Ги де Мопассан

Детство и юность

Полулотарингское-полунормандское происхождение. ❖ Гюстав де Мопассан; Лаура Ле-Пуаттевен. ❖ Брак. Развод. ❖ Ги де Мопассан и его отец. ❖ Материнское воспитание; вилла Верги. ❖ Первые книги и первые прогулки. ❖ Нормандская природа. ❖ Ги де Мопассан и его брат Эрве. ❖ Семинария в Ивето. ❖ Духовная дисциплина. ❖ Первые стихи: «Послание к кузине». ❖ В Руанском лицее. ❖ Влияние Луи Буилье. ❖ Поэзия и театр. ❖ Несколько нормандских проделок. ❖ Война 1870 г. ❖ Воспоминания о нашествии: «Пышка» и «Мадемуазель Фифи».

I

Анри-Ренэ-Альбер-Ги де Мопассан родился I 5 августа 1850 года в замке Миромениль, в общине Турвиль-сюр-Арк, в департаменте Нижней Сены, в восьми километрах от Дьеппа.[6] Дата и место его рождения в некоторых биографических словарях указаны ошибочно. Быть может, ошибки эти заимствованы из записи о смерти Мопассана в мэрии XVI округа, в Париже, составленной следующим образом:

Замок Миромениль не принадлежал семье Мопассан, которая нанимала его. То был «один из замков, овеваемых морскими ветрами, далеко уносящими с него черепицы вместе с листьями буков».[7] После родов госпожа де Мопассан поселилась в Этрета, и здесь, в деревне, маленький Ги провел первые годы своей жизни.

Отец Ги, Гюстав де Мопассан, принадлежал к старому лотарингскому роду, получившему дворянство от императора Франциска, супруга Марии Терезии. Один из Мопассанов отличился при осаде Родоса. Мопассаны поселились в Лотарингии вслед за Марией Лещинской; позже они присоединились к дому Конде, и Жан-Батист де Мопассан был председателем опекунского совета над принцами Конде и Конти. Одна девица де Мопассан была возлюбленной Лозена: она сопровождала его на войну во время завоевания Корсики. Однажды, когда девушка по неосторожности попала под обстрел неприятеля, она ответила Лозену, предлагавшему ей немедленно уйти в укрытие: «Итак, вы думаете, что женщины умеют рисковать своей жизнью только во время родов?» Эти слова приведены в «Воспоминаниях» Лозена.[8]

Мопассаны носили титул маркизов, титул жалованный, от которого потомки их отказались, сохранив, однако, герб, украшенный короной.

Невзирая на легенды и россказни, которые Гонкуры любезно приютили в своем «Дневнике»[9], не видно, чтобы Мопассан в какую-либо минуту своей жизни гордился принадлежностью к дворянскому сословию и титулом, которым его семья пренебрегла. Все симптомы мании величия, которые, по уверению некоторых, подмечались в последние годы его сознательной жизни, являются, по-видимому, выдумкой.

Семья Мопассан утвердилась в Нормандии в середине XVIII века. Дед Ги руководил земледельческим хозяйством Невиль-Шан-Дуазель, между Руаном и Андели; он известен как оппозиционер Империи.[10]

Отец Ги, Гюстав де Мопассан, занимал должность биржевого маклера у Штольца, в Париже.

9 ноября 1846 года Гюстав де Мопассан женился на девушке, принадлежавшей к высшей нормандской буржуазии, Лауре Ле-Пуаттевен. От этого брака родились Ги и его младший брат Эрве.[11]

Лотарингец по отцу, нормандец по матери, Ги унаследовал больше материнских черт. Нормандия, где он рос, первое воспитание, полученное всецело от матери, непременно должны были отразиться на его характере. Нам предстоит показать впоследствии, что этот край и люди, его населявшие, целиком вошли в произведения писателя. А сейчас следует отметить, какой удивительной матерью была Лаура Ле-Пуаттевен.

Она родилась в 1821 году в Руане, от брака Поля Ле-Пуаттевен и девицы Тюрэн. Ее брат, Альфред Ле-Пуаттевен и она были друзьями детства Гюстава Флобера и сестры его Каролины; их объединяли детские игры и общие увлечения. Доктор Флобер был в то время главным хирургом в Руанской больнице; жена его с детства дружила с госпожой Ле-Пуаттевен.[12] Следовательно, нет никаких оснований для преданий, делающих из Ги де Мопассана племянника и крестника Флобера. Никакое родство не соединяло обоих писателей, но Флобер спустя годы перенес на своего ученика всю ту нежность, которую он питал к лучшим друзьям своей молодости — к Лауре и Альфреду Ле-Пуаттевен, матери и дяде Ги.

О том, какой была дружба этих четверых детей, говорят нам письма Флобера. Несколькими годами старше Флобера, одаренный блестящим умом, вдохновенный и эксцентричнный, Альфред Ле-Пуаттевен оказал большое влияние на умственное развитие своей сестры и товарищей.[13] Уже в раннем детстве Лаура переняла у брата любовь к литературе: брат познакомил ее с классиками и обучил английскому языку настолько, что она могла читать в подлиннике Шекспира.[14] Когда юный Гюстав Флобер, которому едва исполнилось десять лет, сочинял трагедии и разыгрывал их сам с товарищами в родительском доме, Альфред и Лаура Ле-Пуаттевен присутствовали при этих представлениях: они поочередно были и актерами, и зрителями, и критиками. Драматические произведения и теории обсуждались серьезно, со страстью. Альфред и Гюстав декламировали стихи и постоянно поддерживали друг друга в том художественном возбуждении, в том поэтическом экстазе, пребывая в лихорадочном и неутомимом поиске прекрасного, который преждевременно истощил Ле-Пуаттевена и в конце концов заставил сгореть Флобера. Десять лет спустя, в письме к другу Флобер припоминает эти восторженные минуты их детства.[15]

«Нет ничего в мире, что могло бы сравниться с теми странными разговорами, которые происходят в уголке, у этого камина, перед которым ты усаживаешься, мой милый поэт, не правда ли? Припомни твою жизнь, и ты признаешь, как и я, что у нас нет лучших воспоминаний, т. е. нет ничего более интимного, более глубокого и более нежного».

А в следующем году, приглашая его в Круассэ, он пишет:

«Мы будем соседями в эту зиму, старина, и сможем видеться ежедневно, будем придумывать пьесы. Будем беседовать у камина, пока на дворе льет дождь или снег покрывает белою пеленою крыши. Нет, я не нахожу себя достойным сожаления, когда вспоминаю, что обладаю твоею дружбой, что у нас много свободных часов, которые мы можем проводить вместе. Если бы тебя у меня отняли, что осталось бы мне? Чем была бы наполнена моя внутренняя, т. е. настоящая жизнь?»[16]

Альфред Ле-Пуаттевен умер молодым 3 апреля 1848 г., предоставив всем право угадывать в нем гениального поэта, которым он мог бы стать, словом, того, кого угадал в нем Флобер. Альфред был унесен болезнью сердца, «убит работою».[17] Его поэтические опыты, первые наброски, вроде того хора вакханок, о котором упоминает Флобер в одном из своих писем[18] и которые, по словам близких друзей, его знавших, отличаются «прекрасною возвышенностью чувства[19], останутся навсегда никому неизвестными»[20].

К сестре Альфреда Лауре, ставшей впоследствии госпожой Гюстав де Мопассан, Флобер сохранил в течение всей жизни глубокую привязанность, к которой примешивались воспоминания и горечь об утрате своего первого друга. На некоторое время, впрочем, он, по-видимому, потерял ее из виду. Обстоятельства разлучили их. Но впоследствии, с грустью вспоминая прошедшее, Флобер напоминает подруге беззаботные дни детства. В 1863 г. он пишет ей:

«От твоего письма на меня повеяло деревенским воздухом, ароматом юности, в которой наш бедный Альфред занимал такое большое место! Воспоминания о нем не покидают меня. Не проходит дня и, смею сказать, часа, когда я не думал бы о нем… Никогда, в общении ни с одним человеком, не испытывал я того восторга, никто не мог ослепить меня так, как твой брат. Какие воздушные замки заставлял он меня строить! И как я любил его! Я даже думаю, что никогда не любил так никого — ни мужчину, ни женщину. Когда он женился, я испытал горечь глубокой ревности; то был разрыв, внезапная разлука! Для меня он умер дважды, и мысль о нем не покидает меня, как амулет, как особая и дорогая мне вещь. Сколько раз в Париже, утомленный работою, в театре во время антракта или в моем одиночестве в Круассэ, сидя перед камином в долгие зимние вечера, я вспоминаю его, вижу перед собою, слышу его голос. С наслаждением и грустью перебираю наши бесконечные беседы, в которых шутки чередовались с философией; припоминаю наши чтения, мечты, наши порывы ввысь! Если я чего-нибудь добился, то только благодаря этому прошлому. Я отношусь к нему с огромным уважением; мы были прекрасны, и я не хотел бы пасть. Я словно вижу вас всех в вашем доме, на Большой Улице, когда вы прогуливались под ярким солнцем, на террасе, рядом с птичником. Я подходил, и мальчик разражался смехом… Я издали следил за твоею жизнью и сердцем разделял твои страдания, которые угадывал. Наконец, я понял тебя. Это — старое слово, выражение нашего детства, старой доброй романтической школы. Оно хорошо передает мою мысль, и я его сохраняю».[21]

Лаура Ле-Пуаттевен также осталась верна этому прошлому. Ее нежная память о детских восторгах и мечтах, глубокое влияние, которое оказывали на нее брат и его друг, отразились на воспитании, которое она давала своему сыну Ги — вплоть до чтения Шекспира, к которому она его приохотила, до страсти к стихам и особенно к театру, которую она в него вдохнула, и первых его литературных опытов, которыми она старалась руководить сама.

Нетрудно угадать, на какие страдания намекает Флобер в последних строках своего письма к г-же де Мопассан; мы знаем в настоящее время, какова была эта жизнь, за которою он следил издали и которую он, наконец, понял.

В 1846 году, двадцати пяти лет от роду, Лаура Ле Пуаттевен вышла замуж за Гюстава де Мопассана. То был брак по любви. Лаура была очень красива, а Гюстав де Мопассан обаятелен: от своей бабушки, креолки с острова Бурбона, он унаследовал сладострастные, словно излучающие солнечный свет, глаза, которые передал своему сыну Ги.[22]

Брак недолго был счастливым; эти два существа просто не могли понимать друг друга: молодая женщина была серьезна и правдива, умна и любознательна, а муж под очаровательной внешностью скрывал недалекий ум и слабость характера, увлекавшие его от приключения к приключению.[23] Рождение двух сыновей утешило госпожу де Мопассан в ее супружеских горестях: Ги родился 5 августа 1850 г., Эрве — шесть лет спустя.

Меж тем, разногласия между супругами усилились. С тревожной наблюдательностью (не по годам!) маленький Ги в девять лет понимал положение дел в семье и по-своему реагировал на него. Госпожа де Мопассан по этому поводу рассказывала в последние годы своей жизни две интересные истории:

Однажды Ги написал матери:

В другой раз Ги и Эрве были приглашены на детский утренник к г-же Z… которой в то время увлекался Гюстав де Мопассана. Эрве был болен и не мог идти; мать решила остаться с ним дома. Г. де Мопассан с готовностью предложил пойти с Ги. Но ребенок, словно понимая нетерпение отца, мешкал перед уходом, одеваясь; отец, выведенный, наконец, из терпения, пригрозил, что не возьмет его на этот праздник. — «Ах, — отвечал Ги, — мне все равно; тебе больше, чем мне, хочется идти туда». — «Ну же, завяжи тесемки у башмачков», — сказал отец. — «Нет, — ответил Ги, — подойди и завяжи мне их сам». — Изумление отца. — «Все равно, — прибавил мальчик, — ты завяжешь их, лучше решайся сразу». — И отец завязал тесемки.[24]

Г-жа де Мопассан решила радикально изменить ситуацию, тяжелую для нее и вредно влиявшую на воспитание сыновей. Между супругами произошло мирное разделение — в силу простого договора у мирового судьи. Г-жа де Мопассан получала обратно свое состояние, оставляла у себя детей и получала на них от мужа ежегодную пенсию в тысячу шестьсот франков.[25] Она уехала в свое имение в Этрета, и там ее сыновья прожили большую часть детства. До разделения супруги де Мопассан ежегодно приезжали на несколько месяцев в Париж, но главным местом их жительства был Этрета.

Уже расставшись с женой, Г. де Мопассан продолжал приезжать к ней на летние каникулы, но в качестве гостя, — условие, которое было ему поставлено и принято им.[26] Ги всю жизнь поддерживал отношения с отцом и вел с ним сердечную переписку, как явствует из нескольких опубликованных писем Г. де Мопассана. Некоторые лица, близко знавшие Ги де Мопассана, утверждали, что в разговорах он всегда энергично защищал поведение отца, несмотря на огромную любовь, которую он питал к матери.[27]

II

В Этрета госпожа де Мопассан жила с сыновьями на вилле Верги, принадлежавшей ей и обязанной своим именем бесчисленным фруктовым садам («vergers»), покрывающим эту часть Нормандии. До сих пор еще жива местная наивная, красивая легенда, в которой главную роль играет «дьявол Верги».[28]

Вилла Верги, которую Мопассан всегда называл своим «милым домом», стояла близ моря, на дороге в Фекан. Отсюда ребенок отправлялся к своим друзьям-рыбакам; отсюда выплывал он в море, которое искренне любил всю жизнь, отсюда следил за легкими движениями лодок. Впоследствии, будучи уже знаменитым и богатым, он выстроил рядом с этим домом, где протекло его детство, красивую виллу Ла-Гильет и приезжал сюда отдыхать телом и душой среди здоровой и спокойной природы, знакомой ему с детства — отдыхать на фоне пейзажа, дорогого ему с первых лет жизни.

Огромный сад окружал дом Верги. Госпожа де Мопассан сама набрасывала его план. Сорок лет спустя, после жестокой утраты, разбившей ее жизнь, она еще помнила чудесный сад, наполненный березами, липами, сикоморами, розовым и белым шиповником, великолепным остролистом; помнила белый дом деревенского типа, с балконом, увитым виноградом и жимолостью, утопавший в купах жасмина; помнила просторные комнаты, уставленные старинной фамильной мебелью, шкафами и баулами, найденными в Феканском аббатстве, с чудесным руанским фаянсом.

Ги де Мопассан провел свое детство (до тринадцати лет) в этом доме. Он не имел иной воспитательницы и лучшего товарища, чем мать. Между матерью и сыном всю жизнь существовали глубокая привязанность и полное взаимопонимание. В последние годы своей жизни госпожа де Мопассан исключительно жила памятью о сыне, не без гордости сознавая то большое участие, которое она принимала в развитии его вкуса и ума.

Она так горячо охраняла культ дорогого покойника, что выступила с публичным протестом, когда в 1901 году один из сторожей сквера Сольферино, в Руане, объявил себя молочным братом Ги де Мопассана. По странному совпадению, именно в этом сквере находится бюст великого писателя; какой-то журналист и несколько зевак засвидетельствовали даже изумительное сходство сторожа с бронзовым изображением. Г-жа де Мопассан сочла своим долгом развеять эту легенду и заявить, что она была единственной кормилицей своего сына. Она написала негодующее письмо в редакцию «Journal»:

«Я сама, — говорит она, — кормила моего сына Ги и никому не позволю присвоить себе это звание. Я не думаю, в самом деле, чтобы чужая женщина могла бы воспользоваться этим правом вследствие того, что четыре или пять дней кормила мое дитя. Я гостила в Фекане у моей матери, как вдруг почувствовала легкое нездоровье. Тут-то и была приглашена дочь соседа-фермера для оказания мне помощи: вот и вся правда…»[29]

Как ни незначителен этот факт, но он любопытен, и его стоило рассказать, ибо он чудесно воспроизводит ярую непримиримость этой материнской любви. Г-жа де Мопассан, ревниво оберегавшая честь вскормления самой своего сына, не позволяла также ни одному чужому человеку воспитывать его или обучать; она хотела быть первой в пробуждении его фантазии и в формировании его вкуса. Ее рассудительность, интеллект и классическое образование, полученное благодаря брату, позволили ей направлять и сопровождать полеты молодого ума, с ранних лет наблюдательного, влюбленного в мечту и жадного к жизни сына.

Она любила вспоминать, как в ребенке зародилась любовь к литературе и как она помогала ему своими советами. Она всегда думала, что Ги будет писателем; мальчик очень походил на своего дядю Альфреда, нежного поэта, тонкого литератора, унесенного смертью чересчур рано. Позже Флобер наблюдает и отмечает в Ги, ставшем уже молодым человеком, то же физическое сходство:

«Твой сын, — пишет он госпоже де Мопассан, — так напоминает мне моего бедного Альфреда! Меня это иногда даже пугает, особенно когда он опускает голову, читая стихи».[30]

Госпожа де Мопассан боялась помешать тяге к литературному творчеству, которую она открыла у сына. Она, перенявшая уважение к литературе от своих друзей детства — Гюстава Флобера, Луи Буилье, Альфреда Ле-Пуаттевена, бывшая поверенной их первых грез и первых стихотворений, — наоборот, искренне радовалась тому, что находила в своем ребенке волнения и восторги собственной юности. Она поддерживала его, поощряла стремление к трудной борьбе, в которую ему предстояло вступить, избавила от тех протестов семьи, которые нередко истощают энергию и волю молодых писателей; она посвящала его вначале медленно, руководила им с осторожным вниманием, а позже сделалась чуть ли не его сотрудницей.

Прежде чем научить сына мыслить, она старалась научить его смотреть. Мать была для сына в период его детства тем, чем сделался для него Флобер, когда Мопассан начал писать. Она обращала его мысль и внимание на людей и предметы, устремляла его бродячее воображение к неброским или наоборот, живописным и величественным явлениям, учила понимать и любить природу, показывала изменчивые образы моря и неба, полет чаек над волнами, игру солнечных пятен на скалах или над полями и тысячи других характерных деталей богатой нормандской природы. Она давала почувствовать юному Ги, — что было также и целью уроков Флобера, — что и явления мира, с той минуты как человек воспринимает их, являются уже «пересказанными» — как бы для мечты, которую ему предстоит описать.[31]

Чтобы лучше внушить это сыну на практике, чтобы очутиться с ним на одном уровне и незаметно наблюдать за всеми его впечатлениями, г-жа де Мопассан старалась разделять игры, прогулки и самые безрассудные предприятия молодого Ги. Она любила вспоминать некоторые из этих похождений, в которые они пускались, оба одинаково неустрашимые, одинаково неосторожные. Однажды они гуляли по морскому берегу в Этрета, забыв о приливе: волны нахлынули и отрезали им путь к отступлению. Веревка с узлами, служащая для того, чтобы подниматься на скалистый берег высотой в сто метров, не была спущена. Тогда они решили карабкаться. Но куски камня, отрываясь, грозят увлечь за собой госпожу де Мопассан; возбужденная опасностью, она следует в этом восхождении за сыном и, наконец, добирается до дома в разорванном платье, с распустившимися волосами: можно подумать, что они спаслись из пропасти…[32]

Госпожа де Мопассан занималась также обучением сына и руководила его чтением. Ги читал запоем; только книги могли на минуту остановить его воображение, вечно летящее куда-то в поисках приключений, и успокоить его бурную натуру, созданную скорее для приключений и жизни на открытом воздухе, чем для методической дисциплины и труда. Развитой ребенок быстро выучился читать и обладал хорошей памятью: к десяти или одиннадцати годам, когда его готовили к первому причастию, мать прочитывала ему по два раза главу из катехизиса, и он знал ее уже наизусть, и вопросы и ответы.[33]

В числе писателей, взволновавших Ги де Мопассана в детстве, надо прежде всего назвать Шекспира. Мать заставила его прочесть «Макбета» и «Сон в летнюю ночь». На чтении Шекспира Альфред Ле-Пуаттевень в свое время обучил английскому сестру.[34] Шекспира лихорадочно читал и Флобер в коллеже, когда ему было четырнадцать лет, перемежая чтение «Отелло» с чтением «Катерины Говард» и «Истории Шотландии» Вальтера Скотта.[35] Госпожа де Мопассан часто говорила о глубоком впечатлении, которое произвели на ее сына эти первые книги. Он впервые понял, как можно словами изображать живые существа и предметы, как запечатлять движение жизни и разнообразие природы, всю мощь и силу которой он чувствовал и испытывал на себе. «Сон в летнюю ночь» просто поразил его: он нашел в нем те впечатления, те неясные и восхитительные трепеты, которые он ощущал, те фантастические грезы, которым он отдавался в немом созерцании моря, скал, равнин и лесов.

Между чтением и играми надо было, однако, оставлять несколько часов на занятия. У Ги не было учительницы или гувернантки; первые уроки, преподанные ему, были уроками матери; аббат Обур, викарий в Этрета[36], обучал его грамматике, арифметике и латыни. Ребенок, по-видимому, заинтересовался латынью и быстро и легко выучился читать на этом языке.[37] Современных иностранных языков он не знал. Однако он бегло говорил на местном нормандском наречии, которое освоил во время поездок и игр с рыбаками, жившими на этом берегу.

Материнским урокам Ги предпочитал, однако, вольную жизнь, которую мать разрешала ему вести, жизнь «вырвавшегося на волю жеребенка», по выражению г-жи де Мопассан, — и это здоровое, непринужденное существование, полное приключений, оказало самое сильное влияние на развитие в нем темперамента художника.

Если в произведениях Мопассана нет более красочных и более выразительных описаний, чем описания Верхней Нормандии, то это оттого, что все его детство тесно, неразрывно связано с нормандской природой. Впечатления детства не только самые прочные, но и самые искренние, так как человек испытывает их, сам того не замечая, не думая записывать их или извлекать из них какую-нибудь пользу: они проникают в душу медленно, прививают человеку такую манеру смотреть на вещи, против которой он будто бы защищается, и, наконец, придают самим мыслям особую форму. Подобно героине своего романа «История одной жизни», чью молодость в этом нормандском крае он описал, Мопассан «рассеял повсюду воспоминания, как бросают в землю зерна, воспоминания, корни которых не оборвутся до самой смерти». И он находит их, воспроизводя историю жизни, которую он, несомненно, знал и для которой, во всяком случае, заимствовал много деталей из своей собственной жизни, из жизни людей, окружавших его в детстве. От скал Ипора, до яблоневых садов, окаймляющих большую дорогу в Гавр, — в пространстве очень ограниченном, но и очень разнообразном, благодаря природе, автор заставляет долгие годы жить и действовать своих персонажей, припоминая с ними мелкие события и привычные развлечения его юности: он отплывает в море вместе с рыбаками Ипора осматривать окрестные пещеры или ловить рыбу и «при свете луны вынимать сети, заброшенные накануне»[38]; он плавает на лодке по прудам, «по аллеям вырезанных среди леса камышей», проводит целые дни в гребле, сидя между двух своих собак, всецело погруженный в обдумывание охоты или рыбной ловли[39], и, наконец, вспоминает собственные поездки верхом по обширным равнинам, где гуляет морской ветер[40].

Эти упражнения укрепили его здоровье и развили изумительную физическую силу. Его фотографические карточки, портреты, воспоминания лиц, знавших юношу в период от десяти до двадцати лет, представляют нам его коренастым, с могучей шеей и затылком молодого бычка, со всей неукротимой энергией «ненасытного любителя жизни», как сам Ги называет себя в этом возрасте.

Помимо этого, ведя свободную, независимую жизнь, он хорошо узнал народ, с которым сталкивался ежедневно. Он жил в тесном общении с рыбаками и крестьянами, выбирая себе товарищей из их среды, разделяя их опасности, участвуя в их наивных развлечениях. Столько рассказов, которые ему суждено было впоследствии включить в свои произведения, являются описаниями скромной действительности, которую он наблюдал, отмечал и, быть может, сам переживал! Между собой и детьми рыбаков, которых он выбирал себе в товарищи, он не делал никакого различия; абсолютное равенство было правилом в их играх и прогулках, в которых он уговаривал их участвовать. Вот эпизод, рассказанный госпожою де Мопассан и показывающий, с какой очаровательной и тактичной фамильярностью он обращался с друзьями, которых себе выбирал. Однажды он задумал прогулку с Шарлем, сыном рыбака, и одним мальчиком из семьи буржуа. Мать юноши приняла Ги де Мопассана любезно, но к другому товарищу отнеслась высокомерно:

— Шарль, — сказала она, — понесет, разумеется, корзину с провизией.

Шарль покраснел от стыда; с ним обращаются, как со слугой. Но Ги почувствовал, что товарища обидели незаслуженно и несправедливо и вмешался:

— Разумеется, сударыня, мы понесем корзину по очереди; и очередь начнется с меня.[41]

Зато и обожали же молодого Ги все местные рыбаки! Они увозили его с собой в море, и ребенок не боялся отправляться с ними в бурную погоду. Чаще всего мальчика поручали лоцману из Фекана. Но иногда он отправлялся наудачу, и госпожа де Мопассан помнила тревогу, в которую ее не раз погружало отсутствие сына в бурные дни. Отзвуки тех безрассудных проделок можно уловить во многих рассказах писателя. Впоследствии, мысленно возвращаясь к этой полной приключений жизни, память о которой не покидала его до самой смерти, Ги де Мопассан говорил: «Я чувствую, что в моих жилах течет кровь морских разбойников. Для меня нет лучшего удовольствия, чем отплывать в весеннее утро на моей лодке, заходить в неизвестные гавани, проводить целые дни в новой обстановке, сталкиваться с людьми, которых я никогда не увижу, которых покину с наступлением вечера, чтобы снова уплыть в море, ночевать под открытым небом, направлять руль по воле фантазии, не сожалея о жилищах, где рождаются, длятся, замыкаются и угасают жизни, не испытывая желания бросить где-либо мой якорь, как бы ласково ни было небо, как бы приятна ни была земля…[42]

Бродячая жизнь на яхте «Бель-Ами» позволила Мопассану впоследствии вернуться к этим незабвенным впечатлениям детства.

По-видимому, Ги нечасто приглашал к участию в своих прогулках и играх брата Эрве, бывшего шестью годами моложе его; Эрве вообще не занимал большого места в жизни Ги, и нам не придется говорить о нем на страницах этой книги[43].

III

Когда сыну исполнилось тринадцать лет, г-жа де Мопассан сочла своевременным изменить его бродячую праздную жизнь. Семейные дела часто вызывали ее в Фекан; она не могла наблюдать так неотступно, как ей хотелось бы, за воспитанием сына, которое она стремилась сделать совершенным. Г-жа де Мопассан, исполненная материнской любви, начинала испытывать тревогу, предвидя возможные опасности и соблазны. Как ни были нежны ее заботы, как ни было солидно ее собственное образование, она чувствовала, что ребенку нужны другие уроки.

Ги поступил в семинарию в Ивето. Он чувствовал себя очень несчастным, совсем не будучи подготовленным к дисциплине и отсутствию свободы передвижения. О резвых проделках в Этрета остались лишь воспоминания. Многим известно, что представляла собой в то время семинария в Ивето, эта «цитадель нормандского духа»[44], где встречались сыновья богатых землевладельцев и местных аристократов; они поступали туда, чтобы изучать латынь, некоторые из искреннего стремления к священническому званию, а большинство — с целью избежать воинской повинности; там все усваивали особые манеры и произношение, которые сохранялись у них, по-видимому, на всю жизнь, и по которым много лет спустя они узнавали друг Друга.

Ги де Мопассан, однако, избежал этого отпечатка, и семинария, откуда он не раз пытался бежать и откуда его, наконец, исключили, не оказала решительно никакого влияния на склад его ума и характера. Все тяготило его, все в этом доме было ему враждебно, а больше всего его независимой натуре был ненавистен интернат. Он с сожалением вспоминал свои прогулки по морю, своих друзей-рыбаков. Недаром ухитрялся он прихварывать, чтобы получать дополнительные отпуска; но едва он возвращался в Этрета, как здоровье его восстанавливалось[45]. Товарищи его, большей частью вульгарные, часто смешные малые, были ему антипатичны, и он вымещал на них школьные неприятности, отрабатывая свое остроумие[46]. Ги не щадил и учителей: однажды он забавлялся тем, что изображал перед остальными учениками лекцию профессора богословия, живописавшего им муки в аду[47]. И все же, дисциплина священников и нравы духовенства парализовали его грубоватую откровенность. Душа его была далека от религии; нетрудно проследить по его произведениям, вплоть до последних трех лет его жизни, успехи непримиримого рационализма, с которым его мать никогда не старалась бороться. Сама она, впрочем, отличалась в этих вопросах широтой взглядов, и ей приписывают некоторые слова, от которых не отказался бы и ее сын[48]. Что же касается Ги, то друзья приводят следующее его признание:

«Насколько я себя помню, я не могу сказать, чтобы когда-нибудь был покорным в этом отношении. Когда я был ребенком, религиозные обряды и формы церемоний меня оскорбляли. Я видел в них только смешную сторону».[49]

Это заявление находится, однако, в противоречии с воспоминаниями г-жи де Мопассан о первом причастии Ги[50]; он исповедовался, по ее словам, с жаром и по-детски гордился искусством и тактичностью своих ответов архиепископу Руанскому, задававшему ему вопросы из катехизиса.

Как ни посмотришь на этот юношеский кризис мировоззрения, несомненно, однако, то, что явное несходство настроений ребенка и его духовных наставников ускорило уход Ги из семинарии. Он еще не успел окончить и второго класса, как был безжалостно изгнан из заведения, к великой своей радости, благодаря обстоятельств, которые небезынтересно припомнить.

В виде утешения в монастырской жизни, на которую он был обречен, молодой Ги принялся сочинять стихи: он исписал несколько тетрадей стихотворениями на разные случаи, и эти тетради впоследствии были найдены его матерью и свято сохранены. Некоторые из стихотворений были напечатаны. Иные из них не лишены красоты; не раз цитировалось, например, стихотворение, начинающееся так: «Жизнь — след от корабля, что отплывает вдаль…» В нем в нескольких точных образах развивается не самая оригинальная мысль.

Без сомнения, эти школьные стихотворения ничего не прибавляют к славе писателя, но они сыграли в его жизни определенную роль, и одному из них он даже обязан своим освобождением из семинарии. Он написал длинное послание в октавах, посвятил его кузине, только что вышедшей замуж, и сумел вплести в поздравления, не лишенные грусти, горячее осуждение «одинокого монастыря, стихарей и ряс»[51]. Стихи были перехвачены; правда, молодой поэт и не думал скрывать их. Трудно сказать, что особенно шокировало в послании, — преждевременная ли чувственность автора[52], или выходка, довольно, впрочем, невинная, против порядков семинарии; тем не менее, директор поспешил воспользоваться предлогом, чтобы отделаться от непокорного и беспокойного ученика. Он распорядился отправить его домой.

Мальчик был в восторге, и мать совсем не сердилась. Она позволила сыну вернуться к любимому образу жизни, насладиться вновь обретенной свободой, возобновить свои прогулки, мечты и игры; но следующей осенью она определила его в Руанскую гимназию.

IV

В лицее, как и в семинарии, Ги продолжал нанизывать рифмованные строки, но на этот раз более систематично и, по-видимому, более успешно. По крайней мере, ему выпало счастье в поэтических опытах пользоваться руководством и советами настоящего поэта, которому рекомендовала его мать; то был Луи Буилье. Автор «Meloenis» и «Fossiles» был действительно, вместе с Флобером, другом детства Альфреда и Лауры Ле-Пуаттевен. Достаточно бегло просмотреть переписку Флобера и прочесть прекрасное вступление, написанное им к «Последним Песням» своего друга, чтобы понять, какое место занимал Луи Буилье в этих воспоминаниях детства, в играх и литературных беседах, благодаря которым между тремя юношами возникла незабвенная духовная близость. Луи Буилье до самой смерти оставался самым дорогим поверенным Флобера; стоит только припомнить воскресные вечера в кабинете поэта в Круассэ, эти gueulades, как называл их Флобер, эти «милые обоим тревоги».[53] Стоит вспомнить эти необыкноыенные вечера, когда друзья запирались в комнате со спущенными шторами и курили перед камином свои наргиле, когда «пылал огонь, гремели стихи… меж тем как крылатый конь уносил их в далекие путешествия на своих крыльях».[54]

Из дружбы к Флоберу и из чувства благоговейной преданности памяти Альфреда Ле-Пуаттевен, Луи Буи лье заинтересовался молодым Ги де Мопассаном. Он оказывал на юношу такое влияние, которое могло бы стать решающим, если бы было более продолжительным. «Если бы Буилье прожил дольше, — говорила г-жа де Мопассан, — он сделал бы из моего сына поэта. Превратить его в романиста захотел Флобер». Но Буилье умер 18 июля 1869 года, когда ученик его и не подозревал своего призвания.

Мопассан отдает дань уважения урокам своего первого наставника:

«Буилье, которого я узнал ближе двумя годами раньше, чем подружился с Флобером, не раз повторял мне, что сотня и даже менее стихов могут доставить славу художнику, если стихи безупречны и если они заключают в себе самую сущность таланта и оригинальности автора, даже второразрядного; этим он дал мне понять, что непрерывный труд и совершенное знание своего искусства могут в светлую минуту увлечения и силы, с помощью счастливой находки сюжета, согласующегося со всеми стремлениями нашего духа, повести к расцвету кратковременного, единственного и законченного, поскольку это в наших силах, творчества».[55]

В Руанском лицее Ги учился с жаром и без труда окончил его со званием бакалавра. Меж тем, поэзия, видимо, занимала его больше, нежели изучение классиков; и он большую часть времени проводил в размышлениях над советами Буилье и в представлении на его суд стихотворений, которые писал легко (к примеру, длинная речь в двухстах александрийских стихах, которую он сочинил однажды ко дню памяти Карла Великого[56]). Правильно построенные, но несколько искусственные стихи этого периода отнюдь не свидетельствуют еще о нарождающемся таланте писателя. Большей частью это — стихотворные обращения к женщинам: таково, например, «Послание к госпоже X…», считавшей его дикарем, или же стихотворение «Юность», отличающееся больше горячностью чувства, чем оригинальностью формы:

Эти стихотворения, равно как и другие, столь же порывистые и вдохновенные, — например, «Последний вечер, проведенный с моею любовницей», напечатанное в журнале «Revue des Revues»[58], относятся, вероятно, к периоду первой связи молодого человека с красавицей Е… о которой говорит в своих «Воспоминаниях» г-жа де Мопассан. Ги было восемнадцать лет, когда он их писал.

Вместе с тонким и строгим вкусом к стихам, он почувствовал, как в то же время пробудилась в нем страсть к театру, которая не покидала его до конца жизни. Во время каникул на вилле Верги он устраивал драматические представления, покрывая почти все издержки по ним из собственных средств, или разыгрывал небольшие шарады, которые сочинял вместе с товарищами. Разве эти развлечения не напоминают те, которые Флобер устраивал со своими друзьями Эрнестом Шевалье, Альфредом и Лаурой Ле-Пуаттевен — те пьесы, которые разыгрывались в бильярдной старого дома в Руане, эти почти классические «утренники», в которых Мольер чередовался с Беркеном, а Скриб с Мармонтелем[59].

Это первое увлечение искусством не исключало в Ги де Мопассане лукавой веселости, рано внушившей ему любовь к мистификации и тягу к карикатуре. И в той и в другой области он был большой мастер. На всю жизнь он сохранил в себе эти таланты и должен был время от времени давать выход своей потребности смеяться, шутить, выдумывать комические сцены, пародии на удивление более или менее взыскательной публики. Нам придется рассказать о некоторых наиболее известных выходках Мопассана и проследить в его произведениях проявления бунтарского ума, которым он обязан был своему нормандскому происхождению и который мы обнаруживаем и у Флобера. Подобно Флоберу, объектом своих первых шуток он выбрал мещанина, глупого и невежественного буржуа, в котором он прежде всего презирал его «безусловные верования, так называемые бессмертные принципы, все условности, все предрассудки, весь арсенал общественных авторитетных мнений»[60].

Г-жа де Мопассан рассказывала о некоторых из его детских проделок. Однажды Ги переодевается молодою девушкой, скрывает пробивающиеся усики под слоем рисовой пудры и просит, чтобы его, под именем девицы Ренэ де Вальмон[61], представили старой, чопорной англичанке, проводившей лето в Этрета. Завязывается разговор и мадемуазель де Вальмон, скромно опустив глаза, заявляет, что она приехала из Нумеа и что в числе ее прислуги, кроме двух горничных, есть еще один драгун и один кирасир. Эта откровенность вызывает хохот у слушателей-соучастников шутки и гнев у несчастной англичанки, перед которой пришлось потом долго извиняться; но, несомненно, Мопассан припоминал этот тип и эту сцену, когда писал «Мисс Гарриэт». В другой раз он потешался над наивным туристом, уверяя его, что морские волны в дни бурь закидывают рыбацкие лодки на самую вершину прибрежных скал.

Мы не останавливались бы на этих маленьких эпизодах, если бы не считали их важными для творческого роста писателя и, что самое главное, для развития его метода наблюдения. В жизни Мопассана не было, быть может, более плодотворного периода, чем эти годы юности, когда, считая себя поэтом и не собираясь писать повести, он бессознательно накапливал заметки, сюжеты и типы для своих будущих произведений. Все, чем Ги обязан Нормандии, он усвоил для себя в ту эпоху; в Руане, в Ивето, в Этрета, в Фекане, на прибрежных скалах и в яблоневых садах, на ярмарках, у дверей кабаков, в старых священнических домах он встречал, узнавал, вызывал на беседу, изучал, сам, быть может, того не желая, тех лиц, которых мы встречаем в его первом романе и в доброй четверти его рассказов. Моряки, рыбаки, крестьяне, работницы на фермах, уличные женщины, священники, мелкопоместные дворяне, кабатчики, отец Бонифас, Селест Маглуар, дядя Бельом и даже «этот свинья Морэн», который никогда не жил в Ларошели, — все они изображены с такой точностью, так правдиво, что некоторые из них, как говорят, огорчились тем, что им не по-льстили, и жаловались на то, что их можно узнать[62]. Разве все это не было опять-таки явной, хотя и изысканной, мистификацией?

V

Вскоре важные события, оторвав Мопассана от плодотворного бродяжничества, дали ему новые предметы для наблюдения. Ему было всего двадцать лет, когда разразилась война 1870 года. Руан был захвачен неприятелем. Ги поступил на военную службу и принимал участие в боевых действиях. Воспоминания о нашествии пруссаков позволили ему впоследствии написать множество рассказов[63]. Он любил рассказывать анекдоты, в которых сам являлся если не героем, то свидетелем, и любил «выводить на сцену» лиц, которых знал, начиная с жалкого Вальтера Шнаффса и кончая героем — папашей Милоном. Реальное существование одного из действующих лиц, по крайней мере, засвидетельствовано г-жой де Мопассан; в настоящее время известно даже подлинное имя Пышки, женщины легкого поведения, жившей в Руане в период войны[64]; остальные лица повести таким же образом списаны с натуры; что же касается события, составляющего предмет рассказа, то оно, по-видимому, достоверно, несмотря на то, что главное заинтересованное лицо до конца жизни упорно и энергично отрицало описанную развязку. Известно также, что героиня «Пышки» — это не мадемуазель Фифи, как писали об этом незнающие[65], а героиня «Мадемуазель Фифи» — черноволосая Рашель.

С восстановлением мира Мопассан уезжает в Париж, и здесь начинается новая эпоха его жизни. Годы детства, материнское воспитание, ежедневное общение с нормандской природой, мечты юности, литературные планы, тайные честолюбивые желания — все это как бы на время отходит на второй план и уступает место иным заботам и привычкам. Перемена эта сначала главным образом внешняя, и нам еще предстоит показать, как парижская жизнь впоследствии преобразила Мопассана, какие импульсы дала для творчества и что забрала взамен… Впереди — период постижения законов и тайн литературы, период проб и роста — начало пути к славе.