Гиблое место

Глава 3

Переночевали мы в курной крестьянской избе. Два чернеца у крестьян любопытства и особых вопросов не вызывали. Хозяева поделились с нами своей скудной трапезой, состоявшей из пустой каши, пушного хлеба, в котором мякины оказалось больше, чем муки и простокваши. Постелили нам старые овчины на примитивные лавки в холодной горнице и оставили с Богом.

Алексий, притихший и сосредоточенный после недавнего происшествия, тяжело вздыхал и ворочался на жестком ложе. Я тоже долго не мог заснуть. Кусали клопы, бока мялись о неструганое дерево, и вообще, все произошедшее было глупо и грустно.

Утром, простившись с хозяевами ночлежной избы, мы, как говорится, по холодку продолжили путь. Дороги по-прежнему были мокры и грязны. Мои сапоги совсем раскисли, грубая крестьянская пища бродила в желудке, и я теперь мечтал исключительно о тепле, отдыхе и горячей воде.

О Москве пока можно было забыть. В течение дня нам несколько раз попадались казачьи и земские разъезды, ищущие неведомо кого, возможно, нас. Они останавливали и допрашивали путников, идущих в сторону столицы. Мы вели себя скромно, шли, не поднимая на встречных глаз, и нас пока не тревожили. Оружие, спрятанное под рясами, было незаметно и не привлекало внимания.

Пока все шло вполне успешно, и мы медленно продвигались вдоль устья Оки на восток в расчете добраться до следующей радиальной дороги на столицу.

Алексий более стоически, чем я, переносил дискомфортное пешее путешествие. Казалось, что его тревожат не стертые, мокрые ноги, а только уязвленная совесть. Я попытался с ним обсудить случившееся, его ратные подвиги, но он разговор не поддержал и окончательно замкнулся в себе.

Идти рядом с упорно молчащим спутником, вчера еще весельчаком, а сегодня угрюмым меланхоликом, было утомительно, и я начал подумывать о том, что нам лучше разойтись. В конце концов, мы только случайные попутчики, и нас ничто не связывает.

— Ты, собственно, зачем шел в Москву? — спросил я Алексия, когда, чтобы обсушить обувь и немного передохнуть, мы устроили привал.

— По нужде, — кратко ответил он.

— По какой?

— По своей.

— Жить там собирался? — не отставал я.

— Жить буду в пустыне, — ответил священник, мрачно глядя в сторону.

Похоже, у него возникли по-настоящему большие проблемы с верой и совестью. Только было непонятно, что послужило тому причиной, прошлые грехи или вчерашние события. Мне также претило насилие, особенно кончающееся кровью. Слишком небрежно относились и относятся в России к жизни людей. Я знал, к чему это приведет в будущем, но в том, что касалось вчерашних событий, особой своей вины не чувствовал. В конце концов, мы только защищались.

— Может, тебе лучше в монастырь пойти? — поинтересовался я, подбрасывая веток в чадящий костер. — Там станешь ближе к Богу.

Ответить Алексий не успел. Невдалеке от нас заржала лошадь, и мы разом насторожились. Я начал спешно натягивать на ноги непросохшие сапоги. Место, в котором мы расположились, было глухое, а время смутное. Прятаться смысла не было, костер дымил, и вычислить, что рядом с ним люди, было элементарно.

— Кого это нелегкая несет, — проворчал спутник, как и я, спешно обуваясь.

Узнать нам это удалось минуты через три. На поляну выехало несколько странно одетых людей восточного обличья с луками за спинами. Они остановились на почтительном расстоянии. Возглавлял всадников человек средних лет со скуластым лицом, узкими глазами и редкой растительностью на лице. Он отделился от группы, подъехал к нам, остановил лошадь вплотную к костру и разглядывал нас в упор, не произнося ни слова. Мы тоже молчали, ожидая, что за этим последует.

Рассмотрев нас, татарин или ногаец, я не смог точно определить по его обличию национальность, повернулся к спутникам и что-то закричал на своем языке. К костру подъехала остальная компания. Один из прибывших, полный человек со славянскими чертами лица, спросил по-русски:

— Вы кто такие?

— Сам, что ли, не видишь, — ответили. — Монахи.

— Злато-серебро есть? — проигнорировав мой ответ, спросил славянин.

— Откуда у монахов злато-серебро.

— А что есть?

— Хлеб есть, — ответил за меня Алексий и показал на свой мешок.

— Давай! — приказал толмач, не сходя с коня.

Алексий, не пререкаясь, передал ему свой мешок.

Славянин, брезгливо оттопырив губу, что-то сказал предводителю, тот буркнул приказание, и содержимое мешка полетело на землю.

Отец Алексий на чужбине больших богатств не нажил, и его скромный скарб хищников не заинтересовал. Один из азиатов соскочил с коня, раскидал ногой вещи священника и ничего не взял.

Старший, переговорив с толмачом-славянином, отдал спешившемуся азиату приказ, и тот, отвязав от седла аркан, ловко связал им мне руки, после чего приторочил конец к своему седлу. Я покорно стоял, не оказывая никакого сопротивления. Пытаться устроить рубку с двумя десятками конных кочевников была равноценно самоубийству.

Отец Алексий так же покорно дал себя связать, побормотав под нос, что де, «все по грехам нашим».

Должен сказать, что наше пленение происходил так обыденно и скоро, что я с трудом поверил в происходящее. Это было оскорбительно еще и тем, что кочевники не обращали на нас ровно никакого внимания. Так небрежно обращаются не с людьми, а с баранами.

— Не знаешь, кто они такие? — тихо спросил я Алексия, как только представилась возможность.

— Ногайцы из Малой Орды, — кратко ответил священник. — Видать, нас в рабство погонят.

Чем отличается Малая Орда ото всех других орд, я не ведал ни сном, ни духом, но то, как выделил интонацией это словосочетание поп, предполагало, что попались не самым симпатичным противникам.

Дальнейшего разговора у нас не получилось. Привязав арканы к седлам, ногайцы тут же тронулись в путь, соответственно, потащив нас за собой. Ехали они не очень быстро, и сначала я без труда успевал бежать легкой трусцой. Правда, руки резало от сильно затянутого на запястьях грубого волосяного аркана, и вскоре начало сбиваться дыхание. Постепенно в ногах накапливалась усталость, и теперь я мог думать только о том, как бы не упасть.

Отец Алексий был в более тяжелом положении. Он уже со свистом и хрипом дышал и несколько раз падал. Парень, который тащил его за собой, останавливал лошадь и хлестал священника нагайкой.

— Вдыхай носом и медленно выдыхай ртом, — скороговоркой сказал я товарищу, — восстанови дыхание.

Алексий послушался и вскоре перестал задыхаться. Говорить нам не удавалось. Я только успел спросить, понимает ли священник язык наших захватчиков. Алексий утвердительно кивнул головой.

Сколько времени мы так бежали по грязи за кочевниками, пока они, наконец, остановились, я точно определить не мог, но, думаю, не меньше двух часов. Ноги у меня гудели, икры готовы были разорваться, и чувствовал я себя прескверно. Ногайцы, между тем, посовещались и, оставив нас на попечение трех конников, ускакали. Наши конвоиры повернули в противоположную сторону и стали углубляться в лес. Теперь мы продвигались пешком, и я начал придумывать, как бы нам освободиться.

Наши охранники были молодыми ребятами, довольно мелкими, и, если бы удалось освободить руки, разделаться с ними был бы не вопрос. Однако связаны мы были профессионально надежно, вымотаны принудительной пробежкой и, перекинувшись взглядами, решили пока не рисковать.

Между тем ногайцы все сильнее углублялись в лес. Спотыкаться по кочкам и лавировать между деревьями было тяжело, и пришлось опять отключить сознание. Так было легче.

— Не знаешь, куда они нас тащат? — спросил я Алексия, как только выдалась возможность.

— Думаю, в стан, где они держат всех пленных, — тихо ответил он, почти не разжимая губ.

— Ты развязаться не можешь?

Напарник не успел ответить. Заметив, что я с ним разговариваю, конвоир наехал на меня конем и хлестнул нагайкой. Я не успел отклониться, и удар пришелся посредине головы. Обожгла резкая боль. Показалось, что ударил он меня тяжелой дубиной и разом выдрал здоровый клок волос.

Не глянув на меня, ногаец что-то сердито прокричал и двинулся дальше. Мне начало заливать кровью глаза. Вплетенные в кнут свинцовые шарики, несмотря на шапку, разодрали кожу на голове. Я едва не упал, но сумел преодолеть тотчас же возникшую тошноту и, спотыкаясь, пошел дальше. Парень повернулся в седле, довольно рассмеялся и подхлестнул коня. Лошадь дернула, меня рвануло за руки, я упал.

Встать на ноги, когда тебя тащат по земле, и тело колотится по корням и кочкам, практически невозможно. Затрещал и начал рваться старенький стихарь. Я понял, что еще десяток метров волоком, он расползется, а я останусь без спрятанного оружия и надежды на спасение. Пришлось рисковать. Я наметил впереди деревцо и, когда до него было около метра, бросился в сторону, так, чтобы аркан захлестнуло за ствол. Почувствовав препятствие, лошадь рванулась и встала, а я как мог быстро вскочил на ноги.

Конвоир удивленно обернулся. На мое счастье, в остановке он не усмотрел злого умысла, но на всякий случай опять собрался хлестнуть меня нагайкой. Я, не давая ему приблизится, выскочил из-за деревца, освободил веревку, со смирением демонстрируя свою лояльность.

Дальше мы продвигались без инцидентов. Руки, между тем, совсем затекли, тело саднило, и душевное состояние приближалось к тупому равнодушию. Главная задача стала не упасть и не подвергнуться наказанию. Я отстранено подумал, как легко физическим действием довести человека до скотски покорного состояния.

Проездив по лесу около часа, наши конвойные, если у них была такая задача, совсем запутали следы. Я уже давно перестал ориентироваться, куда и в какую сторону мы движемся. Направление постоянно менялось, на беду еще солнце пряталось за густой облачностью, так что разобраться даже в сторонах света было невозможно.

Наконец конвоиры остановились перед спуском в глубокий овраг. Мы с отцом Алексием переглянулись. Бежать вниз по крутому склону за лошадьми было очень рискованно. Однако дело решилось по-иному. Нам неожиданно развязали руки. Дело конечно было не в гуманизме, просто наши конвоиры берегли свои арканы.

Теперь мы оказались вдвоем против троих тщедушных кочевников, и могла начаться совсем иная забава. Оставалось подождать, когда отойдут распухшие руки и разобраться с ногайцами по-христиански. Впрочем, я подозревал, что все не так-то просто, и технология похищения людей у степняков достаточно четко отработана. Так оно и оказалось. Парень, разбивший мне голову свинцовыми шариками, вплетенными в плетку, три раза крякнул по-утиному, и тут же ему ответили откуда-то снизу оврага. Похоже, что Алексий был прав, мы попали на сборный пункт, где степные хищники держали пленных.

— Урус, кетым! — закричал на нас старший из ногайцев, показал рукой вниз оврага и замахнулся нагайкой.

Пришлось подчиниться. Я начал медленно спускаться по крутому, скользкому склону. Сзади пыхтел священнослужитель. Сделав несколько осторожных шагов, я не удержался и, тормозя ногами, съехал на дно. Мгновение спустя там же оказался и отец Алексий.

Степняки очень неплохо подобрали место держать пленников в естественной тюрьме. Подняться наверх по скользкому глинистому склону без веревок было почти невозможно.

Внизу нас встретил очередной воин в волчьем треухе с кривей саблей на боку и луком за спиной. Мой порванный, грязный стихарь и залитое кровью лицо вызвало у него здоровый приступ смеха:

— Попа яман! — заливаясь, восклицал он, призывая товарищей насладиться интересным зрелищем.

Я, не разделив его веселье, быстро встал на ноги и попытался очистить грязь с церковного одеяния, больше заботясь не о чистоте платья, а о том, как лучше замаскировать ятаган.

— Попа яман! — повторил степняк и, толкнув меня в плечо своей легкой рукой, указал куда идти.

Я безвольно и подчеркнуто послушно последовал его приказу. Руки у меня начали отходить, но я решил не спешить ввязываться в драку и сначала осмотреться. Мы гуськом двинулись по дну оврага. Я шел первым, за мной священник, последним двигался ногаец. Идти было неудобно, приходилось все время перескакивать через ручей талой воды.

Через сотню метров мы уже наткнулись на первых русских полонян. Человек пятьдесят обоего пола и самых разных возрастов мостились, кто как мог, в сыром полумраке глубокой расщелины. Люди неприкаянно стояли или сидели на корточках, образовывая серую безликую толпу. Немного дальше на удобной площадке у костра сидело пятеро ногайцев. Они что-то варили в котле, судя по соблазнительному запаху, мясо. На наше прибытие они почти не обратили внимания. Лишь один, видимо, старший в команде, лениво встал и издалека осмотрел нас.

Я встал в сторонке и осмотрел товарищей по несчастью. В основном это были крестьяне и крестьянки. Только несколько человек были одеты в городское платье. Они стояли отдельной группой и у двоих из них на шеях были надеты примитивные колодки.

Наш проводник тотчас направился к костру, присел к огню и слился с похожими на него товарищами. Мы оказались предоставлены сами себе. Это было большой удачей. Мне нужно было отдохнуть, но присесть я не мог, мешал ятаган. Отец Алексий так же и по той же причине остался стоять. Наше появление интереса у пленников не вызвало. Видно было, что люди крайне утомлены и измучены. Я медленно прошел вдоль «обжитых» косогоров оврага. Присмотреть в толпе помощников для освобождения у меня не получилось, Взгляды у мужчин и женщин были потухшие, а глаза ввалившиеся. Скорее всего, степняки их просто не кормили, заранее ослабляя возможное сопротивление. Удивило меня количество пленных. В центре государства, рядом со столицей, ногайцы чувствовали себя, как дома, и могли собрать и готовиться угнать в плен такую большую группу людей.

Руки у меня постепенно отошли и можно было начинать что-нибудь предпринимать. Обойдя пленных, я начал медленно приближаться к священнику. В это время меня остановила женщина, держащая на руках закутанного в тряпки ребенка.

— Батюшка, — безжизненным голосом сказала она, — помолись, дите помирает…

Я подошел к матери и открыл личико младенца. Это была девочка двух лет с горящим в жару лицом. Она явно сгорала от высокой температуры.

— Дай я подержу, — предложил я, и взял легкое тельце в руки.

Ребенок хрипло дышал, и я решил, что у нее пневмония. Момент для лечения был самый неподходящий. Я сам был не в лучшей форме, а для борьбы с такой тяжелой болезнью мне требовались очень большие усилия. В этом заключалась особенность моего лечения. Мне каким-то образом удавалось передавать свою энергию больному и стимулировать его иммунитет. Потому, когда я сам был нездоров, лечение забирало все силы.

Как только девочка оказалась на руках, мое биополе начало работать само по себе, без стимуляции и волевого усилия. Руки напряглись, и вскоре, несмотря на то, что здесь, на дне оврага было сыро и холодно, все тело покрылось испариной. Чувствуя, что вот-вот уроню ребенка, я передал девочку матери и оперся на возникшего рядом Алексия.

— Что с тобой? — тревожно спросил священник.

— Сейчас пройдет, — ответил я, превозмогая противную липкую слабость.

Действительно, минут через двадцать силы ко мне вернулись.

Поп все время находился рядом, поддерживая меня если не физически, то морально.

— Справимся с этими? — тихо спросил я напарника, когда вновь почувствовал силу в руках и ногах.

— Как Бог даст, — ответил он, — а если даже передюжим, как из оврага будем выбираться?

— Как ногайцы наверх вылезают? — тихо спросил я молодого парня с изможденным лицом и ввалившимися глазами, сгорбившись, стоящего в двух шагах о нас.

— По веревке, — ответил он. — Им веревку сверху спускают.

— Ваши охранники все здесь?

— Еще один есть, он надысь туда ушел, — ответил он и кивнул в глубь оврага, вверх по течению ручья.

— Ты давно здесь?

— Давненько.

Краем глаза я увидел, что наше общение насторожило ногайцев, и двое из них встали, чтобы посмотреть, что здесь делается. Пришлось понуро свесить голову и стоять в позе убитого горем страдальца. Часовые, не заметив ничего подозрительного, успокоились и вновь сели к костру.

— Ну, что, пошли, — предложил я Алексию, — начнем, а там видно будет.

Однако, несмотря на свои недавние ратные подвиги, священник почему-то оробел.

— Чего торопиться, — вяло произнес он, — давай подождем, присмотримся, что здесь и как.

В принципе, я его понимал. Я и сам был физически разбит, и ввязываться в таком состоянии в неравный бой, а потом лазать по глинистым склонам и бегать по непролазным лесам мне ужасно не хотелось. Но оставаться в неопределенном, подвешенном состоянии, на ногах на всю ночь, было совсем неразумно. Мы только потеряем остаток сил.

— Как хочешь, — сказал я, — тогда придется идти одному.

— Я же только этой ночью дал новый зарок крови не лить, — плачущим от обиды голосом произнес Алексий.

— Так ты на христианскую кровь клялся, а ногайцы язычники, — попробовал я обмануть его совесть.

— Все одно, люди. Все божьи твари, — не повелся на мою казуистику священник. — Может быть, они еще прозреют и припадут к лику Господнему!

Несмотря на усталость и нервозное состояние, я чуть не рассмеялся. Затевать в таком отчаянном положении религиозный диспут может только русский человек.

— Давай-ка, отче, сначала с ними побранимся, а мириться и просвещать будем потом, — предложил я. — Как бы не мы им, а они нам обрезание голов не сделали.

— Это вряд ли, — с сомнением произнес миротворец, без должного почтения поглядывая на грозных противников и притеснителей русского народа.

Охрана к этому времени приступила к трапезе, и то, что мы подошли, никого не удивило. Ногайцы решили, что мы набрались наглости клянчить у них еду.

— Кет, кет! — закричал на меня командир и красноречиво потянулся к торчащей из бурого сапога нагайке. — Кет, яман! — после чего присовокупил грубое тюркское ругательство. Я слышал его, когда служил в армии, но забыл, что оно означает, и потому не стал обижаться.

Несмотря на угрозу, мы с Алексием подошли к самому костру. Только теперь наши охранники поняли, что мы ничего просить не собираемся. Однако особого беспокойства два попа у ногайцев не вызвали. Слишком привыкли они к собственной безнаказанности и ужасу мирных людей перед их кривыми саблями. Мало того, веселый парень в волчьем треухе, тот, который первым встретил нас внизу, решил покуражиться над двумя «урус поп» и посмешить товарищей. Он бросил на землю обглоданную кость и знаками велел нам встать на четвереньки и по-собачьи ее подобрать.

Меня это не обидело, но отец Алексий, ответственный не только за себя, но и за авторитет Господа Бога, разозлился и заскрипел зубами. Только в этот момент ногайцы поняли, что мы не собираемся просить у них объедки. Ребята, надо отдать им должное, были профессиональными воинами. Действовали они быстро и решительно. Только на их беду, мой «мамлюк» был круче и опытнее.

Шутник в треухе, как на пружинах, вскочил на ноги, одновременно выхватывая из ножен саблю. Однако сделать ничего не успел, тут же рухнул от удара кулаком по голове прямо в костер. Дальше все развивалось как при драке в салуне в американском вестерне. Лихие кавалеристы, страшные в конной атаке, в пешем бою оказались совершенно беспомощными. Расправа над ними заняла у нас едва ли пятнадцать секунд. Степняки, не успев до конца вытащить сабли из ножен, оказались посеченными, как говорится, в капусту.

К своему стыду должен признаться, что никаких душевных мук и угрызений совести при этом я не испытал. На войне, как на войне! Другое дело мой религиозный попутчик:

— Господи! Прости раба своего! Согрешил, окаянный! — загудел у меня над ухом тоскливым голосом отец Алексий.

Я не рискнул вмешиваться в его переговоры с Всевышним и повернулся к пленникам. Наша молниеносная атака была так неожиданна, что, похоже, никто из них еще не понял, что произошло. Не все даже смотрели в нашу сторону. Люди по-прежнему уныло сидели и стояли на своих местах, никак не выражая эмоцией по поводу своего «чудесного» освобождения.

Загорелась овчинная шуба упавшего в костер ногайца. Запахло паленой шерстью. Только этот омерзительный запах начал пробуждать пленников, они зашевелились и начали нерешительно подходить к месту сечи. Люди были так измучены усталостью и голодом, что на эмоции у них не хватало сил. Лица у них были не радостными, а какими-то напряженно-озабоченными. Мне стало не по себе, показалось, толпа собирается наброситься на нас с Алексием. Сначала я не понял, в чем дело, потом, проследив за взглядами, догадался, что их волновала не гибель врагов, а недоеденное степняками мясо.

— Батюшка, можно мяска поесть? — приниженно спросила женщина с изможденным лицом и лихорадочно блестящими глазами, бочком продвигаясь к костру. По толпе пробежала нервная судорога. Я оценил ситуацию. Еды на всех хватить не могло. Чтобы избежать жестокой драки между голодными, нужно было утихомирить инстинкты, а пищу справедливо разделить.

— А ну, пошли отсюда, всех зарублю! — закричал я на неумолимо надвигающихся пленников и начал размахивать ятаганом. Они инстинктивно шарахнулись назад. Однако никто не побежал, люди остановились в нескольких шагах и угрюмо, с ненавистью жгли меня голодными глазами.

Я выбрал в толпе двух мужиков со смышлеными лицами, подозвал:

— Вы, двое, идите сюда!

Они отделились от товарищей и нерешительно приблизились.

— Поищите в мешках, — сказал я и указал на пожитки ногайцев, кучей лежащие возле костра, — может быть, там есть хлеб.

Они поняли и бросились торопливо перетряхивать вещи убитых.

— Все стойте на месте, мясо мы честно поделим на всех! — громко сказал я остальным. Это была ошибка. Как только до толпы дошло, что никого не собираются убивать, она не стала ждать дележки, а сама бросилась добывать пищу. Меня чуть не сбили с ног, и пришлось отскочить, чтобы не угодить в костер. Между тем началась драка за ошметки мяса. Чему я уже не мог, да и не пытался противостоять. В тот момент это было совершенно бесполезно. Люди разом потеряли человеческий облик и готовы были разорвать друг друга. На землю полетел опрокинутый котел с бульоном, и надсадно закричала сбитая с ног женщина.

Я попытался вытащить ее из-под кучи тел, но как только она освободилась, тотчас вырвалась, и бросилась в самую гущу схватки. Мне осталось только плюнуть и отойти в сторонку, ждать, пока не утихнут животные страсти.

Вся эта вакханалия продолжалась минут десять, потом постепенно утихла сама собой, и пленники стали расползаться по оврагу. За это время я успел освободить от колодок двух не участвовавших в свалке горожан.

«Колодки» были простым, но эффективным изобретением: четыре палки, связанные, как линии в детской игре «крестики нолики», сыромятными веревками. При этом шея оказывалась как бы заключенной в центральный квадрат. С такой штукой на шее не только убежать, невозможно было лечь.

Колодники были совсем измучены и плохи. Когда я перерезал ремни и освободил их, они почти на это не отреагировали.

— За что вас так? — спросил я крепкого мужчину лет тридцати пяти в дорогой, но порванной и запачканной одежде.

— Бежали, — кратко ответил он, тускло глядя на меня красными воспаленными глазами и растирая занемевшую, стертую шею.

Меня этот человек заинтересовал, изо всех, кого я здесь видел, он выглядел наиболее адекватным.

— Выход отсюда есть? — спросил я его.

— Не знаю, нас сюда сверху сталкивали. Уходить нужно скорее, если вернутся ногайцы, всех перережут, — добавил он.

То, что нас с Алексием не похвалят, сомнений не вызывало. Однако, как вывести отсюда полуживых людей, я не представлял. Несмотря на то, что и нам со священником тоже порядком досталось, только мы с ним были способны на какие-то активные действия. Пленение, голод и бесчеловечное обращение уже подавили у людей волю. Большинство из пленников, как мне казалось, способно было только выполнять приказы, да и то из-под палки. Попытка вытащить их каким-нибудь способом из глубокого оврага была обречена на провал. Для этого нужны были веревки и сильные помощники. Ни того, ни другого у нас не было. Оставалось одно: идти по низу и искать пологие склоны.

— Всем идти в ту сторону! — закричал я, указывая направление, куда ушел, по словам одного пленника, один из охранников.

Сначала никто не подчинился, люди продолжали тупо топтаться на месте. Потом человек пять послушались, и они не спеша побрели в указанном направлении.

Меня удивило, что никто из освобожденных не спешит завладеть оружием убитых. Вообще все здесь происходило как-то замедленно и нелепо. Я поискал глазами отца Алексия. Он совсем не вовремя собрался каяться за пролитую кровь и, стоя на коленях, кланялся косогору. Чему было не самое время. Я подошел и рванул его за плечо:

— Отче, кончай молиться, если мы сейчас же отсюда не выберемся, то у тебя на совести будут не только басурманел но и невинно убиенные христиане.

— Отче наш, еже еси на небеси, изыди, сатана! — откликнулся на мое вмешательство в свою духовную жизнь священник.

Я оставил его на время в покое и, подавляя тошноту и душевное смятение, начал забирать оружие у окровавленных противников. Вблизи результат наших ратных трудов выглядел ужасно. Одного из степняков могучий священник умудрился рассечь почти надвое, так, что тело бедолаги распалось. Как я ни крепился, меня все-таки вырвало, что было совсем не вовремя и не к месту. Хватая ртом воздух, я с трудом довершил начатое и забрал у ногайцев не только сабли, но луки и колчаны стрел.

Между тем те несколько человек, которые пошли первыми, уже скрылись за поворотом оврага, а остальные и не думали уходить. Я выделил из толпы несколько мужиков покрепче и велел им разобрать трофейное оружие. После чего опять закричал на пленных соотечественников. Те по-прежнему никак на меня не реагировали. Тогда я начал размахивать нагайкой и материться.

Картинка получилась еще та: оборванный, простоволосый поп с обнаженным ятаганом в левой руке куда-то гонит кнутом измученных людей. Однако мера оказалась действенной и своевременной. Народ сначала от меня пятился, а потом послушно двинулся в нужном направлении.

С коленопреклоненным священником я разобрался таким же способом, вытянул его по спине нагайкой. Алексий подскочил, как ужаленный, и разом потерял христианское смирение:

— Ты, варнак, чего дерешься! — свирепо заорал он на меня, выпучив гневные глаза.

— Прости, это я нечаянно, — покаянно ответил я, пятясь от него. — Ты из лука стрелять умеешь?

— Умею, — остывая, ответил, батюшка. — Однако ты, брат, того…

— Давай, отче, проснись, людей нужно спасать, не дай бог, степняки наедут…

— Во имя Отца, Сына и святого духа, — ответил он, перекрестился и впервые огляделся вокруг, — пошли, коли так!

Мы быстро двинулись вслед за медленно бредущей толпой, обогнали ее и возглавили шествие. Вскоре догнали и передовую группу. Овраг, между тем, начал подниматься вверх, и склоны стали более пологими. Здесь уже можно было без особого труда вылезти на поверхность.

— Будем подниматься? — спросил я священника.

— Бабы не осилят, — с сомнением произнес Алексий, оглядываясь на бредущих поодаль людей, — пошли дальше, сюда всегда успеем вернуться.

Батюшка оказался прав. Метров через четыреста овраг сам собой кончился котловиной, и мы без проблем вышли в лес. Никаких признаков присутствия кочевников видно не было.

— Куда пойдем, — спросил я товарища, наблюдая, как недавние пленники медленно бредут по склону, — в Серпухов или Каширу?

— До Серпухова верст десять будет, а до Каширы все тридцать, — вмешался в разговор горожанин, которого я освободил от шейной колодки, Он уже немного пришел в себя и даже вооружился саблей, которую, вероятно, взял у ослабевшего товарища.

Масштаб расстояний немного удивил, мне казалось, что Серпухов от Каширы находится подальше, но я вспомнил, что межевая верста в отличие от поздней простой, заключала не пятьсот, а тысячу сажен, что чуть больше двух километров. Пройдут ли без потерь ослабленные голодом и бессонницей люди двадцать километров, даже до Серпухова, вызывало у меня сомнения.

— Вам нужно поесть и отдохнуть, — сказал я колоднику. — Может быть, среди вас есть местные, которые знают здешние деревни?

— Пойду, спрошу, может, местные и есть. Мы же здесь были каждый сам по себе, друг друга не знаем, — сказал он и направился к добравшимся до леса пленникам.

— В Серпухов нам с тобой идти не с руки, — раздумчиво сказал отец Алексий. — Там нас могут узнать, да и татары в той стороне искать будут. С этой ордой, — он кивнул в сторону пленников, — много не навоюешь…

Возразить мне было нечего. За несколько дней в XVII веке я успел поссориться, с кем только мог. Оставалось тихо, огородами уходить к Котовскому.

— А с людьми что будем делать?

— Что с ними делать, выведем на большую дорогу, пусть дальше сами разбираются.

На это я не мог не возразить:

— Опять в плен попадут. Давай хоть до села их доведем. Представляешь, что ногайцы с ними сделают, если поймают!

— Это понятно, — легко согласился священник, — только и мы им не защита — двое против орды.

— Это еще как сказать, — не согласился я, вспомнив, как лихо бывший мамелюк разобрался с противниками. — Семь сабель — это уже кое-что.

— Ладно, чего на месте стоять, пошли дальше.

Ногайцы нас не нашли. Это было самое главное. В остальном положение складывалось не так удачно. Наступила ночь, и порыв бегства замедлился. Наш унылый караван медленно брел на восток по сырому, топкому лесу. Уже случились первые потери, отстало или потерялось одно крестьянское семейство, состоящее, из пяти человек, родителей и трех детей-подростков. Впрочем, возможно, они решили спасаться самостоятельно и просто ушли, никого не предупредив. Девочка, которую я пытался вылечить, была еще жива, но состояние у нее было тяжелое. Мать, спотыкаясь, несла ее, прижимая к груди. Заниматься лечением больных у меня не доставало сил. Я сам шел с трудом, засыпая на ходу. Примерно каждый час мы останавливались и поджидали отставших. Таких постепенно делалось все больше. Люди с трудом двигались, спотыкались и все время спрашивали, когда мы, наконец, дойдем до села.

Про это мифическое село рассказал один из пленников. По его словам, там даже есть небольшой гарнизон самообороны для защиты местных жителей от казаков и степняков. Однако пока никаких признаков жилья не было, напротив, лес делался все гуще и непроходимей, что радовало только безопасностью. То, что мы заблудимся, я не очень беспокоился. Здесь в центре Руси, где плотность населения много больше, чем на окраинах, на какое-нибудь жилье мы, в конце концов, непременно наткнемся.

К утру все окончательно выбились из сил и никакие понукания на людей больше не действовали. Пришлось объявить привал. Наши страдальцы начали выбирать места посуше и устраиваться на отдых. Я сам присел на взгорок у комля сосны, привалился к рыжему стволу и уснул как убитый.

Солнце уже давно выкрасило нежным светом не только стены Московского Кремля, но и все Подмосковье, когда я с трудом продрал глаза и долго не мог понять, где нахожусь. Шея и ноги занемели, тело ломило, и душа, надо честно сказать, не пела от восторга и упования.

Было уже довольно поздно, но никакого движения вокруг не наблюдалось. Бывшие пленники, измученные бессонницей и голодом, спали в самых немыслимых позах. О часовых мы, понятное дело, не позаботились, и ногайцам, набреди они на нас в чащобе, ничего бы не стоило перебить всю нашу обессиленную компанию.

Первым делом я размялся. Сладкая мышечная радость вернула ощущение прекрасного весеннего утра и полноты жизни. Изо всех неприятных ощущений осталось одно: очень хотелось есть. Однако впереди был долгий солнечный день, а с ним и надежда на пищу.

Приведя себя в порядок, я пошел разыскивать своего сотоварища. Отец Алексий тоже не спал. От его недавней разудалой веселости не осталось и следа. Священник опять стоял на коленях и молился. Я присел в сторонке. Судя по его скорбной спине, процесс общения с Всевышним обещал быть долгим. Я не стал в него вмешиваться и двинулся в обход нашего бивуака. В нескольких шагах от попа увидел давешнюю женщину с больной девочкой. Измученная мать спала, прижимая к себе ребенка. Я только сейчас толком ее разглядел. У женщины было тонкое, обострившееся лицо с белой кожей, нежно украшенное веснушками, и рыжие волосы. Они золотыми прядями выбивались из-под темного платка.

Я осторожно, чтобы не разбудить мать, вынул дочку из ее рук и откинул с лица малютки прикрывавшую его холщовую пеленку. Лицо ребенка было болезненно прозрачно, глазки плотно сжаты. Девочка крепко спала. Я положил ее на сухую хвою и, встав над ней на колени, приступил к лечению. Судя по моим ощущениям, состояние ребенка значительно улучшилось. Жара уже не было и пока можно было не опасаться за ее жизнь. Я без особого усилия над собой водил руками над тельцем, ощущая исходящее от него тепло.

— Батюшка, как дочка-то? — раздался за спиной взволнованный, просительный голос.

Я обернулся. Встревоженная мать смотрела на меня круглыми, лихорадочно блестящими зелеными глазами. Сна в них не было ни капли, как будто не она несколько минут назад пребывала в усталом забытьи.

— С девочкой все будет хорошо, — успокаивающе ответил я. — А вот вам нужна помощь…

Удивительное дело, но это усталое измученное существо пробудило во мне не только сочувствие. Я даже невольно с былого сердечного «ты» перешел на холодное, по мнению Пушкина, «вы».

В этот момент девочка проснулась и заплакала. Я поднял ребенка и передал матери.

— Она есть хочет, — сказал я, исподтишка любуясь рыжей красавицей.

— У меня ничего нет, — виновато произнесла женщина.

— Скоро придем в село, там и найдем еду, — успокоительно пообещал я.

— Правда, батюшка, придем? — доверчиво обрадовалась рыжая мадонна.

— Конечно, придем, — уверенно подтвердил я. — Вас как зовут?

— Натальей, — наткнувшись на мой прямой взгляд, от этого смутившись и порозовев, ответила почти успокоенная женщина. — А скоро придем?

— Скоро.

— Вот кобелина! — самокритично подумал я, отходя от рыжей красотки. — Нашел время и место женщинам глазки строить!

Наш негромкий разговор разбудил спящих рядом пленников, и бивак постепенно начал пробуждаться. Люди вставали и сообразно полу разбредались по кустам. Один мой Алексий продолжал свою бесконечную молитву и ни на что не реагировал.

— Отче, кончай молиться, нужно выступать, — сердито сказал я коленопреклоненному приятелю. — Не ровен час, ногайцы по следам нагонят.

Священник недовольно пошевелил плечами, но внял гласу разума и, наскоро перекрестившись, встал на ноги.

— Куда пойдем? — спросил он, оглядываясь по сторонам.

— Туда, — кивнул я на юг, — так скоро выйдем к Оке.

Вокруг нас начали собираться пленники. Сон освежил людей, и выглядели они значительно бодрее, чем вчера вечером и сегодня ночью.

Как-то само собой получилось, что я взял на себя роль командира и начал распоряжаться сборами. Вооруженные трофейным оружием мужчины рассредоточились по флангам, и мы без дальнейших проволочек двинулись в путь.

Днем идти по лесу оказалось значительно легче, чем ночью, никто не отставал, и наша гурьба без шума и гама направилась на юг. Через час-полтора идущий в авангарде парень, вооруженный трофейным луком, наткнулся на проселочную дорогу со следами тележных колес. Все окончательно приободрились.

Дорога уже просохла. Люди вытянулись цепочкой и прибавили в шаге. Как-то так получалось, что я большей частью шел в середине колоны вблизи рыжей Натальи. Вскоре стало заметно, что она устала, и я велел крепкому пожилому крестьянину помочь ей нести девочку. Я бы и сам с удовольствием ей помог, но ребенок мог помешать в случае опасности. Пришлось доверить благородное дело помощи уставшей матери безоружному мужику.

— Никак, собаки! — вдруг радостно воскликнула губастая баба, смешно ворочая головой на короткой шее. — Дымом пахнет!

Я прислушался и тоже различил дальний собачий лай.

— Село! — радостно крикнули впереди.

Я пошел вперед и догнал авангардного парня с луком. Кричал он. Парень торопился, убыстрял шаг, требовательно оглядываясь на отстающих товарищей.

— Где ты видишь село? — спросил я.

Он без слов указал пальцем между деревьями. Я присмотрелся и различил за голыми еще ветвями абрис колокольни. До нее было далеко, но это уже не имело значения. Главное, что жилье, а с ним кров и пища были в реальной досягаемости.

Я собрался подбодрить рыжую Наталью, но в этот момент сзади в лесу раздался дикий вопль, и грянуло дружное русское «ура», правда, с нерусским выговором. Я бросился назад, на ходу вытаскивая из-под стихаря ятаган.

Наши спутники с криками убегали с дороги в лес. Через мгновение там остались только вооруженные мужчины. Теперь я понял, в чем дело, на нас на низкорослых лошадках неслись конники в лисьих и волчьих шапках. Они визжали и крутили над головами саблями. Ногайцев было не меньше двадцати человек. Они лавой летели на недрогнувших русских, продолжая пугать нас диким криком. Столкновение произошло буднично и страшно. Двое наших упало, видимо, зарубленных кривыми персидскими саблями, но и несколько лошадей, я не успел разглядел сколько, оказались без всадников. Лава проскакала сквозь наши основные силы и теперь по инерции летела на меня. Каким-то чудом я успел отскочить с их пути на обочину дороги и оказался между двух берез. Повернув лошадей, три конника, продолжая визжать и полосуя воздух саблями, бросились на меня.

Разглядывать их и оценивать диспозицию у меня не было времени. Достать меня они могли только с фронта или тыла. Первый из нападавших исхитрился и попытался полоснуть саблей сверху, через голову лошади, гоня ее на меня между берез.

Ошибка его была в одном, он чуть опередил товарищей. Я, пользуясь своим ростом, принял удар и, дав клинку соскользнуть по касательной, уколол ногайца в грудь. Инерция его движения была столь велика, что острый конец ятагана без труда пропорол ватный нагрудник кочевника и глубоко погрузился в тело. Его лошадь почти ударила меня в грудь головой, испугалась, встала на дыбы, подняв копыта выше моей головы, и шарахнулась в сторону, помешав второму степняку достать меня саблей сбоку. Я выскочил на свободное пространство и, прикрываясь высоко поднятым ятаганом, заколол и второго ногайца, для надежности повернув в его боку клинок.

Однако этим дело не кончилось. Третий противник сумел справиться со своим конем и, подняв его на дыбы, теснил меня лошадиными копытами, стараясь ударить саблей сбоку. Я отбил две атаки, попытался отступить к березам, но не успел. На меня наехало еще два кочевника, вклиниваясь между мной и деревьями.

Ногайцы взяли меня в хоровод, пытаясь с безопасного для себя расстояния посечь короткими кривыми саблями. Я крутился как юла, отмахиваясь от свистящих ударов, пользуясь преимуществом роста и длины руки, но чувствовал, что через полминуты начну терять скорость и быстроту реакции. Мышцы начали уставать и наливаться тяжестью.

Умереть так нелепо и внезапно, когда спасение казалось совсем близко, было до ужаса обидно. Мысли стремительно мельтешили в мозгу, ища выход из безысходного положения, а усталая рука, между тем, делалась неловкой и тяжелой.

Не помню, представлял ли я в эти долгие секунды, как острые клинки разваливают на куски мое единственное и невозместимое тело, но точно знаю, что никакого предсмертного холодка в груди не было. На это просто не хватило времени. Ногайцы визжали, все быстрее гоня коней по кругу, а я, как медведь в псовой облаве, огрызался контратаками, выбрасывая в их стороны ятаган.

В конце концов мне осталось только одно — достать одного из степняков в надежде, что меня не успеют посечь сзади. Шанс отбиться был почти нулевой, но нужно было на что-то решиться, чтобы не потерять последнюю возможность если и не спастись, то дороже продать свою жизнь.

Впрочем, и противники, ввиду двух убитых товарищей, не спешили рисковать и круг не сжимали, пытаясь воздействовать на психику и дожать меня без опасности для себя.

Занятый обороной, я не видел, как протекает основной бой на дороге. Оборона требовала полной самоотдачи и концентрации внимания. Потому, когда один из трех степняков изменив тональность крика, закрутился в седле и внезапно ускакал в сторону, я не понял, что произошло, однако на рефлексе воспользовался ситуацией, сделал стремительный выпад и полоснул по животу одного из всадников. Удар у меня вышел не сильный и, главное, не режущий, я только успел выбросить вперед ятаган и ударить им навстречу движению, почти как дубиной.

Прорубить из такой позиции толстую, ватную одежду, к тому же прошитую металлическими бляшками, было невозможно, а в ответ я почти неминуемо должен был получить удар саблей по незащищенной голове. Однако опять вмешался его величество случай. Ногаец, видимо, слишком низко опустил руку с саблей и, как на косу, налетел ей на вогнутый клинок ятагана. Завизжав, он откинулся назад почти до крупа лошади и так, будто лежа на спине, ускакал в сторону.

Теперь против меня остался только один противник, плосколицый человек с редкой бородкой и неподвижным гипнотическим взглядом. Он ногами горячил коня, и тот чертом вертелся на месте, в полном контрасте со своим совершенно спокойным хозяином. Я же неподвижно стоял, выставив перед собой ятаган, и ждал, что предпримет противник.

Мы в упор разглядывали друг друга. На плоском, кирпичного загара лице не было ни страха, ни растерянности. Может быть, немного удивления от такого нестандартного развития событий. Он созерцал меня, вероятно, так же равнодушно, как свою бескрайнюю степь, смотрел, как на скучную докуку, и профессионально оценивал шансы на победу. Я продолжал стоять все в той же позиции, как вдруг он бросил коня в сторону и ускакал.

Я устало опустил клинок к земле и только тогда смог осмотреться по сторонам.

Судя по всему, победа осталась за нами. На дорогу возвращались женщины и безоружные мужики. Несколько человек бежало к месту основного сражения.

Я выбрался на дорогу и медленно пошел к сгрудившейся над телами толпе.

Увидев меня, люди расступились, и я смог оценить наши потери. Двое мужиков, тех, что упали при первой атаке, были мертвы. Их прямо-таки раскромсали на куски, и смотреть на иссеченные человеческие тела было жутко.

Отец Алексий в темной от крови сутане стоял на коленях и молился. Четвертой жертвой был горожанин, которого я вчера освободил от колодок. Он был пока жив, но тяжело ранен.

Кроме наших, на дороге лежало шестеро убитых ногайцев. Остальные раненые и здоровые сумели ускакать, так же, как и два моих подранка.

— Как ты, отче? — устало спросил я Алексия.

— Ох, грехи мои тяжкие! — ответил он, подняв на меня измазанное кровью лицо. — За что насылаешь испытание на раба своего, Господи?

Вопрос был явно не ко мне, и я на него не ответил. Однако, убедившись, что на попе нет ни царапинки, а кровь на нем чужая, оставил его в покое и наклонился над раненым горожанином. Посекли его жестоко, и будь у нас в близкой досягаемости клиническая больница скорой помощи имени Склифосовского, то шансы выжить, у него, возможно, кое-какие и были бы, но не здесь, на пустой дороге. Раненый человек элементарно истекал кровью.

— Отпусти грехи, батюшка, — попросил он, со свистом выталкивая воздух из легких.

— Отец Алексий! — позвал я кающегося священника. — Отпусти грехи человеку!

— Недостоин! — живо отозвался поп и продолжил кланяться земле и креститься.

— Отпусти, грехи, батюшка! Господом Богом молю! — так же с трудом вымолвил раненый.

Брать на себя таинство посредничества человека с Богом и тайну исповеди, несмотря на надетый стихарь, мне было никак нельзя, по всем мыслимым моральным причинам, но отказать умирающему я не мог. Пришлось взять грех на душу и пойти на прямое святотатство. Самое грустное, что я ко всему прочему очень отдаленно представлял, как в таких случаях отпускаются грехи.

— Во имя отца, сына и святого духа, — скороговоркой проговорил я, закрывая лицо умирающего полой своего изодранного священнического одеяния и знаками отгоняя сгрудившихся вокруг нас любопытных. — Кайся, раб божий!

— Грешен, батюшка, — с трудом произнося слова, заговорил раненый, — во многих грехах и проступках: блудил, кощунствовал, заповедей не соблюдал…

— Не согрешишь, не покаешься. Во имя отца, сына и святого духа, прощается. Аминь, — не мудрствуя лукаво и не вникая в подробности чужих проступков, отпустил я ему все грехи чохом.

Однако раненого это не успокоило, и он продолжил непослушным языком выталкивать тяжелые слова:

— Перед лицом Всевышнего открою тебе свою тайну. Я младший сын несчастного сокольничего Михаила Яковлевича Морозова, по имени Иван Михайлович…

Мне это имя ничего не говорило. Кроме героя-пионера Павлика Морозова и боярыни Морозовой, которую на санях отправляли в ссылку на полотне Сурикова, да еще, пожалуй, промышленника Саввы Морозова, помогавшего деньгами большевикам, ни о каких исторических персонажах с такой фамилией я слыхом не слыхивал.

— …Господом Богом молю, не оставь призрением супругу мою Наталью Георгиевну… Сними постриг и будь ей мужем и отцом моим малым детям, — неожиданно договорил он.

— Погоди! Каким мужем! Каким отцом! — испугался я. — Да я слыхом не слыхивал…

Однако умирающий уже ничего не ответил и медленно шептал на последним дыхании:

— Дочь Алену спас, спаси и жену с сыном от поругания и нищеты. На груди возьми…

Это были последние слова несчастного Морозова. Глаза его закатились и помертвели. Я растерялся и просто не нашелся, что сказать, когда за моей спиной раздалось протяжный женский крик, и рядом с телом умершего бухнулась давешняя рыжая красавица с больной девочкой.

— Государь ты мой батюшка, на кого ты нас оставил, сокол ты мой ясный!.. — отчаянно закричала женщина. Она опустила прямо на землю заплакавшего ребенка и припала к окровавленной груди Морозова. Я поднялся на ноги и растерянно огляделся. Рядом с нами никого не было. Бывшие пленники толпились кучкой вокруг убитых и не смотрели в нашу сторону, чтобы не мешать покаянию умирающего товарища.

Я начал постепенно понимать, что сейчас происходит…

Отец Алексий отпел убиенных христиан, и мы, как смогли, похоронили их в братской могиле, выкопанной саблями и голыми руками в сырой земле. Рыжая Наталья Георгиевна, как я теперь узнал, была женой убитого Морозова. Он намеренно с ней разделился и скрывал родство, что бы не подвергать ее и детей лишней опасности. Гибель мужа совсем подорвала силы несчастной женщины, и она, после первого взрыва скорби, находилась в полной прострации.

Процедура погребения прошла быстро и буднично. Все боялись возвращения кочевников. Нести же неведомо куда тела убитых товарищей пленники были просто не в силах. Нам нужно было срочно уходить в лес, в который вряд ли осмелятся сунуться конники.

Страх подгонял нас, и уже через час мы вновь продирались через густое мелколесье в восточном направлении. О близком селе можно было забыть, там нас непременно найдут обозленные степняки, и мы только подведем мирных крестьян.

…Измученные люди прерывистой цепочкой шли глухим лесом, не ожидая ничьей помощи и вообще ничего хорошего. Засилье бандитов и хищников всех мастей даже вблизи столицы делало жизнь смертельно опасной. Впрочем, народ привык к опасностям, научился приспосабливаться и безропотно терпел невзгоды. Когда я очередной раз обходил «колонну», оказалось, что несколько человек скрытно отделились от общей группы, видимо, пытаясь спастись самостоятельно. Мне нечего было им предложить и нечем успокоить, а потому я безо всяких эмоций воспринял их уход. Сам, измученный передрягами последних дней, я шел вблизи завещанной мне Натальи Морозовой не проявляя никакой активности и инициативы. Состояние было какое-то подвешенное, мучил голод, гудели ноги, но больше всего хотелось просто посидеть в тишине и покое.

— Скоро будет деревня, — сказал отец Алексий, догоняя меня, — там передохнем.

— Откуда ты знаешь? — не поверил я.

— Печной дым чую.

Я принюхался, но ничего похожего не почувствовал. Пахло свежестью, чем-то необъяснимо приятным, тем, чем обычно пахнет в весеннем лесу, но никак не дымом. Однако священник, видимо, был прав, запах дыма ощутили и впереди идущие. Наш авангард приостановился, поджидая отставших, и вскоре все бывшие пленники сбились в общую кучку. Теперь признаки недалекого жилья заметил и я. Тем более, что нам опять попалась проселочная дорога. Все этому обрадовались. Хотя от места столкновения с ногайцами мы отошли совсем недалеко, по моим подсчетам, не больше, чем на три-четыре километра, но голод и усталость притупляли инстинкт самосохранения, и было заметно, как все рады возможному окончанию блужданиям.

Однако выходить из леса никто не спешил. Люди ждали, что скажет «руководство». Оно же, в моем лице, молчало. Я думал, что неплохо было бы сначала послать туда разведку, но выбрать кандидатуры для такого ответственного задания не мог. Все, включая молодых людей, выглядели совсем не по-боевому.

— Пошли, что ли, с Божьей помощью, — громко сказал отец Алексий, беря решения на себя.

— Погодите, — остановил я начавшееся было движение народных масс, — впереди пойдут те, у кого есть оружие. — И помните, идти нужно скрытно.

Предложение было разумное, и мне никто не возразил. Вперед выдвинулись несколько мужчин, мы с попом и наша разношерстная компания, стараясь не шуметь и не трещать сухими ветвями, двинулась по малоезженой колесной дороге.

Метров через пятьсот лес кончился, и наш авангард вышел на опушку. Дальше была черная, еще не ожившая пахота, за ней небольшое, в несколько гектар, поле озимых, а дальше были видны соломенные крыши изб.

По-хорошему, вначале надо было бы отправить разведку, но общее нетерпение было слишком велико и, забыв об осторожности, мы гурьбой двинулись к жилью. Раскисшее после таянья снега поле было не перейти, пришлось обходить посуху, по дороге, а это заняло минут тридцать.

Деревня была дворов в пятьдесят, с близко стоящими друг к другу избами. Вокруг нее был тын из вертикальных бревен. Мы подошли к запертым воротам. Фортификационные свойства забора были не очень качественны, он был невысок, и бревна отрухлявели от времени, но выглядела ограда на первый взгляд весьма солидно. Кто-то из нашей компании начал колотить в ворота ногами, и минут через пять в щелях показались сначала любопытные ребячьи глазки, а затем пришли и взрослые. Начались долгие бестолковые переговоры, с выяснением, кто мы такие и как сюда попали. Селяне уже никому не верили и пускать за ограду толпу незнакомых людей не спешили. Пришлось за дело браться Алексию. Ему удалось убедить крестьян, что мы православные и мирные люди. Наконец ворота со скрипом распахнулись, и мы попали за ограду.

Человек двадцать взрослых жителей обоего пола, вооруженные подсобным воинским инвентарем, настороженно встретили нашу компанию, и только разглядев наше с отцом Алексием священническое одеяние, успокоились.

— Кто здесь старший? — спросил я, не зная, как точно назвать главу местной администрации: старостой или старшиной.

— Я, староста, — откликнулся крепкий мужик с бельмом на левом глазу и ржавым двуручным мечем, на который он опирался, как на дубину.

— Накормить нас сможете? — задал я самый злободневный сейчас вопрос.

— Ну, — начал, поскучнев лицом, говорить мужик, он даже, чтобы не смотреть на меня, отвел зрячий глаз в сторону, — нынче у нас и зерна-то, почитай, не осталось. Весна — весь припас вышел. Конечно, если только Христа ради…

— Нам милостыня не нужна, мы серебром заплатим, — подавил я в зародыше его сомнения.

— Ну, если так, тогда конечно. Тогда почему не помочь, — сразу повеселел староста. — Кислыми щами с пирогами, да кашей накормим. Почему ж добрых людей не накормить.

Между тем все деревенские жители от мала до велика собрались у ворот и с великим интересом рассматривали гостей. Мои же сотоварищи, оказавшись в относительной безопасности, совсем потеряли силы и начали один за другим садиться, где кто стоял, прямо на землю. Нужно было что-то делать. Селяне не спешили нести свои пироги, потому опять пришлось подтолкнуть развитие событий.

— Тебя как звать? — спросил я старосту.

— Антоном кличут.

— Разведи людей по избам, пусть отдохнут, — велел я непререкаемым тоном, предполагая, что иначе нас так и будут держать у ворот. — Поторопи баб, люди несколько дней не ели.

— Это можно, — легко согласился староста и прикрикнул на односельчан.

Крестьяне засуетились и начали разводить по дворам непрошеных гостей, выбирая, кто кому приглянется. Мы с отцом Алексием и Натальей Морозовой с детьми последовали за старостой. Наталья Георгиевна немного отошла после недавнего потрясения и сосредоточилась на детях. Теперь, кроме дочери, которую она по-прежнему несла на руках, к ней жался мальчик по имени Бориска лет восьми с бледным заострившимся личиком.

Староста Антон жил в крепкой, новой избе покрытой берестой. Деревенские жилища, сколько я не видел их в разные эпохи, почти ничем не отличались друг от друга. Прогресс и нововведения явно обходили жилища наших предков стороной.

Внутреннее устройство изб до двадцатого века осталось без изменений в большей части великорусских деревень. Обыкновенно крыша избы была деревянная, тесовая, гонтовая или из драни. В XVI и XVII веках были в обычае кровли из березовой коры. Форма их была скатная на две стороны, с фронтонами на других двух сторонах. Окна в простых избах были волоковые для пропуска дыма; по надобности на них натягивали кожу; вообще они у бедных были малы (для сохранения теплоты); когда их закрывали, в избе среди дня становилось совершенно темно. В зажиточных избах окна делались большие и малые; первые назывались красными, а последние, по своей фигуре, были продолговатые и узкие. До второй половины XVII века вместо стекол обыкновенно употреблялась слюда. Такие окна и назывались красными, а от них и сама изба — красною.

Мы поднялись на «предместье», примитивное подобие крыльца, и через низкую дверь прошли внутрь. Свежие бревенчатые стены еще не окончательно почернели от дыма и были темно-коричневыми. Вслед за нами в помещение прошло все семейство старосты, и там сразу стало негде повернуться. Нас усадили за стол и подали кислые щи, странный напиток из ржаного и ячменного солода и пшеничной муки, а к щам пироги. Вторым блюдом была пшенная каша на воде. На Руси был Великий пост, и пироги оказались с капустной начинкой. С голодухи мы жадно набросились на еду.

Наевшись, я позволил себе расслабиться, однако велел старосте выставить охрану на тыне и будить себя в случае чего. После этого лег на жесткую лавку у стены и мгновенно заснул. Сколько времени я проспал, не знаю, наверное, недолго, потому что принудительное пробуждение было тяжелым и мучительным.

— Что случилось? — с трудом приходя в себя, спросил я жену старосты, которая упорно трясла меня за плечо.

— Казаки, батюшка, — скороговоркой произнесла она, — мой мужик велел тебе сказать.

Какие казаки, и где я нахожусь, до меня дошло не сразу, еще какое-то время я недоуменно таращился на стены чужой, незнакомой избы. Потом вспомнил, где нахожусь, и вскочил с лавки.

— Где твой Антон?

— У ворот. Казаки велят их впустить, грозятся деревню пожечь, а он сомневается.

— Отца Алексия разбуди, — велел я женщине, спешно обуваясь, — пусть немедля идет к воротам.

— Только казаков нам не хватает, — думал я, стремглав выскакивая наружу.

Дом старосты находился в середине деревни, и тыновые ворота от него были не видны. Я сориентировался по шуму и побежал в нужную сторону. Все наличные в деревне крестьяне уже собрались около запертых ворот.

Я пробрался к тыну и выглянул в щель. Не меньше сотни казаков, кто, спешившись, кто верхами, толпились по ту сторону забора.

— Отворяй ворота, смерд поганый! — надсадно кричал здоровенный, усатый мужик, скорее всего, атаман ватаги. — Отворяй, кому говорю, иначе всю деревню спалим!

— Никак невозможно, государь-батюшка, — надрывался в ответ староста, стоя на приставной лестнице и возвышаясь головой над воротами, — не велено никого пускать!

Его несложно было понять: пускать в деревню разудалую вольницу, пьяную и бесшабашную, было действительно крайне рискованно. Так же рискованно было им противодействовать, вольные люди вполне могли сжечь поселение дотла.

— Отворяй ворота, смерд поганый! — вновь закричал казак. — Иначе всех порешим!

Разнообразием лексики и вариантами деловых предложений он селян не баловал. Крестьяне выглядели явно испуганными. Затевать войну с казаками им не было никакого резона, как и впускать их в деревню. Я приставил вторую лестницу к воротам и поднялся наверх, к старосте.

— Поп, открывай ворота, хуже будет! — закричал тот же голосистый казак, как только увидел меня в стихаре. — А то и тебя порешим!

Я пока не придумал, как общаться с наглой вольницей и молча рассматривал нежданную напасть. Казаки были так уверены, что сумеют запугать крестьян, что выстроились перед воротами, как на плацу, совсем не боясь контратаки.

— Слышь, поп, я кому сказал! — опять заревел казак, раздувая щеки и устрашающе тараща глаза.

Был он толстый, мордастый, с длинными, как у Тараса Бульбы, вислыми усами.

— Ты кто такой, чтобы тут шуметь и царский приказ нарушать? — спокойно спросил я.

— Кто я такой? А кто ты, поп, такой, чтобы меня спрашивать! Ты знаешь, кто я?! Да я тебя враз порешу!

— Смотрите, казаки, если сюда сунетесь, то мы вас из пищалей досыта свинцом накормим! — пообещал я, обращаясь к вольнице, удивленно таращащей глаза на воинственного священника.

— Да не поп это, а Глухарь, что Свиста зарубил! — вдруг закричал истеричным голосом какой-то казак из толпы. — Бей его, ребята!

Мы со старостой шустро соскочили с лестниц вниз, а над воротами просвистели брошенные казаками пики. Стало, похоже, что дело по моей милости мирно разрешить не удастся.

Снаружи начался гвалт, и в ворота забухали тяжелые удары. Кроме меня, никто не понимал, с чего это так внезапно озверели станичники.

Ворота, сделанные из толстых досок, выломать было не так-то просто. Тем более, что у казаков под руками не оказалось ничего тяжелого, чтобы сделать таран. Когда им надоело отбивать руки и ноги, тот же громогласный голос потребовал, чтобы деревенские меня им выдали.

— Отдайте нам ирода, и мы вас пальцем не тронем! — надрывался он, а его товарищи свистели и ругались в поддержку.

— Мне нужно отсюда уходить, — сказал я старосте, — а то они не уймутся.

— Чего это они? — удивленно спросил он. — Никак, вы давно знакомы?

— У меня с казаками старые счеты, есть у вас ход к лесу?

— Лаз есть тайный. Да, может быть, здесь останешься, куда ж ты один против всех?

— Лучше мне уйти, — окончательно решил я. — Зачем подвергать вашу деревню опасности. Скажешь им, что я сбежал, они погонятся за мной, а вас оставят в покое.

— Ну, как знаешь, — как мне показалось, с облегчением согласился Антон. — Пойдем, провожу до лаза.

Оставив за себя помощника, староста спешно повел меня в противоположную часть деревни.

По пути нам встретились заспанный отец Алексий и Наталья Георгиевна с детьми.

— Что случилось? — издалека крикнул священник. — Ногаи?

— Казаки, — ответил я, — мне нужно уходить, а ты попробуй с ними договориться.

— Я с тобой, государь-батюшка, — вдруг подала голос Морозова.

— Со мной никак нельзя. Лучше оставайся со всеми.

— Муж приказал, — покачала головой молодая женщина. — Это его последняя воля.

— Взял бы вас с собой, да не могу. Скоро на меня устроят охоту, пропадете вместе с детьми, — сказал я.

— На все воля Божья, — упрямо ответила боярыня и, подхватив сына за руку, заспешила вслед за нами.

— Здесь, — когда мы дошли до противоположной воротам стены тына, указал староста на тайное место.

Он оттащил за оглобли стоявшую у забора телегу и аккуратно убрал закрывавшие тайный лаз ветки.

— С Богом, — сказал Антон и перекрестил меня, — иди на восход, так безопасней. За нашим лесом будет деревня, спросишь там Порфирия Кузьмича, это мой кум. Передашь от меня привет, он поможет.

— Возьми, — сказал я, выуживая из своей мошны несколько ефимок, — это плата за постой, как я обещал.

Антон, поклонившись, принял деньги. Я спрыгнул в узкую, сырую, метра два глубины яму.

— Прими, батюшка, — раздался сверху голос Натальи Георгиевны, и она спустила вниз за руки сына Бориску.

Мне ничего другого не оставалось, как подхватить мальчика. А за ним и девочку. Спорить было некогда, да и опасность остаться в деревне без защиты молодой красивой женщине была не меньшая, чем прятаться со мной в лесу.

— Погоди, помогу, — сказал я ей наверх и, передав сестру Бориске, велел: — Прыгай.

Наталья Георгиевна доверчиво бросилась вниз, прямо в мои объятья. Я опустил ее на ноги. Разобравшись с детьми, мы спешно пошли по траншее, прикрытой сверху жердями и ветками. Лаз был длинный, с закрепленными плетнем стенами. Ноги скользили по осклизлой глине. Кое-где пришлось идти по колено в воде. Ноги у нас промокли, в сапогах хлюпала холодная вода, зато выбрались мы из траншеи в самом лесу. — Сначала отойдем отсюда подальше, — сказал я. Дети, видимо, инстинктивно чувствуя опасность, не капризничали и не хныкали.

Похоже, что тяжелые времена приучили не только взрослых стоически сносить жизненные перипетии.

Я забрал у Натальи Георгиевны девочку, она взяла за руку сына, и мы, как могли быстро, пошли на восток. Лес уже начал просыхать, но все равно идти было трудно, тем более, что я выбирал места посырее, чтобы помешать возможной конской погоне.

То, что казаки не станут гнаться за нами пешим ходом, я был почти уверен.

Вряд ли покойный Свист был им так дорог, что они захотят промочить ноги, бегая по лесам из-за удовольствия отомстить за товарища, к тому же павшего в честной, на мой взгляд, дуэли.

После часа скорой ходьбы Наталья Георгиевна начала отставать, да и я сам, так толком не отдохнув, почувствовал, что притомился. Мы практически не разговаривали, шли молча, каждый занятый собственными мыслями.

— Скоро должна быть деревня. Купим там лошадей и повозку, — обнадежил я, чтобы подбодрить измученную женщину.

— А дальше куда?

— В Москву.

— Мне бы нужно в нашу вотчину попасть, в Семеновское, — помолчав, как бы между делом сказала Морозова.

— Это где?

— Недалеко, на реке Лопасне.

О такой реке я слышал, как об одной из рек Подмосковья.

— Это где?

— Здесь, недалеко, мы туда и ехали, когда попались ногайцам.

— Дорогу знаешь?

— Люди, поди, укажут.

Против такого знания географии возразить было нечего, и мы опять замолчали. Наталья Георгиевна шла уже из последних сил, но не жаловалась и старалась не показывать свою слабость. Когда она отставала, я шел тише, давая ей возможность отдохнуть. Одета Морозова была в запачканное, рваное теплое платье, летник — самую распространенную в эту эпоху женскую одежду. Когда-то дорогое шерстяное сукно истрепалось в последние дни, что помогло ей не привлекать интереса к своей особе. Голова была замотана черным шерстяным платком из-под которого, не по обычаю, выбивались золотые кудри. Это было неприлично, но женщина так устала, что ей было не до условностей. Оставаться привлекательной в таком платье было сложно.

Однако у Морозовой был какой-то свой шарм, трудно объяснимый в таком замызганном облике к тревожной обстановке.

О смерти мужа и его странном завещании мы с ней не говорили. Наталья Георгиевна, как мне казалось, старается мелкой обыденностью заглушить свое горе. В таком поведении был резон. Потому, наверное, похороны всегда так суетны и утомительны, чтобы малыми неудобствами легче перемогалось большое несчастье.

О казаках я больше не думал. Найти нас в таком лесу было просто нереально.

Другое дело, когда мы выйдем к людям. По указанию старосты Антона, я по возможности старался придерживаться восточного направления, ориентируясь по солнцу.

Уже заметно вечерело, в лесу стало почти темно, хотя небо еще было сине. Нужно было спешить, чтобы успеть найти селение до темноты, в противном случае нам с детьми придется ночевать в лесу. Я попросил спутницу принюхиваться к печному дыму. Теперь она каждые четверть часа нюхала воздух, смешно запрокидывая лицо.

— Кажется, пахнет гарью, — сказала Наталья Георгиевна, когда я уже начал думать, где нам лучше устроиться на ночь.

— Откуда?

— Там, — вмешался в разговор Бориска и указал рукой направление.

— Точно, оттуда запах, — подтвердила и мать. Мы пошли, куда указал мальчик, и оказались на опушке леса перед деревней. В отличие от той, откуда мы бежали, эта не была укреплена тыном, ее окружала обычная околица из жердей, годная только для защиты от домашних животных. Зато она была значительно больше предыдущей.

Мы дошли до единственной улицы и постучались в крайнюю избу, одиноко стоящую на краю деревни. Вокруг нее не было даже плетня. Быстро, как будто нас ожидали, распахнулась дверь. Пахнуло кислым тестом и запахом свежеиспеченного хлеба. Однако никто к нам не вышел.

— Люди добрые, в вашей деревне живет Порфирий Кузьмич, — спросил я невидимых хозяев.

— Порфирий в Пешково живет, а мы коровинские, — ответил ломкий девичий голос. — Да вы заходите, гостями будете, — добавила невидимая с улицы девушка, видимо, успев нас рассмотреть и оценить.

Мы не стали ломаться и вошли в избу. Там уже горела лучина, но рассмотреть что-либо было невозможно.

— А до Пешкова далеко? — поинтересовался я, хотя особой разницы между деревнями для меня не было.

— Недалече, — ответила та же девушка, — почитай рядом.

— Долго идти?

— Недолго, батюшка.

— За час дойдем? — уточнил я, понимая, что расстояние — понятие для каждого свое.

— Не поняла, батюшка, за что дойти хочешь?

— Это я так. От заутренней службы до обедни дойдем?

— Не знаю, у нас же тут церкви нет, почем мне знать.

Других мер времени я придумать не смог и оставил девушку в покое.

— Ты что, одна в доме? — переменил я тему разговора.

— Одна.

— Не боязно?

— Чего бояться, — спокойным голосом ответила она, — мы люди лесные, охотные, к нам чужой человек без добра редко заходит.

— А татары и казаки здесь бывают?

— О таких я и слыхом не слыхивала.

Это меня обнадежило.

— Ты нас не покормишь, красавица, я заплачу.

— И так покормлю. Садитесь под образа.

Сориентировавшись по лучине, где могут находиться в избе образа, я помог своим спутникам добраться до красного угла, и мы уселись на скамью у стола. Глаза начали привыкать к полутьме, и я, наконец, смог рассмотреть хозяйку. Она была даже не девушкой, а отроковицей, подростком лет двенадцати-тринадцати.

Чувствуя себя хозяйкой и главной в доме, девочка по-женски сноровисто двигалась по избе, накрывая на стол. Еда была типично деревенская, без изысков: те же, что и давеча, щи со свежеиспеченным хлебом и полба, пшеничная каша. Невкусно, но от голода не умрешь. Насытившись, мы тут же отпросились спать. Впервые за несколько последних дней я по-человечески выспался.