию верхнего города Телум-Ратио.

— Откуда у них огенестрелка? — слабым голосом произнёс Рах. — Скан выдал единицу. Только револьвер в Комнате Правосудия. Чёрт, в верхнем городе пять лет не было оружия! Только этот долбанный револьвер в Диктате — и всё! Почему же так… почему, Такеши?

Такеши молчал. Мёртв. Как земля нижнего города. Как покинувшие ствол пули.

Рах закрыл глаза и увидел падающий в чрево города пистолет. Из нижнего города не возвращались ни вещи, ни люди.

— Прости, — сказал Рах.

Только когда «Муха» выскочила из тоннеля и развернулась кабиной к далёкому Диктату, Рах понял, что забыл о бомбах. Поздно — на башне уже расцветали красные бутоны взрывов. Патрульный надел шлем, приблизил.

Краска! Опять эта чёртова краска!

«ДОЛОЙ ДИКТАТ!» — жирной красной пеной вздулось на стеклянном колоссе Диктата.

Рах выругался.

— Назад? — спросил водитель.

— Нет. Теперь это проблема чистильщиков.

Водитель забронировал воздушную магистраль до управления, дождался, когда её очистят, и направил машину в патрульное депо. Всю дорогу Рах смотрел в окно через визор. На бронзовой табличке дрейфующего музея он прочёл: «Оружие — основа системы». Стянул шлем, попытался улыбнуться. Закрыл лицо руками.

«Муха» тенью скользнула между жилыми высотками.

* * *

Диковинный груз из сырых дубовых, напоминающих гробы ящиков был доставлен в пояс бараков из нижнего города. Бирки на крышках: «Аргумент». Предназначался груз Дариду, лидеру революционного движения.

Ящики открывали в затишье ночи в освещаемом жидкими фонарями бараке. Лужицы мерцающего света плыли по комнате. Дрейф жидких фонарей напоминал наполненную колотым льдом реку.

— Вот оно — наше будущее, — сказал Дарид.

На пенной подкладке лежали поблёскивающие смазкой обрезы.

— Оно надёжно? — спросил Мизло.

Дарид улыбнулся:

— Нет плохого оружия, есть плохие стрелки.

Им всем досталось по стволу.

Лупар взял итальянский обрез «Волк» (он узнал об этом и о многом другом, касающемся обрезов, проглотив ампулу ретропривязки). Около вентиляционной камеры было холодно — бараки входили в облако атмосферного льда, — но его это не беспокоило. Он устроился на канализационном рукаве, раскурил сигарету с коноплёй и стал изучать оружие. Тающая ампула студила нёбо.

Приятная прохлада и гладкость нетронутого приклада, укороченный блок стволов шестнадцатого калибра. «Волк» получали резекцией горизонтального охотничьего ружья. В 19 веке на Былой Земле такими обрезами вооружались итальянские пастухи, чтобы защитить стада от воронья и волков. Именно эти опасные хищники и подарили обрезу название. Затем «Волков» взяла на вооружение итальянская мафия. «Коза Ностра» — впиталось в сознание дыхание ампулы.

Лупар вскинул обрез, прицелился в ржавую переборку. Он словно не первый раз держал укороченное ружьё — обман наркотика. Коробка со стреловидными пулями лежала на коленях.

«Завтра мирок этих скотов рухнет. Мы затолкаем главарей в их Комнату Сраного Правосудия и посмотрим, что скажет нам друг револьвер, глядя в отёкшие глаза отцов Диктата».

Казалось, «Волк» изнывает от нетерпения. На коротких дистанциях обрез не оставлял раненых, пробивал броню. Кинетическая энергия пули была столь велика, что, будучи остановленная бронежилетом, наносила страшный удар, выбивала из внутренностей кровь.

Трава и ретропривязка дали странный эффект: на Лупара стали накатывать тошнотворные волны информации. Наиболее удушающим был прилив русской революции 1917-го. Он вспоминал — видел — миллионы солдат, хлынувших с фронта домой. Смутное время — сучьи нравы. Кто мог, тащил с собой оружие. Винтовки системы Мосина. Десятки тысяч отпиленных стволов и прикладов — громоздкие винтовки легко прятались под верхней одеждой…

— Лупар, — позвало прошлое.

Он отмахнулся.

— Лупар!

Что-то коснулось его руки — от неожиданности он нажал на спусковой крючок. Вхолостую клацнул наружный курок.

— Мизло! Чёрт!

Парень с глазными протезами испугано таращился на Лупара. Тот пнул его ногой, ещё раз прикрикнул:

— Не подкрадывайся ко мне! Никогда!

— Лупар, я же… ты просто залип… эти ретропривязки…

— Не читай мне мораль! Что у тебя?

— Дарид зовёт. Там ещё прислали… какие-то новые посылки…

— Опять из нижнего?

Мизло выглядел скверно. Он дёргано замотал головой.

— Нет. Там штампы Диктата.

* * *

Вот башня Диктата.

Вот комната.

В ней стол.

На нём чёрный купол. Под ним револьвер.

Барабан пуст. Но револьвер стреляет, если спустить курок в виновного. Так считают люди, контролирующие Телум-Ратио. Так вершится правосудие в верхнем городе.

* * *

Штурм был запланирован на утро.

Восемь часов до начала Революции. Но помеха — не только время.

Ещё — две пластиковые коробки со штампом Диктата. С двумя головами внутри.

— Они пишут, что здесь головы, — сказал Дарид своим людям. Он уже жалел, что не прочитал послание в одиночестве. Где знают трое — свинья давно в курсе. — Головы наших родственников?

Зарычали. Застонали. Взорвались.

— Кого? Чьи имена на коробках?

— Там нет имён.

— Тогда вскрой их!

— Нет, — решительно сказал Дарид. — Именно этого они и добиваются. Паники. Боли. Страха. Возможно, коробки пусты. Возможно, в них — головы. Возможно, там голова моего отца. Но мы не будем вскрывать их! Нет! Не перед штурмом!

— Дарид! — Вперёд ступил огромный Тарафей. — Не тебе это кумекать! Видит Пропасть, не тебе! Я не подниму знамя революции, думая, что в одном из этих блядских ящиков, возможно, лежит голова моего брата.

— Открывай! — заорал кто-то ещё.

Пластиковая крышка слетела с первого ящика, раскидав окровавленный уплотнитель. Дарид извлёк на свет голову.

По толпе революционеров пробежал шёпот удивления. Лицо было знакомо им всем, но это был ни отец Дарида, ни брат Тарафея, ни сын Лупара и не дочь Мизло.

— Твою же грёбаную мать! — наконец выдавил Дарид и брезгливо швырнул голову на пол.

Трясущимися руками он вскрыл второй ящик и вытряхнул другую голову. Она упала рядом и замерла, коснувшись закоченевшим носом култышки позвоночника первой. Кто-то выругался, кто-то тяжело сглотнул.

— Это может быть… подделкой? — спросил Мизло.

Дарид собрал липкие волосы в кулак, поднял жуткое послание, стал вертеть в руках перед собой, вглядываясь в ужас, отразившийся на мёртвом лице. Сомнений быть не могло, головы были настоящие…

Головы обоих диктаторов. Ключевого и Направляющего.

На столе затрещал телефон. Дарид снял трубку.

— Дарид?

— Да.

— Теперь вы — Ключевой Диктатор.

— Что?

— Ваш персональный автомобиль с охраной прибудет через минуту. Вас и того, кого вы назначите Направляющим Диктатором, уже ожидают в Цитадели Диктата. Поздравляем вас с назначением. Желаем результативной Диктатуры.

Дарид заторможено отложил телефон в сторону, словно трубка только что плюнула ему в висок свинцом, но каким-то чудом не убила. Разговор слышали все. Дарид боялся поднять глаза, по телу прошла волна слабости.

Что-то должно было произойти, барак наполнился густым ожиданием. И тогда…

С криком «долой Диктат», Мизло вскинул обрез, но не успел выстрелить, как отлетел в угол с окровавленным лицом. Лупар повёл «Волком» перед собой.

— Ещё кто? — Он осмотрелся, остановил взгляд на Дариде. — Ты уже сделал свой выбор?

Лупар посмотрел в глаза друга и, прочитав в них ответ, кивнул. Вокруг затрещали затворы, скрипнули приклады.

— Кто? — спросил Тарафей, целясь в лидера из обреза охотничьей двустволки.

Дарид облизал пересохшие губы. Перед ним стояли все его товарищи по оружию, все с кем он прошёл огонь и воду, с кем был готов поделиться последним. Станут ли они врагами, когда он выберет только одного из них? Останутся ли друзьями, когда он взойдёт на трон? Хотят ли, чтобы он стал Диктатором? Против чего боролся каждый? Или — за что?

За стеной пискнули тормоза машины, и по ступенькам ударили подкованные шаги — охрана Диктата, элита гвардии, тяжёлая добыча даже для «Волка». Шагов было много. В голове Дарида возникла неожиданная и страшная мысль: «свои! спасут! помогут!».

— Поторопись, — прохрипел Тарафей.

— Смерть Диктату, — выкрикнул на этот раз Распид, бросился на лестницу и как будто исчез. Шаги не стихли ни на секунду, будто он упал в пропасть, а армия демонов безразлично промаршировала мимо — вверх по чёрным стенам.

— Мы ждём! — взревел Тарафей.

* * *

Когда старые ворота, хрипя полуживыми сервоприводами, распахнулись, Арону и Ли-Ту-Вану открылась странная картина. В густом дыму стояла одна единственная фигура. Человек держал в руках старую обрезанную винтовку и дышал, как загнанный пёс. При виде закованных в доспехи гвардейцев, он тяжело ухмыльнулся и упал замертво.

Ли-Ту-Ван цокнул языком и наступил подкованным сапогом на чью-то руку.

— Надо же, работает.

— Всегда, — отозвался Арон.

— Диктат, что ни говори, — голова.

— Ага.

Гвардеец, раскидывая в стороны обрезы, прошёл в центр помещения и наклонился.

— А с этими что делать? — он кивнул на головы Диктаторов.

— Эти уже не нужны, — ответил Арон.

— Ага, — согласился Ли-Ту-Ван. — Идиотов кругом, как собак.

И они дружно рассмеялись.

* * *

В комнате раздался удар.

Первый из трёх.

Большая дверь открылась. Вошёл Судья.

Второй удар.

Открылось сто двадцать семь дверей периметра. Вошли присяжные.

Зелёный огонь полыхнул вокруг купола.

Третий удар.

* * *

Ли-Ту-Ван внимательно посмотрел на тело под ногами и заметил, что человек дышит. Из простреленной груди сочилась кровь, а губы дрожали, силясь что-то сказать. Гвардеец наклонился.

— Я… меня назначили… Диктатором… второго… надо выбрать второго, — простонал Дарид.

— И что? — ухмыльнулся Ли-Ту-Ван.

— Ты можешь… можешь стать…

— Ну конечно, — Ли-Ту-Ван встал и обнажил свой меч. — Только мы в эти игры не играем.

Он осторожно опустил острие на грудь раненого, намечая удар, затем отвёл, собираясь прервать кровавые хрипы, но его рука дрогнула, он вскрикнул и выронил меч. В стремительно меркнущей, теряющей звуки реальности Ли-Ту-Ван увидел лезвие, торчавшее из собственной груди. Меч напарника. Кровь пенилась и кипела на раскалённой стали оружия, единственно способного пробить его бронированный панцирь.

— А я играю, — прозвучал за спиной голос Арона.

Отчаянно скрежеща металлом доспеха, тело сползло с острия и мешком рухнуло под ноги Арона.

— Продолжай, — приказал он новому Ключевому Диктатору.

— Ты… — прохрипел Дарид в ответ. — Теперь ты — Направляющий.

* * *

Осторожно обходя выступающие части высоток, Алдин вёл «Муху» по каньону мрачной улицы в самое сердце трущоб нижнего города. Солнечные лучи редко посещали покрытые сырой плесенью балконы и подъезды домов, обречённых содержать в своих грязных утробах смердящие существа, продолжавшие по какому-то странному обычаю называть себя людьми.

«Муха», как скальпель гениального хирурга, медленно, но уверенно разрезала гнилую плоть тёмных переулков. Рах поправил шлем и стал пристально всматриваться в искажённое тепловизором изображение.

— Здесь, — одёрнул он водителя, и «Муха» встала, как вкопанная.

Выбритый до синевы подбородок нового напарника, прусака Густава, не выдал сомнений своего хозяина. Чёрный шлем скрыл от Раха волнение первого выхода.

— Их несколько и они вооружены.

Густав сжал свой меч и оскалился. Рванув на себя дверь, он прыгнул на стену дома, вытягивая за собой пуповину страховочного троса.

В этот момент раздался хлопок. Один единственный, холодный, жуткий хлопок. «Муха» вздрогнула и накренилась. Алдин открыл рот в страшной гримасе, кашлянул кровавым туманом и ткнулся лицом в приборы. Корчась в агонии, выгнулся и застыл в своём кресле Рах. Густав, повиснув на прилипшей к стене перчатке, стал извиваться, как наколотый на крючок червь. Трос, выбрав слабину, натянулся. Пикирующая, потерявшая управление «Муха», оторвала прусака от здания и увлекла изломанное чёрными судорогами тело вниз, в грязно-жирную пустоту, заполнившую пространство между тротуарами нижнего города и жужжащими турбинами опор верхнего.

От удара из всех лючков, воздуховодов, крышек и турбин горящей машины хлынули яростные фонтаны огня. Взрывом сорвало с домов куски ненужной облицовки. Оранжевый пузырь, поднятый столбом пламени, прошёлся по мутным стёклам, выдавливая их внутрь, добрался до базовых опор верхнего города и иссяк.

* * *

Третий удар.

В потолке над комнатой открылся люк. Спустилась платформа.

На ней — двое. Дарид и Арон.

Присяжные замерли.

Открылся обрамлённый зелёным огнём купол.

Револьвера не было!

Его место занимал «Волк».

Дарид взял обрез в руку и спустил с цепи смерть.

Огонь оживил стаю нанодробинок, каждая из которых знала свою цель.

Мгновение — и в зале осталось только два живых человека.

— Оружие — основа системы, — произнёс Арон.

— И теперь — это настоящий Диктат, — ухмыльнулся Дарид.

Вот бы мне сюда хоть один пистолет, было бы чуток комфортней. Чёрт его знает, какая дрянь водится в этих проклятых песках, в этой всеми забытой крепости Сиди-бель-Аббеса. Которой и быть-то не должно. Я решил ещё раз проверить арсенал, вдруг там остался… ну, хотя бы тот же «Волк» из рассказа.

Увы, чуда не произошло: пустые пыльные полки, сиротливые крепежи для переносных лазерных комплексов, выемки под штурмовые винтовки Famas G5, любимое оружие сил наземного базирования. Так и вижу, как эти крепежи обнимают чёрные талии боевых подруг легионера.

Выходя из подвала, я нашёл под ступенькой японский кинжал кусунгобу. Короткий, не такой длинный, как катана. Откуда взялся непонятно. Колонель Жори, наш тренер по холодному оружию, говорил, что это особенное оружие, что-то вроде последней пули для самурая, потому что именно таким кинжалом он совершает сепукку — вспарывает собственный живот. Надо же, словно японец из рассказа выронил. Я осмотрел коротышку: ну, хоть что-то. И вышел на улицу.

Солнце жалило как и прежде. Несмотря на штиль, песок всё же смог забраться и в одежду, и в волосы. Мелкий, дьявольски сухой и колючий, прям толченое стекло. Я решил пройтись к северной стене, противоположной той, через которую попал в форт. Там, забравшись на хрустящие от песка остатки стены, я увидел ещё одну странную вещь, невероятную и невозможную, пожалуй, последнее, что рассчитывал увидеть в безлюдной Сахаре.

Корабль. Старый, грязного кофейного цвета.

Он лежал на правом боку, немного погрузившись в песок. Будто почерневшая скорлупа, из которой торчат рёбра и позвоночник неизвестного науке животного. Ничего похожего я прежде не видел. Вытряхнул из ботинок песок, проветрил ноги, вернул их на место и зашнуровал покрепче. Двинул к судну. Чем ближе я приближался, тем меньше казались его останки. Видимо, одно из очередных искажений, характерных для пустыни. И эти странные следочки повсюду…

Деревянная обшивка развалилась почти полностью. Песок въелся в щели, погрыз почерневшие деревяшки так, что те стали похожи на хрупкий пенопласт. Я вошёл в корабль через отверстие в днище, не единственное, что там было, зато самое большое, и сразу попал в трюм. Здесь вроде бы пахло порохом или даже морем. Гостила тень и отдыхала прохлада. Отсюда на верхнюю палубу тянулась узкая лестница, на первый взгляд более прочная, чем ломкие, как сухие галеты, доски.

Я надавил ногой на ступеньку — она взмолилась сухим скрипом, но стерпела. Тогда я наступил на следующую — удержала. Так я поднялся почти до самого верха — хотел взглянуть на крепость со стороны, — но тут под ногами хрустнуло, и меня потянуло вниз… я ударился головой… звёзды вспыхнули перед глазами, и чёрной кляксой поползла по затылку тупая боль… по черепу, к лицу, растекаясь, как маслянное пятно… меня поглотила чернота… и, кажется, я увидел, чем был этот корабль… прежде…

Тысяча тухлых акул ^{А. Жарков, Д. Костюкевич}

1.

— Там кливер! Капитан, я вижу кливер! — заходился матрос, утирая соляную пыль с синего лица.

Стигс даже не обернулся. Обычная буря. Никто не преследовал их чёрную каравеллу, только шторм, грехи и прошлое. Уже пять столетий мир живых делал вид, что не имеет к проклятому кораблю никакого отношения; а врата Ада стояли заколоченные досками и облитые смолой.

— Грёбаное море, — капитан зло харкнул на доски мостика. — Тысяча тухлых акул!

Шторм слабел на глазах, прокуренное лёгкое грозы уволокло влево. Капитан сделал щедрый глоток рома и шумно втянул воздух через колючие зубы. Присмиревший океан лениво покачивал его внутренности.

Пять веков на зыбкой палубе… и никакой надежды на окончательный покой. Тёмные глубины не даруют команде смерть до тех пор, пока условие не будет соблюдено.

Условие. Всегда есть какое-то глупое условие.

И всегда есть чёртова куча глупых причин, чтобы загнать себя в ловушку: жадность, гордость, вспененная алкоголем кровь. Даже когда тебе дарят вечность — это тоже ловушка. Возможно, самая страшная.

Под кожей верхних вод двигались мрачные тени. Капитан пересёк мостик и взялся за поручни трапа. Стеклянный шарик левого глаза блестел на солнце, полуслепой правый шарил по палубе, где работали обречённые на вечность покойники. Матросы теряли конечности, органы, зубы, но никогда не исчезали окончательно. Гнилая плоть обрастала грязью, мышцы набивались вонючим илом.

Ром горел в старых потрохах капитана. Настроение было дрянное, словно его поношенную душу таранил в борта галфинд.

Воспоминания порой смердят, как гальюн, но куда без сортира?

Сейчас в это верилось с трудом, но когда-то, давным-давно они были обычными людьми… Пока не пустили ко дну ту напыщенную каравеллу. Кто знал, что в очередной крестовый поход эти умники отправят детей? Невинные создания эти дети. А! К чертям, к ублюдочным медузам! После этого небеса спустили свой гнев на корабль. Отвернули от него землю. Берега тают, стоит только приблизиться, а неведомой силы течения тащат судно в промозглый ад яростных ветров.

И только раз в столетие боги или демоны берут в руки кости, предоставляя иллюзию выбора. Каравелла причаливает к вожделенной суше, и команда начинает молиться, чтобы капитан вернулся с той, кто сможет полюбить его живым, заполненным теплой кровью сердцем. Подарить ему ребёнка. Всего одного, одного маленького ребёнка, взамен той тысячи, которую они погубили. Тогда им всем будет дарована долгожданная смерть.

Капитан открыл глаза.

Ветер устало шлёпал жирными парусами, свистел в дырявый стаксель. На заострённую корму садилось солнце. Волны терпеливо били в изъеденные временем борта.

— Капитан, — вскрикнул замерший на трапе матрос. Его лицо словно срезало острым лезвием.

— А?

— Берег!

— Ты уверен?

Голова без лица кивнула.

Капитан довольно оскалился.

— Готовимся к повороту, — сказал он, облизывая глубокие трещины губ, а потом крикнул во всё горло. — Земля! Идём на землю!

— Береги нас небо от рифов, — шёпотом сказал принесший благую весть матрос, но капитан услышал издёвку — звук ненужного выстрела запутался в грязных парусах.

2.

Солнце ещё прокладывало свой путь к рассвету, когда Стигс собрал всю команду на палубе, чтобы в холодном утреннем сумраке выступить с важным сообщением.

— Вы все знаете правила, — начал капитан, — нет смысла напоминать.

Мрачная толпа на палубе качнулась на очередной волне. Под шелест парусов скрипнули стеньгами чёрные мачты.

— Но я напомню, — продолжил капитан, — ведь не у всех из вас сохранились чертовы мозги, ха-ха.

— А у Дрискера их и не было! — отозвался чей-то булькающий голос. — А если и были, то протухли раньше пресной воды!

— Ты бы свои проверил, Гувер, уже год как в чайник вместо шпигата гадишь. Не на твоих ли мозгах поскользнулся в гальюне наш кок? Его зубы потом…

— Заткнулись, дьвольские выродки, капитан говорит, — гавкнул Стигс. — Все вы уже лет пятьсот как должны были драить своими гнилыми языками палубу в преисподней, а не чистить банником зады от ила. Шанс на получение этой желанной работёнки выпадает нам только раз в сто лет. И мы не должны его просрать.

Капитан обернулся и пристально посмотрел на чёрный силуэт берега.

— Вы видите за кормой этот новый, неизведанный берег?

— Кэп, тысяча чертей меня разбери, чтоб мне есть стряпню нашего безрукого кока ещё пять сотен лет, но это, фок-грот-брамсель мне в левое ухо, снова всё та же вшивая деревня, в которую вы ходили за невестой в прошлый раз.

Пуля пробила пустое тело шкипера и занозой застряла в мокрой палубной доске.

— Салага, ты думаешь, я ослеп? Ты думаешь, я не помню, где мы были, а где не были? С чего ты взял, что это та же деревня?

— Я видел там колокольню. И это всё та же чёртова колокольня с тем же вонючим кривым шпилем, скособоченным, как наш бугшприт, что и в прошлый раз! С неё упал Йолсен, а шпиль мы потом отломали, чтобы воткнуть в задницу беложопому святоше, визгливому, как слепая девственница.

Капитан внимательно всмотрелся единственным мутным глазом в берег. Бред. Там даже нет колокольни. За сто лет он прошёл столько морей, столько ветров и течений путали ему карты, что попасть в туже самую точку бесконечной воды было просто невозможно.

— Да, да, — подхватил кто-то из команды, — верняк, он стонал как свинья на вертеле, да…

— Так быть мне самой дешевой проституткой с самой огромной дырой, в которой голова капитана может и не дождаться эха, в самом грязном квартале Баттикалоа, если это не та же гнилая деревня, куда мы заходили в прошлый раз! Кэп, абордажный лом во все дыры, мы здесь уже были!

— Дважды, — добавил кто-то в толпе.

— Трижды, — добавил кто-то ещё. — Ссать мне за шиворот.

В застывшей паузе возникли хрипы, хлюпанье и плевки откуда-то снизу, в ногах у команды раздался мучительный стон:

— Это уже грёбанный пятый раз, — проскулила отрубленная голова.

Волна со скрипом качнула корабль.

— Кэп, вы пойдёте бабиться в одну и туже деревню уже пятый раз!

Паруса обмякли а потом со щелчком надулись, и старый корабль хрустнул, как старик. Солнце рыжим светом коснулось прибитой к мачте бочки. За подзором шумно пенилась вода.

— Вы идиоты, — проорал капитан, — готовьте жратву и выпивку, сегодня будет свадьба. Я найду невесту, она меня полюбит, и мы все умрём!

3.

Света рыбацкой свечи — высушенной рыбки с продетым сквозь тело фитилем — едва хватало, чтобы озарить лица собравшихся в тесной избе. Тени уродовали лики, делая неузнаваемыми и не похожими на человеческие. Морщины, шрамы и бороды, как будто перемещались, подбирая места, где поуютней.

Семь самых здоровых и крепких рыбаков собрались обсудить возникшую на огненном горизонте проблему.

— Это опять тот самый корабль-призрак. Мне про него дед рассказывал.

— Кому не рассказывал? Все знают.

— Проклятый старик вернулся. Ему снова нужна невеста.

— Вот вцепился. Клещ. Не оторвешь.

— Он туп, как тарелка, и слеп, как обезглавленная курица.

— Слава богам наш кожевник ещё жив.

— Сделаем, как мудрые говорят? А сработает?

— Должно.

— Чью старуху отдадим?

— Моя померла в прошлое полнолуние. Упала в навоз и заснула… или заснула и упала…

— Это все помнят.

— Может старуху Лохонсона отдадим?

— Нет, та совсем старая, и у неё нос вот-вот дрова рубить.

— Она и на бабу то не похожа. Пузырь с клювом, а не баба.

— Тогда Цуцундерову бабку. Давно эту занозу выдрать пора.

— Ты что?! За неё тебя Цуцундер… уух.

— Да, эту трогать не стоит. Цуцундер зверюга.

— Может Пыху, Следову старуху? Он сам дурак, и отец его живот давно уже пропил. А старуха ещё крепкая, на бабу похожа.

— Да, а что? Пыха самое то.

— Так она страшная, как столетняя кляча.

— Подойдет. Под маской даже сам чёрт не разберет, что там. А слепой сатана, пьяный и дурной, так вообще не пронюхает.

— Как раз пронюхать то он и может.

— Верно, Олаф! Её бы помыть.

На этом обсуждение закончилось. Рыбаки не любят много говорить, да и не умеют. Ещё не успел потухнуть закат, как старая и безропотная Пыха оказалась в доме кожевника, готовая заглянуть в глаза своей печальной судьбе.

4.

Для начала — топор.

Он уже решил, что сделает это топором. Был и кухонный нож — тонкий с неровной кромкой, сейчас он полосой холода лип к ноге под штаниной. Но на него След сильно не рассчитывал. Нож требовал силы и сноровки. Топор же… имел внутренний стрежень, тёмную душу, мог вынести окончательное решение чуть ли не самостоятельно.

Задуманное Следом казалось безобразным и нелепым в его же собственных глазах, но ещё более омерзительным было то, что замыслили они.

Веровал ли он в исполнение своего смелого плана? Ни на одно мгновение. Но не хватало времени и подвижности интеллекта, чтобы разобрать всё и осмыслить.

Топор торчал в колоде возле сарая. Ничего трудного. Он вытащил его как из масла — силёнок у Следа водилось в избытке, не то что у его отца. Старик стал пить, когда погибла жена. В пять лет След потерял мать. Её заменила Ба.

Нервно озираясь, он спрятал орудие — сунул топорище в огромный засаленный карман, вышел за калитку и направился к кривому дому на краю деревни. Там была мастерская кожевника, на краю неба, над обрывом, просоленным ветром.

Мысли о предстоящем жалили его деревянный мозг. Сломанной костью засел в душе мерзкий кожевник, орудие приговора любимой Ба.

«След никому не отдаст Ба. Сделает всё, чтобы не отдать».

Он шёл, сунув обе руки в карманы тяжелого и негнущегося кожаного плаща. Тихо, не торопясь, стараясь не поднимать взгляда на прохожих. Стать тенью, пустотой. При его тучности — задача не из лёгких, но, как показалось самому Следу, никто не обратил на него внимания.

Никто не заметил!

«След — призрак! Следа ведёт справедливость»! — подумал парень, скаля зубы, сворачивая в чадящий хлебным духом проулок.

— Эй! — окликнул голос.

Сердце Следа сжалось. Тяжёлый топор в кармане предательски потянул плащ вперёд, не желая останавливаться вместе с хозяином на дурацкий оклик.

Карай. Пекарь. Его маленькие, жирные глазки пятнали Следа.

— Чего тебе? — спросил тот.

— Ты глянь! Говорить не разучился! Так с виду и не скажешь, что дурень.

— А? — непонимающе нахмурился След.

Дверь за Караем чернела пещерным зевом. Сейчас, сейчас из неё хлынет вся деревня, чтобы… остановить. Обезоружить. Раздеть и растерзать.

— Слышал, старуха твоя замуж выходит? Ха-Ха. Пригласишь на свадьбу? Такой видный жених за ней пришёл. На таком красивом корабле. Ха-ха. — Карай затрясся, машинально коснулся сети на стене, подёргал её в приступе идиотского веселья. — Так для тебя двойная радость! Ещё и от старухи избавишься! Вот повезло дурню.

След заставил себя выдавить идиотскую улыбку. Слова пекаря застряли в голове. Точно также он желал, чтобы остриё топора застряло в черепе Карая, раскроив его до кровавых губ.

— Ну так беги, готовься, стол накрывай! Ха-ха.

— Ага, — всё также придурковато улыбаясь, ответил След.

Он задыхался. Мелькнула мысль: «Вернуться домой?», но осталась без ответа, сердце с перестуком рвалось вглубь переулка, под оливковые деревья… дальше…

К дому кожевника.

Сердце стучало сильней, сильней, сильней. След не выдержал: развернулся и — по-прежнему руки в карманах, липкое дерево топорища, улыбка идиота на лице — двинулся прочь.

Он проскользнул в дом кожевника с осторожностью минующего рифы корабля. Отключил остальные чувства, чтобы не думать о том, что ему предстоит.

Запор на двери, ведущей вниз в мастерскую, был снят. Кто может угрожать мастеру?

По ступеням и стенам наползали голоса. Говорили двое или трое.

Мама родная! Зачем он здесь?! Кожевник даже не один…

След стал спускаться по лестнице, словно одержимый злым духом, почти не слыша, ничего не видя. Его будто вела чужая воля. Сердце стучало прямо в ушах. Отдавало в глаза, удар за ударом.

Пять ступенек. Шесть. Он пригнулся, затем опустился на колени, чтобы рассмотреть, что делается внизу.

Лестница заканчивалась в двух широких шагах от входа в мастерскую. Дверь отворена. Из проёма падал плашмя болезненно-жёлтый свет. По полу пролегли тёмные полосы, похожие на следы ржавчины, будто по нему проволокли ни одну истекающую кровью тушу. Чувствовался запах древней гари — возможно, призрак былого пожара.

След, дыша только краем лёгких, сделал ещё два шага и нырнул под лестницу. Затаился, осмотрелся.

Свет из мастерской не попадал в его ненадёжное укрытие, но на всякий случай он зарылся в кучу какого-то тряпья, едва не задохнувшись от жуткого зловония. Если кто-нибудь заглянет сюда, его не спасут эти грязные обноски, в которых словно продолжали разлагаться куски тел.

Ему было страшно. Ещё не поздно отступить…

Нет! Капитан чёрного корабля не повернёт назад. Кожевник — не откажется от своего дела. Значит След — тоже пойдет до конца.

Мастер ворчал что-то о тупости учеников. Ага. Два других голоса принадлежали подмастерьям. Один из них спросил что-то про маску. Второй слегка постанывал.

Потомки дьявола! Посредники между человеком и чертями! Они собирались надеть на Ба мёртвую личину и отдать на утеху капитану!

Подмастерья… Послушные щенки… Не сделав ни одного стяжка, ни одной раскройки по живому материалу, обретающие навык на трупнине, внимающие рукам мясника-масочника — они понесут его знания через года, чтобы стать посредниками, учителями следующего кожевника, которому столетие спустя предстоит сделать из чудовища красавицу, одурачить мертвеца, пришедшего в гавань под грязными парусами, пришить к бьющемуся пульсом лицу мёртвую плоть, подделку красоты…

— Маска должны быть свежей… Слышите, черти? Лучше всего держать её, как и эту в крови. Но не больше дня!

Масочник кашлянул. Ученики слушали молча.

— Края прячьте в волосах. Заправляйте в разрезы, как рубаху в штаны. У глаз сглаживайте воском. И швы! Внимательно со швами! Они должны быть тонкими, как щель девственницы.

— Ха-ха!

— Я не хочу вас рассмешить, бездельники. Я хочу научить вас ремеслу!

— Мастер, воска нет.

— Ступай наверх и принеси. Ступайте оба! Подарите мне немного тишины. Устал от вас, дармоеды.

Двое подмастерьев — один длинный, как мачта, другой мелкий, как молодая килька — затопали вверх по лестнице. След хорошо их рассмотрел. Это были парни из верхней деревни. Не рыбаки — садоводы.

Медлить нельзя. Он просто не мог больше сидеть под лестницей в подвале, закопанный в груду грязной одежды, хозяев которой, скорей всего, раскроили лоскутами на одном из столов за дверью. Ради навыка. Ещё тёплых.

След скользнул в проём. Плавно. Осторожно. Тише, повторял он себе.

Кожевник стоял к нему спиной. Печь перед ним краснела глазницами створок. Факелы коптили массивный потолок, плиту гробницы.

Руки Следа ужасно ослабли; он чувствовал, что каждое движение отдаётся в них немотой и бессилием. Топор они держали будто по привычке. Хотели, но не могли отпустить.

Кто-то смотрел на него снизу. Это взгляд едва не грохнул его в обморок.

Он медленно наклонил голову.

Осуждающие глаза девушки были черны. Нет, не глаза…

Прекрасная слепая девушка.

Голова закружилась. Девушка продолжала смотреть из заполненной кровью тарелки. Её бледное лицо плавало в тёмной крови. Маска из человеческой кожи с пустыми глазницами, ртом и вертикальными щелями на месте носа. Совсем рядом. На расстоянии вытянутой руки.

Кровь в ёмкости казалась тёплой, но не густой. Рядом на столешнице лежал нож-косяк для раскроя.

Мастер почуял опасность. Он начал поворачиваться, морщины на старом лице сделались глубже, а кожа на носу наоборот казалась прозрачной, словно после шерфовки.

— Ты? — В глазах старика зажглась скорей неловкость, чем страх.

Едва себя чувствуя, След опустил топор на седую голову. Остриём. Уронил, а не ударил, как подсказывали ощущения.

Но удар вышёл на удивление сильным. Топор — не нож. Это орудие умеет убивать. Оно влило в руки силу. Кожевник осел к полу, продолжая сжимать в одной руки какую-то тряпку, а вторую поднимая к разрубленной до затылка голове.

— Ты не приделаешь новое лицо к моей Ба! — крикнул След, не успев ужаснуться своему поступку. Наверху оставались подмастерья.

Он изо всех сил опустил топор второй раз, снова по голове. Кровь лилась как из треснувшего кувшина. Тело грохнулось навзничь.

С мастером был покончено. Его остекленевший глаз смотрел в вечность, другой вместе с черепом раскололо остриё. Лицо исказило судорогой, морщины будто нанизали на иглу и стянули пучками.

— Мастер! — раздался крик с лестницы.

След отполз в сторону, пачкаясь кровью, и едва успел прислониться к стене у двери, когда снова крикнули:

— Эгер остаётся наверху! — Топот приближался. — Мастер?.. Что происходит?

След едва не завопил, увидев лежащий у тела топор. Он оставил его рядом с убитым, словно единственного виновника с надеждой на прощение.

Рука метнулась к ножу.

Подмастерье шагнул через проём. Это оказался высокий малый, а След мысленно приклеил тревожный голос коротышке, нанося удар туда, где сталь, по его расчетам, должна была прошить грудь.

Нож вонзился в живот, твёрдый как доска, но всё же беззащитный.

Ученик закричал, порывисто согнулся, словно хотел укрыть ранившее его оружие от чужих глаз. Из руки что-то выпало. Шкатулка. Она раскрылась на полу, глядя восковыми потрохами в потолок.

След выдернул нож и попытался ударить снова. Пощёчина заставила его отшатнуться. Это было настолько диким, нелепым… парень ожёг его пощечиной! Его живот расцветал красным, а он шлёпнул его по лицу, как девчонка…

— Не надо…

— Вам не достанется её лицо, — сказал След.

Подмастерье издал жалобный стон. Отшатнулся, зацепился за порог и упал на спину.

След прыгнул — обрушился на свидетеля, гада, тварь, монстра…

Нож застрял в черепе, намертво засел в глазнице. Бред. Сон. Он сполз с тела, оставив в жертве ещё одно оружие.

Странно, но его перестало трясти. Он почувствовал что-то вроде гордости.

Хорошо выполненная работа. «Молодец След, горда-горда тобой», — так сказал бы Ба. Теперь некому будет причинить ей боль…

Он сделал это. Следом овладел страх.

Боже.

Он ещё толком не поднялся на ноги, как с лестницы раздался невнятный голос второго подмастерья. Нервы утихли, но тело пронзила судорога. Он бросился к топору, схватил его и ринулся обратно, занося испачканное полотно высоко над лысеющей головой. Низкорослый так ничего толком и не понял. Даже не поднял руки в естественной попытке защититься от смертельной тени, опускающейся дугой. След поймал его на остриё прямо на лестнице — с хрустом вбил металл в грудь. Парень выглядел удивлённым. Смотрел на Следа, но не видел. Убийца выдернул топор. Кровь брызнула в лицо. Он слизал её с губ.

Ноги подмастерья подогнулись, он упад лицом вниз, скатился по лестнице. Штаны приспустились, обнажив пропитанные кровью повязки на заднице. Место, откуда мастер взял кожу для маски.

Всё. Теперь всё.

Ему хотелось убежать отсюда. Но оставалось последнее — маска! Надо уничтожить маску.

Казалось, что кровь повсюду: на стенах, на ступенях, на полу, поверх «ржавых» полос — новая на старой.

Его рассудок неожиданно прояснился, окружающий мир никогда не был таким понятным как сейчас. Злодеи наказаны. Ба спасена. Больше никто не назовёт его слабовольным идиотом… Он вошёл в мастерскую освобождённым: от сомнений, от насмешек, от чешуи одиночества. В конце концов, всё сводилось к одному: кровь на топоре не его.

Этот бодрящий, но безумно тяжёлый груз мыслей и образов держался в его сознании на тонкой корке льда. Трещины бежали во все стороны.

Стол…

Он опрокинул ванночку на пол и принялся с улыбкой топтать кожаную тряпку, кромсать топором.

Когда от мёртвого лица осталось лишь тёмное пятно и фрагменты не больше осколка ногтя, След взялся за инструменты. Дерево взрывалось щепой; скребки, щипцы, зажимы, ланцеты, свёрла, расширители, скальпели, ножи дождём опадали на камень.

И тут ему почудилось какое-то шевеление. Вздох тени. Неестественное копошение отсветов огня.

Там. В левом углу.

Грязная ширма снова качнулась. Он услышал какой-то звук. Прямо за ней. Неторопливые шаги.

Ничего не закончилось…

За занавеской кто-то приближался. След сжал топорище липкими ладонями, двинулся к чёрному прямоугольнику.

Ширма неуверенно подалась вперёд — её пытали откинуть, убрать с пути!

— Нет! — крикнул След.

Обух топора опустился туда, где продавилось жуткое от недостатка деталей лицо. Противно чавкнуло. Занавеска сорвалась с креплений и облепила горбатую фигуру демона, странного подземного тролля.

След крутанул топор в руках — удар обухом вышел непроизвольно, всё путалось — и замахнулся снова. Саван повалился на пол. Из-под края выбилась скрюченная рука. Ему показалось, что жёлтый палец указывает на него.

— Умри…

Острие проломило лопатку, как прогнившее дно лодки.

Боже.

Боже.

Боже…

Узкий коридорчик тянулся куда-то в полумрак. Он привёл Следа в маленькую комнатушку, где лежали на лавке какие-то бесформенные вещи. Они показались ему до боли знакомыми.

Комната для переодеваний или что-то вроде.

А потом он увидел обруч. Из китового уса с тусклыми стекляшками…

Рассудок Следа рухнул, в последний момент зацепившись за шаткий корень — всё, что отделяло его от бездны.

Он бросился к телу в грязном саване… перевернул… откинул ткань…

Слёзы потекли по отёкшему лицо. В горле пересохло до боли.

Ба, что я наделал, Ба…

Он встал, что-то рыча, исходя соплями и слюной, побежал, пока не взрезался в каменные блоки… Кожа на лбу треснула треугольником, кровь потекла на глаза.

След встал, сделал три шага назад и снова бросился на стену…

5.

Кухер, пьяный в стельку, забрёл на край деревни не потому, что собирался посмотреть с обрыва вниз на вечерний прибой. В том состоянии, в котором он сейчас находился, это было совершенно противопоказано. Хотя бы только потому, что необходимо сохранить содержимое желудка, за которое честно уплачено трактирщику.

Увидев приземистую дверь, Кухер не удивился, что она открыта. Дверь в его дом вообще не закрывалась. Именно поэтому беспощадные деревенские коты с неудержимым постоянством воровали у него еду, которую вечно пьяный Кухер забывал убрать в подвал или накрыть тяжёлым, непрогрызаемым ящиком.

Обречённо вздохнув, он направился внутрь, но тут же стукнулся головой о низкий косяк. Если бы голова не была сейчас ватной, она наверняка бы разбилась. Но она выдержала, а глаза, вбитые в неё глубоко и ассиметрично, принялись учащенно моргать, избавляясь от сыпанувших из косяка звёздочек и искорок.

Следующий шаг он сделал в подвал. Туда вела длинная и кривая лестница, но Кухер сумел преодолеть весь этот непростой путь вниз всего за один единственный шаг.

Даже не ушибившись от падения, которое способно было переломать половину костей трезвому человеку, Кухер, покачиваясь, встал и ошалело огляделся по сторонам.

Свечи в подвале едва тлели, было темно и страшно воняло. Так страшно, что еда, которую он старательно берег всю дорогу из трактира, всё ж таки вышла из его проспиртованного тела. Покинув утробу, она не уменьшила окружающее зловоние, а, напротив, разнообразила его новыми оттенками.

Кухер выдул из носа кусочек кислой колбасы и вытер ладонью подбородок. Вокруг него лежали какие-то мешки. Из них торчали руки, ноги и головы. Загибая пальцы, сбиваясь и путаясь, Кухер насчитал десять мешков. При виде разрубленной головы кожевника он сделал один важный и очень правильный вывод.

Это был не его дом.

И поработали здесь явно не деревенские коты, а кто-то другой, ещё более злой и смертоносный.

Обойдя весь подвал, падая в вязкие, липкие лужи, спотыкаясь о разбросанный инструмент и неистово крестясь, Кухер уточнил число трупов и теперь был совершенно уверен, что их было не меньше двадцати.

Именно это число он и сообщил первому встречному. Им совершенно случайно оказался недавний собутыльник, дружище Бил, который всему услышанному на удивление быстро и легко поверил. Видимо потому, что сам тоже был пьян в стельку.

— Сколько-сколько трупов? — только и уточнил Бил.

— Не меньше сотни! — сверкая в темноте выпученными глазами, подтвердил Кухер.

Как ни странно, но известие, принесённое неестественно грязным, небывало вонючим и вечно пьяным Кухером, достаточно быстро распространилось по деревне, и уже меньше чем через час семь самых здоровых и крепких рыбаков, стоя с зажатыми носами в подвале дома кожевника, размышляли над тем, как выходить из сложившейся ситуации.

Единственная подходящая кандидатура на роль невесты лежала мёртвая с проломленным черепом. Не менее мёртвым оказался масочник и два его ученика. Маска, которую они подготовили, исчезла.

— Кого из них отдадим замуж? — пошутил в зажатый нос один из рыбаков. Остальные даже не улыбнулись. Ситуация была критическая.

В этот момент один из трупов, самый большой, простонал и зашевелился. Рыбаки обернулись и озадаченно уставились на огромную, отливавшую при свете факела всеми оттенками синего, сочную шишку. Она расположилась на лбу, как пень среди чистого поля, представляясь скорее отдельной частью тела, чем временным наростом. В мерцающем свете факелов она, казалось, даже пульсировала, как старый, заляпанный временем маяк.

— Придётся решать своими силами, — бодро сообщил один из рыбаков, — соберём из того, что есть.

6.

Рыгнув на вдохе, капитан едва не потерял сознание от собственного перегара.

— Фублин, — он навёл резкость на трап и сделал первый шаг. Найти свой фарватер виделось нелегкой задачей.

— Тысяча тухлых акул…

На земле его принялось так отчаянно штормить, что захотелось вернуться на корабль, где землю качало не так заметно. Собравшись с духом и крепче зажав в руке бутыль, неуверенным галсом он направился в деревню. Следом, держа в руке праздничный букет, поплёлся старпом.

По дороге нарядный капитанский мундир изрядно запылился, а цветов и рома стало вдвое меньше. Деревня встретила мореплавателей подозрительной тишиной.

В это время, когда солнце ещё не пытается высушить всё, что содержит влагу, а прохладный бриз выскакивает то и дело из остывших за ночь теней, любая деревня обычно уже на ногах. Однако на этот раз мутный взгляд капитана мог только бессовестно обманывать его, дорисовывая людей там, где их вовсе не было.

— Шо за чёртова сыпь? — удивился капитан и отхлебнул из сосуда. — Люди, вы где?

— Люди, — эхом икнул старпом. — Вы где, зелень подкильная?

— Чето нету, — удивился капитан.

— Нету, — подтвердил старпом.

— Будем искать.

— Будем.

— И невесту, — напомнил капитан.

— Да-а-а-а, — согласился старпом, — её в первую очередь.

Обойдя за час почти все дома, и изрядно пропотев, делегаты проклятого корабля наткнулись, наконец, на невесту. Она вальяжно сидела у одного из домов, прислонившись к стене. Она спала, звонко храпела, и от неё так оглушительно несло перегаром, что даже видавший всякое старпом не смог не отметить скрытый в будущей супруге капитана огромный потенциал. Ему она сразу понравилась.

— Нарядилась, — сообщил он, покачиваясь рядом с одетой в белое платье и покрытой фатой девушкой.

— Что-то толстовата, — сказал капитан и отхлебнул из бутылки, — как считаешь?

— Ну да, грудя конешна слабоваты.

Капитан присел рядом, приподнял фату, чтобы заглянуть в лицо и тут же отскочил, как ужаленный:

— Ептель!

— Че там?

— Да ну! Надо ещё поискать! Пойдём!

Старпом тоже присел и приподнял фату.

— О! Вот этот шишак! С голову слепого Мудсона!

— Надо ещё поискать, — капитан вытер со лба пот и огляделся.

Деревня была пустой. Искать негде. На холме стояла другая, но туда вела кривая, узкая тропинка, и ползти по ней было сейчас последним в списке желаний капитана.

— Ладно, возьмём эту. Тряпку с лица не будем снимать и всё. Так же вроде женщина солидная, большая. Любви на всех хватит. Гы. А то, что набралась, так ведь свадьба. Перенервничала, мамзель, с кем не бывает?

— Что верно, то верно, — согласился старпом, — я за ноги, вы, кэп, за руки, взяли.

— А ну от ног! Знай очередь.

7.

Команда отлично подготовила торжественную церемонию. Невеста, однако, вызвала определённое недоумение и была встречена в тишине. Тем не менее, присутствие женщины, пусть даже толстой, мертвецки пьяной и с прожигающей фату пунцовой шишкой, оживило веселье и подогрело интерес.

Невеста между тем продолжала пить, так и не приходя в сознание. Стоило ей начать шевелиться и издавать звуки, как очередной стакан рома выливался ей прямо в рот.

К закату команда уже едва стояла на ногах, капитан храпел на белом платье своей супруги, а старпом предавался разнузданному танцу, движения которого придумывал на ходу.

Один из матросов, подобрался ближе к невесте и, делая вид, что хочет предложить ей вина, нагло запустил руки под платье. Грудь оказалась на удивление небольшой, но возбуждающе мягкой. Постепенно он спускался всё ниже, пока не дошёл до самого сокровенного. Едва сдерживая охватившее весь организм волнение, матрос пробрался рукой под нижнее бельё и сделал финальный рывок навстречу самой интимной части женского тела.

Однако ожидаемого он там не обнаружил. Взвигнув, он выдернул руку из белых одежд невесты, отхлебнул из ближайшей бутылки и запустил руку в прежнее место, чтобы удостовериться в находке.

— Якорь мне в глотку, это не баба! — сообщил матрос своему другу через несколько минут.

— Да ты рехнулся? Быть не может!

— Иди проверь!

Очнувшись, капитан застал удивительную картину. Никто не веселился, никто не танцевал и не пел. Вся команда стояла угрюмой толпой на подступах к его невесте, а Куль, который был ближе всего к ней, рукой производил подробнейшее изучение достоинств капитанской супруги. На глазах у остальной команды.

Стигс достал пистолет. Выстрел пробил в герое огромную дырку. Куль отшатнулся и удивлённо посмотрел на капитана.

— Вы что, черви гальюнные, себе позволяете? — Взревел капитан, — Я вас сейчас всех четвертую и за борт! Вы свои кости до второго пришествия собирать будете!

— Кэп, стой, — проревел шкипер и ткнул невесту в пах. — У неё там петушок!

Капитан застыл в недоумении, рядом пробудился старпом.

— Что вы, креветки тухлые, себе придумали?! Что моя невеста… эта пьяная курва — мужик?! Говёный, душу его в сраку, содомит?!

Матросы обменялись неуверенными взглядами.

— Точно. Педераст, — сказал однорукий Студень.

— Ага, — подтвердил Куль, отирая о штанину руки. — Такими яйцами можно пушки заряжать.

— Заткнулись! — рявкнул капитан так сильно, что уронил стеклянный глаз в песок.

Присев, он пошарил вокруг, нашёл, вернул облепленную крупинками стекляшку в лакуну глазницы.

— Поднимите её! Его… э-э… это.

Подождал, пока его невесту взяли подмышки и привели в вертикальное положение.

— Студень… снимай юбку! Ага… И эту, что под ней… стой! подожди! Кладите её обратно и валите. Если под нижней юбкой прячется-таки женский клад, я хочу получить его прямо сейчас. А с вами разберусь позже…

— Но, капитан…

— Тысяча тухлых акул! Все вон! Вон в те кусты! За мыс! Вон!

Оставшись с бессознательной избранницей наедине, капитан врезал от всей проклятой души рома и присел рядом.

Если закрыть глаза на пунцовую шишку, девушка была прекрасна, как раз в его вкусе. Пышные формы, хотя грудь, конечно, маловата. Утончённое лицо, притягивающее своей скульптурностью, состоянием полусна. Как он мог поверить этим идиотам, что она…

…мужик.

Как такое вообще пришло в их просроченные головы!

Капитан подышал на ладонь и запустил её корабликом под нижнюю юбку спящей невесты. Через несколько ударов сердца его глаза округлились. Он убрал руку, посмотрел в лицо невесты и закричал.

8.

Когда зашло солнце, а невидимые лёгкие раздули костры высотой в человеческий рост, на вкопанном в песок обломке бизань-мачты висело тело лже-невесты.

Его резали вдоль и поперёк ножами и кусками стекла, кроили на лоскуты примерно одинакового размера. Волосы с головы и подмышек сбрили, ступни и кисти отделили ударами тесака.

Переставший биться в агонии человек превратился в обрубок, исписанный перекрестием ран. Песок под столбом сделался чёрным от крови.

Руки мертвецов хорошо знали своё дело. Команда мясников — не матросов. Слышались грубые возбуждённые комментарии, тёмные лица с мутными глазами то и дело отодвигались, оценивая плоды движений острых граней.

Стигс, всё ещё разъярённый наглым обманом, тем не менее был доволен ходом работ. Гладкое женское лицо оказалось маской. Как только Рипей начал орудовать бутылочным осколком, она легко отделилась от разбитого в хлам настоящего лица.

Над планом мести не стоило даже ломать голову, он был рядом, лежал на поверхности, сам укладывался в прекрасную своей отвратительной изощрённостью картину.

Когда от мышц и костей отделили первый лоскут, голова жертвы поднялась, из горла вырвался хрип, потом подбородок ударил в исполосованную грудь. Душа несчастного селянина отправилась к жадному до прощения, но щедрого на проклятия богу.

Собранные куски кожи завернули в парусину, затем опустошили несколько бутылок пойла и спели песню о портовой шлюхе и одноногом моряке. Стигс отобрал двенадцать матросов, у которых остались пальцы на руках, и распорядился собрать на корабле кое-какой инструмент. От задумки капитана команда пришла в восторг.

Те, кто остались на берегу, бросили освежёванное тело на поживу чайкам и вернулись к кострам. Мягкий свет ложился на перепачканные счастливыми оскалами и кровью угловатые лица. В это время капитан с дюжиной свирепых мертвецов подходил к нижней деревне, куда уже успели вернуться люди. На спине одного из матросов болтался бурый от крови мешок.

9.

Прошло много лет.

10.

Вид перевёрнутых рыбацких лодок выбил из путника слезу. Наконец-то люди!

Вдоль берега он брёл третий день, а до этого была неделя, может две, в кишащих всякой гадостью лесах. У путешественника были мелко изрезаны руки и лицо, ужасно чесались от укусов шея, спина, да и вообще… То, что он пил до того, как начать выпаривать солёную воду, странно воняло и подозрительно пенилось.

Заблудиться в таких местах, постоянно слушать издевательский шум океана…

Но всё позади. Он вышел к деревне.

Казалось, что сил уже нет, но перспектива еды разворошила закрома энергии, о которых он и не догадывался.

Узкая, поросшая папоротником тропинка привела к одноэтажным хижинам и запаху человека.

Он ввалился в первую же калитку и атаковал выпотрошенную рыбёху, которая нагло болталась на леске между шестами. Жадно глотал солёное, не успевшее подсохнуть мясо и что-то мычал. Тут же была намечена следующая цель — плетёный кувшин и хлебная краюха на ступенях крыльца. Разумеется, он заплатит, деньги то у него есть…

Путник был уже на полпути к пище, когда с хрустом отворилась дверь. То, что он увидел, сбило его с ног. Он отшатнулся, выронил из рук кусок мяса, отступил ещё на шаг, споткнулся и упал. Забившись под забор, он не мог даже кричать. Ужас лишил его легкие воздуха, а разум мыслей.

У тех, кто вышел из дома, не было лиц. Складки, бугры, лоскоты, чёрные стежки… и где-то внутри уродливого рельефа серой, гниющей плоти прятались глаза… живые глаза.

Человек с похощим на обвислую, мёртвую задницу лицом увидел гостя, поднял руку и помахал.

Путник захрипел.

Наконец я очнулся. Первым делом ощупал лицо, затем ноги. Вроде всё цело, немного ноет бедро, но раны нет. Чёрт бы побрал эту рухлядь! Ну что рядовой, проверил «котелок» на прочность? Я просунул руку под задницу и нащупал что-то круглое… искусственный глаз. Неужели видения, которые меня посетили… Ну нет. Чушь.

Я встал и полез наружу через дыру в днище. Меня качало, шатало из стороны в сторону. Я задел плечом край пробоины, и старая деревяшка рассыпалась в труху. Что-то выпало, шмякнулось, поскрипывая жёлтым песком. Бутылка. А в ней несколько бумажных листов.

Разбить бутылку оказалось непросто. Проделав ею пару свежих дырок в корабле, я стал искать камень. Но здесь, посреди пустыни, камня не нашлось, а искуственный глаз не помог. Старое толстое стекло оказалось на редкость прочным и разбиваться о песок не хотело. А до форта метров триста… Тогда я вспомнил про кусунгобу — японский кинжал для харакири, который нашёл на лестнице арсенала. Один удар поставил жирную точку в судьбе пиратской склянки. Я расправил бумажные листки и, вернувшись в прохладный трюм, принялся читать…

Хозяин пруда ^{Д. Костюкевич}

— Что это за дрянь?!

Все трое остановились.

Палец Георгия ткнул в заросли тростника, из которых выбралось жёлто-зелёное создание. Ростом не больше метра, толстые конечности с массивными когтистыми ступнями и кистями, покрытый водорослями и мхом чёрный панцирь. В левой руке существо держало пучок стеблей.

— Это демон японского фольклора — каппа, — сказал Михаил. — Аналог нашего водяного.

Каппа зыркнул водянистыми рыбьими глазами, щёлкнул клювом, развернулся, зашёл по пояс в воду и нырнул.

— Не нравится мне всё это, — Тимофей положил руку на топор, покоящийся в кожаных держателях на груди. — Плохое место…

— Встретиться здесь — не наше решение, — напомнил Георгий.

— Но ждать-то придётся нам.

— Как сказал тот старик два дня назад? — Михаил нахмурился. Мутное стекло взгляда было приковано к пруду. — «Новый мир больше не нуждается в объяснениях. А старого уже нет».

Несколько больших пузырей всплыло на поверхность воды и лопнуло.

Трое путников разбили палатку с северной стороны пруда, возле водоспуска. Ландшафтный проект территории когда-то предусматривал системы ручьев, фонтанные насадки, рокарии, альпийскую горку и многое другое, теперь представляющее лишь жалкую тень былой красоты пруда, даже не тень, а мёртвый гниющий памятник.

Когда-то здесь жили и отдыхали. Теперь…

Тропа проходила у края водоёма, виляя около крутого берега. С боков наседал лес — а там жил страх, там царствовали демоны. В километре от пруда особенно буйствовал мексиканский демон Ксипе-Тотек, устроившись на раскопанных ракшасами могилах старого деревенского кладбища — плешивого островка в шерсти леса. О крови здесь речи не шло, и поэтому демон орал и вопил, довольствуясь некрофилическими актами с трупами, изъеденными личинками и насекомыми.

Лишь близость тропы охраняла палатку. Пока. И не от всех.

Голова каппы показалась над гладью озера. Звёздное небо отражалось в воде, которая наполняла блюдцевидную впадину на макушке демона. Костер у палатки превратился в кучу тлеющих головешек. Каппа причмокнул из-под костяного клюва-носа. Он чувствовал сон людей, размеренные удары сердца, манящее движение тёплой крови.

Очень скоро пульсация чужой крови заглушила все мысли, эхом застучала в висках. Теллех (так его звали другие каппы) был безумно голоден, голоден до человеческой «начинки». И не желал больше ждать.

Каппа оттолкнулся от дна крепкими ногами и нечеловеческим прыжком опустился на влажную траву берега. Где-то вдалеке родился и пронесся в ветвях крик яра-ма, лесного демона, не желающего спать без трапезы — крови. Теллех мысленно увидел этого маленького австралийского людоеда с огромной пастью, способной проглотить ребёнка целиком, и улыбнулся: «Кричи, кричите все, кто ещё не обрёл власть над человеческим мирком, кто довольствуется лишь островками между миром живых и мёртвых, кричите, стоните, жрите зверей и птиц, редких тупиц, заблудших в чащу, где тьма уже разъела границы! Кричите, ждите полного слияния, а я набью брюхо прямо сейчас — властью воды, что бежит под тропой, властью тумана над щебнем тропы…»

К крику яра-ма примешался другой звук, больше похожий на вой огромной собаки. «И ты голоден, дахут! Чувствуешь: тропа — значит люди, значит — еда… Вой, дахут, вой, ящерообразный!» И дахут провыл ещё раз, подняв приплюснутую пасть к небу, приветствуя тьму оранжевым светом фасеточных глаз.

Потом наступила тишина.

Каппа сделал шаг. В этот момент палатку осветил изнутри слабый свет, вспыхнул, дёрнулся и застыл на ткани бледным пятном. Фонарик. Кровь в артериях жертв ускорила бег. Демон облизнулся, мягко опускаясь на четыре конечности.

Он решил немного подождать.

— Слышал вой?

— Жуть… может, катта?

— Каппа… Вряд ли. В лесу кричали… может, волк, может, дахут… может, сам сатана.

— Или запутавшиеся в ветвях духи.

— Не слышал о таких.

— Есть поверье в Нигерии. Перезакрепи фонарь — в глаза бьет. А Гриш даже не проснулся.

— Завидное качество, но вряд ли способное уберечь. Разве что рассудок…

— Как думаешь, до города далеко?

— Кто знает… Нужны карты. И информация. Похоже, что в двинутом мире эти вещи на вес золота.

— Ещё надежда. И оружие. А золото — говно. Уж если выбирать, то серебро. Отлитое в пули.

— Говно или нет, а за золото мы собираемся купить информацию и, если повезёт, пару огнестрелок и карту.

— Надеюсь, они доберутся. Гриша их знает?

— Вроде как… выбирать не приходится.

— Что есть, то есть. Слышь, Миха, ты меня про японских водяных просвети. Плещется ведь где-то рядом, не по себе…

— Можно и просветить. Каппа или бакэмоно. Живёт в прудах, речках, озёрах. Тащит человека или корову в воду, топит и… тут мифы разнятся. Где-то говорится о высасывании внутренностей через задний проход. Где-то — о потрошение и поедание отдельных органов.

— Обнадеживающее соседство.

— Каппа обладает нечеловеческой силой…

— Ещё бы. Человека через жопу высосать…

— Что ещё… Все каппы мужского пола. Жестокие, но вежливые. На голове есть углубление, говорят, там концентрируется могущество водяного. Каппа любит шутки, огурцы и дыни, особенно, огурцы, наверное, даже больше внутренностей и крови… Те, кто верят в каппу, не разрешают гулять детям у воды, а про тех, кто утонул, говорят: «утащил каппа».

— Убить его можно?

— Убить, приучить, обмануть, сделать должником… Есть несколько способов. Считается, что если…

Каппа слышал шёпот людей, но не различал слов. Впрочем, они мало его интересовали его. Он лежал у валуна, теряя терпение.

Рядом с Теллехом на траву приземлилась шпорцевая лягушка. Эти твари сожрали почти всю мелкую фауну пруда, а водяной сожрал их. «Не всех», подумал он, хватая лягушку и откусывая голову, которую сразу выплюнул — предвкушал другую трапезу.

Каппа видел, как человек выбрался из палатки и направился — камыши и лилии ему в зад! — на другую сторону тропы. А как было бы удачно, подойди он к пруду!

Теллех не мог больше ждать. Желудок сжался, словно обхватил стенками проглоченное лакомство. Водяной подобрался к палатке, вцепился в угол и потащил, вырывая установочные клинья и опоры. В матерчатом мешке забились проснувшиеся люди, задвигались руки, ноги, закрутились, застонали. Каппа бежал к заводи, напрягаясь не больше, чем человек, тянувший мешок с листьями. В палатке закричали.

Из темноты выскочил человек. Его гнал шок и вопли товарищей. Он просто бежал на каппу. Тот, на долю секунды поразившийся безрассудству третьей жертвы, крутанул палатку в воздухе. Ударил, точно битой, которая смяла человека, откинула в сторону. Продолжая движение, Теллех закинул палатку в пруд.

Тёмная вода поглотила добычу.

Каппа даже не глянул на упавшего около альпийской горки человека. Поспешно нырнул, нарушая зеркальность чёрной плёнки.

Один, бородатый, ещё сопротивлялся, слабо и судорожно. Каппа сломал ему шею и, оттянув тело на дно, присыпал камнями, чтоб не всплыло. Стылая кровь имеет особый вкус.

Второго — уже мёртвого, с открытыми глазами и ртом — он нетерпеливо развернул, клочьями срывая одежду, и устроился на его груди. От возбуждения у водяного эрегировал маленький тёмно-зелёный пенис. Теллех схватил правую руку жертвы и откусил три пальца по вторую фалангу. Ленточки желанной крови развернулись в воде, начали удлиняться. Он засунул искалеченную кисть в рот и принялся сосать. Пьяная эйфория заволакивала мозг.

Дьявол, как он устал от лягушек!

Потом (уже без спешки) он вспорол и выпотрошил живот мертвеца и съел его внутренности, все, кроме прямой кишки.

Заснул каппа, набулькивая под клюв весёлую песню.

Сначала были пламя и пустота.

Затем — нити огня, каким-то образом координированные в пространстве.

Потом он открыл глаза и долго шёл к осознанию, что огонь — это боль, а пространство, сузившееся до размеров тела, — он сам.

Саднили рёбра, кровь стучала в висках. Михаил пошевелился — больно, но вроде ничего не сломано.

Потом вместе с воспоминаниями пришло отчаяние. Он захрипел и пополз. Просто вперёд, подальше от пруда. На тропу он выбрал уже на четвереньках. Смеркалось. Сколько он пролежал без сознания? Похоже — часов двенадцать.

Его внимание привлекло цветное пятно. Он поднялся и поплёлся к нему. Всё тело ныло, при каждом шаге рёбра пронзали вспышки боли. Перед глазами плыло. Ярким пятном оказался рюкзак. Наверное, выпал, когда…

Михаил бессильно застонал и расстегнул молнию. Нож, пакет с сухарями, два баклажана, фонарик и тонкое одеяло. Рюкзак Георгия.

Что делать? Идти в ночь? Остаться? Здесь?

Если каппа не забрал его сразу, то…

Михаил достал одеяло, расчистил от углей место, где вчера горел костёр, и лёг, закутавшись в ткань. Свернулся эмбрионом и закрыл глаза.

Его настиг лихорадочный сон. В нём плыли видения, он не знал, откуда они пришли или кто их послал. Он видел червивые лица хаоса, видел смерть тех, с кем они должны были встретиться, в надежде купить оружие и информацию, тех, кто умер этой ночью страшной смертью и был расчленён каменными ножами оборотня-бабочки ицпапалотля.

Ночью кричали десятки разных демонов и духов. Кричал и он, не просыпаясь.

А проснувшись, долго лежал, глядя в глотку вселенной.

Вспоминая, сортируя и обдумывая всё, что знал о демоне каппа. Всё, что могло помочь его убить. Всё, что говорил Тимофею прошлой ночью.

«…в воде каппа всемогущ, правда, и на земле чувствует себя довольно уверенно…»

«…есть поверье, что каппы, несмотря на свою жестокость, очень вежливы. И потому, встретив водяного, надо низко ему поклониться. Тогда каппа ответит тем же, и жидкость из ложбинки на голове вытечет — водяной потеряет свою силу…»

«…если в схватке с каппой оторвать ему руку (как тебе это? поди оторви руку — не лапка кузнечика ведь), то он будет приходить и просить вернуть её. В благодарность за возвращение конечности, которую он приживит на место, каппа наградит даром врачевания…»

«…угости каппу огурцом или дыней, и какое-то время водяному будет не до людей…»

Он лежал и думал. Замерзший, напуганный, но все ещё живой.

А когда наступило утро, ему казалось, что он слышит, как каппа жует что-то под водой. Михаила вырвало.

Теллех отстранился от вспухшего синего живота, от вспоротого от паха до грудины трупа, и прислушался. Вода отнюдь не мешала ему слышать, напротив, мембрана поверхности усиливала и разносила по дну слова. Человек на берегу звал его.

— Дитя воды, хозяин пруда, выйди, прошу! Позволь мне засвидетельствовать своё почтение!

Каппа довольно забулькал, предвкушая. Он был сыт и весел. Загребая перепончатыми лапами, он заскользил над колышущимися водорослями.

Человек стоял в трёх метрах от кромки воды. На нём было лишь грязное нижнее белье, остальная (каппа заметил и это) одежда лежала у тропы. Тело покрывали синяки. Мужчина повернулся вокруг своей оси на триста шестьдесят градусов — он явно показывал безоружность. Глупец. Или храбрец? Как он собирается бороться? Собирается ли? Ему не помешал бы меч, а ещё лучше автомат — несмотря на внешнюю неуклюжесть и медлительность, голыми руками Теллех разделался бы с десятком таких, с позволения сказать, воинов.

Лишь в последнюю очередь демон обратил внимание на руки человека, на то, что они держали: сначала в больших глазах каппы мелькнуло фиолетовое пятнышко, а потом человек опустил кисти, и предмет в его руках увеличился, изменился, предстал под новым углом. На мгновение Теллеху даже почудился здоровенный фиолетовый фаллос.

Нет — это был баклажан. Человек держал в руках всего лишь овощ. Каппа вышел из воды и сделал четыре шага. День определенно обещал стать интересным!

Их разделяло полтора метра.

— Дитя воды… — сказал человек и замолк.

Каппа молча смотрел на жалкое существо с баклажаном в руках.

— У меня не было огурцов или дыни, — сказал человек, глядя прямо в глаза демона, — но прими этот скромный дар, всё, чем я располагаю… надеюсь, моё подношение не обидит тебя, хозяин пруда… Ах, прости, что не поздоровался с тобой, позволь засвидетельствовать почтение…

Мужчина в грязных плавках поклонился.

Каппа незамедлительно ответил поклоном. Из блюдцевидного углубления на макушке демона выплеснулась вода. Каппа захрипел…

Пошатнулся, ноги подогнулись, отчаянный рыбий взгляд замер на человеке, который оставался неподвижным, но уже начинал улыбаться.

Михаил ждал, смотрел на оседающего водяного. Тот и так был в половину его роста, а теперь, казалось, что съеживается, втягивается в панцирь. Рот каппы приоткрылся, беззвучно дёрнулись губы. Глаза расширились, и в них мелькнул новый оттенок. Возможно, обреченность, возможно…

И тут водяной… засмеялся. Сломал тишину хохотом, свистящим и отталкивающим. Не поднимаясь с корточек, он лупил себя кулаками по коленям, ухохатываясь и слезясь.

— Люди… человек… неужели ты действительно… — цедил мадзутора сквозь смех, —думал, что я… да насрал я на твои баклажаны… ваши овощи не вкуснее камышей… твой фокус… ох, не могу… вежливость демона сгубила, так?.. реверансы он мне выписывает… видел бы ты свою рожу… — каппа немного успокоился, продолжив с обезьяньей ухмылкой, растянутой под клювом-носом, похожим на фрагмент древней маски: — Ох уж эти поверья… ты действительно надеялся, что вместе с вытекшей водой я потеряю силу, стану беспомощным? Это всего лишь анатомическая специфика… Думал, потеряю силу? Или умру? А?

— Да. Думал, — растерянно сказал человек.

Водяной забавлялся, наслаждаясь ситуацией.

— Или в благодарность за баклажан выполню твоё желание? Ты вырезал на кожуре своё имя, а? Может, имена родственников, чтобы я и их не тронул? Замечательный способ… проверено годами, как говорится. Самое смешное, что такая штука прокатила с одним из нас, только там были арбузы. Сентиментальный старый водяной, ленивый, к тому же вегетарианец. И что? Не все люди едят мясо, но я не знаю, что думают по этому поводу коровы или куры, делают ли они выводы, сочиняют ли сказания… А о трубке хохму не слышал?

— Нет, — ответил человек.

— Ударить дитя воды курительной трубкой по затылку. Как тебе? Ну, если трубка будет чугунная, да удар серьезный — тогда… Давным-давно вам позволили (заметь, позволили) узнать наши имена и кое-что ещё, чтобы ваши страхи мешали докучать нам, демонам, но в то же время не были абсолютными… дальше пустота слов и фантазии… И вас понесло! Чего стоит хотя бы фраза «словить каппу»! Это что значит? Сетями? В капкан? Руками? Уф-ф-ф, уморил… ладно, хватит… Просто скажи, рассчитывал ли ты на это? Что твои фокусы сработают? Скажи, баклажановод!

И каппа снова согнулся в приступе хохота.

— Да, рассчитывал, — сказал человек. — Но не только на это…

Теллех, не поднимая головы, исходил смехом. Толстые ладони били по краям панциря, скребли когтями.

— …я так же рассчитывал на твоё желание покуражиться, — продолжал человек, — поиграть, поиздеваться, на простое желание высмеять ложные представления о слабостях демонов твоего вида…

Он развел руки, поворачивая ладони к небу, и за ними в разные стороны последовали половинки баклажана, разрывая тонкий слой держащей их шкурки. Там, в ложбине из выбранной мякоти, был нож. Тонкий, острый, похожий на напильник с треугольным сечением.

— …я надеялся на тщеславие сильных.

Каппа успел лишь вздернуть голову, то ли смутившись навалившимся молчанием, то ли почувствовав угрозу. В рыбьих глазах отразилась сталь.

Прыжок. Удар.

И на секунду они слились, человек и демон, образовали извращённую скульптуру, где точкой касания, соединением, был нож. Потом лезвие блеснуло на солнце и снова погрузилось во впадину на голове демона в сантиметре от первой дыры.

Человек разжал пальцы, отступил. Чёрная кровь фонтанировала из открытой раны. Тело каппы покачнулось, губы судорожно перекосило, сочащаяся кровь, словно мокрая чёлка, закрыла левый глаз.

И тогда человек ударил ногой, вложив всю злость и страх, ударил в лицо, уже застывшее, противное, смердящее тухлой рыбой и бездной, ударил, вбивая клюв в череп, кости в мозг, отбрасывая назад…

Он несколько минут смотрел на мёртвого, лежащего на панцире каппу, одного из бакэмоно (не мифологического, а реального, даже пронзительно-неотъемлемого для нового безумного времени), смотрел отстраненно-задумчиво, пока внезапная мысль не расширила зрачки и участила пульс.

«Посмотрим», пробормотал Михаил, упираясь подошвой в грудь демона и наклоняясь. Поудобней обхватил мокрую зелёную кисть и рванул. Хрящи лопнули, суставы разошлись, мышцы порвались. Он едва упал, не ожидая такой податливости, — этому помешала лишь лягушачья кожа монстра, в которой словно в коконе болталась оторванная конечность. Человек потянул, наращивая усилия…

— Ну, это поверье можно считать отчасти верным.

Рука Теллеха с плеском упала в пруд.

Человек шёл вперёд. По тропе. К развилкам и перекресткам.

С надеждой выйти к городу.

С надеждой на изъяны наступающего Ада.

А возможно, и с уверенностью.

Да, судя по тому, в каком месте оказались эти записи, герой не написал главного — как он проиграл очередному чудовищу, как докатился до того, что отправил послание бутылочной почтой. На авось. Видимо, ад всё же настиг бедолагу.

Я оставил записи очередного фантазёра в корабле, а сам двинулся к форту. Вода в моей небольшой фляге закончилась, да и голод проснулся нешуточный. Весь путь до крепости меня сопровождали странные следочки, о которых я уже говорил. Они были густо набросаны вокруг изъеденного песком и ветром остова корабля, и тянулись струйкой к форту. Я шёл как раз по ним. В одном месте цепочка следов сделала странный поворот, огибая невидимое препятствие, а затем снова возвратилась на кратчайший маршрут. Это заставило меня остановиться и задуматься. Загадочный зверь, или что оставило эти следы, мог обойти в этом месте некую угрозу, например ловушку. Мне, однако, не пристало бояться и я шагнул напрямик. О чем тут же пожалел.

В мою ступню вонзилось что-то острое, и, проткнув легкий орбитальный ботинок насквозь, на меня вытаращилась какая-то железка, плоская в сечении и покрасневшая от моей же крови. Я взвыл и потянул ногу назад, снимая ступню со штыка, как кусок мяса с шампура. Освободившись, я принялся откапывать кинжалом дьявольскую конструкцию и, к своему удивлению, отрыл не только заострённый кусок стали, подло закреплённый в огромной белой кости, но и ещё кое-что, удивившее меня намного сильнее. Плеер! А кроме него дырявая тряпка с изображениями какого-то здания, похожая на бондану… Но плеер! Причём совершенно целый, если не считать за повреждение один оторванный наушник.

Я отряхнул его от песка и поковылял к форту, до которого оставалось метров сто. По дороге стал разбираться с находкой. Выдул из «капельки» вездесущие песчинки, сунул в ухо и нажал единственную круглую кнопку. Экранчик полыхнул голубым светом и тут же потух, зато в ушах раздался голос…

Шашлычок ^{А. Жарков}

Они свернули в лес. Неровная дорога издевалась над подвеской, та скрипела и постукивала в ответ. Кузов раскачивался, колеса выбивали из отстоявшихся лужиц брызги. В багажнике звякали бутылки, шуршали картонными боками мешки с углём — это мои соседи. Они мертвы. Они всегда были мертвы. Я — нет.

Тормозные колодки остановили колеса, затрещал ручник.

— Ну и чё, отличная поляна, — в темноту проник ватный голос. — Хорош кататься, здесь давай.

— Да, тут ништяк, и для мангала место есть походу. Ну-ка…

Их было трое. Они вышли из машины, и тишина отрезала меня от реальности. Когда это происходит я будто умираю, теряю счет времени. Погружаюсь в тяжёлый сон, готовый прерваться по будильнику новых звуков. На этот раз ждать пришлось недолго.

Хрустнула ветка, щелкнул замок и свет ослепил багажник. Я увидел лицо, рыжие волосы, маленькие глазки… и тонкие пальцы, разрывающие упаковку с пивом.

— А стаканы где?

Никто не ответил. Руки стали шарить по пакетам.

— Вот бардак.

Рыжий вытащил меня из багажника, я увидел дым, который поднимался столбом и наверху рассеивался, превращаясь в сизую дымку. Слабый ветер сдувал её в сторону озера, отражавшего голубое небо и далёкие, белые облака. На другом берегу тоже лес. Высокие деревья нависали над берегом, некоторые ещё живые. Другие торчали из воды, как обглоданные кости. Кости… нет, я не люблю кости.

Костёр не хотел разгораться. Лесные гнилушки оказались слишком сырыми. Дыма становилось всё больше.

— Батон, хорош, устроил дымовую завесу. Нахрена тебе вообще этот костёр?

Это сказал худой человек, с хвостиком из чёрных волос на затылке, в кожаной куртке с заклёпками и в огромных ботинках на толстенной подошве. Рыжий с ним согласился:

— В натуре, Батон, давай уже тащи мангал, всё же есть. И угли, и розжиг, че ты фигнёй занимаешься?

— Хочу костёр, мангал не убежит, — ответил Батон.

Его голос был насыщен слюной. Он не говорил, а клокотал, будто рот наполняли желудочные соки, поднявшиеся из чрева, чтобы уже там начать переваривать долгожданную пищу. Батон — полная противоположность худому — лысый, с огромным животом. Полосатая рубашка удерживала нависавший над брюками живот, как бюстгальтер. Он сидел на корточках рядом с костром и размахивал картонкой. Жирная харя. Наверняка сожрёт больше всех.

— Рыжий, ну его нахрен. Давай уже всё достанем и соберём, пока он тут физкультурой занят… — Тощий икнул и приложился к бутылке. — И пива там возьми, надо бы его в пруд. А то согреется.

— Точняк, мочу пить не охота, — согласился Рыжий и отправился к багажнику.

Он принялся вынимать пакеты и складывать рядом с колесом. Затем взял ящик пива, пошёл с ним к пруду и, как есть, окунул в воду, закрепил в глине. Вернулся и проделал то же самое со вторым. В обоих звенело по двадцать бутылок. Нет, в первом уже семнадцать.

Затем он взялся за меня. Обеими руками. Я помню эти руки. Слабые… но нож держали крепко. Умели им пользоваться. Кряхтя, он отнес меня к костру и разместил под деревом.

Вернулся к машине, опустил стёкла, включил музыку и перенёс оставшиеся пакеты ближе к костру, над которым по-прежнему трудился жирный.

— А дайка мне розжиг, — Батон обратился к Рыжему.

— Слышь, Батон, ты хочешь нас без мяса оставить? Ща выльешь весь, а чем я потом буду угли кочегарить?

— Я мальца.

— Знаю я, блин, этот твой мальца. Фигушки!

— В натуре, Батон, хорош фигнёй страдать.

— Да, Егор, скажи фигня этот костёр. — Рыжий отвернул вторую бутылку и бросил пробку в небольшую яму на краю поляны.

— Так и я говорю фигня, вот ведь упёртая скотина, — ответил Егор.

— Не ссать, девочки, — отозвался Батон.

В этот момент все трое обернулись: к поляне подъехал серый уазик с надписью «Полиция» на синей полоске вдоль борта. Остановился. Грязные капли потекли по брызговикам и порожкам. Двери скрипнули и стукнули, на траву ступили двое. Оба в чёрных бронежилетах и с небольшими автоматами. Один держал оружие в руке, другой повесил на плечо и прижимал к поясу. На груди топорщились чёрные карманы, а серые брюки казались сшитыми из дорожной пыли.

Батон встал с колен, и друзья застыли, как поднятые по тревоге сурикаты.

— Добрый день, капитан полиции Авдосин, документы предъявите, пожалуйста.

Побледнели. Рыжий забрался в машину и начал рыть в бардачке.

— Пацаны, у вас паспорта с собой? — спросил он, выгребая бумажки из бардачка.

— Не знаю, там поищи, может в сумке, — крикнул Батон.

Егор стал хлопать себя по клёпаным карманам косухи и проверять джинсы. Его брови сошлись над переносицей в глубокую складку. Толстый сглотнул и обратился к ментам:

— А в чём, собственно, дело?

— Собственно в том, что вы совершаете незаконные действия. Про угрозу лесных пожаров слышали? А у вас тут костёрчик, как я вижу.

— Да это разве костёр? Он и не…

— Документы я сказал! — гаркнул мент.

Егор едва заметно вздрогнул. Тем временем, рыжий переворачивал в салоне вещи, пытаясь нащупать хоть что-то похожее на документы.

— Где? Не могу найти, — закричал он в открытое окно, — может у вас права с собой?

Батон и Егор дёрнулись в его сторону, но остановились под новым окриком:

— Стоять! Руки за голову! Живо! — Мент направил на них автомат, жирный и тощий уставились на небольшой чёрный раструб, которым оканчивался ствол.

— Мне чё, повторить?! Руки за голову! И ты! — обратился он к Рыжему, который уже по третьему разу обшаривал салон. — Вылезай давай.

Второй мент подошёл к машине и ударил кулаком по крыше.

— Вылазь, кому сказано?!

Через пару минут все трое стояли лицом к уазику, прижимая непослушные руки к затылкам. Сзади стоял мент.

— Люди у нас тут пропадают, — объявил он, — орудует банда. Оружие есть?

— Н… — голос не сразу послушался Егора, лишь со второй попытки. — Нет.

— Нет, значит. Семён, пошарь там. А если найду?

— Нет, нет, точно нет, — заныл Рыжий, — мы просто на шашлычок. Мы не банда.

— На шашлычок? — Мент заглянул в пустой багажник. — Где же он?

— Да там… — Рыжий повернулся к пруду, но тут же получил удар прикладом по спине, застонал и упал на колени.

— Стоять, я сказал.

Ноги остальных начали заметно трястись.

— Ага, обоссытесь ещё, торчки хреновы. Стоять! Не двигаться! Семён, ну чё там?

— Надо задерживать, товарищ капитан.

Цепляясь бронежилетом за руль, Семён выбрался из машины и пошёл к уазику. Вернулся с цепью и тремя наручниками. Обмотал цепь вокруг толстой сосны, застегнул на замок. Затем взял Батона и пристегнул к ней наручниками. В этот момент Рыжий немного пришёл в себя после удара — мент взял его вторым. Последним приковали Егора.

— Ну чё, Семён, как место?

— Отличное место, товарищ капитан, до ближайшей дороги километров пять, в воскресенье вечером… не думаю, что кто-то сюда сунется. У этих видать отпуск. — Он кивнул в сторону задержанных.

— Лады, — капитан снял с пояса рацию, поскрёб ею подбородок и выключил. — Тогда давай с жирного начнём.

Сёмен подошёл к Батону с обмотанной в белую тряпку арматурой, размахнулся и ударил по голове.

— Эй, вы чё творите! — заорал Рыжий и тут же получил свой удар.

Егор, как стоял с открытым от изумления ртом, так с ним и рухнул. Его тело обмякло, осело, кисть хрустнула в наручнике.

То, что за этим последовало, скрылось от меня за дымом костра. Я видел лишь как Семён ушёл с огненной головешкой в руке, а когда вернулся, она уже не дымилась. Менты пропали, появились не скоро, без бронежилетов. Заляпанные кровью пакеты висели на пальцах, как тяжелые набухшие капли.

И тогда они взялись за меня.

Запустили в меня руки и стали вытаскивать мясо, которое я не успел переварить. Кусками. Нарезанными слабой рукой Рыжего. Я уже успел обменяться с ними соками, но мы ещё не убили друг друга. Теперь эти куски покидали меня, я почувствовал пустоту и голод. Затем, когда я оказался совершенно выпотрошен и обескровлен, они стали запихивать в меня другие, свежие, сочные, ещё тёплые куски из кровавых пакетов. Необычные на вкус. Совсем не такие, как те, что сохли рядом на траве.

Насытив меня новым мясом, взялись за мангал. Старый, большой и заляпанный сгоревшим жиром — его установили рядом с костром. Засыпали углями, облили чем-то и подожгли. Огонь вспыхнул мгновенно, чёрный дым вылетел вверх, как пробка, оставляя за собой сизый след. В это время костёр перестал дымить, и я увидел, что произошло с теми тремя, которые меня привезли.

Рыжий дёргался у дерева, как попавшая в капкан лисица и, хватая ртом воздух, выкручивал из наручника посиневшую руку. У него на шее вздулись вены, как если бы он орал во всю глотку. Так оно и было — он орал, но вместо крика изо рта вырывалась лишь розовая пена. Рядом с ним сидел Егор, он тоже пытался освободиться от наручника, но у него не получалось. Его пальцы царапали металл, покрывая замок кровью и содранными ногтями. В его стеклянном взгляде застыло безумие. Оба таращились на то, что лежало перед ними, на своего друга, точнее на то, что от того осталось.

Батон лежал на животе со свёрнутой шеей, в открытых глазах блестело небо. Толстая кожа на спине распахнута, как створки подвальной двери, ведущей к внутренностям. В области поясницы чернела дыра, над которой, как мост нависал фрагмент позвоночника. Из широких розовых позвонков сочилась кровь. Ноги и руки подрагивали в судорогах, пуская рябь по скопившейся в дыре лужице.

Капитан подошёл к телу и внимательно посмотрел.

— Всё забрал?

— Так точно, товарищ капитан, и ещё немного жира для костра.

— Молодец.

— Стараюсь, ваше высокоблагородие. Это ж такое дело. А что с этими делать будем? Я им глотки прижег, орать не будут, может парного? А? Да без закваски? Соль, перчик и вперёд. А то, — он кивнул в мою сторону, — ещё денек поквасится и завтра вечерком пойдёт, только вкуснее будет. Вон жбан какой, нам на двоих многовато.

— Многовато, говоришь? — задумался капитан.

— Так точно, товарищ капитан, а завтра у Маринки из убойного днюха, так можно и подогнать шашлычка то. Всё равно никто не просечет.

— Это да, — согласился капитан и посмотрел на меня, — жбан что надо.

— Ну так что? Парного? Сейчас только лук найду и заделаем, а?

— А что? — Капитан потёр ладони. — А давай!

— Сию секунду, ваше высокоблагородие, — Семён улыбнулся и взял нож. — А с третьим чего делать?

— Что-что? Возьмём самое вкусное. Остальное выбросим. Нахрена столько мяса, его кругом свежего… чтоб мы ещё морозили? Ты чё.

Семён закатал рукава, встал перед Егором, взглянул на хрипящего Рыжего и спросил:

— Которого?

— Тощего возьми, а то он, похоже, сам скоро того.

— Помогите, товарищ капитан, ноги прижмите?

Капитан подошёл, ещё раз ударил Рыжего замотанной в тряпку арматурой, сел на ноги Егору и стал внимательно наблюдать, как Семён вырезает ножом «самое вкусное».

На следующий день я оказался на днюхе Маринки из убойного. Прожил ещё сутки и на этот раз успел переварить положенное в меня мясо. Мы умерли вместе.

Всем понравилось.

Пока я слушал, нога заметно распухла. Дезинфекция — её надо было сделать сразу, но меня отвлекла история. Странная, от чьего имени, интересно, она велась? Неужели от лица шашлычной закваски?.. Ужас. Хотя шашлычок бы сейчас не помешал, да под коньячок… эх, а ведь на складе я видел пару янтарных бутылей…

Согласно схеме медпункт должен был находиться рядом со складом, за соседней дверью, но та не открылась. Я провёл жетоном один раз, второй, третий — ноль. Что за чертовщина? Нога так распухла, что мне пришлось снять ботинок и выставить голую кожу на съедение жгучим солнечным лучам. Раскалённый шар будто прилип к небу, а ведь прошло не меньше трёх или четырёх часов с того момента, как я оказался в этой дыре под названием Сиди-бель-Аббеса.

Не может быть, чтобы зараза ползла по ноге так быстро. Тем более, в пустыне. Я забрался на склад и взял водку — обработал рану, но больше желудок. Боль усилилась, а нога надулась, как шар. Толстый шар, похожий на огромную немецкую колбаску к пиву. Неужели это конец… так глупо.

Я достал кусунгобу, освободил японца от ножен (кажется сая по-японски) и примерил на животе. Как они это делали? Невероятная отвага. Способен ли я на такую? Я приложил к губам бутылку и, задержав дыхание, влил в себя столько водки, на сколько оказался способен. Много. Странная ухмылка одолела мой рот, я провел кинжалом по распухшей ноге и увидел кровь, меня замутило, я постарался встать, но не смог, упал, обрушив на себя полку с какими-то коробками… этот стук, удары картонных рёбер о бетонный пол, напомнили мне почему-то поезд… тот самый, который вёз меня в новую жизнь, в ряды Легиона… поезд… я будто снова плыл в нём…

Станция прибытия ^{Д. Костюкевич}

В ночь на четверг двое неизвестных в чёрных макинтошах поднялись по решётчатым ступенькам в рабочий тамбур пассажирского поезда. Один, маленького роста, вломился в служебное помещение и потребовал у проводника не беспокоить их до конца пути. Поезд шёл через Пустошь.

Войдя в купе последним, Клонье — так звали высокого мужчину — закрыл дверь, кинул объёмную сумку в рундук и молча устроился на левом от входа диване-полке. Низкорослый какое-то время стоял, вглядываясь в чернильное движение за окном. До утра оставалось четыре часа.

— Послание на месте? — спросил Орт, не отрывая взгляд от окна.

Клонье посмотрел на газетную полку. За сеточкой лежал конверт.

— Да.

— Хорошо, — Орт сел, достал из кармана макинтоша маленький короткоствольный пистолет и положил его у левого бедра. — Вскрывай.

За перегородкой кто-то громко пел, прислушавшись, можно было различить слова.

— Если поезд с рельс сойдёт — мало не покажется, пассажиры по тоннелю как говно размажутся… — практически прокричали из соседнего помещения. Потом — взрыв смеха.

Клонье взял конверт. Воротничок рубашки, выглядывающий из-под габардиновой ткани, промок от пота.

Орт положил пистолет на колени дулом к спутнику.

— Ты же понимаешь, если…

Клонье отмахнулся. Он понимал. Всё в конверте.

Поезд набирал скорость — заработал генератор, превращая аккумуляторную батарею из питателя в потребителя. За трёхслойным окном буйствовала, пожирая пейзаж, ночь. Иногда всполохи света выстреливали где-то далеко (или рядом — тьма обманчива), но их тут же глотал мрак. Невозможно было различить даже прирельсовые склады.

«Началась ли Пустошь?» — отвлеченно подумал Клонье и разорвал бумагу по краю.

Орт сместился влево, опустил приоконный столик и укрепил его на кронштейне. Пистолет в правой руке не сводил своего циклопического взгляда с груди мужчины напротив. Орт протянул руку к механизму опускания жалюзи, но передумал.

— Читай, — тихо сказал он. Это не прозвучало как приказ или угроза, скорей просьба, немного абсурдная и сентиментальная в присутствии шестизарядного надсмотрщика. Лицо и шея Орта тоже лоснились от пота.

Клонье несколько секунд водил взглядом по бумаге. Руки заметно дрожали. Когда он поднял взгляд на Орта, в красных глазах читалось облегчение.

— Стреляй, — сказал он.

— Что там? — Орт подался вперёд. — Положи на стол. Медленно.

— Стреляй.

— Клонье… — мужчина выдохнул. — Лист на стол.

— Ты не знаешь латынь.

— Для чтения посланий есть шаблоны. Ты удивлен?

Клонье всмотрелся в лицо напротив. Орт купился на его блеф, иначе бы выстрелил сразу. Орт засомневался… Облегченно брошенное «стреляй» возымело действие. Какие инструкции у этого на вид безобидного, низкорослого мужчины? Он не верит ему, поэтому медлит — ставки огромны. Орт должен убедиться в правильности послания. Шаблоны… что ж, это не важно. Даже на руку. Чтение отвлечёт, и у Клонье будет шанс…

В соседнем купе не утихало веселье, стук стаканов сменился пением.

Клонье медленно — не сводя взгляда с пистолета — протянул руку и положил листок на отделанную шпоном красного дерева столешницу. Орт сделал знак стволом — Клонье отодвинулся к двери.

Звук шагов возник в коридоре со стороны котлового конца вагона, приблизился. Потом смягченная ковром шаркающая поступь постепенно стихла в обратном направлении.

— Я расстегну? — спросил Клонье.

— Валяй.

Высокий мужчина полностью расстегнул макинтош, протёр рукой шею, положил ладони на колени. Орт с постоянством маятника бросал взгляд то на буквы в послании, то на электронную записную книжку. Разумеется, его глаза не упускали ни одного движения Клонье. Только не эти глаза. Профессионала, готового уничтожить весь поезд, если…

Шум отъехавшей в сторону двери, и новый взрыв смеха. Кто-то вышел из соседнего помещения.

— Подыши, подыши! — крикнули вслед.

— Да нормально я, — пьяное бормотание из коридора.

Клонье покосился на защёлку-фиксатор. Он заходил последним и закрывал дверь; имитировал закрытие для Орта — показательный щелчок и плавный поворот в исходную позицию. Сработало, или чистильщик не придал этому значения. Шумела вентиляция, всасывая с воздухом крупинки времени — секунды, которые терял Клонье, быть может, последние секунды своей жизни. Даже почти наверняка, последние. Все бессмысленно. Что ему делать? Надо было броситься на Орта раньше, когда их не разделяли два метра.

Голоса немного притихли, дверь закрыли. Мужчина в коридоре кашлянул и замолк, возможно, облокотился на поручни и смотрел в ночь.

— Так, — неожиданно произнес Орт. — Ты не врал.

Чистильщик потер висок, рука с пистолетом немного расслабилась — ствол смотрел в правое колено Клонье.

— Что ж…

Низкорослый изобразил некое подобие улыбки. Ствол ещё немного опустился. Орт расслабился. Раз Клонье не врал, был готов спокойно принять смерть, вряд ли стоит ожидать от него фокусов…

И тут дверь открылась.

— А вот… — потрепанного вида мужчина ввалился в купе и замер. — Ой, ошибочка…

Он рассеяно посмотрел на пистолет, оружие моментально завладело его взглядом. Красная рубашка и кремовые штаны казались инородными пятнами в строгом помещении купе с двумя мужчинами в чёрных плащах.

Клонье бросился в коридор, нырнул под руку случайного гостя.

Орт выстрелил, не вскидывая руку, лишь дернув кистью. Пуля развернула Клонье, но он устоял на ногах, отшатнулся от проёма. Орт поднял пистолет и выстрелил снова. Брызнул пластик обшивки, но металл стены не пустил пулю в коридор, где предположительно находилась голова Клонье.

Чистильщик покачал головой.

— Что происходит… — подал голос человек в красной рубашке. Он сжимал торец двери; кожа побелела.

— Всё под контролем, — ответил Орт и прострелил ему голову.

Вагон ожил голосами.

Когда Орт вышел из купе, макинтош был расстегнут, а поверх футболки на веревке болтался массивный серебряный крест, испещренный шумерской символикой. В опущенных руках — по пистолету.

Посмотрел направо — Клонье исчез. Пустяки, тем более извлекающий ранен.

Из купе для отдыха проводников появился юнец в мятых форменных штанах, с рубашкой навыпуск, растирающий лицо рукой. Люминесцентные лампы моргнули, и проход снова погрузился в рассеянный синий цвет. С другой стороны из купе шагнула женщина, замерла в дверях, на уровне её груди выплыла любопытствующая голова: мужа, любовника, родственника или просто попутчика.

Чистильщик прицелился из большого пистолета и выстрелил. Голова ударилась о грудь женщины и сползла щекой по животу, оставляя на платье широкий след. Орт прицелился в тонкую шею и снова нажал на спусковой крючок, обрывая рождающийся крик. Правая нога женщины растянулась в проходе, левая подломилась, колено уткнулось в слипшиеся от крови волосы мужчины.

— Из купе не выходить! — крикнул Орт и выстрелил в потолок (лампа лопнула, осыпавшись стеклянным конфетти), резко развернулся к проводнику и в два шага сократил расстояние между ними.

Юноша дал затолкнуть себя в служебное отделение и так же безвольно подчинился приказу сесть на полку. Мужчина в макинтоше не тратил время на удары или запугивания, не было необходимости: проводник больше походил на тряпичную куклу, только распахнутые глаза, в которых стояли слезы, выдавали жизнь.

— Сколько пассажиров в вагоне? — спросил чистильщик.

Юноша заморгал.

— Сейчас я прострелю тебе кисть, — спокойно произнёс Орт, сел на корточки и придавил стволом левую ладонь парня к откидному дивану. Холод стали, словно огонь, обжёг кожу. — Мне нужны быстрые ответы.

— Четырнадцать… вы садились последними… четырнадцать — с вами…

— Со мной и моим спутником?

— Да…

— Все четыре вагона — стандартные, как этот?

— Нет.

— И?

— Первый — вагон-салон. Какую-то шишку перевозят.

Орт кивнул — знал об этом ещё до посадки.

— Хорошо.

Чистильщик встал, небрежно осмотрел помещение: мойка для посуды, охладитель питьевой воды, открытый шкафчик с аптечкой внутри, на откидном столике — остатки трапезы на жирной клеенке.

— Когда будем в Мёртвой Зоне?

Проводник заерзал, у него не было часов. На стенах — тоже. Орт положил маленький пистолет в карман, извлёк из внутреннего электронную записную книжку и сунул под нос парня экран с красным таймером.

— Я… я думаю… через часа два… если не будут менять скорость…

— А что — могут?

— Редко… если мёртвые по рельсам бродят… да и то, сейчас…

Лицо Орта изменилось, на секунду каждый мускул напрягся.

— При тебе случалось?

— Один раз… в других сменах чаще… но сейчас этим не удивишь, их просто давят как помидоры…

Чистильщик медленно поднёс свободную руку к кресту и сжал серебро.

— Открой рот.

— Не надо… — пролепетал проводник.

— Живо! Ради твоего же спасения!

Ствол ударился в губы, разбил их, красная струйка разделила подбородок надвое. Челюсти парень так и не разжал, видимо, не мог от страха.

Тогда мужчина выстрелил через зубы.

Клонье был серьёзно ранен. Но он мог двигаться и находился в сознании. Пока.

Когда он, пригнувшись, бросался в проём двери, его спина была практически горизонтальной — пуля проехалась по ребрам и перебила левую ключицу. Извлекающий истекал кровью, рука висела набитым тряпками чулком — он прижимал её к туловищу, препятствуя движениям, каждое из которых материализовалось в зазубренное шило боли. Скорей всего, повреждены нервы плечевого сплетения.

Миновав фартук, соединяющий четвёртый и третий вагон, он сполз по торцевой стене тамбура, прислонился здоровым плечом к ящику для хранения запаса топлива. За матовым стеклом то и дело проступали блеклые гало необъяснимых свечений. Всё — они в Пустоши, здесь не будет остановок, здесь нет ничего живого кроме людей под мнимым убежищем грохочущего по рельсам поезда. Пустошь надо миновать — нестись, закрыв глаза, к другому концу коридора, кишащего мраком, голосами и холодными прикосновениями, как представлял себе это Клонье. Пока ночь. Единственное, что ждёт вас утром, если не успеть за частокол сторожевых вышек — безумие, проникающее за ткань штор и пластик жалюзи, заползающее под веки.

Ленты и лишаи Пустоши везде, они дробят города, они встают на вашем пути. Остаётся бежать. Зажмурив глаза. Думая о солнечном свете или о любимых глазах, если получится. Только ночью, и это полученное апостериори знание покачивается на багровых волнах ужаса и несмолкающих надрывных криках. Таков мир, в котором есть место чистильщикам и извлекающим, смятым, словно сигаретные пачки, составам по обеим сторонам путей, и освещённым ядовитым светом фонарей станциям, по перронам которых бродят полуразложившиеся тела.

Клонье достал припрятанный в брюках двухзарядный пистолет — это заняло достаточно времени, движения отдавались болью, перед глазами плыло. Он сжал оружие дрожащей рукой, перебрался к продольной стене, чтобы держать в поле зрения дверь, ведущую в фартук.

Орт не будет спешить добить его. Зачем? Сначала зачистит вагон, потом двинется дальше с неумолимостью автоматической газонокосилки, которой осталась последняя полоса. Поезд не остановить, расцеплять вагоны бессмысленно. Они в Пустоши, и у них есть час-полтора до Станции…

Клонье невесело рассмеялся. Час-полтора на что? Пассажиры обречены на то или иное существование, и ни одно из них не связано с жизнью в общепринятом понимании. Послание красноречиво — сегодня Пустошь не выпустит живых. Уж лучше — забвение… так почему он бежит от чистильщика, почему хочет взглянуть на Станцию глазами человека?

Он опустил веки.

Ответ очевиден.

Лиза. Он хочет увидеть её. А потом — остаться, если такое возможно. Но сначала увидеть (неважно в каком обличии), пока жив, пока Пустошь не стала его домом.

Если эти предположения верны.

— «У мертвых широкие дороги. Только живые потеряны…» — произнес Клонье шёпотом. Кому принадлежали эти строки? Извлекающий не помнил.

Стук колёс за стеной походил на клацанье зубов.

Потом Клонье на время потерял сознание.

Орт исследовал служебное помещение, в котором застрелил молоденького проводника, и соседнее двухместное купе — комнату отдыха для персонала. Возле углекислотного огнетушителя висела запечатанная в полиэтилен схема, похожая на рисунок ребенка: жирная S-образная линия, соединяющая Станцию Odor Mortis (на которой сели Орт и Клонье) и Станцию Post Tenebras Lux (конечная), обозначенные пунктиром границы Пустоши, через которую бежала кривая, и затушеванный прямоугольник (подписанный играющим почерком «СТАНЦИЯ», без названий и уточнений), где-то на трёх четвертых пути к Post Tenebras Lux через зону пунктира.

Чистильщик повёл пальцем по рисунку, повторяя изгибы схематичного рельсового пути. Остановился в трёх сантиметрах от прямоугольника-станции. Постучал ногтем, кивнул в пустоту.

Из альбома в кожаном переплёте он вытряс все билеты, просмотрел пластиковые полоски, чем-то похожие, если абстрагироваться от материала, на эдмондсоновские билеты девятнадцатого века. Четырнадцать… пацан не соврал. Он кинул на ковёр три билета, не выбирая, потом добавил к ним ещё один: пьяный в красной рубашке, женщина и мужчина из другого купе и… он, Орт. Колода пустела. Задумался и бросил под ноги ещё один кусочек пластика — Клонье следует искать в другом вагоне. Решились ли остальные спасаться бегством внутри железной гусеницы?

Не важно.

С пистолетами (дозаряженными) в вытянутых руках он направился обратно в пассажирское помещение. Маленький человек в макинтоше не спешил, не было в его движениях и лишней медлительности.

Время спасти хотя бы души…

Клонье открыл глаза за секунду до того, как пальцы девушки коснулись его плеча. Она не видела, что он очнулся — не сводила карих глаз с лужи крови, натекшей у бедра. Не видела проводница и пистолета, который лежал между ногами мужчины, выпав из расслабленной ладони во время беспамятства.

— Помоги мне… — пересохшие губы извлекающего шевельнулись, и девушка вскрикнула. Отшатнулась.

— Надо остановить кровь…

Он попытался встать, ноги предательски задрожали, липкая кисть заскользила о стену. Проводница подхватила Клонье под руку — скорей непроизвольно, настолько её смутило и испугало происходящее в тамбуре, — помогла встать.

— Подними пистолет… пожалуйста…

Только теперь она заметила оружие.

— Нет времени, — мужчина сжал её руку выше локтя, и девушка подчинилась.

Локон русых волос выбился из-под зелёного кепи, упал на лицо. Клонье принял пистолет.

— Спасибо, — его лицо показалось девушке обмороженным, настолько человек был бледен. — Пойдём… Нужна аптечка…

Она зашила вспоротую пулей кожу. Полосами, на которые была пущена простыня, прибинтовывала согнутую под углом девяносто градусов руку Клонье к туловищу. Вколола обезболивающее.

«Смышленая девочка, — отрешённо думал извлекающий, — так похожа на мою Лизу…»

Она дала глотнуть из стеклянной баночки сладкой жидкости, всыпала в рот несколько капсул, поднесла стакан.

— Прибавит сил, — третья или четвертая её фраза за время, проведённое в служебном помещении вагона №3.

Клонье запил холодной водой с привкусом металла.

— Он скоро придёт…

— Кто? — проводница промокнула куском простыни лоб мужчины, присела на столик. Она уже не боялась. И этот странный взгляд… пустой, что ли…

Почему она не сообщила о раненом дежурному проводнику или кому-то ещё? Неужели он настолько вызывает доверие?

Клонье отвернулся от лампы, которую бездумно рассматривал почти всё время, прислонился к обшитой пластиком стене. Перед глазами плыли чёрные пятна — остаточные изображения после яркого света.

— Чистильщик, — сказал Клонье.

Она кивнула, посмотрела на его перебинтованное плечо.

— Ты терял сознание, когда я накладывала швы. Периодически отключался. Рана очень горячая… возможно, заражение…

— Ты врач?

— Нет.

Клонье не выпускал пистолет, прислушиваясь к звукам за дверью.

— Заражение не начинается так скоро… хотя Пустошь… — он смолк, улыбнулся уголком рта. — Это не важно. Мы все умрём. Сегодня.

Девушка просто кивнула. Извлекающий удивился подобному отсутствию эмоций после его слов.

— Ты тот, кто достаёт письма?

Изумление отразилось на лице Клонье, несмотря на всю усталость и боль. «К чему игры? — спросил он себя. — У меня есть время только на правду… нет, у меня просто есть немного времени до прихода Орта, а там…»

— Откуда ты знаешь?

— Догадалась… с другими контакт практически невозможен… но догадалась не я…

— А кто? — Клонье практически кричал. — Что это значит, чёрт возьми!

Проводница словно не услышала. Её лицо осунулось, побледнело, и на мгновение мужчине показалось, что под кожей проступило зелёное свечение — как если бы включили и сразу выключили торшер, и свет на секунду пропитал ткань абажура.

— Как ты это делаешь? — спросила девушка. — Как извлекаешь послания?

— Я не знаю, — Клонье сглотнул. — Дар ли это. Или что-то ещё. Я просто вижу оставленные мёртвыми конверты, которые не видят остальные, только другие извлекающие, и когда беру их — вытягиваю в нашу реальность, в мир живых.

— Ты уверен, что этот мир только ваш? И много ли тут истинно живых?

Шевелились только губы проводницы, глаза помутнели и стали неподвижными. Клонье стало не по себе: с ним говорил призрак, завладевший телом. Скоро начнёт меняться лицо, продавливаться личина бесплотного кукловода.

Он попытался успокоиться. Как поведёт себя призрак, предугадать невозможно, плохие ли добрые намерения — впрочем, выбора не было. Но он мог получить ответы, сколь смешными и никчемными они не казались перед монументом песочных часов, сквозь узкое отверстие которых просачиваются последние песчинки…

— Номер вагона и купе ведь не имеют значения, так? Куда бы я ни сел — увижу Послание?

Девушка — то, что владело ей — кивнула.

— Место не имеет значение. Мы пишем прогноз и кидаем в почтовый ящик одной из Станций.

— Зачем вы предупреждаете нас о том, когда Пустошь проглотит поезд?

Пожатие худыми плечами.

— Мы не предупреждаем. Ты не понял. Мы прогнозируем и сообщаем о вероятности частичного наложения мира живых и мёртвых, но сообщаем не вам. Эти письма не для людей…

— А для кого?

— Какая разница… Но такие, как ты, видите и способны снять копию, протащить её в мир живых. Что вам это дает? И зачем нужны чистильщики?

— Вы не знаете?

— Я нет. Не общалась с душами чистильщиков.

Ни малейшего движения, застывшее желе глаз. Клонье, желающий проверить внезапную догадку, повёл рукой с пистолетом перед восковым лицом, черты которого начинали метаморфировать: скулы, губы, разрез глаз, нос… едва заметные изменения.

Реакции не было.

— Ты меня не видишь?

— Сейчас, в этом теле, нет. Пока нет. Но чувствую присутствие.

— Чистильщик, его зовут Орт… — Клонье задумался, воскрешая образ маленького человечка. Он иногда представлял его карликом, в которого обратился Вишну, сражаясь с Бали. С чем (кем) сражался Орт? Ни с кем — фанатики просто верят в своё дело. — Чистильщик и извлекающий — команда. Каждый рейс, идущий через Пустошь, не обходится без этого дуэта. Один — извлекает, другой…

— Убивает, — шевельнулись губы, которые уже мало походили на тонкие губы проводницы: исчезла небольшая асимметрия, изменился контур, появилась припухлость.

Клонье вздохнул.

— Убивает. Если в Послании говорится о Станции…

— Станции Прибытия. Она — потухший очаг, который порой оживает и какое-то время тлеет. Она одна из конечных станций для мёртвых, а иногда и живых…

— Иногда — живых, — кивнул извлекающий. — Временами поезд останавливается — его останавливают — в Пустоши. И Станция становится последней остановкой. Об этом говорится в посланиях вроде сегодняшнего, теми или иными фразами. Я прав?

— В общих чертах. Но поезд не останавливают, он умирает, проникая в разрыв. Мир мёртвых не щадит механизмы.

— Пусть так. И если это предсказано в письме — чистильщик убивает всех живых, а потом себя. Они веруют, что избавляют их от ужаса и страданий. От ада, который предначертан не всем, но который не отпустит даже чистую душу, попади она на призрачную станцию.

«Я дарую им покой, а не полужизнь зомби! Я спасаю их души!» — раздались в голове слова Орта.

— Homines bonae voluntatis25, — смешок, никак не затронувший мимику лица. — А ты веришь?

Хрящи носа девушки сузились, сам нос заметно утончился. Что-то в этих изменениях смущало мужчину. Пугало…

— Не знаю… В рай нет. Но ведь на поезд иногда кидаются мёртвые. Зомби.

— Кидаются? Ты видел это своими глазами? Они ремонтируют пути… Или люди думают, что металл и дерево вечны?

— Чёрт, — выдохнул Клонье. — Это правда?

— Хочешь, чтобы я поклялась? — в голове звучал смех, давящий на глаза, холодящий разум.

Какое-то время никто не говорил.

— Что происходит, если в конверте нет упоминаний о Станции? — первым нарушила тишину женщина-призрак.

Клонье посмотрел ей в лицо, и что-то оборвалось в нём.

Он выдохнул ответ:

— Ничего. Мы просто едем через Пустошь. Временная отсрочка до следующего рейса.

Он уже не слышал собственных слов.

Перед ним было лицо… Лизы.

Опустившись на колени в котельном отделении вагона №4, Орт прочитал молитву. Бесшумно работал электрический отопительный котёл, окошечки табло над бойлером мерцали цифрами и графиками режима отопления. У продольной стены на спине лежал мужчина, он был мёртв. Опущенные веки с обгорелыми ресницами, пулевое отверстие с чёрной окантовкой на щеке.

С этим вагоном было покончено. Никто не попытался укрыться в других вагонах, сочтя лучшей защитой запертые двери. Все, кроме этого бедолаги, прятавшегося в котельной. Чистильщик хладнокровно расстреливал пассажиров, предварительно вскрывая пулей защелки дверей. И он молился за те души, которые достойны небес. Молился, пока приглушенное эхо выстрелов ещё витало в воздухе, а тело отпускало человеческую память в неизвестный полёт. В одном из купе он задержался непозволительно долго — и опять молился, уже вслух, со слезами на глазах. Старая молитва, которую он слышал от матери, когда ещё небо бороздили самолеты, а города мёртвых оставались мифами и страшными историями. В том купе помимо морщинистого старика в инвалидной коляске и молодой светловолосой женщины чистильщик убил двух близняшек. Убил… спас, не допустил, чтобы их маленькие ножки ступили на холодный растрескавшийся асфальт Станции. Господи, что за люди берут с собой детей через Пустошь?! Вероятность материального проникновения в мир мёртвых очень мала (процент авиакатастроф когда-то был и то выше), но дети… достаточно неосторожного взгляда на призрачную станцию или кроваво-красных ворон, клюющих что-то возле погребальных костров, достаточно голосов, зазывающих, плачущих, смеющихся…

В тамбуре он отметил подсохшую кровь: подтеки на стенах и лужа на полу около двери. Клонье серьёзно ранен. Орт испытал необъяснимую злость на извлекающего: зачем этот человечек цепляется за жизнь? почему предал свою миссию? ему нужен ад?

Немного смущенный нехарактерными ему эмоциями, он продолжал копаться в памяти и собственных чувствах. Девка Клонье исчезла в одном из рейсов, как и сам рейс. Это версия для большинства — обычное дело, людям не надо знать о применении химического оружия, тайных заговорах, причинах смерти президентов, разрывах ткани бытия, чистильщиках и зомби. Всего не скрыть, но пусть посредником между пониманием и правдой будут лишь глаза, прикованные к ночи за окном вагона, несущегося сквозь Пустошь. Что они увидят? Миражи, необъяснимое. А страхи размоют эти картинки, расщепят мёртвые голоса, воздвигнут барьеры. Либо они умрут. Либо сойдут с ума. Либо им не поверят.

Да, все слышали о Станциях-призраках, некоторые видели… что с того?

Слухи и легенды жили и будут жить. Вот что бессмертно, пусть и мутирует содержанием.

Итак, девка Клонье исчезла. Но Клонье знал правду. Его способности извлекающего проявились ещё в пятнадцать лет: после смерти сестрички, захлебнувшейся в ванне, в течение недели он находил в её комнате записки… на мокрых клочках бумаги детским почерком малышки (боже, эти пухленькие «а» и похожие на пружинку «е») были просьбы забрать её обратно… эти записки свели мать Клонье с ума. А за ним пришли. Отдел забрал одаренного ребёнка. Без малого двадцать лет спустя он стал извлекающим на рейсах через Пустошь. И — о, да… — Клонье знал, как погибла его любовь. От руки чистильщика: послание известило о станции, и коллега Орта — Дант — поднял пистолеты. Лиза (Орт помнил и имя) ехала к умирающей матери и, вроде, это была её первая поездка через мёртвые земли… до этого Клонье удавалось оградить девушку от подобных путешествий…

Да, Орт знал обо всем этом. И он изначально не доверял Клонье, слишком явной была боль и пустота в глазах извлекающего. Пусть они и прошли с ним почти с десяток рейсов. Холостых рейсов.

Орт миновал фартук и тамбур следующего вагона. Бесшумно двинулся вперёд. В самом начале коридора одна из люминесцентных ламп не работала, жидкая темнота отступала лишь через два метра под слабым напором синего света.

Чистильщик замер возле двери двухместного купе. За ней говорили, и один из голосов принадлежал Клонье. Слов было не разобрать. Орт упёр оба ствола в пластик двери на уровне груди, разведя пистолеты на полметра.

«Клонье, Клонье… Возможно твоя Лиза на небесах, и ты должен валяться в ногах Данта (мир его духу) за это…»

Опять накатила злость и раздражение. Орт опустил оружие.

«Хочешь гореть в аду, дело твоё…»

Чистильщик и так потерял много времени — оставалось меньше часа. Он решил убить Клонье последним, если успеет.

Через десять секунд он толкнул дверь первого купе. Ворвавшаяся полоска света выхватила сонное небритое лицо под серым одеялом.

— Я же просил не…

Орт выстрелил. Веер крови в синем освещении казался чёрным птичьим хвостом. На полке справа вскрикнули, зашевелились. Он выпустил в движущееся одеяло две пули.

— Чёрт, — сказал Орт, когда одна из пуль срикошетила от чего-то и, чиркнув по стеклу, засела в стене. Бородатый был жив, кровавые пузыри лопались в щели рта, веки дрожали.

Чистильщик выстрелил ещё раз, отступил в коридор, где всадил пулю в спину рвущегося к тамбуру подростка. Тот упал на колени, попытался встать. Орт, не целясь, нажал на спусковой крючок.

— Лизи… — слабо сказал Клонье.

— Откуда ты знаешь моё имя? — Лицо дернулось, ещё невидящие зрачки сместились вправо. — Кто ты?

— Лизи, — тихо повторил он. — Это я — Клонье…

Туман начал выветриваться из глаз… или ему показалось?

— Клонье, Клонье… — теперь она повторяла его имя. — Я помню…

Извлекающий вздрогнул, ладони вспотели. Он с трудом сдерживался, чтобы не коснуться знакомого и в то же время чужого лица.

— Это имя из снов. Мне снятся сны. Много снов, много чужих снов… я помню это имя…

— Это не чужие сны, не те, где есть я, — залепетал Клонье. — Лизи, это твоё прошлое. Наше прошлое.

— Клонье, — опять повторила она. — Я помню, милый, но снов так много… Я ждала тебя.

— Скоро мы будем вместе. Осталось пару часов.

— Время здесь… там течёт по-другому. Направление одно, но потоки… некоторые просто стоят, как вода в пруду, другие бегут без оглядки… и тогда даже прошлое — лишь мазок красок… Там много дорог, и нельзя остановиться надолго. Скоро уйду и я.

— Я найду тебя. И мы пойдём вместе.

— Клонье, я помню это имя… это хорошие сны…

Клонье почувствовал на щеках слёзы.

В этот момент раздались выстрелы. Громыхнуло прямо за перегородкой, раз, потом сразу два выстрела подряд. Небольшая пауза. Выстрел. Потом ещё два — судя по звукам, уже из коридора.

— Орт, — тихо произнес Клонье. Он не поднял руку с пистолетом, просто смотрел на дверь. Потом повернулся к девушке… к Лизе.

— Он делает только хуже, — сказала она бесцветным голосом. — Многие из убитых прибывают на Станцию не в лучшем настроении… иногда злость и боль остается с ними навсегда.

— Он верит в рай, — Клонье положил пистолет и взял кисть проводницы. Никакой реакции.

— Ты говорил. Но рая нет. Как и ада. Только другой мир, другие дороги… и станции. Другие видения… как тебя звать, я забыла… Расскажи о нас…

И он принялся рассказывать.

И она видела, как он плакал.

Оставался вагон-салон.

Орт стоял в переходе со второго в первый вагон и перезаряжал пистолеты. Его руки и лицо были в крови, чужая кровь спасённых. На шее кровоточили следы от ногтей — одна дура до последнего цеплялась за жизнь.

Он нажал на ручку, тихо извлекая язычок из прорези, а потом толкнул дверь ногой. Просторный, не то что в предыдущих вагонах, тамбур был пуст. Через стеклянную дверь видна дверь в туалет и часть технического коридора с контейнерами вдоль стены. На полу — грязеотталкивающие ковры, на стенах — репродукции известных картин.

Орт удивился отсутствию охраны. Приблизился к двери, положил руку на латунную дверную ручку в форме русалки, уверенный в том, что дверь заперта. Но ошибся.

Не заперта.

Начал смещать стеклянную панель в сторону и получил в живот пулю.

Охранник исчез за прикрытием мусорного контейнера, прижав дробовик к груди. Выдохнул, резко привстал и разрядил двухзарядный дробовик в человека с пистолетами. Пуля попала в дверь — раненый успел рвануть её обратно, используя как щит — и стекло пошло сеточкой трещин. Охранник присел, послал в стволы по патрону и в третий раз вынырнул из укрытия. Чистильщик исчез.

— Что там у тебя, Зелёный? — ожила рация голосом начальника охраны.

— Я подстрелил его.

— Он мёртв?

Зелёный наклонился чуть правее.

— Ранен. Вроде в живот. Ушёл… или прячется в тамбуре, — отрапортовал Зелёный в микрофон. — Преследовать?

— Нет. Охраняй коридор.

— Шеф? Можно вопрос?

— Валяй…

— Кто он?

Вздох, разбавленный треском помех.

— Не знаю, Зелёный. Ты видел картинку с камер. Сумасшедший, очередная жертва Пустоши… — Судя по голосу, начальник охраны верил в это. Или всё дело в эфирном треске.

Орт прополз через фартук, скользя левой рукой по мокрым от собственной крови пластинам стыка. Полз лицом к вагону-салону, в правой руке сжимая большой пистолет.

Встал на ноги только возле туалета вагона №2. Его вырвало кровью, плохая примета. Шатаясь, он умылся холодной водой, посмотрел в зеркало. Лезвие призрачного ножа ворочалось во внутренностях.

— Клонье… — чистильщик смог улыбнуться. — Я возвращаюсь.

Первая молния ударила в метрах пятидесяти от поезда.

— Скоро прибытие, — сказали губы проводницы.

Ещё три или четыре ветвящиеся, яркие нити протянулись к земле, выхватывая из темноты каменные насыпи и что-то похожее на кусты. Призраки метались за окном, иногда Клонье мог различить полупрозрачные черепообразные лица, прислоняющиеся к стеклу и тут же исчезающие.

— Он идёт…

Извлекающий не сразу понял смысла её фразы, пока она не вложила пистолет в его ладонь, а сама села на колени, лицом к нему.

— Я ухожу… — черты Лизы стирались, плавились, превращались в зелёное свечение. Но она всё ещё владела телом проводницы.

— Я найду тебя, — сказал Клонье. Вернулась боль и вселенская усталость, в избытке осталась единственно уверенность в собственных словах.

Он слабел с каждой секундой. Срывался в беспамятство.

Теперь молнии сверкали повсюду, насколько позволял прямоугольник окна. От грома закладывало уши.

— Лиза, — позвал он, не видя её лица, потому что оно уткнулось в его плечо.

Тишина.

Дверь открылась. В проёме стоял Орт. Он еле держался на ногах. Футболка под макинтошем окрасилась в красное, сорванный крест он держал в левой руке, одновременно упираясь кулаком в косяк. В правой — дрожал пистолет.

Чистильщик оскалился.

— Приехали, Клонье, — прохрипел он, наводя ствол на спину девушки.

— Нет, — выдавил извлекающий. Оставалась ли Лиза в теле или нет, но он не хотел чтобы…

Ярко полыхнуло, и голова проводницы взорвалась. Кепи отлетело в сторону. Глаза Клонье залила кровь, лицо облепили осколки черепа.

Он поднял пистолет и выстрелил вслепую. Сразу из двух стволов. Судя по хрипу и звуку падения (гром на секунду стих, будто специально, чтобы с новой силой обрушиться на перепонки) — попал.

Клонье осторожно снял с себя тело, положил на диван. Вытер с лица кровь и в полуобмороке перешагнул через тело Орта. Что-то барабанило в крышу и окна — град?

Агония света набирала обороты. Оставалось загадкой, почему ни одна молния не попала в состав.

А потом всё прекратилось.

До тамбура он шёл (опираясь о стену, едва переставляя ноги), казалось, целую вечность, а достигнув, увидел Станцию.

Они прибыли.

Двери открылись.

Старое серое здание в два этажа, проступало в рождающемся рассвете. Заколоченные досками окна, разрушенный провал входа, напоминающий беззубый рот.

На лавочке справа сидел человек в грязном комбинезоне и читал газету. Сначала Клонье показалось, что читающий — негр, но, присмотревшись, он понял, что всё дело в обезображенной горелой плоти.

В островках тёмной жидкости по обе стороны здания росли жуткие деревья, чьи кривые стволы напоминали сплетение гниющих сухожилий; обрубки веток — самая большая в полметра — витками опоясывали верхнюю половину. Из жижи к безразличному небу тянулись пневматофоры, похожие на чёрные пуповины.

Над Станцией метались призраки. Их крик проникал в кости, глазные яблоки, сводил с ума.

Клонье сделал шаг, но поскользнулся и рухнул вниз. На платформу он упал уже мёртвым.

Посол Ио Ху Нат перерезал себе горло осколком бокала, сидя в кресле кабинета-купе, безумно смеясь и грозя пальцем кому-то за стеклом.

Из охраны первым застрелился Зелёный, потом остальные. Эти крики и вой невозможно было вынести.

Невозможно.

Наступило утро.

Клонье встал. Светило солнце, пел ветер.

Не глядя на своё бывшее тело (только отметив его попытки встать), он зашагал по платформе, напевая под нос простенькую мелодию. Два смеющихся парня прошли мимо: один был освежёван, у другого в груди зияла огромная рваная рана, оба едва заметно просвечивались. Освежёванный махнул Клонье рукой и что-то сказал. Вроде «добро пожаловать».

Извлекающий подошёл к обожжённому на лавке и протянул руку. Тот аккуратно сложил газету, положил рядом и осторожно пожал руку. Клонье отметил, как и у двух смеющихся призраков, полупрозрачность сидящего — сквозь тело можно было различить деревянные брусья скамейки.

— Клонье, — представился извлекающий, рассматривая свою кисть: её пронизывали лучи света.

— Клод Верай, — ответил обожжённый. Несмотря на увечья, в нём проглядывались черты старика.

— Я ищу Лизу.

— Тут не ищут. Тут просто живут.

— Я ищу, — настаивал Клонье.

— Значит, найдёшь, — старик вздохнул. — Времени хватает…

За спиной Клонье начались работы по разборке состава. Командовало тело Ио Ху Ната — руки зомби метались в воздухе, распределяя обязанности. Бывшее тело Клонье стояло по левую руку от посла.

Старик нагнулся, с улыбкой рассматривая эту картину. Потом изрёк:

— Никогда не помешает бездумная органика — меньше работы душам. Так-то…. Смотри, и твой старый сосуд при деле.

Клонье обернулся: невидящие, расфокусированные глаза; дробленые движения; лица, лишённые возможности что-либо выражать…

Бездумная органика.

— Красивый плащ, — старик поднял на мужчину пустые глазницы.

Клонье снял макинтош и протянул обожжённому.

Помолчали.

— Как велика Пустошь? Где её границы?

Старик безобидно рассмеялся, нежно гладя подарок.

— Тут нет границ. Есть только сама Пустошь. Или Дом. Советую двинуться на север — там красивые города.

— Спасибо.

Светило солнце, пел ветер.

Клонье ощупал плечо и наткнулся на шов. Никакой боли, никакого дискомфорта — левая рука полностью слушалась хозяина.

— Я найду тебя, Лиза, — прошептал.

Клонье попрощался с новым знакомым и отправился на поиски.

Времени хватало…

Вспышка света, хлопок, гулкий выстрел снаружи, чьи-то голоса и канонада, вой снарядов, грохот, пыль с потолка, звонкая перекличка склянок, чья-то уродливая, нечеловеческая рожа таращится на меня за узким зарешёченным окном — это я видел и слышал на самом деле, но встать и разобраться не смог, лишь крепче сжал в кулаке своё единственное оружие, и снова провалился в пьяное беспамятство… на этот раз мне представилась война… странная, чужая война…

В шаге от веры ^{А. Жарков}

Тесная яма пахла глиной. Тонкие белёсые корешки, обрезанные кое-где острой лопатой, извивались в неровных блестящих стенах. От земли тянуло сыростью и холодом.

Фёдор не знал почему он здесь, почему у него винтовка за спиной и пистолет на поясе. Не знал куда и зачем идёт. И ещё он не мог вспомнить, когда всё это началось и чем должно закончится. Возможно, его приложило где-то осколком, ударило по голове во время одной из атак. А может ему просто нельзя было что-то знать, чего он знать не должен. Единственное, в чем Фёдор был уверен наверняка — на этой странной войне он должен выжить во что бы то ни стало. Он просунул руку вниз и нащупал пистолет. Положил перед собой — так спокойней.

Всю ночь Фёдор провел в яме, проснулся только под утро, когда за холмом уже светлело небо. Ещё немного и поднимется солнце — теплое, яркое. Там, на холме, вокруг небольшой церкви, стояли деревенские домики, из труб тянулся смуглый дым.

Выбравшись из ночного укрытия, Фёдор заправил в кобуру пистолет, отряхнулся, поправил пояс, проверил винтовку и направился в деревню.

* * *

Его всегда удивляло, как по-разному воспринимается всеми война. Взять, например, эту деревню. На улицах всё по-житейски мирно и спокойно — девчонки бегают за собакой, мальчишки пускают кораблики в весенних ручьях, бабы хлопочут с бельём, мужики дымят папиросками и точат косы. Из общего жизнерадостного быта выбивается только пара-тройка домов. Они обычно торчат на улице, как гнилые зубы. Некрашеные стены, серые залатанные крыши и пьяные, шатающиеся заборы. Их двери обычно исцарапаны дикими тварями, блуждающими по ночам, а люди, которые в них живут, всегда ходят с оружием.

Но остальные этого как будто не замечают (или делают вид, что не замечают). Будто и нет вокруг иного дома самодельной колючей проволоки с засохшими лоскутами плоти, не торчат под его окнами заточенные, почерневшие от крови колья и не обсыпан битыми стеклами смоляной конёк на крыше. Будто не подготовлены они, (в отличие от других, удивлявших Фёдора своей безрассудной открытостью), самым тщательным образом, внимательно и со знанием дела, чтобы дать отпор яростному, беспощадному врагу.

Тем не менее, заходя в деревню, он никогда не останавливался в таких «цитаделях», предпочитая им светлые и ухоженные неукреплённые жилища. Там он забывал про войну, успокаивался и мог отдохнуть.

Фёдор подошёл к мужику, курившему у разобранной телеги, и спросил, у кого можно поесть. Тот недоверчиво осмотрел незнакомца и, почесавшись, показал на дом с синей крышей на другой стороне улицы. Там жила вдова. Фёдор разулся, вошёл в дом, и перешагнув через высокий порог едва не ударился головой о косяк. Сел за стол и попросил поесть, сказал, что заплатит. Вдова от денег отказалась, обещала принести кашу и ушла. Фёдор осмотрелся: дети играли во дворе, а в доме стояла теплая, спокойная тишина, пахло сеном и гречкой. Пыльными лучами освещая стены, в комнату пробивалось утреннее солнце. На одной стене был вбит гвоздик и висел чёрный мужской пиджак. Висел, судя по всему, давно, потому что успел покрыться слоем белёсой пыли. Рядом стоял добротный комод с золотыми ручками в виде загнутых лепестков, на котором теснились разновеликие рамки с фотографиями. Чёрные фигуры, старые и молодые лица — дорогие воспоминания. Высоко в углу была сделана полочка, на которой стояла одна большая икона и много маленьких, а перед ними свисала с крючка в потолке лампадка. Горела недавно зажженная свечка. Фёдор ухмыльнулся. Всю эту возню с иконами, молениями, свечами, кадилами, причастиями и заодно веру в бога он считал проявлением слабого ума, недостаточной образованности, да и просто нелепицей. При виде верующего человека, его так и подмывало сказать что-нибудь едкое в адрес бога, но каждый раз попадались хорошие люди и обижать их было не за что.

Худая женщина в светлом, домашнем платье принесла кастрюлю с кашей и кувшин молока:

— Каша горячая, молоко холодное.

— Понял, — ответил Фёдор и взял со стола ложку.

Вдова наложила дымящейся каши, залила поверх молоком и пододвинула сахарницу.

— Не, спасибо, этого не надо.

— Дети любят чтобы с сахаром.

— На то и дети.

Вдова хмыкнула и села рядом, а гость принялся отправлять ложки с кашей одну за другой в рот.

— Куда идёшь?

Фёдор не ответил, рот был занят, только посмотрел на женщину. Заметил родинку на носу, разросшуюся как гриб до некрасивых размеров. Он смотрел так долго, что она отвела глаза в сторону и смущенно улыбнулась.

— Остаться тебе надо, — сказала вдова.

— Это зачем?

— Нельзя так жить. Не к добру это.

— А что к добру? — ответил Фёдор и кивнул в сторону иконы. — Это?

Вдова посмотрела на образ, перекрестилась.

— Господь он всё видит, всё знает. Всех принимает.

Фёдор отправил в рот гречку и снова посмотрел на женщину.

— Не уверен что-то я в этом.

— Всех заблудших добротой своей согреть может. Простить.

Фёдор вздохнул и продолжил есть молча.

— Как зовут тебя?

— Фёдор.

— Помолюсь за тебя, Фёдор.

— Это не обязательно, мать, не верю я в это, уж извини.

Вдова укоризненно посмотрела на гостя, перекрестилась и вышла.

Гость доел из тарелки кашу и только взялся за кастрюлю, чтобы навалить себе добавки, но вздрогнул от скрипнувшего откуда-то из заднего угла голоса:

— Так ты не ответил на вопрос.

Фёдор резко развернулся и увидел седого старика в светлых мешочных одеждах. Старик сидел, прислонившись к стене, держал в руках чашку и имел такой бледный выцветший вид, что на фоне светлых обоев был почти незаметен.

— На какой вопрос?

— Куда идёшь?

Фёдор вздохнул. Знал бы куда идёт, ответил бы. Но он не знал. Вопрос этот преследовал его уже много лет, но ответа так и нашлось.

Старик встал и подошёл к столу, поставил на стол чашку, покрытую паутиной чёрных трещин, подвинул её костлявыми пальцами дальше от края и повторил настойчивым голосом:

— Куда идёшь?

— На войну, старик, на войну, — устало ответил Фёдор и нагрёб в тарелку новую порцию каши.

— На войну… — повторил старик. — Так давно уж нет… никакой войны.

Он внимательно посмотрел на Фёдора, который поставил кастрюлю и с подозрением заглянул в выцветшие, маслянистые глаза старика.

— Есть, — ответил он и взял кувшин с молоком, — есть война. Кругом война.

— Вишь как, кругом война, — повторил старик, как будто усваивая. — Так может только ты на ней и воюешь?

— Ну уж нет, старик, я не слепой.

— Не слепой? Хех. Не слепой. Все видят только то, что хотят увидеть. Иногда не замечают обычных вещей. Или придумывают всякое. Все видят мир по-разному. Поэтому и живут все по-разному. Как бы и рядом, а далеко.

Фёдор покачал головой. «Ещё один чокнутый дед», — подумал он и размешал горячую гречку в холодном молоке. Старик застыл на мгновение, а затем прокряхтел, отчаливая в свой угол:

— И я не старик, и пуль у тебя нет.

— Что? Пуль? — возмутился Фёдор и обернулся на деда. — Пуль у меня нет?

— Пуль! — выпучив глаза, повторил бледный старец.

— А-а, — махнул на него Фёдор. — Иди уже, дедушка.

Дед вернулся в свой угол и затих так, что Фёдор о нём больше не вспоминал. Доел кашу и вышел во двор. Там дети подняли песочную пыль, которая легла рыжим налётом на его ботинки. Он постучал одним о порог, но не смог стряхнуть. Вторым стучать не стал, вышел на улицу и лениво осмотрелся — все вокруг были заняты своими делами — курицы паслись в начавшей появляться траве, мальчишки нашли где-то мокрый, тающий снег и бегали с ним за визжащими девчонками, мужики по-прежнему таскали какие-то мешки, а бабы кудахтали у колодца.

Он прошёл дальше и увидел церковь. Несмотря на своё насмешливое отношение к религии, в церкви он заходил почти всегда. Ему там нравилось — убранство, запах ладана, смешные, немного детские рисунки святых на стенах, отливавшие золотом кадила и мерцавшие перед иконами свечи.

Это была совсем небольшая церковь, Фёдор остановился и поднял голову на огромного человека, изображенного на рисунке в красном плаще. Посмотрел на его животик подушкой и ухмыльнулся:

— Храм Иисуса на Сносях.

Ещё немного постоял и вышел. Снятая перед входом кепка заняла привычное место, и деревня закончилась, обрываясь неровной дорогой в лысое поле, а небритую щеку продолжала сминать застывшая ухмылка. С ней он вышел в поле, за которым начинался лес. Фёдор сделал глубокий вдох и улыбнулся. Деревенская жизнь — не для него. Вот он — простор, свобода. Нет никаких скучных мешков с картошкой, толстых баб с уродливыми родинками, галдящих детей, бытовых забот и ненужных проблем. Куда он идёт? Может быть, дедушка, лучше спросить «откуда»?

* * *

К вечеру он дошёл до заброшенного завода, который уродовал поле гигантским бетонным скелетом погрузочной. Будто от съеденного великаном кита, остались на поле только вросшие в землю рёбра. По сравнению с ними, остальные строения выглядели детскими домиками. В одном из них возникла синяя вспышка и что-то хлопнуло. Рядом с Фёдором начала неторопливо наклоняться молодая подкошенная берёзка.

— А вот и вечеринка, — улыбнулся Фёдор и как подрубленный шлёпнулся на землю. — Нет войны, значит?

Враги высыпали из нор старого завода, как ошпаренные тараканы. Он едва успевал прицеливаться, отправляя их, одного за другим биться в агонии на землю. Дикие стоны заполнили всё вокруг. Глаза начали слезиться от пыли и песка, но враги, невзирая на потери, окружали его. Оглянувшись, он увидел, как с тыла подбирается целый отряд, в страшных, спрятанных под ветками масках, с рогами на головах, изогнутыми мечами и окровавленными копьями. Тогда он перекинул через плечо винтовку, снял с пояса гранату и, вскочив на ноги, бросил в нападавших. Враги разлетелись, как тряпочные куклы, но Фёдор этого уже не видел — с огромным ножом и дьявольской улыбкой он обрушился на тех, кто шёл со стороны завода. Он резал мягкие шеи, протыкал панцири, оставлял в сизых, нечеловеческих телах глубокие раны, раскидывая их, как загнанный в ловушку зверь, рыча и скалясь при виде каждой новой, свежей, ещё не задранной мишени.

Незаметно, он оказался внутри заводского склада. О том, что это был именно склад, свидетельствовало огромное количество острых, разбитых ящиков с ржавыми остатками каких-то деталей и механизмов. В глубине помещения горел свет и слышались женские всхлипы. Фёдор вытер об рукав нож, вогнал его за пояс и взялся за винтовку. Осторожно перешагивая через пыльные доски, стараясь не производить лишних звуков, он направился к свету.

За остатками проржавевшего трактора оказалась девушка. Она лежала на полу, прикованная цепями за руки к стене, а за одну ногу к полу. Она увидела спасителя, улыбнулась и закрыла глаза. Снаружи послышался вой. Фёдор обернулся — в двери стоял сутулый небритый человек с бутылочной «розочкой» в руке. Синие губы задрожали в ехидной гримасе:

— За подстилкой нашей пришёл? Так мы её уже неделю приходуем…

Фёдор выстрелил, и негодяй согнулся пополам, выронил зеленое стекло и, издав страшный стон, упал замертво. Снаружи послышались крики. Фёдор одним прыжком забрался в старый трактор и вдавил приклад в плечо.

Он отстреливал их по одному: входивших в дверь, влезавших в разбитые окна, выползавших из-под мусора. Добил одного упавшего с дырявой крыши, корчившегося и извивающегося от боли сломанных костей. Прижигал нападавших оружейным огнем, как бородавки йодом. Наконец шум стих. Исчезли скрипы и стоны, движения в темноте и металлический скрежет трактора, отозвавшись последним эхом, оставил старый склад. Убедившись, что враги перебиты, Фёдор подошёл к девушке.

Она лежала на полу, сухом и на удивление чистом. Он приблизился. Человек на привязи, даже если это молодая, хрупкая девушка, за неделю приобретает другой вид и запах. Но от девушки пахло волосами, чистой одеждой, какими-то цветами и что самое неожиданное — от неё пахло самкой. В том самом смысле, который заставляет сердце мужчины биться чаще, забирает кровь из головы и отправляет её почти всю вниз. Много свежей, голодной крови вниз.

Он отступил назад и почувствовал, как тяжелеет его член, как неудержимо пробивается вверх, сминая нижнее белье в складки, подпирая ширинку изнутри. Девушка лежала на спине, слегка накинув коленку одной ноги на другую. Подол задрался почти до пояса, и белая, чистая кожа приглашала заглянуть глубже под складки красного платья. Фёдор застыл в оцепенении, сердце готово было вырваться из груди, пальцы похолодели. Он сжал винтовку так, что скрипнул приклад. Девушка очнулась. Она открыла глаза, немного прищурившись посмотрела на Фёдора, посмотрела на оружие, опустила взгляд и задержала его на бугорке, возникшем под поясом, затем улыбнулась и глядя в глаза, произнесла:

— Я тоже этого хочу. Прямо сейчас.

Цепи дернулись, звякнув звеньями и замками. Вспомнив, что не может ничего сделать руками, девушка согнула в коленях ноги. Платье сползло на пояс. Она выпрямила одну ногу, подняла вверх и опустила. Фёдор стал дышать чаще и тяжелее. Он не отрываясь смотрел на темный треугольник между платьем и ногами. Смотрел до тех пор, пока там не появилась ткань трусиков.

Затем он увидел изгибы бёдер в складках платья, талию, грудь с затаившимся в предвкушении дыханием, где медленно и ровно поднимались и опускались окрепшие под тонкой блузкой соски. У него закружилась голова.

— Я хочу тебя! Что же ты ждёшь? — сказала девушка почти шепотом.

Она выгнула спину, показывая, что не может встать, сжала зубы и зарычала в бесполезной ненависти к своим оковам. Ноги выпрямились и напряглись. Фёдор сжал винтовку ещё сильнее. Блузка на животе задралась, и он увидел крохотный, аккуратный пупок, окруженный едва заметными контурами женских мышц.

Боец положил на пол винтовку и снова приблизился к девушке. Теперь до её ног оставалось не больше шага. Ему сделалось жарко, он сбросил куртку и перчатки. Казалось, что всё просто, но ему мешали странные мысли, колючими сомнениями жаля мозг. «Это неправильно. Она не знает, что делает. Ты не можешь использовать её, попавшую в беду, ради удовлетворения собственной похоти».

— Я уже готова. Подойди ближе!

Девушка потянулась, пытаясь достать до мужчины ногой. Её тело упруго выпрямилось, сделалось ещё стройнее, непреодолимой силой увлекая Федора нежными изгибами открытых ног, холмиками груди, тонкими руками, закованными в чёрные цепи и раскиданными вокруг головы волосами.

«Но она меня желает, она хочет меня, хочет, чтобы я сделал это! Она сама меня просит, — Фёдор улыбнулся. — Но она попала в тяжелую ситуацию. Подумай, сколько отморозков уже использовало её тело до тебя… девушку, закованную в цепи, беззащитную, слабую, не способную защититься и дать отпор чужому насилию. Ты хочешь встать с ними в один ряд? Хочешь быть одним из них?»

— Нет, я не могу, — отозвался охрипшим голосом Фёдор.

— Не можешь?! — удивилась девушка. — А я уверена, что можешь.

Она уставилась на его набухшую, пульсирующую ширинку. От этого взгляда Фёдору сделалось крайне неловко, но он подумал, что смысла скрывать очевидное нет, представил себя стоящим перед ней совершенно обнаженным и, неожиданно для самого себя, разрядился в трусы.

— Охо-хо! — весело отозвалась девушка, заметив едва уловимые конвульсии, и раздвинула ноги. — А сюда сможешь?

Мужчина увидел белые женские трусики с проступившей влажной полоской. Кровь продолжала оставаться в окаменевшем члене, будто ничего не произошло. Лишь тёплая, тяжёлая капля стекала по нему вниз, усиливая желание.

— А я без тебя не смогу кончить, — немного жалобно произнесла девушка.

Фёдора охватило исступление, ему показалось, что он уже сделал это, что самый неловкий момент уже позади. Да, он не устоял, он овладел ею! Овладел на расстоянии. Он сделал это. Сделал! И теперь уже нечего объясняться с совестью, надо признаться в свершившемся — да, он самец, и он дьявольски хочет эту самку! И он умрёт, если не овладеет ею ещё раз.

Камень сомнений и условностей был сброшен. Это не могло быть неправильно. Кто скажет, что он сделал плохо? Она этого хочет, он тоже этого хочет! Нет никого и ничего, что бы могло помешать! Он свободен!

Фёдор встал рядом с девушкой на колени. Аккуратно дотронулся руками до сосков. В ответ она задрожала всем телом, забилась в цепях. Он понял почему, дотронулся до груди смелее, сжал крепче, так, что она даже вскрикнула, разорвал белую блузку, открыл тело, увидел ровные темные пятнышки и припал к ним губами, удерживая бившуюся под собой девушку за талию и содрогаясь вместе с ней.

— Один-один, — выдохнула она, когда оргазм иссяк.

Фёдор посмотрел на неё, как голодный зверь и улыбнулся.

— Но я хочу ещё! — сказала девушка, показав глазами на пояс. Фёдор расстегнул тяжелую пряжку, вытянул ремень из брюк, взялся за ширинку…

— Давай я, — девушка рыкнула как волчица и оскалилась. — Зубами!

* * *

Ночь таяла в предчувствии рассвета. С каждой минутой света становилось больше. Он проникал в заброшенный склад сквозь дырявые двери, разбитые окна, обвалившуюся крышу. Отбирал у темноты последние метры заваленного ненужным хламом пространства. То, что вечером было скрыто во мраке, нехотя появлялось на свет, не в силах более скрывать свою уродливость под покрывалом теней.

Фёдор проснулся, когда солнце ударило ему прямо в глаза. Зажмурился и сел, стянув вниз куртку, под которой спал. Посмотрел на лежавшую рядом девушку и сморщился. Ночью она казалась ему симпатичней. Неожиданно она тоже открыла глаза, проморгалась и, обнаружив себя прикованной цепями, вскрикнула, начала вертеться и всхлипывать. Фёдор выскочил из-под куртки и начал шарить вокруг в поисках одежды. Неожиданно, девушка произнесла:

— Извини меня.

— За что? — удивился Фёдор.

— Я была во власти демонов.

— Что? Каких ещё демонов?

— Вселившихся в меня.

— Что? Что за бред?

— Это не бред. Они затуманили мой разум, овладели моим телом и заставили совратить тебя.

Фёдор в недоумении уставился на девушку. Она лежала на полу, замотанная в какие-то его шмотки, а он покачивался рядом, застёгивая ремень, и одевался. Сейчас она выглядела непривлекательно — иссиня белая кожа, опухшее лицо, мерзкий голос и душный запах прелого тела. Ночная радость и свобода растаяли, их место заняла бессильная жалость к девушке и липкая брезгливость к самому себе. Он не помог ей ничем, наоборот — надругался, как многие до него. И что теперь? Теперь он сможет ей помочь? Нет. Он сможет порвать эти толстые цепи? Нет. Он позовет людей? Нет. Он просто уйдёт, оставив её лежать здесь, в пыльном и холодном складе, заброшенного уже лет десять завода?

— Но ты же сама хотела, — он не знал, что ещё сказать.

— Это была не я. Это были демоны.

— Нет никаких демонов!

— Есть! И Ангелы есть! Они пытались проникнуть сюда, чтобы спасти…

— Это я пришёл, чтобы спасти!

— … ты их убивал!

— Да не хотели они тебя спасать! — взревел Фёдор.

— Меня?! — Девушка вдруг замолчала, широко раскрыв глаза. — Так ты ничего не понял?

— Что я не понял? Что ещё, я мать твою, не понял?! Что вы все тут сдвинулись с этим вашим богом, демонами, ангелами и прочей фигнёй?

Девушка попыталась встать, но цепи не дали ей этого сделать. Она пристально посмотрела в глаза Фёдору. Будто пыталась рассмотреть что-то, найти подвох, зацепку.

— Правда не понял?

— Что я не понял?

— Они не меня пытались спасти, а тебя.

— Меня?

Она промолчала в ответ.

— От чего меня спасать? Что за бред? Что за глупости?

— От демонов.

— Ну понеслась…

— Теперь тебе надо покаяться…

Фёдор поднял в изумлении брови.

— Покаяться, потому что ты грешен. И теперь ты уже не можешь этого отрицать.

Фёдор приложил руку ко лбу и шумно выдохнул.

— Только так ты сможешь обрести покой. Покайся, прими наказание смиренно, и ты очистишься от грехов своих, начнешь новую жизнь, освободишься от грязи и смуты. Отдайся на милость божию. Прими владычество его.

Фёдор начал шарить взглядом по потолку, обшарпанным стенам, разбитому трактору, который стал его укреплением во вчерашнем бою. Достал и спрятал пистолет, переставил с места на место винтовку. Вдруг у него вырвалось:

— Ты такая молодая и красивая, откуда в тебе столько этой религиозной мути?

— Что? — изумилась девушка. — Молодая и красивая? Мне уже сорок семь лет, у меня двое детей и дурной старик на шее. Неужели настолько всё плохо? Ты слепец, открой глаза!

Фёдор посмотрел на женщину и отшатнулся, задел ногой старый ящик и едва не упал на ржавые железки. Перед ним лежала уже не стройная и молодая девушка, а вдова с грибом-родинкой на носу. Пульс ударил в виски, в глазах потемнело.

— Как? Как это может быть?

— А! Увидел! — обрадовалась вдова. — Да! Это во мне ты елозил своей писькой всю ночь. Во мне! Старой и вонючей колоше, закованной в густой луже дерьма и ссак.

В нос ударил резкий запах, Фёдора начало мутить, но в животе ничего не было, и спазмы сотрясали его организм совершенно безрезультатно.

— Ты будешь страдать вечно, — продолжила вдова, — если не примешь Господа нашего. Не поверишь, что только Он, знает и верит в тебя. Только Он способен простить и подарить тебе покой.

Спазмы прошли, но в голове стоял звон и кружение, перед глазами плавали образы убитых бродяг с отбитыми горлышками в руках, кривые вилы врагов, вспышки света, обнаженная грудь, липкая коричневая лужа. Ему сделалось невероятно плохо. Так плохо, как не было ещё ни разу. Вдруг возникла церковь «Иисуса на сносях». Образ был такой светлый и добрый, что Фёдор потянулся к нему, немного успокоился, представил себя в этой простой деревенской церкви с деревянной, скрипучей дверью и кривыми свечками, мерцающими в полумраке. В нём возникла зависть. Зависть верующим, для которых выстроены эти стены, написаны эти иконы и которых согревает добрым взглядом Иисус. У них есть такой всепрощающий покровитель, такой всё замечающий и всё понимающий друг. К нему можно прийти с бедой, пожаловаться, поплакать, как ребенок на мамином плече. А у Фёдора нет такого покровителя. Нет невидимого, но всесильного помощника, способного поддержать и помочь в любой ситуации.

И Фёдору захотелось поверить, отдаться во власть вымышленного существа, забыться в безропотной вере, развалиться на широком плоту, плывущему по мягким волнам счастья и умиротворения.

Вдова заметила терзания на лице мужчины, замолчала на мгновение, а затем продолжила.

— Только в любви к нему ты обретешь покой. Надо лишь поверить, покаяться и смириться. Ты живешь неправильно, греховно живешь, с приходом веры твоя война закончится.

Брови сжались ещё сильнее. За стенами склада послышались человеческие голоса. За женщиной пришли люди.

— Слышишь, это пришли за мной. Если ты не примешь владычество его, не покаешься, они разорвут тебя на части. Они меня уже неделю ищут. А я им расскажу, что ты меня похитил и изнасиловал!

— Я обедал у тебя вчера. Как я мог похитить тебя неделю назад? Что ты несёшь?

— Слепец! Слепец! Ты слепой! Открой глаза. Ты видишь только то, что хочешь увидеть! — закричала женщина.

За стеной отозвались радостным криком. Люди стали обходить склад, заглядывать в дырки и окна, искать дверь.

— Прими Бога, впусти его в своё сердце, поверь в него, поверь в него! Он есть и он любит тебя!

Фёдор достал пистолет, коснулся холодным металлом лба женщины и нажал на курок. Лицо тряпкой отлетело в сторону, дернулось на привязи тела и опустилось на пол. В тусклом свете заблестела багровыми каплями облезлая стена склада, звоном застрял в голове отразившийся выстрел.

— Нет, — произнес Фёдор. — Нет никого. Я один есть. Один я. И никто меня не любит.

Он опустил пистолет, и в поднятой пыли возникло перед ним белесой дымкой лицо старика. «И пуль у тебя нет!» — беззвучно прошептали сухие губы. Фёдор повернул пистолет, сдвинул предохранитель, вынул обойму и похолодел. Пусто. Вставил обратно, больно сглотнул высохшим горлом, недоверчиво посмотрел на оружие, направил на женщину и согнул указательный палец. Выстрел! Ещё! Снова выстрел! Глаза его заблестели, губы растянулись злой улыбкой. Выстрел! Выстрел! Труп послушно и безучастно принимал пули одну за другой, теплая кровь брызнула на лицо Фёдора, стены наполнились грохотом и взбесившимся, рычащим смехом.

Он выскочил на улицу и увидел людей. Они стояли каменными истуканами вокруг входа, застыв в немом изумлении. Мужики, старики, женщины, дети. Фёдор пробежался взглядом по лицам. Увидел бледного выцветшего старика в мешочной одежде, а рядом с ним вдову. Ту самую, с родинкой. Ту, которую он только что расстрелял. Руки перестали слушаться его, голос сорвался в крик.

— Я не хочу ни во что верить! Я не обязан каяться! Я не грешил! Нет греха! Вы всё выдумали! Я хочу быть свободным! Оставьте меня в покое, уроды!

Он поднял пистолет и выстрелил во вдову. Промах. Ещё! Снова промах! Тогда он выстрелил в деда, в ребенка, стал стрелять по всем без разбора, но ни в кого не мог попасть. Люди стояли перед ним, не шевелясь, как призраки, глядя на него с грустью и состраданием. Тогда он взялся за нож и бросился на ближайшего к нему мужика, но тоже промахнулся, упал в лужу, встал, бросился ещё, но шатаясь как пьяный опять промахнулся. Отбросив с отчаянным рёвом нож, Фёдор встал и бросился в поле. Он бежал долго, весь день, падая и вставая, не обращая внимание на ободранные руки и боль в ушибленных коленках. Грязь липла к ботинкам, лицо драли ветки, ноги скользили и проваливались в ямы, но он вытаскивал их, едва не срываясь в плач, заставлял своё сильное тело двигаться дальше.

К вечеру он добрался до деревни и не узнал её. Теперь она стояла пустой и брошенной. Чёрные доски стен гнили под провалившимися крышами, на улице не было ни души. Едва сдерживая отчаянный крик, Фёдор осмотрелся. Прошёл немного вперёд и увидел остатки синей крыши на одном из полуразрушенных домом. Знакомой дорогой он побежал к церкви, но на её месте оказалась яма. Тесная, с белёсыми корешками, обрезанными кое-где острой лопатой, извивавшимися в неровных блестящих стенах.

* * *

Закат вспыхнул красным солнцем, спустившимся под покрывало облаков. Длинные тени исполосовали разбитые строения мёртвой деревни. Чёрными глазницами выбитых окон человека провожали старые, печальные стены. В сбитую, косую дверь осторожно выглянул чёрный кот, зелёные глаза наполнились красным светом заката, на который тяжёлыми шагами уходила сутулая фигура. Её шаги были похожи на стон, а хриплое дыхание сопровождало каждое движение. «Я один, — оскалив клыки в ухмылке, повторял Фёдор. — Один. Только я. Один я».

Кот встал на задние лапы и превратился в ангела. Расправив роскошные белые крылья, проводил человека взглядом и затем долго всматривался в закат. По его лицу скатилась слеза. Из чёрного окна, из-за гнилого сарая, из выгребной ямы, отовсюду, где была тень и смрад, скалились на него кривые рожи демонов. Тех, невидимых Фёдору, тех, которых он скоро увидит, тех, которые останутся с ним теперь навсегда.

Ангел поднял голову, расправил упругие крылья и, заставив демонов зажмуриться в пыли, взмахнул над руинами деревни. Он поднимался выше и выше, пока ни растворился в небе, блеснув на прощанье последней искоркой уставшего солнца.

С трудом разомкнув веки, я выплыл из горячечного бреда с крылатыми ангелами и котами. В окно било закатное солнце. Да неужто… А я было подумал, что его приколотили к небу, как и меня к этому чёртову форту. Грёбанный Сиди-бель-Аббеса. Уже ненавижу это место.

Опухоль немного спала, нога уже не болела, зато невыносимо чесалась. Так сильно, что мне захотелось срезать с неё кожу ножом для харакири. Дурная затея — вылил на неё остатки водки. Запахло спиртом. Противный запах. Если бы не он — я бы вообще не попал в Иностранный Легион. Но убийство — не то, с чем стоит оставаться в родной стране. У легионеров нет прошлого — так что долой грустные мысли, скоро меня отсюда вытащат.

Я встал, подошёл к окну и прислонился лбом к раскалённой решетке. В небе что-то ухнуло и загудело. Бас перекатился в свист и закончился едва слышным хлопком. Я присмотрелся и увидел след: чёрная полоса на голубом. Отлично — прощай одиночество. Моя «суммарная значимость» возрастёт, а время ожидания выручки наверняка уменьшится.

Не надо идти к капсуле, если в ней кто-то выжил — придёт сам. Доковыляет, как бы далеко не забросила его навигационная погрешность. В этой пустыне другого выбора нет. Я сел в тени руин и стал ждать.

Фигуры было две. Одна карабкалась на барханы быстрее, другая медленней, но обе скатывались вниз одинаково шустро.

Наконец они добрались. Немец и англичанин на службе Франции. Ирония судьбы в действии. Ганс и Роберт. Люди без прошлого, но с национальностью.

Я показал им, где склад, а сам отправился к стальной будке — связаться со штабом. Теперь нас трое, шансы поднялись. Но трубка прохрипела что-то о тяжёлой ситуации на орбите и смещении фронта, что спасатели работают на пределе и вообще… всех, судя по всему, вытащить не получится. Сволочи. Я вышел и посмотрел на небо.

Стальная точка, похожая на тупой наконечник мелкокалиберной пули заметно увеличилась в размере. Что это? Что может висеть в одном и том же месте над землёй, не сдвинувшись с зенита ни на градус?

Ганс и Боб, сытые и улыбающиеся, один с вином, другой с водкой, вернулись со склада. Спросили, откуда там на полу массивный серебряный крест… Я не поверил: серебряный крест — это было в моём кошмаре, но никак не на полу склада. Очередная странность старого форта. Я попросил Ганса и Боба проверить медпункт, который не открылся на мой жетон. Роберт сходил, но вернулся ни с чем — дверь осталась закрытой.

Мы стали обсуждать мою ногу. Ганс, немецкая скотина, погнал что-то про паразитов, которые проникают через рану и выжирают всё до самых костей. При виде моей распухшей ноги его так и разбирал хохот. Не пойму, что в этом весёлого. Напившись, он с гордостью признался, что какой-то там его прадед кромсал русских во Вторую мировую. Я проверил в кармане кусунгобу, но сдержался. С такой ногой… кто знает, кем были эти парни в своём забытом прошлом. Простые пацаны в Легион не идут: убийцы, отморозки, — это запросто. С такими надо быть начеку.

Роберт не лез в наш разговор, а потрошил старый шкаф. Дверь не поддавалась, и тогда он выбил её ногой. На пыльный бетонный пол посыпались книги и журналы. Не особо разбираясь, он выудил из кучи пару журнальчиков и с ловкостью заядлого картёжника метнул их на стол: один мне, другой фашисту: «Успокойтесь, парни». Я открыл на середине, и, довольный, что можно отвлечься от немецкой болтовни, начал читать…

Лифуй ^{А. Жарков}

Деревянная дверь скрипнула и закрылась. Нутро старого дома встретило людей дрожащим светом единственной лампочки. От ее желтизны неровные стены казались скользкими, а пол грязным. Грязней, чем он был на самом деле.

— Лифт не пашет, надо по лестнице, — сказал Лифуй, проходя мимо лифта.

Он соврал: лифт работал, просто ему хотелось поиграть.

— На седьмой? — девушка заглянула в глаза, он кивнул, немного смущенно, с досадой поджав губы, будто сам был виноват в этой поломке.

Лестница поднималась спиралью, цепляясь за стены вокруг взятой в сетку лифтовой шахты, в которой едва покачивались жирные лианы высоковольного кабеля. Лифуй пропустил девушку вперёд, а сам спустил с поводка голодный взгляд, которым теперь жадно облизывал её спину и бёдра, и все такие волнительные изгибы её тела, манящие и возбуждающие очертания стройной фигуры, небрежно завёрнутой в лёгкую куртку и штаны, похожие на армейские, в тонких складках и с карманами на выпуклой попе.

— Так вот, эти паразиты, — Варвара продолжила тему, начатую ещё на улице, до того, как они вместе зашли в этот подъезд, — удивительные твари, они существуют за счет жертвы, угнетают её, но при этом сами же её и убивают. Вот скажи, — она остановилась и обернулась, — если бы ты был паразитом, ты бы разве стал убивать своего хозяина?

— Эм… если б я был паразитом? Странный вопрос, нет, наверное…

— Конечно, по необходимости, чтобы размножиться, — она двинулась дальше, он вскинул от удивления брови и улыбнулся, — ну или ещё чего, расширить область обитания… но просто так? Зачем? Странно, правда? И вообще, оказывается, паразиты, они же на самом деле очень древние существа, одни из самых первых жителей на планете, и они тоже эволюционируют… это какой? Четвёртый?

— Третий.

— Фух, высоко ты забрался. Так вот, они тоже развиваются, и те, что старше, уже не убивают свою жертву, а стараются жить незаметно… так им распространяться проще… чтобы никто не догадывался об их существовании. А со временем они могут так срастись с хозяином, что вместе, представь себе, порождают новый вид. Становятся новым существом. Многие, кстати, считают их одним из основных эволюционных двигателей… Ты знаешь… оказывается, большинство людей, и не только в отсталых странах, в Африке там… или где… но и в развитых странах, в Европе, например, процентов девяносто людей живут с глистами. Представь, и все эти фрау и бюргеры даже не догадываются об этом! Эволюция привела паразитов к тому, что они становятся частью организма носителя… живут вместе с ним… как бактерии кишечника, например, которые, оказывается, тоже раньше были паразитами. Люди плохо относятся к паразитам, считают, что от них чуть ли не все болезни, такие вот прям козлы отпущения… Кстати, знаешь откуда пошло выражение «козёл отпущения»?

— Нет.

— Нет? Напомни, я тебе потом расскажу. Так вот, на самом деле… за счет паразитов усложняются почти все организмы, и, кстати, организм с паразитом называется бионтом… ты знал? Нет? Ну вот, а оказывается, что к ним не применима теория Дарвина… из-за паразита, фух… бионты развиваются как-то иначе… не так, как все остальные… потому что среда обитания паразита — не водная, не воздушная… и не земная даже, а биологическая… самая обширная… их среда обитания — жизнь. Этот?

— Не… следующий.

— Фууу, что-то мне прям душно стало.

— Извини, только вчера сломался, должны скоро починить…

— Ну ладно… так вот, знаешь ещё, что самое интересное?

— У?

— Ещё ни один организм за всю историю эволюции не перешёл от паразитического образа жизни к самостоятельному — только наоборот… то есть похоже… фух… будто цель эволюции любого вида — это паразитизм. Представляешь?

— Неужели…

Они подошли к двери, он достал из кармана ключ, тёплый, который сжимал всю дорогу вверх по лестнице, с каждым этажом всё крепче, открыл, зашёл, поставил на пол пакет с «Мартини».

Варвара вошла следом. Осторожно, недоверчиво, боязливо принюхиваясь. Он включил свет и вздрогнул. Прямо перед ними стояла старуха с кровавыми выпученными глазами. Она сделала шаг, размахнулась, и в Варвару полетела книжка, похожая на кирпич.

— Ой, мамочки! — девушка успела увернуться и, едва не упав, отступила за дверь. — Скотина! Ты наврал. Она опять! Ты же обещал!

— Стой, — закричал Лифуй.

Старуха двигалась вперёд, как танк, её бледное лицо покрывали красные пятна, руки тряслись, а губы дрожали, извергая оглушительный крик…

— Вооон!

Варвара побледнела, бросилась к лифту, заколотила по кнопке, всхлипнула, побежала по лестнице, по высоким ступенькам, вниз, шестой, пятый… на третьем она подвернула ногу и упала, ударившись головой о ступеньку. Варвара затихла. Через несколько минут на шум вышел мужик в белых пушистых шлёпанцах, недоверчиво обошёл варварино тело, наклонился, понюхал и на всякий случай вызвал скорую.

— Твою мать! Ты кто?! — Лифуй встал между дверью и старухой, схватил её дряблые руки и попытался отодвинуть, сжав их до мягких костей, будто губку.

— Воооон! Воооон!

— Ведьма! Ты откуда?! Что ты здесь делаешь?!

Он стоял и орал ей прямо в лицо, наконец собрался, отшвырнул в сторону, бросился за Варварой, увидел подъехавший лифт, заскочил в светлую кабинку и с хрустом вдавил кнопку «1».

Выбежав из подъезда, пытался разглядеть знакомое лицо на вершинах мрачных фигур, застывших, будто во сне, рванул к одному, к другому — тучные тела, бесформенные глыбы — нет, это всё не она. Её нет среди них.

Запыхавшись и расстроившись, он вернулся домой и вызвал полицию.

Наряд ждали молча: он нервно ходил по коридору, старуха сидела на стуле в прихожей и бросала укоризненные взгляды. Она перестала орать и вроде успокоилась, но продолжала тяжело и неровно сопеть. Стёкла лизнул синий свет, Лифуй метнулся к окну — скорая.

Дежурный с участковым появились минут через двадцать. Вошли в квартиру не разуваясь, огромные, как бегемоты, плюхнулись оба в тесную прихожую, расплескав прижившиеся здесь запахи, размешав их дурманом табака и казёнщины. Представились и попросили документы.

— Лифуй? — уточнил участковый. — Ваше имя? Ли-фуй? Китаец что ли?

— Нет, не китаец. Корпаткин.

— Что Корпаткин?

— Фамилия моя Корпаткин, там же написано.

— Написано, верно, — менты переглянулись.

— Так что у вас?

— Я не знаю эту старуху, первый раз вижу! Как она очутилась в моей квартире? Кто это такая вообще? Может, вы скажете? Заберите её отсюда, она вторглась в чужое помещение и это… мешает мне… — на мгновение он замялся, — жить.

Дежурный открыл второй паспорт.

— А по документам она проживает именно здесь, так же, как и вы.

— Нет, ну… как это? Я её не знаю.

Менты снова переглянулись, весело, но неразборчиво на поясе дежурного скрипнула черная блестящая рация.

— Корпаткина Мария Андреевна, — дежурный поднял вопросительный взгляд. Лифуй нахмурился, сжал губы и уставился на фуражку. — Мать, наверное?

— Да какая мать?! Я же говорю вам — не знаю, первый раз вижу её.

— Мария Андреевна, вы кем приходитесь гражданину?

Старуха раскрыла рот и промычала.

— Она не может говорить, только орёт, — объяснил Лифуй.

Дежурный с удивлением посмотрел на Лифуя и ухмыльнулся.

— И давно она не говорит?

— Сколько себя помню.

— Вот значит как… — кивнул напарнику. — А отец где?

— Отец?.. Отца нет… пропал без вести, поехал куда-то и не вернулся. Я его немного помню, а эту — первый раз в жизни вижу!

— Ну, фамилия одна, может, родственница ваша, раз прописана… с… семьдесят девятого года. Ну-ка… а вы, значит, с девяносто третьего.

Участковый, молча топтавшийся рядом, лениво осматривал квартиру наглым взглядом. Дежурный закрыл паспорта, аккуратно сложил стопочкой, протянул Лифую и, когда тот коснулся своими бледными тонкими пальцами жестких бордовых корочек, зло прошептал:

— Ещё раз вызовешь — отправлю в психушку. Усвоил?

Лифуй сглотнул. Менты ушли. Стоя у лифта, дежурный покачал головой и процедил сквозь зубы:

— Надо же… ни разу не видел… чтоб в таком возрасте…

Проводив тревожным взглядом полицейский уазик, Лифуй вернулся в прихожую и уставился на старую ведьму. Достал телефон, позвонил Варе — глухо.

— Ты откуда взялась, старая кочерга, почему я тебя не знаю?

В ответ старуха неодобрительно покачала головой. Лифуй опустился перед ней на корточки и посмотрел прямо в глаза. Женщина сжалась, съёжилась, втянулась, стала похожа на серую морщинистую черепаху, на высохшее ядро ореха в скорлупе огромного кресла. Какой-то первобытный страх сверкнул в её мутных глазах, выстрелил и пробил Лифуя насквозь, как молния, дотронулся до каких-то скрытых его глубин… до его тайны. От этого прикосновения старуха вздрогнула, напряглась и сузила веки.

Лифуй открыл паспорт и проверил прописку. Всё верно, но до чего же странно. Чертыхнулся, вытянул из пакета бутылку «Мартини» и поплёлся за компьютер.

Вязкий сумрак заполнил комнату, сгустился в углах и под столом, застыл у закрытой двери, как охотник в ожидании жертвы. За окном глупо гудели машины, фонари то загорались, то гасли, будто уходили на перекур, устав бороться с наступившей ночью. Лифуй сделал очередной глоток и поморщился. Осмотрел нетронутые огнём свечи, расставленные вокруг, и печально ухмыльнулся — «не пригодились». Взболтнул бутылку и прислонил к лицу, к самому глазу — тени перемешались со светом, яркие искорки, жидкие цвета, спиралью закрутились маслянистые остатки. Он коснулся горлышка липкими губами, опрокинул в рот, но допить не смог. Бросил, поставил, едва удержал бутылку на столе, шагнул к дивану и бухнулся в мягкие подушки. По голове застучала ватная кувалда, и тело подхватил на лопасть взлетающий вертолёт. «Нет, — Лифуй зарычал в подушку, — знаю тварь… фиг тебе», и вцепился руками в покрывало. Злой пилот поддал газу, и лопасть с человеком сорвалась в сумасшедшее вращение, тело не удержалось, скользнуло в пропасть, полетело в темноту, кувырком, ноги, руки, ударилось, нырнуло, в дребезги разбилось и замерло в жёлтом, зеленоватом свете. В ушах забубнили голоса, шорохи, шаги. Эти разные звуки и формы сложились в две дырявые катушки, огромные чёрные кнопки и ящик, похожий на аудиокассету размером с чемодан. Стол, люди, лица, откуда-то взялись и стоят, смотрят вниз. Девушка. Незнакомая? Или он её знает? Почему-то знает, помнит. Лицо на фотографии, что приставлена к накрытому куском черного хлеба гранёному стакану, это лицо он помнит тоже — это его отец, но девушка молчит, она не говорит с тех пор… с того момента, когда боль… нечеловеческая боль сожгла её разум, чёрные искры посыпались из глаз, забрызгали стол, она посмотрела на Лифуя, открылась, распахнулась, приблизилась, заполнила своим лицом всю комнату, вытеснила свет, воздух, людей, звуки… «Люди живут в нас. Они живут в тебе, а когда умирают — они остаются». Губы не шевелились, она говорила взглядом — укоризненным, жалостливым, просящим, знакомым… «отпусти, уйди, умри». Он отшатнулся, дёрнулся, попытался сбросить наваждение, но увидел зеркало… и отражение… не своё… — Его!

Невидимая водокачка начала работу в желудке, Лифуй дёрнулся и нехотя сел, сдерживая позывы. «Чёрт! Кто остаётся? Кто может во мне жить? Паразиты? Что за бред?» Спазмы усилились, он встал на непослушные ноги и, стараясь не расплескаться, потопал в ванную.

В темноте скрипнула половица, Лифуй толкнул дверь и увидел старуху. Желтушное лицо смотрело на него из тёмного коридора, будто призрак. «Чёрт! Ведьма», — мысли сливались и путались, собирались в червивый комок и копошились, как глисты — спасибо Варе, чёрт бы её побрал. За эту дурацкую способность пересказывать телевизор. И вдруг странная догадка распугала все эти чёрные тени вопросов: «если другие люди есть в нас, а когда уходят, то есть умирают, то остаются… значит, старуха, память о которой напрочь отсутствует… неужели она?..»

Он захлопнул дверь и заперся.

Холодная вода коснулась пылающего лица мягкой маской, Лифуй сплюнул, окунулся в огромное полотенце, вытерся, осторожно приоткрыл дверь — никого. «Если ведьма уже мертва, а воспоминаний о ней нет, значит, если её прикончить, всё встанет на свои места — старухи не будет, а к нему вернётся память». Он отправился на кухню, включил свет над столешницей и выловил глазами деревяшку, утыканную ножами, как дикобраз иголками. Из раковины пахло несвежей рыбой. Он взял один нож… другой, больше, самый большой — взвесил, повертел, улыбнулся своему отражению в широком лезвии и равнодушно вернул на место — не то. «Как же избавиться от ведьмы? Портит жизнь, собака, мешает и орёт как чокнутая. Того и гляди сама меня прирежет».

Лифуй осторожно прошёл по коридору в комнату, запрыгнул в щель и прижал дверь стулом. «А как же фотки? Она же должна быть на каких-нибудь фотках!» Он забрался в шкаф и выгреб на свет гору старья, среди которого действительно нашлись семейные альбомы. Он начал разглядывать, и с каждой новой фотографией его страх становился всё сильнее.

В это время за дверью прогремели тяжёлые шаги. Приблизились к двери, подёргали ручку… и жуткий, нечеловеческий рёв донёсся из-за двери: «Открооооой мне!»

Лифуй отполз к окну, спрятался за кроватью, вдавил альбом в грудь. За дверью что-то стукнуло и гулко покатилось по полу, будто упал и рассыпался глиняный человек. Что это? Кто?!

Робкую податливую тишину кромсали стоны и хрипы. Они шли откуда-то снизу, из-под двери. Кровь загуляла по телу Лифуя приливами и отливами, то отступала вниз, накатываясь на дрожащие ноги, то обрушивалась на голову, давила в череп, в готовый разлететься под взрывами взбесившегося пульса мозг.

Наконец странные звуки закончились, он отдышался и осторожно, на четвереньках подобрался к двери. Прислушался. У него возникла новая мысль… и не то, чтобы мысль — скорее, догадка или даже уверенность, что со старухой случился инсульт. А кричала она вроде бы «открой, мне плохо». Он даже вспомнил, что пару лет назад так уже было — тогда он тоже был дома и вызвал скорую, и ей что-то торопливо вкололи… Тогда он узнал, насколько важно при инсульте вовремя вызвать врачей.

Он отступил. Откуда? Откуда он это знает? Почему память возвращается к нему?

За дверью снова заклокотал стон, пополз, как змея, просочился в щель, вмазал пощёчиной по бледной щеке. Давай! Ноль три! Звони же! Лифуй облизал губы — а что, если на этот раз он не вызовет скорую? Что если он «не услышал, потому что спал… а утром проснулся, но… извините, было уже слишком поздно» — ведьму не спасти. Старухи нет, и он не убийца.

Лифуй отполз, тихо вернулся к дивану, дотянулся до стола, вылил в рот остатки «Мартини» и проглотил, как пилюлю. Сомнений не осталось — страшная старуха, о которой он ещё пару часов назад совершенно ничего не мог вспомнить, умирала сейчас за дверью на пороге его комнаты. Инсульт рвал сосуды и жалил её старый мозг кровавыми гематомами, издевательстки коверкая разум. С каждой секундой она теряла капельку себя, и личность её искажалась и таяла, как лёд в горячем потоке. И с каждой секундой её смерти Лифуй вспоминал о ней всё больше.

Он проникал в заброшенные уголки собственных воспоминаний всё глубже. Институт, школа, откуда это? Ведь оно, оказывается, было, и как он жил без этой памяти? Единственное, что волновало его раньше — это девушки, или точнее — необычная миссия одной из них, роль, которую он ей приготовил. Его разум был закрыт, заблокирован, а теперь открывался, демонстрируя в тусклом свете керосиновой лампы памяти ужасающие, уродливые подробности его прошлого и настоящего. Наконец, он не выдержал, вскочил и заревел не своим голосом:

— Этого не может быть! Не может быть! Мама! — рванул к двери, отшвырнул стул, дёрнул замок и ошалело уставился на бездыханное тело.

Поздно!

Убийца…

Новый рёв сотряс стены. Он начал биться, как затравленный зверь, срывая со стен пошлые постеры, обрушивая на пол постылые свечи, книги, статуэтки… Убийца! Мама! Очередная волна крови захлестнула, накрыла разум ядовитым цунами. В глазах потемнело, горизонт пошатнулся, накренился и упал, раскатисто замолотив в череп стальной костыль.

Когда Лифуй очнулся, перед глазами торчала ободранная люстра. Росла на чистом, ровном потолке, как обглоданный куст на седом от снега поле. Со всех сторон его атаковали вопросы: Варя, лестница, старуха, мать, убийца, паразиты. Дались ей эти паразиты? Неужели нельзя было по дороге на романтический ужин (при свечах, вообще то) говорить о чем-нибудь другом, о чем угодно, только не о глистах и паразитах?

Хм, убил ли бы он хозяина, если бы был паразитом? Да уж. Но ведь он и есть паразит. Самый настоящий. Потому что человек. А люди — наивысшая ступень эволюции паразита — сверхпаразиты, которым уже давно не нужен носитель, никто не нужен, кроме них самих — они научились паразитировать друг на друге. Убивать, спасать, размножаться. Убил бы он хозяина? Да? Нет? Но ведь убил же.

Но нет, он — совсем другое. Неизведанное, непонятное, забытое и безумно древнее. Но почему он смотрит со стороны на спрятанное внутри чудовище? Лифуй — человек, а кто тогда Он?

Серые стены, хруст битых ламп — причина темноты, и боль в висках. Этот Он скоро пробудится, скоро даст о себе знать. Вот почему мама кричала девушке «вон», она знала. Знала, что будет, помнила.

Это надо прекратить, вымести грязь из комнаты, вытрясти смрад, втоптанный в выцветающий ковёр жизни.

Ночь, где она? Ну конечно, это Он — опрокинул темноту, выставил её вон, вышвырнул за дверь, как никчёмного кота, и Лифуй пожалел, побежал следом, из дома, в присыпанный снежной мукой двор, мимо удивлённых человекособак, через пустые улицы, под крики ворон, истошно царапающих воздух, в просвет, в рассвет, ночь всегда уходит в рассвет, ведь там её могила.

Лифуй пробежал через полгорода и остановился, замер у открывшегося перед ним озера. Зловещий Сенеж раскинулся мрачной лужей от города до леса. Что это? Память не давала покоя, перед глазами плыли картинки — он, мама, папа.

Папа, его отец. Древний ужас уже тогда жил в нём. Вечный, бессмертный. Лифуй вспомнил, как однажды он вернулся домой и заразил сына, сделал это на глазах у жены — вывернул его тело наизнанку, заменил собой его внутренности и принял прежнюю форму, стал им, умерев… заразил его, а её — лишил слов, сделал немой, слепил из цветущей женщины бледную старуху. И это он — Лифуй — отец и сын в одном существе. Многие тысячи отцов и сыновей. Человек? Да, больше, чем человек — сверхчеловек. Бессмертный бионт. Новый шаг эволюции.

Он ещё спит, почему-то ещё спит, но судороги пробуждения уже обжигают пылающими разрядами человеческий разум Лифуя. Вот сейчас оживут щупальца чужой воли, скоро Он вернётся и снова подчинит себе память, но теперь Он не будет ограничен старой ведьмой. Её забрал инсульт и теперь некому отпугнуть Его следующую жертву, крикнуть ей «вон».

Лифуй подошёл к самой воде и сделал трудный шаг, направил тело в холодную смерть. Второй шаг. Третий. Боль укусила ноги ледяными тисками своих жидких зубов…

И вдруг его взгляд прояснился, мысли вернули прежнюю рассудительность и цель, тело наполнилось первозданной силой. Лифуй удивлённо осмотрелся, вышел из воды, брезгливо поморщился на рассвет и нащупал в кармане мобильник.

Варя. Она нужна Ему. Нужен следующий сын.

Паразит будет жить вечно.

«Нужен сын», а мне нужна аптечка. Все эти паразиты и вся эта дрянь, что валится на меня с самого утра, требует срочного решения. Нога снова разнылась и, кажется, решила опять распухнуть. Я попросил проверить замок аптечки Ганса. Он единственный из нас, кто ещё не пробовал. Немец оставил бутылку «Мартини» и нехотя отправился через дорогу, к двери рядом со складом. «Мартини»… странно. Мне показалось, у него была водка. Наша, «Stolichnaya», или французский коньяк, другого здесь не бывает, в Легионе нет девок, чтобы комплектовать склады приторным «Мартини».

Удивительно, но жетон Ганса сработал, и немец грохнул на стол белый ящичек с красным крестом на крышке. После чего снова вцепился в меня со своей навязчивой болтовней, ненавижу его баварский французский. Теперь его озаботило то, чем я питаюсь. Ганс оказался не просто вегетарианцем, а каким-то злющим веганом, такие даже молоко не пьют и мёд не едят. Раз уж он меня выручил с аптечкой, я решил не спорить — в конце концов, что это изменит? Обрабатывая ногу, я сказал, что люблю шашлык из свинины, а лучше из баранины, а ещё лучше из парной, из барашка, которого зарезали пять минут назад. От такого откровения фашист взвился пуще прежнего, и до того раскраснелся, доказывая, что он прав, и что я, мол, не только гублю свой собственный организм, но ещё и способствую уничтожению всей нашей разникчемнейшей цивилизации (вот ведь в чем противоречие), что сам стал похож на кусок мяса в эвакуационном комбинезоне орбитальной пехоты Легиона. Наконец и я не выдержал и достал свой последний козырь — воткнул его в стол, да так, что потрошитель самурайских животов вошел в деревянную столешницу едва ли не по самую рукоять (цуба по-японски). Немец оторопел, ещё бы, единственное оружие во всей крепости и то в руках русского «Ивана». Самое время вспоминать Сталинград и кричать «капут».

Но упрямый немец не сдался, хоть и запыхтел, как бык на тореадора, он порылся в кармане и вытащил на свет флешку, карту памяти. Удивительно, но она подошла к тому плееру, что я нашёл вместе с шампуром, проткнувшим мне ногу. Пришлось выслушать ещё одну страшную историю, объяснявшую, по словам Ганса, «вообще всё». Я воткнул в ухо наушник и сделал вид, что слушаю, однако через некоторое время рассказ меня затянул…

Мясо ^{А. Жарков}

Алан добрался до фабрики далеко за полночь, когда загустевшая ночная темнота уже успела поглотить всё, кроме тусклого света проходной. Заспанный охранник пробубнил что-то про «слишком поздно» и «я уже спал», накинул форменную куртку и, подсвечивая кроваво-красным фонариком указатели, увлёк Алана по извилистым дорогам рабочего посёлка, к гостевому домику, определённому в мятой утренней разнарядке.

Внутри оказалось душно, Алан бросил вещи на пол и, открыв пару окон, устроил небольшой сквозняк. С потоком свежего воздуха в дом проникли стрекотания насекомых и запах травы.

Дорога утомила Алана, но сейчас всё позади, и он бухнулся на диван и закрыл глаза. В воображении начали мелькать события прошедшего дня, чехарда картинок тянулась и закручивалась фантастическими узорами и перемешивала быль и небыль, усыпляя бесшумными мелодиями замысловатого танца и струящимися, переходящими друг в друга разноцветными живыми узорами.

То ли во сне, то ли наяву, крик опрокинул его видения и рассыпал музыку сна брызгами по тёмной комнате. Приснилось или нет? Осмотревшись, он вспомнил, где находится, встал, закрыл окна и отправился спать на кровать.

* * *

Утром его разбудил стук в дверь. Под дверью поднос, накрытый одноразовым полотенцем, — принесли завтрак. Расправившись с едой, он оделся и вышел, окунулся в золотой утренний свет, осмотрелся и сделал глубокий вдох — чистое голубое небо, прозрачный воздух, ровно стриженная изумрудная трава и большие весёлые бабочки с разноцветными крыльями — отлично. Фабрика была за спиной, основной блок — аккуратный цилиндр зелёного цвета. Вокруг него была россыпь лужаек с небольшими белыми постройками, видимо вспомогательными. Извилистая дорога, как река, тянулась от зелёного цилиндра, текла мимо небольших однотипных домиков, похожих на разбросанные ребёнком разноцветные кубики.

Алан ещё раз с удовольствием вдохнул и двинулся по дороге в сторону фабрики. У его домика стоял небольшой автомобильчик, но ему захотелось размяться, и он пошёл пешком.

Робкие порывы ветра доносили до него обрывки удушливой вони, исходившей, как казалось, откуда-то из-под земли. Пару раз он даже останавливался, искал глазами источник. Но ничего не находил.

У входа его уже ждал управляющий — пузатый, немного бледный, в синем форменном пиджаке. Видимо, заметил Алана из окна своего кабинета.

— Здравствуйте, — улыбнулся управляющий.

— Добрый день, — отозвался Алан, — отличный денёк, согласны?

— Замечательный, — кивнул управляющий. — Да-а.

— Вы, значит, господин Элдридж? — спросил Алан.

— Угадали. — Управляющий поправил пиджак. — А вы, должно быть, тот самый инспектор, которого мы ждём со вчерашнего утра?

— Он самый, — подтвердил Алан. — Дорога, знаете ли…

— Да, да… Ну что же, пойдёмте, покажу вам, так сказать, производство, или хотите ещё постоять?

— Пойдёмте.

Они прошли внутрь, и волна неприятного запаха снова коснулась Алана, он поморщился, а Элдридж это заметил:

— Синтесот, обездвиживающий препарат. Это не опасно, просто очень летучий, знаете, но совершенно не вредный. На нас не действует, только на животных. Внутримышечное.

Они прошли по коридору в контору управляющего. Элдридж усадил Алана в кресло и предложил чай, кофе и колу. Инспектор выбрал чай.

Сам Элдридж выбрал колу. Уселся в кресло, помешивая густое варево худосочной ложечкой.

— Вы, конечно уже знаете, какое у нас здесь производство?

— Вчера вызвали прямо с предыдущего объекта, — смутился Алан. — Так устал, успел только обложку прочитать, первичная заготовка мяса для… — Алан запнулся.

— Для палиоптеров, — помог инспектору Элдридж.

— Ну да, конечно, — Лицо инспектора дёрнулось в ухмылке, — для палиоптеров.

Элдридж решил добавить себе веса:

— Палиоптеры используются для производства щетины для щеток, кожи для производственных чехлов и кресел, кости идут для одноразовых зубочисток, а также есть ещё масса применений их мясу и внутренностям. Это всё необходимо в животноводстве. Мясом кормят, например, аленитов. Аленятину, я уверен, вы любите.

— Да, — согласился Алан, — жареную, особенно.

— Эх, как же я давно не был дома, вы себе не представляете. — Элдридж грустно вздохнул. — До чего же охота в родные края.

— Ну, вас же никто не заставляет находиться тут всё время, вы можете взять отпуск.

— Да, но… — Элдридж посмотрел на стол перед собой, — здесь хорошо платят. Не хотелось бы терять, знаете ли…

— Да, конечно, понимаю. Что же. Так что вы говорите, вы производите?

Элдридж деловито вскинул брови и продолжил:

— У нас происходит первичная заготовка мяса для палиоптеров. Это первый этап в достаточно длинной производственной цепи, которую я уже описал, кратко. Наша фабрика, и другие такие же, находятся в самом начале производственного цикла огромной отрасли. Ещё чаю?

— Нет, спасибо.

— Мы выращиваем животных на мясо. И, несмотря на то, что это звучит так просто, на самом деле процесс достаточно сложный. Кроме того, объемы у нас просто невероятные! Мы поставляем пятьсот тысяч тонн прессованного мяса ежемесячно. Этого хватает, чтобы прокормить одного палиоптера в течение двух дней. Представляете? — управляющий раскраснелся и выпучил глаза.

Алан был плохо знаком с мясной промышленностью. До этого он проверял только производство плазменных батарей, вентильных перегородок и воздухоочистительных трубок. «На мясо» он отправился случайно. Так случилось, что единственный свободный инспектор по животноводству заболел, срок проверки поджимал, и Алану пообещали двойные командировочные.

— Палиоптеры, это такие огромные ящеры. Очень большие. — Элдридж обвёл руками воздух. — Они обитают совсем в другом месте, не на этой планете. Один палиоптер весит приблизительно два миллиона тонн. Это такие огромные ящеры, действительно гигантских размеров. Планета, кстати говоря, у них соответствующая, не как эта. Из палиоптеров делают промышленную кожу…

— Промышленную?

— Ну да, упаковочную. А из щетины щетки, тоже промышленные, для труб, для систем очистки канализации, ну и так далее. А мясо идет на корм аленитам и пластитам. Но здесь соотношение уже обратное. Одного палиоптера достаточно чтобы месяц кормить целую сотню аленитов. Алениты тоже немаленькие, это же вы, наверняка знаете. Мясо аленитов — аленятину — и мясо пластитов — тагу — отправляют конечным потребителям, то есть нам с вами.

— Да, это я в курсе, а нельзя кормить вашим продуктом, скажем, сразу ауленитов?

От такого дилетантского вопроса в глазах Элдриджа немедленно сверкнула искорка, какие бывают у карточных шулеров и наперсточников, отловивших, наконец, лёгкого клиента.

— Ну, знаете ли, они его просто не едят. Физиологически. Ну, конечно, если так окажется, что им будет нечего есть, это другое, но ведь вам хочется иметь на столе вкусный кусок таги, выращенный с соблюдением государственных стандартов. А как в природе они питаются? Это личинки, которые заводятся в мёртвых палиоптерах. Раньше их так и добывали, а потом уже стали выращивать специально.

Алан внимательно посмотрел на управляющего.

— Наш продукт — мясо, которое мы здесь производим — отлично подходит для палиоптера, просто идеально. Даже лучше, чем то, что он должен есть в дикой природе. Говорят, тут когда-то тоже были похожие животные, но вымерли. — Элдридж сделал трагическую паузу, будто это случилось не много миллионов лет назад, а совсем недавно, вчера или на прошлой неделе.

— Было бы очень удобно, знаете ли, все эти логистические издержки на транспортировку, хранение…

— Да, я понимаю, — перебил Алан, после чего рассказал о том, что с ним произошло накануне. О собственной специализации и замене, что он, на самом деле эксперт по легкой промышленности, а не по мясозаготовке. В ответ на такую искренность, Элдридж размяк и добавил в голос отеческие нотки.

Они ещё раз выпили чай и, поболтав немного о жизни, отправились на осмотр производственного процесса. По дороге Элдридж продолжил описание технологии выращивания и размножения кечеволей — животных, из которых на его предприятии производили мясо.

— Это млекопитающие, — продолжил Элдридж, уверенным голосом институтского корифея, — простенькие такие, по интеллекту не дотягивают даже до палиоптера, но достаточно мясистые и сильные. Один на один с таким, так сказать, организмом мы бы не уцелели. Одним ударом уложит! Ну а если научно, — управляющий перевел дух, — кечеволи относятся к промежуточному звену, эм…

— Сильные, говорите?

— Да, очень! Мы же их ещё и кормим специально, — Элдридж заметил некоторое волнение Алана и добавил, — но у нас хорошая охрана, так беспокоиться не о чем.

Они подошли к табличке первого сектора и Элдридж, прежде чем открыть дверь, сообщил:

— Я покажу вам всё по порядку. Вот это — родильная.

Дверь отъехала в сторону, громыхнув пару раз на неровных направляющих.

Всё пространство родильной, от пола до потолка, было разделено полками. Такими тесными, что виднелись только задние конечности животных и торчащие над ними круглые животы. Это лежали беременные самки. Ни перевернуться, ни сменить положение, они не могли, всё было рассчитано таким образом, чтобы облегчить роботу сбор новорожденных. Этот механизм ездил вдоль стены шевелящихся ног, и аккуратными движениями помогал младенцу выйти на свет. Самка после этого вынималась из ячейки с обратной стороны, а на её место вставлялась другая. Многие животные издавали какие-то звуки, но очень тихо.

— Весьма тихо, — заключил Алан.

— Ещё бы, — согласился Элдридж, — мы подрезали им голосовые связки, сразу после рождения, иначе мы бы сейчас не смогли разговаривать.

— Что ж, в помещении чисто, персонал ухоженный, — Алан посмотрел на оператора в стеклянной кабинке — один его глаз прятался за окуляром, а второй хитро улыбался инспектору.

— Да, конечно чисто. Все жидкости мы выводим в отдельный резервуар, там они перерабатываются, фильтруются, очищаются, и превращаются в воду, которая идет животным в поилки.

— Чистая вода? — удивился инспектор.

— Не совсем, там остается немного примесей, и запах, но они пьют.

— А что, только одна такая? — спросил Алан, кивнув на стену, кишащую голыми, испачканными в крови ногами.

— Нет, там ещё много.

Алан подошёл к ближайшей клетке и, вытянув шею, попытался заглянуть в глубину.

— Пойдёмте дальше. Дальше у нас ясельки.

— Ну, пойдёмте в ясельки, — Алан привык к неодушевленным объектам производства. Видеть в этом качестве живые существа ему было необычно и, кажется, неприятно. Однако, глядя на то, как хладнокровно к этому относится Элдридж, он решил, что относится к этому необходимо ровно так же, как к любому другому.

Элдридж открыл дверь в следующий сектор.

— А всего их шесть, секторов, да?

— Да, плюс центр. Всего семь участков производства. Я вам всё покажу, не волнуйтесь. Один сектор мы уже видели. Это второй.

Они прошли внутрь. Новый сектор тоже был разделён на секции решетками. Животных здесь оказалось так много, что у Алана возникло ощущение, будто весь объём сектора, от пола до потолка, был заполнен их шевелящимися телами. Расфасованные по отсекам детёныши, ползали друг по другу, толкались и копошились, как черви в тесных сотах. В каждой была кормушка с трубочкой.

— Это новорожденные?

— Нет, новорожденные ниже, тут уже два-три месяца.

В помещении стоял непрекращающийся шелест и гулял резкий запах. По клеткам стекали струи мочи и фекалий. Алан не разглядел ни одного чистого ребенка, все без исключения испачканы собственными испражнениями.

— Они прямо вот сюда и…

— Конечно, а куда же ещё?

— Как-то грязно, — заметил Алан. Ему вдруг сделалось противно, и он подумал с сожалением о сотрудниках фабрики, которые должны работать в таких неприятных условиях.

— Их поливают сверху водой дважды в день.

— Понятно. Давайте дальше, — Алану ускорил шаг в направлении следующей двери.

— Дальше подростковый сектор, в общем, то же, что и здесь, только грязнее. И они там ещё дерутся, иногда даже калечат друг друга.

— Да, что дальше?

— Дальше взрослые особи, которые уже отобраны для мяса и размножения. Там намного чище.

— Пойдемте сразу туда, — быстро предложил Алан.

— Хорошо, конечно, тогда в другую дверь, срежем, — он завернул в проход к центру фабрики и увлёк инспектора за собой.

— Тогда мы, заодно и седьмое помещение осмотрим, не по порядку, но оно у нас центральное.

— А что там? — спросил Алан.

— Там тоже мясо, но только то, которым мы животных кормим. Они, знаете ли, могут есть почти всё, даже сородичей, и это очень удобно, — Элдридж открыл очередную дверь, и они оказались на мостике, с которого открывался вид на бездонную шахту.

Со всех сторон, с каждого уровня каждого сектора, в неё выходили трубы, из которых, не переставая, вываливались разнокалиберные тела. Из подросткового сектора, который Алан захотел пропустить, выпадало больше всего.

Из другого сектора бурой рекой текла почти чёрная кровь. Дна у этой шахты, казалось, не было вообще, а от запаха, который шел снизу, у Алана закружилась голова. Управляющий торопливо извлёк из кармана небольшой респиратор и передал его инспектору.

— Вовремя, — сердито отозвался Алан.

— Извините, забыл.

— А глубоко здесь? — отдышавшись, спросил инспектор. Он перевалился через перила мостика и попытался разглядеть дно шахты.

— Три километра.

— Ого! И это всё фабрика?

— Да, — гордо заявил управляющий, — мы с вами идем по надземной части, это всего один этаж, а под землей таких этажей ещё сто пятьдесят. Я же говорил, пятьсот тысяч тонн мяса в месяц. Это весьма крупное производство. Хотя, замечу, у нас ещё не самая большая фабрика. Наша — средних размеров, и таких по всей планете сотни тысяч. А кроме этого есть ещё и очень крупные, у них башни шире и глубже. Эта планета, знаете ли, главный поставщик мяса для палиоптеров.

— Впечатляет, — заворожено глядя на кровавую шахту, произнёс Алан.

— Да, — согласился с ним Элдридж и, окинув взглядом пространство, добавил, — пока мясо не успело испортиться, мы его изымаем и отправляем вниз на переработку. Там оно перемалывается, вместе с костями, в него замешивают стимуляторы роста и кормовые добавки, и получившаяся питательная масса поступает в клетки. Принцип нулевых отходов — сорок процентов пищи для животных, производят сами животные, — он сделал непонятный жест рукой, — остальное мы закупаем у местных компаний. Овощные и зерновые. Это всё здесь отлично растёт и стоит совсем дешево.

— Понятно, — Алан отошел от ограждения, — давайте дальше.

Они прошли мимо подросткового сектора и вошли в заготовительный.

— Отсюда мы отбираем по массе, — Элдридж осмотрел очередные ряды клеток, — смотреть, собственно, тут тоже не на что. Хотя, — он вдруг увлеченно обернулся к инспектору, — мы тут придумали новый метод. Обратите внимание, отсеки чередуются — самцы, самки, самцы, самки, видите?

— Да, вижу, — ответил Алан, разглядывая ячейки с плотно прижатыми друг к другу животными. Они стояли так плотно, что не могли даже поднять руку, если бы им неожиданно вздумалось почесаться. Но, несмотря на это, они постоянно шевелились и пихали друг друга, чем делали только хуже — один из них, не самый крупный, оказавшись у самой решетки, был в неё почти вдавлен. Он едва дышал и уже почти не двигался. Снизу в полу открылась небольшая створка и рука робота, схватив его за ноги, вытянула вниз, оставив на решетке блестящие куски содранной кожи и мяса.

— Сочные, — сделал вывод Алан, глядя на яркие кровавые капельки.

— Да, — с довольной улыбкой согласился управляющий, — генная модификация, мяса нарастает на шестьдесят процентов больше.

Другая механическая рука выбирала животных, готовых для забоя. Но брала их более бережно. Алан обратил на это внимание и управляющий прокомментировал:

— Забивать можно только живых, у нас очень высокий стандарт качества, если животное умерло не на забое, мы отправляем его на переработку.

— А! Это там, где мы были только что?

— Именно.

Алан посмотрел на стекающие по телам желто-коричневые струи — клетки стояли друг над другом, и всё это текло по решеткам вниз, с тех, кто стоял выше. Внизу тела были совсем темные от производимых верхними испражнений. Они все пытались двигаться, но решетки то и дело звенели и дёргались, — роботы уплотняли ряды, когда комплектовалась новая ячейка.

— Так вот, — продолжил Элдридж, — хитрость тут в том, что по самцу видно, хороший он оплодотворитель или нет. Мы держим клетки рядом и смотрим, кто из самцов наиболее готов к размножению, отбираем их и выводим в соответствующий сектор.

— А дальше что? — перебил его Алан, направившись к следующей двери.

— А… там как раз этот сектор и есть, там происходит оплодотворение самок.

Этот сектор сильно отличался от прочих, что успел посмотреть Алан. Клетки выглядели хоть и просторней, но какими-то приплюснутыми. Лучшее, что могло сделать животное — это сесть, сильно наклонив голову к груди. Мимо клеток гулко ездили какие-то платформы. Элдридж объяснил:

— Несмотря на тщательный отбор, не все самцы могут произвести потомство, и не все самки к этому готовы, поэтому мы производим некоторую ротацию.

И действительно, Алан обратил внимание на ячейку, где сидел один единственный самец. Неожиданно перед ним открылась дверца и в ячейку въехала платформа с самкой. Молодой и, как показалось Алану, напуганной. Самец приподнялся и набросился на неё, нанося ей по морде энергичные удары сжатой в кулак лапой. Очень быстро она потеряла сознание и обмякла, а он схватил её за плечи, и яростно вдавливая в грязный решетчатый пол, произвёл половой акт.

Элдридж тоже наблюдал за всем этим.

— Ужасно. У них всегда это так жестоко? — спросил Алан.

— Нет, не все такие. Некоторые аккуратно делают, мы таких самцов стараемся отбирать. Но бывает они просто убивают самку, таких сразу на мясо. Этого, пожалуй, тоже можно резать. — Управляющий сделал знак оператору, указав на ячейку, и через мгновение за обеими особями опустилась металлическая рука. Ненадолго клетка опустела.

— Теперь самое главное, — сообщил Элдридж, подходя к следующей двери, — заготовка.

Дверь отъехала в сторону и первое, что бросилось Алану в глаза — огромное количество крови. Кровь здесь оказалась повсюду — на стенах, на решетке, на полу, на руке робота и, конечно же, на пилах. Морщась, Алан прошёл немного вперёд и остановился у одного из многочисленных забойных отсеков и посмотрел, что в нём происходит.

Металлическая рука подносила животных к направляющей и вешала на специальный крюк, который протыкал тела почти насквозь, заставляя их тяжелее дышать или шипеть газировкой через продырявленное легкое.

— Здесь главное не задеть сердце, — прокомментировал Эл, — оно у них слева. Тогда сразу на переработку.

Под скрип полозьев и гидравлический присвист робота, животное сдвигалось вперёд по направляющей, а за ним вешалось другое, это был непрерывный поток. Они висели ровно, не шевелясь, едва покачиваясь от дёрганого перемещения по конвейеру.

— А почему они не пытаются убежать? — спросил Алан.

— Им вкалывают обездвиживающий препарат.

— Ну да. Верно.

Гулкий скрип, звяканье, специальной пилой, животным отрезали кисти и стопы.

— А это зачем? — поинтересовался Алан.

— Там одни кости, мяса нет, идёт в переработку.

— Им не больно?

— Не знаю, — быстро ответил управляющий, — это не имеет значения.

Алан вопросительно посмотрел на управляющего, на что Элдридж добавил:

— Знаете, раньше им вкалывалось обезболивающее, но потом препарат приравняли к наркотику и теперь мы не имеем права им пользоваться. От него, кстати, и мясо хуже. Да и затратно, все эти анальгетики вообще дорогие. Короче, непонятно, зачем это делать, если можно не делать. — Управляющий скривился. — И никому от этого хуже не становится, а скорее наоборот, одна выгода.

— Ну да, действительно, — согласился Алан.

После пил с животных сдирали кожу, и они становились очень страшными, видны мышцы, кости, суставы и сухожилия. Кожа оставалась только на голове, которая удивленно вращала глазами и чуть-чуть подёргивала челюстью.

А заключительный этап произвёл на Алана самое сильное впечатление. Очередное животное фиксировалось специальными зажимами, со всех сторон вокруг тела, делая надрезы и пропилы, жужжали проворные манипуляторы, после чего пара из них закрепляла ноги и руки, а другой резко тянул голову вверх. Всё было так точно рассчитано, что в верхнем зажиме оставалась голова, позвоночник и большинство костей, а мясо, как расстёгнутые брюки, падало в специальный контейнер. Отделенный от мяса скелет двигался дальше по направляющей, а затем исчезал в воронке, скатываясь по трубе в центральную шахту.

— Кости пусть сами едят, — ухмыльнувшись, подытожил Элдридж, глядя на конвейер, где весь процесс разделения мяса и внутренностей происходил непрерывно, раз за разом, каждые десять или двенадцать секунд.

— Да, лихо, — заключил Алан, которого начало немного подташнивать. Управляющий смущенно заулыбался. — Странные животные. Не видел таких ни разу. Чем-то они на нас похожи. Как считаете?

— Да, пожалуй, вы правы, чем-то действительно похожи — две руки, две ноги, одна голова. Кожный покров вот только слабый и шерсть нормальная только на голове. Но это только внешнее сходство. Они намного крупнее нас, и вы обратите внимание на голову, видите череп совсем небольшой. Совсем. Даже непропорциональный какой-то.

— Вижу.

— Весьма незначительный объем мозга, зато очень развита мускулатура. Вот посмотрите, какой сильный скелет, если сравнивать с нашим, да? И ноги. Ноги, видите? почти половина туловища!

— Да, да. Вижу.

— Кстати, самки не сильно отличаются.

— Правда?

— Да, они млекопитающие, я уже говорил.

— Говорили.

— Грудь приходится срезать отдельно, — уточнил управляющий, — там жир, но заготовка самок у нас чуть ниже.

— А в дикой природе они встречаются? — поинтересовался Алан. Ему становилось всё хуже, он проверил ремень респиратора и повернулся в сторону выхода, стараясь увлечь за собой Элдриджа.

— Хм. Точно не знаю, но вроде — нет, в дикой природе они не обитают. Это, вроде бы, специально выведенное животное. Возможно, раньше обитало где-то, но вам лучше у кого-то более компетентного спросить.

— Ну, что же, пожалуй, с меня достаточно…

— Тогда пройдёмте ко мне, покажу вам документы. Здесь мы, кажется, всё посмотрели.

— С удовольствием.

Неожиданно в одной из клеток раздался крик. Алан и Элдридж резко обернулись в сторону источника. Крик издавало животное, которое только что насадили на крюк. Каким-то образом у него сохранился голос. Полированный металл проткнул легкое, и с криком смешался свист и кровавое бульканье. Животное яростно кричало, часто моргало и неестественно вращало глазами во все стороны. Когда ему отрезали стопы и кисти, жуткий крик сменился жалобными стонами. Управляющий зачем-то начал размахивать руками, пытаясь, видимо, привлечь внимание оператора робота. Животное тем временем продолжало истошно мычать. Оно закричало снова, когда ему содрали кожу. Крик перешел в хрип, изо рта пошла розовая пена, вены на голове набухли, глаза раздулись, как пузыри. Управляющий попытался отвлечь внимание инспектора, но тот, застыл как загипнотизированный. После надрезов, крик сменился плачем. Алан не мог себе даже представить, что такое большое, сильное и на вид вполне здоровое существо, может так жалобно плакать. Он увидел слёзы в его глазах, такие же, какие он уже видел у многих других, заточенных в клетки. Плач смешался с утробным храпом, когда от его туловища остались только кости и внутренности. Алан увидел легкие, пульсирующие в грудной клетке, увидел стекающие по костям потоки крови, посмотрел на лицо животного. Рот его ещё шевелился, а глаза смотрели прямо на Алана, в его глаза, они прожгли инспектора насквозь. Останки животного уже отправились в трубу, а инспектор продолжал смотреть на то самое место, где только что видел эту страшную, невыносимо болезненную, чужую смерть.

— Это ужасно, — произнёс ватным языком Алан. Во рту у него пересохло. Он неожиданно осознал, какие кошмарные страдания приходится переносить этим существам. Он мысленно вернулся к этажам переполненных клеток, кишащим телам, потокам искромсанной плоти, трёхкилометровой шахте и неожиданно представил себя на месте одного из этих существ. Ему приходится всю жизнь толкаться с соседями по клетке, из которой нельзя выбраться. Выживать в таких условиях несколько лет, неизвестно сколько, неизвестно зачем и почему стараться выжить, чтобы затем его убили таким безумным образом. Алану стало душно в респираторе, он снял с себя эту тряпку и его тут же накрыла волна удушливого, тошнотворного запаха и закружилась голова и кто-то подхватил его за руку и повел к двери. Дверь оказалась проходом в ясли и на Алана снова обрушились шевелящиеся клетки с младенцами и ручки и ножки и запах мочи и робот, выуживающий то и дело скрюченные трупики и отправляющий их в центральную шахту.

— Как выйти отсюда, — закричал Алан, теряя сознание.

— Уже вышли…

* * *

Алан очнулся на диване в кабинете управляющего. Рядом, настороженно оттопырив розовые ушки, ходило взад и вперед незнакомое, но достаточно миловидное существо. Алан поднялся на диване, освободился от покрывала и сел, откинувшись на спинку.

— Вам уже лучше? — спросило существо.

— Да, спасибо. Я, по-моему… — он попытался вспомнить, что произошло и как он сюда попал. Раньше с ним такого не случалось.

Элдридж сидел за столом и что-то выводил в своём блокнотике и он решительно бросил своё занятие, как только увидел, что инспектор пришёл в себя.

— Алан, вы меня напугали. Вы уж как-то слишком близко к сердцу всё это принимаете. Это всего лишь животные. Глупые, примитивные животные. Вы же не падаете в обморок, при виде фарша или котлеты.

— Не говорите, голова болит, — прервал его Алан. На него снова нахлынули образы младенцев и трупы и самки, раздираемые оплодотворителями и снова трупы и тот смертельный взгляд живой головы на лишенном плоти скелете.

— Скажите, Элдридж, а нельзя как-то облегчить участь этих, как их… кечеволей? — спросил Алан.

— Можно, конечно, — немного подумав, ответит тот, — но зачем?

— Мне показалось, что они тяжело страдают.

— Вам какая печаль?

— Как-то это, знаете… — Алан задумался, пытаясь подобрать слова.

— Вы же едите мясо? Любите печёную тогу, верно? Жареные ребрышки, отбивную из шейки, стейки, медальоны, каре…

— Разумеется.

Элдридж развёл руками и наклонил голову.

— А что, нельзя кормить палиоптеров чем-то другим, — спросил Алан, держась за голову.

— Алан, это целая индустрия. Думаете, это всё так просто? Здесь, между прочим, крутятся большие деньги. Уровень жизни сейчас везде такой высокий, что потребители не хотят пользоваться искусственными материалами. Даже одноразовые чехлы для покрышек, которые выкидываются сразу после покупки, и те должны быть из натуральной кожи палиоптера.

— Но ведь это неправильно. Это нерационально. Мы же цивилизованные существа. Почему ради каких-то одноразовых чехлов, щеток и зубочисток, которые потом превращаются в мусор, от которого мы и так не знаем, как избавится, мы убиваем столько живых… столько животных?

Элдридж с недоумением посмотрел на инспектора. Алан молча встал и, держась одной рукой за голову, второй отыскал свой пиджак на диване. Посмотрел в окно.

— Виля, проводи, пожалуйста, инспектора, — обратился Элдридж к существу с розовыми ушками, которое было секретаршей.

Виля улыбнулась Алану и открыла перед ним дверь:

— Вам, вероятно, стоит подышать свежим воздухом? — обратилась она к инспектору.

— Да, пожалуй, извините меня, я неважно себя чувствую, пойду, пожалуй, полежу, — сказал Алан и направился к двери.

* * *

Инспектора разбудил жуткий грохот. Было утро. Он торопливо оделся и вышел на улицу. На этот раз погода нагоняла тоску. Над головой тяжело висели огромные серые тучи, низко и мрачно. Сырой воздух пах приближающимся дождём и свежей размокшей грязью. Ветер налетал порывами, как бандит задирал воротник, пытался сорвать шляпу и мешал открыть глаза.

Неожиданно, рядом возник Элдридж:

— А я как раз за вами приехал, уже встали? — перекрикивая шум и ветер, обратился он к инспектору.

— Да, а что происходит? — спросил Алан, глядя на огромные чёрные грузовики, месившие дорогу в обоих направлениях.

— Вы представляете, какая неудача! Какое печальное недоразумение!

— Что?!

— Пришел приказ … — Порыв ветра съел слово, — … фабрику. Представляете, один…

— Что сделать, простите?

— Де-зин-фек-ция, — по слогам прокричал управляющий. — Сейчас мы вывозим всю скотину и… на поле…

— Почему?!

— Так я же говорю. — Ветер на минуту стих и дал Элдриджу возможность говорить нормально. — Представляете, издох один палиоптер, есть подозрение, что это был вирус, который предположительно передается через мясо кечеволей. Сейчас разбираются, будет расследование, мы получили предписание, чтобы избежать возможной эпидемии, продезинфицировать станцию и уничтожить всё поголовье.

— Ясно. А грузовики?

— Они вывозят животных. — Ветер набросился на них с новой силой. — Знаете, я вообще-то пришел помочь… покинуть территорию, потому что… инструкции, инспекция не может проводиться…

— Да, конечно, я понимаю.

— Я вам вызвал такси. Оно… проходной.

— Огромнее спасибо, жаль, что так получилось.

— Да, видите как, потратили столько времени, а вернётесь ни с чем, — пожалел управляющий Алана.

— Ну, это же не я виноват, верно. Работа есть работа.

— Конечно. У меня ещё… дел, но мне приятно было с вами… до свидания, — Элдридж попрощался и, торопливо забравшись в свой электромобиль, отправился обратно в зелёный цилиндр главного здания.

Алан ещё раз посмотрел на фабрику — в тусклом свете она показалась ему мрачной и страшной. Перед глазами опять поплыли окровавленные внутренности и рваная плоть и кожа и торчащие из бесформенных трупов розовые кости. Он встряхнулся, чтобы освободиться от этих воспоминаний и посмотрел вверх. На лицо упала первая капля дождя. И он подумал, пора бы уже домой.

Собравшись, он добежал до проходной. Дождь тем временем уже начался, стеной обрушивая на асфальт серые капли, и размывая границу между землей и небом. В этой плотной завесе падающих капель, страшными монстрами, один за другим, перекрикивая ветер и разбивая лужи, двигались колонной чёрные машины. Будто гигантские жуки ползли сквозь поднятый со дна реки ил. Алан с трудом разглядел такси сквозь дождь и, заскочив в салон, облегченно перевёл дух.

— Хороша погодка? — спросил водитель, бросив взгляд на Алана.

— Да уж, не то слово. Вчера так было хорошо, а сегодня — на тебе!

— А везут-то что? — поинтересовался водитель.

Алан не стал отвечать, он придвинулся к окну, чтобы ещё раз посмотреть. В забрызганном каплями стекле по-прежнему ползла неторопливая колонна. Одни двигались на фабрику — видимо пустые, а другие — от фабрики.

— Дезинфекцию проводят.

— Ну, надо же! — удивился водитель. — Недавно была у них, тоже мор, новых завозили, и теперь снова дезинфекция. Во дают!

— Мор?

— Ну да, недавно обновляли это… поголовье. Своё у них передохло отчего-то. Ох, — Водитель поёрзал в кресле и поправил зеркальце, — тяжела работёнка.

— Да, — согласился Алан, — поедем, что ли?

— Конечно, вот жду, как бы втиснуться.

Алан снова посмотрел в окно. Из одного грузовика на дорогу вывалилось животное, оно пыталось на руках отползти в сторону, волоча за собой рваные остатки раздавленных ног, похожие теперь на грязную кровавую тряпку. Животное открывало рот, пытаясь кричать, но звука не было. Оно ползло прочь от дороги и как раз в сторону такси.

— Что же они, живыми их закапывают? — спросил Алан.

— Кого? — удивился водитель.

— Ну этих, — Алан постучал пальцами по стеклу, таксист посмотрел:

— Ух, твою же мать! Понятий не имею. Жуть какая! — он продвинул машину вперёд. Один из грузовиков притормозил, и такси мигом заняло место в потоке. Алан обернулся, следующий грузовик отвернул немного в сторону и, раздавив животное, вернулся в колонну.

— Да, работка не позавидуешь, — вслух сказал Алан.

— Это точно, — согласился с ним водитель.

По дороге до порта инспектор дремал. Дождь не прекращался, и от стука капель по крыше было уютно и спокойно. Скоро они приехали. Выбравшись из машины, Алан выдал таксисту на чай и остановился на тротуаре поправить одежду и проверить документы. Водитель в это время менял коврики. Старые он прятал в багажник, а новые клал в салон:

— А что это вы делаете? — Спросил Алан.

— Меняю коврики.

— Зачем?

— В нашей компании высокий уровень обслуживания. Каждому клиенту полагаются чистые коврики, подголовники и кожаные чехольчики на ручки. Они все одноразовые.

— На ручки?

— Да, вот, — водитель снял с ручки пассажирской двери чехольчик и показал его Алану.

— Кожаный?

— Да. Натуральная кожа, — гордо ответил водитель, — и коврики тоже, натуральный палиоптер.

Когда я дослушал и открыл глаза, ни Ганса, ни Роберта рядом не было. И у меня возникло такое чувство… будто их и не было, никогда. Впрочем, не исключено, что они просто куда-то ушли.

Я поднялся. Пол вокруг меня устилал песок, он был везде, буквально повсюду, даже в телефонную будку намело. Да и сама будка — из неё куда-то делись все стёкла, так что она ещё больше стала напоминать советскую. А на песке следочки, всё те же. Впрочем, бутылка «Мартини» по-прежнему стояла на столе. Нетронутая. Я открыл и присосался к сладкому горлышку, как комар к толстой вене.

Настало время подвести итоги, потому что всё вокруг свидетельствовало о том, что я нахожусь под воздействием какой-то психотропной мерзости. Взять хоть мою ногу — она в полном порядке, даже не болит. Ранения шампуром, скорее всего, вовсе не было. А что было? Плеер на месте. Искусственный глаз тоже…

К чёрту! Даже если глюки не пройдут — рано или поздно сюда прибудут спасатели. Приведут в норму укольчиками и капельницами, промоют мозги. Немного осталось потерпеть. Я снова отхлебнул из бутылки. Еда и вода у меня были, а теперь есть и аптечка, раздобытая немецким веганом… который словно испарился. Я допил, и меня повело, закружило, как в том вертолёте, странно… в окне я увидел две головы. Но не Ганса и Роберта, а такие… с детскими личиками. Непослушными руками нащупал кинжал…

Впрочем, теперь это не важно, меня закрутило и унесло, а в голову полез очередной кошмар…

Спящий ^{Д. Костюкевич}

Вчера в деревьях пели птицы, и в их песнях Кариб находил зыбкую грусть, несмотря на то, что Элая радовалась переливчатому щебету, как ребёнок, даже вознесла руки к ветвям и воскликнула: «Это песня счастья и лета!»

Это было вчера, когда Кариб и Элая выбрались на прогулку за стены города, направившись вдоль Сумрачного тракта. С собой они взяли корзинку с едой и разделяющую их пятилетнюю пустоту, которую собирались частично заполнить каждый своей историей. Пять лет Кариб не видел Элаю, пять лет его нога не ступала на земли королевства Радон.

Пять лет. Этой ночью, гиеной подкрадывающейся к гниющему мясу города, — ровно пять лет.

Кариб сделал большой глоток терпкого вина. Кувшин почти опустел.

Меч он носил за спиной наискось. Прямой обоюдоострый клинок, длинная рукоять, за которую во время схватки можно держаться двумя руками. Круглая гарда была украшена сложным орнаментом, рукоять обтянута акульей кожей.

Кариб несколько раз сжал-разжал ладони, прикоснулся к рукояти, возвышающейся над правым плечом, после чего опустил руки. Он сидел на коленях посреди комнаты, перед куском белой материи, на которой стоял кувшин и лежал ломоть хлеба. Жидкий фосфорный свет лился в разбитый проём окна, облизывал кирпичные сколы, умирал на грязных досках пола.

Кариб встал, подошёл к частично разрушенной стене, глянул вниз на дворик, посреди которого вооруженные мужчины развели костёр, уселись кругом. Шумно пили, смеялись. Словно коротают ночь в весёлой компании, за куском баранины и вином, а не ждут неизвестности, желая проверить своё мастерство и смелость, предвкушая королевское золото, обещанное в награду за смерть Спящего.

В песочных часах осталось мало песка, ещё час, максимум полтора, и ночь примет эстафету у вечера. Кариб поёжился, вернулся к выщербленному кувшину с остатками вина. Заметно похолодало, и этот холод несла не ночь. Он помнил ледяное дыхание Спящего, хотел забыть, но не мог. Как и обволакивающий монстра туман из ледяных кристаллов, в котором металл намертво примерзает к коже и вырывается лишь с кусками мяса.

Кариб отпил немного вина, облизал губы. Лучше думать об Элае, их вчерашнем дне…

Лучше. Приятней.

И — если быть честным с самим собой — безопасней.

Они миновали небольшую деревушку, свернули в лес, где нашли ручей. Там и устроились — под приятной тенью каштана. Все осталось позади: и пропахший страхом и нечистотами город, и пыльный Сумрачный тракт, и поросшие серым мхом бревенчатые дома, рядом с которыми они не увидели ни одного крестьянина. Карибу удавалось почти не думать о завтрашней ночи.

Он несмело поцеловал Элаю в белую щёку, когда она стелила на траву расшитое цветами покрывало. Девушка рассмеялась.

— Я и не верила, что ты вернешься, — сказала она. — Хотела, но это было так больно… надеяться.

У Кариба закололо в груди, от сожаления и радости одновременно.

— Мой дорогой… — она взяла его лицо в ладони и поцеловала в губы. Щёки Кариба запылали краской, губы с жадностью откликнулись на поцелуй, неопытно и вначале даже неистово, грубо, но вскоре нашли тихую блаженную гавань в её устах.

Она выложила на покрывало свежие овощи, хлеб, сыр, печёночный паштет, поставила бутылку красного вина. Он расстегнул застёжку и скинул плащ, сел напротив Элаи, все ещё пылая лицом, опьяненный близостью, которую ждал так давно.

— Ты думал обо мне? — она склонила голову, лукаво улыбнулась.

— Да, — ответил он, чувствуя необходимость что-то добавить к этому «да», но не находя слов — у него не было опыта в подобных разговорах. Возможно, следовало сказать «да, всё время», но он подумал о времени, потраченном на оттачивание искусства владения мечом, молниеносной реакции, реанимацию безумных легенд и мифов, поиск ответов… он подумал о годах, проведённых в чужих землях и странах, и ложь — пусть и сладкая, ласкающая уши — не сорвалась с его губ.

— Не верь всему, что говорят, — лицо Элаи внезапно сделалось серьезным. — Обо мне… Не хочу, чтобы ты верил.

— Не буду даже слушать, — сказал Кариб.

— У меня были мужчины. Ты ушёл, а я пыталась жить… без тебя. И я никогда не спала ради…

— Молчи. Не надо.

— Я просто хочу быть честной с тобой.

Его пальцы едва заметно дрогнули. Он бросил взгляд на меч в лакированных ножнах, который висел на ветке.

— Иди ко мне, — попросил Кариб.

И когда она присела рядом, прижал к груди, крепко обнял.

— Мой мужчина, — прошептала Элая, уткнулась лицом в его плечо. Он почувствовал, что она улыбается. Прикрыл глаза, вспоминая вчерашнее утро.

Он миновал подъёмный мост, распахнутые ворота, облицованные глазированными цветными кирпичами. Массивная железная решетка была поднята — из поперечного отверстия свода ворот выглядывали заострённые прутья.

Из кордегардии навстречу вошедшему в город мужчине ступил караульный. Бойницы прищуренными глазами смотрели на мост: путник не заметил ни стрел, ни какого-либо движения.

— Здесь ворота всегда открыты? — поинтересовался он.

— Сейчас отсюда, скорей, бегут, чем стремятся войти, — сонно сказал солдат. — Верят, что зло вернётся. Раз ты здесь, то, наверняка, слышал. Молва хуже чумы.

— Ты, похоже, не веришь?

— Верю или нет — что с того? Одну ночь можно и отсидеться.

Незнакомец с откровенной неприязнью посмотрел на караульного. Тот никак не отреагировал. Повёл взглядом, зевнул. Ни нагрудник из вываренной кожи буйвола, ни торчащая из-за спины путника рукоять меча не заинтересовали его. Караульный кинул в рот горсть жевательного табака, спросил:

— Тебе куда?

— К градоправителю. Где его найти?

— Тоже хочешь сразиться со Спящим?

— Возможно, — холодно ответил путник.

— Что ж, дело твоё. Не самый приятный способ умереть, — караульный сплюнул под ноги. Поднял руку. — Выйдешь на площадь, увидишь ратуш. Там все и собираются.

Путник кивнул.

Выцветшее полотнище развевалось над караульней. На хоругви был изображён пёс, лающий на кругляш луны.

— Городом до сих пор Гиф правит?

— Он самый. А ты, видимо, здесь не впервые?

Незнакомец молчал.

— В ратуше градоправитель Гиф, в ратуше. Принимает сумасшедших вроде тебя, — сообщил солдат, вглядываясь в загорелое лицо незнакомца. Сон уже перебит — так почему бы не перекинуться парочкой слов. — Доченьку свою, Элаю, к золоту короля прибавить обещает. Как награду за убийство демона. Тебя не интересуют дочки градоправителей?

Путник не ответил, отстраненно смотрел на терзаемое ветром знамя.

— Хе! Старый идиот Гиф. Совсем свихнулся, когда пять лет назад потерял сына, — усмехнулся караульный, снова сплюнул. — Тоже мне награда! Девке уже почти двадцать пять. Ходят слухи, что не целочка давно, да и ложится под каждого второго. Золотишка лучше бы поболей подкинул, кому охота рисковать из-за какой-то бабы? Даже если кто и выживет — сдалась ему эта вертихвостка.

— Прикрой рот, — не опуская головы, сказал путник.

— Ты это чего? — солдат проглотил коричневую жижу, закашлял. Выплюнул остатки табака. — Кому прикрываешь? Да я тебя сейчас в яму, как шпиона!

— Спрячься в своей будке, — бесцветные глаза вперились в караульного. — Ещё раз её оскорбишь — убью.

Солдат шагнул назад, потянулся руку к ножнам.

— Кого защищаешь? Шлюху эту? Тут каждый плешивый пёс о ней не прочь полаять, да и папашу не забудет. Недолго Гифу командовать — после завтрашней ночи не простят ему новой бойни.

— Что ж ты на службе у него делаешь? — Незнакомец обхватил рукоять меча. — Бежал бы, крыса. Или дележки ждёшь?

— Дело тебе, — караульный обнажил меч, но было видно, что нервничает. — Иди куда шёл. Умереть успеешь завтра.

— Ты назвал её шлюхой…

Путник рванул вверх меч, полоска клинка по дуге опустилась на солдата. Тот не успел даже дёрнуться. Отрубленная рука упала на брусчатку, сжимая мёртвой хваткой короткий меч. Караульный закричал.

Мужчина в кожаном нагруднике атаковал ударом в шею на всю длину руки. Караульный почувствовал невыносимую боль в горле, попытался посмотреть вниз, но подбородок уперся в гарду меча. Тёплая кровь лилась под кольчугу, пропитывая нижнюю рубаху. Через секунду он умер.

Кариб выдернул меч, оттолкнул ногой заваливающееся вперёд тело. Лезвие окрасилось карминовыми змейками, кровь хлынула на камни.

Из распахнутой двери кордегардии никто не появился.

Путник спрятал меч.

Когда он шагал к площади, рассматривая сверкающие позолоченные кресты на куполах костёла, его длинные чёрные волосы собрал в ладони ветер, словно пытаясь заплести косу, как когда-то Кариб играл с волосами Элаи.

— Отец говорил, что у ворот нашли мёртвого стражника, — сказала Элая, положив голову на живот Кариба.

— Люди паникуют, — осторожно ответил Кариб. — Совершают глупости.

Он полулежал, опершись на локоть. Они выпили вино, и Элая всё время болтала о разных пустяках, перемежая свои истории вопросами: вот она упоенно рассказывает про свадебные наряды герцогини Иззу, но неожиданно, не закончив фразу, кидается к Карибу с расспросами о его странствиях. Путешествовал ли он морем? Видел ли загадочные постройки, чьи стены сходятся на вершине в одной точке?

Кариб кивал.

Элая заметно захмелела. Её пальчики пробежали по ноге Кариба, от бедра к колену, потом поднялись к животу. Кариб замер, чувствуя как набухает плоть под обтягивающими шоссами. Он видел её волосы, разметавшиеся по его животу, и мог лишь гадать, как сейчас выглядит её лицо.

— У тебя было много девушек? — её рука опустилась на возбуждённый член, сжала его через ткань.

Кариб прикусил губу, тяжело выдохнул. Элая принялась осторожно его ласкать.

— Нет, — ответил Кариб, напряжённый и скованный.

— Зачем ты меня обманываешь? — Элая на секунду повернулась к нему, и он увидел улыбку и вызов на красивом лице. Вьющиеся русые волосы своевольными прядями ложились на белую кожу, скрывали левый глаз и часть губ. Когда Элая вынула шпильки, распустив длинные волосы, они словно перестали принадлежать ей, стали чем-то самостоятельным и живым — неуёмным водопадом, лианами из шёлковых нитей.

— Это правда, — сказал он. — Ни одной.

Кариб не врал. В свои двадцать четыре он оставался девственником. Невинные ласки с Элаей — поцелуи у стен города, осторожное изучение тел друг друга жаркими руками — так и остались единственной близостью. Он повидал много стран, много женщин: смуглых амазонок с чёрными, как уголь, сосками, предпочитающих в одежде лишь набедренные повязки; развязных портовых шлюх, возбуждающихся от звона монет; утончённых миниатюрных красавиц с раскосыми глазами в далёкой империи воинов, в которой он три года обучался боевым искусствам, из которой привёз свой меч. Несколько раз он слышал признания в любви. И как мужчина, порой страстно желал хоть несколько минут владеть чужим теплом, слиться в плотское кольцо, забыться. Но каждый раз отказывался, проходил мимо, слыша смех, упрёки или грязные обвинения в мужском бессилии или извращённости.

Так получалось. Что-то мешало ему. Он пытался представить, как тонкие пальцы коснутся его обнажённой груди, чьи-то губы прикоснутся к его щеке, а перед мысленным взглядом возникала когтистая лапа, рвущая кольчугу, полосующая плоть, покрытая кристаллами льда звериная морда… и этот холод свирепого дыхания, который промораживал костный мозг. Он не врал себе, что отказывается от плотских утех из-за любви к Элае, он даже не был уверен — любит ли её, равным счётом ничего не зная об этом загадочном чувстве, не имея даже мизерного опыта, не будучи сильным в словах и самокопании, лишь храня влечение к девушке, брата которой он убил. Убил ударом в спину, пока тот — оно, Спящий — расправлялся с тремя солдатами.

— Тебе нравится? — спросила Элая, продолжая двигать рукой вверх-вниз.

— Да, — выдохнул Кариб. Член болезненно ныл. Эта приятная болезненность и понимание происходящего выветрили из головы мужчины все мысли.

— Не верю, — смеясь, сказала Элая. Её руки оторвались от очага возбуждения, принялись за пояс. Об этом Кариб только догадывался по ощущениям — спина и голова девушки закрывали происходящее действо внизу его живота.

— Мне продолжать?

Он не понимал, о чём она говорит. Рассудительность покинула его, мысли-пауки разбежались по углам, затаились в полумраке. Голос девушки словно пробивался сквозь водную гладь.

— Да, — слабо сказал он.

— Я так ждала…

Элая резко вскочила на ноги, принялась расшнуровывать рукава.

Кариб заморгал. Его штаны были приспущены, и он с удивлением — будто впервые — увидел налившуюся кровью головку его мужского достоинства.

Она уже освободилась от юбки, стянула котт. Ошарашенный Кариб попытался искушённо улыбнуться, но лицо не повиновалось. Элая стояла перед ним обнаженная — белая стройная богиня, с опущенными руками, — только прозрачные сумочки, поддерживающие груди, оставались на теле.

— Я тебе нравлюсь? — Элая покрутила бёдрами, прикрывая ладонями треугольник лобковых волос.

— Да, — как заклинание повторил он.

Она опустилась на колени и поползла к нему на четвереньках.

— Многие из вас не понимают, с кем придётся сражаться, — сказал градоправитель Гиф, сидя во главе длинного стола.

— А ты сам понимаешь? — спросил худой и длинный как жердь мужчина с красными глазами. В нём угадывалось хладнокровие наёмника.

— Я понимаю, что оно убило моего сына, — градоправитель свирепо глянул на наёмника. — Забрало его тело, выпотрошило и использовало, как куклу.

— Так куда делся этот монстр? — спросил рыжеволосый воин.

— Он снова заснул, — сказал Кариб.

— Хватит этих сказок, — рыкнул рыцарь с перебитым носом. — Если он спит, давайте наведаемся к нему в гости и порубим в кроватке. А?

Многие из собравшихся рассмеялись.

Принесли зажаренного на вертеле кабана и несколько бочонков пива.

— Он бестелесен, но когда проснётся, новое тело — вопрос времени.

— Откуда ты такой умный? — обратился к Карибу Перебитый Нос. — Гляньте-ка, как меч чудно носит — к спине прилепил.

Кариб никак не отреагировал.

— Хватит шуток, — Гиф ударил кулаком по столу. — В ту ночь, пять лет назад, выжил один юноша. Он видел достаточно, он слышал слова монстра.

Кариб молчал, не смотрел на градоправителя. Тот не узнал его — даже к лучшему. Узнает ли Элая?

Из-за спины Гифа появился солтыс. Переминая в руках грязную шляпу, толстяк нагнулся к градоправителю, зашептал. Мужчина в резном кресле из чёрного дерева хмурился и, то и дело, кивал словам солтыса.

Кариб, соседствующий за столом с пятью латниками, напряжённо наблюдал за беззвучной беседой.

— Вещун в одной из деревень вдоль Сумрачного тракта предсказывает возвращение Зла, — сказал градоправитель, когда солтыс шагнул назад. — Он вещает о пробуждении и демоне, имеющем много тел. Вещун говорит: «Завтра. Ночью».

— Очередной сумасшедший старик!

Гиф отёр ладонью гладковыбритые щеки.

— Это не старик, а девочка. Ей двенадцать, и она слепа от рождения. Но видит больше многих из вас, видит далеко…

— Вы утверждаете, что ваш Спящий не имеет тела, — сказал наёмник. — Так что же мы должны убить?

— Я не знаю… — Гиф осунулся. — Возможно, своего товарища, которым завладеет демон. Возможно, на этот раз он явится в истинном обличии.

— Пойди — не знаю куда, убей — неизвестно кого, — сказал Перебитый Нос. — А как же ваша слепая девочка? Она что-нибудь говорит о том, как убить гада?

По левую руку от него бритоголовый детина звучно отрыгнул. Хлебные крошки сыпались из приоткрытого рта.

Гиф подозвал рукой солтыса.

— Сейчас толстый споёт, — сказал Перебитый Нос и хохотнул.

— Говори, Друт.

— Слова Зрячей очень путанны, что есть, то есть… — солтыс прочистил горло. — «Смерть явившемуся» — кричала она и тряслась на ларе. Что-то про огонь внутри. Про две руки в одном рукаве. Про жертву. Про реку снов. Странно всё это, что есть, то сеть. Странно и дико, господа хоро…

Гиф поднял руку. Солтыс замолчал.

— Он проснётся. Я верю, — сухо сказал градоправитель. — А если вас интересует только золото — верьте в него. Убейте эту тварь хоть с верой в пятируких гномов и зелёное солнце. Главное, убейте.

— Что там насчёт твоей дочери? — спросил один из латников. — Говорят, она часть награды.

Кариб сжал кулаки.

— Враньё, — сказал Гиф. — Повешу каждого, кто распускает подобные слухи.

— Где хоть ждать появления Спящего?

— В старой крепости на севере.

— Решили переехать после резни? — вставил кто-то.

Гиф обвёл присутствующих злым взглядом.

— Прячьте глаза, если увидите его душу, — сказал Кариб.

— А как она выглядит? Призрачный медведь или огненный шар?

Снова смех.

— Так на сколько золотишка расщедрился король?

Они лежали обнажённые, не обращая внимания на кусачую мошкару.

Около часа назад он в первый раз излился в Элаю, впившись губами в её влажное плечо. Он думал, что семени не будет конца, но оно закончилось, и спустя несколько минут желание снова овладело Карибом. Элая не сдерживала стонов и криков, и это ещё больше заводило его. Как обнажённые греческие боги, они сплетались, танцуя на краю сладкого любовного изнеможения.

«Это самый загадочный инструмент, самое убийственное оружие… её тело», подумал Кариб.

В листве пели птицы. Грустно. Красиво.

Она целовала шрамы на его груди, что-то шептала.

Представлять её в объятиях других мужчин, было выше его сил. Она была с ним, в его объятиях… этого достаточно.

— Я — твоя, — шептала она.

И он смеялся, искренне, чисто, глядя, как она собирает полевые цветы и кидает их на покрывало — их любовное ложе.

Кариб вытряс на язык последние капли вина и отставил кувшин. Почти весь песок пересыпался из верхнего конуса в нижний.

В дверном проёме возникла могучая фигура.

— Не против компании? — спросил воин. Он был одет в меха, из-под круглого шлема с двумя изогнутыми короткими рогами падали на плечи рыжие волосы.

— Через несколько минут полночь, — сообщил Кариб.

— Бес с ней, — махнул рукой рыжий. — Отвлекут — так отвлекут. Как хоть появится этот Спящий, если соизволит, не слыхал? Во что веришь?

— Он проснётся в теле…

— Одного из нас?

Кариб кивнул.

— Этому чудищу придётся хорошо попросить подвинуться, — усмехнулся рыжий. Сел на пол напротив Кариба, положил двуручный меч по правую руку. Он походил на научившуюся передвигаться скалу — сидя, возвышался над собеседником на полторы головы.

— Вина не осталось?

— Нет.

— Оно и к лучшему. Отпразднуем, когда закончится веселье.

— Не страшно? — спросил Кариб.

— Не обижай, друг, — громыхнул здоровяк. — Старого Гронга не испугаешь даже желудком дьявола.

— Издалека приехал?

— Не близко, — сказал рыжий. — Ты тоже не похож на местного.

Все песчинки пересыпались на дно часов. Кариб посмотрел на стеклянный сосуд, напрягся, словно ожидая, что тот взорвётся.

За стенами башни не стихали разговоры, тени от костра кидались на стены.

Кариб повернулся к здоровяку.

При дыхании изо рта рыжего вырывались облачка пара.

— Как же холодно, — сказал здоровяк. — Ад, должно быть, вовсе не полыхающая огнём бездна, а огромный ледник, где ночует эта тварь.

Он ухмыльнулся, заглянул Карибу прямо в глаза.

Неожиданно его лицо изменилось, ухмылка исчезла, рот исказило судорогой.

— Лёд… — Глаза здоровяка заиндевели и растрескались. Он дёрнулся назад, хватаясь за меч. Ледяная маска, в которую превратилось лицо, треснула и начала осыпаться. Нечто, ворвавшееся в тело мужчины, обнажалось под замёрзшими лоскутами.

— Ад и есть лёд! Свалка окоченевших тел, в которых теплится жизнь! — прорычало существо. — Много замороженной пищи!

Кариб увидел изогнутые наружу жёлтые клыки, которые продолжали расти, вытягиваться, выдавливая человеческие зубы с раскрошившейся эмалью; бугрящийся череп, меняющий форму, как сосуд, раздуваемый стеклодувом.

Кариб выждал ещё несколько секунд. А когда двуручный меч в раздутой и покрытой белой шерстью руке качнулся в его сторону — атаковал.

Он почти невидимым движением выхватил меч, при этом резко подпрыгнул с колен вверх и ударил в прыжке. Ужасно изменённое тело рыжего упало на пол с разрубленной головой. Тварь несколько раз дёрнулась и затихла. Кариб вогнал клинок в грудь, провернул. Отскочил к стене от беспощадного холода, который исходил от тела. Казалось, что веки примерзают к глазным яблокам.

За спиной надрывно откашлялся гром, сплюнул во двор разрушенной крепости парочку молний. На секунду комната вспыхнула ярким белым светом. Кто-то вскрикнул. Кариб не обернулся.

Держа меч перед собой, остриём в сторону неподвижного чудовища, он ждал. Обратная метаморфоза заняла две-три секунды — звериные признаки исчезли, кости уменьшились до человеческих размеров и пропорций. Когда изменения закончились, посреди комнаты лежал освежёванный труп, покрытый тонкой коркой замёрзшей крови, словно хрустальным саркофагом, что повторял контуры тела. Осыпавшаяся кожа покрывала доски и походила на битый фарфор.

Над мертвецом в воздух поднялось бесформенное облако из снежной пыли. Оно колебалось, то сжимаясь в подобие сферы, то растягиваясь колючками от центра во все стороны.

Кариб вжался в стену, медленно двинулся от окна.

Бестелесная сущность Спящего пробудилась от пятилетнего сна — а Кариб был уверен, что облако перед ним именно это и есть — и бросилась в его сторону. Он упал на пол, зажмурив глаза. Обжигающий холод лизнул затылок.

Кариб чувствовал, как душа Спящего ощупывает его, обмораживает кожу. Стиснул зубы, не поднимая век — не давая демону проникнуть внутрь через глаза. Тяжело выдохнул, когда дух отпрянул, бессильно, не способный долго прикасаться к тёплому человеческому телу. Радааб оказался прав — со Спящим можно бороться, у любого зла есть ограничения. Тварь выбрала для пробуждения тело рыжего, но теперь вынуждена искать новый сосуд, уже не способная оставаться незамеченной.

Какое-то время человек не открывал глаза.

Потом перевернулся на спину, выставляя вперёд бесполезный клинок. Осторожно приоткрыл веки.

Ничего. Рой белоснежных мошек исчез.

«Надо было впустить его сейчас», подумал он. Но страх двигал его телом. Будет ли у него ещё один шанс?

А затем внизу снова закричали: яростно, удивленно, отчаянно. Сразу несколько человек. Так кричат, когда не могут понять, с чем или кем надо сражаться, и когда — немного спустя — осознание врага не приносит облегчения, а ещё больше размазывает пятна страха по стенкам сердца.

— Оно вошло в Кригана! Боже! — надрывно сообщил мужской голос: чернильным тучам, сырым камням и людям во дворе.

Кариб услышал и обрывок другого крика: «Он во что-то превращается, не подхо…» Кариб бежал вниз по лестнице.

Радааб сидел у камина. Сморщенный старик с голубыми глазами, в которые лучше не заглядывать — слишком глубоко и до судороги непостижимо.

Кариб покорно ждал ответа. Он рассказал свою историю — оставалось ждать.

Старик протянул руки к огню, язычки пламени кинулись к узловатым пальцам, облизали их, отпрянули, будто признавшие своего псы.

— Демон, о котором ты рассказал, не так уж и силен, — начал Радааб, — пока окончательно не выбрался из своей колыбельной. Он один из Спящих, запертая между реальностями сущность. Кто и как заточил его — нам не узнать. Скорей всего, прошло много веков или тысячелетий, на месте его гробницы выросла крепость, впитала в землю достаточно крови и боли, чтобы пробудить зло.

— Его сдерживают стены?

— Нет. Камень не удержит демона. Амулеты, магические артефакты по периметру, возможно. Но время властно над всем, даже магией. Оно впитывает, рассеивает, поглощает.

— Почему Спящий не пытался уйти?

— Зачем? Он не знает страха, — старик усмехнулся беззубым ртом. — Он был голоден, жаждал крови. Древние демоны очень кровожадны, они не стратеги, а хищники. Самые страшные звери, монстры с неутолимым голодом. Он слишком долго плавал в пустоте сна, чтобы думать о передышке, совершенствовании своей новой плоти, восстановлении сил. Его дух взял первое попавшееся тело. — Старик заметил, как Кариб стиснул челюсти. Спросил: — Это был твой друг?

Кариб кивнул. Да, его друг. Брат Элаи. Спящий изувечил его, вывернул наизнанку, превратил сердце в осколок льда. Он перебил и сожрал более десятка, пока хоть кто-то взялся за меч. Среди людей, вышедших против зла, был девятнадцатилетний Кариб. Слава богу, Элаи не было в крепости, не было даже в городе.

— Тёмные сущности, — продолжил старик, вытянув ноги к камину. — Реальность людей — пастбище для них, мы — овцы. Когда-то они поедали целые стада вместе с копытами. Но на любом пастбище есть забор, и есть стрелы, которых стоит опасаться непрошеным волкам. Всегда существуют сдерживающие условия. Иначе — хаос.

— Разве, зло не жаждет хаоса?

— А разве ты не жаждешь прожить как можно дольше, быть сытым и счастливым? Но тебя не спрашивают. Их тоже. Они не всесильны, не отцы всего сущего. Но ты пытаешься понять то, что за гранью человеческого понимания.

— А вы понимаете?

— По-твоему, я не человек? Я лишь собираю и раскладываю по полочкам, пытаюсь разложить. Иногда эти знания помогают сделать из куска дерева — стул, иногда — сдержать нечто, рвущееся в наш мир.

— Почему пять лет? И почему он снова заснул, когда наступило утро?

Кариб вспомнил, как умирал демон, разрубленный пополам его клинком… умирало то, что осталось от брата Элаи… или нет — соскальзывало в небытие, избавившись от ужасного кукловода, а в замёрзших треснутых глазах мигнули и погасли остатки человеческого. Но прежде, чем душа Спящего покинула тело, и прокричали первые петухи, истекающий кровью Кариб слышал, как пасть чудовища, бывшая некогда человеческим ртом, прорычала: «Пять лет, человек, всего лишь пять ваших жалких лет, и я вернусь… мне будет сниться вкус мёрзлого мяса».

— Ты не слушаешь меня. Заборы. Неизменные ограничения. Почему пять? Тебя успокоила бы цифра семь или двадцать три?

— А если… он соврал?

— Ты приписываешь древнему злу человеческие черты. Они горды и ненасытны, но не хитры. Он хотел, чтобы ты знал. Ты сорвал его планы, не дал остаться в человеческом теле, когда наступило утро, и он снова потерял дорогу в мир людей, скованный остатками старых заклинаний или цикличностью соприкосновения измерений. Луна округляется раз в месяц, проснувшийся демон, снова выброшенный в прослойку реальностей, вынужден ждать, в твоем случае пять лет. И если он встретит рассвет во плоти — убить его станет практически невозможно.

— Люди, в которых он вселяется… их души не покидают тело?

Старик помрачнел.

— Боюсь, они в какой-то степени даже понимают, что случилось, видят, но не могут вмешаться. И им безумно больно. Иначе, ты не смог бы убить оболочку, изгнать дух. Это страшно, но ты убиваешь человеческую сущность, и демону больше не за что цепляться, он теряет контроль.

— Как его убить? — Кариб схватил старика за запястье. Тот не пытался высвободить руку. Рыбьими глазами посмотрел на потрескивающие в огне бруски клена. — Как сделать, чтобы он больше не проснулся?

— Далеко ты забрался в поисках ответов, сынок. Далеко… К моему маяку два года не причаливали лодки. — Радааб вздохнул. — Победить можно любое создание. Но только, когда оно хоть немного уязвимо, временно зависимо.

— Что мне делать, мудрец?

— Я не знаю. Но, когда мне холодно, я сажусь у камина. Старым суставам нравится, а озябшее тело перестает жаловаться. Даже думается лучше. Если бы мог выпить жидкий огонь и не убить себя, он стал бы моим любимым напитком.

— Его надо сжечь, ты говоришь об этом? Когда Спящий в чужом теле?

— Не знаю. Скорей всего, ты убьешь оболочку. Дух Спящего завязан с душой человека, которого он подавил. В какой-то степени человек и демон одно целое, пока второй не обретёт абсолютную власть. Смерть от внешней причины, лишь разорвёт этот симбиоз, убьёт более слабую, порабощённую составляющую.

Кариб уже открыл рот, сбитый с толку словами старика, но так ничего и не сказал. Повернулся к камину и долго смотрел на прожорливое пламя.

— Что это? — спросила Элая, касаясь чёрного шарика, который висел на груди Кариба; серебряная цепочка дрогнула.

— Подарок алхимика.

— Амулет?

— Нет. Клетка для жидкого огня.

— Так странно, — только и сказала девушка, отпустила сферу, обвила Кариба руками. — Ты видел мир, но сейчас снова со мной. Ты вернулся ко мне, оставив десяток стран.

Она рассмеялась собственным словам.

— Я ревную тебя к пятнышкам на карте. — Она ещё крепче прижалась к мужчине. — Я не отпущу тебя. Пусть теперь моря и земли ревнуют тебя ко мне.

«Вернулся, — подумал Кариб, — но не только к тебе».

— Почему ты молчишь?

— Как бы я хотел, чтобы завтрашняя ночь оказалась просто ночью…

— Я не отпущу тебя. Особенно теперь. Ты не будешь ждать Спящего, обещай! Не будешь сражаться с ним!

— Не могу, — вздохнул Кариб.

— Давай уедем. Далеко.

— Уедем, — бесцветно потвердел он. — Послезавтра.

— Я не хочу потерять тебя снова.

— Ты не потеряешь.

Было ли это ложью? Он чувствовал, что да.

Они вернулись в город поздно вечером, уставшие и счастливые. Элая шла как царица, венок украшал её голову. Они держались за руки.

Город встретил их молчанием.

На ногах оставались лишь трое. Кариб, худой наёмник и рыцарь в латных доспехах. Последний потерял в схватке со Спящим правую руку и каким-то чудом ещё оставался в сознании, сжимая уцелевшей рукой окровавленный топор.

По периметру площадки полыхал зажжённый Карибом деревянный лом — он подготовил всё заранее: деревянные шатры, начинённые хворостом, соединённые дорожкой из соломы.

Спящий доедал человеческие остатки в нескольких метрах от сгруппировавшихся людей. Никто не двигался с места — ждали.

Близилось утро.

Демон сменил уже третье тело. Один раз его настиг молниеносный клинок наёмника. А когда облако кристаллов поработило бритоголового воина, Карибу удалось загнать тварь в ловушку, сжечь. Огонь убил лишь тело.

Застывшие лужи крови покрывали брусчатку, повсюду валялись части тел в белом саване из снежной пыли.

— Что же это такое? — прохрипел лишившийся руки мужчина. Он едва стоял на ногах, зубы стучали от холода.

— Тише.

Кариб плюнул на лезвие, шагнул вперёд. Наёмник с хрустом подтянул перчатки. Спокойно поинтересовался:

— Какие планы? Дожить до рассвета?

— Боюсь, не поможет.

— Огонь его сдержит?

— Ненадолго. Он здесь не потому, что пламя несёт смерть — хочет закончить трапезу.

— Оно поворачивается…

Кариб видел — не спускал глаз с монстра.

— Если убьём его в этот раз…

— Когда убьём, — поправил наёмник. Его уверенность нравилась Карибу.

— Когда убьём, падайте на землю и не открывайте глаза.

— А ты?

— Я буду смотреть.

— Чтобы оно завладело тобой и съело нас, пока мы играем в жмурки?

— Не поднимайте веки минуту, не больше. Пока оно будет ломать моё тело. Дайте мне немного время, не нападайте сразу.

— Почему бы нам всем не закрыть глаза, когда порубим это отродье? Раз ты утверждаешь, что глаза — дверь… Пускай кружит над крепостью.

— Крепость — уже не его тюрьма. Не будь нас, он уже буйствовал бы в городе.

Существо наступало, утробно рыча. В вытянутых до земли руках оно держало мечи, побелевшие от мороза. Обрывки стеганой куртки висели на бочкообразной груди.

— Спаси меня, Христе, Спаситель мой, скоро, пошли мне помощь Твою, да не погибну: ибо Ты Бог мой…

Спящий прыгнул на шепчущего молитву воина. Тот даже не попытался увернуться, не осталось сил. Кариб понял, что демон атакует их обоих. Увидел розблеск клинка, парировал удар, отбежал в сторону.

Безрукий упал на бок, свернулся, зажимая вспоротый живот ладонью. Сквозь пальцы сочилась кровь, из судорожного изгиба рта шёл пар. Чудовище присело над умирающим, окатывая морозными волнами и смрадом разлагающегося мяса. Воин не издал ни звука.

Спящий склонился над ним и откусил половину лица.

Наёмник атаковал, рубя быстрыми, перекрёстными ударами. Кариб стал обходить демона слева. Длинный мужчина был очень быстр. Он уходил от ударов широких клинков, парировал, финтил, атаковал. Но длинные руки-лапы давали демону преимущество. Длинные руки и нечеловеческая реакция.

Кариб отвёл меч твари, сделал шаг вперёд и нанес рубящий удар в вытянутую голову. В последний момент Спящий уклонился — лезвие прошло в миллиметре от клыкастой морды — и сразу, молниеносно вывернувшись, выбросил вперёд левую руку в сторону подбирающегося наёмника. Худой замер, насаженный чуть ниже кадыка на сталь, дёрнулся, посмотрел удивлёнными глазами на демона, потом на Кариба.

Спящий выдернул меч. Наёмник упал на колени и изверг из желудка колоссальное количество крови.

Кариб начал отступать.

Демон бросился на последнего в пределах мили или двух живого человека. Целясь двумя мечами в грудь, яростно шипя. Кариб дал ему приблизиться, а потом нырнул под монстра, держа меч вертикально перед лицом — проехался на животе между ног монстра, вспоров острием пах. В следующий момент он уже стоял на ногах, практически не чувствуя обмороженных кистей, лица. Развернулся в бёдрах и разрубил позвоночник Спящего.

Дух Спящего поднялся над телом, словно повисшая в воздухе бриллиантовая пыль, в которой играл гаснущий свет костров.

Кариб смотрел на облако, и когда оно поплыло на него, не моргнул.

— Посмотри мне в глаза, любимый. Что ты видишь? — спрашивает Элая.

— Себя, — смеётся он.

— Вот… — совершенно серьезно говорит она. — Ты во мне.

Он боролся, крохотный сгусток мыслей, оттесняемый в глубину сознания. Он видел через свои замёрзшие глаза, чувствовал чудовищную боль в своём мутирующем теле, но ничего не мог сделать. Как прикованный к стулу пленник.

Но больше всего его волновала угасающая способность мыслить.

Кариб (он пока различал себя, как личность, пусть и не владеющую собственным телом) слышал мысли Спящего, ощущал его голод и злобу. Он попытался оградиться от всего, кроме собственных воспоминаний.

«Элая, Элая, Элая… только ты и я…»

Тварь встревожилась. Бешеный поток чуждых желаний и непонятных слов замедлился, притих. Кариб красочно и до боли чётко вспомнил молодое тело Элаи, её белые пальцы на его тёмной коже, словно мазки света. Воскресил тот миг, когда горизонт провернулся, сминая небо, облака, весь мир… когда он растворился в ней, на секунду перестав существовать. Её крик. Собственный стон.

Спящий зарычал. Кариб уловил волны звериной обеспокоенности, понял, что уже не тесним чужим сознанием, а движется вперёд, расширяя поток образов и слов, топя волю демона. Он мысленно закрыл глаза, отрешился от этих изменений. Нельзя ликовать, нельзя поверить, что можешь выиграть, нельзя думать о сущности, частью которой он стал. Надо оставаться самим собой, своим прошлым, свободной рекой.

Он снова и снова целовал кроваво-красные губы, окунался в пахнущие васильками волосы… снова жил.

А когда понял, что снова владеет своим телом — пусть и с трудом, словно продвигается под водой — обратился к бьющемуся внутри демону. К пытающемуся вырваться, вернуть контроль духу Спящего.

«Я только сейчас понял. Я спал эти пять лет. Не только ты, тварь. Спал и я. Ты не покидал меня, шевелясь во мне всё это время. Помимо шрамов и страха, ты подарил мне ночь. Черноту мыслей. Я думал о тебе постоянно. Я хотел убить тебя, несмотря на страх, непонимание и бессилие. Жаждал уничтожить тебя, хоть и не знал как. Я и сейчас не знаю, но почему бы не попробовать, а, дьявольское отродье? Уже не страшно: я спал, но все-таки проснулся. Пусть и на несколько мгновений. Я не знаю, что такое любовь, но испытал полёт и был счастлив. Я жил. Я любил. Я принадлежал не только себе…. Бери меня за руку — нам предстоят разные сны. И пусть они продлятся вечность».

Он сорвал с цепочки чёрную сферу, не обращая внимания на бугристые волосатые руки и жёлтые когти. Лишь боялся уронить сосуд.

Спящий предпринял отчаянную попытку вырваться из плена. Чёрные потоки ярости и тошнотворных образов обволокли сознание Кариба, попытались задушить.

«Элая, уедем… вдвоём, милая… Я — твой…»

Он медленно, невероятными усилиями удерживая контроль над плотью, поднёс лапу к лицу и кинул шарик в пасть. Раскусил.

Рвущий перепонки крик Спящего оглушил его. Чуть не сорвавшись в беспамятство, он тоже мысленно закричал. Жидкость обожгла горло, огненной волной хлынула в пищевод. Она выжигала органы, расплавленным свинцом растворяла в себе ткани и кровь. Колдовской огонь поедал не только тело — испепелял душу.

«Гори! Гори! Гори, тварь! Пусть придёт огонь! Это тело станет твоей могилой! Гори!»

Кариб кричал, заглушая слабеющий рёв демона, до последнего не выпуская древний дух из ментальной хватки, загоняя тёмное нечто в подвалы собственного сознания.

Кариб опустил веки и увидел Элаю. На её голове был венок из полевых цветов, она улыбалась…

Наступило утро.

Рыдающую девушку оттащили от обезображенного тела.

— Он не просто лишился кожи, — сказал солтыс. — Он словно сгорел изнутри.

Элая тяжело опустилась на колени, полы юбки разметались по кирпичному бою и пыли. Кариб был мёртв. Она положила лицо в перепачканные кровью и сажей ладони, содрогнулась всем телом.

— Как думаешь, им удалось убить демона? — донеслось издалека.

— Им удалось убить себя… это всё, что я вижу.

Элая подняла голову, крылья воронов закручивали в чёрные спирали испражнения догорающих костров. Она обхватила руками живот, стала медленно раскачиваться. Подошедший солтыс аккуратно положил рядом с ней меч с тонким клинком, который был старательно вытерт.

Кариб был мёртв. Но внутри девушки спала новая жизнь; когда-нибудь малыш или малышка коснётся пухленькими пальчиками обтянутой акульей кожей рукояти и впервые услышит о своём отце. И в этой истории обязательно будет кристально чистый ручей, ласкающий усеянное камнями русло, величавый клён и радостный щебет маленьких божьих созданий.

Небо над разрушенной крепостью наводнил крик птиц.

Как будто гомон этих птиц и стал причиной моего пробуждения. Я разлепил веки, очнувшись от очередного гнусного наваждения. Ободранные до мяса тела, рвущаяся в агонии плоть, тлеющая кожа, перебитые кости… я тряхнул головой и решил разложить происходящее вокруг по полочкам.

Начать следовало с рядовых, Ганса и Роберта.

Я обошёл форт минут за десять — ничего, ровным счетом ничего здесь не изменилось, и даже следов не прибавилось. Зато стальной шар, зависший в зените, достиг устрашающих размеров, примерно с четыре Луны. Странное зрелище.

Не найдя рядовых в Сиди-бель-Аббесе, я решил проведать их капсулу. К счастью, она воткнулась в песок намного ближе моей. Я закрепил на голове чёрную тряпку, ту, что была закопана вместе с плеером, и отправился к торчащей из бархана обугленной полусфере.

Это оказалась не капсула. Из песка выступала крохотная часть огромного космического корабля, зарытого глубоко в песок. То, что я принял за капсулу, стоя на полуразрушенной стене форта, — было лишь входом в шлюзовой отсек.

Хмель с меня сдуло вместе с песком и бактериями в превосходно функционирующем стерилизаторе, это последний отсек перед входной перегородкой. Голова разболелась от различных версий произошедшего, но ни одна даже близко не подошла к реальности.

Что стало с кораблём, я узнал, прочитав дневник одного из членов команды…

Миссия «Гагарина» ^{А. Жарков}

«Вы будете лететь всё время от Земли. Всё время от Земли. Но вы вернётесь. И если вы вернётесь…»

Алан вздрогнул, cел и прижал к лицу ладони. «Вернётесь».

— Чёрт, — выдохнул еле слышно.

— Не спится? — отозвался голос из темноты.

— Нет, — ответил Алан и придвинул ноутбук.

Щурясь на яркий экран, запустил дневник. «День четвёртый». Пальцы плохо слушались, глаза не привыкли. «А что писать? Что же?» Случилось бы хоть что-нибудь, он бы написал. Но ничего не случилось. Совсем. Он перечитал предыдущие записи. Вчера уронил стакан. Сегодня даже этого не произошло. Задумался. Вышел из-за стола и подошёл к чайнику. Взял и бросил на пол стакан. «Ну вот, — подумал, — сегодня снова уронил стакан». Вернулся к ноутбуку и записал: «Сегодня разбился ещё один стакан. Но то же самое уже было вчера». Вернулся к чайнику. Задумчиво посмотрел на оставшиеся два стакана. «Если я разобью ещё один, нам будет неудобно пить чай», — перевёл взгляд в темноту, которая скрывала его попутчика. «А если я ничего не напишу, тогда и этот день будет таким же, как вчерашний».

Алан сел перед ноутбуком и уставился на белый, пустой экран с дневником. Мигал курсор. Неожиданно экран погас, дёрнул мышку, изображение вернулось. «Всего четвёртый день, а я уже раскис, как тряпка», — подумал он и закрыл ноутбук. Откинулся на диване. Зажмурился.

«А если мы не вернёмся? Новые двигатели. Очень быстрые двигатели. Ни у кого таких нет. А если мы не вернёмся? А если…»

Грохот в темноте вернул Алана в реальность.

— Что такое? — вскрикнул он и быстро сел на диван.

— Это я, всё пучком, — хриплым голосом отозвалась темнота.

— Чёрт, — выдохнул Алан. «Надо взять себя в руки, сколько можно спать?» Он потёр глаза, размял кисти — интенсивно покрутил в разные стороны — и снова развалился на диване. От непрерывного сна голова налилась тягучим свинцом, но вернуть ей прежнюю свежесть оказалось сложнее, чем отвязаться от ватной дрёмы. Не сон, не явь — сумбурное смешение образов прошлого и уродливых фантазий сна.

* * *

Брайан снял шлем, перчатки и встал из-за стола. Голова кружилась и слегка подташнивало. Если бы не голод, он выходил бы из игры только ради туалета. Хотя, если бы не ел, ему и этого не пришлось бы делать. Пошатываясь, с трудом удерживая равновесие, он проник на кухню. Ноги слушались плохо, рука промахнулась по выключателю. В компьютерной игре он мог прыгать на десятки метров, летать и создавать огненные шары одним только взглядом, но сейчас обычный человеческий выключатель поддался ему только с третьего раза.

Что-то хрустнуло под ногами. Брайан не отреагировал, не посмотрел вниз, безразлично прошагал до холодильника.

— Ты есть будешь? — крикнул он в темноту.

— Есть? — сонно отозвался Алан. — А сколько?

— Сколько что? — спросил Брайан, разглядывая открытый холодильник. В голове вертелось всё что угодно: свирепые монстры, трескучие вспышки выстрелов, огненная каша взрывов — совсем не то, что коробочки и бутылочки, которые надо взять из холодильника, чтобы поесть.

Выйдя из ступора, Брайан вынул дрожащей рукой коробку с пиццей, а за ней бутылку с чем-то белым.

— Времени. Времени сколько? — отозвался Алан.

Брайан закрыл холодильник и перевёл взгляд на часы. Цифры он понял, но составить из них время смог не сразу. Сообразив, крикнул:

— Половина первого.

— Ночи или дня?

— Откуда я знаю. Ночи, наверно. Так ты есть будешь?

— Да.

В темноте тихо. Темнота вообще довольно тихое место. Место, где ничего нет. Нет внутри и нет снаружи. В темноте живут, мелькают пятна. Они переливаются, растут и исчезают. Это разум пытается нарисовать то, чего нет. Или то, что на самом деле есть.

«У нас есть вопрос… и есть теория на этот счёт. Весьма основательная теория. О Вселенной? Да, о Вселенной. Важная теория. И быстрый корабль. „Гагарин“. В двадцать раз быстрее любого. Новый двигатель позволит ответить на вопрос…».

На экране ноутбука привычно подмигнул курсор. «День десятый». Последняя запись три дня назад. «Отправил сообщение Бобу. Написал, как далеко мы продвинулись. Хотя он наверняка знает и без нас. Есть же датчики». Алан вздохнул, почему же он согласился на это.

* * *

— О, Вегас — это рай! Это такое место! Там как в сказке. Там везде весело, там ночь как день и день как… — Брайан даже поперхнулся, — день, как ночь! Как сон. Там кругом шоу. Бесплатно. А фонтаны? Фонтаны Беладжио! Ты не представляешь, девки просто визжат от восторга. Могут смотреть часами. Каждые пятнадцать минут фонтан исполняет новый танец. Новая песня и новый танец. Высоко бьёт, аж вообще! — Брайан глубоко вдохнул и помотал головой, не в силах передать словами нахлынувшие воспоминания.

— Что же ты не остался?

— Я бы остался, братишка! Я бы, если б мог, конечно остался, но проигрался в хлам. Очень, очень сильно проигрался. Казино меня нагрело на тонну баксов. Просто на уймову тонну чёртовых баксов нагрело, — Брайан погрустнел. — А Боб мне денег обещал заплатить. По лимону за каждый день пути. А что? Хорошенькое дельце, сидишь себе, гамишься, а тебе за это ещё и деньги отвалят. Ещё пара дней — и я смогу вернуть долг, а назад полетим, так я весь Вегас на уши поставлю, — Брайан довольно улыбнулся. — Уж на этот раз как следует оттопырюсь!

— Назад?

— Да, а что? Мы же туда и обратно…

— Нет, вообще-то…

— Да ты болтай ногами, как это «нет вообще-то»?

— Вот так.

— Что значит «вот так»? Ты, похоже, сам не в теме. Мне Боб ясно сказал, пару месяцев туда, потом обратно.

— Брайан, ты, похоже, совсем не в курсе? — Алан нахмурился и придвинулся к столу.

— А что? — насторожился Брайан.

— Погоди минутку. Ты хочешь сказать, что Боб тебе ничего не рассказал?

— А что он мне должен был рассказать?

Алан с сожалением посмотрел на попутчика и цокнул.

— Что ты пыришься? Можешь нормально сказать? Не тяни, вываливай.

— И про теорию он тебе ничего не говорил?

— Нет.

— А про двигатели?

— Нет.

— А что он вообще тебе рассказал?

Брайан отвел взгляд и принялся жадно грызть ногти.

— Сказал, что надо слетать куда-то…

— Куда?

— Не помню уже. Какая разница? Он столько денег за это обещал, меня остальное вообще не запарило. Да я за такие бабки мог бы хоть на край вселенной полететь.

— Да?! — ухмыльнулся Алан и ехидно посмотрел на попутчика, — прямо-таки на край?

Страшная догадка оглушила Брайана. Мурашки забегали по всему телу. Он обернулся, контужено встал из-за стола и подошёл к черному иллюминатору. Прищурился, потёр ладонью прозрачный пластик, подышал на него, ещё потёр. Прижался, чтобы убрать блики, напряженно всмотрелся. Но, как он не старался изображение не менялось — там, снаружи, ничего не было.

Даже звёзд.

* * *

— Ну и как мы будем пить чай без стаканов?

— Не знаю.

— Разбил бы лучше кофейные чашки, они мелкие, и мы ими всё равно не пользовались, — вздохнул Брайан.

Алан подлил себе чай в кофейную чашку и выпил одним глотком. Налил ещё и снова выпил:

— Теперь пользуемся…

— Знаешь, так пить не удобно, — заключил Брайан.

— А ты зачем клавиатуру сломал? У нас нет запасной. На чем теперь играть будешь? Я тебе свой ноутбук не дам.

Брайан глубоко вздохнул.

— Придется читать книжки.

— Кино есть.

— Ах, да, я и забыл. У нас же кино. Точно. — Алан опрокинул чашку в рот и снова наполнил.

— Так куда мы летим? — тихо спросил Брайан.

— Вперёд. Только вперёд.

— Как же мы вернёмся?

— Вот так и вернёмся. Есть теория, что вселенная замкнута. И если это так, тогда рано или поздно мы вернёмся.

— Ты в это веришь? — хмуро спросил Брайан и, задержав дыхание, посмотрел на Алана.

Тот потёр рукой шею и перелил в рот ещё один напёрсток чая:

— Нет.

— Блин, я так и знал. Нас тупо кинули! — взорвался Брайан и отшвырнул в сторону остатки клавиатуры.

— Почему «нас»? — удивился Алан.

Брайан замер и с подозрением осмотрел попутчика:

— То есть, ты хочешь сказать, что… что ты знал, что этот билет только в один конец? — и вдруг сорвался на крик. — В один охренительный, долбанный конец, твою мать?!

— Брайан, — холодно ответил Алан, — ты не бесись, успокойся.

— Я ни хрена не понимаю. Почему, ты считаешь, что мы не вернёмся, если грёбанная вселенная на хрен замкнута?!

— Ну… перед нами отправляли роботов. Автоматику. Много раз. Но до сих пор ничего из этого железного хлама не вернулось. Ничего.

— Твою мать, — выдохнул Брайан, — вот я дурак. На такую разводку повёлся!

— Хотя… роботы летели медленней. Ну, не летели, конечно, правильнее сказать перемещались. А мы перемещаемся в двадцать раз быстрее самого быстрого из них. Так мне Боб сказал.

— Боб сказал, — передразнил Брайан, — этот Боб…

— Ещё он сказал, что мы должны вернуться примерно через два месяца, — Алан проглотил очередной наперсток чая, — максимум через три. Если верны расчеты.

— Расчеты, — снова передразнил Брайан, — мы уже почти месяц летим…

— Перемещаемся.

— Пофиг! Летим уже долбанных двадцать пять дней! И что? Мы вернулись? Нет! И не вернёмся!

— Может, и вернёмся.

— Ты же сказал, что это вряд ли, — Брайан застыл между иллюминатором и столом, — я что-то не пойму. А почему ты полетел? Со мной понятно, я дурак, я купился на зелень, а ты почему?! Почему ты, твою мать, знал, что мы хрен вернёмся, и всё равно полетел?

Алан оказался не готов к этому вопросу. Свёл брови и оставил в покое чашку, но Брайан продолжал сверлить взглядом. Алан отодвинулся от стола и, наклонив голову, посмотрел вправо и влево, будто искал что-то.

— Так зачем? — повторил попутчик.

Алан сделал вдох для ответа, но передумал. Откинулся на диван, подмял под голову подушку, и засопел, уставившись в стену.

— Опа, нормально так! — развёл руками Брайан.

* * *

«Черви. Гнилые черви. Смотри, что ты делаешь? Разве так можно? Разве можно так? Ты здесь не один. Ты тоже будешь здесь. Зачем ты это делаешь? Убиваешь. Убиваешь себя. Зачем?»

Пронзительный писк вернул Алана в реальность. Болела голова и глазные яблоки. Он схватился за голову и сел на диван. Мокрая от пота майка прилипла к спине.

— Что такое?! Что случилось? — закричал он, вращая головой.

Из комнаты управления кораблём лился свет и шум. «Этот дурак что-то напортил?» С трудом переставляя ноги, Алан зашёл в командную.

— Что ты сделал?

— Три раза ввёл неверный пароль.

— Какой ещё пароль?

— Нажал отмену. Хотел развернуть корабль.

Алан поднял брови:

— Что?! Ты хотел развернуть корабль?! — разделяя слова паузами, повторил он.

Брайан кивнул. Сирена выключилась.

— Куда?

— Домой, — ответил Брайан и едва не зарыдал. — Домой! На Землю.

— Ты знаешь, как управлять кораблём?

— Нет.

— Ты знаешь, что надо нажать, чтобы вернуться на Землю?

Тишина в ответ.

— Ты не хочешь, чтобы тебе заплатили деньги?

— Да мне уже пофиг на эти деньги! Я хочу домой, твою мать. На планету. На свою планету. У меня в этом грёбаном космосе ничего нет. Только одна планета у меня есть. Я живу на ней. У меня там города. Красивые, разные. Я люблю города. У меня реки, леса, понимаешь, небо у меня там. Не-бо! Солнце. Это мой дом! Я люблю его! — он не выдержал и разрыдался, некрасиво скорчив лицо.

Алан стоял и, презрительно щурясь, тёр переносицу.

— Родители у меня там. Брат. Друзья. Много друзей. Они меня ждут. Я буду работать, я готов работать кем угодно. Мне деньги не нужны, я отдам всё, и не буду играть. Просто хочу быть на Земле. Хоть кем. Хоть мусорщиком. Но только на Земле, а не в этом чертовом космосе. Я не могу без своей планеты, понимаешь?

— Никогда не трогай этот компьютер. У тебя свой есть, — зло отозвался Алан и вернулся в темноту.

* * *

Алан вышел из душа и облегченно вдохнул. Несмотря на то, что он окончательно потерял счёт времени, он, в общем-то неплохо держался. Прошелестел тапками по коридору в комнату, вытирая на ходу голову. В углу, как и прежде, сидел Брайан. От него уже начинало слегка пованивать, едва заметно. Алан обложил тело хладогенераторами, вынутыми из холодильника. Общаться с мёртвым Брайаном оказалось намного проще.

— Привет, Брайан! — Алан сел за стол и налил в салатник чай, — может, чаю? Ну, как хочешь. Может, расскажешь чего? Как там твои монстрики? Всех укокошил? Нет, ну давай-давай, кокошь дальше, Рэмбо чертов.

Он подошёл к мертвому телу и присмотрелся. В шлеме, за компьютером, клавиатура, заклеенная скотчем и без каких-то клавиш.

— Не стоило тебе соглашаться. Как же все твои друзья расстроятся, когда узнают, что ты сдох? А?! А ты сдох, сволочь, и теперь сидишь и воняешь. При жизни гадил и после смерти продолжаешь, — Алан постучал по пластику шлема.

— А почему ты в шлеме? Сними, — он сдвинул защелку на затылке и шлем упал на грудь.

— Какой ты красивый! Хотя, мама тебя, конечно, не узнает. Что же ты так глаза выпучил? Спросить меня о чем-то хочешь? Ну, спроси. А? Почему я полетел? Тебя же только этот вопрос мучает, верно? Почему я полетел, если знал, что не вернусь? Потому что я не хотел возвращаться! Я был уверен, что люди… этим своим жалким умишкой как всегда просчитались, и вселенная нифига не замкнута. Но я полетел. Полетел, потому что мне надоело смотреть, как ты и такие как ты уделываете собственную планету. «Реки», «моря», «небо». Ты это любишь? Нет! Ты на это гадишь! Из каждого окна, каждого дома, каждого города ты гадишь на свою планету. Загадил всю! Но нет, тебе этого мало, тебе надо ещё. Тебе надо больше планет. Их ты тоже загадишь, ведь правда? Закидаешь радиоактивными отходами, одноразовыми тарелками и полиэтиленовыми пакетиками. Устроишь там высокие горы и обширные континенты. Исключительно из мусора. Будешь покупать новые вещи каждый месяц, будешь плодить животных, чтобы сожрать их, да? Ты же не можешь без этого. Ты же обеспеченный человек, куда там! Надо же всё новое, надо покупать. Покупать, покупать, а потом выбрасывать, выбрасывать и гадить. Это ты называешь жизнью.

Алан бросил мокрое полотенце на белое лицо убитого им попутчика и вернулся к столу пить чай.

* * *

«Моя планета. Солнце. Мой дом. Мои реки. Хочу домой. Моё Солнце. Живая. Она живая. Моя планета живет. На ней есть люди».

— Чёрт! — Алан дёрнулся во сне и очнулся. Яркий монитор полоснул глаза белым светом. «День сто двадцать пятый». Он осмотрел кромешную темноту и взялся записывать:

«Я в открытом космосе. Пора возвращаться. Миссия провалилась. Вселенная не замкнута. Она сейчас вся вокруг меня, и чем дальше, тем она становится меньше. Сейчас вообще вся вселенная сосредоточилась только во мне. Я есть начало и я есть конец этой вселенной. Пора домой».

Он отодвинул компьютер и включил подсветку предметов. Войдя в комнату управления, подошёл к компьютеру и дёрнул мышь. Экран ожил и появилось окно ввода пароля. Алан достал бумажку, которую дал Боб. На ней пароль. Он внимательно ввел символы, но система выдала ошибку. Оказалось, что у него только первая часть пароля, вторая у Брайана.

— Чёрт, — вырвалось у Алана, — Брайан, дружище, скажи свой пароль!

Тот не ответил.

— Эй, чувак, у тебя должен быть пароль, мне он нужен, чувак.

Брайан снова не ответил. Алан положил бумажку с паролем на клавиатуру и пошёл к тому, что осталось от попутчика. К запаху уже привык.

— Хорошо, что ты не влезаешь в мусорный ящик, а то бы я тебя так и выкинул, вместе с паролём.

Морщась, он стал обыскивать Брайана, но ничего не нашёл.

— Где же твоя бумажка? Тебе же Боб наверняка тоже дал чертову бумажку. Он же знал, что в твоей дырявой башке ничего не удержится. Видишь, Боб знал, что она будет дырявой. Где, твою мать, пароль?! — Алан зарычал и принялся разбрасывать хладогенераторы, роясь в чужой одежде, как в помойной яме. От запаха его стошнило. Вернулся в командную. «Может, ты тоже положил бумажку где-то здесь?» — дрожащими руками он начал щупать обнаженный пластик панели управления.

Завизжала сирена. Всё вокруг замигало, вспомнился прежний случай и слова Брайана: «Три раза ввёл неверный пароль».

— Твою мать! — выругался Алан, — я домой хочу! Домой! Да, на свою планету, — он сел на корточки и в отчаянии схватился за голову.

— У меня кроме неё нет ничего, — повторил он чужие слова и заплакал. — В этом грёбанном космосе. Ничего нет…

* * *

«Бумажка. Где моя бумажка? На полу. Нашёл! Если лететь назад, это сто сорок дней полёта. Что ты скажешь про Брайана? Он гадил? Все гадят. И ты гадишь!»

Алан встал с дивана, взял стул и сел напротив панели управления. Задумался, вернуться или продолжить путь? На мониторе отсчитывались прыжки, которые совершал «Гагарин» в космосе. Каждый прыжок удаляет его от Земли. Или приближает. Всё зависит от ответа на важный, но по сути риторический вопрос: замкнуто ли пространство вселенной?

Уже почти миллион прыжков. Если перевести в световые года, станет дурно. Алан не решился. Уж лучше эта пустая цифра, хоть она и увеличивается каждую секунду, щелкая, как метроном. «Интересно, а откуда у корабля столько энергии?» — вдруг подумал Алан и с досадой прошептал:

— До чего грамотно люди научились делать безотказные машины. Уже полгода работает, как на износ, и ни разу даже не пикнула.

Неожиданно им овладело чувство гордости за людей и за их технический гений. За то, что они научились так быстро перемещаться в космосе. «Так быстро и так далеко. И они дерзнули проверить свою странную теорию. Смелые люди, ничего не боятся. Постоянно идут вперёд, постоянно что-то ищут, пробуют и, несмотря на неудачи, не останавливаются. Если Алан не пролетит сквозь вселенную, значит, это сделает кто-то другой. Но кто-то обязательно сделает. Иначе и быть не может. Такие они… Люди».

От гордости у Алана в горле собрался комок, и он представил своё триумфальное возвращение. Последний прыжок, орбита Земли. Вся усыпана разноцветными станциями и кораблями. Жизнь кипит, и планета, огромным голубым шаром, гигантским оком, красивым и живым, с гордостью смотрит на своих детей, на своих людей, которые приносят ей всё новые и новые победы. Да… победы, как жертвы. Она же у них одна. Одна. Во всём бесконечном космосе.

Алан посмотрел в иллюминатор, в пустоту. Ни звёзд, ни галактик, — совсем ничего. И тут возникла другая мысль. А вдруг «Гагарин» стоит на месте? Может, всё-таки произошел сбой? Компьютер считает скачки в гиперпространстве, а корабль уже давно стоит на одном месте? И как эта мысль раньше не приходила в голову? «Надо срочно что-то сделать. Надо срочно дать команду. Не важно какую, надо проверить. Надо вернуться. Или не стоит? Вот же она, кнопка „Отмена“. Всего одна только кнопка». Боб сказал, что специально сделал её красной и на виду, чтобы они всегда знали, что в любой момент могут вернуться. Этот дебил Брайан, разумеется, не запомнил. Надо просто нажать.

Алан хищно посмотрел на красную кнопку «Отмена».

* * *

В висках стучало, и ноющими глазами не получалось последовательно и целиком прочитать большое сообщение, они перескакивали, дергались, бились, как затравленный в клетке зверь, торопились, выхватывая отдельные слова: «…невозможен…», «… извините…», «…выполнена не может…». Черепная коробка сдавила мозг, как обруч. Мыслям сделалось тесно, они толкались и копошились, то уплотнялись до головокружения, то покидали голову, оставляя вакуум.

— Как же это? — наконец пришёл в себя Алан, — он же сказал… в любой момент… я нажал кнопку. Отменить! Отменить! Отменить! Надо отменить!

Алан сел на пол рядом с компьютером и посмотрел на чёрный и пустой иллюминатор. «Что теперь делать? Отменить я не могу. Что теперь делать?» Этот вопрос перестал быть просто бытовым и наполнился грустным философским смыслом. На экране по-прежнему увеличивалась цифра прыжков. Всё работало, как и прежде. Щёлкал метроном расстояния, щёлк, щёлк, автоматически. Алан навалился на пульт и подёргал мышь.

Что-то было странным в этом интерфейсе управления. Он сонно прошагал на кухню, подошёл к холодильнику. Открыл, закрыл. Снова открыл. «Что же делать?» Глухая темнота дверных проёмов насмешливо промолчала в ответ.

Алан открыл ноутбук. Дневник. Пролистал назад, вперёд, нажал на кнопку внесения новой записи, и тут в мозг вонзилась догадка — в интерфейсе управления кораблём только одна кнопка. Только одна! Интерфейс исключал возможность управления. Конечно! Всё теперь стало понятно — этому кораблю не нужен человек.

* * *

Алан встал из-за стола и прошёл по комнате. Зацепился в темноте за что-то ногой, включил свет и увидел Брайана.

— Чёрт! Ты всё ещё здесь?

Пришлось заняться.

— Тут тебе будет удобней, — сказал Алан, запирая за собой дверь морозильной камеры. Вытер руки, остановился на мгновение. И вновь что-то привычное показалось странным.

«Странная темнота. Мне лучше думать одному. В этой темноте. Мне лучше думать во сне. Как всё ясно и четко. Корабль — робот. Это же очевидно. А зачем тогда нужен я? Зачем я на корабле?»

Алан лежал на диване и уже ничто не могло нарушить его тяжёлый, липкий сон.

«Зачем ты послал меня? Боб? Зачем я нужен на этом корабле? Я мог быть на Земле. Мог не лететь. Или я на Земле? Это моя Земля? Мой корабль — моя Земля? Земля — робот. Она на автоматике. Я ей не нужен. Я не нужен кораблю. Я не нужен никому. Нужен только себе. Но я… зачем я себе?»

Алан проснулся, но тягучее месиво сна продолжалось бесконечными вопросами, мешая человеку определить когда тот спит, а когда нет.

— Надо взять себя в руки, — сказал он бесшумно.

«— Боб, зачем я полетел? — Ты сам хотел. — Зачем я нужен на корабле? Боб? Эй, Боб?» Снова проснулся.

Вопрос преследовал, не давал отдышаться глубоким сном. «Зачем Боб отправил в „Гагарине“ двух людей, если мог запросто отправить пустым. И не надо брать столько продуктов».

Алан сел на диван и постарался вспомнить день перед отправкой. Не смог. В голове вертелся только образ Боба. Безликая говорящая голова. Расплывчатый шар, который не может ответить ни на один вопрос, а только бубнит что-то бессвязное: «бу-бу-бу, бе-бе-бе», и так всё время, сколько ни спрашивай. Неожиданно Алана охватила чувство, что он знает отгадку, но никак не может вспомнить. Ведь было что-то. Ему показалось что-то странным. Боб был странным, и на корабле что-то постоянно казалось странным. Уже то, что Боб отправил людей на полностью автоматическом корабле было странным. Как подопытных. «Подопытные? Но ведь он не узнает результатов опыта. Может, хотел избавиться? Нет, зачем?»

Ход мыслей прервал шум в морозильной камере.

Шум? В морозильной камере?

— Алан, открой дверь!

— Кто там?

— Это я, Боб.

Мурашки забегали по спине. Как Боб мог оказаться на «Гагарине»? Боб остался дома. На Земле. В морозильной камере был только труп никчемного игрока-попутчика.

— Открой же мне эту чертову дверь, мне холодно.

Алан не знал что ответить. Испугался. Включил свет везде, где смог, и проверил, хорошо ли заперта морозилка.

— Не открою, ты не Боб.

— Ну как это? А кто же?

— Не знаю, — Алан задумался, — наверно, за шесть месяцев я сошел-таки с ума. Или мне это снится.

За дверью раздалось ворчание, а затем страшной силы удар заставил Алана вздрогнуть. Кровь застыла в жилах и он замер перед дверью, как кролик перед удавом.

— Что тебе надо?

Снова удар!

— Я не открою дверь, что тебе надо?

Ещё удар. Сильный, до звона в ушах.

— Твою мать, кто это? Что тебе надо?

Четвёртый удар вышиб дверь, она отлетела, сбила Алана с ног, он упал и потерял сознание.

* * *

Космопорт оказался совсем старым. Проложенное рядом асфальтовое шоссе, насколько хватало взгляда, вздыбилось буграми, а разметка потрескалась и облетела. Бесконечная дорога таяла на горизонте, вливаясь в небо зеркальных луж. Солнце варило невадскую пустыню, как сталевар бронзу. Алан вдохнул расплавленный воздух и, глядя на обшарпанные постройки космопорта, подумал: Скоро у них кончатся заказы, и они бросят весь этот бетон ко всем чертям. А потом сами же начнут возмущаться, что куда ни глянь — везде руины и помойки. Новое построить деньги есть, а старое убрать — нет. Натуральные паразиты.

Поправив на плече сумку, он подошёл к дверям.

Боб встретил его в нарядной одежде. Протянул руку и слегка поклонился. Алан посмотрел на чалму. Чёрная. «Чалма, надо же. На востоке это не редкость, а вот на западе. На западе индусов мало, — подумал Алан. — Наверное, Боб это сокращенное от какого-нибудь Балимукха или Бхарадваджа».

— Алан, мы очень рады, что вы проявили интерес к нашей миссии.

— Не стоит.

— Наш корабль называется «Гагарин». Мы назвали его в честь человека, который первым побывал в космосе.

— Понятно.

— К сожалению, по законам штата мы не можем отправлять в космос только одного человека, если миссия рассчитана более, чем на месяц…

Когда речь зашла о «законе штата» Алану сделалось тоскливо. Он нахмурился и огляделся. Вокруг люди. Кто-то прилетел, кто-то улетал. Все они, скорее всего, были туристы. «Таскаются за каким то чертом. Изгадили Землю, теперь не знают где отдохнуть».

— …мы нашли в последнюю минуту… — продолжал Боб.

«Черви. Расплодились вокруг, уже не знают, чтобы ещё испортить и замусорить».

— …имя — Брайан, — Боб внимательно посмотрел на Алана.

— Да, конечно, — рассеянно ответил тот. — А что за корабль?

— О, это замечательный новый корабль, сделан в Индии. Оборудован новым двигателем. Может перемещаться в двадцать раз быстрее, чем любой из ранее построенных.

— Здорово.

— Ещё как. Это очень здорово. Очень! Я совершенно уверен, что у вас всё получится.

— Я тоже.

— Вы всё время будете лететь от Земли. Только вперёд. Но вы должны вернуться. И если вы вернётесь, точнее сказать, когда вы вернетесь, — Боб многозначительно улыбнулся, — мир встретит вас, как героев. Как Гагарина!

— Ага, — согласился Алан.

— Вы докажете, что три пространственных измерения вселенной замкнуты.

— Обязательно докажем.

— И всё же, если вы захотите вернуться… ну, мало ли что, — Боб сделался серьёзным, — там будет кнопка, на пульте, «Отмена». Просто нажмите её, введите пароль, и «Гагарин» отправится назад. Более подробные инструкции вы найдете на борту корабля.

— Окей.

— Уверен, что вы триумфально вернётесь уже через пару месяцев.

— Без проблем, мистер.

Алану всё это было тогда не интересно. Ему надоел Боб, ему надоели люди, его достала цивилизация. Ему хотелось убраться прочь.

Убраться с Земли.

Убраться навсегда.

Тогда.

* * *

«День сто пятьдесят шестой. Миссия продолжается. Сегодня приснился кошмар, что кто-то залез в морозильную камеру. А ещё последний день на Земле приснился. Кажется, я правильно сделал, что улетел…»

«День сто пятьдесят седьмой. Очередной кошмар про Боба. На этот раз он снова залез в морозилку. А ещё сломался чайник. Кипячу воду в турочке. В ней завариваю и из неё же пью. Неудобно».

«День сто пятьдесят восьмой. Кошмар про Боба повторился. Чёртов Боб! Он стал запросто выходить из морозилки и настойчиво пытается меня укокошить. Удирая, я ударился ногой о присохшую к полу табуретку. Кажется, сломал мизинец. Болит».

* * *

Алан сидел за столом и читал книгу. Смотрел на страницу и, перебирая глазами строчки, разбирая слова, как кирпичики ржавой стены, думал совершенно о другом. О том, что надо бы открыть наконец морозильную камеру, и тогда этот бред с Бобом наверняка прекратится.

Отложил книгу и похромал к двери. Приложил ухо, задержал дыхание — в кромешном космосе остались только удары сердца — за дверью тихо. Повернул замок, потянул холодную ручку. Яркий свет заставил зажмуриться.

— Чёрт! — закрываясь локтем, вскрикнул Алан.

Проморгавшись, вошёл в камеру. Слева сидел заиндевевший Брайан, вокруг ряды полок. Алан осторожно двинулся вперёд. Надо убедиться, что нигде никого нет. Полки, справа и слева, бесконечным тоннелем уходили в темноту. Свет загорался только там, где ступал Алан. Полка с хлебом, полка с овощами, грибы, салаты в банках, полуфабрикаты, бесконечные запасы еды. Он прошел дальше. Началось мясо.

— Я же ему говорил, что не ем мясо, — Алану, строгому вегетарианцу, захотелось развернуться и выйти прочь. Но он остановился, двери уже не видно, осмотрелся. Полки с мясом начинались в темноте с одной стороны и заканчивались в такой же темноте с другой.

— Черт, а откуда я… — он сделал шаг вперёд, развернулся, два шага назад.

Решил идти до упора — наткнётся на тупик — развернётся, коридор прямой — вариантов немного. Пошёл. Мясо ровными красными упаковками проплывало мимо. «Сколько же они наубивали животных, уроды», — проносилось в голове Алана. Мясо не заканчивалось, он стал нервничать. Скорее всего надо идти обратно, он не проходил столько мяса, когда шёл сюда. Остановился. Сделал неуверенный шаг вперёд. Другой. В конце коридора что-то искрилось. Он медленно пошёл вперёд, всматриваясь, таща за собой освещение. Коридор действительно заканчивался тупиком. Но каким! Алан остановился и замер от изумления: золото переливалось чёрными отражениями на идеальных формах, кровь, как настоящая, блестела рубинами, брильянты сверкали так, что на них больно было смотреть. На него таращилась женщина с множеством рук. На шее — ожерелье из отрубленных голов, на поясе — отрезанные по локоть руки, изо рта лезет страшный язык. В одной руке она держит отрубленную голову, в другой миску, куда стекает с неё кровь, а остальные заняты древним оружием: трезубец, меч, секира, лук со стрелами…

— Твою мать! — выдохнул Алан.

* * *

«День сто пятьдесят девятый. В морозилке нашёл огромное изображение богини Кали. Под ней табличку на санскрите. Чёрт! Ненавижу индусов!»

«День сто шестидесятый. Санскрит не поддаётся. Что означают эти уродские письмена, видимо, так и останется для меня загадкой. Есть предположение, что чёртовы дикари собрались принести меня в жертву. Обложили Кали трупами животных, а меня решили подать главным блюдом. На Земле нельзя — устроили в космосе. Сейчас, наверное, млеют от собственной находчивости. Такой богатой жертвы, да в такой глубокий космос, это же надо было так с ума сойти на религиозной почве. Чертовы люди! Назло теперь вернусь на Землю. Из принципа. Пусть эта их сороконожка подавится!»

«День сто шестьдесят первый. Кончился зелёный чай. Как можно было так мало положить? Проклятые индусы!»

«День сто шестьдесят второй. Завариваю черный чай, в котором индусы вообще не шарят. Кстати, интересно, а куда девается вода из туалета? Неужели я её пью?! Если так, то „Гагарин“ — отличное место! Земля в миниатюре. Я построю тут идеальный мир. И всё здесь будет правильно. Так, как должно быть! Начну с запахов, куда-то делись все запахи».

Вот так. Звучит, конечно, сомнительно, и я решил проведать то, что Алан называл комнатами и, разумеется, самую интересную из них — холодильник. Если там обнаружится тело — у меня появится повод указать в рапорте замеченные во время вынужденного бездействия следы правонарушения. Таков устав Легиона.

Холодильник нашёлся, а в нём тело со следом удара тупым предметом по черепу. Предположительно молотком.

Чертовщина какая-то. Ведь я точно видел, как отсюда шли, скатываясь по барханам, двое рядовых, Ганс и Роберт… так они себя назвали, чёрт меня подери! И напоследок контрольный выстрел в объективную реальность — огромная статуя Шивы в дальнем углу морозильной камеры.

Я вернулся к дневнику, перевернул последнюю страницу записей и обнаружил дополнение, сделанное, кажется, другой рукой:

«Любое путешествие рано или поздно заканчивается. «Гагарин» совершил очередной прыжок и, добравшись до Земли, последний раз вынырнул из подпространства. Надежная техника учла все переменные и безошибочно определила своё положение в пространстве, быстро и точно рассчитала параметры орбиты, и устремилась к планете.

На орбите встретилось множество других кораблей. Каждый в своё время, все были запущены с той же, что и «Гагарин», миссией. Теперь они покорно вращались вокруг планеты, время от времени вспыхивая в атмосфере прощальным фейерверком. Последние вернувшиеся домой посланцы. Доказательства смелой теории. Пустые и опустевшие космические роботы.

Миллионы лет полёта превратили команду «Гагарина» в прах. Только автоматика продолжала работать. На мониторе, под толстым слоем пыли, мерцало зелёное сообщение — «Миссия успешно завершена», но не осталось никого, кто бы смог этому обрадоваться. Никого, кто бы вскрикнул — «да, мы сделали это, и всё-таки она замкнута!» На корабли, созданные руками своих прежних жителей, смотрела совсем другая планета. Пустыми глазами новой и пока ещё безумной цивилизации».

Кто, чёрт возьми, сделал эту запись? И что за странная фамилия — Гагарин? Первый раз слышу.

Такое впечатление, что я действительно съехал с катушек.

Я вышел из форта и остолбенел — та хреновина, что висела в самом зените, сделалась больше раз в десять. Теперь она занимала добрую половину небосвода. Фиолетовый закат отражался в её сверкающем брюхе, как лампочка в полированном чайнике. Я тупо уставился на неё, как баран, и смотрел, пока не затекла шея, всё пытался сообразить, на что похожа эта штуковина. Полусфера не была идеальной, внизу она как бы заострялась, напоминая кончик пистолетной пули. К тому же, мне показалось, что она едва заметно вращается. Что сказать — накрыло меня знатно. Интересно, когда и, главное, чего я так мощно нанюхался или наелся?

Я вернулся в форт, как и прежде безлюдный, и сел на песок напротив заката. Затем разложил перед собой все найденные предметы: искусственный глаз, японский кинжал, плеер и бондану. Посмотрел на это всё, смочил глотку «Столичной» и, гляда на нависшую надо мной хреновину, припомнил один странный рассказ…

В колее ^{А. Жарков, Д. Костюкевич}

С тех пор, как Пурпурную зону объявили на угрожаемом положении, прошло чуть больше суток.

Чёрный, будто лёгкие крематория, паровоз выбрался из укрытого в лесу депо и пустился по тайному маршруту: в зловещем неведении, в астматическом ожидании и предрассветном беспокойстве. Всё по инструкции командования, беспокойство — по личной инициативе.

В кабине задыхались лампы: напряжение тока понизили, маскировочные жалюзи опустили, щиты навесили.

— Бога душу мать, — проскрипел кочегар, показывая из тендера своё красное, точно от неугомонного пьянства, лицо. — Кататься нам с вами и кататься. До чистилища доедем-с. А если кабздык, а если газ пустили или ракетами?

— Чешешь о чём, бестия? — спросил машинист, не оборачиваясь.

— О том, батя, о том. Маскируемся тут, ждём-с, а облачка ядовитые опустились, надышались мы вдоволь. И поди скумекай, померли или умом тронулись.

— Что ж тебя слушать, галлюцинацию? — усмехнулся в стиснутые зубы помощник машиниста.

— А не слухайте, не слухайте…

— Угля дай, — сказал машинист почти ласково, — угля дай, сердешный.

Ночь в узкой щели, оставленной от передних окон будки, была темна и угрюма. Серебро рельс потускнело, превратилось в чёрные костыли, брошенные посреди леса. Всё дышало гнилой прохладой.

Через час остановились.

— Видишь? — поторопил машинист.

Помощник машиниста всматривался в далёкий огонёк, что наплывал ровнёхонько между узорами рельс, вышитыми на полотенце железной дороги.

— Дрезина, что ль?

Машинист спустился по стонущей лестнице.

Лес высился по обе стороны колеи, чёрный и сырой, как расстрельная стена. Две луны разбитым пенсне болтались на ночном небе. Две?.. Желая запутать врага, командование переплюнет любого иллюзиониста.

Машинист щёлкнул набедренной кобурой.

Бронедрезина наплыла — несколько гребней земли и металла, несколько шумных секунд, — и остановилась. На стволе пулемёта, торчащего между броневых листов корпуса, висел фонарь, жёлтый и жаркий, как набитая углями тыква.

Машинист оглянулся на паровоз. Наружное освещение выключено, лобовой прожектор и лампы потушены. Вполсилы горят сигнальные огни — одноглазые поводыри слепого войска. Буферные брусья и тендер окрашены белым, чтобы помочь связному командования распознать паровоз с пути.

Машинист поморщился и обратил лицо к моторизированной дрезине: шасси с усиленными рессорами, катаные бронелисты корпуса, собранные сваркой в панцирь, опухоль бронекоробки ходовой части, прищур заслонок смотровых щитков.

Кто в дрезине? Враг или товарищ?

В каюту сердца хлынула ледяная вода.

— Выходи, звёзды считать будем, — сказал машинист, целясь в металлический лоб угловатой машины.

Ждал, играя желваками.

Человек командования выйдет и насчитает ровно двадцать три звезды — по количеству орденов, вытатуированных на широкой груди Ведущего К Победе. Простой пароль, простой даже в смерти врага, которому неведом ответ.

Неожиданные выстрелы лопнули над лесом.

Пулемёт дёрнулся и закурился дымком. Фонарь съехал к надульнику ствола, керосиновая горелка клацнула алмазными зубами и присмирела. Машинист упал на бетонные рёбра шпал — лицо расколото пополам, кровь, блестящая в свете лун, льётся по щекам, за уши, на горб насыпи.

Откинулся люк, и с бронедрезины спрыгнул рослый человек. Проворный, как безрассудство. Он бесшумно приземлился тонкими ногами на откос балластной призмы, напружинился, подпрыгнул в елово-влажном воздухе, и тут же заторопился к паровозу. Длинные руки его были похожи на гибких акробатов, затянутых в чёрные одежды; ими он живенько собрал нечто похожее на суставчатый меч.

И вот локомотив, полный теней и плохих предчувствий, прямоугольник чахлого света в чёрном металлическом боке — и в нём лицо помощника машиниста, ошпаренное страхом, облупившаяся маска, болтающаяся между вздёрнутыми руками.

— Сдаюсь, — выдавил помощник машиниста. — Сдаюсь… не стреляй, друже.

Рослый человек посмотрел на свой, словно склеенный из обломков костей, меч. Его что-то томило — густая тоска или сладостное нетерпение.

— Стреляют — там, — он указал на дрезину. — А здесь рубят.

Помощник машиниста зачем-то кивнул:

— Не руби, друже… сдаюсь ведь…

— Как знаешь, — пожал плечами человек с мечом и отступил в сторону.

Помощник машиниста скатился с лестницы и бросился в лес.

— Больше никто не выйдет? — осведомился рослый человек, участливо глядя в жёлтый проём двери.

— Из жопы у тебя выйдет, — сообщил из тендера кочегар, глухо и настойчиво, точно заточённая в бочку анафема, а затем витиевато-матерно прошёлся по родным незваного гостя.

Человек стал медленно подниматься по лестнице.

Помощник машиниста бежал, бежал, бежал, словно слабые ноги его повторяли бесконечную мантру. Ничто не ударило в спину, не рассекло тяжёлую от слёз голову. Он сладко зарыдал, когда понял, что остался жив. Сердце рядового раскачивалось в эти минуты, как деревянная сидушка старой качели, оно скрипело и взмывало вверх, скрипело и ухало вниз. Ветви хлестали по лицу холодом и презрением. Небо серебрилось от испарины четырёх лун, танцующих над вершинами дубов и сосен…

Четырёх?.. Помощник машиниста рассмеялся. Ну, хитрецы, ну, фокусники! Зеркальное отображение? Это ж как испугается враг, когда вместо привычных двух лун заметит над головой четыре?! Командование, оно всегда на шаг впереди. Рукава его полны козырей, а хитрый взгляд прячется за очками. Оно не бросит, не предаст, оно…

Помощник машиниста сунул руку в карман и извлёк оттуда белый платочек — бесценный подарок мамы, пропитанный слезами и любовью, последнее напоминание о прошлой жизни. Той, где он был любим, где не было войны… Моргая от чувств, парень посмотрел на платок, аккуратно сложил и бережно, как живого, спрятал на место. Поглубже. Понадёжней.

И тут помощника машиниста скрутил стыд: за позорное бегство, за скулящее «друже», за слабые руки, за брошенный в кабине наган, за убитого машиниста. Он упал на колени — трухлявый пень брызнул в лицо гнилью и личинками, — сцепил кисти в молитве и заплакал. Не так, как часом раньше, а горько, надсадно, словно хотел разорвать себя пополам. Перед ним был лес и проклятие леса. Дремучая душа чащи. Жирные жёлуди на ветвях, и земля в иголках, как пустая шкура ежа.

А потом кто-то тронул его за плечо и сказал:

— Хорош скулить. Помнишь, в какой стороне железка?

Парень поднял опухшее лицо и облегчённо кивнул.

— Помню, батя, помню. За мной железка, там и есть… прямо бежал я, как трус, как сволочь последняя, как…

Целый глаз машиниста по-доброму глянул, успокоил, рука, пахнущая землёй, хлопнула по плечу, выбила остатки слов. Расщеплённое пулемётной очередью лицо улыбнулось: левая половинка немного искренней.

— Вернёмся? — спросил машинист. — Хочу поспрошать товарища за смерть.

— Вернёмся, батя.

Машинист нёс в руках невесть откуда взявшийся карбидный фонарь со светящимся профилем Ведущего К Победе на задней крышке. Латунные бока фонаря расталкивали сумрак, лесная тропа ложилась под ноги, широкая и бурая, как командирский ремень, переспелый закат храбрился среди стволов своим румянцем.

Немного поплутали, но вышли. К паровозу и бронедрезине, которые сошлись на чугунке, как два дуэлянта. Машинист оставил фонарь на насыпи, поднялся в кабину первым, кобура его бугрилась револьвером, он откинул штору и шагнул через контрбудку тендера, без раздумий и подготовки, мимо вёдер, бидонов, маслёнок со смешными носиками и чайников для кипятка. Помощник машиниста услышал произнесённые в угольной духоте слова:

— Здравствуй, учитель.

Человек с мечом, убийца, встал, завидев вошедшего, и машинист удивился силе и изяществу высокого его тела. Помощник машиниста протиснулся боком, подрагивая, как в лихорадке. Кочегар, устроившийся в позе лотоса на куче угля, поднял зелёные глаза на рослого человека, рядом с которым сидел, точно закадычный друг, затем нацелился взглядом на машиниста с помощником — и широко улыбнулся:

— Батя! Младшой! Вернулись! Познакомитесь с дзэн-комиссаром. Мужик на мешок червонцев, мировой дядя. Так и сказал: вернутся товарищи, свет их приведёт. Вот и ждём-с, беседуем-с.

— Связной командования? — тихо спросил помощник машиниста.

Человек с мечом кивнул, глядя при этом на машиниста. Тот покорно молчал.

— Ты не спрашиваешь о своём преображении, ты обрёл безмолвие прошлого, но я хочу ответить. Я бы мог выйти к тебе, подняв руки, и ответить на твой вопрос — насчитать в небе двадцать три звезды, по количеству орденов на груди у Ведущего К Победе, но ты не нуждался в словах. Слова были бессильны. Ни один язык не может передать субъективный опыт. Язык не годен для рассказов о глубинном центре человека. Понимающим это людям не требуются слова, достаточно присутствия, безмолвия, перелива взглядов, изящества жестов. Просветлённые общаются молча.

Машинист кивнул. Он знал, что учитель говорит не с ним, а с его помощником. Передаёт крупицы знания через безмолвие ученика.

— А когда просветлённый человек встречается с непросветлённым, как мы с тобой двумя часами ранее, знания просветлённого недостаточно. Слова не предназначены для передачи даже частицы опыта. И поэтому просветлённый молчит. И позволяет ученику молчать рядом. Но прежде чем стать учеником, непросветлённый должен узреть себя со стороны, как ученика, как ищущего свет, его надо сбросить с периферии, толкнуть в центр.

— Сшибить, как муху с окорока, — поддакнул кочегар, чистя грязным ножом сморщенное яблоко; лезвие оставляло на мякоти маслянистую плёнку.

— Ты был слеп и глух, там, стоя перед дрезиной в стальной колее, в капкане ложного опыта, в оковах подчинения и инструкций. Ты нуждался в смерти, в пощёчине, в пробуждении. И поэтому я подарил тебе пули.

— Ты выстрелил в него! — крикнул помощник машиниста.

— Выстрелы проникли в мой центр, — сказал машинист. — Крик достиг цели.

Глаза помощника машиниста вспухли от гнева и непонимания, вспухли и закровоточили.

— Батя, ну ты ж!.. В тебя ж!.. Прямо в харю… ведь в лицо залепил, гад!

— В центр, — поправил машинист, глядя в чёрную душу угольной кучи.

Помощник машиниста встрепенулся, дёрнулся было к дзэн-комиссару, опомнился, рванул к кочегару, ударился о гнилозубую усмешку и перочинный ножик, с лезвия которого стекала яблочная слеза, и в бессилии и трусости развернулся к машинисту — лицо в лицо.

И увидел, что машинист цел и невредим. Нос его крут, как и прежде, глаза глубоки и добры, губы сухи и рассудительны, а на лбу окопы морщинок. Дзэн-комиссар подбрасывал на ладони лезвие меча, и помощник машиниста к новому удивлению своему понял, что это не меч, точнее меч, но годный разве что для тумаков. Рослый человек держал синай — бамбуковый меч для тренировок.

Скопление обмана и чудных преображений громко, как окрик глухого, топнуло в его голове. Лихорадка мыслей завернула его разум в липкий тлен своего савана, а пробуждающееся за окнами утро, слишком быстрое, явно недоношенное, опьянило рубиновым глотком мозг. Он прислонился к баку с маслом и мелко задышал, словно пёс.

— Я принёс свет, — донёсся откуда-то слева голос дзэн-комиссара. — Все вы застряли в колее между просветлением и сомнамбулическим отсутствием, в котором ищете ответы и идеалы, забыв, что они — в вас самих. Вы — привязанный к магистрали локомотив, тяжёлый, не ведающий цели и гармонии, вы — движение без смысла. Оставьте попытки выразить бытие, бытие выразит себя само, а вы станете пустым бамбуковым стеблем, флейтой, на которой Вселенная споёт свои песни.

На лицо дзэн-комиссара сел солнечный лучик, расправил хрупкие свои крылья, исказив облик говорящего.

— Внутренний мир просветлённого человека состоит из света. Просветлённый не выбирает между добром и злом, он благословляет бездействием, от него исходит красота и благодать, — дзэн-комиссар провёл рукой по гладковыбритому лицу, почти не касаясь, словно гладил спадающую на грудь белоснежную бороду. — Просветлённый вливается в космическую действительность, он уже не маленький остров, он — континент. Он везде и нигде. Он не может проиграть в войне.

— В войне с кем? — закричал помощник машиниста.

Рослый человек пропустил вопрос, словно сито воду.

— Командование гордится вами. Новая политика Партии уже даёт плоды. Войну выиграют просветлённые, те, кому открылись двери бытия, те, для кого не осталось тайн.

Невидимое солнце было прекрасно, душа машиниста, рвущаяся к порхающим небесам, жаждала простора и бескорыстной любви. Учитель повёл кистью в его сторону.

— Тебе жалован чин дзэн-старшины, а тебе, — дзэн-комиссар кивнул на помощника машиниста, — после скорого воскрешения будет дарован чин дзэн-ефрейтора.

Его голос плыл, как дым над полем. Но помощник машиниста видел в этом дыму — огонь и смерть.

— Это всё чушь… — залепетал он, — чушь… чушь войны… мы под химическим ударом… мы бредим… мы мертвы… чушь… всё…

Машинист согрел помощника пышными шубами своих горячих глаз, достал из ножен кинжал, вбил парню в темечко и провернул.

И реальность на миг расщепилась.

1: Учитель есть смерть. Учитель есть возрождение. Учитель есть воскрешение. Учитель — это медитация, и больше ничего. Медитация, которая поможет возродиться. Медитация музыки, поэзии, танца, любви… или медитация боли. Мгновение смерти, обернувшееся новой жизнью. Неизвестное существо, скрытое глубоко в тебе, выбирается к свету. Твой глубинный центр открывает двери, которых у него нет.

От помощника пахло машинным маслом, порохом и терпкой прохладой леса. Кривоватые ноги его остались в тендере, а тщедушное тело рухнуло в контрбудку, скостив на пол ящики с инструментами и пожарный рукав. Истёртые носы ботинок смотрели строго вверх.

— Не важно, сколько лун вы видите, — сказал за спиной дзэн-комиссар. — Это лишь наблюдения с периферии. Истинный взгляд — это взгляд из центра. Только находясь в центре, ты видишь мир, каким он есть. Крик используется, чтобы заставить замолчать. Это словно удар электрического тока. Ум останавливается, целое мгновение ты не существуешь, существует лишь центр — единственное, что никогда не умрёт.

Машинист, обретший просветление и плавающий в нём, словно рыбёшка в бездонном тазу, внезапно наткнулся пустой мыслью на что-то острое. Перед ним простирался океан знаний, и одно из них рассекло его внутренний взгляд, причинило острую боль. Изуверство, вероломство, алчность, цинизм и двуличность Партии предстали пред ним в своей отвратительной наготе.

Машинист потянул с бедра наган, нажал на спицу курка, вдавил вниз до отказа и отпустил. Курок сжал боевую пружину, повернул спусковой крючок, заскочил в разрез шептала и остановился. Барабан провернулся, темечко пули подалось в уширение канала ствола, как любопытный взгляд.

2: Сталь внутри головы обожгла холодом. Месиво мыслей слиплось в ком, стало закручиваться, наматываясь на острый стержень. Последние связи с внешним миром обнажились, натянулись и лопнули вишнёвой влагой, разлились огнём, заполонили внутренний взор кровавым туманом, сложились в причудливый силуэт, злую маску с чернеющим отверстием вместо носа.

Резкий удар принёс дрожь, панику, ночь, жуткое лицо обрело губы, которые разверзлись чернотой миллиона зубов. Пронзительный крик ошпарил внутренности, окутал едким облаком.

Удар.

Ещё удар…

— Не важно, сколько лун ты видишь, — скрипнули губы, проливаясь новой болью. — Это взгляд пустоты, которой нет. Есть только ты и твой центр. Ты в нём. Открой глаза и смотри. Ты увидишь истинную природу жизни, в которой есть место единственному богу. Этот бог — ты! Только ты вправе решать, каким должен быть этот мир, потому что этот мир твой. Он принадлежит только тебе, и он вечен, потому что вечен сам бог.

Твоё могущество не знает границ, ты — его граница, но тебя нет, как нет границы у бесконечности Вселенной. Мысль и действия, желания и страхи, чувства и опустошённость — этих границ у тебя нет, потому что бог безграничен и пуст.

Бог пуст. Мир пуст.

Разума нет.

Губы задрожали снова:

— Порой, для окончательного ухода в себя человеку требуется толчок. Такой толчок можно увидеть лишь в символической форме — выстрел, поцелуй или шум крыльев, — однако он передаётся от одного человека к другому, и однажды случается взрыв. Человек взрывается, воспламеняя идущих за ним.

Просветление пришло через обман и корыстные интересы Партии, но впредь оно должно служить лишь теплу раскосых глаз Вселенной.

Машинист прицелился в лицо дзэн-комиссара и нажал на спуск. Боевой взвод курка освободился из выреза шептала, курок резко провернулся, ударил бойком в жёлтую родинку капсюля и отскочил назад, будто опомнившись. Пороховые газы вздули гильзу, вжали её в стенки барабана, освобождая от свинцового сердца.

Громыхнул выстрел, прокатился по тендеру, как горох, побренчал инструментом, уложенным на вилках.

Дзэн-комиссар лопнул, как гирлянда из шаров, наполненных кровью. Сначала взорвалась голова, следом кисти и ступни, после ноги и руки, а последним, словно завершающий аккорд фейерверка, рвануло туловище.

Расплескавшаяся кровь дымилась, как дымится в голодных мечтах миска с похлёбкой. Лицо было липким. Машинист облизал губы.

Кочегар присвистнул на куче угля.

— Дурак ты, батя. Такого дядю пришиб, эх… Думаешь, сам нынче разберёшься?

— С чем? — потерянно спросил машинист.

— Со светом, с тьмой, с лунами, с командованием, со смертью, с жизнью, с прорицателем?..

— А? С каким ещё прорицателем?

— С таким… — пробубнил кочегар, сползая с угольного трона. — У комиссара надобно пытать было, слишком рано ты его в штаб справил… хороший человек, хороший дядя, много мне поведал, покуда вы по лесу валандались…

Кочегар разгребал кучу с изяществом механизма, и вскоре из-под угля показался угол какого-то металлического ящика. Машинист упал на колени и стал помогать.

Справились. Передохнули секунду. Откинули крышку. Кочегар сплюнул, почесал в паху и отправился до ветру.

В душном нутре ящика лежал сухой старик, глаза его были открыты. Старик поднял на машиниста разлившиеся белки полуслепых глаз и цокнул языком. От этого звука у машиниста что-то сломалось в груди.

— Бать, — позвали сзади.

Машинист обернулся. В дверях тендера стоял его помощник. От выражения лица рядового, произведённого в дзэн-ефрейторы, у машиниста стали волосы дыбом, а вдох проник в лёгкие, точно нож.

Лицо парня шевелилось, глаза перемещались по нему, меняясь местами. Стоило помощнику сомкнуть губы, как они начали срастаться, зашевелились, точно пробудившееся войско, подёрнулись розовой плёнкой, он рванул челюсть вниз, разорвал свежую плоть, тяжело простонал, раздвинул сильнее, разрез рта сочной кровавой трещиной устремился к ушам. Из темноты пасти, гулкой и бесконечной, как ведущая в ад подземная тропа, вывалился мясистый язык, слизал свежую кровь, и змеёй ринулся к машинисту.

За ним появился второй язык — синий, как саффейрос, — и схватил машиниста за горло. Третий же — красный — разделился на две части и, выдавив машинисту глаза, углубился в череп. Хрип выпал из горла, тело дзен-старшины обмякло и затряслось. Первый язык вернулся в рот дзен-ефрейтора:

— Омут безумия на острие счастья тонет в испарениях лжи и тумане радости. На дне омута — пустота. К ней надо стремиться, её надо любить.

На это прорицатель в ящике вздрогнул и хмыкнул. Дзен-ефрейтор продолжил:

— Твоё просветление было неполным, ты должен быть слеп, чтобы достичь истины, ты должен перестать думать, перестать говорить. Но сам ты не справишься. Красный учитель поможет тебе, он слижет твой мозг, вырвет язык.

Старик в ящике сел, протёр глаза и неспешно осмотрелся. То, что прежде было помощником машиниста, приблизилось к бывшему машинисту, а ныне мёртвому дзэн-старшине.

— Теперь ты пуля.

Дзен-ефрейтор обхватил плечи «бати» и сдавил — изо рта брызнула кровь, грудная клетка хрустнула и подалась вперёд, будто нос ледокола, он прижал тело к своей груди и вдавил лопатки внутрь, стал вертеть, мять, придавая телу округлость, сглаживая выступающие части. Затем распахнул шуровочные дверцы и сунул в топку то, что получилось, головой вперёд. Седые, как стенки зольника, волосы вспыхнули, лицо зашипело.

— Пуля! Теперь ты пуля! Я выстрелю тобой в центр бесконечной пустоты.

— А где находится центр пустоты, если она бесконечна? — спросил прорицатель.

В этот момент тяжёлая лопата опустилась на голову дзен-ефрейтора, и он упал.

— Твою бога душу мать! — отбрасывая лопату в сторону, воскликнул кочегар. — Это что ж ты, скотина, творишь? А?

— Это не скотина, — отозвался прорицатель.

— А?! О! Очухался, здоровеньки! Ты ещё кто? — Кочегар взял машиниста за ноги, выдернул из топки и брезгливо поморщился, глядя на то, что от него осталось.

— Комиссар.

— Как? Ещё? Милости просим. Был тут один… да лопнул.

— Это я и был.

Кочегар нахмурился, озадаченно почесал бороду и кивнул на спину оглушённого лопатой помощника:

— А с этим что?

— А это дзен-дурак. Такое бывает. Просветление не всегда приводит к положительным результатам. Сон разума порождает чудовищ.

— Какое же это чудовище? То ж пацан.

— Был пацан, а теперь дзен-дурак. Страшная вещь, кстати.

— Поди ж ты! Это когда дураки страшными были? Пулю в лоб и делов-то…

— А ты подожди, сейчас очухается, вот и узнаешь.

— Чегойт я узнаю?

— Кошмарную силу человеческой глупости.

— Так может, его сразу… тогойт, — кочегар кивнул на валявшийся на полу наган. Решимость кинулась на него на резвых скакунах.

— Не стоит.

— Чё так? — Кочегар с удивлением посмотрел в глаза старику, молча поднял наган, проверил предохранитель и прицелился в затылок дзен-ефрейтору.

— Не советую, только разбудишь.

— Чтойт у меня от нашего командования скоро жуть начнёт по ночам сниться.

— Не стре…

Фраза утонула в раскате выстрела.

Тело, лежащее на полу и прикрытое ещё секунду назад беспамятством, будто знамёнами, шевельнулось.

— Да божеш ты мой. Живучая гадина. На! На! На! — Ещё выстрел, ещё, и ещё. Старик зажал уши, молча наблюдая, как в затылке дзен-ефрейтора расширяется бурая дымящаяся воронка. В тендере густел запах: горечь пороха и окисляющаяся кровь.

— Ну вот и всё… делов-то, — кочегар бросил опустевший наган и повернулся к прорицателю, поблёскивая глазами. Тот ухмыльнулся и кивнул в сторону тела:

— Теперь смотри, что будет. Не обделайся только.

Голова помощника стала поворачиваться, в шее скрипнули позвонки, как колёса в зернистом песке. Голова провернулась, словно совья. Лицо — пустое и голое, точно коленка. На ней возникли многочисленные пятна, стали наливаться кровью, вызревать чёрным, лопаться рыбьими пузырями, свершая на лике ужасающие изменения. В язвах появился голубой настырный глаз, за ним другой, третий… их стало шесть, следом возник странный, тройной нос. Голова осмотрелась, тело дёрнулось и перевернулось, рука стала шарить по полу, нашла гильзу и, мыча от боли, принялась расковыривать срезом пустого цилиндра кожу — в том месте, где обычно бывает рот.

— Его лицо — сумма трёх…

— А?! — бледнея, выдохнул кочегар, смотревший на преобразования блестящими в слезах глазами. Сукровица солнца текла по окошку тендера.

— …шесть глаз, три носа…

Дзен-дурак проковырял небольшое отверстие, отбросил гильзу и стал пальцами расширять будущий рот. Его выпученные глаза — шесть стеклянных шариков в лавке антиквара, — внимательно следили за стариком и кочегаром.

— …три языка. И огромный рот, в котором, если верить старейшим, миллионы искрящихся зубов. Однако, надеюсь, их мы не увидим, потому что сие означало бы, что нам, — старик сжал губы и вытаращил глаза, — пришёл капец.

— Мама, мама, мамочка, — заскулил, подвизгивая, кочегар. Слова падали на грязный пол и, разбежавшись, зарывались в уголь.

— Да ты не волнуйся, я знаю, что делать, — спокойным, как речной ил, голосом произнёс прорицатель. Привстав, он сел на краю ящика-гроба. — Уже сделал.

— А?! Знаешь? И что же?! В топку?

— Не-е… это хоть и дзен-дурак, но всё же дурак. И сила его в том, что с ним никто не спорит. Он умеет искажать реальность, истолковывать всё неправильно, действовать, как написано… этакий антифилософ, если угодно.

— Боже милостивый, спаси и сохрани, аз есмь… на земли яко на небеси, отче наш…

— Но имеется против него один испытанный способ.

— Какой?! — проревел кочегар, наблюдая, как из чёрной от уха-до-уха пасти один за другим появляются разноцветные языки.

— Коан!

— Что это? Доставай же скорее! Что же ты медлишь, старик?

— Учитель! — неожиданно громко старик обратился к монстру. Тот повернулся. — Нашёл ли ты ответ на мой вопрос?

— Какой? — пробулькал кровавой пастью дзен-дурак.

— Который я задал тебе.

— Отвечай ты! — заревела пасть.

— Учитель, как же я могу ответить тебе, если сам тебя спрашиваю? — При этом прорицатель многозначительно посмотрел на бледного, забившегося в угол кочегара.

Все шесть глаз чудовища забегали в разные стороны. На уголках рта старика покачивалась нить усмешки:

— Ответ кроется в очищении. Очисти дорогу, освободи от смерти свой внутренний мир, продолжи путь.

Лицо дзен-дурака, обведённое кровавыми росчерками, дёрнулось, он пробежал по тендеру взглядом:

— Мой внутренний мир… — он тронул карман и достал липкими пальцами белый платочек. Долго смотрел на него, наклонил голову, словно увешанную плодами крону, и если бы тень не закрывала его лицо, в многочисленных глазах можно было бы увидеть искрящиеся слёзы. Резким движением дзэн-дурак швырнул платок в топку. После чего взял за ногу останки машиниста, проволок в будку и скинул в открытую дверь.

— Теперь в путь, — уверенным голосом сказал старик. — Его нужно продолжить.

Дзен-дурак спустился к железнодорожной колее и направился к бронедрезине.

— Поди ж ты, — пробормотал удивлённый кочегар и с уважением посмотрел на дзен-комиссара.

— Дурак всё понимает буквально. Впрочем, отчасти это свойственно всем людям. Поэтому придуманы коаны…

— Так что ж ты их утаил, не использовал? — удивился кочегар, мигом опомнился, подался ближе: — А что это? Коаны эти?

— Это особые загадки, мгновенно озаряющие сознание благодаря поиску решения. Я загадал ему две. Ответить на первую он не успел, потому что ты ударил его лопатой. Тогда я задал ему вторую.

— Это какую?

Старик покачал головой, неодобрительно цокнул:

— «Как я могу ответить тебе, если сам тебя спрашиваю» — это коан. Ответ на него может дать не каждый.

— Заговор, тобиш?! И теперь, значит, он тебя слухать будет?!

— Пока не найдёт ответ, — сказал старик с твёрдостью, перед его лицом порхала угольная пыль. — А до тех пор разум его будет послушен.

— Но ты же сказал, что он достиг, как бишь его…

— Просветления. Да.

— Тогда не понимаю.

В поисках обронённого нагана прорицатель принялся ковырять взглядом пол. Кочегар тоже стал, скорей, чтобы быть полезным делом, перестать быть глухой до истины обузой, в которую льются слова, что в песок, но вдруг понял и отчаянно замотал головой:

— Нет-нет-нет, не надо! Всё-всё понимаю! Не надо пули!

Дверь в тендер свистнула и распахнулась. Вошёл дзен-дурак. Рваный рот его склеился, запечатав испачканное лицо, а две нижние пары глаз подёрнулись плёнкой.

К вечеру он снова приобрёл обычный человеческий облик. Почти.

Весь день петляли по узору железнодорожной магистрали. Когда на небо взошла последняя, седьмая по счёту луна, а звёзды звонко покатились между их мглистыми серпами, старик оживился. Он поднялся посреди тендера и провозгласил:

— Наша миссия близка к завершению. Впереди — Победа! Не все из нас насладятся ею, но это путь к лучшему, дорога в мир, где нет ограничений, нет границ и барьеров, где все обретут свободу.

— Ага, свободу, — буркнул кочегар, представив очередную апрельскую демонстрацию в честь дня рождения Ведущего К Победе.

— Вы узрите, — продолжал старик, — множество верёвок, тянущих человека в разные стороны. Это приводит к диссоциации — расщеплению личности. Этому будет положен конец. Верёвки будут порваны. Истину невозможно ни доказать, ни опровергнуть. В истине можно пребывать. Ваша смерть станет утверждением истины. Ваша смерть станет Победой!

— Так куда мы, вашу бога душу… едем? — перебил кочегар, с опаской поглядывая на умывающегося рядом безротого помощника.

— Теперь — только вперёд.

Кочегар кинул угля и закрыл топку.

Грохоча железными суставами, паровоз понёсся по зеркальной колее. Быстрее и быстрее. Дорога сделалась прямой и ровной: ни холмов, ни низин, ни леса, лишь выжженная земля и зарево огромного пожара впереди, упоительного и молчаливого. Пожара, который не являлся пожаром.

Котёл, такой большой, что край его казался не круглым, а прямым, как обрыв, котёл, такой глубокий, что дна его не было видно, — он таял в дымке, словно вылетевшее из трубы кольцо пламени. Из него исходил неистовый жар, приблизишься к краю — закипят и лопнут глаза, а кожа в мгновение станет чёрной. Совершенное пекло.

К котлу со всех сторон сходились дороги — железные и обычные, а по ним шли поезда, танки, машины, мотоциклы, со всех сторон устремлялись люди. И все до единого падали в котёл, воспламеняясь и сгорая в ласке пламени, как брошенные врагом сёла. Сусальное золото душ блестело в облаках.

В этом был строгий план. Сражение за право сгореть в огромном котле происходило в соответствии с этим планом, каждый поезд или бронеавтомобиль погибал в котле согласно графику, пройдя необходимую подготовку. Только после восхода семи лун, преодолев связанные с этим испытания и доказав свои способности к выживанию. С заданием справлялись не все. Ведущему К Победе требовались самые стойкие. Лишь они могли приблизиться к котлу и умереть в нём.

В тендере стало горячо, надрываясь маховиками и шестерёнками, состав летел прямиком в разверзшуюся пасть котла. Стремительно приближался к Победе. Когда гул в ушах стал нестерпимым, а жар в тендере таким, что дыхание обжигало лёгкие, кочегар выглянул в окошечко и последнее, что он увидел, последнее, чему успел удивиться, — были три огромных языка пламени: чёрный, синий и красный. Они носились над Котлом, словно плети в руках сумасшедшего всадника, слизывая спешащую к ним добычу.

Кочегар зажмурился.

И вдруг — темнота. Ни шума, ни запаха, ни света. Безмолвная темнота. Одно большое бесконечное ничто. Кочегар понял: это она! Победа! Теперь ему не нужна лопата, чтобы кидать в шуровочное отверстие уголь, не нужна топка, чтобы наполнять внутренности паровоза жаром движения, не нужен сам паровоз, не нужно мчаться на нём куда-то, не нужен машинист, не нужна одежда… Нет больше тела, не нужно даже думать, думать просто не о чем. Кругом ничто. И он — в самом центре. Потому что здесь он — Бог. Он есть центр бесконечной пустоты. Ему никто не нужен, целый мир перед ним, пустой, чёрный, бесполезный, но принадлежащий только…

Вдруг он увидел искорку, затем ещё одну. Их становилось больше, они зажигались одна за другой, пока вокруг кочегара не вспыхнули сотни, тысячи звёзд… Им не было числа: миллионы булавочных наверший, красивые, сверкающие, белые… все белые, абсолютно все, белые и немного странные, похожие на зубы.

На зубы дурака.

То, что я сейчас вижу перед собой, может, это и есть тот самый зуб дзен-дурака?.. Впрочем, не похоже.

Я задумался и понял — это пуля. Огромная, гигантская пуля, которая надвигается на меня с неотвратимостью неминуемой смерти. Она уже так близко, что почти касается моего тела, моего лба. Я смотрю на неё и вижу своё отражение в зловеще отполированной стали. Но главное то, что я вижу за собой.

Я вижу своё прошлое…

Наш абордажный корабль пристыковался к вражескому спутнику, тремя синхронными взрывами распечатал обшивку и обеспечил штурмовой пехоте доступ внутрь. Пехота — это мы — бойцы Французского Иностранного Легиона. Я, справа Ганс, слева англичанин Роберт. Мы рванули, как когда-то рвали в атаку наши деды и прадеды, в Первую мировую, во Вторую и в Третью. Как всегда, друг против друга, как всегда, заодно против тех, с кем не удалось договориться, в атаку, закусив смелость, как удила, мы рванули на смерть… и пули выдали нам её. Каждому. Не скупясь.

В тот момент я увидел свою пулю, увидел прямо перед собой… и время застыло. Эвакуация, капсула, пустыня, крепость Сиди-бель-Аббеса, чужие следы, рубец от топора на двери, старый корабль, телефонная будка… — всё это было лишь фантазией моего разума, отказавшегося поверить в то, что через долю секунды его не станет. Он подарил мне ещё один день. Плохой, хороший — не важно. Всего один день жизни…

И тринадцать историй, которые я сейчас забуду.

Навсегда.