Жуть

Натан бросил в огонь небольшой чурбанчик, и костёр ответил снопом искр. Пламя подавилось, но скоро справилось с добычей.

Егоркин, щупленький паренёк с яркими прыщами на подбородке, достал на свет Юч-Курбустана, небольшую фигурку местного алтайского божества, с огромным трудом выменянную у подслеповатой старушенции. Женщина не хотела расставаться с фигуркой, утверждала, что божество выточил некий могучий шаман, оказавшийся на Алтае ещё во времена гражданской войны. Егоркин в шаманов не верил, но на деревянного деда почему-то запал. В итоге женщина сдалась, а парень обзавелся талисманом, о силе которого даже не подозревал.

Егоркин протянул Юч-Курбустана Натану:

— Это будет токен.

— Что?

— Ну, жетон типа, у кого он в руках, тот и рассказывает.

— А, лады, я, значит, первый? Хорошо.

Натан взял в руки деревяшку и на мгновение ослеп и оглох — такого с ним ещё не случалось. История будто сама возникла у него в голове, и Натан начал.

— Расскажу вам, друзья… — Напротив него, над костром замерли в ожидании четыре освещённых пламенем лица, они тлели, будто кончики сигарет, становясь то ярче, то темнее, всё время меняли очертания и были не похожи на лица людей, с которыми он шёл по безлюдной тайге вот уже пятый день, — одну историю… она про людей, как и мы, идущих к своей цели… только их было двое.

Сапоги Салема ^{А. Жарков, Д. Костюкевич}

Салем всегда хотел иметь такие же сапоги.

Бурые и потёртые, как пустыня на закате, с серебряными зрачками пряжек.

— Только не поднимай цену, — усмехнулся Кит, перехватив завистливый взгляд араба. — Язык пухнет от отказов.

Салем сплюнул огарок желтушной самокрутки.

— Оторву вместе со ступнями следующей ночью.

— Успеешь только нагнуться и испортить воздух. Хватит трепаться. Что там в котелке? — Кит подошёл к костру.

— То же, что и десять минут назад. Сухое дерьмо, которое даже не может окрасить воду.

— То, что надо! Когда к столу?

— Если не терпится — хоть сейчас… Тихо! Кит, ты слышишь?

Кит слышал, на его лице проступила неприязнь… и испуг.

— Мы слишком близко к Тропе. Слишком. Ночевать рядом с ней — дрянная идея.

— Но это единственный способ не потерять её, сам знаешь, на какие фокусы способно это место. А без Тропы мы не выйдем к Философу, не получим ответы на свои вопросы.

— Знаешь, мне кажется, все эти россказни про тварей, бредущих по тропе ночью, спешащих в Ад, что мы слышали по пути сюда, — не просто байки у костра. По ночам у меня ломит кости от воя и смеха.

— Всего лишь слуховые обманки, — без уверенности сказал Салем. — Как и сейчас. — Он положил револьвер на тряпицу возле сумки и принялся помешивать варево. — Да и демоны не могут сойти с Тропы. Так говорят.

— Чёрта лысого. Ты же видел сегодня следы… ночью по Тропе кто-то шёл, а потом свернул в лес.

— Корова или буйвол.

— Корова? Здесь?! С огромным тройным копытом?

— Заткнись — и давай свою миску! Я хочу пожрать и выспаться, а не изгадить со страху штаны.

* * *

Ночь Салем провёл в лихорадке видений, ему снились клыки и когти, смеющаяся фигура Философа и сапоги Кита, которые убегали в темноту, а после возвращались, но вырваться из лап сна удалось только поздним утром.

Земля вокруг потухшего костра и спальных мест окрасилась в красный. Кровь Кита была везде: на вещах, на углях, на лице и одежде Салема.

От напарника осталась только ноги, оторванные в коленных суставах. Шаровидные головки костей казались ослепительно-белыми в ярком утреннем свете. Было похоже, что их щепетильно вылизали.

Салем присел на корточки и стал стаскивать сапоги с обглоданных конечностей. Вернее, вынимать из сапогов остатки ног.

— Вот так-то лучше, вонючий ублюдок.

Теперь он пойдёт к Философу один. Всего день или два пути, если верить языкам и ветру.

Пока над костром сушились икры Кита, Салем сходил к ручью и отмылся от липкой крови. Когда он вернулся, выгоревшая земля вокруг костра была покрыта странными, нечеловеческими следами. Взгляд метнулся к мясу — на месте — значит, не придется снова жрать ту черную дрянь, которую собирал Кит.

— Поганые твари, я дойду! Ясно вам?!

За кустом со стороны Тропы раздался тонкий детский смешок.

Салем напялил на себя сырую тряпку, побросал вещи в мешок, а тёплое мясо запихнул в штаны бывшего напарника и закрепил на поясе.

По пути он несколько раз разворачивал рванину Кита и утолял голод. Он не зря потратил время на костёр утром, но как не экономил жёсткое мясо, к вечеру его запасы истощились. Когда жёлтое пятно солнца было готово освободить небо звёздам, араб свернул с Тропы и прошёл сто шагов на север. Подвернувшаяся поляна была так похожа на прошлую, что если бы не свежая зелёная трава на месте костра, Салем решил бы, что сошёл с ума или идёт по кругу.

Мерзкий голод подгонял тело, но туманил разум. Он набрал воды и сунул в котелок сухой чёрный обрубок.

— Что там в котелке?

Салем вздрогнул, узнав знакомый голос. Очередной трюк Тропы. Эти твари могли выкинуть что угодно. Салем решил подыграть, хоть сердце в груди и стучало как дятел.

— То же, что и всегда. Сухое дерьмо, которое едва может окрасить воду.

В ответ кусты зашевелились, и в мерцающий свет костра вышел Кит.

— То, что надо! Когда к столу?

— Хоть сейчас, — медленно произнёс Салем, цепенея от ужаса, — тащи сюда свой зад.

Он осмотрел воскресшего напарника, больше всего его интересовали ноги. Ниже колена. Но их скрывала тень от бревна, лежавшего у костра.

Кит посмотрел на сапоги Салема и усмехнулся.

— Оторву вместе со ступнями следующей ночью.

После этого он сел напротив напарника и больше не проронил ни слова.

Араб не знал, что ответить, что делать он тоже не знал. Доел и устроился спать.

В полусне до Салема дошло, что значат слова, что имел в виду Кит, и что с ним может произойти этой ночью. Он вскочил на ноги, натянул потёртые с пряжками сапоги и в безумном порыве рванул в лес. Миновав несколько оврагов, он понял, что оставил у костра мешок с едой и вещи. Ветки деревьев затрещали вновь.

Когда он приблизился к костру, ноги в кожаных сапогах будто застряли. Он дёрнул — не помогло — кто-то надежно удерживал их. Салем опустил голову, чтобы посмотреть, и, увидев, достал нож, с силой воткнул в ногу над коленом. Дикий вой разорвал темноту и разлетелся над чёрным лесом. Он бесился всю ночь до утра, пока не сорвался и не угас в хриплом безумном смехе. Пока не уполз в лес… освобождённый.

Натан закончил, и, немного смутившись, протянул Юч-Курбустана следующему.

— Теперь ты, Филин. Давай.

Филин, в жизни Филипп Нилов, широкоплечий крепыш, тащивший самый большой и увесистый рюкзак, принял талисман и тут же потёр им собственный, недавно стриженый затылок. В голове возник образ мрачной гостиницы. Не мудрено, о гостинице он думал с самого начала похода: тёплый душ, сухие носки, свежее исподнее… До этого он не ходил в такие продолжительные походы. Поэтому любовь к цивилизации разгорелась в нём моментально, в первую же ночевку, когда ветер трепыхал основательную двуспальную палатку, как голодный аллигатор кусок мяса. С тех пор Филина не оставляли мечты об отеле, невесть каким волшебным образом возникающем посреди алтайской тайги, прямо у них на пути.

— Расскажу о гостинице, — начал он.

— Ага, кто о чём, а вшивый о бане, — вставил прыщавый Егоркин.

— Молчи, а то топор понесёшь, — сухо парировал Филин, и Егоркин тут же заткнулся.

— Так вот, — продолжил Филин, — был один случай.

Босх, Иисус, Сторонний Наблюдатель ^{Д. Костюкевич}

Стип заглянул в тёмный коридор отеля через объектив фотоаппарата и сделал снимок с большой выдержкой. Смотреть получившийся кадр не стал — любил копить ожидания. В этом было что-то магическое: пролистывать отснятое за день в надежде на откровение, жемчужину в речном песке.

В куче мусора у входа он нашёл кусок поливочного шланга, засунул его под дверь, оставив доступ лунному свету, и зашагал вглубь коридора, собираясь найти стойку ресепшн и оттуда продолжить осмотр.

Если кто-то и жил в этом заброшенном здании, то создания небольшие, хвостатые, крылатые. Далёкий шум — словно кто-то шевелился внутри стен — вероятно, являлся суетой мышей, а высокое похлопывание в маленькие ладоши — паникой их летучих собратьев. И, несомненно, здесь хозяйничали крохотные творения природы, копошащиеся в гнилом дереве, вьющие паутину в сырости углов.

Камера подпрыгивала на груди, фонарик ломтями жевал мрак, но того было слишком много, чтобы быть проеденным насквозь или явить пустотелую середину. Таких длинных коридоров Стип никогда прежде не встречал. И ведь не скажешь по отелю снаружи…

Он сделал ещё несколько снимков, снова с выдержкой — воруя у темноты, но не рассматривая добычу.

Каролина осталась в номере — отравилась чем-то на ужине, а, может, её настигла запоздалая курортная акклиматизация. Стип надеялся, что она спит, а не содрогается над кафелем уборной.

— Пойду к отелю, — сказал он полчаса назад.

— К какому? — Она приняла уже три таблетки, лицо бледное, влажное от ополаскивания. Он ничем не мог ей помочь, но всё равно чувствовал вину, собираясь уйти.

— Который пустует. Рядом с нашим, в сторону мыса.

— А… На который вчера весь вечер пялился?

— Ну, не пялился.

— Иди уже. Попытаюсь поспать.

Да. Наверное, всё-таки пялился. На террасы, закрытые щитами окна, язвы фасада — сидя у бассейна и потягивая виски с колой. В сумерках заброшенный отель, возвышающийся над забором и пальмами, производил завораживающее впечатление. Ни жгучее сиртаки, ни подсветка Парфенона не могли соревноваться в притягательности с мрачной молчаливой громадой.

Он выбрал взглядом балкончик на третьем этаже и наблюдал за чёрными прямоугольниками двери и окна, представлял, что кто-то скребёт, зовёт на помощь с той стороны, и в какой-то момент действительно услышал крик. Крик прозвучал только в его голове. Отель позвал его. Или его заложник. Такая фантазия будоражила кровь.

И вот теперь Стип внутри. В кишке бесконечного коридора. В надежде на впечатления и фотографии-откровения — ущербные, вымученные в распахнутом зрачке камеры, но уникальные и завораживающие в своей рахитичности, как все страдания человечества.

* * *

Слабый клинышек света за его спиной погас. Дверь закрылась.

Стип резко обернулся, и в тот же момент под потолком зажглись светильники. На несколько секунд он ослеп, а когда прозрел, отель изменился. Он больше не был пустым.

Его наполняли создания Иеронима Босха. Легионы чудовищ: сращенные части панцирных, пресмыкающихся, ракообразных, чешуйчатых…

Коридор превратился в обеденный зал, в котором твари трапезничали кусками человечины.

Стип отступил назад, упёрся в стену или широкую колонну и, понимая, что жить ему осталось всего ничего, поднёс к лицу фотоаппарат и нажал кнопку просмотра. Если хотите, это было его последним желанием.

Монстр с головой карпа уже подбирался к нему, острые кромки плавников блестели красным.

Увиденное на дисплее камеры поразило Стипа больше, чем развернувшийся вокруг ад. Сделанные в коридоре снимки были прекрасны.

На первом кадре благоухало поле роз: жёлтых, бардовых, белых, оранжевых, посреди пира красок стояло пугало, вокруг которого носились бабочки. На перекрестии из палок висели не лохмотья с выцветшей шляпой, а расшитый золотом мундир и сверкающая камнями корона.

Из жабр подползающего чудовища со свистом вырвался воздух.

На следующем кадре солнце залило склоны, свет был такой нежный и мягкий, что глаза Стипа наполнились слезами. Серебро поворотов и серпантинов дорог, с которых можно было восхищаться рекой, рощицей платанов и складками зелёных холмов.

Дальше — на третьем кадре — глаза ребёнка, такие голубые и глубокие, будто эти кусочки льда доставили прямо из холодильников рая.

Дальше…

Стип не успел. Плавник опустился и отрубил ему голову вместе с плечом.

* * *

— Иисус…

— Причём здесь этот плотник?

— Я ведь умер?

— Ты сменил направление, Стип. Или точку зрения, как угодно.

— Почему я не могу двигаться?

— Подожди… пусть оковы привыкнут к тебе. Тогда сможешь пройтись по номеру.

— Почему я не вижу их?

— Кандалы не любят приковывать к себе лишнего внимания.

— Почему я здесь?

— Кто свернул с дороги в ад, того не испугает предостережение «Эта дорога никуда не ведёт».

— Я не понимаю…

— Это не важно. Слушатели тоже ничего не понимают. Но у них есть иллюзорный выбор, они думают, что могут в любой момент покинуть место у костра.

— Что?

— Они слушают о тебе, а ты слышишь рассказ о них. И вот вы уже вместе. Но кто реальней? Плевать. Какая разница, кто кого породил и кто обитает в голове другого? Всегда есть четыре стены, есть рай, который видишь, только когда настигает ад. И ад, который ищешь, живя в раю. Когда поймёшь это — проснись и измени этот мир к лучшему!

* * *

В щите, навалившемся на провал окна — небольшая дырочка. Подарок ржавчины, поглощённый обед крохотных существ. Через неё льётся свет, через неё в номер втекает внешний мир.

Разбитое, как чьи-то надежды, стекло. Острые осколки на ковре.

Слишком короткая цепь.

Он пытается дотянуться до щита, выдавить его наружу, но сломанные ногти лишь скребут по металлу.

В небе — в его фрагменте, который ограничивают бурые края отверстия, в целом мире! — играют лазурные отсветы. Наверное, это поднимается дыхание остывшей воды бассейна, подсвеченное фонарями и глазами людей.

Он слышит музыку. Он почти может уловить ритм, удары здорового сердца. Почти.

И вдруг он чувствует… взгляд. Кто-то снаружи смотрит в закрытое окно.

Кто-то…

Стип кричит.

— Вот, — объявил Филин. — Всё.

— Кхм… — отозвался Натан. — Прикольно… передавай деревяшку. — При слове «деревяшка» у Натана неожиданно свело судорогой правую ягодичную мышцу, да так больно, что он едва не прикусил язык. Стиснул зубы, стараясь не закричать.

Филин протянул Юч-Курбустана следующему. Это был Гоша, весельчак и болтун, регулярно смущавший товарищей непристойными шуточками физиологического содержания. Он учился на биофаке и искренне увлекался микробиологией. Души не чаял во всевозможных бактериях, кишечных палочках и прочей невидимой мерзости, которую называл микробиотой.

— Ну, друзья, держитесь, ща Гоша выдаст.

— А ты раньше времени не бойся, у меня может и не страшная история…

— А какая?

— Поучительная.

— Да ладно?! И чему она учит? Мойте руки перед едой?

— Будешь умничать — не расскажу.

— Расскажешь, чурбан то у тебя. — сказал Егоркин и обнаружил, что его тело вдруг перестало ему подчиняться. Он передвинул глаза на бледного Натана, сидевшего по соседству, и увидел, что тот даже не моргает, а ошалело таращится на костёр, поверх костра.

— А дело было так, — начал Гоша.

Будьте здоровы ^{А. Жарков, Д. Костюкевич}

— Вы принесли медицинскую карту?

Чахотка Кристиан с приоткрытым ртом смотрел на задавшего вопрос Могучего Сэма, директора орбитального филиала корпорации «Человек Энтертейнмент» (сокращенно ЧЭ). Кристиан даже подался вперёд — покряхтывая и постанывая, обратил к Сэму правое ухо. Он старательно изображал глухоту. Правила игры он уже понял — в «ЧЭ» брали только очень больных, желательно неизлечимо, одной ногой там, где сыро и неуютно планам на будущее.

Вдали от Земли человеку невообразимо трудно найти высокооплачиваемую работу. В солнечной системе Цуцер-Цы Кристиан уже как год перебивался с хлеба на воду, точнее, с пьяных ракушек Фе на росу из листа-источника номер одиннадцать. Эти «деликатесы» цуцерцы подавали нуждающимся у фонтана «Стыдно Жрать На Халяву». А вот у «ЧЭ» дела шли отлично — филиалы в каждой деревне, городе, даже на орбите. Без работы на корпорацию Кристиану можно было даже не помышлять о билете домой.

— Что? Что вы говорите? — прокричал Кристиан. — Я плохо слышу!

Могучий Сэм удовлетворённо кивнул. Из губчатого стола появился маленький красный рупор.

— ВАША МЕДИЦИНСКАЯ КНИЖКА!!!

Несмотря на скромный размер, рупор едва не взорвал ушную перепонку Кристиана.

— Да, да… вот.

Кристиан толкнул к директору толстую подшивку. Эта подделка стоила ему всех сбережений. Он поставил на кон всё.

— Вы же знаете, таковы требования, — ворковал Сэм, почти с нежностью поглаживая липовую медкнижку Кристиана. — Корпорация заинтересована только в тех, кто ценит каждую минуту жизни, кто не будет стараться скопить капитальчик на старость. А кто это, если не такие бедолаги, как вы, у которых диагноз или диагнозы отняли будущее?

Директор взвесил подшивку на руке. Могучий Сэм был третьим директором орбитального филиала «ЧЭ» за полгода.

— А впечатляет, весьма впечатляет! Какой объём! Портфолио толще я видел только у Кени Без Шансов… да только большую половину объёма его медкнижке добавило вскрытие… Так, что тут у нас…

Зашуршали листы, лицо Могучего Сэма озарилось. То и дело он всхлипывал, вскрикивал, хлопал ладонью по столешнице.

— Аневризма… ах, какая прелесть!.. анкилозирующий спондилит… вы только посмотрите!.. астма, ну, это, дружок мелочи… ацидоз Олбрайта, безоар, атипичная пневмония… ну и ну!.. болезнь Аддисона, Альцгеймера, Дего, Кавасаки, Лайма!.. лёгкие Паркинсон, Шагас, Эрдгейм-Честер… это пока лёгкие, пока… какой букет, какой ценный кадр!… ах, ох… васкулит, ай, ветрянка, эх, врождённый порок сердца… тут мы коллеги, что уж… грибковая пневмония, губчатый энцефалит, диабет, зеркальный синдром… ах и ой, ой и ах!… дисфункция гипоталамуса… батюшки мои!..

От этого перечисления Кристиану стало даже неловко, будь у него действительно все эти болячки, он бы помер ещё на пороге кабинета Могучего Сэма. Но огромного, гориллообразного директора ничего не смутило, даже наоборот, глаза его засверкали, а рот растянулся в добродушной улыбке.

— Надеюсь, родственники вас уже похоронили? Ха-ха, шучу. Мило, правда? Как вы до кабинета дошли и не заблудились со своим Альцгеймером? А кстати где он? Проводил и теперь ждёт вас снаружи? Вышел покурить с другом Паркинсоном? Ха-ха.

— Может быть, вы огласите условия? — спросил Кристиан, ему было не смешно.

— Ну разумеется. Условия замечательные, мы вас трудоустраиваем, а вы живёте и получаете деньги.

— Неужели? А что от меня требуется.

— Да практически ничего. Всё что смогли, вы уже сделали. — Могучий Сэм похлопал по медкнижке Чахотки Кристиана. — Так что не волнуйтесь, дорогой мой, вам же нельзя. Ха-ха. Вот здесь подпишите.

Кристиан подписал контракт, сильно тряся рукой, на всякий случай закатывая глаза и почёсываясь. И сразу же за его спиной возник ещё более здоровенный тип. Он был одет в заляпанный скафандр, а шлем держал в огромной руке.

— Пошли, — мрачно скомандовал тип.

Кристиану вдруг сделалось не по себе. Он попытался встать, но голова закружилась, и он упал со стула.

— Ну вот, — сказал Сэм, — едва не опоздали. Один дотащишь?

— А то, — отозвался тип в скафандре, — не впервой.

Придя в себя, Кристиан увидел, как ноги в скафандре перебирают уходящий вверх пол. Его несли, как девочку, на плече.

— Куда вы меня тащите?

— В шлюз.

— Зачем?

— Сам идти можешь?

Не дожидаясь ответа, его поставили на пол и направили вперёд по коридору.

— Куда мы идём?

— В шлюз, — спокойно повторил огромный тип.

— А что там?

— Там тебя сдадут в аренду Колонии Разумных Бактерий.

— Чего?! — удивился Кристиан. — Кому?!

Медведь в скафандре недовольно выдохнул и надел шлем. Из динамиков скафандра раздалось шипение.

— Что значит сдадут? Кому?! Зачем я им?

— Вот блин, — нехотя начал скафандр, — они же, мать их, Разумные Бактерии. Твои болячки им в кайф уничтожать. Стрелялка типа.

— Как это? — опешил Кристиан.

— Эй, Альгаймера своего выключи, да. Говорю, проходить они тебя будут, как игру. Всё, пришли.

— Стойте, подождите, — закричал Кристиан, глядя как тип в скафандре открывает первую дверь шлюза.

— Ну что ещё?

— Постойте, а мне скафандр! Нет, подождите, как же это?.. Да я вообще не болею… это липа!.. Я заплатил за справки.

— А меня не касается.

Тип провёл его в шлюз, зашёл сам, закрыл первую дверь и под шум дезинфицирующего разбрызгивателя принялся за вторую. Чахотка Кристиан пытался вырваться, дёргался в сторону двери, царапал скафандр, но служащий «ЧЭ» держал его крепко.

— Подождите, постойте, я не болен!

Вторая дверь медленно открывалась.

— А что будет, когда они меня «пройдут»?

— Выздоровеешь.

Сэм на секунду обрадовался.

— А потом? Потом я вернусь домой?

— Не пойму, контракт что ли вообще никто не читает? Ты читал контракт?

— Нет…

— Тебя перезапустят — восстановят по медкнижке все болезни…

Тип затолкнул его в большое, сырое и вонючее помещение, где с высокого потолка исполинской люстрой свисала Колония Разумных Бактерий, пол был залит чем-то липким, а вдоль стен сидели, лежали, едва шевелились люди, плотно покрытые пушистой разноцветной плесенью.

— И тогда вернут домой?

— …и начнут игру с начала, — прохрипел в закрытую дверь скафандр.

Гоша обвёл друзей победным взглядом, задержался на Филине. Он заодно с Натаном и Егоркиным пялился в одну точку, слева от Гоши, туда, где вроде бы должен сидеть Зязя, пятый член их команды. В жизни Завьял Мазулин. Гоша медленно повернул голову налево и почувствовал, как земля уходит у него из-под ног.

— Теперь слушайте меня, — прозвучал низкий утробный голос.

Тело ^{А. Жарков, Д. Костюкевич}

Я — приёмщик. Работаю при свете жёлтых ламп. Помещения связаны узкими коридорами. По углам грязь. Чёрная. Липкая. Стен лучше не касаться.

Их привозят брикетами. В больших прочных пакетах. Я режу пакеты ножом и выпускаю сок. У меня перчатки. Чёрные. Видели крабовое мясо в вакуумной упаковке? Куски спрессованы. Кажется — большой кусок един. На самом деле нет. В нём много кусков поменьше. Они плотно уложены. Где заканчивается один — начинается другой. Чтобы понять, надо ломать аккуратно.

Так и у меня.

Только брикеты состоят из тел. Целых человеческих тел.

Руки, ноги, головы, торсы, члены. Они слеплены неуклюже и неровно. Нельзя понять сразу, где чья конечность. Они все мертвы. Они всегда мертвы. Перемешаны и спрессованы в вакуумной упаковке. Моя работа — разделять.

Я закрепляю брикет на цепях. Натягиваю. Ломаю. Осторожно. Если порвать кожу — будет брак. Мне не нужен брак, мне нужны целые тела. Каждое отдельно.

Жёлтая лампа дрожит. Меркнет. Лопается. Включаю фонарик, иду за другой. Жирные стены коридора. В кладовке есть запасные. Много жёлтых ламп. За спиной гудят цепи. Эхом по коридору. Беру лампу, возвращаюсь.

Я здесь один. В этом цеху я всегда один. Всю ночь. Я, цепи и «крабы». Лампа снова горит. Беру палку и приступаю к работе. Разделяю брикет на куски поменьше. Чтобы по пять-шесть тел. Всего в брикете три тонны. Нетто. Примерно полсотни тел. Плюс-минус парочка.

Небольшие куски блестят на поддонах. Многорукие монстры. Осматриваю. Где голова, куда тянется тело, где заканчиваются ноги. Чёрные перчатки скользят по плечам. Просовываю кисть, расталкиваю. Это как развязывать узлы. Или как распутывать провода. Моя работа требует выдержки и внимания.

Обычно кости целы, но иногда порваны связки. Тела охлаждены. Хрустят, когда сгибаешь. Разлепляю, отделяю — один есть. Вешаю на цепь и отправляю в соседний цех. Поехало. Берусь за следующее. Голова влипла в пустой живот. С волос сыплется ледяная крошка. Женщина, слишком много волос, и грудь повреждена. Жёлтый жир кусками. Вскрытая женская грудь — мерзко. Некондиция, брак. Можно разрезать. Такое бывает. Редко, но бывает.

Перекур. Сегодня первый. Сигаретный дым тёплый. Сигарета похрустывает от затяжки. На поддон натекла розовая лужа. Воняет. Но не кровь.

Тушу сигарету, одеваю перчатки.

Просовываю руку, расшатываю плечо, отодвигаю, вижу лицо. Гладкое. Раздутое. Тоже брак — видимо подгнило до заморозки. Разложилось. Полный набор ароматов. Газы пропитали ткани, разгладили морщины, раздули лицо, вывернули губы, вытолкали язык.

Прижимаю к вискам покойника пальцы. Чтобы поднять, отделить голову. Глаза открыты и смотрят на меня. Взгляд из чёрного колодца смерти. Тоже бывает — пустые стекляшки. Всего лишь. Виски тёплые, даже через толстые перчатки. А вот это странно.

Что-то мелькает в зрачках.

Мертвец стонет, содрогается в капкане из тел.

Боже…

Меня отбрасывает назад. Спазм страха. Неприятие происходящего.

Этого не может быть!

Пячусь, утыкаюсь хребтом в стену. Нет, что-то металлическое — ванна с браком. Кто-то крепко стискивает мой локоть. Кричать не получается, нет воздуха. Раздутое лицо смотрит на меня, глаза вращаются, рот кривится. Холодная хватка больно сжимает локоть. Боюсь обернуться. Рассудок в ловушке. Сменщик?

Всё-таки оборачиваюсь.

Никакого сменщика.

В ржавой ванне — куски тел. Работа разделочной пилы. Через бурый край свешивается рука, отпиленная в плечевом суставе. Серые узловатые пальцы стискивают мой локоть.

Лампочка мигает. Чувствую во рту медный привкус. Кажется, прикусил язык.

Ломаю холодные пальцы, словно сосульки. Ищу дверь. Нахожу. Почти спасение.

Бежать. В коридоре — пунктир жёлтых ламп. Я оборачиваюсь. Кретин! Зачем?!

Мир наполняется безумием. Оголённый провод. Я принимаю ад с отсрочкой. Они смотрят на меня. Десятки глаз. Заиндевевших шариков. Хруст распутывающихся конечностей забивает уши. На пол осыпается лёд. Синее раздутое лицо. Улыбается. Из узлов мёртвой плоти.

Я узнаю́ его! Узнаю́ их всех!

Днём перед приёмкой я отбираю тела. Людей с минимальной общественной значимостью и социальной полезностью. Десятки неудачников. Сотни фотографий. Тех, кто не смог заработать на лицензию жизни. Живые никчемности. Мусор. Я рекомендую таких к новому применению. Они станут биокомпьютерами. В армии. Мёртвыми операторами боевых машин.

Но просто ставить галочки на фотографиях — трусость. Это как сказать «пли» — и отвернуться. Поэтому раз в два дня я — приёмщик.

Они попадают сюда. В брикетах по три тонны. Нетто. В холоде ожидания.

Но сегодня случилась ошибка. Приёмщик не должен получить «свою партию» — тех, кого отбирал. Таков контракт.

Многорукое чудовище приближается. Распадается на тела. Сочится розовой жидкостью.

Никакой ошибки. Они — за мной.

Я пачкаю дерьмом штаны. Я сам — безвольное дерьмо. Ноги подкашиваются. Колени разбиваются о бетон. Зубы щёлкают. На пол плюхается откушенный кончик языка, кровоточащая тварь. Кровь заполняет рот, сочится наружу.

Бежать… Нет. Это слишком просто. Как закрыть глаза.

Наконец и от меня ничего не зависит. Только малость.

Умереть.

Друзья слушали, боясь пошевелиться. Впрочем, двое и не могли. Тонкие губы рассказчика дёрнулись и растянулись, неуклюже имитируя человеческую ухмылку. Только сейчас друзья поняли, что существо сидит на месте Зязи и держит в белой костлявой руке деревянного Юч-Курбустана.

— Кто следующий? — прохрипел приёмщик. — Кому мне передать жетон? А-а… не только у вас есть друзья.

Приёмщик встал, развернулся и исчез в темноте. Не успели товарищи перевести дух, как на его месте возник Зязя, сел у костра и поджег сигаретку.

— Я что-то пропустил? — весело спросил он. — Ходил отливать. Вы чё так уставились, пацаны?

Первым раскрыл рот Филин:

— Ты это… в порядке?

— Ну да, — выпуская дым, удивился Зязя. — А чё?

— Ничего странного не видел?

— Нет, — вскинул брови Зязя, — неужели девчонки?!

— Ага, если бы, — непослушным голосом отозвался Егоркин. Паралич немного отпустил, но тело по-прежнему слушалось с трудом.

— Ну, тогда вот вам моя история, — произнёс Зязя, сжимая фильтр зубами и поднимая к лицу деревянного Юч-Курбустана. — Страшная. Про маньяка.

Половина ^{А. Жарков, Д. Костюкевич}

Она была в ванне, когда он вернулся.

Не вся. Половина.

Олег привалился к откосу, схватился за край длинной раковины. К своему удивлению, спрятанному под пластами страха, как горошина под матрасами, он не почувствовал отвращения. Недавно съеденный ужин спокойно лежал в желудке, зато кровь оглушительно застучала в висках.

И да — ему было очень страшно. Он боялся того, что они (он не мог думать о полицейских не иначе как они, только так… они — люди, которые будут задавать вопросы) всё повесят на него.

Труп его жены.

Эту кровь на кафеле и полу.

Всё это.

Стеклянные глаза Марии смотрели на него с неким осуждением. Из верхней половины тела продолжала сочиться кровь, сток ванны забили какие-то серые ошмётки.

— Это не я, — сказал вслух Олег. — Нет.

Не он…

…убил и распилил жену пополам.

…расчленил нижнюю часть на куски и завернул их в чёрные пакеты для мусора, которые были разбросаны по узкому коридору.

…не он собирался поступить так же с другой половиной.

— Ты уверен? — сказал кто-то, и Олег всё-таки закричал.

Голос был холодный и цепкий, как рыболовный крючок. Он донёсся из зала.

Олег заставил себя двигаться.

Незнакомец сидел в кресле, с его рук, раскинутых на подлокотниках, капала кровь. Под потолком горела единственная лампочка. Лицо человека пряталось в пыльной тени.

— Ты ведь хотел этого, — сказал убийца. Не спросил — подсказал.

Олег почувствовал, как слабеют ноги… и ещё… он испытал странное облегчение, его рваное эхо.

— Кто ты?

Незнакомец рассмеялся.

Олег сполз по стене.

— Кто ты? — слабо повторил он, глядя на ножовку. Инструмент лежал на паркете — между ним и убийцей. Режущее полотно покрывали чёрно-красные сгустки.

Незнакомец подался вперёд — в круг жёлтого света.

— Ты знаешь, кто я.

Да, Олег знал. Уже видел это лицо — и не раз. В треснувшем зеркале ванной, в которой пытался укрыться от надрывного пьяного визга. Видел эти налитые кровью глаза и перекошенный злобой рот. Лицо одержимого ненавистью человека, мечтающего распахнуть дверь, ворваться в спальню и заткнуть наконец «эту суку». Лицо жалкого неудачника, который знает, что никогда не решится на это.

Своё лицо.

Человек напротив носил это лицо непринуждённо, будто маску. Его голос был спокоен, окровавленные руки не дрожали. Исказившая лицо ненависть казалась восковой.

Отработавший представление мим, забывший смыть мёртвый неподвижный грим.

Его тёмная половина.

Да, Олег не раз желал смерти Марии… но убил не он. А человек напротив… человек?

Незнакомец с его лицом поднялся из кресла и стал надвигаться. Как-то странно, рывками, будто останавливаясь, застывая при каждом шаге и меняясь. Его рука сжимала то ножовку, то топор, то скальпель… неизменно в крови, бурой, свежей, она капала на пол, он приблизился к Олегу, сел напротив на корточки и почти болезненно заглянул в испуганные глаза.

— Что тебе нужно? — прошептал Олег. — Зачем ты это сделал?

— Я? — Убийца не ухмылялся, но Олег почувствовал затхлое тепло из приоткрывшегося рта. — О, это не я. И она жива. Я только помог ей. А тебе… тебе подарю жизнь. Новую жизнь. Не упускай такую возможность. Шанс всё исправить.

— Что?.. О чём ты?..

— Скоро поймёшь, — незнакомец наклонился и впился зубами в губы Олега, проник шершавым языком в рот, вошёл в гортань, его язык набух и раздулся, заполнил всю полость, сделался скользким, как кусок мокрого мыла, и устремился через горло к сжавшимся внутренностям. Глазные яблоки незнакомца коснулись глазных яблок Олега и тут же потеряли целостность — слились в две крупные капли… Навалилась темнота, чужой язык заполнил каждую клетку, руки и ноги налились тяжестью двойного тела. Голова откинулась назад, будто пудовая гиря. Дыхание остановилось.

Олег умер.

— Теперь ты готов. Иди к ней, она ждёт.

Окружавший его мрак затвердел, обрёл очертания, вытянулся в длинный коридор, вспыхнул в глубине светом. Странным, розовым, мерцающим. Олег лишь подумал о движении, а его тело уже подхватила неведомая сила и понесла вниз, в глубину чёрного пространства, к увеличивающемуся с каждой секундой розовому пятну. Пятно приближалось, росло, свет становился всё сильней, распадался на переливающиеся, точно живые, щупальца лучей, сиял так ярко и нестерпимо, что Олег наконец не выдержал и закрыл глаза.

Падение закончилось ощущением прохлады по всему телу. Он открыл глаза и в ярком свете, заменившим душную и тёплую темноту, начали проявляться странные предметы: белые стены, стол на колёсиках, кресло…

— Не волнуйся, ты не убил её, — донеслось эхо далёкого падения.

…перед глазами возникло кресло, потолок в огнях, белые, расставленные в стороны ноги, розовые пальцы, сверкнули лезвия ножниц, боль наполнила лёгкие.

— Поздравляю, у вас мальчик.

Темнота рассеивалась, наполняясь звуками, запахами и вкусами. Всё казалось непривычным и новым. Прежняя память стремительно рассеивалась, как дым от потухшего костра. Угли прошлого ещё источали воспоминания, но стремительно остывали, погружая разум в забвение.

Чьи-то глаза улыбались над бледно-синей тряпичной маской, смотрели сверху, сильные руки придерживали ослабевшее тело, голову. Он увидел женщину с улыбкой облегчения на бледном лице, уставшие от боли глаза, прилипшие ко лбу растрёпанные волосы. Она лежала в странном кресле, расставив ноги.

В таком виде её сложно было узнать, но это она… память вспыхнула на прощанье странным именем «Мария» и погасла.

— Вы уже решили, как назовёте?

Лицо в маске отдалилось, передавая Олега в другие руки, тёплые, мягкие, нежные.

— Ещё нет…

— Хороший малыш, крепкий, — человек в маске потянулся к завязкам на затылке, начал распутывать. — К сожалению, пришлось оперировать, но вы быстро поправитесь.

Он снял повязку и посмотрел на Олега.

Олег узнал его лицо.

И тут же забыл.

Дослушав до конца, друзья переглянулись.

— Зязя, ты это, пока отливал, ничего странного не видел? — поинтересовался Филин.

— Да нет же!

— Тут подваливал какой-то мужик… странный…

— Не то слово странный, мужик натурально стрёмный, — перебил Егоркин.

— И чё? — выпучил глаза Зязя. — Я-то тут причём?

— Может, он сейчас наши вещи навинчивает! — воскликнул Натан, вскакивая с места. — Ай-да проверим!

Егоркин, Филин и Гоша подорвались за Натаном к палаткам, подсвечивая путь фонариками. По дороге Гоша хлопнул по плечу Зязю, мол, давай с нами, чего расселся. Зязя сморщился, бросил в костёр сигарету и последовал за друзьями.

В палатке они ничего не нашли, вокруг — тоже. Повернувшись в сторону оставленного костра, Егоркин потушил фонарик и присел:

— Садитесь! Садитесь! Быстро!

Натан и Филин присели рядом, а Гоша навалился на Зязю, так что оба рухнули на траву как мешки с картошкой.

Вокруг костра сидело пятеро фигур, одна из них бросила в костёр небольшой чурбанчик, и в небо устремился веселый хоровод мерцающих искр.

— Это что за чертовщина?

— Тихо ты…

Друзья замерли и прислушались. Трое из непрошенных гостей сидели к друзьям спиной, а двое лицом. Один передал другому какую-то фигурку, и тот начал рассказ.

Больной ^{А. Жарков}

Каштановые волосы мелькнули рядом с кипящей кастрюлей.

— Варя! я тебя чуть не задела, хватит бегать!

— А правда? А правда?

— Не отвлекай, что — правда?

— А правда про людоедов?

Над далёким лесом вспыхнула кромка солнца — подмигнул заполярный полдень.

— Вынеси мусор.

Лампа на лестнице ярко вспыхнула, скрипнула и перегорела, двери соседских квартир почернели.

— Мне страшно. Мама, я боюсь!

— Не видишь, я занята.

— Там темно.

В тонком луче фонарика возникала и исчезала реальность. Вещественный мир — стены, двери, ступени — существовали только там, где был свет. Пар дыхания рисовал размытые границы отобранного у пустоты пространства. Сердце мешало дышать и слушать.

Но свет застыл, вдох замер, невидимые звуки добрались до маленьких ушей. В кулачке предательски хрустнул мусорный пакет. Пустота за углом ожила хриплыми стонами и тяжелым сопением.

Свет метнулся вверх, вниз, звякнув стеклом, пакет развалился на холодном бетоне, хлопнула дверь.

— Мама, мамочка, там кто-то есть!

— Кто?

— Не знаю, мне страшно! Я не хочу туда идти!

— А где пакет?

— Не знаю.

— Ты его выбросила?

— Мне страшно!

Красной тряпочкой платье забилось в угол. На испуганном детском личике слезинками блеснули серые глаза.

— Пойдём, сходим вместе, наверное, это сосед.

— Не пойду, я его боюсь, он людоед!

— Что за глупости? Какой ещё людоед?

— Я боюсь.

— А ты не бойся. Людоедов не бывает. Давай я тебе расскажу.

Привычно вздохнув, диван скрипнул мягкими пружинами. Мелькнув на прощанье, под пледом спрятались детские коленки.

— Садись, я расскажу, почему наш сосед не может быть людоедом.

«Когда-то очень давно, много тысяч лет назад…» — «Стопятьсот?» — «да, стопятьсот тысяч лет назад, люди были дикими, как животные, и ели друг друга». — «Других людей?» — «Да. Вот тогда они звались людоедами. Затем, когда люди поняли, что съели всех, кроме своих родных, они стали есть животных: рыб, птиц, быков и зайцев. Но ловить диких животных оказалось трудно, и тогда люди стали выращивать животных сами». — «Чтобы съесть?» — «Правильно — выращивали животных, чтобы съесть. Ну… как салат на грядке. И очень долго люди растили себе животных таким образом, чтобы питаться их мясом и внутренностями. А из костей делали муку и всякие полуфабрикаты. Но однажды они поняли, что питаться мясом животных вредно и так же плохо, как есть других людей и перестали так делать. С тех пор прошло очень много времени и в мире не осталось ни одного человека, который бы ел животных. И уж точно ни одного даже самого маленького человечишки, который бы ел других людей. Так что тебе нечего боятся. Пойдём, выбросим мусор вместе. Идём?» — «Там темно». — «А мы фонарик возьмем». — «С ним тоже темно».

В трясущемся жёлтом свете, тонкие пальцы вернули в пакет мандариновую кожуру и тяжёлый обломок кокосовой скорлупы. Звякнув, мусор отправился в контейнер. Соседская дверь стукнула замком, и чужие звуки выросли в проходе. Белым пятном вспыхнул перед фонариком грязный, в бурых пятнах фартук.

— Это… это я палец порезал.

Хриплый, булькающий голос принёс необычный запах. Ватный воздух застыл, как пюре и не хотел наполнять лёгкие. Будто его высушили и убили.

— Ваша девочка меня боится. Смешная. Хочешь, покажу зверушек? Пойдём, у меня дома кролики.

— Мама, я боюсь…

— Глупышка, это же сосед.

— Пойдём, покажу кроликов. — Занавес чёрных губ раздвинулся, обнажив тонкие, острые зубы. — У меня их много, очень много…

Красная лампа изрезала чёрной сеткой стены. Клетки сверкнули сотнями живых, молчаливых глаз. За спиной скрипнул басом тяжёлый засов.

— Вот мои кролики. Смотрите, как много!

Клетки оказались забиты животными, большие уши дрожали от хруста съедаемых листьев. Поверхность стола в углу шевелилась. Всматриваясь, испуганные глаза командовали ногами, торопя дыхание и страхи, в висках забился пульс. Рядом покачивались чёрные треугольники, в густые лужи тяжело падали плотные капли, душный воздух пытался вывернуть тело наизнанку.

— Что это?!

На столе, в вязкой луже дергалось существо. Худое тельце блестело чёрным мясом и розовыми костями. Рядом, в большой серой миске, лежали обрубки пушистых лап и усатые мордочки со слипшимися ушами.

— Вот тут я их разделываю…

Нож сверкнул в красном свете и каштановые волосы девочки рассыпались на полу. Второй удар застрял в груди женщины. Сизые пятна под глазами, толстые губы, заплывшая в складках шея, белое лицо озверело метнулось в сторону. Скрежет и стон разорвали комнату, посыпались клетки, лопнул свет и мир перестал существовать.

* * *

Зима отступила. Уже третий день красные лучи и длинные тени наведывались в холодный северный город. Мёртвые стены пустой квартиры приняли старую хозяйку. Приняли, но не смогли узнать: лицо её постарело, волосы посерели, глаза утратили блеск. Печальный взгляд цеплялся за прошлое. Детские тапочки сиротливо забились в пыльный угол. Знакомые, привычные вещи, прежде любимые, терзали сердце. За три месяца в больнице она отвыкла. Но ничто не давило так сильно, зло и беспощадно, как глухая, пульсирующая тишина.

— Почему его никак не наказали?!

— Но мы не можем, он всего лишь больной.

— Что значит больной? Он же убийца. Он мою дочь убил. Едва не убил меня.

— Вы же знаете, что звероедение — это болезнь. Научно доказано. Больной принял вашу дочь за кролика и съел, ему назначен курс терапии, он принимает таблетки.

— Но он человека, человека съел, а не…

— Вы должны быть терпимее.

Последний взгляд на мёртвые углы и пустой диван, и окна ответили хлопнувшей двери. Тяжёлые шаги спустили женщину во двор, где три подъезда выходили в залитый асфальтом квадрат. Прежде он был пуст. Но всё изменилось — теперь он населён. На неё внимательно смотрели странные существа, которых она прежде не замечала — бесформенное пятно на скамейке, другое подпирает стену, третье выглядывает из-за мусорного бака. Во всех узнаётся что-то общее и уродливое: толстые шеи, опухшие лица, сизые пятна под желтыми больными глазами.

За спиной булькает чей-то голос, и воздух пропитывается утробным смрадом:

— Одинокая женщина. Думает, что кролик был её дочерью.

— Она, похоже, тоже кролик.

— Чего только не бывает, — отозвался один из незнакомцев, сидевших у костра вместо ребят.

— У меня тоже история есть, — скрипучим голосом сообщил другой и протянул руку за фигуркой. В этот момент пламя полыхнуло ярче и осветило его кисть, та вспыхнула, как лампочка. И друзья увидели три толстых пальца, покрытых зеленоватой сморщенной кожей.

Существо зажало в руке фигурку, поёрзало на пеньке, который раньше занимал Филин, и начало:

Чудовища ^{А. Жарков, Д. Костюкевич}

— Ты ведь знал, чем это закончится, — сухо сказал Шэр-ар-дю. — Ведь знал.

Эрх-ин-ка молча смотрел мимо инспектора. На дверь в конце коридора, над которой пульсировала алым статус-лента. Кольца наручников пели запястьям колыбельные.

— Молчишь? Не думал, что она может залететь? Когда трахал это чудовище, не допускал такого расклада?.. — Инспектор замолк. Жёсткий наконечник хвоста выбил из дополнительной головы Эрх-ин-ка гулкий звон. — Куда пялишься! На меня смотри! — закричал Шэр-ар-дю в глаза арестованному. — Не знал, что человеческая самка может забеременеть от киньлисанца?! Это же международный скандал!

Эрх-ин-ка упрямо поднял взгляд на дверь. В уголке порванного рта блестела кровь. Инспектор занёс кисть хвоста для нового удара, но что-то его удержало. Он посмотрел через плечо — на дверь палаты.

— Да. Она там. Твоя Кристина… И ты знаешь, что теперь ждёт это беременное чудовище.

Это было хуже удара. Хуже смерти. Лицо Эрх-ин-ка исказила боль.

— Эрх…

— Да, Кристина?

— Ох… ты можешь немного медленнее…

— Конечно, память моих сердец. Конечно…

— Говори… что угодно…

И Эрх-ин-ка говорил, хотя представители его народа не пользовались словами во время соития. Роль зрения и осязания, главенствующих органов чувств у людей, у киньлисанцев также была незначительна. Киньлисанцы получали наслаждение от «созерцания» физиологических процессов партнёра.

«Цикл сексуальной реакции» Кристины был прекрасен, как танец трёх Солнц на клинке Ра-аба-ха. Эрх-ин-ка (а рядом с ней — просто Эрх) не испытывал ничего подобного. Никогда.

Он пил события, происходящие с организмом Кристины, как божественный коктейль. Во время ласк, нарастающего возбуждения, сладкого страха, толики отвращения к его твёрдому телу, оргазма и… Все эти стадии являлись частью продолжительного процесса сексуальной реакции.

Эрх чувствовал, как начинает выделяться её вагинальная смазка. Как расширяется и удлиняется влагалище. От прилившей крови набухают половые губы, клитор и грудь. Учащается сердцебиение, дыхание и кровяное давление.

А потом эти изменения нагнетались, росли. Быстро. Очень быстро. Быстрее подлунного затмения.

И в какой-то момент ему становилось мало «созерцания», он желал ощущать её и себя. Вместе. Единым целым. Он удлинялся и уплотнялся, заменяя отсутствие собственных нервных окончаний рецепторами Кристины, и оглушающая волна выкидывала их к порогу оргазма, единого для обоих.

Содержания половых гормонов — эстрогенов, а затем лютенизирующего гормона — перед её овуляцией резко увеличивалось; на три четвёртых криберра подскакивала внутренняя температура тела.

— Кристина…

— Эрх?..

— Я… я это ты.

— Да, любимый. А теперь помолчи…

— Нет! Я не позволю! Я хочу, чтобы она… я хочу стать отцом… — Эрх-ин-ка расправил могучую грудь, и его оковы запели, натянулись струнами.

Шэр-ар-дю отступил, тут же приблизился. Тяжёлые хитиновые элитры на спине раздвинулись, и в тусклом свете подземных ламп сверкнули огромные глаза основной головы.

Эрх зеркально повторил действия инспектора — не мог иначе…

— Тогда ты знаешь, что делать, — отозвался во внутренностях арестованного второй голос Шэр-ар-дю.

— Да, — был ответ.

— Ты спас меня… — шептала обессиленная Кристина, цепляясь за крепкий вертлуг Эрха, чтобы не упасть. Вечернее солнце катилось к закату, из-за громадного чёрного спутника пробивались белые лучи Та-у-ри — другого, смертельно-опасного светила. Кристина знала, чем оно грозит ей, человеку… и не спрашивала, молилась: — Мы успеем… мы не сгорим…

— Мы успеем, мы не сгорим. Держись крепче.

Едва не поскользнувшись на раскалённых добела панцирях, под которыми растения укрылись от смертоносного взгляда Та-у-ри, Эрх остановился — спасение. Киньлисанец и человек упали в сырую нору, словно уставшие путники на мягкую постель.

Теперь это их дом. Эрх покинул город, бросил всех ради неё. Здесь Кристина подарит ему детей. «Дикари», — мысленно произнёс Эрх, думая о том, что они собирались сделать с несчастной девушкой. Здесь, именно здесь он познает счастье отцовства, воспитает своих сыновей… пусть у них будет всего один отец, но он сможет, он справится, его сердца подскажут, как правильно!

— Любимый… — Кристина смотрела в глаза дополнительной головы Эрха. По щекам текли слёзы.

— Не бойся. Я же обещал, что не отдам тебя им… Всё будет хорошо, у меня будут дети, уже очень скоро…

— Но мне плохо… внутри так странно…

— Не волнуйся, ты скоро перестанешь бояться, чувствовать, хотеть, — Эрх переложил мягкое и уродливое человеческое тело в подходящую ямку. — Вот так, отличное место.

— Пло… мне… ггххх…

— Уже начинается, ты подарила мне счастье… как же я люблю тебя!

Последних слов Кристина не услышала. Её тело стало надуваться, стирая прежний человеческий облик и превращаясь в огромное яйцо. Сначала в нём переливались разноцветные струи, внутренние потоки перераспределяли белки, жиры и углеводы, из которых состоял организм, затем скорлупа затвердела, и лишь по шершавым неровностям можно было догадаться о том, где у женщины когда-то было лицо… и как оно выглядело.

Вынырнув из-за спины, основная голова Эрха с удовольствием созерцала удивительный процесс. Эрх провёл щупальцем по желтоватой скорлупе и довольно клацнул жвалами:

— Вот вам, дикари! И никакого аборта!

— Мы должны что-то сделать, — прошипел широкоплечий Филин. — Давайте выйдем и наваляем этим уродам!

— Да погоди ты, может, это вообще… — прошептал в ответ Натан.

— Что «вообще»?

— Ну, не люди, вот что.

— И что? Так и будем сидеть и смотреть? А потом что? Пойдём зароемся в спальники и задрыхнем, как ни в чем не бывало?

— А ты что предлагаешь?

— Да блин, ты тормоз, я уже предложил!

— Пацаны, не орите так, а то услышат!

— Да ну и хрен бы с ними… вон смотри, один свалил куда-то…

— Стой, Филин, ты охренел, придурок, вернись!

Но Филин не остановился. Он подошёл к костру, сел на освободившееся место, взял протянутого ему Юч-Курбустана и, облизав пересохшие губы, заявил:

— Теперь слушайте меня.

Мистер президент, обнимите свою вдову ^{Д. Костюкевич}

Они ждали его внизу. Голодные, злые, нетерпеливые. Как и последние двадцать месяцев.

Но сегодня он собирался завоевать их расположение. Его пиар-команда предложила одну безумную, но перспективную идею.

«Может сработать», — думал президент, делая глоток грибного чая. От грибов на первое, второе и третье мучила ужасная отрыжка, но это единственное, что в избытке росло в темноте плантаций президентского дворца. Даже на крыше — под грязным тентом зачехлённого ядерной зимой неба. Запасы других продуктов приходилось строго дозировать. Президент непроизвольно облизал губы.

Хорошо хоть прекратился дождь, хлеставший почти неделю в стрельчатые, толстые окна столовой, кабинета, спальни и фитнес-зала. Ядовитый ливень, от которого из котлованов вокруг дворца поднимался зелёный пар. Это нервировало президента — что сделал дождь со ждущими внизу людьми?

Нет, ему определённо требовался хороший завтрак! В обход разработанному меню.

Президент подтянул к себе раструб связи и распорядился. Выслушал вялые протесты и снова прикрикнул.

Бледная Ламия, официант и секретарь в одном лице, внесла огромный позолоченный поднос. Рис с грибами… опять грибы, он же просил! Присмотрелся, остыл — деликатесные лисички. Три куриных крылышка, вызывающе заострённые, золотистые, украшенные рубленым лучком, рядом соусница с бледно-розовым хвостиком взбитой пасты. Белый хлеб с обжаренными семечками лежал на салфетке, вышитой цветами флага. И, конечно, кофе — безумно сладкий, безумно крепкий.

— Что-нибудь ещё, господин президент?

Президент аккуратно разложил столовые приборы, расправил на коленях салфетку.

— Подготовьте Монику. Мы выйдем с ней в одиннадцать.

— Платье? Официальный костюм?

— На ваше усмотрение, — отмахнулся президент, поглядывая на крылышки. Казалось, слюна блестит даже в уголках окаймлённых морщинами глаз.

Ламия кивнула и вышла.

Он управился с ранним завтраком столь же молниеносно, как призывы к войне проглатывались людьми у телевизоров, обиженными на всех и вся.

Вентиляция давно не работала, чтобы насладиться сигарой пришлось приоткрыть массивное окно. Он справился, как когда-то с новой реальностью и голосами. Они никуда не делись, лишь сделались раздражительней и агрессивней.

Как только рама с толстым стеклом провернулась, открыв щель во внешний мир, голоса хлынули в столовую.

— Мистер президент, спускайтесь к нам!

— Тридцать пять миллионов в одном костре! Мы не забыли!

— Умри с нами, гад!

Он обрезал дымящийся кончик сигары, накинул пиджак и стремительно распахнул дверь.

— Сэр, ваша супруга ещё… одевается, — сообщил телохранитель, прижимаясь ухом к раструбу переговорной трубки. — Десять минут.

— На балкон. Как только будет готова. Передай Ламии.

Раскрылись кевларовые зонты, упали вниз факелы — разогнать тени, подсобить немощному небу. Президент решительным шагом ворвался на бетонный островок, полы плаща химзащиты хлопали по икрам.

— Привет! Привет! — проревел он в громкоговоритель респиратора и яростно замахал рукой. Как в старые времена. Привычки не меняют.

Толпа внизу взорвалась криком.

Его народ. Его люди.

Они не могли проникнуть во дворец, зато могли говорить, требовать, кричать. Фильмы об ордах зомби упустили эту страшную возможность. Мертвецов в огромной воронке под стенами президентского дворца не заботил погибший кинематограф, они выбирались из проломов, протискивали свои костлявые тела в трещины, накатывали волнами гнили. Чёрные лица поднимались к широкому балкону, разлагающаяся плоть, жёлтые кости, обрубки тянулись вверх.

Впрочем, всё как всегда. Неугомонные избиратели.

На горизонте чернели распятия.

Президент прочистил горло, положил руки в резиновых перчатках на перила и остановился взглядом на случайном лице — он поступал так всегда: обратиться ко всем и лично к кому-то. Зомби (маркер для взгляда) вперился в балкон пустыми глазницами. Правая половина лица кожурой свисала на плечо, вместо рта маслянисто блестела рваная рана. Казалось, мертвец ухмыляется. Президент зря боялся дождя — едкая влага оголила и вылизала черепа митингующих, словно те, кто скандировал под окнами всю неделю, натянули белые шапочки для купания.

— Сэр, ваша супруга… — послышалось из-за спины.

«Хорошо. Я смогу».

Он поманил рукой, ни на секунду не теряя зрительного контакта с толпой.

Моника была в синем вечернем платье и шляпе с широкими полями. Президент видел её боковым зрением, но от него не скрылось, что слизь успела пропитать кружевной воротник, а отломок кости бугрит рукав.

Руки Моники сковали за спиной наручниками, движения ног контролировали два металлических шеста — такими, приспособив петлю, отлавливали бешеных собак.

— Моя жена! — закричал президент мёртвым головам внизу. — Она рада приветствовать вас!

Но что это? Там, внизу…

Толпа аплодировала. Яростно, буйно, неистово.

«Сработало!»

— Семья! Семья! Семья!

— Мистер президент, ваша супруга отлично выглядит!

— Миссис Моника! Миссис Моника!

Он осторожно приобнял холодные плечи жены. Металлическая удочка, прикреплённая к обручу на шее, не давала Монике впиться в мужа… попытаться впиться. Монике удалили все зубы и ногти, сшили рот. Президент слышал, как его супруга шипит.

«Как хорошо, что меня уговорили не хоронить Монику. Холодильная камера — дальновидное решение».

Что-то изменилось. Мертвецы пели…

— Сколько жизни в этих потерянных лицах, когда мы видим распятые тела. Мистер президент, обнимите свой народ, мы вас просим спуститься к нам…

Тёмное, парализующее облако наполнило голову. Он понял, что подпевает, вторит гнилым глоткам, раскачиваясь из стороны в сторону. Слова обладали силой, жёлтой и древней, сливались в нетерпеливый голодный зов. Мертвецам не требовались клыки и руки, чтобы добраться до него. Больше нет.

У них была песня.

Это президент понял слишком поздно, когда взобравшись на широкий парапет балкона, бросил своё тучное тело вниз.

Словно рок-звезда в объятия преданных фанатов.

— Кто следующий? — спросил Филин, закончив рассказ. — Кому передать жетон? — Он осмотрел лица собравшихся, и ему сделалось не по себе, голова закружилась. Лица чудовищ смотрели на него, молча — спасибо и на этом. — Кстати… не только у вас есть друзья, — выдавил Филин и поспешил ретироваться во мрак.

Он вернулся к палаткам на дрожащих ногах.

— Ну, что там? — поинтересовался Егоркин.

— Да ну, — отмахнулся Филин, — жесть.

— И чё теперь делать?

— Хрен знает, — шикнул Филин, — подождём, может, сами свалят, как пришли. Нафиг, я туда больше не пойду… такие рожи…

— Во! — Гоша выставил вперед указательный палец. — Сваливают, кажись.

Друзья проследили, как чудовища, кряхтя и переваливаясь, покинули костёр и растворились в темноте.

— Пошли, наш ведь костёр!

— Верняк, — подхватил Натан и, пригибаясь, будто в кинотеатре во время сеанса, пошкандыбал к костру. Друзья двинули за ним. Когда все снова были в сборе, Натан взял чурбанчик и занёс над костром.

— Может не стоит, — опасливо спросил прыщавый Егоркин, — вдруг это ключ?

— Какой ещё ключ? — не понял Натан.

— И в самом деле хорош, — поддержал Егоркина Гоша.

— Ну ладно… — сдался Натан, откладывая чурбан в сторону.

— У меня ещё история есть, — зажёг сигарету Зязя. — Про то, как один мужик…

— Давай уж с начала, — перебил Гоша.

Зязя выдохнул дымом и кивнул.

Стоматологи рекомендуют ^{Д. Костюкевич}

— Святой отец, я хочу исповедаться.

— Слушаю, сын мой.

— Моя история очень странная. Безумная.

— Исповедальня слышала много рассказов. Пороки и страсти всегда неправильны. Говори.

— Всё началось с зубной пасты.

— Прости, сын мой, я правильно расслышал?

— Зависит от того, что вы услышали.

— Зубная паста.

— Тогда, да. Всё началось именно с зубной пасты. Точнее, с её исчезновения. Однажды утром я обнаружил пустой тюбик, хотя был уверен, что вчера он был наполовину полон.

— Вы живёте один?

— Да, святой отец.

— Может, гости?

— Сначала я тоже так подумал. Действительно, вечером я принимал друзей детства. Коньяк, свиные рёбрышки, разговоры о прошлом. Видимо, кто-то решил подшутить. Тюбик был не просто выжат, а абсолютно пуст. Я даже разрезал его — ни следа пасты, словно вымыли. Странная шутка… да, так я тогда и подумал.

— Но у вашей истории есть продолжение?

— Вы правы. Я купил новый тюбик, открыл его перед сном, чтобы почистить зубы. Утром — ни капли. Это было, как минимум, необычно. Я был немного испуган, но больше заинтригован… чувствовал себя экспериментатором, понимаете? По дороге с работы купил новый тюбик. Новое утро — история с исчезновением повторилась. Я был готов поверить в домовых и ночных воришек, специализирующихся на зубных пастах.

— Сын мой, какое отношение это имеет к грехам, в которых?..

— Извините, что перебиваю, святой отец, но отношение самое прямое. Я стал прятать тюбики: в шкаф, тумбочку, под ковер… ставил опыты! К утру тюбики неизменно пустели.

— В сейф не пробовали?

— Пробовал! В сейфе сработало, паста осталась нетронутой.

— Значит, воры.

— И я тогда склонился к этой мысли. Обратился в полицию — высмеяли. Стал дежирить по ночам, поставил камеры — ничего. Подозревал себя в лунатизме, приковывал к кровати. Но паста продолжала пропадать. Однажды я купил несколько упаковок: к утру колпачки валялись на полу, возле пустых тюбиков.

— Но сейф…

— Да, да, я помнил о сейфе. Когда мои старания не дали результатов, я снова провел эксперимент с сейфом. Два дня ничего не происходило, тюбик оставался цел, а на третье утро, когда я открыл дверцу, сейф изнутри был измазан белой массой… Каждый новый восход солнца дарил мне пустоту тюбика, бесполезную для зубной щетки.

— Давайте без литературных образов.

— Конечно-конечно… Но однажды он убил человека. Я привел к себе девушку, и он убил её.

— Подождите, о ком вы? Кто убил?

— Человек-паста. Но ему больше нравится имя Дент.

— Какой Дент? Какая паста?

— Человек-паста. Он живой, он хочет быть похожим на нас. Именно поэтому он каждую ночь набирал массу, втягивая в своё тело новые граммы зубной пасты. Чтобы принять человеческий облик.

— Бред какой-то…

— Я же предупреждал. Со стороны это кажется безумием.

— Безумие — не грех, сын мой. Но ты упомянул про убийство.

— Да. Из-за этого я здесь. Он любит убивать, говорит, что это главная черта человека. «Человек — единственное животное, которое причиняет другим боль, не имея при этом никакой другой цели».

— Это его слова?

— Дента? Нет. То есть — да. Он любит их повторять, а само выражение принадлежит Шопенгауэру. Дент… он хороший, он как ребенок. Тот же сейф… Он не мог заставить новые порции «плоти» просочиться через герметичный металл, и тогда начал капризничать — размазывать пасту по стенкам, как ребёнок… Но эти убийства, мне приходится избавляться от тел. Я говорю, что это неправильно, плохо, но он не слушает.

— Где сейчас ваш человек-паста?

— Здесь, на полу. И он хочет, чтобы вы сохранили его тайну.

Тестообразная масса засочилась сквозь решетчатое оконце. Не в силах закричать, священник сжался на узкой деревянной скамье. Ручейки сливались в белые реки, которые текли по стенке кабинки, украшенной резьбой — изображения добродетелей и животных, олицетворяющих основные грехи. Щупальца тянулись к лицу пожилого мужчины.

Комок крика всё-таки пробился сквозь сжатое шоком горло, но путь ему преградило мягкое сладкое вещество. Оно заполнило гортань, нос, поползло вниз — к внутренностям.

Последней мыслью святого отца была: «Мятная, она мятная…»

— Неплохо, — покачал головой Натан.

— Угу.

— Да и вообще… это всё из-за твоего божка, как его там?

— Юч-Курбустан.

— Во-во, нефиг покупать чёрти-что у чёрт знает кого. Дай сюда! — Филин выхватил из рук Егоркина деревянную фигурку и бросил в костёр.

— Э-э! — закричал Егоркин и, разворошив угольки ногой, отпинал Юч-Курбустана подальше от костра — даже обгореть не успел. — Я за него целую штуку отвалил.

— И вообще, харе полуношничать, завтра тридцатку фигачить, надо выспаться.

— Лады, тогда последняя история, короткая… — улыбнулся Зязя. Затушил сигарету и начал.

Потребители ^{А. Жарков}

«Террор, 245 грамм», — прочитал Виктор и осмотрел коробку. Чёрная, из плотной бумаги, штрих-код, изготовитель какое-то ООО, индекс, адрес, значок EAC, условия хранения, всё как обычно, ничего особенного. Лаконичная, на ощупь приятная. Виктор наклонился к прилавку: «Террор в ассортименте 120 руб/уп». Поднял голову — бакалея. После кофе и чая, перед крупами.

— Да ну, — произнес он вслух, вернул коробку на полку и достал смартфон.

Рядом скрипнули колёсики, женская рука взяла «Террор», повертела, хмыкнула и положила в тележку. Там уже была палка копченой колбасы, пачка пельменей из «молочных поросят», двухлитровая бутылка зелёной газировки, фиолетовая упаковка с шоколадно-черничным рулетом и огромный пакет чипсов «хрустящий картофель со вкусом бекона». А ещё мороженное.

Виктор втянул носом аромат кедра и ветиверии, разбавленный призрачными нотками лаванды и миражом апельсиновых оттенков — женские духи, на время победившие кофе, и открыл сообщение от жены: «а ещё вафельный тортик кока-колу литр молока 3 пачки майонеза и небольшой кусок колбасы на завтрак остальное купим в ашане». Он вздохнул и посмотрел в корзину. Всё на месте. Даже больше. По случаю зарплаты — пиво.

«Как это банально, — вертелось в голове, — зарплата, пиво, давай отметим… Список этот постоянно». Виктор спрятал смартфон и, почти не глядя, схватил «Террор». Сердце забилось — вышел за флажки!

Быстрыми шагами направился к кассе. Надо спешить. Ещё немного, и начнутся пробки.

Почти успел, но встали намертво прямо перед домом. Водитель спереди вышел, и, картинно всматриваясь в переливы красных огоньков, закурил.

Виктор нехотя пощелкал трескотню радиостанций, выключил. Заглушил двигатель и откинулся в кресле. Рядом лежал пакет с покупками. Он протянул руку и достал чёрную коробку с «террором», стал разглядывать.

— Что же за… — прошелестел Виктор, не обнаружив на упаковке ничего нового. Стал читать состав. Углерод, водород, азот, кислород. Натуральный продукт, не содержит ГМО, не содержит сои. Без консервантов и красителей.

— Напиток, чтоль? — Виктор потряс «террор» и решил открыть.

Чужой красный свет перед ним погас, пробка зарычала, машины тронулись. Через час он оказался дома.

— Всё купил?

— Угу.

— А это ещё что? — спросила Нина, обнажив банку пива в пакете.

— Зарплата сегодня, — буркнул Виктор, разуваясь.

— Ах, ну конечно, зарплата, куда же теперь без бухла?

— Угу.

— Так, а это что? Я тебе для чего сообщение писала?

— Это? — Виктор сверкнул глазами через плечо, — Да вот взял попробовать.

— Что? Что ещё за террор?

— Не знаю, террор какой-то. Я так подумал напиток новый, наверное…

— И сколько стоит?

— Сотню…

— Подумал он…

— Открой, посмотрим.

Пакет с покупками отнесли на кухню, поставили на стол, прибежали дети.

— О, а что это? Пап, это что?

— Дай сюда, сейчас открою и посмотрим. Эй, Егор, не урони только… дай.

Виктор остановился посреди кухни и вдавил пальцы в упаковку. Внутри оказалась ещё одна коробка, тоже чёрная, совсем без надписей, точнее всего с одной. Под большой красной кнопкой теснением было выдавлено «нажмите для активации». И стрелка на кнопку.

— Пап, а можно я? Дай я нажму, дай я, ну пап?

— Дай ребенку, пусть нажмёт, — потребовала жена и вырвала коробку из рук Виктора, — На, нажми.

Младшая сестра, раскрыв рот, молча прилипла к мальчику сбоку, Виктор нахмурился и внимательно следил за неловкими движениями детских рук, жена стояла рядом, недовольно разглядывая состав майонеза. Мальчик взял коробку, прижал к животу и вдавил крохотный большой палец в кнопку.

Красная кнопка замкнула контакт, ток силой в пол ампера дошёл до мостика накаливания, вспышка воспламенительной головки активировала инициирующее взрывчатое вещество и создало начальный детонационный импульс, на который откликнулись все без исключения граммы тринитротолуола, которых в упаковке было ровно 245.

Грянул взрыв.

— И что дальше? — удивился Натан.

— Да?! — поддержал его Гоша.

— А менты и всё такое? — нахмурился Филин.

— Так чем всё закончилось? — строго спросил Егоркин.

— Этим и закончилось, — улыбнулся Зязя.

Он подошёл к костру и растоптал последние угольки:

— Всё. Спать.