Глаза мертвецов (сборник)

Дэвид Расселл Макэнелли-младший МОГИЛЬЩИК ИЗ КЭШЕЛА

По всей Ирландии, от Корка до Белфаста, от Дублина до Голуэя, раскиданы руины церквей, аббатств и монастырей, свидетельства навсегда ушедшего в прошлое богатства, великолепия и процветания. Иногда эти руины, не утратившие благородства даже среди распада и запустения, возносят свои зубчатые башни и высокие стены над жалкой деревней, населенной нищими крестьянами. Иногда они возвышаются на холме, откуда открывается окрест величественный и прекрасный вид. Иногда эти старые камни вздымаются на островке посреди небольшого озера, из тех, что, подобно изумрудам в оправе более насыщенного зеленого оттенка, украшают сельский пейзаж и придают неповторимое очарование местности, равной коей не сыскать на свете.

Давным-давно не оглашали эти священные стены ни скорбные молитвы, ни хвалебные гимны, и сейчас их навещают лишь иностранцы с проводниками да скромные процессии крестьян, несущие своего родственника к месту последнего упокоения на освященном погосте. Ведь хотя церковь и лежит в руинах, земля в ней и рядом с нею по-прежнему остается святой и служит последним пристанищем тому, кого с благоговением провожают близкие, кто освободился от последнего бремени, выплакал последние слезы и уступил последнему врагу. Однако среди печальных зрелищ, коих немало предстанет перед созерцателем в этой несчастной стране, ни одно не вызывает столь грустных размышлений, как сельское кладбище. Величественно высится здание полуразрушенной церкви, с горделивыми башнями и стрельчатыми окнами. Внутри сохранились изваяния и гробницы знаменитых ирландцев — королей, принцев и епископов, тогда как под стенами теснятся могилы бедноты — кое-где их могильные холмики почти сровнялись с землей, а кое-где вздыбились, точно маленькие горки. На некоторых могилах стоит деревянный крест из грубо обструганных круглых колышков или древесных ветвей, единственная дань памяти, которую смогла отдать дорогим усопшим бедность, и все могилы — и знатных людей, и простых крестьян — поросли сорной травой и крапивой.

— Само собой, никакого могильщика у нас и в помине нет, — ответил на мой вопрос возчик Джерри Мегуайр. — Мы сами роем могилы, когда надобно похоронить родича, а бывает, что две траурные процессии учиняют на погосте драку, если им случается столкнуться. Почему? Право, не пристало нам говорить о возвышенных вещах без должного почтения, но в народе верят, будто последний погребенный должен носить воду душам, томящимся в чистилище, пока его не сменит следующий. Вот потому-то, видите ли, ежели случается встретиться двум погребальным процессиям, каждая норовит похоронить своего покойника первой и спровадить другую, вот они и учиняют драку. Воистину, ирландцы любят кулаками размахивать, хлебом не корми, такой уж у них злосчастный нрав. Но видеть, как могилы зарастают крапивой да бурьяном, а церковные стены рушатся, и вправду тяжело. Мало найдется старых церквей и кладбищ, за которыми следит могильщик, а тем более так тщательно, как могильщик в Кэшеле. Ей-ей, он там весь бурьян выполол, ни одной сорной травинки не оставил, точно козы подъели.

Что это за могильщик из Кэшела? Клянусь, я его всего-то раз и видел, он тогда вынырнул на минуту из-за угла, а я в это самое время выходил из часовни святого Кормака. Я в Кэшел тогда отправился принести покаяние, неспокойно у меня на душе было, а все из-за свиньи, прибившейся к моему стаду в пору забоя. Но видел я его только мельком, он и вообще днем редко показывался, службу свою отправлял ночью, а я не из тех, кто решится взобраться на Скалу Кэшел[50] после захода солнца. Вряд ли тут обретаются демоны… Нечистые духи ведь не смеют ступить на освященную землю ни днем ни ночью, но все же как-то боязно — от одной мысли, что можешь встретить привидение, не по себе делается. Кто их знает, добрые они, злые, разбирай потом. Даже святым и блаженным случалось обмануться, а где уж мне, бедному грешнику, тщиться с ними сравняться. Но с виду был он длинный и худой, согбенный, словно на спине у него ноша, недаром люди говорили, благослови его Господь, что на душе у него тяжело… А глаза у него были большие, голубые, смотрит на тебя и вроде не видит, точно в потусторонний мир заглядывает. Ну, я не то чтобы со Скалы кубарем скатился, но и не степенно сошел, а эдак бочком, бочком, а сам все посматриваю краем глаза, где он… Он вроде и не сродни нечистому или еще что-нибудь такое, но кто его знает, право, — храни нас Господь от всяческого зла…

Родом он был из графства Клэр, звали его Падди О’Салливан, и жил он у проезжей дороги, что связывает Крушин и Эннис. Говорят, в молодости был он парень хоть куда, ладный да пригожий, во всей округе такого не сыскать: высокий, стройный, глаза такие — взглянет на девицу — сердце точно пронзит, она враз и пропала, кулак точно кузнечный молот — в драке против него ни один не выстоит, сложен на диво, проворен — в танцах ему тоже равных не было. Чуть не половина всех женщин в приходе по нему вздыхала. Такой он был красавчик, девицы ему просто проходу не давали, вечно они бегают за такими, я и сам знаю, как это бывает. Зря вы улыбаетесь. Это у меня теперь голова лысая, точно куриное яйцо, и последний зуб не сегодня завтра выпадет, а когда-то я и сам мог выбирать ту, что краше. Те, кто меня сорок лет тому назад знали, не дадут соврать. О чем бишь я? Да, о том, что девицы по Падди сохли, стоило хоть какой-нибудь завидеть его на дороге, как она тотчас бросалась за изгородь пригладить волосы да поправить платок на голове. А на танцах Падди первым приглашал приглянувшуюся девицу, и только потом делали свой выбор остальные парни. А девицы еще той, которая Падди по душе пришлась, косточки перемывали. Да, наградил же Господь женщину острым язычком, острее зубцов у бороны! Мне ли этого не знать, недаром же я дважды женат был и немало от женщин натерпелся, и, с вашего позволения, если бы мужчины знали, на что идут, когда женятся, то, поверьте, старых дев в Ирландии точно прибавилось бы.

Долго ли, коротко, перестал Падди бегать за юбками, а по-моему, так даже и надежнее, и стал засматриваться на одну-единственную девицу. Звали ее Нора О’Мур, и была она смышленая, второй такой между Лимериком и Голуэем и не найти. Была она молчаливая, бледная как полотно, волосы черные как вороново крыло, а глаза задумчивые, глядят на тебя, а видят ли, нет — бог весть… И неразговорчивая она была: вот начнет Падди перед нею соловьем заливаться, она слушает, опустив глаза, а как станет он ей уж очень докучать своими байками да хвастовством — только взглянет на него, и Падди враз поймет, что ничего-то ему лестью да похвальбой не добиться. Не мог он разгадать, что у нее в душе творится, да и вообще, что ни говори, мужчинам женщин понять мудрено. Бывают такие тихие реки, и вся их тишина — оттого, что глубоки… А больше тихих да мелких, вот на них ряби и нет… Но откуда нам-то знать, пока мы их не измерили, а о тихой женщине и вовсе судить трудно. Но вот Нора-то как раз и была такая глубокая река, достойная девица, лучше не придумаешь. Падди ей тоже приглянулся, но она скорее дала бы руку себе отрубить, чем в этом призналась. Что ж, Падди от нее не отставал, но сперва просто хотел за ней приволокнуться, а потом, когда понял, что не очень-то она его сладким речам верит, влюбился по-настоящему, так, что жизнь за нее был готов отдать. Пропал, точно с головой в болото ухнул, что и говорить. Но вот по душе ли он Норе хоть сколечко, никак он взять в толк не мог. Не странно ли, если мужчина думает, что женщине он приглянулся, так он тотчас дает стрекача, точно заяц, только его и видели. Но вот зато если он ей вовсе безразличен, ей-богу, он в лепешку разобьется, чтобы только ее завоевать. Вот и у Падди с Норой так было, только он и не подозревал, что она по нему тоже вздыхает.

Как-то вечером он провожал ее домой с танцев, не выдержал и сказал, что она, мол, ему дороже жизни и не выйдет ли, мол, она за него. А она тогда спросила, что ж, мол, он шутки шутить вздумал, но он тут ее перебил и стал уверять, что ему без нее белый свет не мил, как же она сомневается, и тогда она вся затрепетала, сначала побледнела еще больше, а потом зарделась от радости и сказала «да». Тут они поцеловались и решили, что уж теперь-то все их невзгоды позади. Что ж, так с влюбленными всегда бывает, и грех их за это осуждать, так уж исстари повелось.

Но все оказалось не так-то просто, и все из-за отца Норы, старого мерзавца, каких поискать, подлости из него так и сыпались, точно мука из прохудившегося мешка. Домашние страдали от его гнусных выходок, он и самого дьявола переплюнул. А тут он еще проиграл те немногие деньги, что у него водились, в карты да на скачках, нрав у него сделался и вовсе невыносимый, и стал он вымещать злобу на жене и на дочери. Других детей в семье не было, и поговаривали, когда случалось ему напиться до чертиков, он принимался избивать жену и дочь и даже выгонял их из дому, нимало не беспокоясь о том, что с ними станется ночью. Но они никому об этом не рассказывали, разве что соседи замечали синяки.

И вот когда О’Муру сказали, что дочь его встречается с Падди и даже собирается за него замуж, старик точно спятил от ярости, потому что был он гордый и спесивый, что твой павлин, и, хотя сам-то высоким происхождением похвастаться не мог, уперся и ни за что не хотел породниться с Салливанами, как жена и дочь его ни умоляли.

— Что ж, я не против, — повторял он, — вот только у Падди за душой ни гроша, он беден как церковная мышь, а я хочу, чтобы Нора сделала хорошую партию.

А все потому, что он сам подыскал Норе жениха, парня из Типперери, сына богатого фермера, у которого были обширные земли, а овец на них паслось столько, что и не перечесть. Паренек из Типперери был хоть куда, вот только глуп как пробка, а когда приехал на смотрины, тупо пялился на Нору, не говоря ни слова, а потом заснул и захрапел, стукаясь головой о стену. Но невеста ему понравилась, так что его отец и О’Мур живо сладили дело за стаканчиком виски и объявили о помолвке.

— Батюшка, да я же его не люблю, — в слезах говорила Нора.

— Хватит глупости болтать, — приказывал ей отец. — Буду я слушать твои просьбы да уговоры, если на кону больше ста овец. Я бы не отдал шерсть с них за всю любовь в графстве Клэр.

И так он положил конец всем пререканиям.

Нора рассказала обо всем Падди, и он поклялся, что не отдаст ее ни одному жениху в Типперери, владей он всеми овцами в Ирландии. Они решили пожениться во что бы то ни стало, какие бы препоны ни чинил им старый О’Мур. Правда, Норе это было не по душе, ведь она всегда вела себя достойно, никогда не пропускала мессу и была послушной и заботливой дочерью. Она открылась матери, получила ее благословение, и отныне совесть ее успокоилась.

Но когда О’Мур не пьянствовал, он был хитрее лиса, а это случалось всякий раз, когда у него кончались деньги на выпивку, и вот как раз наступили такие времена. Он принялся следить за Норой и что-то заподозрил. Поэтому он притворился, будто поутих, но в следующий приезд Мёрфи (так звали фермера из Типперери) уговорился с ним, что привезет Нору в Типперери в следующую среду, потому что в этот день Падди Салливан собирался отлучиться на ярмарку в Эннисе, и там они немедля обвенчают Нору с глупым фермерским сынком. Старый Мёрфи пообещал прислать за ними повозку, и они условились обо всех подробностях. И вот в среду, около полудня, старик О’Мур говорит Норе: «Поспеши, дочка, да принарядись как следует, сейчас Мёрфи пришлет за нами повозку — поедем на ярмарку».

Нора не хотела ехать, потому что к вечеру намеревался вернуться Падди, да и отцу не слишком доверяла. Но О’Мур все торопил и торопил ее, повторяя: «Поспеши, а не то опоздаем!» — и ей ничего не оставалось, как подчиниться. Наконец прибыла и повозка Мёрфи, на козлах сидел мальчик-возница, и О’Мур потихоньку, так, чтобы Нора не слышала, спросил его, не хочет ли он пойти на ярмарку, и мальчик ответил, еще как. О’Мур отпустил его, сказав, что сам будет править, и пообещав забрать его на обратном пути. Мальчишка убежал, О’Мур и его дочь сели в повозку и поехали. Когда они добрались до развилки дорог, О’Мур повернул в сторону Типперери.

— Да вы ошиблись, батюшка, — удивилась Нора. — Мы же не туда едем.

— Это точно, — согласился старый обманщик, — но я решил навестить приятеля, а на дорогу на Эннис мы выедем потом, с другой стороны.

Нора приумолкла, но когда поняла, что они все едут и едут и неизвестно, куда их путь лежит, снова стала задавать вопросы.

— Батюшка, вы же не в Эннис меня везете! — не выдержала она.

К этому времени они уже проехали немало, и старый мерзавец понял, что ему ее не обмануть.

— Это точно, — подтвердил он, — мы едем в Типперери, там тебя тотчас обвенчают с мистером Мёрфи, и посмей мне только голосить да сетовать, уж я тебе задам, — добавил он со злобным видом.

Сначала Норе показалось, что сердце у нее разорвется.

— Батюшка, быть не может, чтобы вы обошлись со мною так жестоко, помилосердствуйте! Я с ним зачахну, как больное деревце! — И она попыталась соскочить с повозки, но отец вцепился ей в руку мертвой хваткой.

— Ну-ка, тише, — прошипел он. — Посмей мне перечить, и я тебя убью. Ты — мое единственное спасение от тюрьмы, я ведь в долгах, а Мёрфи мне поможет. Само собой, — добавил он, немного смягчившись, когда увидел ее побелевшее лицо и несчастные, умоляющие глаза, — само собой, тебе с Мёрфи будет неплохо. Он тебя любит, почему бы и тебе его не полюбить… И потом, овцы-то какие!

Однако Нора в ответ не проронила ни слова, замерла в отчаянии и только с обреченным видом глядела в пространство. Она хранила молчание, твердо решив скорее умереть, чем выйти за Мёрфи, но пока не придумала, как ей сбежать, улучив благоприятную минуту.

Случилось так, что старик О’Мур впопыхах перепутал дороги и, когда они доехали до развилки, откуда одна дорога вела на Типперери, а другая — на Кэшел, направил коня в сторону Кэшела. Конь попытался было повернуть домой, на Типперери, но О’Мур натянул вожжи, огрел коня кнутом и заставил его идти в сторону Кэшела. Ей-богу, не знал он, что, оставь он скотинку в покое, она бы и сама смекнула, куда идти, ведь лошади куда смышленее, чем нам кажется. Вот эта моя лошадка — с виду кляча клячей, а везла меня как-то ночью из Бэлливоэна в Лисдун-Варну — темно было, хоть глаз выколи, — и возле старого полуразрушенного форта как припустит галопом, не иначе эльфов почуяла. Ну ладно, эту историю я как-нибудь потом расскажу, я это только к тому, что надо бы О’Муру в лошадях лучше разбираться.

Вот они и поехали по дороге на Кэшел, а тут еще старик принялся гнать коня, потому что уже вечерело. А сам все вертел головой и дивился, как это он этих мест не узнает, хотя и бывал до того разок в Типперери. Спустя некоторое время он совсем махнул рукой и признал, что заблудился. Проезжих он тоже спрашивать не хотел, только отвечал на приветствия «храни и вас Господь», потому что боялся, как бы Нора не подняла шум. А тут еще и дождь стал накрапывать, и, выезжая из-за холма, они увидели прямо перед собой Скалу Кэшел и на ней — знаменитые церкви, и только тогда О’Мур остановился.

— Что ж, если это не Кэшел, — воскликнул О’Мур, — я съем свою шляпу! Далеко же мы заехали!

Нора в ответ не сказала ни слова, и он хотел было повернуть на Типперери, но тут заметил, что конь совсем выдохся.

— Значит, поедем в Кэшел, — объявил О’Мур, — найдем там постоялый двор и остановимся на ночлег, а завтра утром вернемся! То-то нам сегодня не посчастливилось!

Не доезжая до Скалы, они увидели у дороги опрятный постоялый двор и остановились там на ночь. О’Мур вышел задать корму коню, оставив Нору греться у очага, а когда вернулся — и нескольких минут не прошло, — ее и след простыл.

— Где моя дочь? — стал допытываться он у служанки.

— Право, и не знаю, — ответила та. — Только что вышла за дверь.

Старик О’Мур бросился за ней, и не иначе как сам дьявол ему помог, потому что он тотчас кинулся в нужном направлении. Никто не знает, что между ними произошло, упокой их Господь, только когда прошло несколько часов, слуги постоялого двора отправились искать их с фонарем и нашли лишь их следы на дороге, что ведет к реке. Кто-то заметил на крутом речном склоне платок Норы, изорванный в клочья, и множество следов, словно они боролись, он хотел удержать ее и не мог. Потом следы вели на самый берег бурной реки, в которую местный ручей превратился из-за дождей, к самому краю обрыва. И далее следы исчезли: только большой пласт земли на том месте обрушился в воду. Потому слуги в ужасе перекрестились и пошли восвояси, бормоча молитвы за упокой их души.

На следующий день их нашли, в целой ирландской миле ниже по течению. Старый О’Мур одной рукой вцепился в платье Норы, а другой словно держал ее за ворот, так что шея и спина у бедняжки были почти что голые. Нора судорожно вытянула руки перед собой, как видно любой ценой пытаясь убежать, и лицо у нее совсем побелело, а в больших, навеки потускневших глазах застыло отчаяние, да смилуется над ее душой и над всеми нами Господь.

Похоронили их достойно, со свечами, саванами и заупокойной службой, и поминки устроили как полагается, потому что их история обошла всю округу, и все жители Кэшела оплакивали бедняжку Нору. Кто только не съехался на погребение — и О’Брайаны из Энниса, и О’Муры из Крушина, и Мёрфи и их друзья из Типперери, даже из Клонмела. На поминках подавали изобильные яства и крепкое виски, щедро оделяли всех пришедших, — так жители Кэшела старались выказать старинное ирландское гостеприимство, ведь Нора и ее отец нашли в Кэшеле свою погибель, и они полагали, что должны достойно проводить их в последний путь. На похороны пришли графства Клэр и Типперери до последнего бродяги, пригласили трех знаменитых плакальщиц, одну из Энниса, другую из Типперери, а третью из Лимерика. Они славили и чествовали Нору весь день и всю ночь, до самого погребения. Нору похоронили первой, в часовне святого Кормака, прямо возле могилы архиепископа, а О’Мура как можно дальше от ее могилы, у самой стены, чуть ли не под камнями, возле больших ворот, тех, что слева, и никто из скорбящих не сказал о нем ни единого доброго слова.

Бедняга Падди не ходил ни на поминки, ни на похороны, потому что, как только ему передали печальную весть, он точно в какой сон наяву погрузился, и родня не могла его пробудить. Потом он стал снова работать свою работу, а сам тихий, будто не от мира сего. Но вот дней этак через десять и говорит он матери: «Матушка, прошлой ночью ко мне приходила Нора. Встала рядом со мной, положила руку мне на лоб и велела мне идти в Кэшел и никогда более с нею не разлучаться». Тут его мать от страха стала сама не своя, решила, что Падди повредился умом. Как ни старалась она его утешить, все было тщетно: ночью он пропал. Родные как-то проследили, что он добрел до Кэшела, но там он от них ускользнул и спрятался, так что в конце концов они от него отступились. Днем он скрывался где-то среди камней и спал, а ночью ему являлся призрак Норы, сидел рядом с ним на камнях часовни и под арками собора, и он стал ухаживать за ее могилой, а потом и за могилами всех, кто вечным сном спал на Скале. С друзьями он всякую связь утратил, но жители Кэшела стали приносить ему хлеб и картошку и оставлять на видном месте. Тем он и кормился. Так он прожил на Скале шестьдесят один год, никуда не отлучаясь, иногда показывался и днем, во время очередных похорон, повторял: «Вот и еще мне друг будет» — помогал скорбящим, и ни одно кладбище в Ирландии не содержалось в таком образцовом порядке, как погост в Кэшеле.

Когда он состарился и научился говорить с миром духов, Нора стала приходить к нему каждую ночь и приводила с собой других призраков — королей и архиепископов, что покоятся в Кэшеле. Находились среди жителей Кэшела и те, кто собственными глазами видел, как старик опирается на руку Норы и как он беседует с духами мертвецов, некогда доблестных и славных. Однажды его нашли на могиле Норы, холодного и бездыханного, и похоронили рядом с нею, упокой Господь его душу. Там он и спит вечным сном, прости ему Господь.

Говорят, будто он был всего-навсего бедный старик, один из нищих духом, но и ему воздастся за его кротость, ведь среди ангелов убогим и презренным лучше, чем среди смертных.