Глазами маршала и дипломата. Критический взгляд на внешнюю политику СССР до и после 1985 года

Глава IV. 1987 год — первые успехи и неудачи

Среди переговорных дел, которыми обоим авторам пришлось заниматься на протяжении 1987 года, самыми важными были: подготовка советско–американского договора по ракетам средней и меньшей дальности, переговоры по сокращению стратегических наступательных вооружений в увязке с соблюдением Договора по ПРО 1972 года, прекращение всех испытаний ядерного оружия, а также политическое урегулирование афганской проблемы. На этих вопросах мы и остановимся.

На встрече в Рейкьявике, как уже говорилось, была достигнута принципиальная договоренность о ликвидации советских и американских ракет средней дальности в Европе при сохранении некоторого числа таких ракет (не более 100 боеголовок) в азиатской части СССР и на территории США; имеющиеся у сторон количества ракет с дальностью менее 1000 км подлежали бы замораживанию с незамедлительным началом переговоров об их сокращении.

Однако, поскольку в Рейкьявике эти вопросы рассматривались в пакете с другими, касающимися СНВ и Договора по ПРО, а по этим вопросам достичь согласия там не удалось, то и договоренность по ракетам средней и меньшей дальности как бы повисла в воздухе. Это не было капризом со стороны Советского Союза. В отличие от его позиции ранее, до Рейкьявика, когда он был готов заключить отдельное соглашение о ракетах средней дальности, в Рейкьявике СССР впервые согласился снять вопрос о соответствующих ядерных вооружениях Англии и Франции, а также сократить, причем в несколько раз, количество своих РСД в Азии. Оба эти обстоятельства имели существенное значение для общей стратегической ситуации, что и вынуждало СССР рассматривать вопрос о ракетах средней дальности в новом контексте — с обязательным учетом того, как будут решаться вопросы СНВ и предотвращения появления новых космических вооружений.

Тем не менее, руководствуясь стремлением облегчить первый шаг по пути ядерного разоружения, СССР вскоре снял эту увязку. Более того, через некоторое время он предложил «двойной нуль» — полную ликвидацию как ракет средней дальности (от 1000 до 5500 км), так и меньшей дальности (от 500 до 1000 км).

Бытующее мнение, что в 1987 году Советский Союз принял с запозданием ранее предложенный президентом США «нулевой вариант», не имеет под собой реальных оснований, оно ошибочно.

Да, Рейган говорил в 1981 году о «нулевом варианте» для ракет средней дальности. Но последующее развитие событий показало, что это был всего лишь умелый пропагандистский ход, рассчитанный на то, что Советский Союз никогда не согласится с таким вариантом. Об этом, в частности, откровенно писал бывший президент Р. Никсон:

«Когда в ноябре 1981 года Соединенные Штаты предложили «нулевой вариант», требующий ликвидации американских и советских ракет промежуточной дальности в Европе, они исходили не из того, что такое решение служит интересам Запада, а из того, что русские ответят на него отказом — и понесут политический урон. Считалось, что данное предложение принесет политические очки в Европе и позволит Соединенным Штатам разместить ядерные силы промежуточной дальности в странах НАТО. Такая тактика оправдывала себя до тех пор, пока Советский Союз проявлял упрямство за столом переговоров»[14].

Когда же именно Советский Союз, причем вполне серьезно, предложил «двойной нуль», то Вашингтон отнюдь не обрадовался. Американская сторона упорно пыталась склонить нас к «промежуточному варианту», который позволил бы США сохранить хотя бы часть своих ракет средней дальности в Западной Европе. Но в конечном счете она вынуждена была пойти на «двойной нуль», понимая, как писал тот же Никсон, что «если США ответят отказом, то это слишком дорого обойдется им с точки зрения авторитета в глазах общественного мнения в Западной Европе» [15].

На самом деле вынужденное согласие США на реальный «нуль» явилось фактически ответной уступкой — и отнюдь не менее крупной — на наше согласие снять вопрос об учете английских и французских ядерных средств. Короче говоря, как отмечал М. С. Горбачев, каждая сторона уступила, но уступила ровно столько, сколько было необходимо, чтобы сбалансировать их интересы в данной конкретной сфере.

То, что в результате в основном неучета английских и французских ядерных средств число подлежавших уничтожению ракет у Советского Союза оказалось заметно большим, чем у Соединенных Штатов, конечно, имеет немалое значение с военной точки зрения. Однако следует учитывать то, что арифметическая разница между количествами уничтоженных СССР и США ракет средней и меньшей дальности далеко не полностью отражает реальное положение вещей. Если с учетом неодинаковой стратегической ценности разных ракет (наши ракеты СС–20, размещенные в Европе, не достигали США, а их «Першинги–2» были размещены в Европе как раз для создания угрозы территории СССР) привести количества уничтожаемых той и другой сторонами ракет к общему знаменателю, то разница будет не столь велика, как кажется на первый взгляд.

Кроме того, — и это было очень важно — на такой шаг можно и нужно было пойти ради того, чтобы положить начало движению к безъядерному миру. Именно этим, главным образом, определяется наше в целом положительное отношение к Договору между СССР и США о ликвидации ракет средней и меньшей дальности, подписанному 7 декабря 1987 г. в Вашингтоне. Такое мнение полностью разделяло и военное руководство.

Но прежде чем этот договор был подписан в таком виде, немало копий было сломано не только на переговорах в Женеве, но и в «домашних спорах» в Москве. И тем не менее некоторых промахов советской стороне избежать не удалось.

Наиболее серьезный из них, который еще может обернуться неприятностями для СССР, касается советских ракет «Ока» (по западной терминологии СС–23). В чем суть этого вопроса?

Согласно Договору по РСМД, ликвидации подлежали, наряду с ракетами средней дальности (от 1000 до 5500 км), ракеты дальностью от 500 до 1000 км. При этом, как и в других аналогичных случаях, установленной дальностью ракеты считается максимальная дальность, на которую испытывался данный тип ракеты. Это общепризнанный способ определения дальности ракеты, ибо понятно, что ни один военачальник не решится запустить ракету на большую дальность, чем она испытана, — в этом случае не только нельзя обеспечить необходимую точность попадания, но вообще неизвестно как поведет себя ракета в полете.

Между тем максимальная дальность, на которую испытывалась советская ракета «Ока», не превышала — и это было известно американской стороне — 400 км. Поэтому она вообще не должна была подпадать под действие Договора по РСМД, как об этом резонно напомнил М. С. Горбачев государственному секретарю США Дж. Бейкеру в беседе с ним 11 мая 1989 г.[16] И тем не менее «Ока» попала под уничтожение.

Почему же так получилось? Когда такой вопрос был задан 15 октября 1990 г. министру иностранных дел Э. А. Шеварднадзе одним из депутатов Верховного Совета СССР, министр, к сожалению, не пожелал дать прямого ответа на него, сославшись на то, что этот вопрос, по его мнению, «сложный и деликатный».

Поэтому авторы сочли необходимым внести наконец ясность в этот вопрос, который, являясь действительно деликатным, в то же время вовсе не сложен. История его такова.

Американцы, зная, что ракета СС–23 испытана на дальность значительно меньшую, чем 500 км, тем не менее настойчиво добивались, чтобы она попала под ликвидацию в соответствии с Договором по РСМД. Они попытались было мотивировать это тем, что если бы такая же по габаритам ракета была изготовлена по американской технологии, то она могла бы иметь дальность 500 км. Но это была попытка с негодными средствами — с таким же успехом можно было поставить вопрос о любой советской ракете.

Министерство обороны после длительного давления на него согласилось в конечном счете пойти на включение ракеты СС–23 в договор, сделав это вполне честно и справедливо: предложить американцам запретить все ракеты в диапазоне не с 500, а с 400 до 1000 км. Тем самым, наряду с ликвидацией нашей ракеты СС–23, была бы поставлена преграда для создания (а такой проект уже был известен) модернизированной американской ракеты «Лэнс–2» с дальностью 450–470 км.

Однако в ходе пребывания в апреле 1987 года в Москве государственного секретаря Дж. Шульца, как только он спросил Э. А. Шеварднадзе, согласны ли мы подвести ракеты СС–23 под понятие «ракеты меньшей дальности» (500–1000 км), последовал ответ: для нас это не будет проблемой. Давайте попросим экспертов заняться этим вопросом. Повторяю, за нами дело здесь не станет.

Не надо быть особенно искушенным в дипломатии, чтобы понять, что тем самым Шульцу был дан, по существу, положительный ответ. На встречу экспертов, состоявшуюся в МИДе в тот же вечер, представители Генштаба, вопреки сложившейся за многие годы практике, приглашены не были. С протоколом встречи их также знакомить не стали, поскольку, как потом объясняли работники МИДа, протокол, мол, не велся, что опять–таки противоречило многолетней практике.

На этой встрече экспертов представители МИДа, как видно, подтвердили то, что, собственно, было ясно из ответа Шеварднадзе Шульцу. Во всяком случае, во время состоявшейся на следующий день беседы Горбачева с Дж. Шульцем о включении ракет СС–23 в понятие «ракеты меньшей дальности» говорилось уже как о решенном вопросе (без всяких оговорок насчет того, что в этом случае нижний предел дальности должен снизиться с 500 до 400 км).

Таким образом, к приятному удивлению американцев, вопрос о ликвидации ракет СС–23 решился, как метко заметил американский журналист Строуб Тэлбот, «почти походя»[17].

С. Ф. Ахромеев. Эпизод с ракетой «Ока», позволивший оставить за рамками Договора о ликвидации РСМД проектируемую американскую ракету «Лэнс–2», помимо прочего, памятен мне следующим обстоятельством.

На состоявшейся 23 апреля беседе М. С. Горбачева с Дж. Шульцем мое участие не планировалось, и первая половина ее (в ходе которой была закреплена упомянутая договоренность о ракете «Ока») прошла без моего участия. Однако в середине их беседы я совсем неожиданно был вызван Генеральным секретарем для выяснения некоторых обстоятельств переговоров в Рейкьявике в составе рабочей группы Нитце — Ахромеев. Я дал необходимые разъяснения и был оставлен на беседе, где пошел разговор о конкретных вопросах будущего договора по сокращению СНВ. О решении же в ходе первого этапа этой беседы вопроса о ракете «Ока» я узнал только на следующий день из газет, прочитав сообщение о встрече М. С. Горбачева с Дж. Шульцем, да еще с указанием, что на беседе присутствовал начальник Генерального штаба. Военное руководство было возмущено случившимся. Никаких вразумительных разъяснений от Министерства иностранных дел, связанных с обязательством односторонней ликвидации ракет «Ока», мы не получили. Между военными и Шеварднадзе из–за такого пренебрежения мнением Министерства обороны со стороны Министерства иностранных дел пролегла первая серьезная трещина.

Попытки военных вернуться к вопросу об «Оке» до подписания договора всячески пресекались, вплоть до угрозы привлечения к партийной ответственности военнослужащих — участников переговоров, которые критиковали этот промах на своем партийном собрании. Дело кончилось тем, что буквально за неделю до вашингтонской встречи в верхах, где предстояло подписание Договора по РСМД, военным пришлось просто отступить, и было официально оформлено наше внутреннее решение о включении ракет СС–23 в этот договор.

* * *

Американцы не замедлили, конечно, воспользоваться допущенной с советской стороны оплошностью, начав вскоре после подписания Договора по РСМД проталкивать через НАТО решение о размещении в Европе создаваемых ими ракет «Лэнс–2» с дальностью, превышающей дальность ракет СС–23. Здесь уж нашему министру иностранных дел пришлось грозить тем, что в этом случае «мы должны будем или приостановить уничтожение ракет СС–23, или создавать другие системы»[18].

Принятие решения по линии НАТО о размещении ракет «Лэнс–2» в Европе было отложено, но случилось это не потому, что в Вашингтоне испугались подобных заявлений, а потому, что в связи с происшедшими коренными переменами в странах Восточной Европы размещение такой ракеты в Западной Европе стало нецелесообразным по политическим, да и военным соображениям.

Вместе с тем, насколько известно, от производства ракет «Лэнс–2» США окончательно так и не отказались. Стало быть, если при каких–то обстоятельствах в будущем они решат разместить их либо в Европе, либо еще где–нибудь, они вполне смогут сделать это, формально не нарушая договор по РСМД.

Между тем Советский Союз в этом случае не сможет ответить США взаимностью — создать и развернуть новые ракеты такой же дальности, как «Лэнс–2», поскольку при нашей технологии они получились бы по своим габаритам большими, чем уничтоженные ракеты СС–23, а это противоречило бы Договору по РСМД.

Вот к чему могут приводить недооценка профессиональной стороны переговоров и стремление договориться как можно быстрее, не особенно задумываясь иногда о последствиях.

Этим же объясняется и то, что в Договоре по РСМД нет четкого, однозначного положения, предотвращающего обход его сторонами через третьи государства или каким–либо иным образом. (Такое положение содержалось, например, в Договоре ОСВ–2, подписанном в 1979 г.) Вместо этого в Договор по РСМД было включено само собой разумеющееся положение о том, что стороны не будут принимать на себя международные обязательства, противоречащие этому договору. Разъясняя американским сенаторам смысл статьи XIV Договора по РСМД, содержащей это положение, руководитель американской группы, работавшей над договором, посол Глитман прямо заявил:

«Формулировки статьи XIV и материалы переговоров подтверждают вывод, что эта статья в окончательно согласованном виде никоим образом не представляет собой положение о необходе и не налагает каких–либо дополнительных обязательств на стороны…»

И далее он уточнил, что, хотя другими статьями договора запрещена передача кому–либо ракет, их ступеней и пусковых установок, ничто в нем не препятствует «производству и передаче меньших компонентов (например, элементов систем наведения), технологии и чертежей». Все сказанное Глитманом зафиксировано в документах сената США вместе с предостережением, что если в будущем Советский Союз станет предъявлять претензии на этот счет, то они будут рассматриваться «как неубедительные и не имеющие какого–либо оправдания, проистекающего из Договора»[19].

Помимо приведенных при подготовке Договора по РСМД были допущены советской стороной и другие менее значительные, но с профессиональной точки зрения ничем не оправданные промахи. Но при всем этом мы оба, повторяем это, считали и считаем Договор по РСМД в целом отвечающим интересам Советского Союза, как и интересам всего мирового сообщества.

В течение 1987 года параллельно с выработкой Договора по РСМД шли напряженные переговоры по вопросам сокращения стратегических наступательных вооружений в увязке с вопросом о Договоре по ПРО. При этом по вопросам, касающимся непосредственно стратегических наступательных вооружений, процесс нахождения взаимоприемлемых для сторон решений, хотя и с немалыми трудностями, но все же продвигался вперед.

К вашингтонской встрече в верхах, намеченной на декабрь 1987 года, основные параметры возможной договоренности по СНВ просматривались.

Однако в отличие от советской позиции, согласно которой возможная договоренность о существенном сокращении СНВ обусловливалась строгим соблюдением Договора по ПРО в том виде, как он был подписан в 1972 году, и обязательством сторон не использовать, по крайней мере в течение 10 лет, своего права выхода из этого бессрочного договора, американская сторона постоянно пыталась поставить крест на Договоре по ПРО. Советскому Союзу предлагалось для начала согласиться с так называемым «широким» толкованием Договора по ПРО, то есть признать «законным» создание и испытания новейших средств ПРО, в том числе космического базирования, а также заранее дать добро на развертывание таких средств по истечении 10 лет. На этом направлении развернулась длительная и напряженная борьба.

Наряду с прямыми попытками уговорить советскую сторону пойти на демонтаж Договора по ПРО с американской стороны предпринимались и обходные маневры, рассчитанные на то, что у советских переговорщиков, над которыми довлело желание руководства договориться как можно скорее, может притупиться профессиональное чутье. К сожалению, в некоторых случаях эти их расчеты отчасти оправдывались. Так, например, в интересах укрепления Договора по ПРО советской стороной было предложено согласовать перечень конкретных устройств, вывод которых в космос противоречил бы этому договору, если их технические критерии (параметры) превышают определенные величины. Названные нами при этом величины были определены таким образом, чтобы подобные же устройства, но с параметрами ниже этих величин не могли быть использованы в целях ПРО — только поэтому их можно было бы выводить в космос.

В ходе состоявшейся в сентябре 1987 года встречи министров в Вашингтоне американцы, не давая согласия даже на обсуждение этого нашего предложения, в то же время под предлогом его «уяснения» подвели своих собеседников к тому, что при изложении в совместном рабочем документе советской позиции по данному вопросу советские представители согласились с тем, чтобы она была сформулирована так, будто устройства с параметрами ниже установленных порогов можно было бы выводить в космос «в любых целях, независимо от того, связаны они с ПРО или нет».

Продолжая отказываться обсуждать наше предложение по существу, американцы вместе с тем, разумеется, тут же использовали оплошность своих собеседников, не без основания заявив, что рассматривают их согласие с приведенной формулировкой как означающее «движение в направлении широкого толкования Договора по ПРО».

С. Ф. Ахромеев. К середине ноября 1987 года проект Договора по РСМД был готов, за исключением некоторых вопросов контроля, которые нужно было срочно решить. В то же время согласование основных положений договора по СНВ продвигалось очень медленно. Я постоянно был в курсе проходивших переговоров и оказывал определенное влияние на их ведение. От того, как будут определены основные параметры будущего договора по СНВ, во многом зависела безопасность страны.

К тому времени уже были согласованы сроки встречи на высшем уровне в Вашингтоне (7–10 декабря 1987 г.). Для завершения подготовки встречи в верхах 24–25 ноября в Женеве встретились Э. А. Шеварднадзе с Дж. Шульцем.

На одном из совещаний в середине ноября 1987 года, посвященном предстоящей встрече в верхах в Вашингтоне, М. С. Горбачев дал мне указание вылететь в Женеву вместе с Э. А. Шеварднадзе, чтобы помочь завершить подготовку вопросов, связанных с РСМД и СНВ, к предстоящей встрече в Вашингтоне.

В Женеве переговоры с американцами, как всегда, были трудными, но наконец там договорились по всем вопросам будущего договора о ликвидации ракет средней и меньшей дальности СССР и США. Договор был практически подготовлен к подписанию. Проведен был также солидный зондаж по главным нерешенным вопросам СНВ. Переговоры велись со стороны США Дж. Шульцем, Колином Пауэллом (он заменил уволенного в отставку Пойндекстера на должности помощника президента по национальной безопасности) и старым знакомым Полом Нитце, а с нашей стороны — Э. А. Шеварднадзе, мною и заместителем министра иностранных дел В. П. Карповым.

Вновь, как и в Рейкьявике, по ядерным и обычным вооружениям была создана советско–американская рабочая группа. Руководители этой группы до конца 1988 года не менялись: от США — П. Нитце, от СССР — С. Ф. Ахромеев. Были подвергнуты подробному рассмотрению разногласия в позициях сторон. Коренным разногласием оставалось различное понимание взаимосвязи будущего договора по СНВ с действующим Договором по ПРО (о сути этого разногласия подробно говорилось в главе III).

Кроме того, более четко обозначились несколько других разногласий: о величинах подуровней ядерных боезарядов для МБР и БРПЛ, а также КРВБ в общем согласованном уровне боезарядов в 6000 единиц; о порядке учета крылатых ракет морского базирования (КРМБ) в ядерном снаряжении. Сторонам стало ясно, что в Вашингтоне для достижения даже «рамочной» договоренности по СНВ предстоит немало поработать.

На заключительной стадии переговоров в Женеве по договору о ликвидации РСМД к достижению договоренностей стремились и СССР, и США. К этому были причины. Во–первых, этот договор был выгоден обеим странам. Об этом уже говорилось. Во–вторых, его подписание само по себе поднимало авторитет М. С. Горбачева и Р. Рейгана, Э. А. Шеварднадзе и Дж. Шульца в своих странах и в глазах международной общественности.

Вспоминается в связи с женевской встречей обед поздним вечером 24 ноября в загородном доме представительства США в Женеве. Было заметно, что с обеих сторон проявляется немалый интерес дипломатов и военных друг к другу. За обедом мне пришлось, отвечая на вопросы Дж. Шульца, К. Пауэлла и других, много рассказывать об обороне Ленинграда в годы Великой Отечественной войны и вообще об этой войне. Дж. Шульц, в свою очередь, вспоминал о войне с японцами в 1942–1945 годах, в которой он участвовал. К. Пауэлл расспрашивал о боевой и оперативной подготовке Советской Армии.. Большой интерес у него вызвал мой рассказ о проведении крупных войсковых учений в Забайкалье в условиях низких температур: — 40–50°С. (Через год командование сухопутных войск США провело подобные учения на Аляске.) В течение всего обеда шла свободная беседа, в ходе которой мы и американцы старались лучше узнать друг друга.

Такие контакты полезны для дела, для более правильного представления друг о друге на будущее.

Для читателя, наверное, будут небезынтересны и личные впечатления о встрече на высшем уровне в Вашингтоне, проходившей 7–10 декабря 1987 г. Об этой встрече у меня как у ее участника осталось в памяти несколько поучительных эпизодов.

За несколько дней до отлета в Вашингтон после одного из совещаний, связанных с подготовкой к встрече в верхах, я обратил внимание М. С. Горбачева (оставшись с ним наедине) на то, что США добиваются подуровня для боезарядов МБР и БРПЛ не более чем в 4800 боеголовок (из общего числа для СНВ в 6000 боезарядов), чтобы как можно больше (не менее 1200 боезарядов) оставить для КРВБ на их тяжелых бомбардировщиках, в которых у них большое преимущество. В то же время мы добиваемся подуровня для МБР и БРПЛ не менее чем в 5100 боеголовок, так как для КРВБ нас устраивает подуровень в 900–1000 боезарядов. Эта позиция записана у нас и в директивах на предстоящие переговоры. Однако наши планы развития МБР и подводных лодок с БРПЛ на будущее допускают иметь подуровень боезарядов для них в 4800–4900 единиц. Таким образом, разницу в 200–300 боезарядов, не отраженную в директивах на переговоры, М. С. Горбачев имеет как бы в своем резерве и может при необходимости пойти на уступку без ущерба для нашей безопасности. При этом, подчеркнул я, об этом никто не знает, кроме него самого, министра обороны и начальника Генштаба. Генсек принял это к сведению, сказав: «Посмотрим, как это можно будет использовать в Вашингтоне». И добавил, чтобы я об этом никому не говорил.

Переговоры в Вашингтоне советско–американской рабочей группы (группа Нитце — Ахромеев) по сокращению вооружений были очень напряженными и продолжались с 8 по 10 декабря по 14–15 часов в сутки. В ходе их рассматривались практически те же вопросы, что и в Рейкьявике. По ряду из них было достигнуто согласие, в результате чего начала просматриваться «рамочная» договоренность об основном содержании будущего договора по СНВ, что было одной из главных целей поездки М. С. Горбачева в Вашингтон.

К исходу 9 декабря рабочая группа практически подготовила соответствующий раздел совместного советско–американского заявления по итогам встречи. В ходе длительной полемики были окончательно достигнуты договоренности о предельных уровнях для СНВ, не превышающих 1600 стратегических носителей и 6000 боезарядов; в принципе были согласованы правила засчета тяжелых бомбардировщиков и их ядерных вооружений, вопрос о суммарном забрасываемом весе МБР и БРПЛ, правило засчета боезарядов для существующих МБР и БРПЛ.

Без преувеличения можно сказать, что огромных усилий с нашей стороны потребовала выработка взаимоприемлемой формулировки вопроса об ограничении развертывания крылатых ракет морского базирования (КРМБ) большой дальности, оснащенных ядерными боеприпасами, на надводных кораблях и подводных лодках. Она гласила, что «стороны обязались установить предельные количества таких ракет и вести поиск взаимоприемлемых и эффективных методов контроля за осуществлением таких ограничений, что могло бы включать использование национальных технических средств, мер на основе сотрудничества и инспекцию на местах». За год до этого в Рейкьявике американцы отказались вообще от переговоров с нами по КРМБ.

Переговоры рабочей группы проводились в госдепартаменте и были настолько напряженными, что ее руководители от СССР и США не могли присутствовать на большинстве официальных мероприятий. Они побывали только на первой беседе Горбачева с Рейганом, на подписании Договора по РСМД, официальных обедах в Белом доме и в советском посольстве 8 и 9 декабря. Докладывать М. С. Горбачеву и Э. А. Шеварднадзе о ходе переговоров и получать соответствующие указания приходилось глубокой ночью.

Но и официальные обеды передышкой тоже не назовешь. Они были работой. Вечером 8 декабря на обеде в Белом доме я, к своему удивлению, обнаружил, что сижу за столом рядом с госсекретарем Дж. Шульцем, что, в общем–то, для меня на таком протокольном мероприятии было «не по чину». Справа от меня, правда, находился сопредседатель по рабочей группе П. Нитце. За этим же столом (а за каждым из них располагалось по 9 человек) находился и известный музыкант из Советского Союза, проживающий в США, М. Ростропович. Как оказалось, помещен я за столом рядом с Дж. Щульцем не случайно. Весь обед прошел в беседе, которую он начал как бы в шутку с того, что, мол, маршал Ахромеев, пользуясь высоким воинским званием, оказывает на членов американской делегации недопустимое давление, понуждая их к уступкам. Пришлось ответить, что мой сосед справа П. Нитце как глава американской группы, используя свой многолетний опыт и огромный авторитет дипломата, оказывает на меня и моих коллег ничуть не меньшее давление. За этим последовал вопрос Дж. Шульца в лоб: «Неужели маршал думает, что США действительно готовятся развязать войну против Советского Союза?» На это я ответил: «Не думаю, что в настоящее время США намерены развязать войну против нас. Но они намерены вести и ведут по отношению к СССР политику «с позиции силы», пытаясь таким образом заставить нас проводить если и не во всем угодную, то хотя бы приемлемую для американцев политику».

В такой беседе, которая требовала немалого внимания, прошел весь обед. Но велась она, разумеется, корректно и была, скорее, еще одним средством получше понять, что же представляет из себя этот настырный и неуступчивый советский военный. В свою очередь, мне не менее интересно было получше узнать, кто же такой Дж. Шульц, умело защищающий американские интересы. Признаюсь, для меня он как личность был очень интересен.

М. Ростропович, вступая пару раз в беседу, вел речь главным образом о крайне негативной роли в развитии советского музыкального искусства члена Политбюро ЦК КПСС в 40–х годах А. А. Жданова. Мне пришлось ответить, что в поднятой им проблеме я слабо разбираюсь. Для меня Жданов известен прежде всего как политический деятель того времени и член Военного совета Ленинградского фронта в годы войны.

Примерно таким же был на следующий день обед и в советском посольстве, где меня посадили за стол рядом с министром обороны США Ф. Карлуччи, у которого я уже побывал с визитом в Пентагоне.

Вечером 8 декабря неожиданно я получил приглашение встретиться в 8 часов утра 9 декабря в Пентагоне с председателем Комитета начальников штабов США адмиралом У. Крау (это должность, равная у нас начальнику Генштаба). Сообщив об этом М. С. Горбачеву, приглашение я принял.

Утром 9 декабря при положенном в таких случаях ритуале у входа в здание Пентагона меня встречал адмирал Уильям Крау. (До этого мы с ним виделись только на официальной церемонии встречи М. С. Горбачева в Белом доме утром 8 декабря.)

В беседе, принявшей непринужденный характер, У. Крау сразу же пригласил меня посетить США с официальным визитом в 1988 году. Я ответил на это согласием. (Такой вариант нами до этой беседы допускался). Далее в течение 45 минут за завтраком беседа велась по проблемам переговоров о сокращении ядерных и обычных вооружений, а следующие 45 минут беседовали примерно по тем же вопросам с членами Комитета начальников штабов.

Как адмирал Крау, так и другие члены Комитета (генералы Харрис — первый заместитель председателя, Вуоко — начальник штаба сухопутных войск, Уэлч — начальник штаба ВВС, адмирал Трост — начальник штаба ВМС, Дин — комендант морской пехоты) произвели впечатление профессионально подготовленных, разумных военных руководителей. Впрочем, это была не последняя моя встреча с ними, и у меня будет еще возможность сказать более подробно об этих военных руководителях.

Эта встреча вызвала интерес в средствах массовой информации. Ею было положено начало контактам советских и американских военных руководителей на высоком уровне.

Далее весь день вновь, шли переговоры рабочей группы по сокращению вооружений. В ночь с 9 на 10 декабря раздел советско–американского заявления на высшем уровне, который готовился нашей группой, был согласован по всем вопросам, кроме двух. Во–первых, не договорились по подуровню боезарядов на МБР и БРПЛ. (Нитце добивался подуровня в 4800, а наша группа — в 5000 боезарядов.) Зная о нашем резерве по этой позиции, я думал, как его лучше использовать.

Главным оказалось второе разногласие. Оно касалось соблюдения Договора по ПРО 1972 года. Для Советского Союза основу всей позиции (без чего нельзя было подписывать договор по СНВ) составляло соблюдение этого договора в течение согласованного периода (речь шла о 10 годах) в том виде, как его подписали в 1972 году, что помогало бы предотвратить гонку вооружений в космосе. П. Нитце с формулировкой «в том виде, как он был подписан в 1972 году» упорно не соглашался. И понятно почему. Такая запись затрудняла бы американцам осуществление программы СОИ. На том во втором часу ночи 10 декабря стороны, не договорившись, разошлись.

О результатах работы я ночью же доложил М. С. Горбачеву, который назначил на 8 часов утра обсуждение сложившейся ситуации.

В 8 часов 10 декабря в совпосольстве в присутствии Э. А.Шеварднадзе, А.Н.Яковлева и А.Ф.Добрынина я доложил о двух нерешенных вопросах. Начались обсуждение и выработка решения, что делать дальше.

Столкнулись две позиции: первая, выдвигавшаяся Шеварднадзе и допускавшая исключение слов «соблюдать Договор по ПРО в том виде, как он был подписан в 1972 году», и вторая (которую я твердо отстаивал), не допускавшая исключения этой формулировки из Совместного заявления глав держав. Полемика, а иногда и перепалка были очень острыми и бескомпромиссными. В конце концов Горбачев согласился с мнением начальника Генштаба. Обращаясь к Шеварднадзе и ко мне, он сказал: «Если вы не договоритесь с Дж. Шульцем и П. Нитце, чтобы эта формулировка была оставлена в совместном заявлении, весь разоруженческий раздел из заявления придется изъять, но это сильно снизит ценность документа и визита в целом. Договаривайтесь о последней встрече с Нитце и постарайтесь решить вопрос. Это очень важно».

Около 9 часов в совпосольство прибыли Дж. Шульц и П. Нитце, с которыми Э. А. Шеварднадзе после непродолжительного разговора наедине условился о новой встрече группы Нитце — Ахромеева, пока будет идти завтрак в Белом доме, который Р. Рейган давал в связи с отлетом М. С. Горбачева. Торжественные проводы были назначены на час дня.

В 11 часов в Белом доме в комнате заседаний кабинета США встретились С. Ф. Ахромеев и В. П. Карпов с П. Нитце и К. Пауэллом. Начались поиски компромисса с целью добиться согласия по оставшимся двум несогласованным вопросам.

Встреча носила, я бы сказал, дуэльный характер. Мне хорошо помогал в ней Карпов. О ней стоит рассказать подробнее.

Мы относительно быстро покончили с оставшимися второстепенными разногласиями и редакционными уточнениями. Еще раз рассмотрели оставшиеся несогласованными два принципиальных вопроса и опять к согласию не пришли. Времени уже не оставалось. Памятуя сказанное Горбачевым, я предложил Нитце вместо большого раздела по вопросам разоружения в совместном заявлении включить в него маленький абзац, сводящийся к тому, что между президентами произошел обмен мнениями по основным разоруженческим вопросам, перечислив их без указания о достижении каких–либо договоренностей. В ответ на это П. Нитце неожиданно заявил: «Как вы смотрите, маршал, на следующий вариант: США соглашаются с включением фразы «соблюдать Договор по ПРО в том виде, как он был подписан в 1972 году», а СССР снижает подуровень на боезаряды для МБР и БРПЛ с 5000 до 4900 единиц?» Помня разговор с М. С. Горбачевым в Москве, я знал, что это предложение для нас приемлемо, но сказать об этом не имел права. Согласие мог дать только М. С. Горбачев. Поэтому ответил Нитце: «Я должен немедля доложить об этом Генеральному секретарю. Не знаю, как он отреагирует на это. Но мое личное мнение, что такое предложение может быть принято». (На.языке дипломатии выраженное таким образом мнение для партнера всегда означает, что вырисовывается возможность договоренности.)

Вдруг на этот мой ответ П. Нитце еще более неожиданно заявляет: «Нет, считайте, что это был мой личный зондаж. Договориться на этой основе нельзя». Пришлось в ответ сказать моему партнеру, что такой зондаж на нашем уровне не вполне приемлем. Но раз уж он произошел и ни к чему не привел, давайте будем считать, будто его и не было.

В это время закончился завтрак у Р. Рейгана, к П. Нитце и К. Пауэллу присоединились Дж. Шульц и министр обороны Ф. Карлуччи, а к нам — Э. А. Шеварднадзе. Американцы отошли в угол комнаты и начали тихо совещаться. Мы остались на месте, и я докладывал Шеварднадзе о ходе переговоров, не упоминая о зондаже со стороны Нитце, поскольку мы с ним договорились, что его как бы и не было.

Минут через 10–12 американцы закончили свое «походное» совещание и уселись за стол. И вдруг Нитце повторяет свое взятое назад предложение о размене. Я выразил удивление таким методом действий и уже в присутствии американской стороны изложил для Шеварднадзе, как было дело. Одновременно подтвердил, что раз такое предложение делается официально, то его необходимо срочно доложить президентам.

В течение 15–20 минут мы и американцы на месте окончательно отработали для доклада руководителям текст, который после взаимного снятия скобок выглядел следующим образом: «С учетом подготовки договора по СНВ руководители двух стран поручили своим делегациям в Женеве выработать договоренность, которая обязала бы стороны соблюдать Договор по ПРО в том виде, как он был подписан в 1972 году, в процессе осуществления исследований, разработок и при необходимости испытания, которые разрешаются по Договору по ПРО, и не выходить из Договора по ПРО в течение согласованного срока». Одновременно в другой части этого раздела совместного заявления, где шла речь о подуровне боезарядов для МБР и БРПЛ, была проставлена цифра 4900 единиц.

Немедленно все перешли в библиотеку Белого дома, где нас ожидали президенты. Р. Рейган увел свою команду в другую комнату. Э. А. Шеварднадзе и я доложили суть дела М. С. Горбачеву и получили его согласие на достигнутую договоренность.

То же самое произошло и у американцев. Сделка состоялась. Совместное заявление было спасено. Но проблему Договора по ПРО этим разрешить не удалось, так как каждая сторона и после достигнутого согласия по–своему понимала приведенную выше формулировку в части, касающейся возможности или невозможности испытания средств ПРО.

Об этой формулировке и обстоятельствах, при которых она была согласована, ходит много различных версий. Об обстоятельствах я рассказал. О содержании ее нужно сказать следующее. В течение 8–10 декабря по ходу переговоров и нам, и американцам становилось ясно, что по проблеме Договора по ПРО (а следовательно, и о будущем американской программы СОИ) договориться не удастся. Поэтому стороны начали искать такую форму договоренности, которая позволила бы все–таки выработать «рамочную» договоренность для будущего Договора по СНВ.

Результатом этих совместных поисков и явилась приведенная выше формулировка. При этом каждая сторона (во всяком случае, ее профессионалы) молча исходила из того, что понимание согласованной формулировки о Договоре по ПРО будет различным, споры по ней будут продолжаться. Представлялось, однако, важным, что «рамочная» договоренность по остальным вопросам будущего договора по сокращению СНВ была достигнута и официально зафиксирована.

Визит закончился в этом смысле успешно. Летели мы на встречу с руководителями государств — участников Варшавского Договора из Вашингтона в Берлин в ночь на 11 декабря с хорошим настроением. Здесь М. С. Горбачев исходя из нашего понимания выработанной в Вашингтоне формулировки относительно соблюдения Договора по ПРО заверил своих коллег по Варшавскому Договору, что там удалось отстоять первоначальное, «узкое» толкование Договора по ПРО и это должно затормозить осуществление программы СОИ.

В подобном же победном тоне была выдержана и информация об итогах вашингтонской встречи в этой части разосланная МИДом по всему миру после возвращения делегации из Берлина в Москву.

Г. М. Корниенко. В русском тексте Совместного заявления принципиально важная формулировка об обязательстве сторон «соблюдать Договор по ПРО в том виде, как он был подписан в 1972 году, в процессе осуществления исследований, разработок и испытания, которые разрешаются по Договору по ПРО», действительно давала основание для нужного нам понимания, поскольку слова «испытания, которые разрешаются» можно было толковать как означающие только те испытания, которые разрешаются по Договору по ПРО, и тем самым как исключающие возможность проведения противоречащих этому договору испытаний в рамках программы СОИ.

Однако американцы не только воспротивились включению слова «те» в русский текст, что сделало бы однозначно ясным смысл этого положения, но сформулировали эту часть фразы в английском тексте таким образом, что грамматически точный перевод ее на русский язык должен был бы звучать не «испытания, которые разрешаются по Договору по ПРО», а «испытания, каковые разрешаются по Договору по ПРО». Иными словами, по–английски получилось, будто любые испытания как таковые, то есть и в рамках программы СОИ, разрешаются Договором по ПРО.

Этой хитрости Шульца и Нитце, естественно, не могли заметить ни М.С.Горбачев, ни Э.А.Шеварднадзе, ни С. Ф. Ахромеев, не владеющие английским языком, а те советские участники переговоров, которые были обязаны проследить за аутентичностью русского и английского текстов, то ли действительно тоже не заметили ее, то ли сделали вид, что не заметили, ради благополучного завершения встречи.

Однако хитрость Шульца и Нитце оказалась шитой белыми нитками: как только Рейган, основываясь на английском тексте упомянутой формулировки, заявил, будто М. С. Горбачев согласился в Вашингтоне с «широким» толкованием Договора по ПРО и тем самым сняты разногласия по вопросу о СОИ, со стороны М. С. Горбачева, естественно, последовало опровержение таких утверждений (в его выступлении по советскому телевидению 14 декабря 1987 г.). И на возобновившихся вскоре переговорах в Женеве снова возник тупик в этом вопросе.

Строуб Тэлбот справедливо писал в этой связи:

«Хотя, казалось, благодаря хитроумной уловке Шульцу и Нитце удалось исполнить хореографический менуэт для двух лидеров на встрече в верхах, это изящество вновь оборачивалось тупиком»[20] .

По свидетельству того же Тэлбота, тогдашний председатель Объединенного комитета начальников штабов США адмирал Крау вполне резонно «рассматривал эту загадочную, но критически важную фразу насчет СОИ и Договора по ПРО как уловку, пригодную, возможно, в качестве операции по взаимному спасению лица во время самой встречи в верхах, но не в качестве основы для возможного договора по контролю над вооружениями, который оказал бы сдерживающее воздействие на американские военные программы».

На совещании со своими сотрудниками Крау предостерег, что было бы «безумием» делать эту формулировку из коммюнике «основой договора по вопросам обороны и

космоса»[21].

На мой взгляд, столь двусмысленный итог вашингтонской встречи 1987 года, что касается Договора по ПРО и в той мере, в какой стороны сознательно пошли на эту двусмысленность (оставляя на совести американцев их лингвистические изощрения), отчасти объяснялся тем, что позиции советского лидера на этой встрече были несколько ослаблены следующим эпизодом на заключительном этапе ее подготовки. Когда госсекретарь Шульц приехал в Москву в конце октября для завершения подготовки к декабрьской встрече в верхах, советская сторона в порядке нажима поставила под сомнение целесообразность поездки М. С. Горбачева в Вашингтон, если дело ограничится подписанием там только Договора по РСМД без одновременного согласования хотя бы «рамочной» договоренности по вопросам СНВ и Договора по ПРО, то есть фактически была предпринята попытка восстановить увязку между этими проблемами.

Хотя Рейган по своим соображениям был заинтересован в намеченной встрече, но не настолько, чтобы ради нее делать серьезные уступки по существу проблем, — такое вообще не в правилах американцев. Поэтому Шульц уехал из Москвы, так и не условившись о сроках встречи в верхах.

Однако буквально по пятам Шульца в Вашингтон для спасения встречи направился Э. А. Шеварднадзе. Такие зигзаги отнюдь не помогали нахождению приемлемых для СССР решений в оставшийся до встречи период и на самой встрече. Скорее наоборот.

В любом случае, поскольку на вашингтонской встрече не удалось достичь ясного принципиального взаимопонимания о судьбе Договора по ПРО, рассчитывать на скорое достижение договоренности по данной проблеме и соответственно на скорое заключение договора о так называемом 50–процентном сокращении стратегических наступательных вооружений собственно говоря не было никаких оснований. Поэтому не мог не вызвать удивления оптимизм министра иностранных дел Э. А. Шеварднадзе относительно возможности подписания этого договора уже во время визита президента Рейгана в Москву весной 1988 года, хотя, как теперь известно, для его выработки потребовалось еще более трех лет.

Предпринимались даже попытки подвести теоретическую базу под стремление выдавать желаемое за действительное. Так, на брифинге в МИД СССР 29 марта 1988 г. в ответ на вопросы журналистов, на чем основываются оптимистические заявления о возможности скорого заключения договора о сокращении СНВ, тогдашний главный споуксмен министра вполне серьезно заявил: «В такого рода ситуациях оптимизм — вещь хорошая. Он приводит в действие механизм самоисполняющегося предсказания…»[22].

Над подобными «самоисполняющимися предсказаниями» можно было бы, конечно, просто посмеяться, если бы речь шла не о столь серьезных вещах.

В течение 1987 года не удалось, к сожалению, достичь реального прогресса и в деле прекращения испытаний ядерного оружия. Правда, в ходе встречи министров иностранных дел СССР и США в сентябре была достигнута договоренность начать до конца года «полномасштабные переговоры» по вопросам, связанным с прекращением испытаний ядерного оружия.

Однако столь громкое название этих переговоров было обманчивым. На деле, как и надо было ожидать, они свелись к многолетним дискуссиям относительно ратификации подписанных еще в 1974–1976 годах советско–американских договоров о пороговом ограничении подземных ядерных испытаний и о ядерных взрывах в мирных целях. Эти договоры выполнялись обеими сторонами и не будучи ратифицированными, поэтому такого уж большого самостоятельного значения вопрос о их ратификации не имел. Другое дело, если бы обе стороны рассматривали этот акт как промежуточный шаг к последующему прекращению всех ядерных испытаний.

В условиях же, когда американская сторона и не помышляла об этом, объявление о начале советско–американских «полномасштабных переговоров» фактически лишь «выпустило пар из котла». Если перед этим борьба за полное запрещение ядерных испытаний достигла в мире высокого накала, то появившаяся надежда на советско–американские «полномасштабные переговоры» при всей ее иллюзорности привела к затуханию на несколько лет этой борьбы, что и требовалось Соединенным Штатам.

Далеко не гладко и гораздо медленнее, чем хотелось бы, продвигались вперед и поиски решений, которые обеспечили бы вывод советского воинского контингента из Афганистана.

Как уже говорилось в главе II, принципиальная установка Горбачева на вывод войск определилась еще в 1985 году, вскоре после его прихода к руководству партией и государством. Но при всей важности правильной, принципиальной установки в такого рода вопросах для ее претворения в жизнь требовались не менее правильные, скоординированные усилия многих ведомств и людей, а обеспечить это на практике оказалось отнюдь не простым делом.

Многое здесь упиралось в то, что при решении вопроса о выводе советских войск из Афганистана, против чего к этому времени прямо возражать никто не решался, требовалось ответить и на более широкий вопрос: каким мы хотим оставить Афганистан после вывода советских войск? А поскольку в этом — действительно небезразличном для Советского Союза — вопросе необходимого единства мнений и действий не было, то объективно это вело к затяжке и с выводом войск.

Во что выливалось отсутствие полного единства мнений по вопросу о будущем Афганистана, можно судить по следующим примерам.

Сообщая Наджибулле в декабре 1986 года о твердом решении советского руководства вывести войска из Афганистана в течение не более полутора–двух лет и ориентируя его в этой связи на форсированное осуществление политики национального примирения, М. С. Горбачев подчеркивал необходимость того, чтобы эта политика распространялась не просто на консервативные силы, но и на тех, кто с оружием в руках борется против властей.

Однако с благословения других советских представителей Наджибулла еще долго продолжал делать заявления такого рода: «Когда мы говорим о национальном примирении, мы имеем в виду, что на компромисс надо идти с теми, кто не выступает с противоположных позиций по отношению к НДПА». Ясно, что подобные разночтения, отражающие различия во мнениях советских руководителей по столь принципиальному вопросу, не могли содействовать национальному примирению.

Если М. С. Горбачев говорил, что ради национального примирения НДПА придется поделиться с другими политическими силами как минимум половиной реальной власти, то в последующих беседах Шеварднадзе с Наджибуллой эта мысль выхолащивалась, превращаясь в рекомендацию передать оппозиции половину не реальной власти, а министерских портфелей, к тому же полупустых, а то и совсем пустых, специально изготовленных для этой цели. Понятно, что очередь за такими портфелями не выстроилась; при таком подходе шансов на создание действительно коалиционного правительства не появилось.

Поддержав в конечном счете идею избрания Наджибуллы на пост президента Афганистана, М. С. Горбачев внушал Наджибулле мысль о важности того, чтобы само избрание его президентом было результатом компромисса и что для этого ему следует выступать в качестве национального лидера, а не руководителя НДПА. Однако опять–таки с благословения других наших товарищей Наджибулла незадолго до Лойа Джирги, созванной с этой целью в конце 1987 года, заявил, что считает «разумным решение о том, чтобы НДПА оставила за собой пост президента».

Внушая вновь Наджибулле мысль о важности того, чтобы Лойа Джирга отражала весь спектр политических сил Афганистана, М. С. Горбачев прямо спрашивал его, правильно ли он понимает Наджибуллу, что на Джирге будет выдвинуто 3–4 кандидата и в их числе он сам? На это последовал ответ: «Да, именно так». Однако после бесед с другими советскими представителями, опираясь на их разъяснения, афганский руководитель истолковал дело так, будто М. С. Горбачев вел речь не о необходимости того, чтобы кроме него баллотировались и другие кандидаты в президенты, а о желательности, чтобы его кандидатура была выдвинута не только НДПА, но еще какими–то организациями. К этому и свелось дело.

Такой разнобой в беседах советских руководителей с Наджибуллой по вопросам, связанным с будущим Афганистана, конечно, не способствовал скорейшему началу вывода оттуда советских войск.

Правда, поскольку вопрос об их выводе решался в рамках более широкого политического урегулирования, которое было предметом афгано–пакистанских переговоров под эгидой ООН при косвенном участии СССР и США, то не все здесь зависело от Москвы. А в Вашингтоне только после советско–американской встречи на высшем уровне, состоявшейся в Женеве в конце 1985 года, постепенно стали набирать силу так называемые «улаживатели» («dealers»), готовые способствовать выводу советских войск из Афганистана в рамках более широкого улучшения отношений между США и СССР.

Но окончательно они взяли верх над «кровопускателями» («bleeders»), которые считали выгодным для Запада удерживать советские войска там как можно дольше, только после вашингтонской встречи в верхах, состоявшейся в декабре 1987 года.

С того времени и начался заключительный этап интенсивной дипломатической и политической деятельности, обеспечившей подписание в апреле 1988 года женевских соглашений по Афганистану, что и позволило наконец вывести из этой страны советские войска. Об этом этапе, тоже сопряженном с немалыми сложностями, речь пойдет в следующей главе.

В предыдущих и в последующих главах мы рассказываем о военной политике и связанной с ней области внешней политики.

В то же время мы не можем совсем не касаться перестроечных процессов внутри нашей страны, в том числе хода демократизации и гласности.

Во–первых, потому, что демократизация и гласность стали главным средством, при помощи которого руководство КПСС и государства пыталось решать по существу все основные проблемы перестройки. Будучи ее активными сторонниками и участниками, мы, естественно, не можем обойти этот коренной вопрос.

Во–вторых, потому, что по мере продвижения перестройки вперед демократизация и гласность, а точнее, развернувшиеся под их прикрытием разрушительные процессы и идеологическая война против КПСС стали оказывать все большее влияние на внешнюю и военную политику.

Кроме того, трудно судить об основных проблемах, о которых идет речь в последующих главах книги, без учета особенностей появления и развития в нашей стране демократизации и гласности и сопутствующих им совершенно новых явлений в нашей жизни.

Как практически все советские граждане, мы оба положительно восприняли первые дуновения демократии и гласности.

До перестройки мы занимали достаточно высокое служебное положение и пользовались доверием со стороны руководства государства. Тем не менее и мы были крайне ограничены в публичном изложении своих взглядов. Практически каждое наше выступление в печати или на телевидении, на пресс–конференции подлежало согласованию и одобрению ЦК КПСС или работниками его аппарата.

Среди рядовых работников и низшего звена руководства аппарата ЦК находились такие ретивые деятели, которые редактировали тексты наших выступлений, будучи при этом гораздо менее подготовленными в деловом отношении.

Больше всего от этого страдало дело. Было нелегко оперативно изложить в печати или на телевидении свою позицию по вновь возникшей военно–политической проблеме, ответить на выступление того или иного лидера или военного руководителя Запада. Связь со средствами массовой информации была очень затруднена.

Для людей других профессий, особенно деятелей культуры, положение в этом смысле было еще. более угнетающим.

Начиная с 1986 года многое стало меняться. В средствах массовой информации стали высказываться живые мысли, самостоятельные мнения, независимые суждения. Появились острые критические выступления в адрес отдельных руководителей, партийных органов и ведомств. Под огонь критики попадали крупные недостатки нашей действительности и руководители, которые этого заслужили. В обществе стало свободнее дышать.

Однако через какое–то время, уже в 1986 году, в средствах массовой информации стали появляться сначала изредка, но чем дальше, тем больше и больше, статьи и выступления, не критикующие, а очерняющие и полностью отрицающие социализм, дружбу народов СССР, все прошлое нашего общества и КПСС. С начала 1987 года такие материалы стали публиковаться систематически. Эти отрицательные явления в короткий срок достигли таких размеров, что под угрозой оказались все наши прежние ценности. Основные организмы могучего государства, единого общества и монолитной ранее КПСС начали подвергаться разрушению.

1987 год был третьим годом перестройки. Если в 1985–1986 годах давали себя знать в основном трудности, порожденные годами застоя, то в 1987 году нараставшие трудности были не только следствием прошлого, но и усугублялись ошибками нового руководства. Они стали проявляться в функционировании политической системы, в экономическом развитии и в области национальных отношений.

1987 год был вместе с тем годом 70–летия Октябрьской революции. Это делало для руководства неизбежным подведение итогов, переосмысление со стороны советского народа и КПСС пройденного пути, определение задач хотя бы на ближайший период. Как стало явным впоследствии, эта юбилейная дата заставила работать не только руководство. Она сдерживала до поры политические амбиции противников КПСС и социалистического строя, которые готовились перейти в наступление сразу после празднования этой годовщины. Но их деструктивная работа велась уже с 1986 года. Поэтому в обществе нарастала тревога. Люди ждали, что будет сказано в связи с этим в дни празднования годовщины Октября.

2 ноября 1987 г. на совместном торжественном заседании Центрального Комитета КПСС, Верховного Совета СССР и Верховного Совета РСФСР с докладом «Октябрь и перестройка: революция продолжается» выступил Генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев. Этот доклад известен. В нем была объективно оценена 70–летняя борьба советского народа за социализм. Взвешенному и справедливому анализу был подвергнут весь путь, который прошли наш народ, КПСС и Советское государство за 70 лет своего развития, рассмотрены трагические для народа события, порожденные культом личности Сталина, и в то же время не забыты наши достижения. Политбюро и ЦК КПСС в целом еще оказались в октябре 1987 года способными к реальной оценке прошлого и сложившейся к тому моменту обстановки. По существу это был последний документ КПСС, где 70–летней истории Советского Союза была дана правдивая оценка.

Авторы и сегодня готовы подписаться под первым разделом этого доклада «Путь Октября — путь первопроходцев». Не вызывали больших возражений основные положения второго и третьего разделов доклада о начале перестройки внутри страны и внешнеполитической деятельности нашего государства. И большинство советских людей, коммунистов надеялись, что откровенность и ясность оценок прошлого, постановка задач на ближайшее будущее помогут переломить обстановку к лучшему. В это время еще все структуры власти и партии действовали.

Вышло, однако, все наоборот. Противоречия в руководстве КПСС и государства назревали и нарастали. К концу 1987 года единство в нем уже было далеко не такое, как ранее. Большая часть членов Политбюро ЦК КПСС (А. А. Громыко, Л. Н. Зайков, В. И. Никонов, М. С. Соломенцев, Н. Н. Слюньков, Г. И. Разумовский) следовала за М. С. Горбачевым, не претендуя на какую–то свою роль. Другие члены Политбюро (А. Н. Яковлев, Э. А. Шеварднадзе, Б. Н. Ельцин) уже тогда по существу стояли правее М. С. Горбачева, а по многим вопросам занимали вообще антисоциалистические позиции. Члены Политбюро, стоявшие на принципиальных позициях, которых все больше тревожила проводимая в то время политика (Е. К. Лигачев, Н. И. Рыжков, В. И. Воротников, В. М. Чебриков, В. В. Щербицкий), действовали каждый сам по себе. Для этих людей какая–либо возможность фракционной борьбы была исключена.

Но на заседаниях Политбюро, а иногда и при выступлениях в средствах массовой информации противоречия, возникавшие между этими деятелями и Горбачевым, а особенно между ними, с одной стороны, и Яковлевым, Шеварднадзе и Ельциным — с другой, проглядывались все явственнее. Авторы не могли не заметить различий во взглядах этих людей при рассмотрении вопросов и на Политбюро.

Впервые открыто противоречия проявились на Пленуме ЦК КПСС перед 70–й годовщиной Октября. На нем с особой оценкой хода перестройки выступил Б. Н. Ельцин. Расслоение происходило и в ЦК КПСС, с той только разницей, что в Центральном Комитете большинство тогда принадлежало коммунистам, стоящим на принципиальных позициях. Однако (как это ни горько, но нужно признать) ЦК КПСС послушно следовал за Политбюро ЦК КПСС. Правда, отдельные и очень резкие критические выступления на Пленумах были, но М. С. Горбачев их умело нейтрализовал.

Таким образом, есть все основания говорить о том, что 1987 годом заканчивалось единство в Политбюро, ЦК КПСС и в партии в целом как в оценке перестроечных процессов, так и в практической работе по их реализации. Но то, что произошло в начале 1988 года, и для авторов оказалось неожиданным. Печать и телевидение обрушили на народ лавину антисоветских и антисоциалистических материалов. Большая часть газет и журналов, а также экранного времени на телевидении была заполнена материалами с озлобленной и часто лживой критикой прошлого Советского Союза и КПСС. Критика культа личности Сталина теперь носила совсем другой характер, чем в упомянутом докладе М. С. Горбачева от 2 ноября 1987 г. В печать и на телевидение ворвалась всесокрушающая пропагандистская лавина, которая под видом критики сталинизма смешивала с грязью всю 70–летнюю историю Советского Союза. Примечательно, что и руководство идеологической работой, а следовательно, и средствами массовой информации перешло от Е. К. Лигачева к А. Н. Яковлеву. Оглядываясь назад, сегодня ясно видно, что в 1988 году КПСС — от Центрального Комитета до рядового коммуниста — растерялась. Авторы в числе других просто не понимали, что происходит. Ведь атаку на КПСС вели люди с партийными билетами в кармане. Среди них было немало членов ЦК КПСС и, как тогда было принято говорить, «бывших ответственных работников» из аппарата ЦК партии (Ю. Н. Афанасьев, Ф. М. Бурлацкий и немало других). Явственно проглядывалось, что А. Н. Яковлев их поддерживает.

На этой мутной антисоветской и антисоциалистической волне поднялись такие воинствующие органы печати, как «Огонек» (В. Коротич), «Московские новости» (Е. Яковлев), «Аргументы и факты» (В. Старков), а позже и «Комсомольская правда». Как теперь все больше выясняется, действительным организатором всей этой кампании был бывший член Политбюро и секретарь ЦК КПСС А. Н. Яковлев. Наверное, в будущем его роль в организации этой кампании, направленной против КПСС и социалистического строя, будет раскрыта более подробно. Но многое ясно и сегодня. Из анализа выступлений А. Н. Яковлева в 1986–1990 годах в средствах массовой информации, из его практической работы в те годы обнаруживается (а несколько позже он заявил об этом сам), что он не видел в КПСС и советском обществе 30–70–х годов ничего светлого и положительного. Он видел в том времени только лагеря, жертвы в этих лагерях, тюремщиков и фактических или моральных пособников этих тюремщиков. До поры он об этом говорил общими фразами, завуалированно, но те, кого он организовывал для антипартийной кампании, не стеснялись в выражениях. У него не находилось в эти годы слов для положительной оценки труда и борьбы тех, кто осуществлял индустриализацию страны и превратил нашу страну в великую индустриальную державу; для тех, кто разгромил немецко–фашистскую Германию и ценой огромных жертв завоевал победу. Мы тоже не сразу разобрались в роли Яковлева, в том, что именно он является теоретиком и организатором антисоветизма в годы перестройки.

Вся эта антисоветская и антисоциалистическая пропаганда, вырвавшаяся, как казалось, непонятно откуда, несколько месяцев практически не встречала сопротивления. КПСС зашаталась. Попытки отдельных газет («Правда», «Советская Россия», «Красная Звезда» и др.) ответить на клевету поддержки в Центральном Комитете партии не встречали, а иногда даже пресекались. Исподволь развертывалась и наращивалась пропаганда, направленная против Вооруженных Сил СССР.

Обоим авторам в 1987 году было уже за 60 лет. За их плечами были Великая Отечественная война, десятилетия политической, в том числе идеологической, борьбы за идеалы социализма, хотя они никогда не закрывали глаза на его деформации. Видели они всякие антисоветские и антисоциалистические кампании. Но чтобы руководящие работники КПСС, руководители партийной печати и телевидения распространяли клевету на партию, измышления на социализм, а Политбюро ЦК КПСС при этом молчало и бездействовало, такого еще не было. Доходило дело до того, что партийное руководство мешало тем, кто стремился защитить КПСС. С таким положением наша партия за всю ее историю столкнулась впервые.

И хотя в руководстве партии в центре и на местах оставалось немало людей достаточно опытных и принципиальных, им многое в обстановке было неясно. Просветление и отрезвление наступали постепенно.

По каким направлениям велись атаки на социализм и единство нашего Отечества?

Во–первых, очернялись вся Коммунистическая партия в целом, ее прошлое и настоящее, она изображалась как антинародная сила, приведшая страну к катастрофе. Между КПСС и сталинизмом ставился знак равенства. Как политическая сила партия чернилась начиная с ее зарождения — со второго съезда РСДРП. Особенно извращалась история партии в октябрьский и послеоктябрьский периоды. Начались атаки на В. И. Ленина.

Одновременно с демонтажем командно–административной системы (как и насколько быстро ее нужно было демонтировать — это вопрос особый) под предлогом борьбы с так называемой партократией начались атаки на руководство КПСС как в центре, так и на местах. Из состава ЦК республик, бюро краев и областей, наряду с теми, от кого было нужно действительно освободиться, подвергались очернительству и были освобождены от обязанностей сотни крупных честных и принципиальных руководителей–коммунистов. Широкие масштабы приняло шельмование партийных руководителей. При этом они не получали должной помощи из центра. Наоборот, они снимались с должностей с молчаливого одобрения центра, под крики, улюлюканье и свист на митингах. И было очень странно видеть, как Политбюро ЦК КПСС оставалось в стороне от этих процессов, оставляя без помощи свои испытанные кадры.

Во–вторых, путем разнузданной демагогии чернились и шельмовались целые поколения советского народа. Наиболее оголтелым нападкам подвергалось поколение, вынесшее на своих плечах гражданскую войну, индустриализацию и коллективизацию — при всех их издержках и перегибах обеспечившее на деле установление дружественных отношений между народами нашей страны; чьим трудом, потом и кровью Советский Союз был превращен в великую индустриальную державу.

Не менее злобной клевете подвергались поколения, победившие в Великой Отечественной войне, разгромившие фашистскую Германию и заплатившие за победу над фашизмом десятками миллионов жизней.

Все эти люди, отдавшие Родине свои жизни, многие десятки лет самоотверженного труда и борьбы, объявлялись серой, безликой массой, покорно следовавшей за Сталиным.

Нагло и нахраписто отрицалось совершенно очевидное, бывшее в памяти миллионов еще живых людей, — их самоотверженный труд для построения социалистического общества, их честь и героизм, их собственный вклад в победу над фашистами для утверждения независимости своей Родины. Истинные герои Отечества срамились и позорились; предатели и изменники возводились на пьедестал. Как мы поняли позже, удивляться этому не приходилось. В первую очередь компрометации подвергались те слои народа, которые были наиболее привержены социалистическим идеалам. Особенно преуспевал в этом журнал «Огонек», а А. Н. Яковлев выступал при этом с теоретическим обоснованием происходящего.

В–третьих, не давалось никакого отпора начавшим к тому времени проявлять себя национализму и сепаратизму. Наиболее активно еще с 1986 года этот процесс проходил в Прибалтийских республиках. Конечно, процесс был сложен и неоднозначен. Имели место одновременно как рост национального самосознания, стремление к большей экономической и политической самостоятельности, к развитию национальной культуры, так и национализм и сепаратизм. Должному анализу в Политбюро эти процессы подвергнуты не были. Кое–кто просто закрывал глаза на все происходившее в Прибалтике, а кое–кто объявлял все это положительным явлением. Особенно в этом преуспел опять–таки А. Н. Яковлев, который, будучи по поручению Политбюро ЦК КПСС в Литве, одобрил явно сепаратистские и националистические действия руководства Компартии Литвы и даже Народного фронта («Саюдиса»). Именно с его подачи подобная деятельность народных фронтов по всей стране получила одобрение Политбюро ЦК КПСС.

Бурно разрастался, в немалой степени из–за того, что руководство страны не дало ему принципиальной оценки и не определило по отношению к нему свою позицию, старый спор между Арменией и Азербайджаном из–за Нагорного Карабаха. Он разросся, по существу, в вооруженный конфликт, до сих пор дестабилизирующий обстановку в стране. Практически весь 1988 год националисты и сепаратисты совершенно безнаказанно действовали под прикрытием того, что имеет место только процесс роста самосознания народа.

Вместе с тем, самой КПСС было признано (в принципе правильно), что одной из основных причин застоя в экономике было централизованное управление ею. Это управление осуществлялось командно–административной системой. Основой этой системы являлись партийные органы. Через нее КПСС осуществляла практическое руководство экономикой страны. Жизнь доказала: то, что было раньше эффективным, теперь устарело. То, что раньше обеспечивало концентрацию усилий на главных направлениях, сегодня стало непреодолимой преградой прогрессу.

Не являясь специалистами, мы не можем дать полную и глубокую оценку того, насколько обоснованной была такая крутая ломка существующей системы управления экономикой страны в то время, когда взамен никакой другой системы создано не было. Однако и нам, неспециалистам, было ясно, что за этой системой стоят практика десятилетий, опытные кадры, огромный потенциал нации. Наивные, недопустимые для руководителей государства надежды на то, что заменой для такой системы управления экономикой в кратчайшие сроки станут созданные в 1989 году в результате выборов советы всех звеньев, естественно, не оправдались. Но ведь это было очевидно и раньше. Во всех звеньях аппарата командно–административной системы работали сотни тысяч крупных и менее крупных, но опытных партийных и хозяйственных руководителей. Они на своих плечах тащили огромный груз ответственности за управление экономикой. Но дело не только в этом. Относительный успех командно–административной системы управления страной (и об этом преднамеренно молчат) обеспечивался в различные годы по–разному. В 20–30–е годы он обеспечивался энтузиазмом народа, десятками миллионов людей, пошедших тогда сознательно на огромные лишения для построения, как они надеялись, в короткие сроки социализма. В 40–50–е годы — в годы войны и восстановления народного хозяйства — он основывался на патриотизме, любви к Родине, национальном достоинстве, вере в то, что страна разгромит фашистов и будет восстановлена собственными усилиями. Так произошло и в действительности. С 60–х годов эти стимулы стали угасать.

Но встает вопрос, а откуда же подобному потенциалу было взяться в 1988–1990 годах? На основе чего он мог вырасти? КПСС подвергалась ударам и разрушению, социализм — очернению, патриотизм — осмеянию. Какие стимулы могли поднять на подвиг сотни тысяч людей, пришедших в советы? При этом они не имели ни опыта работы, ни необходимых знаний, ни соответствующих стимулов к тому, чтобы взвалить на себя ответственность за управление экономикой страны. Кроме того, большинство из них было в тот момент растеряно и дезориентировано.

Разрушение существовавшей системы управления экономикой без замены ее другой реально действующей системой было крупнейшей ошибкой руководства КПСС и государства. Эта ошибка дорого обошлась государству и народу. Деструктивные националистические и антисоциалистические силы получили широкие возможности разрушения целостности страны, деформирования ее экономики.

Перечисленные четыре причины в совокупности породили стремительный рост сепаратизма, анархию в экономике, разрушение вертикальных структур управления ею.

Кто больше всего виноват во всем этом? Видимо, через определенное время это будет тщательно проанализировано и определено. Однако очевидно, что средства массовой информации действовали в разрушительном направлении под руководством членов Политбюро, секретарей ЦК КПСС А. Н. Яковлева и В. А. Медведева. Зловещая роль первого в очернении нашего прошлого и социалистических идеалов и, по крайней мере, беспомощность и бездействие второго в руководстве идеологической работой в 1988–1990 годах очевидны.