Глаза мертвецов (сборник)

Брэм Стокер ДОМ СУДЬИ

Когда подошло время экзамена, Малколм Малколмсон задумал где-нибудь укрыться, чтобы никто не мешал его занятиям. Его пугали увеселения и рассеяние приморских городов, да и сельское уединение внушало ему опасения, ибо он издавна знал его прелесть, и потому юноша решил найти какой-нибудь тихий маленький городок, где ничто не станет его отвлекать. Малколм не посвятил друзей в свои замыслы, полагая, что все они посоветуют ему места, где они не раз бывали и где его примутся осаждать их бесчисленные знакомые. Избегая общества друзей, Малколмсон стремился избавиться от докучного внимания и оттого стал искать укромное место, не прибегая к чьей-либо помощи. Он уложил в чемодан одежду и все необходимые учебники и справочники, а потом взял билет до первой незнакомой станции в расписании местных поездов.

Выйдя спустя три часа на перрон в Бенчёрче, он испытал истинное удовлетворение, так как уничтожил все следы и мог спокойно предаваться ученым занятиям, не опасаясь непрошеного вторжения. Он прямиком направился в единственную гостиницу городка и остановился там на ночь. В Бенчёрче устраивались ярмарки, и потому раз в три недели его переполняла шумная толпа, но в остальное время он был уныл, как пустыня. На следующий день Малколмсон принялся искать пристанище еще более уединенное, чем тихая гостиница «Добрый странник». В городе ему приглянулся лишь один дом, без сомнения воплощавший самые безумные представления о тишине и покое; на самом деле его даже нельзя было назвать тихим — в полной мере описать степень его уединенности мог лишь эпитет «заброшенный». Дом этот был старый, со множеством пристроек, приземистый, в стиле короля Якова[1], с тяжеловесными фронтонами и необычайно маленькими и узкими оконными проемами, каких обыкновенно не встретишь в домах тех времен, окруженный высокой и толстой кирпичной стеной. При ближайшем рассмотрении он походил более на крепость, чем на обычное жилище. Но все это пришлось Малколмсону весьма по вкусу. «Именно такое место я искал, — думал он, — и если только смогу здесь поселиться, мне выпала неслыханная удача». Он обрадовался еще более, услышав, что сейчас в нем никто не живет.

На почте он узнал имя агента по найму, который чрезвычайно удивился, когда Малколмсон попросил снять для него часть старого здания. Мистер Карнфорд, местный адвокат и агент по продаже и найму недвижимости, был добродушным старым джентльменом и не скрывал своей радости, что наконец нашелся желающий пожить в этом доме.

— Сказать по правде, — заметил он, — я бы только порадовался за его владельцев, если бы его сдали на несколько лет, не взимая решительно никакой платы, хотя бы для того, чтобы местные жители привыкли видеть его обитаемым. Он так долго пустовал, что нынче о нем ходят нелепые и фантастические слухи, развеять которые может лишь появление жильцов, пусть даже, — тут он лукаво покосился на Малколмсона, — ученого вроде вас, которому пока потребно уединение.

Малколмсон не стал расспрашивать агента о «нелепых и фантастических слухах»; он знал, что, если только захочет, сможет разузнать о них от других. Он внес арендную плату за три месяца, получил расписку и совет нанять старушку, которая согласится у него «прибирать», и ушел восвояси с ключами в кармане. Потом он разыскал хозяйку гостиницы, приветливую и любезную женщину, и осведомился у нее о лавках, где продавались съестные припасы, в которых могла возникнуть нужда. Узнав, где он намерен поселиться, она ошеломленно всплеснула руками.

— Только не в Доме судьи! — воскликнула она, побледнев.

Студент описал ей местоположение дома, прибавив, что не знает его названия. Выслушав его, она ответила:

— Да, точно, тот самый дом… Тот самый… Дом судьи…

Малколмсон попросил ее рассказать, что это за дом, откуда взялось такое название и почему о нем ходит дурная слава. Хозяйка гостиницы пояснила, что так повелось исстари, ведь давным-давно, лет сто назад или больше — сама она точно сказать не может, она ведь родом из другой части графства, — дом этот принадлежал судье, внушавшему ужас своими суровыми приговорами и проявлявшему необъяснимую жестокость к обвиняемым во время выездных сессий суда присяжных. Почему сам дом снискал дурную славу, она толком не знает. Ей и самой хотелось бы выяснить, но никто никогда не мог удовлетворить ее любопытство: все сходились лишь на том, что с этим домом что-то нечисто, а сама она даже за все золото банкира Дринкуотера не согласилась бы провести там в одиночестве и часа. Потом она попросила у Малколмсона извинения за докучливую болтовню:

— Ни мне, ни вам, сэр, молодому джентльмену, — вы уж простите меня за то, что я говорю с вами напрямик, без всяких церемоний, — точно не следовало жить там в одиночестве. Будь вы моим сыном — и не сердитесь, сэр, за излишнюю короткость, — я ни за что не позволила бы вам даже переночевать там, разве что я отправилась бы туда сама и стала бы звонить в большой набатный колокол на крыше!

Добрая женщина убеждала его столь серьезно, с такими искренними намерениями, что, хотя это и позабавило Малколмсона, в душе он был тронут. Он любезно поблагодарил ее за заботу и добавил:

— Помилуйте, миссис Уизем, вам ни к чему обо мне тревожиться! Человек, который готовится к экзамену по математике для получения отличия в Кембридже, слишком занят, чтобы придавать значение таинственным слухам, а труд его слишком точен, прозаичен и сух, чтобы уступить всяким нелепостям хотя бы гран рассудка. Мне загадок хватит в гармонической прогрессии, преобразованиях, комбинациях и эллиптических функциях!

Миссис Уизем любезно предложила приглядеть за тем, как доставляют его заказы, а сам он отправился на поиски старушки, которую ему порекомендовали. Вернувшись с ней спустя несколько часов в Дом судьи, он обнаружил, что миссис Уизем ждет его в окружении местных мужчин и юнцов, нагруженных тюками и свертками. Тут же возвышалась кровать, привезенная приказчиком из обойного магазина, поскольку миссис Уизем решила, что если прежние столы и стулья еще сгодятся, то в постели, не проветривавшейся, должно быть, лет пятьдесят, молодому человеку спать не пристало. Ей явно не терпелось увидеть, что же там внутри, и хотя она так боялась привидений и домовых, по слухам обитавших в доме, что при малейшем шорохе хваталась за руку Малколмсона, от которого не отходила ни на шаг, все-таки обошла весь дом снизу доверху.

Осмотрев дом, Малколмсон решил обосноваться в парадной столовой, достаточно просторной, чтобы разместиться в ней со всеми удобствами, а миссис Уизем с помощью уборщицы, миссис Демпстер, занялась обустройством жилья. Когда гостиничные слуги внесли в дом корзины и стали разбирать их содержимое, Малколмсон увидел, что заботливая миссис Уизем предусмотрительно прислала ему из собственной кухни провизию, которой хватит на несколько дней. Уходя, она пожелала Малколмсону всех благ, а на пороге обернулась и сказала:

— Да, чуть не забыла, в этой комнате так пусто и гуляют такие сквозняки, сэр, что, пожалуй, ночью стоит загородить кровать ширмой, хотя, сказать по правде, я бы скорее умерла, чем осталась здесь одна со всей этой нечистью. Она, чего доброго, еще станет выглядывать из-за ширмы — и по бокам, и сверху, — так и вопьется в меня глазами!

Образ, нарисованный собственным воображением, настолько ее потряс, что она немедля бросилась вон.

Едва за хозяйкой гостиницы захлопнулась дверь, как миссис Демпстер пренебрежительно фыркнула и объявила, что не боится привидений и домовых всего королевства, вместе взятых.

— Я скажу вам, сэр, — продолжала она, — привидения и домовые — это что угодно, только не привидения и домовые. Это крысы, мыши, тараканы, скрипучие двери, расшатавшаяся черепица, разбитые оконные стекла, тугие ящики комода — вы выдвинули их днем, а они встают на место посреди ночи. Посмотрите, какие здесь панели! Им же лет сто, не меньше! Неужели вы думаете, что за ними не обосновалась армия крыс и тараканов? И что же, сэр, по-вашему, они и носа не покажут? Крысы — вот какие здесь привидения, скажу я вам, тут и думать нечего!

— Миссис Демпстер, — серьезно сказал Малколмсон, почтительно поклонившись, — ученостью вы превзойдете лучшего выпускника Кембриджа! Позвольте заметить, что, отдавая дань вашему трезвому уму и бесстрашию, я, уезжая, предоставлю вам этот дом в полное распоряжение на два месяца, пока не истечет срок трехмесячной аренды, поскольку для моих целей хватит и месяца.

— Благодарю вас, сэр! — воскликнула она. — Но я обязана ночевать под крышей Дома призрения Гринхау, таков закон. Если я не появлюсь к вечеру в Доме призрения нуждающихся женщин, основанном мистером Гринхау, то лишусь всех средств к существованию. Правила там строги, а потом, целые толпы старух жадно следят за мной и только и ждут, когда же освободится место, так что я не стану рисковать. Если бы не это, сэр, я бы с радостью переселилась сюда и прислуживала вам до самого отъезда.

— Дорогая моя, — поспешно вставил Малколмсон, — я приехал сюда с намерением побыть в одиночестве, и поверьте, преисполнен благодарности к покойному Гринхау и его замечательному детищу и вовсе не хочу вводить вас в искушение! Сам святой Антоний не мог бы столь неукоснительно держаться правил!

Миссис Демпстер глухо рассмеялась:

— Все вы такие, молодые джентльмены, ничего-то вы не боитесь. Что ж, может быть, и найдете вы тут одиночество, как вам того хотелось.

С этими словами она занялась уборкой, и к вечеру, когда Малколмсон вернулся с прогулки — а он всегда брал с собой учебник, чтобы повторять что-нибудь по дороге, — комната была чисто выметена и прибрана, в старом камине горел огонь, лампа зажжена, а на накрытом столе благодаря заботливости миссис Уизем его ждал роскошный ужин. «Вот это жизнь», — сказал он себе, потирая руки.

Поужинав, он перенес поднос на дальний конец дубового обеденного стола, снова достал книги, подбросил в огонь поленьев, подрезал фитиль лампы и основательно принялся за работу, притом за работу не из легких. Он не отрывался от занятий примерно до одиннадцати, а потом решил отдохнуть, заодно развести затухающий огонь, заправить лампу маслом и заварить себе чаю. Он всегда любил крепкий чай, а в годы учебы в университете, допоздна засиживаясь над книгами, привык выпивать по нескольку чашек. Нынешний отдых был для него истинной роскошью, и он наслаждался им со сладострастием эпикурейца. Огонь в камине снова взметнулся и заискрился, отбрасывая причудливые тени на стенах великолепной старинной комнаты, а Малколмсон, смакуя чай, радовался уединению. И тут он впервые заметил, какой шум подняли крысы.

«Но не могли же они, — подумал он, — так возиться все время, пока я работал, иначе я бы их услышал!» Спустя минуту, когда возня крыс сделалась еще громче, он все-таки стал склоняться к мысли, что прежде они так не шумели. Вначале крыс явно пугало присутствие человека, огонь камина и лампы, но мало-помалу они осмелели и теперь резвились как ни в чем не бывало.

Какую возню они подняли! Как странно попискивали! Как носились вверх-вниз за панелями, по потолку и под полом, как шумно грызли старое дерево и скреблись! Малколмсон слегка улыбнулся, вспомнив, как миссис Демпстер приговаривала: «Да крысы все ваши привидения и домовые, крысы, и ничего больше!» Чай постепенно прояснил его ум и взбодрил дух, он с радостью предвкушал плодотворную работу до утра и, преисполнившись после выпитого чая спокойствия и уверенности, позволил себе оторваться от занятий и как следует осмотреть комнату. С лампой в руках он обошел столовую, дивясь тому, что старый дом, столь прекрасный и столь искусно отделанный, мог так долго пустовать. Дубовые панели украшала тонкая резьба, особенно изящная и затейливая на дверях и ставнях, вдоль дверных косяков и в оконных нишах. На стенах висели несколько старинных картин, но их покрывал такой слой пыли и грязи, что разглядеть их было решительно невозможно, как ни поднимал он над головой лампу. Обходя комнату, он то и дело замечал крысиную мордочку с поблескивающими в свете лампы глазками, показавшуюся из щели или норки, но в следующее мгновение она пропадала, а под полом затихали писк и топот. Однако более всего его поразила веревка большого набатного колокола, висевшая в углу комнаты, справа от камина, и уходившая на крышу. Он придвинул поближе к огню роскошное резное дубовое кресло с высокой спинкой и устроился в нем с последней чашкой чая. Допив ее, он подбросил дров и вернулся к работе за стол, слева от огня. Некоторое время крысы досаждали ему своей докучливой возней, но потом он перестал замечать шум, как перестают замечать тиканье часов или гул прибоя, и настолько углубился в работу, что забыл обо всем на свете, кроме теоремы, которую пытался доказать.

Внезапно он поднял глаза от недоказанной теоремы, ощутив близость томительного предрассветного часа, внушающего ужас всем, чья совесть нечиста. Крысы затихли. Ему и в самом деле показалось, будто крысиная возня прекратилась только что и от занятий его заставила оторваться вдруг наступившая тишина. Огонь едва теплился, но все еще отбрасывал темно-красный отсвет, и то, что он увидел в огненных бликах, заставило его содрогнуться, несмотря на все хладнокровие.

На роскошном резном дубовом кресле с высокой спинкой справа от камина сидела, не сводя с него злобного взгляда, огромная крыса. Он хотел было согнать ее, но крыса даже не шевельнулась. Тогда он сделал вид, будто сейчас швырнет в нее чем-нибудь. Но крыса и тут не шевельнулась, лишь хищно оскалила острые белые зубы и в свете лампы сверкнула глазами, как показалось студенту, даже мстительно.

Пораженный Малколмсон схватил каминную кочергу и бросился на зверя. Но не успел он занести руку, как крыса, с писком, в котором слышалась настоящая ненависть, спрыгнула на пол, кинулась по веревке набатного колокола вверх и исчезла во тьме, не проницаемой светом лампы под зеленым абажуром. И тотчас же, как ни странно, возня и перебежки крыс под панелями возобновились.

К этому времени Малколмсон и думать забыл о теореме, а заслышав пронзительный крик петуха, возвещавший наступление утра, отправился спать.

Спал он так крепко, что даже не слышал, как пришла убирать его комнату миссис Демпстер. И проснулся, только когда она, прибрав и приготовив завтрак, постучала по ширме, отгораживавшей его постель. После упорной работы накануне он по-прежнему чувствовал себя немного усталым, но чашка крепкого чая его взбодрила. Тогда он отправился на утреннюю прогулку, взяв с собой ученый труд и несколько сандвичей, на случай, если ему вздумается не возвращаться к обеду. На окраине города он нашел уединенную аллею, обсаженную высокими вязами, и провел там большую часть дня, прилежно штудируя Лапласа[2]. На обратном пути он зашел к миссис Уизем поблагодарить ее за заботу. Увидев его в эркерном окне кабинета, набранном из ромбовидных стеклышек, она поспешила ему навстречу и пригласила войти. Она внимательно оглядела его и, покачав головой, проговорила:

— Не переусердствуйте, сэр. Вы сегодня что-то бледны. Сидение допоздна над книгами еще никому не шло на пользу. Но расскажите, сэр, как прошла ночь. Без происшествий, я надеюсь? Боже мой, сэр, как же я была рада услышать от миссис Демпстер, что вы целы и невредимы и крепко спали утром, когда она вошла!

— Да, я и вправду цел и невредим, и таинственные обитатели дома мне не докучали. Вот только от крыс нет спасения — и устроили же они цирк, скажу я вам, всю комнату заполонили! А особенно мне досаждала мерзкая старая крыса, настоящий дьявол, вообразите, забралась в мое кресло у камина и не спрыгивала, пока я не бросился на нее с кочергой! Тогда она кинулась вверх по веревке от колокола и где-то спряталась — то ли под потолком, то ли на стене, — я не разобрал, темно там было.

— Господи помилуй! — воскликнула миссис Уизем. — Старый дьявол, да еще забрался в кресло у камина! Берегитесь, сэр, берегитесь! Шутки шутками, а доля правды во всех этих слухах есть!

— Что вы хотите этим сказать? Клянусь, не понимаю.

— Старый дьявол! Надеюсь, не тот самый дьявол. Ах, сэр, не смейтесь! — продолжала она, потому что Малколмсон от души расхохотался. — Вечно вы, молодые, смеетесь над тем, от чего людей постарше в дрожь бросает. Ничего-ничего, сэр! Даст бог, так это смехом и кончится! Я вам того и сама желаю!

И добрая женщина засияла от удовольствия, заразившись его весельем и на мгновение забыв о своих страхах.

— О, простите меня! — поспешно вставил Малколмсон. — Не хочу показаться грубым, но это и вправду уморительно — старый дьявол собственной персоной нагрянул ко мне вчера вечером и восседал в кресле!

С этими словами он, не выдержав, снова рассмеялся, а потом отправился домой обедать.

Вечером крысы подняли шум раньше прежнего. Они явно возились и до его прихода и поутихли только на время, когда их встревожило его появление. После обеда он уселся в кресло выкурить сигарету, а потом убрал со стола поднос с остатками обеда и принялся за работу, как накануне. На сей раз крысы досаждали ему пуще прежнего. Как же они шмыгали под полом и на чердаке! Как пронзительно пищали, как шумно скреблись, с каким хрустом грызли старое дерево! Как дерзко они, мало-помалу осмелев, стали высовываться из норок, отнорочков, щелей и трещин в панельной обшивке и как ярко блестели их крошечные глазки в неверном свете камина! Но теперь, когда он привык к ним, их взгляды уже не казались ему злыми, вот только их нескончаемая возня его тяготила. Иногда самые смелые совершали вылазки по полу или по планкам панельной обшивки. Время от времени, когда поднимаемый ими шум делался совсем нестерпимым, Малколмсон громко хлопал ладонью по столу или сердито кричал: «Кыш!» — и они опрометью кидались в норы.

Так прошло несколько часов, и Малколмсон, привыкнув к крысиной возне, все более углублялся в занятия.

Неожиданно он прервал работу, как и в прошлый раз, оглушенный внезапно наступившей тишиной. Шум, возня и писк совсем смолкли. Комнату заполнила могильная тишина. Он вспомнил странное происшествие прошлой ночи и машинально взглянул на кресло у камина. То, что он увидел, заставило его содрогнуться.

На роскошном старом резном дубовом кресле с высокой спинкой, стоявшем возле камина, сидела, не сводя с него злобного взгляда, все та же огромная крыса.

Не отдавая себе отчета в том, что делает, Малколмсон схватил первую попавшуюся книгу — сборник логарифмов — и запустил ею в крысу. Он промахнулся, а крыса даже не шевельнулась, поэтому, как и прошлой ночью, студент снова бросился на нее с кочергой, и снова крыса, спасаясь от преследования, взбежала по веревке колокола. Как ни странно, едва эта крыса исчезла, крысиное царство подняло шум с удвоенной силой. Малколмсон и на сей раз не сумел разглядеть, где именно скрылась крыса, так как зеленый абажур лампы скрывал в тени потолок и верхнюю часть стен, а огонь в камине едва теплился.

Посмотрев на часы, он понял, что время близится к полуночи, и, не сожалея о развлечении, подкинул дров в огонь и заварил себе ежевечернюю кружку чая. Он неплохо поработал и подумал, что заслужил сигарету, а потому уселся в глубокое резное дубовое кресло и с наслаждением закурил. Сидя у огня, он стал размышлять, что неплохо бы выяснить, куда делась крыса, а на следующий день намеревался приобрести ловушку. Поэтому он зажег еще одну лампу и поставил ее так, чтобы она хорошо освещала правый угол стены над камином. Потом он перетащил поближе все свои книги и разложил их в особом порядке, чтобы как снарядами обстреливать ими гнусных тварей. И наконец, он поднял веревку от колокола и придавил ее свободный конец лампой. Взяв ее в руки, он не мог не заметить, что она хотя и очень толстая, но гибкая и эластичная, при том что провисела здесь много лет. «Подойдет для виселицы», — невольно подумал он. Закончив приготовления, он удовлетворенно все оглядел и самодовольно заключил: «Ну вот, мой друг, теперь, я думаю, мы о тебе кое-что узнаем». Он снова принялся за работу и, хотя поначалу не мог сосредоточиться из-за крысиной возни, вскоре совершенно углубился в доказывание теорем и решение задач.

И снова Малколмсон внезапно очнулся, вспомнив, где он. На сей раз его внимание привлекла не только неожиданно наступившая тишина, но и легкое колебание веревки, сдвинувшее лампу. Не шевелясь, он покосился на приготовленную стопку книг, проверяя, сможет ли одним движением до них дотянуться, а потом проследил взглядом за подрагивавшей веревкой. Прямо на его глазах огромная крыса свалилась с веревки на дубовое кресло, устроилась там и злобно воззрилась на него. Правой рукой он поднял книгу и, тщательно прицелившись, метнул ее в крысу. Однако крыса проворно отпрыгнула в сторону, увернувшись от пущенного в нее снаряда. Тогда он схватил другую книгу, потом еще, одну за другой бросил их в крысу, но оба раза промахнулся. Наконец, когда он приготовился метнуть в нее третью книгу, крыса пискнула и, кажется, впервые испугалась. Это еще больше раззадорило Малколмсона, и пущенная им книга наконец нанесла крысе чувствительный удар, гулким эхом разнесшийся по всей комнате. Крыса пискнула, обезумев от страха, и, бросив на своего врага исполненный ненависти взгляд, одним прыжком взлетела на веревку и взбежала по ней с быстротой молнии. От внезапного толчка тяжелая лампа закачалась, но устояла. Малколмсон не сводил глаз с крысы и при свете второй лампы разглядел, что она вспрыгнула на планку обшивки и исчезла в дыре, красовавшейся на одной из некогда роскошных картин, висевших на стене и совершенно потемневших от грязи и пыли.

«Ну что ж, друг мой, утром я нанесу визит в твое жилище, — проговорил студент, возвращаясь за книгами. — Не забыть, третья картина от камина». Одну за другой поднимал он книги с пола, вслух высказывая свое мнение о каждой. «Опыта теории конических сечений»[3] ему было не жаль, готов он был пожертвовать и «Качающимися часами»[4], и «Началами»[5], и «Основами теории кватернионов»[6], и «Термодинамикой»[7]. А вот и книга, которая нанесла ему решающий удар! Малколмсон поднял ее с пола и внезапно замер. Лицо его покрыла бледность. Он смущенно огляделся, слегка вздрогнул и тихо пробормотал: «Библия, которую подарила мне мать! Что за странное совпадение!» Он снова сел за ученые труды, а крысы за панелями снова принялись резвиться как ни в чем не бывало. Однако они более его не отвлекали; их возня даже избавляла от чувства одиночества. Но сосредоточиться на занятиях он уже не мог и, тщетно пробившись над задачей, которая давно не давала ему покоя, в отчаянии бросил все и лег спать, едва первые лучи солнца показались в выходящем на восток окне.

Проспал он долго, но его мучили тревожные сновидения, без конца сменявшие друг друга, а когда миссис Демпстер разбудила его около полудня, ему было не по себе, и несколько минут он, кажется, даже не понимал, где он. Его первое распоряжение удивило старую служанку: «Миссис Демпстер, днем, когда меня не будет, пожалуйста, возьмите лестницу и сотрите пыль с картин или вымойте их хорошенько, особенно третью от камина, мне хочется посмотреть, что на них изображено».

Часов до пяти пополудни Малколмсон штудировал свои ученые труды в тенистой аллее, к вечеру к нему вернулась прежняя бодрость, и он подумал, что работа его продвигается недурно. Он благополучно решил все задачи, до сих пор ставившие его в тупик, и, переполняемый торжеством, отправился навестить миссис Уизем. В уютной гостиной в обществе хозяйки он застал незнакомца, который был представлен ему как доктор Торнхилл. Миссис Уизем явно ощущала некоторую неловкость, и ее смущение в сочетании с градом вопросов, который немедля обрушил на Малколмсона доктор, заставило его предположить, что доктор явился к хозяйке гостиницы не случайно, и потому он без обиняков сказал:

— Доктор Торнхилл, я с удовольствием отвечу на любые вопросы, которые вам будет угодно задать, если сначала вы ответите мне на один вопрос.

Казалось, доктор был удивлен, но улыбнулся и тотчас же откликнулся:

— Согласен! И что же это за вопрос?

— Это миссис Уизем просила вас прийти сюда и дать мне врачебную консультацию?

Секунду доктор Торнхилл не мог скрыть ошеломление, миссис Уизем покраснела до корней волос и отвернулась, но доктор оказался человеком искренним и прямодушным, а потому отвечал совершенно откровенно:

— Да, миссис Уизем и в самом деле просила меня поговорить с вами, но хотела, чтобы ее просьба оставалась тайной. Должно быть, я просто выдал себя своей неуместной поспешностью. Миссис Уизем сказала, что вам не следовало бы жить одному в этом доме и что вы по вечерам пьете слишком много крепкого чая. По мнению миссис Уизем, мой долг — убедить вас не засиживаться допоздна и не пить чай. Я тоже в свое время был увлечен научными занятиями и потому, полагаю, могу дать вам совет на правах бывшего универсанта, а значит, человека, знакомого с вашим образом жизни.

Малколмсон с широкой улыбкой повернулся к доктору.

— По рукам, как говорят в Америке! — провозгласил он. — Я должен поблагодарить за заботу вас и миссис Уизем и отплатить вам за доброту. Обещаю не пить больше крепкого чая — не пить чая вовсе — и лечь сегодня спать не позднее часа ночи. Вы довольны?

— Как нельзя более! — воскликнул доктор. — А теперь расскажите-ка нам, что же необычного вы заметили в старом доме.

И Малколмсон тотчас поведал им, ничего не упустив, что произошло в последние две ночи. Его рассказ то и дело прерывали испуганные восклицания миссис Уизем, а когда он наконец упомянул о Библии, которую бросил в крысу, она, громко вскрикнув, дала волю долго сдерживаемому волнению и несколько успокоилась только после того, как доктор налил ей стаканчик бренди с водой. Доктор Торнхилл слушал студента, постепенно мрачнея, а когда тот договорил, а она пришла в себя, спросил:

— И что же, крыса всегда взбегала по веревке набатного колокола? Полагаю, вы знаете, что это за веревка? — добавил он, помолчав. — На этой самой веревке палач повесил всех жертв не знавшего жалости судьи.

Но тут миссис Уизем снова перебила его, вскрикнув от страха, и ее снова пришлось приводить в чувство. Малколмсон взглянул на часы, понял, что приближается время обеда, и ушел домой, не дожидаясь, пока она совершенно успокоится.

Придя в себя, миссис Уизем едва не набросилась на доктора, гневно вопрошая, зачем он тревожит молодого человека столь ужасными измышлениями.

— Ему и без того, бедному, там приходится несладко, — добавила она.

Доктор Торнхилл ответил:

— Сударыня, я намеренно привлек его внимание к веревке, чтобы он крепко это запомнил. Быть может, он и переутомлен чрезмерными занятиями, но мне представляется самым что ни на есть душевно и телесно здоровым молодым человеком… Вот только эти крысы, о которых он вечно твердит, и старый дьявол… — Доктор покачал головой и продолжил: — Я хотел было пойти к нему и переночевать там сегодня, но спохватился, решив, что он сочтет мое предложение оскорбительным. Может быть, ночью что-то испугает его или его посетят какие-то странные видения, и тогда я хотел бы, чтобы он потянул за веревку. В этом доме он в совершенном одиночестве, колокольный звон предупредит нас, что ему грозит опасность, мы поспешим на помощь и окажемся полезны. Сегодня я не лягу спать допоздна и буду внимательно прислушиваться. Не пугайтесь, если Бенчёрч до утра ждет сюрприз.

— Ах, доктор, что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что, возможно, нет, даже весьма вероятно, сегодня ночью город огласит звон набатного колокола, висящего на крыше Дома судьи.

И с этими словами доктор удалился, наслаждаясь произведенным впечатлением.

Придя домой, Малколмсон обнаружил, что вернулся позже, чем обычно, и миссис Демпстер уже ушла, боясь нарушить строгие правила Дома призрения Гринхау. Студент с радостью отметил, что в комнате прибрано, в камине горит веселый огонь, а лампа заправлена свежим маслом. Вечер выдался холоднее, чем это обыкновенно бывает в апреле, порывы ветра с каждой минутой делались все сильнее, и ночью, судя по всему, следовало ожидать настоящей бури. Едва он вошел, как крысиная возня поутихла, но стоило крысам привыкнуть к его присутствию, как они завозились пуще прежнего. Студент радовался их возне, ведь она, как и раньше, избавляла его от чувства одиночества. Внезапно он вспомнил о странном совпадении: крысы смолкали, когда на кресле, точно король на троне, восседал и устремлял на него злобный взгляд «старый дьявол». В комнате горела только настольная лампа, ее зеленый абажур оставлял в тени потолок и верхнюю часть стен, и потому веселый огонь камина, освещавший пол и белую скатерть, которой был застлан стол, казался особенно приветливым и теплым. Малколмсон ощутил прилив жизнерадостности и с аппетитом принялся за обед. Пообедав и выкурив сигарету, он совершенно углубился в работу, твердо сказав, что ни за что не позволит себя отвлекать, поскольку помнил о своем обещании, данном доктору, и решил как можно плодотворнее использовать время, оказавшееся в его распоряжении.

Он увлеченно занимался час-другой, а затем его внимание стало рассеиваться. Странная атмосфера пустого дома, шумы и шорохи, нервное напряжение все же сказывались на его состоянии. К этому времени порывы ветра уже превратились в шквал, а шквал — в настоящую бурю. Старый дом, хотя и выстроенный на славу, казалось, до основания сотрясала буря, ревущая, неистовствующая, с воем пролетающая между трубами и причудливыми старинными фронтонами, стенающая и вздыхающая так, что по всему помещению разносилось гулкое эхо. Порывы ветра, очевидно, поколебали даже большой набатный колокол на крыше, веревка едва заметно приподнималась и опускалась, с тяжким глухим стуком ударяясь о дубовый пол, словно вторя размеренным ударам колокола, раскачиваемого на крыше чьей-то невидимой рукой.

Вслушиваясь в рев бури, Малколмсон вспомнил слова доктора: «На этой самой веревке палач повесил всех жертв не знавшего жалости судьи», прошел в угол за камином, взял веревку в руки и стал пристально рассматривать. Она словно притягивала его, он глядел на нее завороженно, не в силах оторваться, на мгновение погрузившись в печальные размышления и гадая, кто же были жертвы безжалостного судьи и что заставило его хранить как постоянное напоминание столь зловещую реликвию. Стоя у веревки, Малколмсон видел, что она все еще колеблется, должно быть, оттого, что колокол наверху покачивается. Внезапно он заметил, что веревка задрожала, как будто кто-то стал по ней спускаться.

Невольно подняв глаза, Малколмсон увидел, что прямо к нему, не спуская с него злобного взгляда, по веревке слезает та самая огромная крыса. Он выпустил веревку и с глухим проклятием отшатнулся, а крыса повернулась, снова бросилась вверх, исчезла во тьме, и в тот же миг Малколмсон понял, что приумолкнувшие было крысы опять завозились.

Все это заставило его задуматься, и в какую-то минуту он вспомнил о том, что собирался было поискать крысиное логово и взглянуть на картины, но отвлекся. Он зажег другую лампу, без абажура, и, высоко ее подняв, подошел к третьей картине справа от камина, за которой у него на глазах прошлой ночью исчезла крыса.

Увидев картину, он отпрянул, едва не выронив лампу, и смертельно побледнел. Колени у него подогнулись, на лбу выступили крупные капли пота, он задрожал как осиновый лист. Однако Малколмсон был молод, не робкого десятка, а потому совладал с волнением и спустя несколько секунд снова подошел поближе, поднял лампу и стал рассматривать картину, очищенную от пыли и отмытую. Теперь он ясно различал, кто на ней изображен.

Это был портрет судьи в алой бархатной мантии, отделанной горностаем. На лице его, выразительном и жестоком, с чувственным ртом и крючковатым, точно изогнутый клюв стервятника, красным носом, лежала печать злобы, коварства и мстительности. Щеки и лоб у него были мертвенно-бледные, взгляд неестественно блестящих глаз исполнен ненависти. Увидев эти глаза, студент похолодел, ибо узнал в них глаза гнусной крысы. Он чуть было не выронил лампу, когда заметил, что сквозь дыру в портрете на него устремила злобный взгляд та самая крыса, а остальные грызуны поутихли. Однако он собрал все свое мужество и продолжал обследовать картину.

Судья был изображен сидящим в роскошном резном дубовом кресле с высокой спинкой, справа от роскошного, облицованного камнем камина, а рядом с потолка свисала веревка, свернутый кольцом конец которой лежал на полу. Едва ли не с ужасом Малколмсон узнал на картине собственную комнату и испуганно огляделся, словно ожидая увидеть за спиной призрак. Потом он взглянул на кресло возле камина — и с громким криком выронил лампу.

В кресле, возле которого свисала с потолка веревка, сидела крыса со злобными, как у судьи, глазами и хищно, можно сказать плотоядно, за ним следила. В комнате стояла тишина, нарушаемая лишь завываниями бури.

От стука упавшей лампы Малколмсон пришел в себя. К счастью, лампа оказалась стальная и масло не разлилось. Тем не менее ему пришлось спешно подбирать ее с пола, и это несколько успокоило его расстроенные нервы. Погасив лампу, он отер пот со лба и собрался с мыслями. «Так более продолжаться не может, — сказал он себе. — Если меня и впредь будут одолевать такие видения, я точно лишусь рассудка. Довольно! Обещал же я доктору не пить более чая. Клянусь, он был совершенно прав! Должно быть, нервы у меня расшатаны! Странно, что я сразу этого не заметил. Я никогда не чувствовал себя лучше, чем сейчас. Но теперь я положу этому конец и не позволю шутки со мной шутить».

После этого он выпил добрый бокал бренди с водой и решительно взялся за работу.

Спустя почти час он поднял взгляд от книги, встревоженный внезапно наступившей тишиной. За окном бушевал и завывал пуще прежнего ветер, дождь лил не ослабевая и барабанил по стеклам, словно град, но в комнате стояла полная тишина, разве что вой ветра гулким эхом отдавался в печной трубе да порой, когда буря чуть стихала, слышно было, как шипят, скатываясь по стенкам трубы, дождевые капли. Огонь в камине догорал и уже не давал яркого пламени, но комнату все еще заливал красный отсвет затухающих углей. Малколмсон прислушался и внезапно уловил тоненький, едва слышный звук, напоминавший писк. Он доносился из угла, где свисала веревка, и студент предположил, что это она поскрипывает на полу в такт колебаниям колокола на крыше. Однако, подняв глаза, он увидел в неверном свете догорающего огня, что это огромная крыса повисла на веревке и точит ее зубами. Веревку к этому времени она уже почти перегрызла, студент даже заметил более светлые пряди, обнажившиеся на фоне темных. На его глазах крыса завершила свою гнусную работу, отъеденный кусок веревки с грохотом свалился на дубовый пол, а огромная крыса на мгновение повисла, словно узел или кисть, на медленно покачивающемся конце. На какой-то миг Малколмсона снова охватил ужас: он осознал, что теперь отрезан от внешнего мира и никто не придет ему на помощь, — но ужас тотчас же сменился гневом, и, схватив книгу, которую он как раз читал, он метнул ее в крысу. Он точно прицелился, но не успел пущенный им снаряд долететь до крысы, как она разжала когти и с глухим стуком шмякнулась на пол. Малколмсон немедля бросился за ней, но она шмыгнула во тьму и пропала в неосвещенном углу комнаты. Малколмсон почувствовал, что сегодня более заниматься не сможет, решил внести разнообразие в монотонный ход своих ученых штудий, устроив охоту на крысу, и снял зеленый абажур с лампы, чтобы видеть бо́льшую часть комнаты. В самом деле, когда он поднял лампу, мрак, затопивший потолок и верхнюю часть стен, наконец отступил, и в свете лампы, казавшемся особенно ярким после непроглядной тьмы, перед студентом отчетливо предстали картины. Со своего места Малколмсон мог ясно рассмотреть на противоположной стене третью картину от камина. Он в изумлении потер глаза, и тут ему стало не по себе.

В центре картины красовался большой, неправильной формы участок бурого холста, незакрашенного, словно только что натянутого на раму. Фон картины не изменился, он по-прежнему изображал уголок комнаты с камином и веревкой, но фигура судьи исчезла.

Малколмсон, похолодев от ужаса, медленно повернулся, и задрожал, и затрясся, словно больной падучей. Казалось, силы оставили его, он лишился способности действовать, и двигаться, и даже мыслить. Он мог лишь смотреть и слушать.

В углу, в роскошном резном дубовом кресле с высокой спинкой, сидел судья в алой бархатной мантии, не сводя с него злобного, исполненного ненависти взгляда. С жестокой, торжествующей улыбкой, исказившей его плотоядные губы, он медленно поднял черную шапочку, которую судьи обыкновенно надевают при оглашении смертного приговора. Малколмсон почувствовал, как вся кровь отхлынула от его сердца, и замер в невыносимом ожидании. В ушах у него зашумело. За окном ревела и выла буря, а сквозь ее яростный рев порывы ветра донесли перезвон курантов на рыночной площади, отбивавших полночь. Так студент простоял несколько секунд, показавшихся ему целой вечностью, застыв, словно статуя, с широко открытыми, расширенными от ужаса глазами и затаив дыхание. С каждым ударом курантов торжествующая улыбка на лице судьи становилась все более злобной, а с последним ударом полночи он надел черную шапочку.

Медленно и неторопливо судья встал с кресла, поднял с пола конец веревки, к которой был прикреплен колокол, медленно, словно лаская, провел по ней ладонью и стал неспешно завязывать на ее конце узел, готовя петлю. Потом он затянул ее покрепче, проверил на прочность, наступив на нее и несколько раз сильно дернув, пока не остался удовлетворен ее добротностью, и полюбовался аккуратной удавкой. Затем он стал медленно подходить к Малколмсону вдоль отделявшего их стола, не сводя с него глаз, прошел мимо него и вдруг быстрым движением загородил дверь. Малколмсон почувствовал, что попал в западню, и стал лихорадочно гадать, как спастись. Взгляд судьи, который тот ни на миг не сводил со студента, был исполнен какой-то гипнотической силы, и студент не мог отвести от него глаз. Вот судья приблизился, по-прежнему заслоняя от студента дверь, поднял удавку и ловким броском попытался накинуть ему на шею. Малколмсон едва успел отшатнуться, и веревка с громким стуком упала на дубовый пол. Судья снова поднял петлю и снова попытался набросить ее студенту на шею, не сводя с него злобного взгляда, и снова студенту каким-то невероятным усилием удалось отпрянуть. Так продолжалось довольно долго, но судью, казалось, нисколько не обескуражили и не встревожили неудачи, похоже, он играл со студентом, как кошка с мышью. Наконец в приступе невыносимого отчаяния Малколмсон на какую-то долю секунды оглянулся. В это мгновение масло в лампе вспыхнуло и комнату озарил яркий свет. Студент заметил, что из множества норок, щелей и трещин в панельной обшивке поблескивают глаза крыс, и само их присутствие на миг успокоило его. И тут он осознал, что веревки колокола у него за спиной не видно под серыми тельцами крыс. Крысы усеяли каждый ее дюйм, все новые и новые полчища устремлялись к веревке из маленького круглого отверстия в потолке, откуда она свисала, а колокол под их тяжестью стал раскачиваться.

Но что это? Веревка дрожала и колебалась до тех пор, пока язык колокола не ударился о его раструб. Послышался удар, еще негромкий, но колокольный звон уже набирал силу и вскоре должен был зазвучать в полный голос.

Услышав звон колокола, судья, не сводивший глаз с Малколмсона, покосился на веревку, и на лице его появилось выражение поистине дьявольской злобы. Глаза у него загорелись, словно раскаленные угли, он в гневе топнул ногой, так что старый дом сотрясся едва ли не до основания. Когда в небесах прокатился ужасный раскат грома, судья снова поднял петлю, а крысы забегали вверх-вниз по веревке еще быстрее, словно торопясь. На сей раз он не стал бросать удавку, а приближался к жертве, с каждым шагом растягивая петлю шире. Когда он подошел почти вплотную к Малколмсону, того охватило непонятное оцепенение, и он застыл. Малколмсон почувствовал, как судья ледяными пальцами поправляет петлю у него на шее. Удавка затягивалась все туже и туже. Потом судья поднял окаменевшего студента, перенес его к камину, взгромоздил на дубовое кресло, став рядом с ним, протянул руку и схватился за конец свисавшей веревки набатного колокола. Едва он поднял руку, как крысы с испуганным писком бросились в бегство и одна за другой исчезли в дыре в потолке. Затем судья связал конец удавки на шее Малколмсона и веревку от колокола и, неторопливо спустившись, выбил кресло из-под ног студента.

Услышав набат в Доме судьи, жители города забеспокоились. Вскоре множество людей, прихватив с собой лампы и факелы, не теряя времени, бросились на помощь студенту. Они принялись стучать, но никто не откликнулся. Тогда они выбили дверь и, предводительствуемые доктором, устремились в парадную столовую.

Там на веревке набатного колокола висел молодой человек, а на лице судьи, изображенного на портрете, играла злобная улыбка.