Гиблое место

Глава 7

Не знаю, только ли дуракам счастье, но до Семеновского мы добрались безо всяких неприятностей. Пришлось, правда, два раза уточнять у встречных крестьян дорогу и сделать с пяток лишних верст. Перед концом пути начался крутой спуск с небольшой возвышенности. Мы приближались к селу с запада, а не востока, где наверняка нас ждала засада. Место, выбранное для села, было необычайно красиво. Оно располагалось в излучине реки Лопасни, огибающей его с трех сторон. Кругом росли вековые еловые леса.

Наталью Георгиевну встречные крестьяне узнавали и низко кланялись. Наконец мы добрались до господских хором. Стояли они посреди обширного, огороженного со всех сторон мощным частоколом участка; переднее крыльцо было выдвинуто на середину переднего двора, занимая место между входом и воротами. Видно было, что при постройке не соблюдалось никакого плана, никакой симметрии; по-видимому, в своеобразности частей, в их разновидности и самостоятельности заключалась, по понятиям русских зодчих, архитектурная красота.

Для внешнего украшения была возведена кровля в четыре ската, соединявшаяся в вершине в острую верхушку пирамиды. Покрыта она была тесом (лемехом). Окна в хоромах были разной величины, но «с резьбой», что делало сооруженное из кругляка и бруса строение празднично украшенным.

Наш приезд вызвал небывалый ажиотаж. Со всех сторон набежали холопские люди. Поднялся гвалт и вой. Дворовые буквально сняли боярыню с лошади и на руках понесли в дом. На нас с Кузьмой пока никто не обращал внимания. Я помог говядарю спуститься с иноходца, и мы отправились вслед за ликующей толпой.

Пока до нас никому не было дела, я оглядывал здешние интерьеры. В больших сенях стенные и потолочные брусья были тщательно, до матовой поверхности выскоблены, как будто отшлифованы. Насколько я знал, этот «наряд» назывался простой или плотничий. Во внутренних покоях оказался «наряд шатерный», состоявший из отделки комнат сукнами и шелковыми тканями. В этот же «наряд» входила столярная резьба потолков, наличников и стенное письмо. Для своего времени дом был стильный и очень богатый.

Наталья Георгиевна скрылась вместе со своей челядью где-то в недрах, а мы с Кузьмой, в ожидании, когда о нас позаботятся, присели на резные сундуки-лавки. Дух в хоромах был сухой и легкий, и я впервые за последнее время по-настоящему расслабился. Кузьма откинулся спиной на стену и сидел с закрытыми глазами. Путешествие далось ему нелегко, и он пытался собраться с силами.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.

— Лучше, чем если бы умер, — отшутился он.

— Если шутишь, значит не все потеряно, — машинально произнес я, услышав подозрительный звук.

В этот момент из глубины дома послышался общий вопль. Я подумал, что это Наталья Георгиевна сказала домашним о гибели боярина. Крики не прекращались, и говядарь тревожно повел головой.

— У Морозовой ногайцы убили мужа, — объяснил я.

— А я думал, она твоя жена, — удивленно сказал Кузьма.

— Нет, мы недавно познакомились.

— Да… — протянул он и внимательно посмотрел на меня. — А я подумал…

Что он подумал, я узнать не успел, по горнице, истошно вопя, бестолково забегали дворовые. Может быть, боярин Иван Михайлович Морозов действительно был так популярен у слуг, а может, они таким громким способом демонстрировали вдове свою преданность. Кутерьма продолжалась довольно долго, и на нас по-прежнему никто не обращал внимания. Мне это, в конце концов, надоело. Ждать, когда при таком ажиотаже о нас вспомнят, было бессмысленно.

— А ну-ка, стой! — крикнул я, силой останавливая одного из самых ретивых плакальщиков. — Отведи нас в светлицу.

— Горе-то какое, — закричал он, глядя на меня начальными глазами. — Что же нам, сиротам, теперь делать? Потеряли мы кормильца нашего и благодетеля!

Артист из слуги был плохой, и кричал он фальшиво.

— Веди нас в горницу или в сенник! — решительно приказал я.

— Пошли, государь-батюшка, — прекратив кривляться, согласился слуга. — Это ты спас нашу государыню-матушку и ее деток малых?

Я не стал с ним объясняться, помог встать Кузьме, и мы отправились вслед за преданным холопом. Дом у Морозовых, как я уже говорил, для своего времени был большой и богатый. Западная изысканная (растленная) роскошь еще не дошла до Московии и, говоря объективно, хоромы были довольно скромно обставлены ларями, сундуками и прочей утилитарной рухлядью. Окна были малы, остеклены большей частью слюдой, тускло пропускавшей свет.

В светелке на втором этаже, куда нас привел слуга, обстановку составляли лавки, стол и пара скамей. Как говорится, ничего личного.

Я тотчас уложил Кузьму на одну из лавок и, пока нас никто не тревожил, велел ему раздеться по пояс. Он снял с себя верхнее платье, и я занялся его осмотром и лечением. Говядарь вполне сносно выдержал путешествие, температуры у него не было, да и рана начала затягиваться.

— Через пару дней встанешь на ноги, — пообещал я, кончив свои «шаманские» пассы.

— Где ты, батюшка, так научился лекарствовать, — спросил меня пациент, надевая рубаху и камзол.

— От бога талант даден, — всеобъемлюще ответил я.

— Бог богом, он всем равно дает, по своей благодати, — резонно заметил пациент, — только что-то я раньше не встречал таких искусных лекарей.

Такой оценки я, признаться, пока ни от кого не слышал. Обычно одно упоминание о Господней милости удовлетворяло всех любопытных. Я с удивлением посмотрел на говядаря.

— А ты не прост, Кузьма!

— Простота — порой хуже воровства, — скромно ответил нижегородец.

— Может быть, ты и прав, — согласился я. — Только разговор разговором, а и поесть бы не мешало. Пойду, посмотрю, не забыла ли о нас хозяйка.

Оставив Кузьму отдыхать, я пошел искать Наталью Георгиевну. Внутреннее убранство дома, когда я его внимательно осмотрел, на мой взгляд, оставляло желать лучшего. Говоря объективно, все здесь было предельно просто и функционально. Из обстановки только то, на чем спят, едят и работают. Ничего лишнего, просто красивого, из чего, по моим представлениям, складывается уют и индивидуальность жилища. Все ценное, что призвано радовать глаз, если оно и было, то лежало спрятанным по кладовым и сундукам.

Мои блуждания кончились довольно скоро. Я наткнулся на ключницу, женщину с чистым, красивым, каким-то даже благородно утонченным лицом, но маленькую и обезображенную горбом.

— Что тебе, государь-батюшка? — остановила она меня вопросом, когда я заглядывал в одну из камор.

— Боярыню ищу, — ответил я, — я с ней вместе приехал.

— Ее сейчас лучше не тревожить, — скорбно вздохнув, сказала красавица-ключница. — Скажи мне, может я чем помогу?

— Нам бы с товарищем поесть и баньку истопить…

— Я прикажу, — пообещала она.

Поблагодарив, я вернулся в свою светелку. Кузьма, истомленный дорогой и раной, заснул. Я тоже прилег на лавку. Время было уже вечернее, хотя на дворе было еще светло. От нечего делать я вытащил из ножен добытую в бою саблю и стал ее осматривать. Однако полюбоваться желанной, дорогой игрушкой мне не удалось, к нам заглянула горбатая ключница и пригласила в трапезную светлицу. Я разбудил Кузьму, он встал, и мы прошли в комнату с окошками (отсюда происходит и слово «светлица») и большим обеденным столом, и общими лавками вдоль него.

Боярская столовая во всем напоминала княжескую, и разнилась только масштабом, была поменьше. Мы с Кузьмой не стал чиниться местами и сели друг против друга. Последнее время я был на полуголодной диете, усугубленной великим постом, потому готов был съесть что угодно и в любом количестве. Подавала нам степенная женщина с поясными поклонами, каждый раз опуская правую руку до пола. Все было прекрасно, за исключением еды. Из-за отсутствия хозяев господских блюд не готовили и кормили нас «людскими кушаньями». Однако пища была обильна и вполне съедобна, так что я после еды едва выполз из-за стола.

Не успели мы вернуться в свою комнату, как ключница пригласила нас мыться. Кузьма, несмотря на слабость, охотно согласился составить мне компанию. Мы вышли на широкий огороженный двор частоколом, и слуга отвел нас в баню. Стояла она отдельно от остальных хозяйственных строений и была достойна русской знати.

Впервые на моем опыте в парной и моечном отделении было светло. Освещались они верхними слюдяными окнами. Для выхода излишнего пара предусмотрели даже окошечко под потолком, которое управлялось снизу. На лежанки были положены сенники из тонкого полотна с ароматными травами, потому дух был пряно-насыщенный.

Очаг с камнями был искусно выложен, с хорошей инженерной задумкой. Только мы разделись, банщик плеснул на камни настоянную на многих травах воду, и помещение наполнилось необычным, пьянящим ароматом.

Мы с Кузьмой легли на сенники, банщик взмахнул березовыми вениками, и начался праздник плоти…

Возвращаясь после бани, я впервые не пожалел, что променял новые времена на угрюмое, кровавое средневековье.

— Батюшка! Тебя боярыня кличет, — произнес у меня над ухом нежный женский голос, и легкая рука коснулась плеча.

Я открыл глаза и увидел рядом с собой горбатую ключницу. Она, склонив голову, внимательно смотрела прямо мне в лицо.

— Доброе утро, — сказал я, — приподнимая голову с мягчайшей пуховой подушки.

Ключница улыбнулась, приветливо кивнула и засеменила прочь из нашей светелки.

Я встал и сладостно потянулся. Кузьма уже не спал.

— Как ты? — поинтересовался я.

— Твоими молитвами, — ответил он, — заживает, как на собаке.

— Это хорошо. Я же говорил, что ты скоро выздоровеешь.

Моя постиранная и отремонтированная одежда лежала аккуратно сложенной на лавке. Я быстро оделся и пошел искать воду умыться. С этим вышла промашка, утренние умывания еще не вошли в моду, и мне составило немало труда объяснить слугам свою утреннюю прихоть. В конце концов, ни от кого не добившись толку, я умылся непосредственно в бане, где было еще тепло, и хранился запас воды.

— Как спал-то, батюшка Алексей Григорьевич? — спросила меня Наталья Георгиевна, когда я вошел в ее покои.

— Спасибо, хорошо.

— Прости, что велела разбудить, но у меня до тебя нужда.

— Слушаю.

— Я хочу послать дворовых за телом Ивана Михайловича и за детьми, да не знаю пути.

Мне идея не понравилась в принципе.

— У тебя что, есть дружина?

— Почто, я, чай, не царица, — ответила Наталья. — Снаряжу холопов с подводами. Они и поедут.

— Если их не перебьют по пути казаки или твои недруги.

Наталья Георгиевна задумалась, потом признала:

— Пожалуй, твоя правда, только мне-то что же делать?

— Подумаю, посмотрю, что за мужики у тебя, может быть, удастся научить их обращаться с оружием. Сделаем дружину, я с ними и съезжу…

— А и то дело, попробуй, научи, а то без мужа мы совсем остались без защиты.

— Сейчас давай позавтракаем, а потом вели собрать молодых мужиков и парней покрепче.

Так и сделали. Часа через два у боярского крыльца собралось человек тридцать особей мужеского пола из холопов и крестьян вотчинного села. Я вышел посмотреть на будущую дружину. Народ сюда и правду согнали крепкий и молодой. Я спустился в толпу и поклонился рекрутам. Мне чинно, без подобострастья ответили.

— Вы уже слышали, что лютые враги убили вашего боярина Ивана Михайловича? — спросил я у рекрутов.

Мне вразнобой закивали.

— Слышали, — ответил один за всех рослый парень с умными глазами. — Вечная память боярину, добрым был господином.

— Так вот, боярыня повелевает, чтобы мы отправились за ее детками и телом боярина.

Мужики молча слушали, никак не выражая своего отношения к приказанию Морозовой.

— Дело это непростое, — продолжил я, — кругом много врагов: татары, казаки и всякий сброд, нужны самые сильные и смелые.

— Дело нехитрое, — опять за всех ответил давешний сметливый парень. — Исполним в лучшем виде.

— Исполнить-то исполним, только для этого нужно уметь воевать, не ровен час, самих перебьют или в полон угонят, — сказал я и замолчал, ожидая их реакции.

Мужики начали переговариваться, а некоторые и ухмыляться.

— Волков бояться — в лес не ходить, — весело заявил кудрявый красавец в холщовой ферязи с разноцветными завязками на груди и высокой войлочной шапке. — Уж как-нибудь справимся.

— А со мной справишься? — поинтересовался я для затравки.

Кудрявый был ниже меня, но шире в плечах и донельзя самоуверен.

— Это уж как водится, — нахально глядя в глаза, ответил он. — Дело не хитрое!

— Может быть, попробуем? — предложил я.

— На кулаках или как? — тотчас загорелся он, довольно поглядывая на товарищей.

— Зачем же на кулаках. Ты что, и с татарами на кулаках будешь биться? Давай на саблях или на пищалях.

— Это как так на саблях? До смертоубийства?

— Ну, не хочешь на саблях, давай на дубинках.

— Можно и на дубинках, — с насмешкой глядя на меня, согласился он. — Только как поколочу, потом зла на меня не держи!

— А ты на меня!

Вся компания с интересом следила за нашим спором, ожидая нежданного, интересного зрелища.

По моей просьбе один из дворовых холопов принес на этот случай приготовленные толстые палки. Парень, не выбирая, взял одну из них и снял свою ферязь с узкими рукавами. Виду него был очень довольный.

— Ну, держись, приезжий человек, — весело сказал он и попытался шутя ударить меня по голове.

Я нарочито небрежно парировал его удар и, продолжая траекторию своей дубинки, крепко сбоку стукнул по голове. Шапка смягчила удар, и парень отскочил, потирая голову. Все получилось так быстро и неожиданно для публики, что в первое мгновение никто даже не отреагировал.

— Да ты что, драться задумал! — обижено закричал противник и кинулся на меня, пытаясь ударить всерьез.

Я уклонился и специально небрежным ударом выбил у него палку из рук. Публика на этот раз, оценив спектакль, захохотала и заулюлюкала. Парень рассвирепел и кинулся на меня с кулаками. Я увернулся, отклонился в строну и подставил ему ножку. Споткнувшись, он полетел на землю.

— А теперь представь, если бы у меня в руке была не палка, а меч, — строго и серьезно сказал я. — Где бы теперь была твоя голова?

Кудрявый, остывая от азарта и обиды, встал на ноги.

— Ты нечестно бился, — потирая шишку на голове, обиженно сказал он.

— На войне дерутся не для чести, а чтобы победить!

Рекруты задумчиво обдумывали «мудрую мысль». Я решил, что больше желающих потягаться со мной силами не найдется, но ошибся.

— А со мной сможешь? — раздвигая шеренгу товарищей, спросил молодой мужик титанического, я бы сказал, телосложения.

Он вышел вперед и беззлобно глядел на меня прозрачными голубыми глазами. Притом, что все парни были крепкие и рослые, этот белокурый гигант смотрелся на особицу. Такой, не задумываясь, и коня на бегу остановит, и горящую избу разметает.

— На палках будем? — поинтересовался я.

— Ты на чем хочешь, и я на чем хочу, — предложил мужик.

— Давай, — согласился я.

— Петр, — обратился он к одному из слуг, которого я уже встречал в доме, так же присутствующего на смотре, — принеси-ка ты мне, братец, оглоблю, да потяжелее.

Зрители радостно заволновались, предвкушая скорое посрамление чужака. Окликнутый Петр бросился в конюшню за оглоблей. Довольный произведенным впечатлением, гигант начал красоваться перед товарищами, наивно и благодушно, давая полюбоваться на себя.

— А не тяжела тебе будет оглобля-то? — поинтересовался я.

— А вот начнем биться, посмотришь.

— Ну-ну, — только и нашел, что сказать я, — тебе виднее.

Разговор не получился, и мы просто молча стояли друг против друга, ожидая, пока вернется слуга. Через минуту прибежал Петр со здоровенной оглоблей. Это была трехметровая жердь сантиметров восьми в диаметре. Моя дубинка выглядела по сравнению с ней совершенно несерьезно.

Получив «оружие», белокурый гигант внимательно его осмотрел и легко поднял за самый конец.

— Так будем биться, или сразу пощады запросишь? — насмешливо спросил он.

Сказать, что у меня была полная уверенность в своих возможностях, было бы неверно. Силы у нас были явно не равны, но отступать было некуда, за мной, как говорится, была Москва. Я, не отвечая, поднял свою палку и приготовился к бою.

Мне показалось, что здесь меня явно недооценивают. Публика от души веселилась, а мой противник нарочито куражился. Он поигрывал оглоблей, не спеша на меня нападать. Следовало, как минимум, вывести его из равновесия. Дождавшись, когда он отвернется от меня, чтобы победно взглянуть на товарищей, я сделал выпад и ударил палкой его по запястью. Он вскрикнул и выронил оглоблю. Публика ахнула, а противник оторопело взглянул на меня, наливаясь праведным гневом.

— Ты зачем так нечестно дерешься, — только и нашелся сказать он, нагибаясь за своим оружием.

В этот момент я со смаком огрел его по спине.

— Убью! — заревел гигант, кидаясь на меня.

Оглобля просвистела в воздухе и, едва не зацепив меня по плечу, врезалась в землю. Чтобы поднять ее снова, даже такому силачу требовалось время, и я вполне успел сбить с него шапку. Мужик машинально потянулся за ней и снова получил дубиной по спине.

Легкомысленная публика от развития несерьезного боя полностью поменяла свои симпатии. Теперь насмешки сыпались в адрес растерянного здоровяка.

Однако он отнюдь не собирался сдаваться, тем более, что бил я его не сильно, а скорее нравоучительно.

Оставив шапку на земле, он поменял тактику боя: начал вращать оглоблю вокруг головы и одновременно надвигаться на меня. Я медленно отступал, чтобы не попасть под этот самолетный пропеллер.

— Шалишь! — довольно покрикивал он, пугая меня взглядом. — С Ефимкой так просто не справишься!

Я продолжал пятиться, и за нами перемещалась вся группа поддержки и активные зрители. Соваться под удар было бессмысленно, оставалось ждать, когда у Ефима устанет рука. Время шло, а оглобля вся так же крутилась над головой богатыря. Я отступал по кругу, не давая ему возможности нанести удар. Зрителей начало раздражать однообразное зрелище, и они принялись подбадривать бойцов.

— Гость, чего прячешься, слабо тебе против нашего Ефимки! Ефимка, всыпь ему, пусть знает наших! — закричал ранее побитый красавец.

Я никак не реагировал, продолжая отступать по кругу. Тогда мне решили «помочь», и я наткнулся спиной на стену зрителей. Народ явно жаждал крови. Ефим, видя, что мне некуда отойти, начал менять траекторию вращения своей оглобли, пытаясь попасть в голову. Я присел под летящей оглоблей и, проскочив отделявшее нас расстояние, ударил мужика, что есть силы, концом дубины в солнечное сплетение. Гигант охнул, его оглобля вылетела из рук и врезалась в доброхотов, попытавшихся подпереть меня со спины. Раздался истошный крик, и рыжий зритель в крестьянском армяке повалился на землю.

Мстя за пережитый страх, я не совладал с нервами и от души врезал согнувшемуся пополам Ефиму по голове. Он охнул и рухнул на землю.

— Ну, что, — спросил я, оглядывая застывших зрителей, — есть еще желающие подраться?

Желающих, судя по всему, не оказалось. Тогда я занялся поверженным Ефимом. По принципу — сами лупим, сами помощь подаем. Несмотря на силу удара, он хорошо выдержал испытание и, когда я перекатил его на спину, уже начал приходить в себя. Дубинка рассекла ему кожу на голове, льняные волосы окрасились кровью, но, кроме ссадины и шишки на затылке, других повреждений я не обнаружил.

— Чего это ты? — спросил меня мужик, окончательно приходя в себя. — Чего это я? — добавил он, трогая голову.

— Ничего, — ответил я, — за одного битого двух небитых дают, жить будешь.

— Это не по правилам, — сказал Ефим, вставая. — Бить под дых не по правилам.

— Видели теперь, что просто так вам с казаками не справиться? — спросил я почтительно молчащих зрителей. — Если Ефим с оглоблей против простой палки не устоял, то как вы против сабель и мечей устоиге.

— Так мы что, мы ничего… — опять выступил вперед парень с умными глазами.

— Хотите драться научиться?

— Если прикажешь, хотим.

Как учить фехтованию и рукопашному бою, я немного знал по собственному опыту, и мне не пришлось выдумывать велосипед. Правда, «человеческий материал» был совсем сырой. Парни в основном были дородные, сильные, но медлительные. Дрались же по правилам, описанным Лермонтовым в стихотворении о купце Калашникове. Это было благородно, но для боя реального не годилось.

Для начала я устроил воинству хорошую разминку. Увы, все было из рук вон плохо. Через час мои рекруты были мокры, как мыши, и выплевывали свои легкие. Пришлось начинать с самого начала, учить их бегать и правильно дышать…

К обеду сельские здоровяки сделались ручными и тихими. Даже Ефим перестал жаловаться на нечестный бой. С него стекло сто потов, и в сознание вкралась мысль, что он не самый сильный на земле. Отпустив дружину отдохнуть до вечера, я вернулся в свою светелку.

— Видел я, как ты крестьян учишь воевать, — задумчиво сказал Кузьма. — Поди, всякого можно научить ратному делу, не одних только стрельцов и боярских детей?

— Дурное дело нехитрое.

— Разве дурно родину от ворога оборонять?

— Нет, почему же, родину не дурно. Людей убивать дурно.

— А коли они супостаты?

— Все люди братья, — сказал я без большой уверенности в голосе. — Лучше не воевать, а договариваться. Правда, это редко кому удается.

Кузьма согласно кивнул и глубоко задумался. Позже, когда мы опять вдвоем обедали в пустой светлице, он все-таки прокомментировал мою пессимистическую фразу:

— По Божьему завету жить надобно, тогда ни воевать, ни договариваться не придется. Тогда будет рай на земле.

Мысль была здравая и всеобъемлющая, только, к сожалению, во веки веков невыполнимая. У каждого из нас есть свой бог, такой, каким мы его представляем. И законы у этих разных богов обычно не небесные, а земные, такие, какие удобны нам для нашего блага и тщеславия.

Целую неделю продолжались наши ежедневные воинские учения. Часть рекрутов сбежала, но те, что остались, окрепли и получили некоторые понятия по ведению боя и взаимодействию в сечи. Я учил их стрелять из лука и пищали, биться на мечах и на саблях, основам джигитовки. Особо отличался парень с умными глазами, о котором я уже упоминал. Звали его Иваном по прозвищу Крайний. Он так навострился стрелять из лука, что уже побеждал меня (не большого мастера), в меткости. К тому же он очень ловко обращался с палицей. У силача же Ефима обучение продвигалось туго, он во всех случаях пытался добиться успеха одной силой.

Короче говоря, жизнь была заполнена до отказа, я втянулся в спортивные игрища, учился стрелять из пищали пятидесятиграммовыми свинцовыми пулями и вполне обходился без общества Натальи Георгиевны. Хозяйка, вероятно, для соблюдения приличий, практически не выходила из женской половины дома. Мы только несколько раз мельком виделись и едва сумели обменяться дежурными, приветственными фразами. Так что ни о каких совместных помывках в бане, на что я втайне надеялся, и общей светелки с широкой лавкой речи просто не шло.

Уяснив, что сроки подготовки качественного боевого отряда я поставил себе нереально короткие, и то, что уже сложилось, можно шлифовать до бесконечности, я испросил у боярыни аудиенцию. Наталья Георгиевна спустилась в светлицу в сопровождении ключницы и дворовых девушек, церемонно, по русскому обычаю поклонилась мне в пояс, опустив правую руку до пола. Я ответил ей тем же и попытался заодно облобызать в честь предстоящей пасхи, но боярыня от поцелуев тактично уклонилась.

— Люди у меня почти готовы, — сказал я после ритуала приветствий, — и дня через три можно выступать.

Наталья Георгиевна обрадовалась, и в лице ее мелькнула знакомая нежная милость.

— С богом, батюшка Алексей Григорьевич. Сослужи службу великую, верни деток родной матушке.

Меня такие былинные речения немного удивили, раньше мы с ней в общении обходились простым разговорным языком.

— Как здоровье раненого ворогами нижегородского говядаря? — спросила она.

Я хотел в тон ей завернуть какую-нибудь возвышенную древнерусскую фразу, вроде: «Гой еси, боярыня-матушка, отец боисхождаше; да препитает си жену и чяда», но на ходу раздумал ерничать и ответил просто, без выкрутас:

— Кузьма совсем выздоровел и хочет отправиться со мной.

— Отправляйтесь, а мы за вас будем Бога молить.

На том мы и расстались. Я вернулся к себе, где Кузьма тотчас завел разговор о событиях в Москве, случившихся после внезапной кончины царя Бориса Годунова.

Слухи о появлении на Руси сына царя Ивана Васильевича, якобы выжившего царевича Дмитрия, уже давно циркулировали по Московскому государству. Отношение к претенденту на царский престол было самое различное. Те, кто жаждал перемен и надеялся на лучшее, ругали Годуновых и превозносили Рюриковичей; консерваторы, опасаясь, как бы чего не вышло и не стало хуже, стояли за помазанного законного царя. Наследник Бориса, Федор Борисович, по слухам чудесный юноша, пока еще никак себя не проявил, и отношение к нему в народе было нейтральное.

В русской традиции или характере, не знаю, что первично, что вторично, в отношении к высшей власти всегда присутствуют необоснованные ожидания и идиллические надежды, основанные на собственных взглядах и предпочтениях. «Вот приедет барин!..», уже которое столетие надеемся мы, и сразу все станет замечательно.

Кузьма, как провинциал, знал о Московской высшей власти больше понаслышке, но так же, как любой из нас, имел собственное, оригинальное суждение по самым сложным государственным проблемам. Мне тоже казалось, что со стороны и из будущего мне многое виднее лучше, чем современникам событий, тем более, что я знал из истории, чем кончится для страны начавшаяся смута и частая смена лидеров. Обменявшись мнениями, мы заспорили.

Безусловно, Кузьма был весьма неординарным человеком, хорошо и широко мыслил, но, в отличие от меня, относился ко всему слишком серьезно.

— Неужели ты думаешь, что царь или патриарх смогут навести порядок в стране, где все люди, от первого боярина до последнего холопа, думают только о своей выгоде? — пытался я противостоять его концепции общей справедливости и общего благоденствия под водительством идеального лидера.

— Если каждый русский человек будет радеть о благе государя и своего отечества, будет жить по заповедям господним, то земля наша расцветет в православном благолепии и изобилии, — вполне серьезно заявил Кузьма.

Против этого возразить было нечего, кроме того, что никто не брался научить, каким образом заставить всех мирян быть идеальными гражданами.

— Нет, ты не просто Кузьма, — иронично заметил я — ты гражданин Кузьма Минин!

— А что в том плохого? — удивился собеседник. — Я от своего батюшки не открещиваюсь.

— Что значит «не открещиваешься», ты что, Кузьма Минин?

— Ну да, Кузьма Минич Захарьев по прозвищу Сухорук, а что в том плохого?

— А почему ты сказал, что ты говядарь? — ошарашенно спросил я, во все глаза рассматривая будущего национального героя.

— Потому, что торгую говяжьим мясом.

— Погоди, значит, ты нижегородский земский староста Кузьма Минин?

— Нету нас в Нижнем Новгороде такого земского старосты, а из нижегородских посадских людей я один есть Кузьма Минич.

— Минич или Минин?

— Сие суть одно и тоже есть, Минин означает сын Минича. А откуда ты про меня знаешь? Я тебе про своего батюшку ничего не сказывал.

— Слухом земля полнится, — еще не придя в себя от неожиданного открытия, сказал я. Потом напряг память, пытаясь вспомнить еще что-нибудь про легендарного спасителя отечества. Однако ничего другого, как его памятник на Красной площади в компании с князем Пожарским, в голову не пришло.

— А князя Пожарского ты знаешь? — на всякий случай, спросил я. Кто знает, может быть, народные герои уже познакомились в предвкушении будущего сотрудничества и стояния в одной компании вблизи лобного места.

— Слышал про такого, его у нас в Пурехе под Нижним имением пожаловали.

— А сам ты с Дмитрием Михайловичем Пожарским не знаком?

— Это, который стряпчий с платьем?

— Вряд ли, тот Пожарский, скорее всего, воевода. А что значит стряпчий с платьем? Портной какой-нибудь?

— Нет, стряпчие — это царские слуги. «С платьем» те, что царской рухлядью и сукнами заведуют.

— Первый раз такое слышу, — признался я. — Тот Дмитрий Михайлович, о котором я слышал, военачальник.

— Такого не знаю. Так что, про меня боярыня разумеет, пустит с тобой в поход?

— Она-то пустит, — неуверенно начал, я, — только думаю, тебе лучше домой вернуться.

— Ты же обещал меня взять с собой! Что я, зря вместе с мальцами столько дней саблей махал и из лука стрелял!

— Да, нет, не зря, но ты у нас вроде как национальное достояние…

— Это ты по-каковски говоришь, я что-то таких слов не понимаю?

— По-русски… Если очень хочешь, конечно, пойдем, будешь набираться стратегического опыта.

— Опять темнишь, — обиделся Кузьма, — и что это вы, ливонцы такие люди заковыристые!

— Почему ты решил, что я ливонец?

— Это любому ясно, по-нашему понимаешь хорошо, а говоришь худо. Я в Ливонии коров торговал, и вашу речь не однова слышал.

— Тогда тебе виднее, ливонец так ливонец.

Что делать с Мининым, я не знал. С одной стороны, вроде бы будущий народный герой, и рисковать его жизнью в опасной экспедиции не следовало. С другой стороны, он, чтобы стать героем, должен набраться опыта и знаний.

После размышлений я решил не грузить себя переживаниями об ответственности за судьбу спасителей отечества и пустить все на волю обстоятельств. Фортуне, в конце концов, виднее, что кому делать в этой жизни.

…Оставшиеся до отправления в поход два дня мои «молодые бойцы» тренировались, как черти, с утра до ночи. Конечно, полноценных воинов из них пока не получилось, но и я был не Суворов, так что каков поп, таков и приход. Во всяком случае, несколько человек уже лучше меня стреляли из лука, а Иван Крайний смог отразить две из пяти моих сабельных атак.

Иван получил свое прозвище Крайний из-за положения их избы в селе. Было ему, по моим подсчетам, лет девятнадцать, был он статен, красив, да и других талантов отпустил господь Бог крестьянскому сыну достаточно. Единственно, чем он был обделен, это происхождением. Положение кабального холопа полностью перечеркивали его будущее. Отец Ивана, как и многие русские крестьяне, по своей простоте и от безысходной бедности попал к боярам в полную, едва ли не вечную кабалу.

Увы, такое случалось очень часто. Помещик давал свободному или беглому крестьянину в кредит деньги на обзаведение имуществом. Потом этот долг обрастал непомерными процентами, пока не делался непогашаемым и наследственным.

Кабальное холопство было одним из способов земледельцев прикрепить крестьян к своей земле и сделать их бесплатными рабочими. Власти же весьма снисходительно смотрели на этот помещичий беспредел. Их целью было не определить отношения крепостных людей к владельцам, а обеспечить свои собственные, государственные и финансовые интересы; определение юридических свойств того или другого отношения крепостных людей к владельцу вовсе не входило в расчет правительства.

У тех, кто попадал в долговой капкан, было только два выхода: бежать к другому «доброму» помещику и надевать новое ярмо или подаваться в казаки. Оба выхода были приемлемы для людей одиноких или безответственных. Остальные постепенно смирялись со своей участью и утешали себя пословицами: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день».

Ближе познакомившись со своими «дружинниками», я услышал много подобных историй. Сделать что-либо для всех этих людей я не мог, оставалось только им сочувствовать. Впрочем, не все было так безрадостно. Богатые Морозовы не обирали своих многочисленных крестьян и холопов до последней нитки, как это зачастую делали мелкопоместные дворяне. И люди жили, как везде и всегда на земле, старались выжить, находили свои маленькие радости, плодились и размножались…

Управляющий морозовским имением, бывший подьячий, грамотный и неглупый человек, явно не был душегубом и грабителем. Жил он по своей совести, рачительно управлял вотчиной, казнил и жаловал по своему усмотрению, как и любой начальник его ранга во все обозримые времена.

Этот подьячий принял живое участие в подготовке и экипировке нашего воинства. Кроме оружия казанков, которое мы привезли с собой, у Морозовых нашелся и собственный арсенал белого оружия, так что самых способных селян удалось укомплектовать ничуть не хуже, чем государевых стрельцов. Остальным достались самодельные луки и рогатины, выкованные местным кузнецом. Конечно, луки и рогатины были уже анахронизмом. В регулярной царской армии существовал целый арсенал огнестрельного оружия. Для этого ручного оружия существовало общее название пищаль; так назывались, впрочем, не только ружья, но и пушки.

Ручные пищали или «ручницы», которые носили за спиной ратники, назывгли «завесными» в отличие от «затинных», принадлежавших артиллерии. Ручницы иногда еще называли самопалами. Существовали еще «недомерки» или короткие пищали, винтовальные — нарезные, тройные — о трех стволах, двойные перевертные, т. е., двуствольные. В конце XVI или начале XVII веков в употребление вошли карабины и пистоли или, как их позже стали называть, пистолеты. В это же время на вооружении были «пистоли с топорками», что-то вроде смеси ружья и алебарды. С запада уже завозились мушкеты, отличавшиеся от фитильной ручницы длиной ствола, большим калибром и употреблением при стрельбе «подсошки», на которую опиралось дуло. Вооруженные огнестрельным оружием стрельцы носили через левое плечо ремень, как его тогда называли, «берендейку» с привешенными к ней «зарядцами под кровельцами», выдолбленные из дерева и оклеенными кожей патронташи. К «берендейке» привешивались также сумка фитильная, сумка пулечная и рог для пороха.

Понятно, что такое сложное вооружение требовало большой и длительной подготовки, тем более крестьянам, не имеющим никаких навыков обращения с техникой. Поэтому пришлось ограничиться более простым, примитивным оружием, вроде луков. У Морозовых в хозяйстве нашлась пара франкских мушкетов, но таких тяжелых, что взять их с собой я не решился. Потому пришлось ограничиться одной трофейной пищалью, которая мне досталась после разгрома казаками чумной санитарной экспедиции.

Оружие это имело не боевой, а скорее устрашающий характер. Как я ни тренировался, даже в самых спокойных условиях зарядить пищаль мне удавалось только за две минуты. Зато стреляла она с таким грохотом, извергала столько дыма и пламени, что любо-дорого поглядеть. Поэтому наши ратники относились к пищали с повышенным уважением и наблюдали за моей огневой подготовкой с почтительного расстояния.

Однако пора вернуться к началу нашей экспедиции. Утром назначенного дня отряд собрался во дворе боярского дома. Проводить нашу «рать» высыпало все село. Рыжая боярыня стояла на высоком крыльце, осеняя нас крестными знамениями, священник местной церквушки служил молебен, размахивал кадилом и пел какие-то соответствующие моменту псалмы, крестьяне заворожено смотрели на своих вооруженных до зубов родственников.

Наконец пеше-конный отряд тронулся в путь. Как водится, завыли бабы, ребятишки с криками побежали впереди колоны, и поход начался.

Впереди на боевых конях ехали «отцы-командиры», т. е. мы с Кузьмой Мининым, за нами, колонной по два, восемь конников на трофейных казацких лошадях. Остальное воинство продвигалось с рогатинами на плечах пешим ходом, зато в едином железном строю.

Дело с оснащением отряда лошадьми осложнялось тем, что начиналась пахотная страда, и все наличное «тягло» было занято на «ораторском поприще», т. е. пахоте, и на такое баловство, как спасение боярских детей, не нашлось лишних скакунов. Кстати, их, этих «скакунов», не было и в природе. Неказистые, большей частью колченогие крестьянские савраски под седло не годились, как говорится, по определению. Это удлиняло и усложняло экспедицию, что мне активно не нравилось. Однако ни я, ни сама боярыня Наталья Георгиевна не смогли преодолеть саботаж управляющего и крестьян. Как только мы начинали требовать приличных лошадей, начиналась самая настоящая бодяга, прикидывались такими бестолковыми, что ни от кого невозможно было добиться ничего вразумительного.

Однако, в общем, выглядели мы если и не очень грозно, то вполне организованно — сказался «курс молодого бойца», пройденный деревенскими увальнями. Конечно, никакой единой формы и нормальных доспехов у наших ратников не было. Срочно дворовыми девками были пошиты тигиляи, самый дешевый русский доспех XVI века, заимствованный у татар: длиннополый распашной кафтан с высоким стоячим воротником на толстой, простеганной подбивке, в которую вшивались обрывки кольчуг и всякие бляхи. Минину, как будущему спасителю отечества, и, естественно, себе, я со скандалом вытребовал у прижимистой домоправительницы кольчуги и шлемы, чтобы мы с ним хоть как-нибудь походили на «витязей».

Дождей последние дни было мало, дороги почти просохли, и продвигались мы относительно быстро. Впрочем, скоро начались проблемы. Дело шло к лету, солнце шпарило немилосердно, и наши воины начали потеть в своих ватных тегеляях.

Пришлось останавливаться на привал и позволить им их с себя снять.

Теперь мои ратники, навьюченные свертками одежды, больше походили не на солдат, а на туристическую группу. Зато двигаться мы стали быстрее и до полудня прошли пятнадцать верст. Однако на этом наш поход в этот день кончился. После обеда, сколько я ни требовал идти дальше, волонтеры на призывы никак не реагировали. Вернее будет сказать, волынили и придуривались.

— Полно ругаться, пусть отдохнут, — вступился за крестьян Кузьма. — День жаркий, а мужики к пешему ходу не привыкшие. Случись что, какие из усталых людей будут воины.

— Так мы и за неделю не доберемся до места, — сердито ответил я.

— У нас на Руси просторы великие, не то, что у вас в Ливонии, потому наш народ никогда и не торопится. Все одно, сколько не спеши, до края царства не дойдешь, — популярно объяснил Минин.

Мне осталось махнуть на все рукой и, чтобы успокоиться, отправиться на конную прогулку. Мой «калмык» застоялся в конюшне и с удовольствием взял в галоп.

Дорога, по которой мы ехали, была мне незнакома. С Натальей мы сюда шли не торным путем, а пробирались околицами. Теперь же, с вооруженным отрядом, можно было, по крайней мере, не бояться нападения мелких хищных банд. За себя я не опасался: на хорошем коне, в стальных доспехах, с прекрасным оружием отбиться или, в крайне случае, ускакать не составляло большого труда.

Внезапного нападения я не боялся. По обочинам дороги проходили широкие вырубки, гарантирующие от засад. Гарцуя на «калмыке», я чувствовал себя почти богатырем с картины Васнецова. Высокий шлем, как поварской колпак, торчал у меня на голове, настоящая кольчуга, да еще дорогая, тонкой работы, плотно сидела на плечах.

Короче говоря, не жизнь, а сплошная средневековая романтика, в стиле а-ля-рюс.

Дорога была пустынна. Ни крестьянских подвод, ни возов; не попадались даже пешие прохожие. Как будто вся округа в одночасье вымерла. Я скакал, наслаждаясь весенней погодой, тишиной и живой силой хорошего коня. Когда впереди замаячил крытый фургон, сначала даже не обратил на него внимания. Ничего необычного в нем не было: обычная одноконная крытая повозка. Когда я подскакал ближе, возчик подался к обочине, словно пропуская меня. Впереди, метрах в ста пятидесяти, виднелась еще одна точно такая же повозка. Это меня сначала удивило, потом вызвало подозрение. Странно было, что они не ехали вместе. Я подумал о засаде и машинально резко натянул поводья, останавливая коня. И почти сразу понял причину своего подсознательного порыва: откуда в начале семнадцатого века на российской дороге взялись фургоны из американского вестерна?

Мой калмык, грубо остановленный в беге, заржал и встал на дыбы. Я вытянул ноги, уперся в стремена и прижался грудью к его шее. В этот момент полог фургона, до которого я немного не успел доскакать, раскрылся, из кузова высунулись две головы в квадратных шлемах, показались короткие, сильно согнутые дуги с торчащими в середине стрелами. Я сообразил, что в меня стреляют из арбалетов. Тут же мой калмык пронзительно, как-то не по-лошадиному вскрикнул и начал пятиться на задних ногах.

Я успел выдернуть ноги из стремян, соскользнул по крупу с почти вертикально стоящей спины лошади и жестко стукнулся ногами о землю. После этого, увернувшись от падающего на спину коня, отскочил назад, повернулся и, что было сил, бросился бежать.

Все произошло слишком быстро и неожиданно, чтобы действовать в здравом уме и твердой памяти. Только пробежав десяток метров, я начал скакать из стороны в сторону, чтобы не получить арбалетную стелу, а то и мушкетную пулю в спину.

Бежать в доспехах было тяжело. Длинная кольчуга здорово затрудняла движение. Вдруг в левое плечо что-то сильно ударило. Я оглянулся. Из фургона высунулись те же два типа в странных квадратных шлемах и опять целились в мою сторону из арбалетов. Еще трое в островерхих железных колпаках бежали за мной по дороге.

Стрела, ударившая меня в плечо, только подстегнула прыть. Я на ходу задрал подол кольчуги и прибавил в беге. Теперь я отбежал так далеко от фургона, что стрелы были мне не страшны, только что если бы попали в ноги.

Выбирать было не из чего, оставался один выход — улепетывать, сзади за мной гнались три придурка, размахивая саблями.

Пока что я двигался по дороге, не сворачивая в лес. Преимущество в расстоянии и скорости было таково, что пока за мной не погонятся на лошадях, я мог делать что угодно — догнать спортивно неподготовленным, тяжело вооруженным воинам было нереально.

Постепенно я втянулся в бег, и бежать стало значительно легче, чем сначала. Последние дни я вел активный образ жизни, так что хорошая разминка была только на пользу. Очень жалко было подло убитую лошадь. Я уже начал привыкать к своему калмыку и потерять его так глупо, в примитивной засаде, было обидно.

Между тем мои преследователи, пытаясь-таки догнать меня пешком, растянулись по дороге метров на пятьдесят и все больше от меня отставали. Теперь мне уже можно было следить за ситуацией, не опасаясь стрелы в ногу.

Первым за мной гнался кряжистый «лыцарь» в бухарском шлеме с забралом в виде стрелы и короткой кольчуге, усиленной металлическими наплечниками. Вооружен он был короткой пикой и саблей в ножнах, бившей его по ногам. По тому, как он бежал, было заметно, что дыхание у него не поставлено, дышал он широко раскрытым ртом и вскоре должен был сойти с дистанции. По виду определить, кто такие эти люди, разбойники, стрельцы или какие-нибудь «приказные» блюстители закона, я не мог. Отставшие от кряжистого товарищи вооружены были примерно так же, как и он, только у последнего вместо пики в руках был бердыш.

Таким «цугом», растянувшись по дороге, мы пробежали чуть ли не полверсты, когда в преследование включился первый из фургонов с лучниками или, вернее сказать, арбалетчиками.

Вообще-то на Руси арбалеты назывались самострелами. Они были известны у нас с X в. Такой самострел представлял собой небольшой сделанный из рога или железа лук, крепившийся к деревянной ложе, на которой в имеющийся желобок закладывали короткие, кованные из железа стрелы. Натянутая тетива цеплялась за рычаг, нажимая на который, стрелок ее спускал.

Стрела, попавшая мне в плечо, была выпущена с большого расстояния и не смогла пробить кольчугу, но удар получился очень сильный. Попади она чуть ниже в лопатку, я не уверен, что смог бы после этого владеть левой рукой. Поэтому, чтобы отделаться от стрелков, мне не оставалось ничего другого, как перепрыгнуть придорожную канаву и, проскочив вырубку, углубиться в лес.

Оказавшись между деревьями, я тут же остановился, спрятался за толстым березовым стволом и начал наблюдать, что предпримут мои преследователи. Они, как и следовало ожидать, не припустились за мной вдогонку, а остановились, дождались своих товарищей и устроили совещание. Всего на дороге собралось ни много, ни мало, девять человек, включая возниц обоих фургонов. Справиться с такой силой в открытом бою я не смог бы ни при каких обстоятельствах. Оставалось надеяться, что совещание окончится в мою пользу, и силы разделятся.

Ждать решения «военсовета» пришлось недолго. Самострельщики, которых оказалось четверо, по два на фургон, зарядили свои арбалеты, копейщики взяли на изготовку пики, потом воинство, развернувшись в цепь, пошло прочесывать лес. У крытых фургонов остался только один возница. Судя по самоуверенности нападающих, они меня не ставили ни в грош — собирались затравить как зайца.

Такой расклад мне вполне подошел. Я отбежал назад, перешел на другую сторону дороги и, таясь, лесом двинулся к фургонам. Доспехи мне мешали и стесняли движения. Я стащил через голову свою пижонскую кольчугу, снял блестящий шлем, спрятал их на время в кусты и налегке подобрался к фургонам с тыла.

Оставшийся на хозяйстве возница, довольно крепкий, коренастый парень, был в кольчуге и шлеме по названию мисюрская шапка.

Такие шлемы, сколько я помнил, встречались двух родов — «прилбицы» и «наплешники», их названия говорят сами за себя: у прилбицы были венец и бармица, закрывавшие лоб и шею, второй тип мисюрской шапки прикрывал только голову.

У возницы шлем был второго вида и состоял из одного стилизованного под череп колпака с ушами. Вид у него был не столько страшный, сколько смешной. Вооружен он был только саблей.

Ожидая возвращения своих товарищей, возница, не таясь, стоял посередине дороги и выжидающе глядел в лес. Я подкрался к нему сзади и нежно постучал по плечу концом клинка. Он круто повернулся и воззрился на меня удивленными глазами.

— Ты кто такой? Ты это чего? — спросил он, судя по выражению лица, совсем не испугавшись направленного ему в горло острия.

Я не ответил, молча смотрел в его глубоко посаженные карие глаза. Уверенности в себе во взгляде у возницы немного убавилось, но до испуга или смятения было еще далеко. Наконец он понял, кто я такой, и осклабился в презрительной улыбке.

— Ты чего это, малый, бегать наладился, вот сейчас наших кликну, тебе не поздоровится.

— Не нужно никого звать, пусть себе гуляют, а ты меня покуда отвезешь туда, куда мне надобно.

Принять такое предложение кареглазому показалось смешным, и он засмеялся:

— Ты слушай, чего тебе сказано, а то гляди, мой меч, твоя голова с плеч.

— Ишь, какой ты быстрый! — в тон ему насмешливо сказал я и, просунув клинок под перевязь ножен, одним движением перерезал толстый кожаный ремень.

Ратник дернулся, пытаясь подхватить падающее оружие, но, разглядев мою саблю, остался недвижим.

— А нам сказали, попишку ничтожного нужно стреножить, — сказал он совсем иным, чем раньше, тоном.

— Кто сказал? — быстро, не давая ему опомниться и придумать, как соврать, спросил я, для убедительности приставив острие сабли к полоске незащищенного тела между шлемом и воротником кольчуги.

Возница чуть отшатнулся и невольно задрал голову, но, в общем, держал себя вполне мужественно.

— Это у десятника тебе нужно спросить, он договор держал и деньгу за тебя брал.

— А как вы узнали, кто я такой, и что этой дорогой буду ехать?

— Так кто ж не знает, что ты у бояр Морозовых на службе и их холопов ратному делу учишь.

— Ты что-то врешь, служивый, то говоришь, что я попишка ничтожный, то холопов ратничать учу.

Возница ухмыльнулся:

— Над тобой, считай, вся округа потешается. Из дальних мест люди ходили посмотреть, как ты с холопами по полю бегаешь, палками машешь.

— А сейчас ты стал считать по-другому?

— Еще бы! Такую саблю, как у тебя, не у каждого большого воеводы найдешь. Да и поймал ты меня, как дитя малое…

— Ладно, кончай лясы точить. Вы моего коня убили, я возьму ваших, а ты моим пленником будешь. Пойдем, мне поможешь.

— Мне что, я человек маленький, да вот боюсь, наш десятник осерчает, он ужасть как строг! Как бы чего не вышло!

— Пусть серчает, — разрешил я, — мне это не страшно, а вот коли я на тебя рассержусь, то из одного четырех нарублю. Так что, если жить хочешь, каждое мое слово слушай, я повторять не буду.

— Мне-то, что, я человек подневольный, да только десятник!..

Я не стал слушать очередную историю про строгого десятника и погнал пленника в лес за своими доспехами. Он продолжал демонстрировать независимость, повиновался не торопясь, вероятно, ожидая возвращения и помощи товарищей. Когда мы вернулись на дорогу, я отдал следующее распоряжение:

— Садись на первый воз и езжай вперед, а я поеду следом.

Мужик тяжело вздохнул, укоризненно покачал головой и собрался было начать торг, но дал ему кулаком по зубам, развернул к себе тылом и добавил пинок пониже спины. Только тогда он лениво затрусил к своему фургону. Я сел на облучок второго воза. Наконец его фургон тронулся. Заскрипели колесные оси.

— Быстрей! — крикнул я. — А то еще получишь!

Однако мой «ведущий» явно не торопился. Его лошади шли тихим шагом, и на мои призывы он никак не откликался. Тогда я привязал вожжи к облучку, соскочил со своего воза и забрался в передний фургон. Кучер этого не видел, он сидел, нахохлившись, на своей скамейке, меланхолично шевеля вожжами. Я пробрался вперед и огрел его по спине кулаком.

— Я тебе что велел! — закричал я. — Погоняй!

— Куда нам торопиться, — философски отреагировал он. — Все одно десятник догонит.

— Я тебе покажу, как оговариваться! — рявкнул я и снова огрел его.

— Я чего, — повел он плечами, — мое дело маленькое. Только десятник…

Я собрался было снова его ударить, но передумал. Все равно через кольчугу удара почти не чувствовалось. Похоже было на то, что я опять перемудрил с гуманизмом и отсутствующего десятника кучер боится больше, чем меня.

— Ладно, — примирительно сказал я, — не хочешь быстро ехать, как хочешь. Тогда я без тебя обойдусь. Останавливайся.

— Так бы сразу и надобно, а то десятник сильно рассердится…

— Слезай, дружок, с облучка, — с вкрадчивой глумливостью в голосе продолжил я.

Вознице мой тон не понравился, и он впервые оглянулся.

— Зачем слезать-то, мне и здесь хорошо.

— Не хочу повозку кровью пачкать и лошадей пугать. Давай быстрей, мне некогда!

— Да мне чего, я могу и быстрее. Делов-то. Это десятник…

— Ты перед смертью молиться будешь или так помрешь? — продолжал я, вытаскивая из ножен саблю.

— Но! Родимая! — вместо ответа закричал он на лошадь.