Глобальный капитал. В 2-х тт. Т. 1

предисловие к третьему изданию

Эта книга для авторов необычно важна. Несмотря на то что нами уже опубликовано не менее двух десятков монографий и учебных пособий, написание и представление на суд читателей нового издания «Глобального капитала» для нас - событие.

Во-первых, эта работа претендует на определенный шаг в деле решения архиважной задачи современного марксизма - создания пролего-мен «Капитала» современной эпохи. Мы приняли вызов Раймона Арона, некогда упрекнувшего нашу школу в отсутствии «Капитала» ХХ века, и предлагаем вниманию читателей работу, призванную дать авторский ответ на вопрос о том, каким может быть метод исследования и теория товара, денег и капитала глобального капитализма. Эта задача, конечно же, чрезвычайно амбициозна, но у нас есть основание для того, чтобы браться за ее решение: мы стоим на плечах гигантов и потому можем их... нет, не превзойти, но развить. Это сделать тем проще и важнее, что задача целостного, системного обновления наследия К. Маркса и Ф. Энгельса решается кругом их последователей вот уже более века. Она решалась В.И. Лениным и Р. Люксембург, К. Каутским и Н. Бухариным, А. Богдановым и Л. Троцким, советскими и западными марксистами середины ХХ века, разнообразными нео-, пост- и аналитическими марксистами и ортодоксами последних десятилетий. Все они подарили миру огромное наследие, создав богатейший задел новой, целостной марксистской теории, адекватно отвечающей на мучительные вызовы современности.

Такой теории пока нет. И наша работа - авторы достаточно самокритичны - не более чем одна из попыток предложить пролегомены такой методологии и теории.

Мы хорошо знаем, что авторов, так ставящих задачу, подстерегает немало трудностей. Дело, в частности, в том, что весьма немногочисленные работы последних десятилетий, претендующие на переосмысление основных положений «Капитала», делятся на две неравные части: несколько фундаментальных трудов известнейших авторов (Э. Мандел, П. Суизи, И. Мессарош, Д. Харви и др.) и несколько десятков малоизвестных работ, не слишком глубоких по своему содержанию. И здесь у ученых, представляющих полупериферийную страну и отделенных от большей части современных авторов языковым и организационным барьерами, мало шансов оказаться в кругу серьезных исследователей. Гораздо вероятнее попасть в круг графоманов.

Удалось ли нам преодолеть эту «ловушку периферийности»? Смогли ли авторы в должной мере оказаться в контексте мировой марксистской мысли последних десятилетий? Должны честно ответить: если и смогли, то далеко не в полной мере. Все же наша работа велась по преимуществу в рамках русскоязычной мысли.

Но у нас есть и немалое преимущество по отношению к нашим зарубежным коллегам: нам в полной мере было доступно и авторами освоено малоизвестное за рубежом наследие советского критического марксизма, методологическое и теоретическое значение которого, мы уверены, соизмеримо с наследием зарубежной марксистской мысли. Кроме того, мы работали не одни: авторы этой книги являются лишь двумя из представителей сложившейся в нашем пространстве постсоветской школы критического марксизма.

Во-вторых, эта книга для нас важна и по чисто личным причинам: мы в ней итожим важнейший блок нашей работы последних десятилетий. Поэтому, наверное, неслучайно, что первое издание «Глобального капитала» вышло накануне нашего 50-летия, а это, третье, выходит к 60летнему юбилею. Впрочем, дело, конечно же, не в круглых датах. Дело в том, что мы, еще студентами, поставили перед собой именно эту задачу - задачу исследования предпосылок рождения и ростков «царства свободы», идущего на смену миру отчуждения. И если первые десятилетия мы посвятили преимущественно исследованию ростков нового общества и его экономики (промежуточным итогом этой работы стали наши докторские диссертации, защищенные накануне распада СССР, и подготовленные к изданию в 1991 году, но так и не увидевшие свет три монографии - «После рынка», «Политэкономия социализма, которого нет» и «Ключ к экономике 21 века»), то последующие годы мы работали преимущественно над исследованием анатомии позднего капитализма. Впрочем, об исследовании ростков «царства свободы» мы тоже не забывали, посвятив этому немало текстов, которые, как мы планируем, войдут в доработанном виде в 3-й том нашего «Глобального капитала».

Таким образом, данные тома стали для нас результатом долгих лет работы.

Наконец, в-третьих, данное - третье по счету - издание особо значимо для нас, ибо это не просто уточненное переиздание старой работы. «Глобальный капитал» 2014 года принципиально отличается от вышедшей io лет назад книги (издание 2007 года было аутентично изданию 2004 года).

Он впитал в себя много абсолютно новых разработок последних лет (включая такие принципиально важные для нас темы, как политэкономия симулякров, эксплуатация креативного работника, теория перенакопления позднего капитализма) и обновленную версию ряда частей вышедшей в 2009 году книги «Пределы капитала». В результате это издание более чем в два раза превышает по объему первый вариант книги и существенно богаче ее по проблематике.

Несколько слов об источниках, предмете, методе и структуре нашей книги.

«Глобальный капитал», и это явственно следует из названия книги, посвящен исследованию системы производственных отношений современного капитализма.

Естественно, что в силу этого книга носит по преимуществу мето-долого-теоретический характер. Авторы не ставили перед собой задачи анализа и обобщения всех необъятных массивов эмпирической информации, характеризующей функционирование современной мировой экономики. И дело здесь не столько в том, что такая задача в принципе не посильна для отдельных авторов, сколько в том, что нашими предшественниками уже была проделана большая работа по таким обобщениям. И мы стремились максимально использовать эти результаты наших предшественников, подходя к ним, естественно, с критических марксистских позиций. Сделать это было тем легче, что авторы в свое время написали большую работу по сравнительному анализу экономических систем и проблемам глобализации, результаты которой обновляли для себя регулярно, работая вместе со студентами школы магистров экономического факультета МГУ с данными мировой статистики в рамках регулярно читаемого нами курса экономической компаративистики. Тем не менее мы в ряде случаев (в Прелюдии ко II тому, в начале раздела, посвященного анализу специфики российского капитализма) включили значимые объемы статистической информации, призванные подтвердить некоторые исходные посылки нашей работы.

О теоретических источниках, на которые опирается наша книга, мы будем подробно размышлять в Прелюдии. Здесь же ограничимся очевидной констатацией: в своих исследованиях мы опирались прежде всего на работы классических и современных марксистов - рукописи и книги самого К. Маркса, работы Ф. Энгельса, В. Ленина, Р. Люксембург, Д. Лукача (который подверг переосмыслению и существенному развитию классический марксизм в области и онтологии общественного бытия, и анализа форм общественного сознания), А. Грамши (особенно для нас важна его теория гегемонии), Ж.-П. Сартра (в области проблем отчуждения, личности и т.п.). Все они будут присутствовать в книге в снятом виде (они «переварены», переработаны авторами, но отсылок к ним в книге будет немного).

Что же касается собственно предмета нашей книги (особенно второго - теоретического - тома), то при всей его прозрачности - производственные отношения позднего капитализма - здесь все же требуются некоторые важные уточнения.

Первое. Глобальный капитал - это не сущность некоего особого способа производства, и исследуемые в книге производственные отношения - не особый базис особой формации. Это те трансформации, которые производственные отношения капитализма претерпевают в процессе «заката» буржуазного способа производства. Соответственно, непосредственным предметом нашего исследования стали эти системные трансформации, то новое, что они вносят в содержание товара, денег, капитала, воспроизводства. Эти трансформации, как мы покажем ниже, носят системный характер и логично обусловливают одна другую: превращение рынка в тотальность, где господствуют сетевые структуры и симулякры, логично дополняется трансформацией денег в виртуальный фиктивный капитал, что приводит к формированию сложной системы отношений, подчиняющей капиталу не только рабочую силу, но и личностные качества человека, и воспроизводящейся на основе стабильного перенакопления капитала в глобальных масштабах, порождая систему глобальных проблем человечества.

Второе важное уточнение. Хотя непосредственный предмет нашего исследования - отношения позднего капитализма, авторы акцентируют и принципиальной значимости контекст бытия этой системы, а именно - «закат» «царства [экономической] необходимости», прехождение той метасистемы, в рамках которой происходит «закат» собственно капитализма. Вне этого контекста, как мы покажем в книге, невозможно понять природу и закономерности позднего капитализма.

Как несложно заметить, в основных пунктах предмет нашей работы воспроизводит предмет «Капитала». И это неслучайно: как мы уже сказали, авторы недвусмысленно поставили перед собой задачу изучения тех трансформаций, которые претерпели в сегодняшнем мире исследованные К. Марксом полтора столетия назад производственные отношения.

Несмотря на стремление к строгости, наша книга выросла довольно противоречивой. Именно выросла и именно противоречивой.

С одной стороны, исследование на протяжении всех двух томов ведется на основе диалектического метода и противоречия самого предмета являются объектом нашего самого пристального рассмотрения.

С другой стороны, самое бытие книги противоречиво. Она была задумана и создавалась как целостное системное исследование со строгой структурой, основанной на методе восхождения от абстрактного к конкретному. И в то же время она росла как растет дерево. Причем дерево, за которым ухаживает излишне увлеченный различными экспериментами и не слишком аккуратный садовник. В результате какие-то ветви этого дерева-книги выросли до необычайных размеров, приобретя при этом не слишком аккуратный, а то и попросту лохматый вид. Какие-то ветви-разделы стали появляться только в момент завершения книги и оказались весьма слабенькими, но, как нам видится, ярко зеленеющими ростками. Иные, напротив, перестали быть предметом пристального внимания авторов, захирели и остались небольшими полузасохшими ответвлениями от основного тела книги. А еще к дереву-книге в некоторых случаях оказались «привиты» различные тексты, не относящиеся непосредственно к проблематике «Глобального капитала», но дополняющие строгий ход исследования или показывающие, как «работают» предлагаемые в книге методология и теория при решении некоторых важных проблем современности.

В результате структура нашего «Глобального капитала» оказалась построена на своеобразных контрапунктах логически выстроенного (в меру наших сил) исследования и дополняющих его прелюдий, постскриптумов и отступлений. Сугубо критически относящийся к любой теоретической нестрогости исследователь, знакомясь с книгой, может поэтому опустить большую часть из этих «инклюзов» (хотя иные из них, как, например, Прелюдия ко II тому, играют принципиально важную для понимания содержания работы роль). И, наоборот, интересующийся прежде всего актуальными импликациями теоретических конструкций читатель может обратить внимание едва ли не в первую очередь на постскриптумы, где, как правило, раскрываются некоторые важные для понимания актуальных проблем следствия нашего теоретического анализа (типичный пример - тексты о «цивилизационной» специфике нашего Отечества и об особенностях российских мутаций позднего капитализма).

В главном же, повторим, авторы стремились к максимальной прозрачности и логичности структуры книги. При этом, как заметит искушенный читатель, мы несколько «кокетничали» с гегелевскими триадами (подобно тому как К. Маркс, по его собственному признанию, «кокетничал» с гегелевской терминологией в начале своего «Капитала»), построив структуру каждого из томов как своего рода спирали «отрицания отрицания». В I томе: диалектика - ее снятие в социальной теории марксизма - их снятие в методологии политэкономии. Во II томе: трансформация «Бытия» капитализма (новое качество товара, денег, всеобщей формулы капитала) - трансформация его сущности (обновление теории эксплуатации, новое содержание подчинения труда и человека капиталу, изменения в процессе воспроизводства) - новое качество его проявлений (глобализация). Неслучайно, что все остающиеся за рамками этих триад разделы мы вынесли «за скобки» основного текста, поместив, как мы уже отметили, в постскриптумы и т.п.

Если говорить о структуре книги в целом, то ее открывает пространное введение (Прелюдия), посвященное авторским ответам на непрерывно задаваемые вопросы о том, что и почему устарело, а что выдержало проверку временем в марксизме. Мы даем краткие вводные ответы на эти вопросы, подчеркивая, что классический марксизм остается актуален в той мере, в какой нынешняя система сохраняет родовые, сущностные черты (а в ряде случаев - в странах периферии - и формы) «царства необходимости» вообще и капитализма в частности, и требует своего развития и обновления в той мере, в какой изменились их содержание и формы. Мы подчеркиваем, что эти изменения в немалой степени уже исследованы марксистами и обращаемся к немаловажной для нас теме - краткому обзору основных течений и направлений в постсоветском марксизме.

Первый том, как и следует из его подзаголовка, посвящен «перезагрузке» марксистской методологии, и здесь авторы предлагают ряд самостоятельных разработок, важных как для понимания природы современного общества вообще, так и для проникновения в тонкости содержания книги в частности.

Второй том нашей книги раскрывает ключевые авторские разработки в области теории позднего капитализма.

Краткий анонс этих положений мы дадим в предисловиях к, соответственно, первому и второму томам.

Завершает нашу книгу раздел (Финал), призванный показать генезис в рамках переживающего период «заката» «царства необходимости» вообще и позднего капитализма, в частности ростков социального освобождения, тех общественных сил, которые, в своем развитии, смогут привести к снятию социального отчуждения. При этом авторы в этом венчающем первые два тома разделе постарались обратить максимальное внимание на те тенденции в области практики (альтерглобализм, новые социальные движения, сетевые революции), которые свидетельствуют о неумозрительности наших теоретических выводов о «закате» мира отчуждения.

Этот раздел для нас тем более важен, что он перекидывает мостик к следующему, Третьему тому нашей книги, который будет посвящен исследованию предпосылок и ростков «царства свободы» (и, в частности, теории социализма) и который авторы надеются завершить в следующем году.

Как мы уже заметили, эта книга создавалась на протяжении более чем полутора десятилетий. Первые ее фрагменты были нами опубликованы еще в конце 1990-х в серии статей и ряда глав коллективной монографии «Критический марксизм. Российские дискуссии». В дальнейшем, по мере появления новых разработок, они также публиковались в периодических изданиях, авторских и коллективных монографиях (преимущественно в серии «Библиотека журнала „Альтернативы"»). Большая часть из этих публикаций вошла в наши книги «Глобальный капитал» и «Пределы капитала».

В силу этих обстоятельств содержательно большая часть положений предлагаемой вниманию читателей книги уже была так или иначе ранее опубликована.

Однако!

При подготовке этих двух томов мы многое заново переписали, дополнительно аргументировали, дополнили. Кроме того, ряд разделов книги написан заново и публикуется впервые. И самое главное: перед вами, читатель, первое целостное системное изложение нашего видения особенностей позднего капитализма. И в этом, на наш взгляд, главное достоинство данной книги (о ее недостатках, мы надеемся, читатели не преминут нам сообщить, о чем мы их настоятельно просим).

Еще одна важная ремарка: наша книга написана в соавторстве. Это не означает, что все ее разделы писались нами «в четыре руки». Подавляющее большинство текстов рождалось из совместных обсуждений, результаты которых один из нас затем представлял в виде текста, который затем еще и еще раз обсуждался, правился, иногда заново переписывался одним из нас. Так рождались итоговые материалы, по поводу которых мы приходили к некоторому консенсусу.

Наконец, мы не можем не выразить наших благодарностей всем тем, кто на протяжении этих лет помогал готовить эту книгу.

Прежде всего это наши товарищи по редакционной коллегии журнала «Альтернативы»: д.ф.н. Л.А. Булавка, д.э.н. М.И. Воейков, д.и.н. Л.Г. Истягин, к.э.н. А.А. Сорокин, д.э.н. Э.Н. Рудык, д.ф.н. Б.Ф. Славин. Очень многое нам дали и уже ушедшие от нас товарищи по работе над журналом - крупнейший советский знаток зарубежного марксизма д.ф.н. М.Н. Грецкий, выдающийся философ культуры д.ф.н. Н.С. Злобин, теоретик и практик социально-освободительной борьбы народов Латинской Америки д.и.н. К.Л. Майданик.

Основные положения этой книги многократно, на протяжении 15 лет, обсуждались на заседаниях семинара постсоветской школы критического марксизма, работающего под эгидой 1-го зам. председателя Комитета по образованию Государственной Думы, нашего доброго старого друга д.ф.н. О.Н. Смолина. Участвующие в этом семинаре ведущие ученые Российской академии наук и университетов нашей страны своей взыскательной критикой и конструктивной помощью существенно способствовали нашему продвижению в работе над этим изданием.

Авторы выросли и сформировались как ученые в рамках кафедры политической экономии экономического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, отмечающей в год издания книги свое 210-летие, и работающей в тесном диалоге с кафедрой Лаборатории. Этот коллектив, его руководители последних десятилетий (основатель университетской школы политэкономии Н.А. Цаголов, продолжатель его традиций В.В. Радаев, нынешний руководитель кафедры А.А. Пороховский, развивающий в наше непростое время основные достижения школы) сделали из нас исследователей, ориентированных на решение прежде всего фундаментальных теоретических задач, зародили и укрепили уважение и любовь к методологии. Очень многое дали нам и многочисленные диалоги с учеными из различных научных и вузовских центров России, особенно в последние годы, нашими товарищами по Международной политэко-номической ассоциации стран постсоветского пространства.

Значительные импульсы для нашей работы дали ведущиеся уже четверть века диалоги с нашими зарубежными коллегами в странах Западной и Восточной Европы, Северной и Южной Америк и Азии (прежде всего в Китае и Японии). Мы благодарны нашим друзьям - С. Амину, Е. Боуман, М. Бри, Г. Дубровской, Д. Котцу, Т. Краусу, Д. Лайбману, Р. Столяровой, Р. Стоуну, Ю. Танака и многим другим, коллегам из Академии марксизма и Бюро переводов Китая, нашим коллегам по Всемирной политэкономи-ческой ассоциации и Международной инициативе по продвижению политэкономии, Радикальной философской и политэкономической ассоциациям США, Левому форуму, сети журнала «Исторический материализм», всем тем общественным движениям, организациям и фондам, которые помогли нам активно освоить зарубежную общественную мысль и представить наши идеи на суд международной научной общественности.

Наша книга была создана и благодаря помощи наших молодых коллег, представителей новых поколений школы критического марксизма и сочувствующей нашим идеям молодежи. Их труд помог авторам подобрать многие недостающие данные и источники, подготовить предметные и именной указатели, библиографию книги, провести корректорскую и многие другие работы, и мы с радостью выражаем благодарность Г. Аитовой, О. Барашковой, А. Горшкову, И. Готлибу, Д. Джабборову, Г. Комахину, О. Лемешонок, Л. Ожогиной, М. Павлову, Д. Хромову и многим, многим другим нашим молодым помощникам, а также студентам МГУ им. М. В. Ломоносова и других вузов, дискуссии с которыми способствовали рождению немалого числа идей этой книги.

Вообще авторы этой книги в огромной мере смогли ее создать благодаря тому, что в диалоге с ними работали их молодые коллеги, ученики. Лишь единицы из них выбрали путь критического марксизма, но, мы уверены, они могут стать выдающимися учеными, чьи работы войдут в золотой фонд науки. Мы благодарны им за взыскательную критику и надеемся, что в недалеком будущем они превзойдут своих учителей.

Добавим также, что мы писали «Глобальный капитал» не столько в тиши кабинетов (в точном смысле слова у нас их вообще нет), сколько в паузах постоянно ведущейся общественной деятельности. Движение и журнал «Альтернативы», сети «Образование для всех» и «Конгресс работников образования, науки и культуры», постоянные инициативы альтерглобалистов, информационная и иная помощь независимым левым организациям в России и за рубежом - все это было, есть и будет для нас не менее важно, чем научная и теоретическая работа. Более того, именно и исключительно благодаря включенности в практику социального творчества мы можем непосредственно, практически погружаться в ткань отношений отчуждения и анализировать ее, исходя не только из некоторых чужих обобщений, но и базируясь на собственном опыте и опыте наших товарищей по борьбе за социальное освобождение.

Впрочем, в нашей жизни есть и место отдыху, который зачастую превращался в работу (что закономерно, ибо свободное время творческого человека - это время не столько ничегонеделания, сколько время свободной деятельности). Этот отдых-работа подарил нам немало замечательных дней и часов, и мы с благодарностью вспоминаем гостеприимных и доброжелательных работников отеля «Старый дуб» (Отрадное, Калининградская обл.), санатория «Гурзуфский» и кафе «Прибой» (Гурзуф, Крым), где нам так хорошо работалось.

А теперь о самых близких и самых главных наших помощниках, товарищах, вдохновителях, критиках. Эта книга родилась благодаря тому, что нас вырастили неравнодушными, коммунистическимысля-щими наши родители: Нина и Владимир Бузгалины, Энергия и Иван Колгановы. Благодаря тому, что у истоков нашей работы стояли наши учителя - научный руководитель наших работ Николай Хессин и великий ученый и борец Эрнест Мандел.

И еще. Одному из авторов этой книги - Александру Бузгалину - посчастливилось встретить в своей жизни Людмилу Булавку - большого ученого и человека, с которым мне (эти строки пишутся только Буз-галиным) талантливо жить, работать, творить.

И за это я безмерно ей благодарен.

Завершая наше пространное предисловие, сознаемся: эта книга рождалась трудно.

В архивах авторов - десятки вариантов различных версий тех или иных текстов, структур, концепций книги...

Мы и сейчас не удовлетворены состоянием многих из разделов двухтомника. Мы не успеваем включить в работу сотни уже подготовленных выписок из источников, важных пояснений и ремарок, связанных с вкладом наших предшественников и коллег; на полках шкафов пылятся десятки уже отобранных, но еще не прочитанных книг.

И все же по зрелом размышлении мы пришли к выводу, что надо где-то остановиться и представить коллегам некоторый результат, ибо «лучшее - враг хорошего».

Этот результат перед вами, уважаемый читатель, и мы, повторим, ждем ваших критических замечаний.

прелюдия Социальная теория марксизма: в чем были правы и в чем ошибались Карл Маркс и его последователи¹

Почти два века, прошедших с рождения Карла Маркса, ознаменовались рождением и... многократно объявлявшейся смертью научной школы и общественного течения, неслучайно названных по имени их основателя - марксизмом. Само это имя стало значимым, как, наверное, никакое другое в общественных науках: оно не оставляет безразличным никого. Марксизм ненавидят и едва ли не обожествляют. Его ниспровергают и им клянутся. Его критикуют, развивают и. регулярно объявляют окончательно умершим.

Между тем жизнь все чаще заставляет нас обращаться к методологии марксизма, критически анализировать ее потенциал, определяя (и подчас заново открывая старые истины) возможности эффективного использования классического наследия, отделяя их от устаревших положений, дополняя их опять же критически воспринимаемым багажом марксистских разработок постклассического периода (особенно второй половины ХХ - начала нынешнего века).

Критически осмысленный, рассматриваемый во всем богатстве противоречий его развития марксизм в новом веке становится едва ли не единственной целостной, имеющей более чем полуторавековую историю всемирного развития, методологией. Причина этого известна: современный, живой, творческий марксизм есть конкретно-всеобщее единство философско-методологических оснований и содержательной теоретической парадигмы практически всех общественных наук. Как методология марксизм соединяет в себе (1) социофилософский материализм, предполагающий обращение в общественных науках к исследованию не столько субъективного индивидуального поведения, сколько объективных общественных отношений и процессов и человека как их персонификации и субъекта, с одной стороны, и (2) диалектический, историко-системный подход, ориентированный на различение содержание и форм (в том числе - превратных), анализ не только функционально-количественных взаимосвязей, но и качественных историче-ски-конкретных трансформаций, - с другой.

Реактуализация этого наследия, превращение его современных версий в рабочий инструмент ученого и вместе с тем - поле исследований представляется нам одной из важнейших задач в области современной методологии.

На постсоветском пространстве вообще и в России в частности два десятилетия э(ин?)волюции, последовавшей за распадом СССР, ознаменовались господством (среди проправительственного истеблишмента) праволиберальных идей и жесткой политикой давления на марксизм и марксистские исследования. Имя и теория Маркса, которые в СССР официально насаждались, стали столь же официально изгоняться из образовательного процесса и теоретических дебатов. Однако в области общественной мысли на протяжении двух последних десятилетий также все больше назревало недовольство монопольным засильем праволиберальных идей и парадигм. Начиная с 2000-х годов и особенно в связи с мировым финансовым и экономическим кризисом, начавшимся в 2008 году, в России, как и во всем мире, стали все чаще обращаться к теории Карла Маркса как не только важной части истории общественной мысли, но и актуальному методолого-теоретическому ресурсу. Все чаще и чаще выходят работы, посвященные этому ученому и названной его именем научной школе². В результате начало XXI века стало периодом достаточно четкого самоопределения значительной части мыслящих обществоведов по отношению к Марксу.

Марксизм: дебаты в России 2000-х

Первая группа, сформировавшаяся еще на рубеже 80-90-х годов прошлого века, - это праволиберальные критики Маркса. Они считают разработки Маркса не наукой, а идеологией, причем идеологией исключительно вредной - нацеленной на подавление демократии и свободы, на подчинение индивида тотальности, ниспровержение эффективной рыночной системы и замены ее утопической, умозрительно сконструированной и реакционной моделью всеобщего обобществления и т.п. В чистом виде это направление ныне редко обнаруживает себя в научной среде. Однако его «окультуренная» версия, признающая за Марксом право на существование в виде некоторого раздела в области истории науки и даже полезного компонента некоторых исследований некоторых общественных процессов, вновь заявила о себе в последние годы в рамках течения, близкого к социал-либерализму. Это течение в основном представлено экономистами, которые отрицают фундаментальные политико-экономические идеи Маркса (трудовая теория стоимости, теория прибавочной стоимости и т.д.), едва ли не все политико-идеологические выводы из его теории, но считают возможным использовать некоторые тезисы из области социальной философии. Одной из наиболее ярко видимых отличительных черт этого течения является жесткая привязка теории Маркса к реалиям СССР как практике ее применения при явно отрицательном отношении к советской системе и явно позитивном - к модели Западного мира³.

Несколько большими симпатиями к Марксу и его теоретическим разработкам характеризуется очень размытое течение, которое условно можно обозначить как «реформистское» или «социал-демократическое», понимая под этим не идеологические штампы, а научную квалификацию: принципиальную ревизию основных положений Маркса. В этом ключе пишут В. Афанасьев, А. Вебер, А. Галкин, Ю. Красин, В. Медведев, Р. Медведев, Б. Орлов, Ю. Плетников, В. Толстых, Г. Цаголов и мн. др.⁴ Едва ли не наиболее ярко отношение этого течения к марксизму (прежде всего его политэкономической составляющей) выражено в рецензии директора Института экономики РАН Р. Гринберга на первое издание книги авторов этого текста «Глобальный капитал»⁵. Что касается философской составляющей, то здесь одной из нашумевших работ стала книга академика Т. Ойзермана «Марксизм и утопизм» (М., 2003), в которой этот экс-идеолог марксизма-ленинизма повторил основные направления критики Маркса, типичные для теоретиков правого крыла европейской социал-демократии. Эта книга вызвала в кругах российской философской общественности некоторую дискуссию⁶, в которой доминировала в целом позитивная оценка книги, хотя была и леворадикальная критика этой работы. Последняя, к сожалению, во многом воспроизводила малоплодотворную ныне догматическую трактовку идей Маркса, позаимствованную из не лучших учебников советской поры - столь же старомодную, сколь и антимарксистские тезисы самого Ойзермана.

Если же говорить о названном нами «социал-демократическим» течении в российском марксизме в целом, то его представители не слишком отличаются от своих западных коллег. Они признают, во-первых, правоту некоторых положений Маркса применительно к реалиям XIX века и, во-вторых, поддерживают основные идеи продвижения в направлении большей социальной справедливости и гуманизации существующего общества. При этом фундаментальные выводы Маркса о «конце предыстории» и скачке человечества к «царству свободы» ими в большинстве своем либо замалчиваются, либо интерпретируются существенно иначе, чем Марксом (в виде идей постиндустриального общества и т.п.), либо прямо отрицаются. Это течение представлено главным образом специалистами в области социальной философии и политологами. Они стремятся к «позитивной конвергенции» основных достижений марксизма и либерализма в теории, элементов капиталистической системы и социализма - на практике. Характерной чертой этого течения 2000-х годов, отличающей его от «ревизионизма» столетней давности, является пристальное внимание к проблемам нового качества общественного развития в условиях генезиса постиндустриального общества.

Среди политико-экономических работ авторов, принадлежащих к течению, условно обозначенному нами как «социал-демократическое», и посвященных политико-экономическому наследию Маркса, хотелось бы отметить вышедшие в последние годы статьи Л. Гребнева и О. Ананьина, а также книгу А. Сорокина⁷. Первая из статей посвящена обоснованию тезиса о неисчезновении марксистской теории из постсоветской экономической науки, вторая - аргументации тезиса об актуальности не столько экономико-политических тезисов Маркса, посвященных судьбам классического капитализма, сколько его предвидения в отношении будущего мира, основанного на всеобщем творческом труде, мира, который ныне квалифицируется как общество знаний или постиндустриальное общество. Что касается книги А. Сорокина, то это одна из наиболее развернутых попыток показать, как на базе исходных положений марксовой трудовой теории стоимости можно в конечном итоге перейти к анализу экономических феноменов, рассматриваемых в неоклассике. В конце, правда, автор ухитряется превратить марксизм в апологию капиталистического развития и классовогог мира.

Существует также весьма пестрый круг левых интеллектуалов, лишь отчасти относящих себя к последователям Маркса, но занимающих просоциалистические позиции. При всем различии представителей этого течения большинство из них остается в поле материалистического понимания истории и ищет пути движения к качественно иному, нежели нынешняя общественная система, миру будущего.

Среди философов это, в частности, относительно молодые интеллектуалы, тяготеющие к постмодернистской методологии вообще и постмодерниской интерпретации некоторых идей Маркса, в частности А. Пензин и другие представители группы «Что делать?»⁸. Они в основном комментируют и развивают работы своих европейских гуру.

Имеется и весьма аморфная группа, к которой принадлежат авторы старшего поколения, вышедшие из критического марксизма советской эпохи, но ныне предпочитающие не связывать свои работы жестко с именем Маркса. Один из наиболее известных среди них - В.М. Межуев, реперными точками для которого является различение Маркса как критика политической экономии от ортодоксально-советских толкователей этого мыслителя, акцентировавших внимание на «трех источниках и трех составных частях марксизма» (философия, политическая экономия и научный социализм). Важным компонентом теоретических разработок этого автора является тезис о будущем обществе как прежде всего неэкономическом, лежащем в пространстве культуры⁹.

Уже ушедший от нас К. Кантор работал в рамках известной традиции религиозно-гуманистического истолкования Маркса¹⁰.

Весьма многочисленна группа левых историков, в среде которых выделяются авторы, более близкие к теориям Бакунина и Кропоткина, нежели Маркса. Это В.В. Дамье (серия работ по истории анархизма), А.В. Шубин (автор серии работ, конструктивно-критически анализирующих опыт СССР и раскрывающих потенциал будущего общества, строящегося на основе отношений самоорганизации, горизонтальных сетевых взаимодействий и низовой демократии), Я. Леонтьев (жесткий критик сталинизма) и др¹¹.

Достаточно понятно, что в среде независимых левых интеллектуалов большую роль играют авторы, которых с некоторой долей условности можно отнести к политологам. Наиболее близок из них к марксизму Б. Кагарлицкий¹². Его работы носят в большинстве своем аналитический и публицистический характер, а специально посвященная Марксу и марксизму книга по своим акцентам, на наш взгляд, тяготеет к тому, что в середине прошлого века называлось еврокоммунизмом¹³. Есть ряд других авторов, работающих в жанре левой политической журналистики и политологического анализа, но их работы, как правило, мало затрагивают вопросы методологии.

Наконец, обратим внимание на довольно широкий круг экономистов, не акцентирующих своей приверженности политико-экономической теории Маркса, но работающих преимущественно в рамках этой методологии и тяготеющих к левым идеям в очень разной их интерпретации. Это Г. Гловели (знаток методологии и теорий Богданова и Валлерстайна и их последователь), С. Губанов (экономист, тяготеющий к государствен-ническим идеям), М. Павлов, Ю. Павленко, Э. Соболев, И. Соболева и др. Некоторые из экономистов-теоретиков, выросших еще из советской школы критического марксизма, тяготеют к поиску интеграции классической политической экономии Маркса с неоклассикой (О. Ананьин, Л. Греб-нев, Е. Красникова, А. Сорокин, К. Хубиев и др.), институционализмом (А. Московский), славянофильством (В. Волконский, В. Кульков и др.).¹⁴

Преимущественно в рамках воспроизведения теории самого Маркса расположено поле исследований, в которых делается попытка некоторой доработки этой теории применительно к реалиям новой эпохи, но без претензий на сколько-нибудь серьезную критику текстов самого Маркса¹⁵. В большинстве своем это исследования, в которых под разными углами и в разных контекстах рассматриваются известные положения Маркса и его последователей и предлагаются некоторые авторские дополнения, часто связанные со спецификой советского и постсоветского социума. Большая часть этих авторов при этом тяготеет к левой социал-демократии. Они ищут пути интеграции позитивных достижений советской системы и теоретических предвидений этого течения, подчеркивают позитивные моменты китайской модели, несколько ее при этом идеализируя (В.Н. Шевченко, Б.П. Курашвили, В.Ж. Келле), но есть и более радикальные авторы (В.С. Семенов).

Особо хотелось бы выделить два весьма разнородных сообщества философов, в целом весьма близких к идейному наследию Маркса и его творческих последователей в СССР. Одно - исследователи наследия величайшего советского философа Эвальда Ильенкова (В. Лазуткин, Г.В. Лобастов, С.Н. Мареев, Е.В. Мареева, А.А. Сорокин и др.; особняком среди них стоит профессор Л.К. Науменко, более близкий по взглядам к постсоветской школе критического марксизма)¹. Другое - сообщество ученых, относящих себя к последователям и ученикам другого выдающегося советского марксиста, ученика и друга Д. Лукача - Михаила Лифшица (лидером этого сообщества является В.Г. Арсланов²). Среди авторов, работающих на стыке экономики, социологии, политики и культуры, обратим внимание на работы А. Баранова, А.А. Пригарина, Г. и Б. Ракитских, В. Хазанова, С. Черняховского, А.И. Шендрика³; среди историков -

А.В. Гусева, С. Новикова, В. Логинова (крупнейшего в России исследователя жизни, деятельности, творчества В.И. Ленина), Д. Чуракова и др.⁴

^ СПб., 2004; Келле В.Ж. Марксизм и постмодернизм // Альтернативы. 2006. № 3; Клоцвог Ф.Н. Социализм: теория, опыт, перспективы. М., 2008; Котельников М.Е. Основное противоречие марксизма: социально-философская экспликация. М., 2005; Курашвили Б. П. Новый социализм. К возрождению после катастрофы. М., 1997; Семенов В.С. Социализм и революции XXI века. Россия и мир. М., 2009; Шевченко В.Н. Советская модель социалистического общества: причины поражения // Исторические судьбы социализма. М., 2003; и др.

¹ Лобастов Г.В. Ильенков как философ // Вопросы философии. 2000. № 2; Лобастов Г.В. Философско-педагогические этюды. М.: Микрон-принт, 2003; Мареев С.Н. Встреча с философом Э. Ильенковым. Издание 2-е. М., 1997; Науменко Л.К. «Наше» и «мое». Диалектика гуманистического материализма. М., 2012.

² Арсланов В. Г. Постмодернизм и русский «третий путь». М., 2007.

³Хазанов В.Е. Развитие левых идей: гуманистические направления. М., 2013; Ракитская Г.Я., Ракитский Б.В. Методология марксизма и историческое поприще ее плодотворности. М.: Институт перспектив и проблем страны. 1998; Черняховский С.Ф. Противоречивость коммунистической оппозиции в современной России. М.: Изд-во МНЭПУ, 2003.

⁴ См., в частности: Чураков Д.О. Бунтующие пролетарии: Рабочий протест в Советской России. 1917-1930 годы. М.: Вече, 2007; Чураков Д.О. Русская революция и рабочее самоуправление. 1917. М.: АИРО-XX, 1998; ЛогиновВ.Т.

Наконец, нельзя не отметить, что в нашем Отечестве сохраняется и течение ортодоксальных последователей Маркса, в лице одних представителей доходящее до сталинско-ждановской гротесковости, в лице других (прежде всего Р.И. Косолапов и Д.В. Джохадзе) - возвышающееся до адекватности классическому наследию самого Маркса. В большинстве случаев эти авторы воспроизводят основные положения советских стандартов середины прошлого века с добавлением новаций, главным образом касающихся критики - вполне обоснованной - современного капиталистического развития России и более или менее сильными сталинистскими тенденциями¹.

Если оставить в стороне тех авторов, кто либо догматически пытается воспроизводить положения самого Маркса, либо по сути дела отказывается от основных парадигмальных определенностей этого мыслителя, то окажется, что круг критических сторонников Маркса в России тоже весьма разнороден, хотя и имеет свои генетическиобщие dif fe-rentiae specificae.

В этом спектре выделяется постсоветская школа критического марксизма, к представителям которой относят себя и авторы этого текста.

Постсоветская школа критического марксизма

Взгляды представителей этого течения, при всех различиях его представителей, в некотором смысле перпендикулярны традиционной стратификации левых теоретиков. Мы заявляем себя как те, кто стремится к диалектическому снятию-развитию методологии и теории Карла Маркса. Мы критически относимся к социал-демократическому рефор-

^ Неизвестный Ленин. М.: Эксмо, Алгоритм, 2010; Гусев А.В. Левокоммунистическая оппозиция в СССР в конце 20-х годов // Отечественная история. 1996. № 1. С. 85-103; Гусев А.В. Левокоммунистическая оппозиция в СССР в первой половине 30-х годов// Политические партии России. Страницы истории. М., 2000.

¹ В данном случае хотелось бы назвать прежде всего работы Р.И. Косолапова (обратим внимание на серию его статей, опубликованных в конце 2007 -начале 2008 г. в «Экономической и философской газете») и сборники материалов конференций по проблемам марксизма, уже много лет выходящие под редакцией Д.В. Джохадзе. Весьма интересен один из них - «Марксизм и будущее цивилизации». М., 2006. См. также: Сапрыкин В.А. Антикоммунизм, оппортунизм, контрреволюция. М., 2007. Есть немало других авторов, принадлежащих к данному течению. Прежде всего это ученые, включенные в организацию «Российские ученые социалистической ориентации». Среди политико-экономов, тяготеющих к этому направлению, особо хотелось бы подчеркнуть важность работ В.Н. Черковца, Р.Т. Зяблюк и их коллег в серии книг «Капитал» и economics», шесть выпусков которых вышли в Москве с 2002 по 2013 год.

мизму, но при этом акцентируем не только реактуализацию классических идей Маркса, но и их позитивное отрицание, критику и диалектическое развитие. Наша школа сформировалась вокруг трех проектов: журнала «Альтернативы» (он регулярно выходит с 1991 г.), профессорского семинара, работающего вот уже более 15 лет в диалоге с комитетом по образованию Государственной Думы, и созданного в 2007 г. интернет-института «Социализм-XXI».

Характеризуя наше направление мы хотели бы обратить внимание на серию вышедших в последнее десятилетие работ, многие авторы которых относят себя к постсоветской школе критического марксизма¹. В целом к этой серии принадлежат тексты более 20 известных отечественных философов, представляющих ряд институтов Российской академии наук, МГУ им. М.В.Ломоносова и многие другие научные центры².

¹ К этим работам относятся, в частности, такие книги, как «Критический марксизм: русские дискуссии» (М., 1999); «Критический марксизм: продолжение дискуссий» (М., 2001), «Социализм-XXI. 14 текстов постсоветской школы критического марксизма» (М.: Культурная революция, 2009), «Марксизм: альтернативы XXI века (Дебаты постсоветской школы критического марксизма)» (М.: ЛЕНАНД, 2009), «Кто сегодня творит историю. Альтер-глобализм и Россия» (М.: Культурная революция, 2010; второе - существенно переработанное издание - 2012), «Социалистический идеал и реальный социализм: Ленин, Троцкий, Сталин» (М.: ЛЕНАНД, 2011); «Капиталистическая реставрация и социалистические преобразования» (М.: Культурная революция, 2013) и др. Особенно в этом ряду хотелось бы выделить книгу «Социализм-XXI...», где сконцентрированы основные положения ключевых авторов, принадлежащих к нашему течению или близких к нему по духу. В последние годы вышли также книги: «СССР. Незавершенный проект» (под ред. А.В. Бузгалина. М.: УРСС, 2012), «Дорога к свободе: критический марксизм о теории и практике социального освобождения» (под ред. Б.Ф. Славина. М.: УРСС, 2013), «Либерализм и социализм: Запад и Россия. К 200-летию со дня рождения А.И. Герцена» (под ред. М.И. Воейкова. М.: УРСС, 2013), «Культура. Власть. Социализм: противоречия и вызовы культурных практик СССР. Луначарский и не только» (под ред. Л.А. Булавки, М.: УРСС, 2013), «Политэкономия провала: природа и последствия рыночных “реформ” в России» (под ред. А.И. Колганова, М.: УРСС, 2013) и др..

² Среди основных работ представителей нашей школы следует назвать также ряд авторских публикаций. Среди них: Предисловие и комментарии Г.А. Багатурия к работе «Маркс К., Энгельс Ф. Первая программа Союза коммунистов. Манифест коммунистической партии в контексте истории» (М., 2007); монографии Л.А. Булавки «Феномен советской культуры» (М., 2008), «Социалистический реализм. Превратности метода» (М., Культурная революция, 2007), «Нонконформизм» (М., 2002); М.И. Воейкова «Споры о социализме» (М., 2001), «Политико-экономические эссе» (М., 2004), «Предопределенность социально-экономической стратегии. Дилемма Ленина» (М.: ЛИБРОКОМ, 2009), «За критический марксизм: полемика с учеными» (М., 2011); Л.Г. Истя-гина «Пацифизм и социализм (в производстве)»; Б.Ф. Славина «Социализм и Россия» (М., 2004), «О социальном идеале Маркса» (М., 2004), «Идеология ^

При этом наше течение далеко не однородно. Более того, не всех авторов упомянутых выше книг можно отнести к постсоветской школе критического марксизма. Некоторые из нас (Г.Г. Водолазов, С.С. Дзарасов, Р.С. Дзарасов и др.¹) акцентируют своеобычность позиции, предпочитают не использовать самоназваний, не причислять себя к какому-то особому направлению, течении, школе. Однако и они близки к нашей школе, ибо в их работах с большей или меньшей долей приближения сохраняются те границы теоретического поля, которые в принципе характерны для всех нас.

Говоря о differentia specifica нашего течения, следует подчеркнуть, что мы все базируемся на определенном наследии, которое и сделало нас теми, кто мы есть. И для нас в этом наследии прежде всего важен К. Маркс, на работах которого мы все выросли. В отличие от догматического советского (и не только) «марксизма» мы исходим из того, что критика К. Маркса и его сподвижников, развитие этого блока идей через их существенное обогащение и изменение в соответствии с изменяющейся реальностью и делает нас не просто марксистами, но маркси-

^ возвращается» (М., 2009), «Марксизм: испытание будущим» (М., 2014); О.Н. Смолина «Излом: иное было дано? Проблемы революции, демократии и образовательной политики в социально-политическом процессе 90-х годов» (М.: ООО «ИПТК «Логос» ВОС», 2001) и др.

Кроме того, мы хотели бы подчеркнуть тесную связь наших современных исследований с работами тех наших коллег, с кем вместе мы начинали этот проект и кого уже нет с нами: крупнейшего советского и постсоветского знатока современного западного марксизма М.Н. Грецкого и выдающегося философа культуры Н.С. Злобина. См.: Богданов Б.В., Грецкий М.Н., Ярцев Б.К. Был ли у России выбор? М.: РАН, 1996; Грецкий М.Н. Неомарксизм и проблемы социологии культуры. М, 1980; Грецкий М.Н. Как защитить незащитимое? (Кое-что о трудах Александра Н. Яковлева) // Альтернативы. 1996. № 2; Злобин Н.С. Культура и общественный прогресс. М.: Наука, 1980; Злобин Н.С. Культурные смыслы науки. М.: Институт культурологии РАН, 1997. На границе нашей школы, частью принадлежа к ней, частью выходя за ее рамки, лежат работы Г.Г. Водолазова «Идеалы и идолы» (М.: Культурная революция, 2006) и «Уроки творчества, нравственности и свободы» (М.: РГГУ, 2010), С.С. Дзарасова («Капитал и экономический рост». М., 2004);

B.М. Межуева («Маркс против марксизма». М., 2007) и др.

Кроме того, в различных регионах России также есть немало ученых, работающих в тесном диалоге с нашей школой: И. Абрамсон, Д. Воронин. И. Готлиб, В. Корняков, Н. Хлыстова, А. Штырбул и др.

¹ Кроме названных выше работ Г.Г. Водолазова здесь следует выделить принципиально значимые для современного российского марксизма работы

C.С. и Р.С. Дзарасовых, написанные на стыке марксистской политической экономии и посткейнсианства. См.: Дзарасов С.С. Куда Кейнс зовет Россию? М., 2012; Теория капитала и экономического роста / Под ред. С.С. Дзарасова. М.: Изд-во МГУ, 2004; ДзарасовР.С., Новоженов Д.В. Крупный бизнес и накопление капитала в современной России. М.: Едиториал УРСС, 2005.

стами критическими, не боящимися подвергать сомнению все, с чем они сталкиваются в своей общественно-теоретической практике.

Гораздо сложнее определить отношение различных критических последователей Маркса в России XXI века к наиболее известным последователям К. Маркса прошлого столетия. Одни из нас будут тяготеть к теоретическим работам В. Ульянова-Ленина, другие - Н. Бухарина, третьи - Л. Троцкого. Но ни один из нас не берет на веру в качестве догмы работы того или иного представителя из плеяды «постмарксовых» марксистов.

Есть, однако, круг ученых ХХ века, чьи труды стали едва ли не наиболее значимыми для нас. Это такие ученые, как Антонио Грамши, Дьердь Лукач, Михаил Лифшиц, Эвальд Ильенков, Жан-Поль Сартр, Эрих Фромм и многие другие представители творческого гуманистического марксизма (и не вполне марксизма) прошлого века. При этом почти все мы оказались достаточно далеки от аналитического марксизма, несколько ближе к школе «Праксиса», выборочно склонны к диалогу с левым постмодернизмом, в большинстве относясь к нему критически, но не критикански. Столь же ограниченным является наш диалог и с теоретиками западной социал-демократии.

Гораздо ближе нам работы теоретиков новых социальных движений, экосоциализма, левые исследователи постиндустриальных тенденций (В. Хауг¹⁶) и глобальных проблем, современные ученые, близкие к троцкистской (Д. Бенсаид¹⁷) и еврокоммунистической (теоретики, кооперирующиеся с такими сетями и журналами, как Transform, Historical materialism, Science & Society) тенденциям. Перекликается наш подход и с разработками американского внепартийного марксизма 50-70-х гг. ХХ в. и некоторыми идеями Франкфуртской школы.

Что же касается основных положений, по которым мы спорим, размышляя о возможности и необходимости позитивной критики Маркса, то здесь все еще сложнее. И это неслучайно: мы ищем новые решения старых и новых проблем. Ищем по-разному, исходя из традиций и наследия разных наук и течений, еще не обретя окончательных общепринятых (хотя бы в своей среде) формул. Однако и здесь есть некоторые достаточно значимые инварианты.

Во-первых, мы в подавляющем большинстве последовательно исходим из положения Маркса о том, что капиталистическая система вообще (и, добавим, современный глобальный капитал в частности) - это историческиограниченная система. Она принесла человечеству и многие достижения, и многие преступления, но чем далее, тем более она развивается по все более опасной и в конечном итоге тупиковой траектории, в общем и целом уже выполнив свою прогрессивную историческую миссию.

Во-вторых, мы считаем закономерно-возможным развитие Человечества, и в частности, России, по социалистической траектории, предполагающей качественный скачок на пути эмансипации человека от власти отчужденных общественных сил, и экономического, и внеэкономического принуждения, освобождения от власти и капитала, и неподконтрольной человеку политической власти. Социалистическая траектория развития (для авторов этого текста - более определенно: генезис коммунистического общества, для других авторов - менее жестко: прогресс реального гуманизма, социализма как мира культуры) в рамках нашего течения определяется как снятие и капитализма, и «царства необходимости» в целом.

Заметим в этой связи, что в России в среде критических последователей Маркса уже давно стало очевидным, что речь может и должна идти не об уничтожении, а о снятии прежних систем, т.е. об отрицании и одновременном наследовании их достижений, развитии прогрессивных тенденций. К последним относится прежде всего культура в самом широком смысле этого слова - от технологий до искусства; принципы «негативной свободы» (свободы «от» личной зависимости, политического диктата) и др.

Столь же общепринятым в нашем кругу является тезис о том, что общество будущего - это снятие не только капитализма, но всех предшествующих отношений, основанных на социальном отчуждении, включая рынок и товарный фетишизм, государство и иные формы политического отчуждения, сохраняющиеся формы личной зависимости и вновь развивающиеся имперские тенденции, религиозный фундаментализм и многие другие феномены, казалось бы, канувшие в Лету в прошлом столетии.

Существенно, что ученые, о которых здесь идет речь, отнюдь не идеализируют, подобно некоторым российским (и не только) ортодоксальным защитникам Маркса, «реальный социализм». При этом вопрос

о природе этого общества является сугубо дискуссионным в нашей среде. Пожалуй, единственное, в чем мы солидарны, - это признание того, что, с одной стороны, эта система была первой столь масштабной попыткой продвижения к некапиталистическому обществу. С ее развитием связаны многие достижения человечества (а не только нашей страны) в социальной и культурной областях. С другой стороны, мы все подчеркиваем, что этот опыт был и глубоко трагичен. Во многих своих проявлениях и основах «реальный социализм» был далек от тех принципов даже начальной стадии «царства свободы», которые были не только предсказаны, но и обоснованы в социалистической теории (прежде всего речь идет о социализме как системе социально более эффективной, демократичной и гуманной, нежели капиталистическая).

Что касается конкретной оценки природы «реального социализма», то в кругу критических последователей Маркса в России, как и в мире, достаточно четко прослеживается три течения.

Первое - группа ученых, считающих, что при всех позитивных и культурных достижениях СССР и других стран «реального социализма» они по своей сути были системами, основанными на отчуждении большинства граждан от собственности и власти, и потому не могут быть квалифицированы как социализм (Г. Водолазов, М. Воейков, В. Межуев). При этом четких последователей Э. Мандела или Т. Клиффа среди известных теоретиков России найти сложно.

Вторая группа (А. Пригарин, Б. Славин) склоняется к тому, что при всех противоречиях, характерных для той системы, в ней господствовали отношения раннего социализма, что доказывается ссылками на действительные посткапиталистические социальные формы, ценности и мотивы человека, прогресс общественных форм образования, науки, культуры.

Наконец, один из авторов этого текста (А. Бузгалин) предлагает и аргументирует гипотезу о «реальном социализме» как опережающей мутации процесса генезиса «царства свободы», где ростки нового мира (пространства-времени неотчужденных социальных и культурных форм) претерпели вследствие объективно неблагоприятных условий генезиса и субъективных деформаций («сталинщина») существенные бюрократические мутации.

В-третьих, для нас достаточно очевидно, что позитивно снимающий капитализм социум будет базироваться на преимущественно творческой деятельности, развиваясь прежде всего в пространстве креа-тосферы, сферы со-творчества. Здесь тоже, однако, есть существенные разногласия. Так, В. Межуев, будучи по генезису представителем марк-систов-шестидесятников, прямо пишет, что социализм - это пространство культуры. Л. Булавка в данном случае говорит, развивая идеи К. Либкнехта («коммунизм = культура»), о новом коммунистическом обществе. Для М. Воейкова, Б. Славина, О. Смолина и др. речь идет о социализме как новом социальном строе. Для авторов этих строк ближе марксово понятие «царство свободы» (являющееся для нас синонимом коммунизма). При этом последняя группа авторов последовательно доказывает, что генезис «царства свободы» предполагает развитие посткапитали-стических социально-экономических и социально-политических отношений, а В. Межуев считает, что последовательное проведение в жизнь принципов социальной рыночной экономики и правового государства есть достаточное основание для развития свободного времени и пространства культуры как мира свободного (посткапиталистического и постэкономического) бытия человека. В любом случае, однако, речь идет о продвижении к миру, снимающему капитализм и преодолевающему узкие горизонты индустриальной системы, о «постиндустриальном социализме», если угодно.

При этом, однако, критические сторонники Маркса в России далеки от активно и справедливо критикуемой последние десятилетия на Западе идеи отождествления современной модели развития постиндустриальных тенденций в странах «золотого миллиарда», с одной стороны, и социализма будущего - с другой. Одна из причин такого «разведения» в том, что первые, на наш взгляд, идут в тупиковом направлении «общества пресыщения» и новой глобальной протоимперии; сверхзадача второго - качественно изменить траекторию развития новых технологий, отношений, институтов.

На этом основании практически все российские сторонники рассматриваемой нами версии диалектического развития идей Маркса показывают в своих работах, почему социалистическая траектория есть не только процесс развития личностных качеств, снятия различных форм социального отчуждения (прежде всего - но не только - эксплуатации), но и формирование таких необходимых для этого предпосылок, как основанная на приоритетных полномочиях гражданского общества демократия (с переходом к базисной, низовой демократии, демократии участия), безусловное соблюдение социальных и гражданских прав человека и т.п. И все это для представителей данного течения в России -лишь начало движения к новому, пока еще не ясному в деталях всестороннему самоуправлению открытых добровольных ассоциаций. Очевидным в нашей стране для последователей Маркса стало понимание того, что «строительство» социализма «сверху», при опоре на насилие - это путь в тупик.

В-четвертых, в некотором смысле критикуя преимущественно ли-нейно-прогрессистскую модель Маркса, его российские ученики и критики доказывают: опыт ХХ века показал, что движение по социалисти-

V -Ч V V V 1

ческой траектории есть долгий и нелинейный процесс - процесс реформ и контрреформ, революций и контрреволюций, побед и поражений, успехов и отступлений, причем процесс всемирный, тесно взаимосвязанный во всех своих звеньях, но одновременно и неравномерный. В разных областях социального пространства (странах, регионах, международных сетях) он протекает сопряженно, но различно. Поэтому удел ближайшего времени - инициирование и поддержка первых ростков этого нового мира внутри прежней системы, развитие переходных к социализму форм в тех анклавах мирового сообщества (повторим: не только странах и регионах, но и в сетях, мире культуры), где сознательно ставятся задачи социалистического развития, борьба за иную -социально-, гуманистически-, экологическиориентированную, а перспективе - социалистически ориентированную - интеграцию. Подчеркнем: разработка теории нелинейных социальных трансформаций и переходных отношений - одна из наиболее интересных и «продвинутых» сфер исследования российских критиков-наследников Маркса.

При всех этих общих посылках в рамках нашей школы имеются и существенные расхождения по многим вопросам.

Если начать с методологии, то одни из нас (в частности, авторы этого текста, Л. Булавка, Б. Славин) отчетливо делают акцент на диалектике, другие не забывают и о некотором позитивном вкладе постмодернизма, третьи не акцентируют своих методологических пристрастий, тяготея к позитивизму.

Мы различаемся и по степени радикальности нашей критики существующей капиталистической системы. Кто-то из близких нам ученых вообще не акцентирует проблемы снятия капитализма и предпочитает говорить о будущем как о «реальном гуманизме» (Г. Водолазов). Для других социализм - это развитие «пространства культуры» вплоть до превращения его в доминирующую сферу общественной жизни при некотором реформировании существующего типа экономической и политической систем, сохранении основ рынка и парламентской демократии (В. Межуев). Для третьих (в частности, авторов этого текста) - это качественно новый мир, путь к которому лежит через социальную революцию.

Наконец, заметим, что наша школа развивается и ее молодые представители несут свои новые идеи, о которых мы сможем с уверенностью говорить как о новом слове в марксизме лишь через некоторый период времени¹⁸.

Суммируя, позволим себе краткий вывод: в России сложилось интеллектуальное течение, которое делает акцент на понимании современной (в широком смысле слова, начиная с XX века) реальности как эпохи глобальных, качественных изменений в самих основах общественной жизни, создающих предпосылки для генезиса не только посткапи-талистического, но и постиндустриального, постэкономического общества («царства свободы»)¹⁹.

Такой подход позволяет нам рассмотреть современную социальноэкономическую жизнь целостно, системно-диалектически, в контексте ее исторического развития. И важнейшей основой (но не догматическим каноном!) для такой работы служит классический марксизм.

И еще одна финальная ремарка. Многие из читателей, наверное, уже давно стремятся нам возразить, что многие из названных выше проблем давно и плодотворно развиваются многими исследователями, даже не помышляющими о марксизме.

Ответ наш будет удивительно прост: да, именно так и обстоит дело. И причина этого проста: подобно знаменитому герою Мольера, который всю жизнь говорил прозой, даже не помышляя об этом, многие специалисты в области общественных наук вот уже более ста лет используют теорию и методологию марксизма, даже не зная, что те или иные положения, включенные в их научную деятельность, были выведены и доказаны Марксом, его коллегами и последователями¹. Кто-то открывает велосипед заново (это типично для ряда немарксистских ученых Запада, большинство которых «Капитал» вообще не читали), кто-то просто забыл, чему его учили в молодости (последнее особенно типично для постсоветских ученых). Кто-то вообще никогда не задумывается, в рамках какой научной парадигмы он ведет свои исследования...

Но все они, так или иначе, реально работают в диалоге с марксизмом, даже если и не подозревают об этом. В принципе, это не так страшно, хотя бессознательное использование марксизма чревато упрощениями и вульгаризацией, а вот это уже губит науку. Посему хотелось бы, чтобы как можно больше ученых знали марксизм и сознательно применяли (или критиковало) его.

^ культуры, здравоохранения, рекреации общества и природы) и, соответственно, постиндустриальных технологических укладов, что позволяет радикально повысить производительность труда и существенно сократить (до 20-30% занятых) круг работников, занятых репродуктивным индустриальным трудом при сохранении количества и росте качества продуктов материального производства.

¹ Отметим и еще одну «деталь»: марксистская теория есть плоть от плоти всей классической общественной теории и является важнейшим направлением ее критического развития. Поэтому, развивая марксизм, мы развиваем и классику, реактуализируя ее для XXI века.

Начало XXI века, как мы уже отметили, ознаменовалось в России и за ее пределами новой волной дискуссий вокруг идейного наследия Маркса и практической реализации его идей.

Причин этому несколько. Во-первых, и в нашем Отечестве, и в других странах нарастает разочарование в либеральной теории. Предсказания четвертьвековой давности - конца истории и идеологий, классового мира, всеобщего демократического процветания и торжества прав человека - явно не сбываются. США (и кое-кто в нашей стране) все больше мечтают о новой империи. Войны остаются правилом. Глобальные проблемы и не думают уходить в прошлое. И главное: люди мучительно ищут общественный идеал, который бы хоть немного отличался от людоедского: делайте деньги и конкурируйте!

И тут «вдруг» вспоминается Карл Маркс с его обоснованием возможности движения к миру, в котором «свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех». И еще с добавлением: свобода - это не только формальное право полунищей пенсионерки и олигарха проголосовать за того или иного пропиаренного кандидата, но и реальная экономическая и социально-политическая возможность развить и реализовать все заложенные в тебе таланты, обеспечить прогресс своих человеческих качеств в диалоге, а не конфликте с другими.

Как тут не задуматься: а реально ли это в XXI веке?

Но тут приходит скептик-либерал и говорит: «Хватит!»

Хватит кровавых экспериментов в духе Мао, Пол Пота, Сталина и ^. Давайте жить как в «цивилизованном мире». А Маркс - это осколок прошлого, который интересен разве что с точки зрения истории социально-философской и экономической мысли.

Ну, насчет «вхождения в цивилизацию» - это мы уже знаем. Мы в России в нее уже вошли. Кому-то там действительно сытно и богато. Кому-то только сытно. Кому-то по-прежнему голодно. Но при этом большинству - неустойчиво. Неуютно. Жестко. Недушевно. Малокультурно. Зло. Нервно.

Впрочем, эмоции здесь ни при чем, и мы оставим их в стороне. Давайте посмотрим на традиционные аргументы антимарксистов, доказывающих, что Маркс почти во всем ошибся.

Воспроизведем традиционный перечень упреков, оговорившись: авторы впервые столкнулись с этой критикой в далеко не лучшем советском учебнике по критике буржуазных идей. Там было сказано, что западные марксологи критикуют марксизм за то-то и то-то. Будучи студентами, мы тогда удивились: неужели эта критика действительно столь плоска? Спустя тридцать лет, в постоянной полемике с антимарксистами в России, США и многих других стран мира, авторы убедились, что учебник был прав...

Итак, аргументы критиков марксизма.

По Марксу пролетариат должен был нищать, а он стал жить намного лучше. По Марксу пролетариат есть эксплуатируемый революционный класс, а на самом деле он поддерживает капиталистические системы. По Марксу производство должно было становиться все более концентрированным, а оно становится все более разнообразным и малый бизнес прогрессирует. По Марксу частная собственность должна быть уничтожена, а она везде процветает, захватывая все новые сферы. Классики предсказывали, что на смену капитализму должен был прийти социализм, причем революционным путем, а сами революции должны были свершиться в наиболее развитых странах; на самом же деле они произошли в странах слаборазвитых, где новые режимы продержались несколько десятков лет и рухнули. Ну, и, наконец, по Марксу социалистическое общество должно было дать рост свободы и благосостояния, а в СССР мы жили в стране ГУЛАГа и дефицита колбасы.²⁰

На первый взгляд, все эти упреки обоснованы. И действительно, в некоторой своей части они резонны. Для того чтобы отделить хулу от содержательной критики, разберемся с предпосылками анализа.

Начнем с жесткого тезиса: вне реактуализации, в ее классическичис-том виде теория Карла Маркса (но не весь марксизм как всемирное течение, которому уже более полутора столетий) сегодня имеет достаточно ограниченную, хотя и далеко не нулевую актуальность. Реактуализация необходима, и она в значительной степени уже проведена марксистами. Здесь, правда, есть некий «нюанс»: реактуализация методологии и теории марксизма может развертываться только при условии:

(1) критики догматического марксизма прошлого века, превратившего работы Маркса в Библию, к тому же истолкованную инквизиторами для своих нужд;

(2) критики не менее догматического антимарксизма, построенного на принципе зряшного отрицания и пропагандистской хулы и служащего тем же политико-пропагандистским целям догматиков, только принадлежащих к противоположному лагерю;

(3) учета той огромной работы по развитию идей Карла Маркса применительно к новым реалиям, что была проделана и продолжается и в мире, и в России.

Однако мы можем зафиксировать ряд аспектов актуальности работ самого Маркса, даже если мы на время абстрагируемся от развития идей марксизма на протяжении вот уже более 150 лет.

Маркс исследовал законы классического индустриального капитализма. Не так ли?

Марксистам (в отличие от их критиков) хорошо известно, что Карл Маркс не строил прогнозов и не создавал символов веры. Если кто-то из него сделал пародию на религию, то это уже не Маркс (насколько Маркс ответственен за последующие пародии на марксизм - тема особая; авторы не раз к ней обращались ранее и здесь не будут на этом останавливаться). Карл Маркс, его коллеги и последователи исследовали законы жизни общества и формулировали эти законы, при этом многократно предупреждая: социальные процессы отличны от природных. Здесь действует множество разных факторов. Исследователь может показать закономерности действия ряда из них и доказать, что именно эти факторы в некоторых определенных условиях действуют именно таким образом. Но не более того. Никаких «железных» законов Маркс не выводил.

Далее. В «Капитале» Маркс исследовал индустриальный классический капитализм и показал, что для него характерны некоторые социально-экономические закономерности. Давайте их рассмотрим, выясним, актуальны ли они сегодня²¹, и тем самым («заодно») ответим на большую часть «критики» в адрес марксизма.

Начнем с теории товарного производства («рынка»), которую часто сводят исключительно к трудовой теории стоимости. Развивая идеи Смита и Рикардо (на что он сам прямо указывал), Маркс показал, что капиталистическая система в исходной своей определенности есть товарное производство. В основе последнего лежат обособленность производителей и общественное разделение труда. Соответственно, там, где производители будут обособлены, а разделение труда будет развиваться, будет (при прочих равных условиях) прогрессировать рынок. Там, где их будут ограничивать, рынок будет хиреть. Где здесь ошибка?

Далее, Маркс показал (и здесь, в отличие от предыдущего пункта²², он существенно отличен от нынешних либеральных экономистов), что рынок - это исторически ограниченная система общественных отношений людей, а не некий «естественный» и вечный «механизм» взаимодействия максимизирующих свою полезность агентов и обмена информацией в экономике¹. В частности, он показал, где, когда и почему рынок возник; где, когда и почему (вследствие развития общественного регулирования - «контроля ассоциированных производителей за общественным производством» - раз; прогресса всеобщего творческого труда, создающего общественные блага, - два...) он будет снят новой системой организации хозяйства. Что здесь ошибочного?

Более того, Маркс доказал, что человек не всегда стремился и не всегда будет стремиться прежде всего к максимизации денег и минимизации труда. Вне рыночной системы, при господстве других общественных отношений человек ведет себя иначе. А вот в условиях господства рынка и капитала действительно человеческие качества, ценности, мотивы начинают подчиняться власти товаров и денег. Есть у тебя «Мерседес-600» - ты «крутой» (престижный, умный, талантливый) человек, нет - «лох» (не уважаем, не умен, не талантлив и т.п.). В соответствии со строгой рыночной меркой (измерением человеческих качеств в деньгах) работающий в деревне учитель-энтузиаст в миллионы раз менее эффективен, чем нувориш, а любой олигарх в тысячи раз талантливее нобелевского лауреата. Так рынок переворачивает с ног на голову человеческие отношения, наводя мороки товарного и денежного фетишизма². Прав ли

^ когда они в процессе изучения «Капитала» узнают, что К. Маркс разделял понимание абстрактного рынка, данное А. Смитом (см.: Харви Д. Мне хотелось бы разобраться в том, что происходит сегодня, ведь мир изменился // Альтернативы. 2013. № 4).

² К проблеме критики рыночноцентричной модели мы подробнее обратимся во второй части.

² «...Таинственность товарной формы состоит просто в том, что она является зеркалом, которое отражает людям общественный характер их собственного труда как вещный характер самих продуктов труда, как общественные свойства данных вещей, присущие им от природы; поэтому и общественное отношение производителей к совокупному труду представляется им находящимся вне их общественным отношеним вещей» (Маркс К. Капитал. Т. I. // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 23. С. 82).

Что касается денежного фетишизма, то его проявления прекрасно отражены еще в античной и средневековой литературе:

«Золото! Металл

Сверкающий, красивый, драгоценный.

Тут золота довольно для того,

Чтоб сделать все чернейшее - белейшим,

Все гнусное - прекрасным, всякий грех -

Правдивостью, все низкое - высоким, трусливого - отважным храбрецом, А старика - и молодым и свежим!»

(Шекспир, «Жизнь Тимона Афинского»)

Маркс в том, что именно так обстоит дело в условиях товарного производства?

Заставшие советские идеалы люди на протяжении постсоветских десятилетий убедились в справедливости закона, в соответствии с которым иная общественно-экономическая система рождает иные ценности и мотивы, иной тип человека. Брачные контракты, когда от жены (мужа) ждут прежде всего делового партнерства в области получения и использования дохода и собственности; ожидание смерти родителей (чтобы, наконец, получить их наследство); отношение к детям как к выгодному вложению капитала с целью обеспечения старости - все это казалось бредом для большинства наших сограждан еще двадцать-трид-цать лет назад и все это стало нормой для большинства молодых (и не только) людей сейчас. Мы не оцениваем эти изменения. Мы только фиксируем: Маркс был прав, когда показал, как и почему это происходит.

Впрочем, Маркс показал и другое - то, что включаясь в неотчужденные отношения со-творчества и солидарности, люди обретают другие интересы и ценности. И это подтвердила практика, в частности опыт стран «реального социализма». Да, в СССР был ГУЛАГ. Но было и много чего другого. Были миллионы молодых людей, бредивших в 1960-е поэзией и космосом, физикой и открытием новых земель. Было нормальным полупрезрительное отношение к тем, для кого главное в жизни - деньги (авторы и сейчас знают, хотя бы по кругу наших товарищей, сотни людей, включенных в деятельность экологических организаций и профсоюзов, движение «Образование для всех» и правозащитные НПО, для которых главное в жизни - изменение к лучшему природы и общества в нашей стране, и не только. Это обычные люди. Но иная деятельность и иные отношения общения рождают у них другие - пострыночные ценности и мотивы).

Так ошибался ли Маркс, показав, что рынок, а не «естественная природа человека», рождает страсть к деньгам и что пострыночные отношения развивают другие ценности и мотивы, другой тип личности?

Прежде чем продолжить наш анализ достижений Маркса, заметим: в «Капитале» впервые сформулированы многие тезисы, которые затем (и без отсылок к оригиналу) были включены в современные учебники

^ «Ведь нет у смертных ничего на свете,

Что хуже денег. Грода они Крушат, из дому выгоняют граждан,

И учат благородные сердца Бесстыдные поступки совершать,

И указуют людям, как злодейства Творить, толкая их к делам безбожным»

(Софокл, «Антигона»)

Цит. по: Маркс К. Капитал. Т. I. // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 23. С. 143.

«Economics» и др. работы, принадлежащие к mainstreamy. Так, знаменитое «уравнение Фишера», указывающее на определение количества денег в обращении, было задолго до него, точнее и более подробно обосновано в 3 главе I тома «Капитала». То же можно сказать об «открытом» Шумпетером стремлении предпринимателя к инновациям, на самом деле повторяющем в апологетической форме обоснованный Марксом в том же I томе «Капитала» вывод о стремлении капитала к научно-техническому прогрессу и иным средствам повышения производительности труда, что, как известно, является главным источником извлечения относительной прибавочной стоимости. Марксом же раскрыты многие компоненты теории прибыли и средней прибыли, которые он рассматривал как превратные формы, а нынешние теоретики воспроизводят как содержание рыночной экономики.

Но это не столь важно.

Важнее другое. Маркс доказал, что при прочих равных условиях (эта оговорка важна: экономика развивается не в безвоздушном пространстве; и политика, и идеология, и т.п. факторы могут тормозить или ускорять те или иные экономические процессы) развитие рынка ведет к дифференциации его агентов. Одни богатеют и превращаются в собственников капитала. Другие беднеют, лишаются собственности и превращаются в наемных работников, единственной предназначенной на продажу собственностью которых является их рабочая сила. В постсоветской России этот закон проявил себя во всей своей красе, превратив в течение едва ли десяти лет меньшинство из тех, кто начинал частный бизнес, в буржуа, большинство - в наемных работников.

Перейдем к одному из важнейших вопросов об эксплуатации. Здесь идет долгий, более века не прекращающийся спор между марксистами и представителями теории факторов производства (позднее - предельной производительности). Последние, как известно, доказывают, что прибыль создает сам по себе капитал, а не прибавочный труд наемного работника, безвозмездно присваиваемый собственником средств производства. Этот спор носит сугубо теоретический характер, и аргументы сторон весьма серьезны; этот текст посвящен другим проблемам и потому здесь мы откажемся от их воспроизведения. Но вот что характерно: на практике капиталисты, а не только наемные работники, взаимодействуя друг с другом, прекрасно отдают себе отчет в том, что их интересы фундаментально противоположны. Начинается все с того, что капитал всемерно стремится удлинить рабочий день, а рабочие его сократить, капитал стремится сократить заработную плату и увеличить прибыль, наемные рабочие - наоборот; дальше - больше: создав профсоюзы и политические организации (социал-демократические, впоследствии социалистические и коммунистические партии), класс наемных работников стал добиваться существенного перераспределения прибыли в свою пользу. Простейший пример этого - прогрессивный подоходный налог.

Так вот, там и в той мере, где экономическая и политическая борьба наемных работников и представляющих их общественно-политических структур активна и успешна, там и в этой мере происходит сокращение рабочего дня, увеличение зарплаты, ограничение доходов богатейшей части населения,рост социальных трансфертов и т.п. Как только и в той мере, в какой эта борьба ослабляется (а это было типично, например, для нашей страны первых после распада СССР двадцати лет), начинается обратный процесс. Последний, в частности, характеризовался тем, что в конце ХХ века многие страны столкнулись с процессом относительного (а в ряде случаев - например, в США 1990-хх гг. - и абсолютного) сокращения реальной заработной платы, социальных трансфертов и т.п.

В этом контексте будет уместно вспомнить про обнищание пролетариата. Эта идея принадлежит не Марксу. Маркс ее развил, показав закономерность относительного обнищания (когда прибавочная стоимость растет быстрее, чем заработная плата) и указав на закономерность: в условиях индустриального капитализма, при абстрагировании от социально-классовой борьбы пролетариата и других противодействующих факторов, не рассматриваемых в «Капитале», для капиталистической системы в целом характерна тенденция к и относительному, и абсолютному обнищанию пролетариата. То, как и почему эта тенденция в большинстве развитых стран себя исчерпала, марксисты показали более столетия назад, указав на возникшую более века назад и усилившуюся в дальнейшем систему противодействующих факторов, подробно описанных в любом толковом учебнике²³. О последнем обстоятельстве критики марксизма в большинстве либо не знают, либо «забывают» упомянуть. Но вот что важно: открытая Марксом закономерность увеличения богатства капитала за счет заработной платы наемных работников в условиях классической индустриальной капиталистической экономики действует. Ей могут противостоять и противостоят показанные теми же марксистами на основе работ того же Маркса другие закономерности. Переход к высоким технологиям и творческой деятельности, превращающим частичного работника, выполнявшего роль придатка станка или конвейера, в высокообразованного человека-кре-атора, - раз. Мощные волны антикапиталистической оппозиции (от профсоюзов и левых партий, народных фронтов и примеров «Мировой социалистической системы» до социальноориентированной активности тысяч неправительственных организаций, социальных движений и других институтов гражданского общества, защищающих гражданские и социальные права человека) - два. Перечень можно продолжить.

Важен вывод: благосостояние части мирового рабочего класса (в развитых и ряде развивающихся стран) за полтора столетия, прошедших со времени написания «Капитала», действительно в среднем росло, хотя и медленнее, чем совокупное богатство капитала. Но росли доходы класса наемных работников не благодаря доброй воле и благородству буржуазии, а вследствие усиления роли антикапиталистических акторов, классовой и социальной борьбы, теория которой была развита (хотя и не открыта - об этом писал сам Маркс²⁴) марксистами.

И еще одна важная «деталь»: в условиях господства типичных для неолиберального этапа позднего капитализма тенденций десоциализации и относительного ослабевания давления на капитал со стороны наемных рабочих и их организаций сократилась роль противодействующих закону капиталистического накопления факторов, и он вновь начал действовать: реальная почасовая заработная плата наемных работников в развитых странах на протяжении последних 30-ти лет практически не росла, тогда как рост богатства в руках капитала продолжался и даже ускорился²⁵.

Кстати, о теории классовой борьбы. Маркс и его последователи отнюдь не считали ее универсальным объясняющим фактором человеческого развития. Такую роль ей отвели догматики сталинских времен и поверившие их трактовке марксизма (и влюбившиеся именно в эту их трактовку) либеральные советологи и марксологи. Маркс же и творческие марксисты многократно показывали, что это - не более (но и не менее) чем особая закономерность взаимодействия основных форм социальной общности, характерная для тех обществ, где производственные отношения приводят к формированию четко выделенных крупных общественных сил, занимающих различное (в том числе - противоположное) место в общественно-экономической жизни. Такое социальное структурирование характерно не для всех обществ, а для так называемой «экономической общественной формации». Тот же Маркс немало писал об иной специфике азиатских обществ и даже нашей родной России²⁶. Так что, пожалуйста, не надо оглуплять Маркса и марксистов.

Перейдем к вопросу о частной собственности.

Первый том «Капитала» действительно заканчивается знаменитыми словами: «Бьет час капиталистической частной собственности. экспроприаторов экспроприируют». И действительно, марксисты подчеркивали, что суть их учения можно выразить тремя словами: «снятие частной собственности». Подчеркнем: снятие. Не уничтожение. Русский перевод прошлого века неслучайно исказил смысл марксовой идеи. Для Маркса - и в этом суть его диалектической методологии - любое общественное явление должно развить в полной мере свой прогрессивный потенциал и только тогда, исчерпав его, сняться в новом отношении. При этом «снятие» для диалектика - это всегда отрицание с удержанием положительного. Сие азбука марксизма, который показал, где, почему, в каких отношениях и до какого предела частная собственность была, есть и будет прогрессивным общественным отношением; где и почему она должна быть снята, подвергнута позитивной критике.

Как же Маркс видел это снятие?

Анализ классического индустриального капитализма показал, что для него характерно обобществление производства. Не просто концентрация и специализация, но обобществление - сложный процесс роста взаимозависимости отдельных технологических комплексов, разворачивающийся по мере прогресса общественного разделения труда. Этот прогресс приводит к тому, что, выражаясь современным языком, нерегулируемый, стихийный рынок, основанный на индивидуальной частной собственности, становится малоэффективен. И это в полной мере подтвердилось сначала в процессе развития ассоциированной собственности акционерных предприятий, затем в виде государственного ограничения и регулирования рынка.

Стало практикой капитализма и ассоциирование собственности в виде передачи части акций работникам предприятий, развития коопера-тивов¹, государственного сектора и т.п. О последнем заметим: он в развитых капиталистических странах много больше, чем принято думать.

^ (Маркс. К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 19) и фрагмент «Формы, предшествующие капиталистическому производству» из «Экономических рукописей 1857-1859 годов» (Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 46, ч. I).

¹ Анализ места и роли предприятий, находящихся в собственности работников, и кооперативов можно найти, в частности, в работах: Боуман Э., Стоун Р. Рабочая собственность (Мондрагонская модель): ловушка или путь в будущее? М.: Экономическая демократия, 1994; Колганов А. Коллективная собственность и коллективное предпринимательство. Опыт развитых капиталистических государств. (Серия «Третий путь»). М.: Экономическая демократия, 1993; Рудык Э. Предприятия, управляемые трудом, в России: от формы к содержанию // Альтернативы. 2006. № 2; Он же. Трудящийся в управлении производством - творец или робот? (в лабиринтах современной советологии). М.: Наука, 1987. Подробнее см. далее (раздел 3.3).

Традиционная статистика учитывает только государственные фирмы, чья доля в ВВП развитых стран действительно невелика. Но в общественной собственности находятся в большинстве случаев и иные - наиболее ценные - ресурсы современного мира: значительная часть недр, природные заповедники, значительная часть земельного фонда (особенно крайне дорогого городского), культурные ценности и информационные богатства, значительная часть учреждений культуры, образования и науки.

Последнее особенно важно: в общественной собственности сегодня находится едва ли не большая часть наиболее близкой к будущему постиндустриальной экономики, где занят преимущественно креативный класс. Если мы посмотрим на наиболее близкую к марксову идеалу (из существующих в развитых странах) скандинавскую модель, то выяснится немало интересного. Например, в Финляндии практически все школы и большая часть университетов, большая часть учреждений здравоохранения и спорта, культуры и фундаментальной науки - все это общественный сектор, работающий на некоммерческих, т.е. нерыночных принципах. Более того, в этих странах через прогрессивный подоходный налог и другие каналы до половины прибыли капитала перераспределяется в пользу наемных работников²⁷.

Иными словами, в этих странах сделан целый ряд значимых шагов на пути к реализации той тенденции общественного развития, которую Карл Маркс выделил как возможный и закономерный путь прогресса. При этом Маркс не раз указывал, что на этом пути немало препятствий, что прогресс нелинеен и не идет сам по себе: там, где реализующие прогрессивные тенденции силы мощны, а реакционные слабы, он будет идти быстрее и эффективнее. Но возможна и обратная ситуация.

Марксисты всегда подчеркивали, что в истории есть объективные законы, но как именно, когда, какой ценой и какими методами, сколь скоро они реализуются - все это зависит от творящих историю людей. Так, с точки зрения Маркса переход от натурального хозяйства, крепостничества, абсолютной монархии, сословного неравенства и т.п. к рынку, наемному труду, демократии и соблюдению базовых прав человека есть историческая закономерность. Но он многократно писал и анализировал причины, по которым этот переход в одних странах произошел быстро, эффективно и еще в XVI веке, а в других не завершен и пятьсот лет спустя. Почему Англия заплатила за переход к капиталистической системе ценой огораживания, «кровавого законодательства», революций и войн; США - ценой войны против той же Англии за право строить капитализм, а не быть колонией, плюс гражданской войной Севера и Юга (самой кровопролитной в XIX веке) плюс рабством на половине своей территории.

А еще путь к капитализму - это колониализм. И Первая мировая война. И Вторая мировая война, которую Германия (напомним: ее экономика была основана преимущественно на частной собственности) начала против других капиталистических стран - Польши, Франции и Англии...

Рынок «доказал» свою эффективность:

тезис о диалектическом единстве производительных сил

и производственных отношений устарел?

Десятилетия господства так называемого «экономического империализма», переносящего модели функционирования рынка на все сферы общественной жизни²⁸, существенно модифицировали представления об обществе. Тезис о диалектическом единстве производительных сил и производственных отношений как об основе развития общества кажется устаревшим. Мы беремся показать всей нашей книгой, что это сугубо неверно. Наш подход предполагает критическое восстановление классического положения о диалектическом взаимодействии производительных сил и производственных отношений. Последнее означает, что не только производительные силы, развиваясь, требуют рождения новых производственных отношений, но и то, что развитие производительных сил в рамках одной и той же формации происходит вследствие противоречий господствующих производственных отношений. Это развитие предполагает в том числе и их существенные изменения, например, описанный еще в «Капитале» переход от простой кооперации и мануфактуры к индустрии, от формального к реальному подчинению труда.

Существенно при этом, что каждая исторически-конкретная система производственных отношений в период своего прогресса (1) способствует большему или меньшему (в этом, в частности, мера ее прогрессивности) стимулированию роста производительности труда и (2) создает свои особые формы развития производительных сил (так, например, капитализм стимулирует прежде всег, рост вещного богатства и утилитарного потребления); эта же исторически-конкретная система производственных отношений (3) задает границы и пределы характерного для данного способа производства прогресса производительных сил.

Впрочем, это все лишь подзабытый классический марксизм.

Ключевым же вопросом современного марксизма в этом проблемном поле становится исследование форм, потенциала и границ прогресса постиндустриальных технологий в условиях глобального капитализма. И здесь мы доказываем, что этот новый тип производительных сил (и глобальные проблемы, с ним связанные) исчерпывает потенциал прогресса в рамках не только капитализма, но и всей экономической общественной формации («царства необходимости», предыстории), создавая возможность и необходимость перехода к новому типу общественного развития («царству свободы»).

С тезисом о диалектическом единстве конкретно-исторических производительных сил и производственных отношений прямо сопряжен акцент на исследовании исторически ограниченных конкретных социально-экономических систем. Такой подход позволяет, в частности, показать, что «рыночная экономика» является одной из таких систем, имеет содержательные пространственно-временные границы.

Сама постановка такой проблемы (согласитесь, достаточно важной в теоретическом - по меньшей мере - отношении) симптоматична²⁹. Ни один из учебников economics (кроме предисловий, написанных в ряде из них экс-марксистами³⁰) эту проблему вообще не видит. Между тем простейший анализ доли населения мира, производящего и потребляющего большую часть продукции посредством участия в товарных отношениях, показывает, что рынок стал господствующей экономической формой лишь. в середине ХХ века. Даже если мы посмотрим на долю мировой продукции, производимой посредством рыночных трансакций, то и здесь рыночная экономика окажется системой, которая только столетие назад стала господствующей в мировом масштабе.

Еще более интересен вопрос о наличии пострыночных (т.е. более эффективных, нежели рынок) отношений. Если учесть, что результатом (который следует соизмерять с издержками, чтобы оценить эффективность) для экономики нового века все более становится развитие личностных качеств человека, то вопрос о наличии таких отношений станет не столь уж романтически-утопическим. Если посмотреть, какие отношения и ценности движут субъектами образования (а подавляющая его часть в Европе - некоммерческая), фундаментальной науки, подлинной культуры (не шоу-бизнеса), медицины, деятельности по рекреации социальной и природной среды и т.п., то окажется, что вопрос о пострыночных отношениях - это не интенция восстановления сталинского централизма, а по преимуществу проблема организации сознательного регулирования некоммерческих сетей в постиндустриальной сфере экономики. Не менее важна проблема преодоления узких рамок наемного труда как работы, где капитал подчиняет труд, и перехода к свободному труду, где работник (или их ассоциации, как это делается в научных и иных временных творческих коллективах, публичных университетах и т.п.) сам определяет параметры своей деятельности, ее результаты и т.п.

Все это делает марксистскую постановку проблемы исторических границ товарного производства и капитала («рыночной экономики») весьма актуальной. Более того, в работах советских и постсоветских марксистов достаточно подробно раскрыты основные блоки этих отношений.

Далее. Марксизм, и прежде всего «Капитал», показывает структуру производственных отношений особой экономической системы и дает глубинные характеристики системы производственных отношений т. н. «рыночной экономики», капитализма, сохраняющиеся актуальными в той мере, в какой «рынок» и капитализм не утратили свои differentiae specificae³¹.

Рассмотрим этот вопрос подробнее на примере логики и содержания «Капитала», дающего очень важные методолого-теоретические «подсказки» для анализа современных производственных отношений «рыночной экономики».

Для «рыночной экономики» это такие производственные отношения, как товар и деньги («способ координации»), капитал (отношения присвоения и отчуждения факторов производства), распределение дохода (заработная плата, прибыль), отношения воспроизводства.

Исторические качественные изменения систем производственных отношений в России дважды подтвердили правомерность такого структурирования. И в случае перехода от Российской империи к СССР, и в случае перехода от СССР к Российской Федерации качественному изменению подвергались именно эти блоки отношений:

• отношения координации [«планификация» - либерализация];

• отношения присвоения и отчуждения (собственности) [национализация - приватизация];

• отношения распределения и перераспределения дохода [уход от доходов из прибыли, ренты и т.п. и широкая система социальных трансфертов - возрождение капиталистической системы распределения доходов];

• отношения воспроизводства [переход к социалистическому накоплению и «экономике дефицита» - «стабилизация»].

Существенно, что «Капитал» - это еще и исследование отношений собственности как предпосылки и результата развертывания производственных отношений особой исторически-конкретной социальноэкономической системы³². Это исследование знаменательно тем, что оно позволяет показать исторически-конкретное и различное для разных эпох содержание тех или иных форм собственности. В частности, то, что частная собственность может быть формой самых разных по содержанию производственных отношений: от личной зависимости и рабства через «классическую» капиталистическую частную собственность к сложным формам социализации частной собственности. Последнее позволяет, например, показать сложную систему отношений, скрытых за формой частной собственности в современной России, где противоречиво соединены не только отношения наемного труда и пережитки личной зависимости, но и многие черты советского патернализма и мн. др. Точно так же сложно и различно может быть содержание государственной формы: от реально частного присвоения государственным чиновником (современная Россия) до действительно общенародного экономического присвоения (равно общедоступные социальные блага в скандинавских странах).

Продолжим наши размышления. Рассмотрение «рынка» как формы особых производственных отношений, а не только пространства трансакций вне отношений насилия, позволяет, в частности, раскрыть связь отношений товарного производства с особыми технологическими укладами и надэкономическими факторами, показать, какие материальные и постматериальные условия адекватны и способствуют развитию рынка, какие - нет и почему. Соответственно, марксистская теория позволяет вывести (а не просто постулировать) характеристики того, какой особый тип личности (поведения, мотивации, ценностей) формирует эта система, раскрыть анатомию товарного (денежного) фетишизма, развивающегося ныне в «рыночный фундаментализм».

Значимо и то, что методология «Капитала» позволяет показать, где, как и почему, при каких условиях будут формироваться альтернативные рынку механизмы координации (от бартера до сознательного регулирования), раскрыть природу денег как товара особого рода со всеми вытекающими отсюда следствиями и т.п.

Конечно же, наиболее важной в данном случае остается проблема актуальности трудовой теории стоимости. Повсеместное господство теории предельной полезности стало видимым основанием для отказа трудовой теории стоимости в теоретической и практической актуальности. Но так ли все здесь просто?

В последующих разделах книги авторы предложат развернутый ответ на этот вопрос, сейчас же лишь аннотируем методологический ключ к его решению. Начнем с того, что трудовая теория стоимости (и это специально подчеркивал сам Маркс) является предельной, глубинной абстракцией, а в соответствии с методом Маркса путь от нее до поверхности непосредственных экономических действий далек. Чтобы пройти этот путь, мы должны лишь начать с двойственного характера труда (трудовую теорию стоимости Маркса часто путают со сведением стоимости к объему трудозатрат, да еще и измеренных в рабочем времени - сие грубейшая ошибка). Далее мы двинемся к исследованию в 3 главе I тома «Капитала» феномена цены, спроса и предложения (да-да, это категории «Капитала»!), отклонений цен от стоимости; далее к исследованию превратных форм заработной платы и прибыли, средней прибыли и цены производства, рыночной стоимости и рыночной цены. И только так мы вплотную подойдем к тому, что далее и сделал маржинализм: к исследованию того, как именно движутся цены и как должны себя вести в этих условиях продавцы и покупатели с тем, чтобы максимизировать свой доход.

В рамках последней функциональной зависимости и создается объективная видимость того, что цены определяются предельной полезностью продуктов. И эта видимость неслучайна - это типичная превратная форма, когда «кажется то, что есть на самом деле». На самом деле цены изменяются под влиянием спроса и предложения. И это не только эмпирический факт. Это вывел на основе трудовой теории стоимости К. Маркс, сформулировав закон стоимости. На самом деле субъекту рынка необходимо руководствоваться в своих решениях о купле и продаже товаров соображениями, развиваемыми неоклассической теорией, ибо они правильно отображают механизмы функционирования рынка. И потому на самом деле создается видимость того, что в основе цены лежит предельная полезность блага.

Но вот основы-то рыночной системы другие. Неоклассику они по большому счету не интересуют: она не ищет (да и не может искать в силу своей внеисторичной методологии!) ответы на вопросы о границах рынка³³. Вот почему для того, чтобы понять закономерности генезиса, развития и «заката» системы отношений товарного производства и обмена, надо анализировать нечто иное, а именно - двойственный характер труда, лежащего в основе товара. Только этот анализ покажет, как, где и почему коллективный труд в рамках натурального хозяйства сменяется частным трудом обособленного производителя, действующего в условиях общественного разделения труда, а этот труд может смениться всеобщей творческой деятельностью хомо креатора (homo creator).

Такова аннотация авторского видения проблемы соотношения трудовой теории стоимости и теории предельной полезности: первая показывает глубинные основы отношений товарного производства, исторические и теоретические границы этой системы, ее природу, тогда как вторая выводится из первой через сложную цепочку опосредований и указывает на фиктивное (как бы «наведенное») содержание действительно существующих превратных форм - определенных функциональных зависимостей в соотношении спроса, предложения и т.п.

Соответственно, марксова теория нужна «лишь» для того, чтобы исследовать природу и границы товарной экономики; для анализа функциональных зависимостей спроса и предложения она действительно не нужна. Изюминка, однако, заключается в том, что нынешний рынок уже подошел к своим границам, и для того, чтобы понять, кто, как и почему действительно определяет не столько цены, сколько закономерности эволюции современного рынка, нужно анализировать прежде всего его сущность. И вот здесь-то вновь оказывается востребован марксистский анализ проблем обособленности производителей (которая ограничивается, «подрывается» не только государством, но и «рыночной властью» ТНК), типа и природы новой сетевой модели разделения труда и мн. др.

Дополним эту тезу также и тем, что в рамках западного марксизма проблемы трудовой теории стоимости за эти полтора столетия стали предметом серьезных работ многих десятков известных ученых. Центральной в данном случае стала известная тема «противоречия» между

I и III томами «Капитала». Напомним, что в первом томе Маркс пишет

о цене как денежном выражении стоимости товара (овещненного в нем абстрактного общественного труда), тогда как в третьем - о цене производства (определяемой величиной издержек производства и средней прибыли), причем с точки зрения экономистов-математиков получается, что если средства производства учитывать не по стоимости, а по цене производства, то при расчете средней нормы прибыли либо сумма прибылей не равна сумме прибавочных стоимостей, либо сумма цен производства не равна сумме стоимостей. На эту тему написаны многие сотни работ и обзор этой полемики, равно как и многочисленных работ, указывающих на возможные коррекции трудовой теории стоимости или даже необходимость отказа от нее, не входит в круг наших задач, хотя, несомненно, был бы интересен для российского читателя, мало с ним знакомого. В данном случае лишь подчеркнем: на базе трудовой теории стоимости выросла немалая плеяда различных направлений экономической теории. Среди них есть и те, кто развивает идеи Маркса, продолжая использовать прежде всего диалектический метод, и те, кто опирается прежде всего на метаматематическое моделирование. Полемика этих многочисленных направлений продолжается и дает весьма интересные результаты.

Не менее актуален и содержащийся в основном труде К. Маркса анализ капитала как системы отношений отчуждения [работника от труда, его факторов и результата] и присвоения [труда, его факторов и результата]. Это исследование позволяет раскрыть экономические основы ряда принципиально значимых социально-экономических феноменов. Среди них - закономерности эволюции подчинения труда капиталу и эволюции этого подчинения от формального к реальному и - далее - современным формам подчинения личностных качеств человека корпоративной «матрице».

На этой основе становится возможным раскрыть причины и условия обострения или, наоборот, смягчения противоречий между субъектами наемного труда и капиталистического присвоения (причем присвоения не только прибыли, но и условий производства, как физического капитала, так и институциональных предпосылок и даже «невещественных активов фирмы»). А это противоречие может вызывать самые различные интенции: от свершения социальных антикапитали-стических революций, которых с 1917 года было более 20, до требований социального ограничения «рынка», (точнее - капитала) и нахождения компромиссов («социальное партнерство» и др.), позволяющих снять напряжение этих противоречий. Именно марксистская теория позволяет показать, как, где и почему наемные работники пойдут как класс на компромисс, а где и почему они перейдут к революционным действиям. Не правда ли, полезное (в том числе для представителей имущих страт) знание?

Позволяет марксова теория капитала показать и причины, равно как условия, роста/снижения социальной поляризации («относительного обнищания» пролетариата), в частности, обосновать вывод, что при прочих равных условиях капитал стремится к относительному сокращению доли заработной платы во вновь созданной стоимости, что вне условий социального противодействия со стороны наемных работников ведет к росту социальной дифференциации, неравенства.

Для наемных работников это вывод, указывающий на необходимость солидарных социально-экономических действий. Для собственников капитала - руководство к противоположному действию: если работники и их профсоюзы слабы, можно повышать продолжительность рабочей недели и интенсивность труда, снижать социальные гарантии и т.п. (что и происходит в последние годы в большинстве как развитых, так и развивающихся стран).

Этот вывод также достаточно подробно развит в многочисленных работах марксистов прошлого и нынешнего веков. На многочисленных фактах он обосновывается в широко известных работах Розы Люксембург³⁴, Э. Мандела³⁵ и мн. др. Последние данные на эту тему представлены в работах многих марксистскиориентированных ученых, работающих в диалоге с профсоюзами и многими международными НПО³⁶.

Одним из наиболее интересных аспектов развития темы капитала как особого феномена стала серия работ по проблемам природы капитала и экономического роста (знаменитая дискуссия «Кембридж - Кембридж»³⁷), для которой была характерна полемика представителей одного из интересных западных направлений, развивающих одновременно идеи Рикардо, Маркса и Кейнса, с одной стороны, неоклассиков с другой. В рамках работ представителей «английского Кембриджа» (восходящих к работам Дж. Робинсон, П. Сраффы, Дж. Харкорта и др.³⁸), в частности, была показана плодотворность использования трудовой теории стоимости и теории прибавочной стоимости для моделирования экономической динамики. На этой основе отечественными учеными была отмечена заведомая неплодотворность «шоковой терапии» и неизбежность глубокого экономического кризиса в результате ее при-менения¹.

Многие открытые Марксом общественные законы сегодня не действуют. Почему?

Итак, классическая марксистская теория была и остается истинной как теория индустриальной капиталистической общественно-экономической системы периода ее «классики». Также весьма значимыми были и являются наброски Маркса по проблемам философии (особенно социально-политической), проблемам рождения нового общества и мн. др., но эти аспекты сейчас оставим в стороне.

Для нас важнее другое. В точном соответствии не только с методологией, но и с теорией марксизма мы можем и должны сказать: в той мере, в какой капиталистическая общественная система изменилась по сравнению с теми ее параметрами, которые исследовал Маркс, - в этой мере теоретические положения классического марксизма должны быть «неверны». Точнее, так: открытые Марксом законы должны в этой мере или не действовать, или действовать по-другому. Поэтому в современном мире, где развивается глобальная интеграция национальных рынков в мировую экономическую систему, пронизанную новыми противоречиями; где началась постиндустриальная (информационная, человеческая и т.п.) революция; где реальностью стали монополии и антимонопольная политика, государственное регулирование и социальные трансферты, соизмеримые с едва ли не третью валового национального продукта, - в этом мире в точном соответствии с методологией Маркса законы классического индустриального капитализма не должны и не могут действовать в том виде, в каком они описаны в «Капитале».

Так, факт полета самолета не отменяет правомерности закона всемирного тяготения (в соответствии с которым тело, если оно тяжелее воздуха, должно падать на землю), а подтверждает его. Самолет не падает на землю в строгом соответствии с этим законом, который можно

^ Keynesian and Institutional Theory. L.: Basingstoke, 1985; Sraffa P. Production of Commodities by Means of Commodities: Prelude to a Critique of Economic Theory. Cambridge, i960.

¹ Дзарасов С. С. Способен ли частный капитал модернизировать российскую экономику? // Вопросы экономики. 2005. № 4. С. 131-147; Дзарасов С. С. Куда Кейнс зовет Россию? М., 2012; Дзарасов Р. С., Новоженов Д. В. Крупный бизнес и накопление капитала в современной России. М.: Едиториал УРСС, 2005.

было бы специально переформулировать для непонятливых: тело тяжелее воздуха будет стремиться упасть на землю с силой, равной его весу; но оно не упадет на землю, если этому будет противодействовать другая сила (в случае с самолетом - подъемная сила крыла). Так же и характерные для ряда десятилетий ХХ века процессы снижения социальной дифференциации не отменяли закона-тенденции относительного обнищания пролетариата, а предполагали действие других мощных процессов, вызвавших к жизни значительное перераспределение доходов от класса буржуазии к классу наемных рабочих.

То же можно сказать и о других закономерностях, открытых и обоснованных Марксом в «Капитале». И рост обобществления производства, и закон-тенденция нормы прибыли к понижению, и ряд других подвергаемых ныне критике закономерностей строго выводятся Марксом из некоторых предпосылок. Среди них важнейшие - действие закона стоимости (классический вид которого предполагает свободную, «совершенную» конкуренцию), закона прибавочной стоимости (классическое действие которого предполагает реальное подчинение труда капиталу и несовместимо с участием рабочих в управлении, прибылях, собственности, не говоря уже о прямом перераспределении части прибавочной стоимости в пользу трудящихся через такие механизмы, как прогрессивный подоходный налог и мн. др.) и рост органического строения капитала.

Последняя предпосылка особенно важна. Как мы уже отметили выше, Маркс исследовал капитализм, развивавшийся на базе индустриальных производительных сил, для которых как раз и был характерен относительно более быстрый рост массы применяемого «мертвого» (овещненного в машинах, сырье и т.п.) труда по сравнению с живым трудом. Попутно подчеркнем: у Маркса везде речь идет не о стоимостном, а об органическом строении капитала. Для последнего стоимостные измерители, взятые сами по себе, не адекватны; оно предполагает учет только таких изменений стоимостного строения, которые обусловлены изменениями технического строения, т.е. предполагают элиминирование процессов удешевления постоянного капитала и удорожания переменного³⁹.

Но это не главное. Главное в другом: переход к качественно иным технологиям, предполагающим человеческую, информационную и т.п. революции, рост значения творческой деятельности, «человеческих качеств» и т.п., естественно, привели к принципиальным изменениям не только в динамике, но и в природе и постоянного, и переменного капитала. Все это в строгом соответствии с марксовой методологией диалектического единства производительных сил и производственных отношений должно было вызвать существенные изменения всех базовых закономерностей капитала как производственного отношения. Это и произошло в реальности, подтверждая, а не опровергая правоту марксистской теории. Эта связка совершенно банальна и ее многократно в том или ином виде воспроизводили десятки марксистов ХХ века, а авторы данной книги изучали ее в курсе политэкономии на первых курсах МГУ им. М.В. Ломоносова еще в начале 1970-х гг. И тогда любому студенту, пытавшемуся ничтоже сумняшеся утверждать, что в условиях капитализма второй половины ХХ века закономерности, показанные в «Капитале», действуют в чистом виде, ставили без всяких колебаний «неудовлетворительно» за полное непонимание теории и метода Маркса.

Еще важнее не забывать того, что рубеж XIX-XX веков ознаменовался переходом капиталистической общественно-экономической системы в новую фазу - фазу самоотрицания, «подрыва» своих собственных основ. Классическое состояние капитализма в развитых странах завершилось более столетия назад, сменившись длительной фазой «заката» - развития в недрах этой системы ростков нового качества общественноэкономической жизни⁴⁰.

Опять-таки в строгом соответствии с закономерностями «заката» исторически-конкретной системы этот процесс начался с привнесения в старую систему ростков новой, но в подчиненном, адаптированном для нужд старого, господствующего строя виде. Это «вливание крови молодых девушек» (ростков социализма) в тело стареющего капитализма происходило и происходит на протяжении вот уже более столетия. Процесс этот идет неравномерно, то усиливаясь (как, например, в 60-е гг. ХХ века), то ослабляясь (как в последние десятилетия того же столетия), но до конца он не исчезает и не исчезнет. К числу этих ростков нового ученые-марксисты еще столетие назад отнесли многочисленные формы сознательного регулирования рынка со стороны как крупнейших корпораций, так и государства; многочисленные формы частичного перераспределения доходов и социального регулирования; продвижения к бесплатному обеспечению граждан базовым общественными благами (образование, здравоохранение, культура и т.п.). Добавим к этому развитие таких ростков «царства свободы» как мощная активность социальных движений и неправительственных организаций; наличие на протяжении всех этих десятилетий стран, стремившихся так или иначе развивать некапиталистические общественноэкономические отношения и т.п. - и мы получим мир, в котором закономерности классического капитализма просто не могут и не должны действовать в прежнем виде (а какие-то не могут и не должны действовать вообще).

И еще одно следствие сказанного выше: там и тогда, где и когда законы Маркса оказываются адекватны для понимания реальности, мы можем говорить, что это общество, близкое по уровню развития к классическому индустриальному капитализму, подобному капитализму Великобритании позапрошлого века. И это не только теоретическая абстракция - это реалии для ряда стран в нынешнюю эпоху. Это, например, в значительной мере можно сказать о России эпохи «шоковой терапии», о многих секторах бедных стран третьего мира и т.п.

Можно ли на основании сказанного выше считать, что проблему критики классического марксизма можно считать снятой?

Отнюдь.

Социалистические революции ХХ века произошли

в слаборазвитых странах и закончились

кризисом «реального социализма». Ergo?

Безусловно, многие десятилетия, прошедшие после смерти Маркса, показали, что многие положения Маркса требуют не только развития как устаревшие, но и прямой критики.

Что касается развития, то открытым остается вопрос, насколько десятки сильных и талантливых работ марксистов ХХ и начала нынешнего века (как отечественных, так и зарубежных), раскрывающих природу современного «позднего» капитализма, могут служить своего рода «„Капиталом" ХХ века».

Что же касается критики, то здесь пока что без ответа остался важнейший вопрос критиков классического марксизма: почему капитализм перешел в новую, постиндустриальную, «постклассическую» стадию, а не был свергнут победоносными социалистическими революциями, необходимость которых, на первый взгляд, Маркс выводил из противоречий именно классического индустриального капитализма?

Этот вопрос действительно принципиален и не имеет готового простого ответа.

Начнем с того, что идея неизбежной и победоносной революции, осуществляемой классом индустриальных наемных рабочих - это не столько классический марксизм, сколько его сталинская версия, растиражированная в учебниках 30-50-х годов прошлого столетия. Ни у самого Маркса, ни у Ленина, ни в сколько-нибудь «продвинутых» учебниках марксизма, выходивших в СССР начиная с 1960-х гг., таких утверждений не было. Классический марксизм действительно доказывал, что индустриальный капитализм создает необходимые предпосылки для социалистической революции, и что ее субъектом является класс наемных рабочих. Но во всех работах классиков многократно подчеркивалось, что эта потенция превращается в действительность только тогда, когда складываются все необходимые социально-политические пред-посылки⁴¹.

Впрочем, для нас сейчас этот аспект является не самым главным. Важнее другое. На наш взгляд (и здесь авторы не оригинальны), Маркс действительно был не прав в той мере, в какой размышлял не только о возможности, но и о необходимости социалистической революции как продукта классического индустриального капитализма⁴². Развитие методологии марксизма, особенно диалектики перехода от одной социально-экономической системы к другой, предполагает использование ряда сугубо марксистских, но не развитых самим Марксом, подходов, показывающих, почему утверждение о неизбежности социалистической революции в условиях индустриального капитализма неправомерно. Иными словами, в этом вопросе марксистская методология и теория может и должна быть использована для конструктивной критики некоторых поспешных выводов Маркса.

Начнем с подтвержденного опытом последнего столетия и достаточно известного (но часто «забываемого» критиками марксизма) тезиса о том, что смена социально-экономических систем осуществляется не как одномоментный акт скачка от одного развитого целого к другому развитому целому, а как длительный процесс «заката» одной системы и генезиса другой. Этот процесс длителен (занимает исторические периоды, большие, чем собственно зрелое, «классическое» состояние) и сугубо нелинеен. На протяжении всего этого периода перехода возможны и необходимы революции и контрреволюции, реформы и контрреформы. В рамках старой системы образуются переходные формы, включающие ростки нового качества общественного развития; в рамках возникающей новой обязательно сохраняются значимые элементы старой. При этом господствующими в обоих случаях становятся не «чистые», а переходные отношения и формы.

Эта диалектика перехода у самого Маркса «прописана» слабо, есть лишь некоторые наброски, свидетельствующие о том, что Маркс видел эту проблему⁴³. Зато в работах марксистов ХХ века и последнего десятилетия об этом сказано немало. И не только сказано, но и доказано⁴⁴. Так, например, ленинское исследование империализма позволило ему прямо заявить: «Империализм вырос как развитие и продолжение основных свойств капитализма вообще. Но капитализм стал капиталистическим империализмом лишь на определенной, очень высокой ступени своего развития, когда некоторые основные свойства капитализма стали превращаться в свою противоположность, когда по всей линии сложились и обнаружились черты переходной эпохи от капитализма к более высокому общественно-экономическому укладу»⁴⁵. И эти доказательства позволяют считать обоснованным вывод о том, что марксистская теория способна объяснить те многочисленные зигзаги, которыми полна история ХХ века. Но для этого надо вместе с марксистами последнего столетия пойти дальше Маркса и учесть все многообразие явлений периода нелинейной трансформации одной системы в другую.

Далее. Для анализа процесса рождения нового общества, называвшегося Марксом коммунизмом, по-видимому, можно и должно применить (естественно, критически) методологию исследования генезиса капитала, примененную самим Марксом. В частности, методологию перехода от формального к реальному подчинению труда капиталу. Эта методология представлена, в частности, исследованием развития капитала от форм простой кооперации к мануфактуре и фабрике⁴⁶. На первых стадиях генезиса капитал развивается на технологическом базисе, характерном для предшествующей системы (феодализма) - на базе ручного труда - и остается в этом случае неустойчивым, относительно легко уступающим место реставрационным процессам, образованием. На базе ручного труда, мануфактурных технологий, капитализм может как выиграть у феодализма (что произошло, например, в XVI веке в Нидерландах), а может и проиграть (как это произошло примерно в то же время в итальянских городах-государствах). Здесь подчинение труда капиталу если и возникает, то остается неустойчивым, формальным (созданным лишь формой - производственными отношениями), но не имеющим достаточного технологического базиса. Лишь на базе машинного производства, индустриальных технологий капитализм побеждает окончательно (но тоже не везде и не сразу: вспомним хотя бы пример крепостных фабрик в России, да и всю нашу историю полуфеодального полукапитализма позапрошлого века - века развитых индустриальных капиталистических экономик Запада).

Итак, на базе технологий (и прежде всего содержания труда), характерных для прежней системы (ручной труд для докапиталистических систем, индустриальный - для капитализма), новая система (соответственно, капитализм или социализм) может возникнуть, а может и не возникнуть. Революционный порыв может привести к победе, а может - к поражению. В случае победы начнется развитие новой системы на еще не адекватном для нее технологическом базисе, возникнет феномен, который можно назвать «опережающей мутацией». Это ситуация, когда общественные отношения несколько «забегают вперед» по отношению к материальному базису, содержанию труда. Если в этих условиях социальные силы созидания нового общества окажутся достаточно мощными, то новые отношения смогут обеспечить технологическую революцию и это закрепит победу нового строя. Если нет - опережающая мутация завершится регрессом и вырождением попыток создания нового общества. Для удобства дальнейшего анализа назовем «ранней» революцию, совершающуюся в условиях развитого (но не «позднего», «закатного») состояния старой системы и на базе адекватного для старой системы, но недостаточного для окончательной победы нового, уровня развития ее материально-технических предпосылок.

Парадоксом при этом является то (и это очень спорная гипотеза, которую мы выносим на обсуждение, не будучи сами в ней до конца уверены), что для совершения ранней революции, осуществляемой на стадии зрелого состояния «старой» системы, социально-политические предпосылки складываются легче и полнее, чем в условиях «заката» последней. При этом, однако, материально-технические и социальноэкономические предпосылки ранней революции оказываются развиты слабее⁴⁷.

Причин для этой амбивалентности несколько.

Во-первых, противоречия старой системы в ее зрелом состоянии максимально «чисты», социальное противостояние обнажено. Система еще не породила внутри себя массу переходных отношений и «компенсаторов», смягчающих общественные конфликты.

В то же время «классическое» состояние системы еще не порождает новых общественных сил, способных формировать новые отношения. Как известно, буржуазную революцию совершали преимущественно не крепостные, а социальные силы, возникшие на обломках крепостничества - лично свободные представили «третьего сословия». Точно так же можно предположить (и это прямая критика классического марксизма), что главным субъектом социалистических преобразований должен стать новый субъект, вырастающий как продукт снятия экономической зависимости работника (наемного характера труда). Сейчас можно предположить, что это будут представители «креативного класса», не подчиненные непосредственно капиталу (укажем в качестве примера на значительную часть учителей, социальных работников и т.п. субъектов по преимуществу творческой деятельности, проявляющих в последние десятилетия очень большую социальную активность). Последнее отрицает тезис классического марксизма о революционной роли индустриального пролетариата.

Во-вторых, в рамках «классической» системы еще не сформировалась типичная для периода «заката» некая совокупность таких переходных отношений, которые «уводят» общественное развитие в сторону от «красной нити» исторического процесса. Переходные формы предотвращают (на более или менее долгое время) взрыв старой системы, создают некий «отводной канал», пространство для исторических зигзагов, порождая в итоге тупиковые, но временно полезные для старой системы квазиновые общественные отношения. В результате вместо социализации производства и собственности развертывается экономика, в которой господствующее положение занимают гигантские акционерные капиталы; вместо свободного труда - формы «народного капитализма» и социального партнерства; вместо ассоциированного планирования - бюрократическое и потому малоэффективное государственное регулирование; вместо свободного и гармоничного развития личности - общество потребления (а теперь уже и пресыщения). Эти переходные рождения качественно нового общества, создавая пространство «обходов», в котором вполне могут развиваться и технологии, и благосостояние, но эти «обходы» в конечном счете ведут в тупик.

В то же время эти переходные отношения создают определенные социально-экономические и общественно-политические предпосылки для нового строя. Так, формирование гигантских акционерных обществ создает предпосылки для социализации, государственное регулирование - для демократического планирования, социальное партнерство - для освобождения труда и т.п.

В-третьих, период «заката» общественно-экономических систем рождает специфические, приспособленные к задачам выживания и развития прежней системы, пути развития технологий, прежде всего труда. Так, объективно создаваемая развитием индустрии необходимость перехода к преимущественно творческой деятельности в условиях позднего капитализма оборачивается приоритетным развитием того, что мы условно назвали «превратным (по существу - бесполезным) сектором» (подробнее о нем - во втором томе книги). В самом деле, для последних десятилетий характерно наиболее быстрое развитие таких сфер, как финансы, государственное и корпоративное управление, масс-культура и СМИ, военно-промышленный комплекс и т.п., где по преимуществу создаются бесполезные продукты, лишь косвенно способствующие прогрессу производительности труда и человеческих качеств. Вместо приоритета воспитателей и учителей, врачей и экологов, ученых и художников поздний капитализм формирует приоритеты финансистов и брокеров, охранников и «моделей», звезд шоу-бизнеса и рантье.

Кстати, в условиях позднего феодализма также формировался своеобразный превратный сектор - сфера производства непроизводительных предметов роскоши, огромная «сфера услуг» (растущие полчища слуг), непомерные военные расходы и т.п.⁴⁸

Кроме технологических зигзагов «закатные» траектории порождают и зигзаги социальные. В обществах, где застаивается старая система, господствующими становятся ценности и стимулы, характерные для «закатного» типа личности с его конформизмом, отторжением парадигм социального творчества (да и вообще прогресса), ориентацией на ценности бесполезного (превратного) сектора, а не социальное обновление. В результате складываются мощные общественные противовесы интенциям рождения нового общества.

Тем самым перед социальной революцией в поздних системах встает особая задача: вывести технологическое и социальное развитие из того тупика, в который его заводит процесс «заката» прежней системы, а граждан - из того тупика конформизма, в который их заводит застойный тип эволюции старой системы. Если же революция совершается в обществе, где эти тупиковые траектории еще не господствуют, то задачи движения к новому обществу упрощаются.

Однако, этот параметр так же амбивалентен, как и два предыдущих. Уводя социальный и технологический прогресс в сторону, переживающая «закат» система тем не менее развивает производительные силы, повышает производительность труда и в этом смысле продвигает нас к новому обществу.

В результате сказанного мы приходим к не слишком очевидному и несколько парадоксальному с точки зрения классического марксизма (но в нынешнем веке отнюдь не оригинальному) выводу: для успешной социалистической революции в идеале (который на практике, естественно, никогда в полной мере недостижим) необходимы следующие условия:

(1) высокий уровень производительности труда и технологического развития, достаточный для хотя бы формального освобождения труда, при относительно слабом развитии превратных форм этого прогресса (превратного сектора);

(2) развитие социальных сил освобождения, стоящих «по ту сторону» классического пролетариата при сохранении «прозрачности» социального противостояния и относительно слабом влиянии превратных ценностей и стимулов;

(3) формирование относительно «чистых», адекватных задачам саморазвития нового общества форм переходных отношений.

Иными словами, к социализму лучшего всего было бы идти в стране, где еще нет переразвитого «общества пресыщения», но уже есть высокий, не меньший чем в сегодняшних развитых странах, потенциал технологического и социального прогресса плюс налицо (само)организованный субъект общественного обновления, переполняемый социально-творческой энергией.

В реальной истории все было, есть и будет много сложнее. Так, в Российской империи начала ХХ века в результате ее внутренних противоречий, крайне обостренных Первой мировой войной, были налицо только предпосылки второго блока, да и то в крайне странном виде - в виде симбиоза нескольких миллионов солдат, матросов и рабочих, готовых отдать свои жизни ради снятия неимоверно тяжелых противоречий России 1917 года, и нескольких сотен тысяч (само)организованных большевиков и их союзников, действительно способных к сознательному социальному творчеству. В результате предпосылки первого и третьего блоков в нашей стране создавались ценой максимального напряжения нетехнологических и неэкономических факторов: массового насилия и массового энтузиазма. Неизбежное исчерпание потенциала сначала (к началу 1950-х гг.) первого, а затем (к концу 1960-х гг.) и второго вызвало неизбежный крах этой опережающей мутации.

Что касается современного состояния мира, то авторы видят только один, да и то несколько фантастический вариант комбинации условий, наиболее благоприятных для социалистической революции: (i) присутствует и играет одну из ведущих ролей в общественном развитии социально-творческий субъект - люди, хотя бы отчасти занятые социально-творческой деятельностью и в незначительной мере подчиненные стандартам общества пресыщения; (2) достаточно высок (близок к среднему для развитых стран) уровень технологического развития и производительности; (3) налицо достаточно сильная тенденция самоорганизации и слабо развито подчинение труда капиталу; (4) большинство работников занято не в превратном секторе; (5) развиты переходные к посткапитализму формы. Эта система должна, однако, оставаться под внешней властью капитала, ибо иначе это будет уже готовый социализм.

На первый взгляд, системы, для которой были бы характерны хотя бы в значительной мере названные выше черты, нет и быть не может. И это действительно так, если мы говорим о некоторой стране. Однако современный мир - это мир глобализации, а не национальных государств. И потому мы можем поставить вопрос по-другому: а нет ли в современном мире такого субъекта глобальных процессов, который был бы близок по своим основным параметрам к названной выше модели?

На этот вопрос ответ найти уже несколько легче. Внимательный исследователь, знакомый с альтернативами современного мира, его уже, по-видимому, увидел: это сети новых социальных движений и неправительственных организаций⁴⁹. Для них и их членов в основном характерны названные выше черты, но они по-прежнему живут и действуют в мире, подчиненном глобальному капиталу. Именно против него они и могут совершить социальную революцию. Только это будет не столько национальная революция в виде штурма нового Зимнего дворца или казарм Монкада, в которых засели силы капитала, сколько глобальнаяреволюция против правил тотальной гегемонии капитала.

Естественно, это уже значительный отход (надеемся - шаг вперед) от классического марксизма. Но, повторим, было бы странно ожидать от марксиста того, чтобы он считал возможным видеть и тем более осуществлять ныне социальные преобразования в соответствии с канонами позапрошлого века.

Вернемся к проблеме, поставленной в начале этого раздела: почему же развитие в ХХ веке пошло не по Марксу? Почему социалистические революции совершились не в наиболее развитых странах, а там, где совершились, породили не только определенные достижения, но и монстров наподобие ГУЛАГа, в конечном итоге закончившись крахом порожденных ими систем? Почему господствующей стала траектория само-реформирования капитализма?

Ответ на этот вопрос отчасти уже был дан выше. Карл Маркс и понимаемый только как наследие самого Маркса марксизм были и остаются ограниченными исследованием преимущественно классического состояния капитализма. Они не принимали (и не могли принять в силу исторической специфики) во внимание всей многосложной диалектики «заката» старых и рождения новых систем, сложностей их нелинейных трансформаций, хотя ряд предпосылок такого анализа (в частности, идея формального и реального подчинения труда капиталу) в этом наследии есть.

Однако этого мало. Главный новый параметр, привнесенный ХХ веком, - это постановка в повестку дня проблемы перехода не столько от капитализма к социализму (коммунизму как посткапиталистическому способу производства), сколько гораздо более масштабной трансформации - перехода от «царства необходимости» к «царству свободы», от метасистемы обществ, основанных на социальном отчуждении и приоритетном развитии материального производства, к пространству и времени социального развития, лежащего «по ту сторону» этого отчуждения и собственно материального производства.

ГлАВНЫМИ СЕГОДНЯ СТАНОВЯТСЯ ГЛОБАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ,

а не классовая борьба: «провал» марксизма?

Итак, по мнению авторов, ключевое отличие современного марксизма (и большинства других социально-освободительных теорий ХХ-XXI веков) от марксизма классического состоит в том, что первый (не всегда осознанно) поставил во главу угла проблему принципиально более масштабную и сложную, нежели «только» вопрос смены капитализма новым общественным строем - уже названную выше проблему «заката» «царства необходимости» и рождения «царства свободы».

Для себя этот тезис (в гораздо более примитивной формулировке) авторы впервые открыли более тридцати лет назад, оканчивая первый курс МГУ им. М.В. Ломоносова. Буквально через несколько дней, обратившись к Марксу, мы с радостью обнаружили, что это одно из ключевых положений, четко сформулированных как самим Марксом, так и его сподвижником Энгельсом¹. Несколько позднее мы с еще большей

¹ «Царство свободы начинается в действительности лишь там, где прекращается работа, диктуемая нуждой и внешней целесообразностью, следовательно, по природе вещей оно лежит по ту сторону сферы собственно материального производства. Как первобытный человек, чтобы удовлетворять свои потребности, чтобы сохранять и воспроизводить свою жизнь, должен бороться с природой, так должен бороться и цивилизованный человек, должен во всех общественных формах и при всех возможных способах производства. С развитием человека расширяется это царство естественной необходимости, потому что расширяются его потребности; но в то же время расширяются и производительные силы, которые служат для их удовлетворения. Свобода в этой области может заключаться лишь в том, что коллективный человек, ассоциированные производители рационально регулируют этот свой обмен веществ с природой, ставят его под свой общий контроль, вместо того чтобы он господствовал над ними как слепая сила; совершают его с наименьшей затратой сил и при условиях, наиболее достойных их человеческой природы и адекватных ей. Но тем не менее это все же остается царством необходимости. По ту сторону его начинается развитие человеческих сил, которое является самоцелью, истинное царство свободы, которое, однако, может расцвести лишь на этом царстве необходимости, как на своем базисе. царство свободы начинается в действительности лишь там, где прекращается работа, диктуемая нуждой и внешней целесообразностью, следовательно, по природе вещей оно лежит по ту сторону сферы собственно материального производства» (Маркс К. Капитал. Т. III / Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 25, ч. II. М: ИПЛ, 1962. С. 386-387). Другой аспект этой проблемы освещен Ф. Энгельсом: «Раз общество возьмет во владение средства производства, то будет устранено товарное производство, а вместе с тем господство продукта над производителями. Анархия внутри общественного производства заменяется планомерной, сознательной организацией. Прекращается борьба за отдельное существование. Тем самым человек теперь - в известном смысле окончательно - выделяется из царства животных и из звериных условий существования переходит в условия действительно человеческие. Условия жизни, окружавшие людей и до сих пор над ними господствовавшие, теперь подпадают под власть и контроль людей, которые впервые становятся действительными и сознательными повелителями природы, потому что они становятся господами своего собственного объединения в общество. Законы их собственных общественных отношений, противостоявшие людям до сих пор как чуждые, господствующие над ними законы природы, будут применяться людьми с полным знанием дела и тем самым будут подчинены их господству. То объединение людей в общество, которое противостояло им до сих пор как навязанное свыше природой и историей, становится теперь их собственным свободным делом. Объективные, чуждые силы, господствовавшие до сих пор над историей, поступают под контроль самих людей» (Энгельс Ф. Развитие социализма от утопии к науке // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2 е изд. Т. 19. М: ИПЛ, 1961. С. 227).

радостью обнаружили эти тезисы в работах своих учителей - марксистов-шестидесятников в СССР. Получив доступ к зарубежным «диссидентским» изданиям мы (и уже без удивления - странно было бы думать, что западный марксизм не развивает этих идей) нашли и там некоторые исследования по этой проблематике⁵⁰.

Так вот, именно этот «нюанс» (проблема перехода «по ту сторону» материального производства, проблема глобальной трансформации всей «предыстории»), в большинстве случаев игнорировавшийся в примитивных марксистских текстах ХХ века (но, повторим, не самим Марксом и не творческим марксизмом), и позволяет объяснить большую часть специфических для начавшейся около столетия назад эпохи глобальных проблем.

Самим Марксом эта проблематика была только намечена, а ортодоксальным «марксизмом» сталинской поры в значительной мере проигнорирована. Как следствие антимарксизм, знакомый по преимуществу только с этими, самыми примитивными версиями критикуемой им теории, сделал вывод об еще одном «провале» марксизма.

Самое смешное, что в некотором, крайне ограниченном смысле, эта критика была правомерна: классический марксизм действительно основной акцент делал на исследовании развитого капиталистического способа производства, его социально-классовых противоречий, предпосылок и движущих сил его снятия. Исследование того проблемного поля, которое выдвинулось на первый план в ХХ веке, в работах Маркса и Энгельса было лишь намечено. Зато в ХХ веке оно неслучайно оказалось в центре внимания практически всех основных течений творческого марксизма и - шире - демократической социалистической мысли. Можно утверждать, что именно глобальная проблема нелинейного перехода из «царства необходимости» в «царство свободы» стала генетически-всеобщей основой большинства специфических новых разработок марксизма XX-XXI веков.

Лишь несколько мозаичных иллюстраций к этому тезису. Проблемное поле А. Грамши - темы гегемонии (категория, характеризующая одну из основных форм отчуждения и, одновременно, потенциал его снятия), проблемы роли интеллигенции и культуры, идеи свободной добровольной ассоциации - все это проблематика, существенно выходящая за традиционные рамки исследования капитала и пролетариата. Но в работах этого мыслителя тема глобального скачка к новому качеству общественного бытия, снимающего всю предысторию, только намечается⁵¹.

Исследования Д. Лукача, особенно его работы по истории классового сознания и феноменологии общественного бытия⁵², прямо выводят нас на проблемы отчуждения во всем многообразии его видов, характерных для «царства необходимости», а не только капитализма. Будущее общество все более позиционируется именно как снятие всей предыстории, что позволяет ученому сделать целый ряд интереснейших следствий для теории социализма, но это уже другая тема. Существенно, однако, что эта линия была затем активно развита в работах как советских (М. Лиф-шиц, Э. Ильенков и др.), так и западных ученых (И. Мессарош, Б. Оллман и др.)⁵³. Косвенным ответвлением этого направления стали ученые, близкие к школе «Праксис» (также акцентировавшие недостаточность исследований в рамках проблемного поля классического марксизма)⁵⁴.

Тематика Франкфуртской школы непосредственно слабо пересекалась с рассматриваемыми нами фундаментальными социальными проблемами, но в своих гуманистических, освободительных интенциях ее представители тяготели к более широкому, нежели сугубо классовому, взгляду на проблему освобождения человека и общества. Впрочем, эти интенции вкупе с постепенным отказом от диалектики и переходом к анализу человеческих отношений преимущественно сквозь призму «коммуникативных» аспектов бытия увели их в сторону от проблем социальной эмансипации.⁵⁵

В отличие от них Ж.-П. Сартр и подавляющее большинство его последователей из круга марксистов проблемы гуманизма и свободы (причем свободы позитивной, не «свободы от», а свободы деятельного совместного преобразования мира) сделали непосредственным центром исследования. Они четко переместили акцент на проблематику принципиально более глобальную, нежели исследование собственно классического капитализма. Сходную тенденцию выразили и другие гуманистические направления в социальной философии и психологии (среди наиболее ярких примеров здесь - работы Г. Маркузе и Э. Фромма⁵⁶). Интереснейшие работы по проблемам свободы, гуманизма, отчуждения появились в 1960-70-е гг. в СССР, Польше, Венгрии, ГДР и др. странах «Мировой социалистической системы».

Вообще, поставив в центр внимания проблемы человека и свободы, творческий марксизм середины ХХ века по сути дела (хотя и не всегда осознавая это теоретико-методологически) перенес акцент с экономикополитических вопросов анатомии капитализма и его кризиса на иные проблемы. Проблематика социальной эмансипации Человека и Природы стала центральной для левых теоретиков с этого периода, породив широчайший спектр взаимопересечений гуманизма и социализма.

Поставив в центр внимания всю совокупность параметров, угнетающих и порабощающих человека, марксизм смог адекватно ответить на вызовы основных глобальных проблем, этим угнетением рожденных. Так в круг внимания исследователей левого спектра оказались включены проблемы эмансипации женщин (левый феминизм), расового неравенства, взаимодействия «центра» и «периферии», миграции и мн. др.

Другой крупнейшей подвижкой стало привнесение в марксизм и теорию социализма экологической проблематики. И хотя постановка задачи «натурализации человека и гуманизации природы» относится еще к рукописям Маркса 1844 г., свою действительную актуальность этот блок проблем обрел лишь во второй половине ХХ века. Для этого были как мощнейшие эмпирические основания (обострение экологических проблем и превращение их в глобальные), так и теоретические предпосылки.

О последних несколько слов особо. Тема скачка «по ту сторону собственно материального производства» в качестве одной из главнейших своих проблем неслучайно выдвигает принципиальное изменение отношения общества и природы: последняя в процессе движения из «царства необходимости» в «царство свободы» должна превратиться из прежде всего предмета труда (ресурса материального производства) в прежде всего культурную ценность (биогеосфера как самоценное условие воспроизводства человеческой личности и общества в целом - ноосфера). Так в повестку дня альтернативного теоретического мышления вошел экосоциализм и различные вариации на темы решения проблем не просто сохранения, но возрождения Природы.

Подчеркнем: подавляющее большинство теоретиков левого спектра, работающих над проблемами экологии, гуманизма, феминизма и т.п., как правило, не акцентируют или даже не осознают содержательной связи их исследований с глобальным контекстом грандиозной трансформации, начало которой мы все переживаем вот уже столетие. Нелинейно и крайне противоречиво начавшийся скачок из «царства необходимости» в «царство свободы», а не только «закат» капитализма - вот глубинная основа и объективных, онтологических проблем снятия всех видов отчуждения Человека, Природы, Общества, и гносеологического акцента на этой проблематике.

В эту ложку гуманистически-экологического меда следует, однако, добавить изрядные порции современного неопозитивистского и постмодернистского дегтя. Конец прошлого и начало нынешнего веков ознаменовались кризисом не только стран «реального социализма», но и едва ли не всей марксистской теории. «Новые левые», постарев, потеряв в качестве достойного оппонента свое активное alter ego («мировое коммунистическое движение») и столкнувшись с бешеной атакой неолиберализма, в значительной части растерялись, а то и капитулировали под этим натиском. В результате с конца ХХ века стала активно развиваться проповедь не только «заката» «больших нарративов», но и отхода значительной части (экс-?) марксистов от масштабной социальной тематики вообще.

Позитивистски-прагматический взгляд сделал постановку «абстрактной» проблемы социально-экономического и политико-идейного освобождения не только немодной, но и едва ли не ненаучной (в самом деле, результаты такого рода исследований плохо поддаются верификации.). Постмодернизм вообще объявил единственно достойными интеллектуала деконструкцию, десубъективацию, децентрацию и т.п., что, естественно, потребовало отказа от проблем поиска Истины, Добра и Красоты, а вместе с этим фактически запретило даже постановку проблемы гуманизма и свободы (последняя рассматривается постмодернизмом едва ли не единственно как свобода от Истины, а то и вообще контекста-содержания). В результате конец ХХ - начало XXI веков ознаменовались засильем не только в mainstream^, но и в среде левых интеллектуалов либо узких позитивных исследований, либо постмодернистской критики.

Естественной реакцией большинства «традиционалистских» марксистских теоретиков (особенно в СССР и затем в странах СНГ) на произошедшие в ХХ веке теоретические сдвиги стала критика акцента на глобальной гуманистически-социоэкологической проблематике. Она вновь (как и во времена брежневизма) стала рассматриваться как едва ли не предательство интересов классовой борьбы наемных рабочих и ревизионизм.

В этой критике, заметим, есть и доля правды: проблемное поле трансформации «царства необходимости» в «царство свободы» не может и не должно полностью вытеснять «традиционных» марксистских вопросов исследования анатомии позднего капитализма, его «заката», сил и путей формирования посткапиталистической общественной системы (социализма) .

Так перед марксизмом нового века встает целая серия задач, среди которых первоочередными, на наш взгляд, являются следующие. Во-первых, реабилитация во всей его полноте вопроса о глобальной трансформации «царства необходимости» в «царство свободы» как генетически-всеобщего основания всех проблем эмансипации Человека, Общества и Природы. Во-вторых, проблемы содержательного исследования природы, противоречий и путей снятия позднего капитализма. В-третьих, соединение этих двух проблемных областей в рамках единой теоретической парадигмы. В-четвертых, конструктивная критика узкого прагматизма и постмодернизма как по большому счету тупиковых методологий. Подчеркнем: единственно возможной позитивной основой для такой критики станет дальнейшее развитие марксистской методологии, превращающееся для левых теоретиков в одну из задач первостепенной важности.

Формационный подход не объясняет «столкновения цивилизаций» и зигзагов современного исторического развития: марксистская социальная философия устарела?

Среди фундаментальных социофилософских идей Маркса едва ли не наибольшей критике подвергался и подвергается формационный подход, который при этом, как правило, строится на «трех китах». Первый «кит» - сталинская «пятичленка» - трактовка всемирной истории как линейной смены пяти общественных формаций (первобытнообщинной, рабовладельческой, феодальной, капиталистической и коммунистической). Второй - утверждение, что развитие производительных сил приводит к смене общественно-экономических формаций, а базис определяет надстройку. Третий - однозначно-классовый подход к анализу любых общественных событий. Все три уже давно показали свою ограниченность и не составляет труда доказать, что они сугубо недостаточны для исследования социальной динамики. Но: они никогда не были характерны для марксизма как такового, если только не принимать за него ряд догматических учебников сталинской поры и изложения основ марксизма в работах наиболее примитивных антимарксистов⁵⁷.

Парадоксом, однако, является то, что большинство серьезных исследователей, которые вопреки внеисторической методологии позитивизма и постмодернизма все же берутся исследовать качественные изменения в экономической жизни, как правило, так или иначе, используют те или иные из этих упрощенных подходов. Наиболее часто - тезис об определяющем влиянии технологических изменений на экономику и институты⁵⁸ - тезис сам по себе справедливый, но требующий учета и обратных связей, о которых мы уже упоминали и еще напишем.

Между тем начиная с середины прошлого века и в России, и за рубежом в гуманистической философии истории марксизм сделал ряд важных новых акцентов.

Начнем с того, что для нашего течения характерно переосмысление ортодоксальных представлений о структуре общества (производительные силы, определяющие производственные отношения и базис, определяющий надстройку). Мы в полной мере унаследовали от творческого марксизма ХХ века признание активной роли национальных, политических, социокультурных факторов, в основе своей определяемых «базисом», но оказывающих в те или иные периоды времени решающее воздействие на общественное развитие. Это прежде всего периоды радикальных трансформаций, когда базисная детерминация ослаблена старая система производственных отношений уже разрушена, а новая еще не сложилась. Постсоветская школа критического марксизма добавила к этому анализ причин и последствий возрастания роли этих факторов в период «заката» экономической общественной формации. Последнее, кстати, косвенно отражается в неслучайно возросшей ныне популярности «цивилизационного» подхода: выход на первый план не-базисных различий и конфликтов типичен для периода перехода «по ту сторону» материального производства, происходящего, однако, в превратных формах глобальной гегемонии капитала.

Именно этот процесс, как показано в наших исследованиях, создает видимость «столкновения цивилизаций»^:. За этой видимостью скрывается, однако, сущность, которая существенно отлична от видимости. Эта сущность - противоречия субъектов и объектов гегемонии глобального капитала, где первые монополизировали высокие технологии, институты экономического (ТНК, МВФ, ВТО.) и политического (НАТО и т.п.) господства, информационно-образовательные и масс-культурные каналы манипулирования, обрекая вторых (прежде всего беднейшие и относительно самостоятельные страны второго и третьего миров - от Югославии до Ирака, Ирана и т.п., включая в будущем, возможно, Россию) на поиск альтернатив в, по видимости (NB! именно видимости), единственно не монополизированных глобальным капиталом формах общественной жизни - в реакционно-добуржуазных формах фундаменталистских традиций, религии и т.п. Поскольку же господство первых имеет видимость доминирования западной цивилизации, а обособление вторых - борьбы за сохранение «традиционных ценностей» восточной, постольку названные противоречия и получают видимостную окраску столкновения цивилизаций, за что и хватаются стремящиеся не различать сущность и явление исследователи-позитивисты.

В основе обозначенного выше метода решения проблемы «столкновения цивилизаций» лежит давно известное, но многими ныне «забытое» положение о наличии в марксизме принципиально более сложной, нежели сталинская «пятичленка», теории периодизации общественного развития⁵⁹.

Здесь авторы предложили мультипространственную модель выделения и сравнения социально-экономических систем (о ней подробнее в одном из последующих текстов этой книги). Эта модель предполагает выделение сложной системы взаимосвязанных параметров, определяющих особенности генезиса, развития и «заката» этих систем, а также их трансформаций. Ключевым параметром среди них являются определяющие сущность каждой из систем отношения работника и собственника средств производства. Этот тезис университетской («цаголовской») школы, восходящий к работам Маркса, выделявшего периоды личной и вещной зависимости (отношения внеэкономического принуждения или капиталистической, «экономической» эксплуатации, предполагающей овещнение человеческих отношений), а также свободной индивидуальности.

Еще более важен для нас выделенный выше акцент на процессе перехода от эпохи господства материального производства и отчужденных экономических отношений («царства необходимости») к новому обществу, лежащему «по ту сторону» (К. Маркс) этих отношений («царству свободы»). Этот переход, внешние формы которого фиксируются теориями постиндустриального (информационного и т.п.) общества¹, является ключевым пунктом исследования всех современных процессов, так что мы можем сказать: если классический марксизм вырос на базе исследования противоречий, пределов и объективно возможных путей снятия капитализма, то постсоветская школа критического марксизма вырастает на базе исследования противоречий, пределов и объективно возможных путей снятия мира отчуждения в целом («царства необходимости»)².

Данный подход позволяет раскрыть характерное для «царства необходимости» фундаментальное противоречие исторического процесса. Одна сторона этой противоположности - господство в условиях «царства необходимости» системы отношений отчуждения, превращающих человека в марионетку объективных сил - разделения труда, личной зависимости, рынка, капитала и государства. Другая - творчество как родовое свойство человека. Именно творческая деятельность Общественного Человека в материальном производстве, культуре, общественной жизни изменяет этот мир по законам Истины, Добра и Красоты, обеспечивая

^ М: ИПЛ, 1959. С. 8); о скачке из «царства необходимости» в «царство свободы» (Маркс К. Капитал. Т. III // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 25, ч. II. М: ИПЛ, 1962. С. 386-387), о переходе от личной зависимости к вещной зависимости, и от последней - к свободной индивидуальности.

¹ Подробнее анализ этой связи см. в: Бузгалин А.В. Постиндустриальное общество - тупиковая ветвь социального развития? // Вопросы философии. 2003. № 2.

² Следует отметить, что эта постановка проблемы содержится и в работах самого К. Маркса (особенно в его экономико-философских и экономических рукописях), и в работах ряда его последователей в ХХ веке.

технический, научный и культурный прогресс, осуществление социальных революций и реформ, позволяющих преодолеть рабство и крепостничество, колониализм и ужасы дикого капитализма, а в дальнейшем и саму капиталистическую систему.⁶⁰

Тем самым мы не только восстанавливаем и реаргументируем в полемике с постмодернизмом классический марксистский критерий прогресса - свободное всестороннее развитие личности, - но и показываем его актуальность. Этот критерий в современную эпоху становится не просто абстрактным социально-нравственным императивом, восходящим к Аристотелю и Канту, но и практически актуальным критерием экономико-социально-политических действий. В самом деле, переход к обществу, основанному на превращении творческой деятельности в главный «фактор», «ресурс» (авторы нарочито используют здесь прагматично-экономическую терминологию) развития, аналогичный по своей роли земле в добуржуазных системах и машине в капиталистической, автоматически вызывает необходимость в развитии креативного потенциала человека как «сверхзадаче» общественного развития. Другое дело, что глобальная гегемония капитала загоняет эту тенденцию в узкий коридор «общества потребления (пресыщения)» и «общества профессионалов», ведущий в итоге в тупик глобальных проблем.

Реакцией на эту угрожающую человеку тупиковость глобальных проблем становится постмодернистское безразличие к проблеме прогресса, скрывающее не просто признание, но и пассивное подчинение человека силам нынешней глобальной протоимперии, на откуп которой отдается право на навязывание своих критериев «прогресса» («цивилизованности») методами экономической, политической, идеологической и масс-культурной экспансии⁶¹.

В отличие от постмодернистской апологии пассивности постсоветская школа критического марксизма, развивая классические положения марксистской философии истории, подчеркивает активно-созидательную роль Человека как творца общественных отношений, способного на развертывание своих социально-творческих сил в период прогрессивных социальных революций и реформ (будь то Война за независимость в США или хрущевская оттепель в СССР). Однако современный марксизм, в отличие не только от догматических своих ответвлений, но даже и от классики, на первый план выносит проблему границ активизма созидательно-творческой деятельности Человека, и ответственности пассивно-недеятельностного конформиста, способствующего застою и/или регрессу. Подробнее эти проблемы мы рассмотрим в финальной части книги. Здесь же отметим только то, что на предельно абстрактном уровне решение проблемы границ социально-творческого активизма состоит в том, что социально-творческое воздействие общественного субъекта на историю возможно и необходимо в той мере, в какой оно содействует снятию отчуждения и прогрессу Человека. Определение же этой меры - задача всякий раз конкретная, и решается она реальными общественно-культурными силами, для которых всегда стоит дилемма, за правильность решения которой несет персональную ответственность каждый субъект.

Такой подход непосредственно корреспондирует с акцентом современного марксизма на нелинейности общественного развития, возможности и типичности не только прогрессивно-поступательных реформ и революций, способствующих развитию человеческих качеств и росту производительности труда, но и реверсивных общественных процессов - контрреволюций и контрреформ. Такое попятное, реверсивное течение исторического времени становится особенно характерно тогда, когда прогрессивный активизм заходит слишком далеко (относительно объективных и субъективных предпосылок) в своих попытках продвижения к новому обществу и обратное колебание маятника исторического процесса вызывает мощные регрессивные изменения. Последнее, в частности, характерно для постсоветских трансформаций.

Более того, как мы уже отметили выше, современный марксизм, особенно отечественный, показал, что в развитии общественных систем наиболее продолжительными и значимыми, а вместе с тем и наиболее сложными для исследования, являются не столько зрелые, развитые состояния, сколько длительные периоды возникновения и отмирания исторически-конкретных систем, связанные с образованием широкого круга переходных отношений, противоречиями революционных и контрреволюционных, реформаторских и контрреформаторских процессов. При этом данные переходы подчиняются некоторым специфическим закономерностям (нелинейное течение социального времени, мозаичность, расколотость социального пространства, более высокая, чем в стабильных системах, роль неэкономических детерминант перехода, господство неформальных институтов и мн. др.).

Особенности таких трансформационных процессов наиболее подробно нами раскрываются на примере социально-экономических изменений в постсоветском пространстве⁶². Здесь именно марксистская методология оказалась наиболее востребована в силу объективных особенностей трансформационных экономик⁶³, и именно здесь отечественным постсоветским критическим марксизмом достигнуто наибольшее продвижение. Неслучайно и то, что наиболее интересные результаты в развитии социально-экономической теории оказались связаны с исследованиями именно позднего капитализма, его специфических черт и противоречий на стадии развития постиндустриальных тенденций и глобализации, где, как мы постарались показать, происходит самоотрицание собственных основ рынка и капитала. Причем это самоотрицание, как и в эпоху империализма XX века, происходит в рамках прежней системы и служит ее укреплению.

В России ВОССТАНАВЛИВАЕТСЯ КАПИТАЛИЗМ. СЛЕДОВАТЕЛЬНО... МАРКСИЗМ ПОКАЗАЛ

свою АКТУАЛЬНОСТЬ ПРИМЕНИТЕЛЬНО К ИССЛЕДОВАНИЮ ПОСТСОВЕТСКИХ СОЦИУМОВ?

Что же позволяет нам говорить об актуальности марксистской теории для России? Ответ на этот вопрос связан как с проблемами объяснения прошлого и настоящего, так и с исследованием объективных тенденций рождения возможного будущего.

Что касается прошлого, то известен тезис Грамши о том, что революция i9i7 года произошла «не по «Капиталу»⁶⁴. И это действительно так, если смотреть на проблему узко политико-экономически. Но объективно произошедшие в XX веке во многих слабо- и среднеразвитых странах антикапиталистические экономические изменения поставили проблему возможности опережающего развития и решения буржуазных задач (i) прогресса технологии создания позднеиндустриального уклада и перехода к постиндустриальному и (2) обеспечения материального благосостояния на уровне «общества потребления» для значимой части граждан, профессионального образования и т.д.⁶⁵

Ключ к решению выделенной выше теоретической проблемы отчасти дает методология марксизма, прежде всего теория формального и реального подчинения труда капиталу, о которой мы уже упоминали выше. В частности, мы уже отмечали, что сформировавшиеся «на вырост» производственные отношения капитализма при благоприятных социально-политических условиях (например, в Нидерландах с XVI века) могли обеспечить опережающее развитие технологий. И наоборот, при неблагоприятных условиях индустриальные технологии могли развиваться в феодальных формах (крепостные фабрики в России XIX века).

Отсюда гипотеза возможности развития при благоприятных условиях отношений формального освобождения труда на базе недостаточных для посткапиталистической системы технологических и культурных предпосылок. В СССР социальные и политические условия оказались неадекватны для решения задач опережающего развития, некапиталистические формы решения проблем (i) и (2) не были найдены (или были найдены лишь отчасти - в сферах образования, фундаментальной науки, культуры). Возможно ли нахождение этих форм в других странах в XXI веке - открытый вопрос.

В результате кризиса попыток создания посткапиталистического общества на неадекватном базисе в нашей стране в точном соответствии с «Капиталом» реализовалась модель реверсивного движения к капиталистической системе производственных отношений⁶⁶.

Это реверсивное движение («шоковая терапия»), однако, также происходило в неблагоприятных (по критериям теории товара, денег и капитала, представленной в «Капитале») условиях. В частности, для экс-СССР был характерен слом многих параметров системы общественного разделения труда (распад СССР и «Мировой социалистической системы»). В наших странах отсутствовали технологические предпосылки обособленности производителей (высокий уровень концентрации и специализации), не было массы свободных рациональных работников, готовых к наемному труду, и предпринимателей, способных вести капиталистический бизнес (пережитки патернализма, специфическая модель ценностей и поведения, существенное влияние криминальной среды и т.п.). Точно так же отсутствовали предпосылки для быстрого накопления капитала, способного поглотить столь большие материальные производственные ресурсы, каковые имелись в СССР.

В силу названных причин (в точном соответствии с «Капиталом») ускоренный переход к «рынку» в этих неадекватных (для развития капитализма) условиях не мог не привести и привел к мутациям капитализма, формированию того, что авторы образно назвали «капитализмом юрского периода» ¹ и, как следствие, глубокому кризису. Все это было, повторим, неслучайно и предсказуемо, об этом еще накануне «реформ» писали марксисты, и в том числе - авторы этих строк².

Наконец, «Капитал» и последующие работы марксистов, исследующих прежде всего производственные отношения и отношения собственности, полезны и для понимания действительной анатомии современной российской экономики, где превратные формы камуфлируют действительное содержание экономических процессов. Названная методология позволяет выделять действительные товарные и капиталистические отношения присвоения, отчуждения, распределения в отличие от добуржуазных, мутантно-«социалистических» специфически-переходных отношений, скрывающихся за видимостными институциональными формами «рынка».

Итак, по мнению авторов, повторим, ключевое отличие современного марксизма (и большинства других социально-освободительных теорий ХХ - XXI веков) от марксизма классического состоит в том, что

^ складывались буржуазные экономические отношения.» (ВоейковМ.И. За критический марксизм: полемика с учеными. М.: Книжный дом ЛИБРОКОМ, 2011. С. 81).

¹ См.: Политэкономия провала: природа и последствия рыночных «реформ» в России / Под ред. А. И. Колганова. М.: УРСС, 2013.

² Авторы об этом писали, в частности, в своих статьях конца 1980-х - самого начала 1990-х гг., позднее включенных в книгу «Трагедия социализма» (М.: Экономическая демократия, 1992).

первый (не всегда осознанно) поставил во главу угла проблему принципиально более масштабную и сложную, нежели «только» вопрос смены капитализма новым общественным строем - уже названную выше проблему «заката» «царства необходимости» и рождения «царства свободы». И потому сейчас мы можем с полной уверенностью говорить о том, что классический и современный марксизм, видящие мир как всемирно исторический процесс нелинейного «заката» отношений социального отчуждения и генезиса пространства-времени свободы, может и должен служить методологическим и теоретическим ключом к решению основных «проклятых вопросов» современности и будущего:

• какая методология может служить ключом к исследованию позднего капитализма и глобальных социально-экономических трансформаций современности?

• какие границы существуют у развития (в пространстве и во времени) товарных отношений, денег и капитала («рынка») или же их не существует вообще?

• какова анатомия капитализма эпохи информационной революции, глобализации и зарождения протоимперии?

Ответы на эти и многие сопряженные с ними вопросы ищут и зарубежные, и отечественные марксисты, предлагая широкий спектр решений, среди которых и те, что читатель найдет в данной книге.

Возрождение методологии предисловие к I тому

В предисловии к настоящему изданию мы уже отметили, что открывает нашу работу пространный методологический текст. Для всякого марксиста его структура достаточно очевидна: она воспроизводит старые традиции выделения основных блоков марксистской теории. В первой части акцент на диалектическом - основном для этой работы - методе. Во второй - на социофилософских проблемах, позволяющих раскрыть место и роль собственно производственных отношений в логике развертывания противоречий «царства необходимости» на стадии его «заката». В третьей - исследование методологических проблем собственно политэкономии. Выход «по ту сторону» философско-экономического поля исследования, являющегося доминирующем в нашей книге, стал предметом пространного постскриптума к I тому, что также неслучайно: в первых двух книгах «Глобального капитала» мы стремились по возможности не уходить в социально-политическую проблематику, которая (наряду с экономической теорией социализма) станет предметом будущего III тома. В этом смысле постскриптум к I тому, посвященный проблемам социального освобождения, можно считать одновременно и прологом к будущему исследованию ростков «царства свободы».

Подчеркнем, что вынесенный в подзаголовок этого тома акцент на «перезагрузке» методологического наследия Маркса, для нас принципиально значим. В этом томе мы постарались показать, что именно, на наш взгляд, требует существенного развития и обновления в этой сфере марксистского наследия.

Во-первых, это реактуализация и развитие диалектического метода. Авторы, продолжая традиции критического советского марксизма, раскрывают ключевые положения метода восхождения от абстрактного к конкретному и историко-генетического подхода, обновляя и развивая наследие, которое в нашем пространстве все больше получает имя «ильен-ковского». Едва ли основным акцентом в этом разделе для нас стало включение в эту проблематику марксистской теории практики, понимаемой, в отличие от набора фактов, историко-конкретно и деятельностно. Такой подход к методологии социальных и, в частности, политико-экономических исследований позволил нам теоретически строго выстроить структуру второго тома, где мы, как уже было сказано в предисловии к данному изданию, применили историко-генетический метод, показывая, по мере восхождения от абстрактного к конкретному, как видоизменяется в условиях позднего капитализма природа товара, денег, капитала, отношений воспроизводства и т.д.

Эта реактуализация диалектического метода позволила нам дать конструктивную критику постмодернизма и позитивизма. Эта критика ориентирована на показ причин масштабного распространения этого «нарратива», отрицающего все и всяческие нарративы, а также на раскрытие тех последствий экспансии постмодернизма, которые становятся основанием для отказа от фундаментальных методолого-теоретических исследований, следствием чего, в свою очередь, становится тотальное распространение в общественных науках позитивизма, узкотемья и в конечном счете экономического империализма. На этой основе мы доказываем, что эти тренды оборачиваются не столько отрицанием «больших нарративов» вообще, сколько закреплением методологического индивидуализма и других атрибутов неолиберального тренда как якобы «естественной» основы социальных исследований.

Такая ситуация неслучайна: она стала следствием экспансии превратных форм, когда фетишизм товаров, денег и капитала «удваивается» вследствие развития мира симулякров (о причинах их экспансии, в свою очередь, во II томе). «Восстановление в правах» и развитие теории превратных форм мы считаем одним из важных наших методологических разработок.

Однако не только реактуализация методологического наследия марксизма прошлого и позапрошлого веков является задачей этого тома. Мы дополняем это наследие разработкой диалектики трансформаций, генезиса и «заката» общественных систем, а также диалектикой сетевых структур и со-творчества. В первом случае для нас самым важным и одновременно сложным был показ диалектики реверсивного социального движения, регресса, инволюции и раскрытие специфических противоречий, вызывающих нелинейность трансформаций. Эта методология в следующем томе будет непосредственно использована нами для исследования процесса «заката» капитализма и нелинейной диалектики э/инволюции товара, денег и капитала. Во втором - в раскрытии специфики диалектики сетевых структур - мы постарались показать специфику противоречий этих социальных образований, что также прямо «работает» в следующем томе, где мы раскрываем природу сетевого рынка, виртуальных денег, новых принципов социальной организации и структуризации позднего капитализма.

Во-вторых, предметом нашего исследования в этом томе стало критическое обновление социофилософского наследия марксизма или того, что в советские времена было принято называть «историческим материализмом». В последних двух словах скрыта двоякая инверсия: с одной стороны, сведение многообразного социофилософского наследия марксизма к лишь одному его аспекту - материалистическому пониманию истории, а этого последнего - к набору догматических положений сталинской версии «истмата»; с другой - совершенно справедливое выделение материализма как исходного пункта марксистской социальной философии, что, в свою очередь, вполне обоснованно позволило одному из ведущих марксистских течений дать это имя - Historical Materialism -своему журналу и всей сети.

В этой сфере мы считали принципиально важным, с одной стороны, акцентировать многие исчезающие из внимания современных исследователей (в том числе - марксистов) существенные пункты предыдущего марксистского наследия, а с другой - развить это наследие, показав, как оно может «работать» при исследовании ряда современных проблем, и дополнив прежние разработки новыми результатами, полученными авторами в очных и заочных диалогах со своими коллегами.

В том, что касается первого, мы прежде всего подчеркнули несво-димость марксистской периодизации истории к известной «пятичленке» и важность выделения системного качества мира [социального] отчуждения (в терминологии К. Маркса - предыстории, «царства [экономической] необходимости»), ибо «закат» капиталистического способа производства неслучайно исторически и логически совпадает с «закатом», прехождением «царства необходимости». Пересечение этих двух процессов будет постоянным контекстом исследования нами позднего капитализма. Этот контекст, к сожалению, крайне редко принимается во внимание марксистами, хотя, как увидит читатель из материалов II тома, этот контекст позволяет показать важнейшие параметры системы производственных отношений позднего капитализма.

Не менее значимым «напоминанием» о как правило «забываемом» наследии К.Маркса в области социальной философии является критическое развитие теории взаимодействия производительных сил и производственных отношений и, в частности, подчинения труда капиталу. С методологической точки зрения, как мы показываем в нашей книге, эта теория позволяет показать не только прямую, но и обратную связь в этом взаимодействии и, в частности, социально-экономический механизм формирования особого типа производительных сил, стимулов и пределов их развития. Эта методология позволила нам в дальнейшем раскрыть важные черты специфики производительных сил позднего капитализма и пределов этой системы.

Подчеркнем и еще один вопрос, рассматриваемый в этом томе. Это не часто акцентируемое даже «продвинутыми» марксистами противоречие общественного бытия, в котором человек выступает одновременно и как творец истории, и как функция объективных отчужденных общественных сил. Это противоречие, как мы доказываем в работе, лежит в основе исторического про/регресса и обусловливает основные черты марксистской теории человека. Системное представление социальноэкономических основ последней также стало важным предметом нашего исследования, ибо конечный смысл всего нашего сочинения - это показ системы отношений социального отчуждения и предпосылок социального освобождения Человека.

Что же касается новых положений авторов, включенных в этот раздел I тома, то мы претендуем на разработку (естественно, как и во всех других случаях, в диалоге с нашими коллегами) совокупности оригинальных положений, характеризующих социально-экономические трансформации. Они продолжают и развивают наши разработки в области диалектики реверсивного движения и позволяют по новому взглянуть как на проблемы теории добуржуазных общественных систем, так и на вопросы социопространственного измерения общественного бытия, не слишком активно разрабатывавшиеся в марксизме, но принципиально значимые для понимания контрапунктов глобализации.

Все эти классические и новые положения социальной философии марксизма позволили нам дать конструктивную критику «цивилизационного подхода» и показать, что ключевые проблемы современности, и в частности выделение специфики российского социума, находят свое адекватное объяснение и без использования этой методологии.

Третий, заключительный раздел этого тома посвящен проблемам методологии политической экономии.

Здесь авторы не только суммируют сказанное в первых двух разделах, но и предлагают ряд новых гипотез, которые мы в меру сил обосновываем в нашей книге.

В частности, мы претендуем на разработку универсальной модели структуризации и типологизации социально-экономических систем. Эта модель предлагает единую систему параметров, позволяющих показать структуру и основные свойства любой экономической системы (человека, предприятия, транснациональной корпорации, региона, национальной или международной макросистемы), а также ее «адрес» в многомерном социально-экономическом пространстве. Данная модель не постулируется, а выводится из анализа как объективных процессов радикальных трансформаций («сломов» экономического бытия, обнажающих структуру системы), так и из обобщения существующих экономических теорий (в основу последнего, как несложно догадаться, кладется марксистская теория структуры экономической системы, в частности разработки в области логики «Капитала» и результаты исследований «ца-головской» школы политэкономии). Эта модель проверена нами на «работоспособность» в рамках их исследований в области сравнительного анализа экономических систем и используется в данной книге при исследовании производственных отношений позднего капитализма.

Продолжает наши размышления над проблемами методологии политэкономии развернутая критика тотальной экспансии economics’а и являющегося его продолжением т. н. «экономического империализма». Мы раскрываем как причины массового распространения этого явления (прежде всего тотальность рынка, все более подчиняющего себе не только экономическую, но и все остальные сферы человеческой жизни), так и негативные последствия этой экспансии для развития экономической теории и хозяйственной практики. Авторы доказывают, что в области теории «экономический империализм» приводит к редукции все более широкого круга социальных и гуманитарных исследований к узкофункциональному описанию механизмом взаимодействия различных акторов. В области практики - к укреплению рыночного фундаментализма.

Завершает раздел, посвященный методологии политэкономии, наша критика существующей экономической теории как «рыночноцентрич-ной», отождествляющей экономику вообще с одной из форм хозяйствования, наиболее типичных для современной экономики - рынком. Эта критика, на наш взгляд, важна не только сама по себе (хотя и этот аспект не надо сбрасывать со счетов, ибо он принципиально важен для развенчания довлеющего над экономистами рыночного фетишизма), но и как основание для переосмысления природы т. н. «провалов» рынка и государственного регулирования. Наш анализ позволяет показать, что в большинстве случаев это - не подлежащее минимизации «административное вмешательство в экономику», а ростки пострыночных экономических отношений, указывающих на начало самоотрицания капиталистической системы.

Завершает I том, как мы уже говорили, очерк теории социального освобождения. Он неслучаен, ибо показывает, что и почему может прийти и придет на смену тому миру социального отчуждения, методологии исследования которого посвящен этот том. И как таковой он позволяет нам раскрыть важнейшие параметры как подлежащего снятию «царства необходимости», так и ростков приходящего ему на смену «царства свободы».

А теперь о самом главном. О том, почему мы сочли абсолютно необходимым предпослать нашему позитивному исследованию системы отношений позднего капитализма целый том, посвященный методологии - о важности ренессанса методологии.

Пристальное внимание к этой сфере социогуманитарных исследований является альфой и омегой всех дальнейших продвижений в этой сфере.

Причина этого столь же проста, сколь и неочевидна.

Она проста, ибо вне строгой системной методологии невозможно концептуальное обобщение и выявление природы тех качественных изменений, которые вот уже столетие переживает человечество.

Она неочевидна, ибо (1) замкнутость нынешних гуманитариев в пространстве узкоспециальных исследований и во многих случаях даже неосознаваемая плененность позитивизмом, разбавляемая (2) столь же неочевидной (особенно для экономистов) приверженностью к постмодернистской деконструкции любых «больших нарративов» приводят к тотальному отторжению любых серьезных методологических исследований. Проблемное поле методологии оказывается по определению не существует для гуманитария-позитивиста, подобно тому как для исследователя средневековья был закрыт мир дальних звезд.

Первый - живущий в рыночноцентричном пространстве нынешнего академического супермакета интеллектуал - не обладает ни возможностью, ни необходимостью углубляться в исследования историко-логических каузальностей и глобальных трансформаций, ибо его жизнедеятельность лежит вне этих проблем и он не знает ни содержания, ни языка методологии.

И в этом он подобен второму - своему средневековому собрату, -жившему в мире религиозных догм геоцентричной модели вселенной, работавшему на заказ князей и церкви и не знавшему того, что такое телескоп.

Тем важнее сегодня нам всем начать прозревать, создавая телескопы и все более отдаваясь исследованию далеких созвездий методологии и фундаментальной теории.

часть 1 Обновление диалектики: альтернативы позитивизму и постмодернизму в методологии XXI века

Обращение к диалектическому методу в этом разделе книги сугубо неслучайно. На наш взгляд, вне этой методологии невозможно адекватное теоретическое решение тех глобальных проблем, с которыми сталкивается чем дальше, тем больше мир в эпоху глобальных изменений, начавшихся в прошлом веке.

Рождение качественно новых технологий, в основе которых лежит изменение содержания труда (переход к доминированию творческой деятельности как главного «ресурса» и ценности развития) по своему масштабу сравнимое даже не с машинным переворотом, а с неолитической революцией.

Появление и развитие на протяжении не только ХХ, но и нового века масштабных, охватывающих во времена своего расцвета более трети населения Земли, некапиталистических общественных систем (от отдельных стран до «мировой системы социализма» и глобальных социальных сетей).

Нарастающая острота глобальных проблем, характеризующих не просто угрозы всему человечеству, но все большую исчерпанность той модели развития, которую марксизм более полутора веков назад назвал предысторией.

Все это эмпирически наблюдаемые качественные сдвиги, рожденные мощными внутренними противоречиями социума и рождающие новые его противоречия. Попытка закрыть глаза на эти качественные сдвиги, свести их к некоторому набору отдельных фактов или явлений, отобразить в игнорирующих качественные скачки формальных моделях, распылить и «деконструировать», превратив в набор рядоположенных «текстов» - все это проявления попыток спрятать голову в песок, укрыться от тех проблем, чей масштаб превышает потенциал господствующих ныне методологий позитивизма и постмодернизма. Боязнь диалектики как методологии, открывающей всю глубину и мощь вызовов нынешних трансформаций, вполне понятна. Но непростительна.

Ознакомление с работами последних двух десятилетий в области методологии свидетельствует о том, что отказ от сознательного или даже бессознательного использования диалектического метода большинством ученых, работающих в области общественных наук, стал правилом. Неслучайно и то, что даже среди ученых, ориентированных на критическое переосмысление действительности, большинство отошло от диалектики как метода исследования. Остающиеся исключения (в частности, упомянутые нами в предыдущей части профессора Б. Славин, Л. Науменко, А. Сорокин, С. Мареев и их молодые коллеги) скорее подтверждают, чем опровергают общее правило. Примерно такова же ситуация за рубежом. В США и Западной Европе сохранилось не слишком много авторитетных исследователей, которые являются представителями или продолжателями диалектической школы 50-60-х годов прошлого века (К. Артур, П. Андерсон, К. Андерсон, Р. Дунаевская, И. Мессарош, Н. Лимнатис, С.-М. Михаил, Б. Оллман, Д.Харви и др.⁶⁷), есть исследователи-диалектики в Японии, Китае, Латинской Америке, Индии, в других странах и регионах.

Этот метод в полной мере характерен для постсоветской школы критического марксизма, наследующей достижения советских диалектиков-«шестидесятников»⁶⁸. Насколько нам известно, сходные взгляды характерны для представителей критического реализма¹ и таких авторов как Б. Оллман², Д. Харви³, Т. Смит⁴. Впрочем, то, что исключения остаются, вселяет надежду на то, что линия преемственности между великим (без преувеличения) опытом развития диалектического метода творческим марксизмом в СССР и будущими поколениями не прервется. А это важно не столько для сохранения одной из школ мировой философии, сколько для адекватного познания тех качественных изменений, которые разворачиваются на наших глазах во всем мире вот уже около столетия.

О некоторых причинах «забвения» диалектики

Причины массового отхода от диалектики - оборотная сторона медали широкого распространения современных разновидностей позитивизма и постмодернизма. Если практика «отказывается» от изменения основ господствующей системы, то и для изучающих ее интеллектуалов «дискурс» «больших нарративов» (авторы намеренно используют здесь постмодернистскую терминологию) оказывается излишним. Он не востребован практикой и, более того, этой практикой отторгается. Для этого есть и онтологические основания, и гносеологические причины.

Что касается первых, то встроенность большинства современных критически настроенных интеллектуалов в господствующую академическую среду обусловливает объективную необходимость соблюдать «правила игры» этой среды. Правила же эти в конечном счете подчинены господствующей ныне системе отношений глобальной гегемонии корпоративного капитала, сделавшей рынок тотальным и превратившей в капитал все - человеческие качества и творческий потенциал («человеческий капитал»), социальные связи и доверие («социальный капитал»), свободное время и культуру.

^ диалектический метод. М., 1952), а также на книги В. Вазюлина (см.: Вазю-лин В.А. Логика «Капитала». М., 1968).

¹ Bhaskar R. Dialectic: the pulse of freedom. London: Verso, 1993; Critical realism: essential readings. Edited by Acher M. et al. London: Routledge, 1998.

² Oilman B. Alienation: Marx’s Conception of Man in Capitalist Society. 2nd ed. Cambridge: Cambridge University Press, 1976; Oilman B. Dance of the Dialectic: Steps in Marx’s Method. Urbana, IL: University of Illinois Press, 2003.

³ Harvey D. The Limits to Capital. Chicago: University of Chicago Press, 1982; Harvey D. The Condition of Postmodernity: An Enquiry into the Origins of Cultural Change. Oxford and Cambridge, Mass: Blackwell, 1989.

⁴ Smith T. The Logic of Marx’s Capital, Replies to Hegelian Criticisms. State University of New York Press, 1990; Smith T. Technology and Capital in the Age of Lean Production: a Marxian Critique of the “«New Economy». N.Y.: SUNY Press, 2000.

Именно специфические «правила игры», характерные для эпохи глобальной гегемонии капитала как особого этапа в развитии капиталистической системы, приводят к формированию некоторых глубинных предпосылок описанной выше ситуации. На протяжении последнего столетия, и особенно на рубеже XX-XXI веков, основные экономические и политические силы совместно со встроенными в эту систему интеллектуалами оказались прямо заинтересованы в решении практически актуальных проблем совсем иного рода - проблем повышения эффективности функционирования существующей системы. На это сформировался достаточно четкий социальный заказ. Корпоративно-организованный бизнес требовал и требует анализа механизмов максимизации прибыли, путей рыночной экспансии и обеспечения устойчивости этой системы. Отсюда, в частности, востребованность микро- и макроэкономических исследований (а не классической политической экономии с ее диалектическим методом восхождения от абстрактного к конкретному). Он требует исследования возможностей манипулирования покупателем и защиты прав собственности. Отсюда актуальность разработок в области маркетинга, РК’а, права и т. п. Примерно то же происходит в области социологии, политологии и в других социальных науках, где сугубо конкретные задачи, решаемые различными структурами, предопределяют соответствующие социальные заказы науке.

Соответственно, едва ли не единственно востребованной методологией оказывается совокупность приемов, позволяющих выработать научный аппарат для решения названных выше так называемых «практических» проблем (под практикой понимается чем дальше, тем больше лишь то, на что есть заказ со стороны тех, кто платит или имеет власть). Философы в этих условиях встают перед дилеммой: либо бросить вызов этому «империализму прагматики», либо принять его и дать «любомуд-рое» обоснование этой ситуации. Подавляющее большинство выбирает второй вариант.

В этом случае диалектическая логика с ее целостно-системным мышлением оказывается слишком масштабным и слишком критичным по отношению к существующим правилам игры орудием для решения массы таких практических проблем. Подобно тому как космическая ракета единственно может обеспечить преодоление земного тяготения и выход за пределы Земли, но не годится для путешествия в соседний супермаркет (более того, опасна при запуске вне космодрома и чудовищно разрушительна при неумелом или во вред человеку нацеленном использовании), диалектика единственно адекватна для исследования процессов генезиса, развития и снятия социальных систем, проблем выхода за их пределы, их критического преодоления, но слишком масштабна для решения проблем функционирования конкретной фирмы. Более того, она может быть разрушительна (по итогам такого анализа) для этой фирмы, доказывая, что ее деятельность отнюдь не содействует общественному прогрессу.

Отсюда «излишность» диалектики для узких прагматических исследований. Так складывается первая предпосылка отторжения диалектики.

Эту тенденцию еще более усиливает развивающаяся в последние десятилетия ориентация на узкопрофессиональную модель работника-интеллектуала, востребованную именно корпоративными структурами современного общества. Формирующееся новое общество неслучайно называется не только постиндустриальным и информационным, но и «обществом профессионалов». Профессионал же, как элемент, встроенный в современную систему глобальной гегемонии корпоративного капитала и подчиненный ей (мы не рассматриваем здесь общий абстрактный смысл термина «профессионал»; мы говорим о винтике «общества профессионалов»), имеет свои особые правила жизнедеятельности. Это, в частности, подчинение «правилам игры» корпорации, в которой работает профессионал, подчинение «правилам игры» профессиональной группы (тоже своего рода корпорации) и т.п. Профессионал может быть и творцом (хотя и необязательно), но как профессионал он вынужден подчинять свое бытие творца своему социальному статусу «профессионала». Как таковой он живет и действует как не-субъект. Он «функция», качественно реализующая освоенные и принятые правила деятельности, а не творец, постоянно разрушающий существующие стереотипы и творящий новый мир (последнее разрушает существующие правила игры и потому - «не профессионально»). Вследствие этого «профессионал-не-субъект» оказывается самой логикой своего бытия нацелен на «позитивные», а не критически-диалектические подходы. Так формируется второе онтологическое основание отторжения диалектики.

Третье, и едва ли не самое главное основание отторжения диалектики, связано с нарастанием новых форм духовного отчуждения, свойственных эпохе глобальной гегемонии капитала с его механизмами тотального подчинения личности человека стереотипам массового потребления и масс-культуры, политико-идеологического манипулирования и т. п., с характерным для него вследствие этих причин массовым конформизмом. В такой общественной системе складывается специфическая духовная атмосфера превратных форм общественного сознания, в которой оказываются востребованы адекватные теоретико-методологические решения, характеризующие эти «превратности», этот конформизм и рабство по отношению к манипулятивным структурам как норму (вариант - объявляющие тотальную деконструкцию всего как бунт против этого рабства, как следствие своей неспособности-нежелания дать анализ причин и путей позитивного снятия этого рабства духа и Личности - левый постмодернизм⁶⁹). Так складываются предпосылки общественной ориентации на отказ от «больших нарративов», игру с «симулякрами», деконструкцию¹.

Отсюда отторжение всего, что делается реальными агентами и «всерьез», содержательно, экзистенциально, в мире реальных, социально ненейтральных, ответственных людей и социальных групп. Естественно, что для такого отторжения социально ненейтрального действия необходимо и отторжение «больших» нарративов, характеризующих системное качество «больших» образований - таких как капиталистическая система в целом или то, что К. Маркс и Ф. Энгельс назвали «царством необходимости».

Между тем мир оказывается объективно поставлен перед вызовами глобальных проблем, в том числе связанных с началом качественных изменений в социальном бытии. Если мы признаем наличие таких проблем и таких изменений, то перед нами встает вопрос о том, как мы можем исследовать эти проблемы и эти процессы? Не является ли каждая из глобальных проблем объективным основанием для поиска «больших нарративов», позволяющих понять ее природу и на этой основе искать пути ее решения?

Не ставит ли процесс рождения качественно новых феноменов в современном мире вопрос о том, как происходит отрицание «старых» атрибутов системы и рождение новых качеств новой системы?

Если да, то мы оказываемся перед необходимостью сделать первый шаг к диалектике, исследуя ее когнитивный потенциал в мире позднего капитализма и рождающегося «общества знаний».

Ключ к решению этой проблемы достаточно очевиден: если мы ставим перед собой проблему исследования законов рождения, развития и

^ Бодрийяр и Джемисон, Деррида и Жижек, Хардт и Негри - все они, при существенных различиях, могут быть отнесены к левому крылу интеллектуалов. Но все они в той или иной мере отрицательно относятся к диалектике, прежде всего потому, что она несет с собой потенциал конкретного, системного и - главное - позитивного отрицания как снятия-созидания мира активным и ассоциированным субъектом. Для постмодернизма же приоритетным является асистемная (построенная по принципу монад и основывающаяся на детерриализации и децентрации) деконструкция и десубъективация. Впрочем, обо всем этом подробнее ниже.

¹ Так, Ж. Деррида прямо говорит о задаче «.. сконструировать все то, что связывает концепты и нормы научности с онтотеологией, с логоцентризмом, с фонологизмом. Это работа громадная и нескончаемая. Деконструировать оппозицию - значит сначала в определенный момент перевернуть иерархию. .Как это видно в названных текстах и в «Белой мифологии» всякому пожелавшему ее прочесть, наиболее общим заглавием для всей проблемы было бы: кастрация и мимесис. Я могу здесь только отослать к этим анализам и к их последовательности. Концепт кастрации по существу неотделим в этом анализе от концепта рассеивания» (ДерридаЖ. Позиции. М.: Академический Проект, 2007. С. 43, 50, 99, 107).

«заката» «больших» систем, то мы неизбежно встаем перед необходимостью использования системного диалектического метода.

И в той мере, в какой названные выше проблемы являются социальной реальностью и XXI века, в этой мере остается актуален классический диалектический метод. В этом смысле даже «классическая» материалистическая диалектика, глубоко чуждая догматическим версиям марксизма, сегодня может стать большим шагом вперед по сравнению с методологическим обскурантизмом, господствующим сегодня в философии и социальных науках и прикрываемым постмодернистской риторикой.

И все же наиболее важной и сложной задачей давно уже стало развитие диалектического метода. И хотя здесь, как мы уже самокритично заметили, продвижения в сравнении с достижениями 1960-1970-х гг. относительно невелики, все же укажем на ряд важных для методологии нового века позиций, ограничившись в этом тексте только нашими авторскими разработками.

Новые ответы на вызовы новых проблем:

диалектика «заката» и генезиса социальных систем

Уже банальностью стал парадокс нынешней эпохи: все предшествующее столетие прошло под знаком развития системы, претендовавшей на снятие капитализма, но завершилось кризисом именно попыток создания посткапиталистического общества. Новый век принес новые проблемы - попытки рождения альтернатив капиталистической системе отчуждения не прекращаются. Ими полны Латинская Америка и новые социальные движения, ими продолжают грезить интеллектуалы. А «старая» система вместо того, чтобы обрести спокойствие, как казалось еще недавно дарованное ей «концом истории», оказалась пронизана глубокими противоречиями, грозящими не только продлить локальные войны и вопиющее неравенство (к этому вроде бы все уже «привыкли»), экономические и духовные кризисы, но и породить новую империю с неизбежно следующей за этим антиимперской борьбой, похоже уже начавшейся в XXI веке.

Так новый век реактуализирует проблему исследования «заката» одних систем и рождения других, проблематизирует вопросы реформ и революций, ставит в повестку дня проблемы нелинейности общественного развития. Все это новые (хотя и не абсолютно) вызовы, на которые уже начала отвечать диалектическая методология нового века.

В частности, авторами этого текста продолжена начатая их учителями разработка диалектики «заката» общественной системы. Суть этого «заката» вкратце может быть представлена как закономерное самоотрицание в рамках этой системы ее генетических основ (качества) и сущности вследствие развития внутри нее ростков новой системы. По-види-мости парадоксом при этом является то, что последние вызываются к жизни потребностями самосохранения и развития прежнего строя, прогресс которого далее некоторой качественной черты невозможен вне самопродуцирования ростков новых качеств и сущностей.

Эта черта - невозможность дальнейшего прогресса системы без внесения элементов новой - и знаменует собой начало «заката» некоторого общественного образования, в частности капитализма. Первые шаги такой диалектики были показаны В.И. Лениным применительно к капитализму (тезис о подрыве товарного производства и генезисе элементов планомерности как свидетельстве перехода к фазе «умирания» капитализма) и развиты в советской политической экономии (хотя и в несколько апологетической форме)⁷⁰. Мы не только хотим напомнить об этом прочно забытом тезисе, но и предлагаем его развитие, показывая, что такое снятие не сводится к подрыву исходного качества системы, а должно пройти по всей ее структуре, видоизменяя все основные блоки системы и порождая внутри нее сложную систему переходных отношений.

При этом «ренессанс» неолиберальной стратегии в капиталистических странах и нынешние тенденции движения к протоимперии помогли подтвердить тезис о нелинейности развертывания этого подрыва. Прогрессивные тенденции развития элементов сознательного регулирования, ограничения рынка и капитала со стороны общества и государства, прогресс социальной защиты и т. п. шаги по развитию элементов будущей системы внутри капитализма могут сменяться реверсивными движениями укрепления собственных основ старой системы. Именно таким реверсивным процессом и стали характерные для последних десятилетий феномены снижения регулирующей роли общества и государства, наступления на многие социальные и гуманитарные завоевания 60-х годов прошлого века. Все это позволяет говорить об усилении нелинейности развития социальных систем на нисходящей стадии эволюции⁷¹. К сожалению, лишь недавно авторы ознакомились с зарубежными работами, анализирующими этот вопрос⁷². Более того, постоянные смены прогрессивных и регрессивных форм самоотрицания основ системы можно отнести к закономерностям, наиболее типичным именно для стадии «заката».

Причины этого в принципе известны: генерируя и развивая элементы нового качества, «старая» система неизбежно подрывает свои собственные основы и тем самым обнажает пределы своей дальнейшей эволюции. Соответственно силы самосохранения этой системы инициируют реверсивный процесс свертывания ростков новой системы. Дойдя до определенной стадии, этот реверсивный процесс сталкивается с тем, что обеспечить самосохранение прежней системы невозможно, не вовлекая элементов новой системы; последние усиливаются, обнажают пределы старого и т.п.

Так, усиление государственного регулирования, социальной защиты, бесплатного образования, здравоохранения и т.п. ограничивает возможности развития частной собственности, капитала, которые достаточно активно выступают за свертывание таких интенций; борьба сторонников и противников развития посткапиталистических, социальных отношений в буржуазном обществе - один из простейших примеров нелинейности эволюции капитализма на «поздней» стадии его развития. Конец прошлого - начало нынешнего века ознаменовались нарастанием реверсивной линии «возврата» к рыночному саморегулированию, сокращением социальных ограничений капитала, что стало одной из причин невиданной экспансии наиболее паразитических форм последнего - финансовых спекуляций. Перенакопление капитала и мировой финансово-эконо ми-ческий кризис, начавшийся в 2008 г. и предсказывавшийся марксистами-диалектиками еще несколько лет назад, вновь обусловил востребованность ранее невиданного по своим масштабам государственного вмешательства в экономику.

Кроме того, в условиях «заката» системы (рассмотрим опять же пример социальных образований) ослабляется базовая объективная детерминация ее эволюции и, как следствие, возрастает роль субъективного фактора, что еще более усиливает нелинейность процесса «заката»¹.

Что же касается возникновения новых систем, то для этого процесса характерны не только нелинейность прогресса нового качества, но и мульти-сценарность развития новой системы в условиях ее революционного генезиса.

Качественный скачок есть по определению отрицание одного качества и рождение другого; для него характерны процессы и возникновения, и прехождения (что показал еще Гегель). И именно в силу этого временного «взаимоуничтожения» качеств старой и новой систем в момент революционного скачка особенно значимыми становятся флюктуации, зависимые отнюдь не только от предшествующего объективного развития системы². В условиях революции «старая» объективная детерминация процессов и явлений, поведения индивидов и сложных общественных субъектов (социальных движений, партий и т.п.) ослабевает или уже не действует. Новая же объективная детерминация только возникает, она еще не действует или по крайней мере слаба. Для социальной революции этот тезис связан с известным феноменом возрастания роли субъективного начала, но на наш взгляд последний есть лишь одно из

¹ «Империализм есть эпоха финансового капитала и монополий, которые всюду несут стремления к господству, а не к свободе. Реакция по всей линии при всяких политических порядках, крайнее обострение противоречий и в этой области - результат этих тенденций», - писал В. И. Ленин (Ленин В.И. Империализм, как высшая стадия капитализма // Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 27. М.: Госполитиздат, 1962. С. 419).

² Эти тезисы развиты в серии наших статей в журнале «Альтернативы» (см.: БузгалинА.В. Социальные революции: ассоциированное социальное творчество и культура // Альтернативы. 2005. № 1; Бузгалин А.В. Революция: взгляд через 90 лет // Альтернативы. 2007. № 3). Положение о революции как периоде социальных бифуркаций аргументируется и раскрывается также в работах О.Н. Смолина (см.: Смолин О.Н. Новейшая революция в России и перспективы социализма XXI века // Свободная мысль. 2007. № 10-11; Он же. Революция: опыт политико-ситуационного анализа // Альтернативы. 2005. № 1; Он же. Радикальная трансформация общества в СССР и России: к проблеме периодизации // Вопросы истории. 2005. № 12; Он же. Революция как катастрофа: (1990-1996 гг.) // Свътъ Отечества. Просветительский альманах. 1999).

Эти положения были сформулированы нами, конечно же, не на пустом месте. В многочисленных работах К. Маркса, Ф. Энгельса, В. Ленина, А. Грамши, Р. Люксембург и советских авторов, писавших по проблемам теории революции отнюдь не только апологетические тексты, содержатся немалые основания для названных выше выводов. См. подробнее: Водолазов Г.Г. Диалектика и революция: Методологические проблемы социальной революции. М.: Издательство Московского университета, 1975.

проявлений более общей закономерности диалектического революционного скачка, кратко отмеченной выше.

На этой основе неявно принятая ранее в марксизме трактовка всякого революционного рождения новой социальной системы как явления однозначно прогрессивного, ведущего к появлению более эффективного и гуманного нового образования, нами подвергнута критическому переосмыслению. На наш взгляд, для этого процесса характерна упомянутая выше мультисценарность развития, показывающая где, когда и почему, при каких предпосылках и условиях, в результате революционного перехода наиболее вероятным станет либо собственно прогрессивное развитие новой системы, либо противоположная тенденция вырождения революции в свою противоположность, контрреволюционный возврат к старому качеству, либо рождение нового качества при недостаточных предпосылках, дальнейшая мутация прогрессивных тенденций, ведущая к кризису и контрреволюции при накоплении негативного потенциала внутри возникающего нового образования⁷³.

Эта мультисценарность, естественно, бросает вызов традиционной диалектике с характерным для нее линейным детерминизмом внутрисистемного развития. Диалектика мультисценарной эволюции, «заката», рождения и взаимоперехода систем - это еще только формирующееся новое поле нашей науки. Но оно не пусто. Десятки работ по проблемам диалектики социальных революций и контрреволюций, реформ и контрреформ, реверсивных исторических эволюций создали некоторые основы для методологических обобщений, над которыми работают многие ученые, в том числе и авторы этого текста, который, однако, не может вместить все интересующие нас вопросы.

Соответственно возникает и вариант диалектики тупикового развития старых и новых систем с возможной стагнацией в этом состоянии или его революционным (контрреволюционным) взрывом.

Анализ реверсивных социоисторических траекторий позволил показать некоторые черты диалектики регресса - сферы, ранее лежавшей вне непосредственного поля марксистских исследований. Опыт последнего столетия дал, однако, немало материала для такого анализа. Стадия «заката» системы может порождать парадоксальную ситуацию объективно неизбежных, но при этом столь же объективно несвоевременных, не имеющих достаточных предпосылок попыток революционного слома старого качества и рождения нового. И это касается не только примера революции в Российской империи. Весь период самоотрицания («заката») системы чреват такими попытками взрыва, который становится потенциально возможен с момента вхождения системы в эту стадию, но может произойти при разной степени вызревания предпосылок нового качества и при недостаточном уровне развития последних. Все это будет порождать регрессивные процессы, характеризующиеся попятным нарастанием старых форм и снижением роли ростков нового в рамках переживающей «закат» системы.

Все эти компоненты характеризуют диалектику перехода одной системы в другую. Социальная диалектика в лице лучших своих представителей еще в прошлом веке показала, что этот переход предполагает, во-первых, достаточно длительное существование и нелинейное нарастание элементов новой системы внутри старой и, во-вторых, достаточно долгое и нелинейное отмирание элементов старой системы внутри новой.

Эти положения ныне прочно забыты подавляющим большинством критиков диалектики, пеняющих нам за приверженность исключительно к революциям⁷⁴.

Между тем диалектическое отображение процессов трансформации одной системы в другую предполагает иные акценты. Ныне мы как некогда можем утверждать, что на всем протяжении первого процесса, в любой его момент может начаться революционный переход к новому качеству. На всем протяжении второго может возникнуть контрреволюционный возврат к прежней системе. Кроме того, для обоих этапов -«заката» [старой системы] и становления [новой системы] типичным будет доминирование переходных отношений, а не «чистого» бытия той или иной системы.

Эти идеи зарождались у социальных философов - еще в 60-70-е гг. ХХ века, но только ныне они получают и развернутое эмпирическое подтверждение, и гораздо более полное теоретическое развертывание и обоснование. Названные закономерности выводятся (а не постулируются) на основе анализа процесса «заката» капиталистической системы, «царства необходимости» в целом и первых попыток зарождения нового общества. Но, на наш взгляд, эти закономерности могут быть генерализованы и послужить в качестве гипотезы существования более общих закономерностей диалектики «заката», регресса, трансформаций.

Завершая эти короткие ремарки о диалектике «заката», повторим, что процессы нелинейного «заката» капиталистической системы и в особенности реверсивные асоциальные процессы, ведущие к деструкции прежних прогрессивных достижений, неизбежно породили господство (особенно в кругах прогрессивной интеллигенции) методологии постмодернизма как теории деконструкции.

Видимостное фиаско диалектики прогресса и характерное для периода «заката» вообще, а для его реверсивных стадий в особенности, широчайшее распространение превратных форм, - все это создало еще большие предпосылки для развития постмодернизма, создав атмосферу иррациональных смыслов и бессодержательностей (напомним: превратные формы - это формы, не только «отрекающиеся» от своего содержания, но и создающие видимости другого, в действительности несуществующего, содержания и смысла). Это объективное господство «бессодержательностей» не могло не породить философии «симулякров» и им подобных постмодернистских «концептов».

Для консервативной интеллигенции, позитивно воспринимающей реверсивное течение социального времени, наиболее типичной реакцией на указанные выше изменения становится философия антимодернизма. В России она сопровождается ростом влияния консерватизма, религиозной философии, почвенничества, имперскости⁷⁵, на Западе, и особенно в США, - философии либерал-консерватизма, доходящей также до апологии «демократической империи».

Впрочем, исследование этих материй не входит в задачи данного текста.

Для нас интереснее обратиться к еще одной - едва ли не самой интересной проблеме реактуализации диалектического метода - проблеме актуальности этой методологии для исследования тех новых реалий, которые в последнее время все чаще обозначают как «общество знаний»⁷⁶ и которые авторы этого текста связывают с гораздо более фундаментальной подвижкой - нелинейным прогрессом творческой деятельности Человека как глубинной основой начавшихся еще в прошлом веке глобальных трансформаций.

Диалектика со-творчества

Ставя новые вопросы в области метода, мы прежде всего рассматриваем проблему универсальности самого диалектического метода. Последний, в противоположность приписываемым ему ныне недостаткам, принципиально открыт. Прежде всего он открыт во времени, ибо утверждает историческое развитие и смену качественно разнородных систем.

Несколько отвлекаясь, отметим: этой открытости нет у большинства критиков диалектики социального развития. Ее нет у такого антидиалектика как К. Поппер, чье «открытое общество» на самом деле оказывается абсолютно «закрыто» в историческом измерении¹. Этого нет у всех либеральных и неолиберальных адептов идеи «конца истории» a’la Ф. Фукуяма². Этого нет и у сторонников цивилизационного подхода и идей «столкновения» цивилизаций, ибо их методология сводится либо к рядоположенному «позитивному» описанию черт разных цивилизаций, либо к более или менее явной апологии одной из них (в случае с Хантингтоном - «западной»; в случае с российскими почвенниками - православной или евразийской).

Но еще более важно то, что диалектический метод открыт самокритике.

Поэтому ниже авторы выдвигают гипотезу исторической ограниченности поля (пространства и времени) применения классической (ге-гелевско-марксовой) диалектики как адекватной par excellence для исследования именно эпохи отчуждения³. Для исследования новой, в историческом смысле только рождающейся реальности необходим обновленный диалектический метод.

Некоторые уже сейчас эмпирически наблюдаемые черты этой новой реальности хорошо известны по работам и зарубежных, и отечественных

^ конференций / Под общ. ред. А. И. Колганова. М.: Культурная революция,

2009. (Библиотека журнала «Альтернативы». Т. 14).

¹ См.: Поппер К. Открытое общество и его враги. Т. 2: Время лжепророков:

Гегель, Маркс и другие оракулы. М., I992.

² См.: Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек. М.: АСТ, 2004.

³ Предложенное авторами позитивное решение этой проблемы подверг

основательной критике Лев Константинович Науменко (Науменко Л. Незнакомый марксизм: новые вопросы и новые ответы. // Альтернативы. 20II.

№ I. С. 186-188.

авторов⁷⁷. Мы, однако, хотели бы расставить некоторые важные акценты, правомерность которых была обоснована в называвшихся выше книгах.

Начнем с того, что рождающееся новое качество общественной жизни в своем исходном пункте связано прежде всего с возрастанием роли творческой деятельности вплоть до занятия ею в перспективе доминирующего положения. Разделяя и развивая деятельностный подход в философии социального развития, авторы и при анализе нового общества исходят из тезиса о закономерности постепенного и нелинейного перехода от репродуктивного, разделенного труда человека к творческой деятельности-диалогу как «предельной абстракции» в изменении качества общественного развития. Соответственно эта новая рождающаяся общественная структура по своему содержанию будет креатосферой -сферой со-творчества Человека как родового существа (Маркс, Лукач), осуществляемого в мире культуры (в диалоге с природой как частью последней) и лежащего «по ту сторону собственно материального производства» (Маркс).

По этому поводу одним из авторов этого текста было написано немало работ, в том числе социофилософского характера⁷⁸, поэтому здесь мы можем остановиться на вопросе собственно метода, кратко аргументировав гипотезу: как таковой классический диалектический метод требует своего снятия для исследования процессов, лежащих в поле «царства свободы»⁷⁹.

Начнем с того, что методология исследования генезиса «царства свободы» - это не вопрос праздных рассуждений о далеком будущем, а актуальная проблема настоящего. «Закат» постмодернизма уже сейчас ставит вызов: или возврат к постплюралистическому господству государственных идеологий (фундаментализм и его alter ego в лице имперских идеологий защиты цивилизации от терроризма), или обновленная диалектика диалога, или диа-логика (логика диалога или полифониро-вания), предвестниками которой стали работы ряда советских ученых второй половины ХХ века⁸⁰.

Главным аргументом в пользу возможности развития новой логики диалога, («полифонирования» - Г. Батищев) является переход к исследованию принципиально новой реальности - креатосферы, мира со-твор-чества, где открытый диалог субъектов и их субъект-субъектные отношения становятся главным полем общественных отношений и, следовательно, главным предметом социального исследования. Более того, в этом мире сами социальные отношения (=деятельность) становятся полем диалога равноправных субъектов.

Здесь возникает важнейший вопрос: насколько принципиально новый объект исследования требует модификации метода? Требуется ли здесь поиск нового метода исследования этой реальности - метода, снимающего и тем самым развивающего традиционную диалектическую логику?

Для того чтобы ответить на этот вопрос, посмотрим на то, как может «работать» диалектика в креатосфере на примере исследования противоречий творческой деятельности⁸¹.

Естественно, авторы отнюдь не претендуют на то, чтобы на нескольких страницах развить теорию творчества; да в этом и нет необходимости: они могут воспользоваться уже имеющимися разработками своих учителей (прежде всего выросшего из марксизма Г. Батищева и уже упоминавшихся его коллег⁸²) и отослать читателя к ряду своих предшествующих работ. Но в данном тексте мы постараемся показать определенную диалектическую систему противоречий творчества как деятельности-отношения (чего мы не встречали у своих учителей) и на этой основе вывести некоторые возможные направления развития диалектики в мире креатосферы.

При ближайшем рассмотрении творческая деятельность оказывается двойственна.

С одной стороны, это процесс создания нового, дотоле неизвестного феномена культуры (креатосферы) - статуи Венеры или конструкции и первого опытного образца станка ДиП⁸³, «Гамлета» или макаренковской коммуны. (В скобках заметим, что каждый из этих феноменов в мире творческой деятельности выступает как идеальное - в ильенковском смысле этой категории, - будучи в то же самое время и материальным объектом: статуя есть обработанный кусок мрамора, станок - средство производства, коммуна - материальное общественное отношение.)

Как таковая творческая деятельность всегда не просто конкретна, но индивидуальна (связана с одним-единственным, неповторимым персонализированным видом деятельности). Это не конкретный вид (отрасль) труда, осуществляемый в рамках общественного разделения труда, это всегда уникально-индивидуальная деятельность (хотя она, естественно, может принадлежать и зачастую принадлежит к некоторому классу общественной деятельности или даже - в мире отчуждения - к некоторой отрасли общественного производства - науке, искусству и т.п.).

Далее. В той мере, в какой творческая деятельность является уникально-индивидуальной, она оказывается неразделимо сращена с ее субъектом, субъектна по своей субстанции. Последнее не значит, что иной творец не может вновь воспроизвести некоторые феномены культуры; в науке, например, это возможно; но всякий раз это будет именно и вновь субъектно-определенная деятельность. Точно так же субъект-ность и индивидуальность уникальной творческой деятельности не отрицает того, что ее могут осуществлять широкие ассоциации индивидов, более того, ниже будет показано, что вторая сторона диалектического противоречия творчества состоит в том, что так или иначе ее всегда осуществляют именно такие открытые, «разомкнутые» ассоциации. Субъектность и персонифицированность творческой деятельности становится основой ее (1) неотчуждаемости (по своей природе творчество таково, что его параметры нельзя задать извне, эту деятельность невозможно подчинить внешним социальным нормам; и хотя можно подчинить, превратив в раба или крепостного, ее субъекта, это не изменит того, что в процессе деятельности творец как таковой будет свободен в той мере, в какой эта деятельность будет творчеством, а не принудительно-репродуктивным трудом) и (2) самомотивации (в той мере, в какой деятельность творца является творчеством он как таковой реализует свою родовую человеческую сущность - процесс свободного саморазвития своей личности, что и есть высший мотив подлинно человеческой деятельности; другое дело, что в мире отчуждения всякий творец всегда является и социальным субъектом и потому рабом денег, власти и т.п. внешних мотивов труда). Тем самым мы обосновываем два принципиально важных для последующего изложения тезиса: творческая деятельность предполагает господство неотчужденных общественных отношений и свободное развитие личности как свой второй (наряду с феноменами культуры) результат.

С другой стороны, творчество есть (как показали теоретики субъект-субъектных отношений, от М. Бахтина до Г. Батищева) непосредственно, в своей субстанции и своем процессировании как деятельности общественное отношение, а именно: диалог [многих] субъектов. В этом процессе деятельность и отношение непосредственно совпадают, ибо самое творчество определяется как со-творчество.

Так перед нами встает проблема определения нового понятия - диалога или (в категориальном пространстве Бахтина, Батищева, Библера) субъект-субъектных отношений. В этом взаимодействии Человек рассматривает любую окружающую его реальность (природу, других людей) не как мертвый объект, подлежащий производительному или личному потреблению, а как самостоятельную культурную ценность⁸⁴. Если это феномен природы, то творец стремится найти в нем красоту или законы его жизни и эволюции, если это человек, то он рассматривается не как носитель некой данной социальной роли - царь или раб, миллионер или бомж, - а как потенциальный субъект иной [творческой] деятельности. И именно (и только) как такой субъект природа и человек могут быть интересны для творца, ибо только так они могут стать «соучастниками» его деятельности.

Отношение индивидов друг к другу как субъектов и рождает диалог, когда вы «снимаете» свое «я», погружаясь в Другого, принимая его логику, ценности, образ и цели действий и отрицая свои качества, в то время как ваш партнер по диалогу также снимает свое «я» и «оживляет» ваше. И именно в этом диалоге вы неотчужденно встречаетесь с другим человеком как особенной личностью, рождая дружбу и любовь, товарищество и солидарность. Но вместе с этим рождая и мощные противоречия (они и являются импульсом творчества), ибо в диалоге могут участвовать неповторимые, своеобразные, отрицающие друг друга личности (в противном случае они будут творчески безразличны друг к другу). Этот диалог принципиально не ограничен и не может быть ограничен двумя участниками. В пределе в таком «полифонировании» (термин Г. Батищева) может участвовать бесконечный (в пространстве и во времени) круг лиц - все те, кому «интересен» (для кого творчески продуктивен) этот процесс. В какой-то момент этот круг стабилизируется, становясь импульсом вашей деятельности, и вы (в вечном диалоге со всей культурой) кричите «эврика», найдя то новое, что и составляет тайну творчества.

При этом было бы наивностью представлять себе этот диалог (поли-фонирование) в виде этакого круга беседующих философов. Он может носить и носит не обязательно форму актуального («живого») спора-общения, протекая во многих случаях как распредмечивание культурных ценностей, как бы «оживляющее» творцов (читая книгу или слушая музыку, вы вступаете в заочный диалог с их авторами, и когда Чайковский превращает пушкинскую «Пиковую даму» в оперу, а Эйнштейн подвергает критике законы Ньютона, они диалогизируют со своими сотворцами).

Здесь требуется некоторая пауза в нашем исследовании диалога. Давайте вспомним о поставленном несколькими страницами ранее вопросе: меняет ли новый объект (отношения со-творчества) самое существо диалектического метода или же предполагает всего лишь некоторые модификации?

С одной стороны, процесс со-творчества выше был описан в категориях «классической» диалектической логики (в частности, было использовано понятие диалектического противоречия) и авторы показали, что они вполне «работают» применительно и к этому новому объекту. С другой стороны, выше мы вплотную подошли к интереснейшей проблеме, позволяющей по-новому взглянуть на диалектический метод -проблеме диалога не только субъектов-личностей, но и логик. В приведенном выше анализе противоречия творчества это были логики деятельности конкретных субъектов. А что если поставить проблему шире, как проблему равноправного диалога, своего рода «со-творчества» двух (многих) разных логик двух (многих) различных систем? Каким может быть диалог (полифонирование) логик разных систем как новый (?) метод исследования мультисистемных и мультисценарных процессов?

У авторов пока нет готового ответа на этот вопрос, а имеющиеся гипотезы пока не имеют сколько-нибудь серьезной аргументации, поэтому в данном тексте мы ограничимся всего лишь постановкой проблемы, которая, однако, на наш взгляд, может помочь найти ключ к одной из самых сложных и интересных проблем методологии (особенно - методологии исследования социальных систем в условиях мира креатосферы).

Постепенное движение к доминированию творческой деятельности в современной социофилософской и методологической литературе редко рассматривается как ключевая характеристика происходящих глобальных изменений. Гораздо чаще делаются другие акценты - на переходе к обществу знаний и сетевых структур. То, что современные авторы делают именно такой акцент, далеко неслучайно: в данном случае (как и во всех названных выше) они тяготеют к исследованию отчужденных форм общественного бытия. Эти формы ближе духу исследователя, некритически воспринимающего существующий мир как данность.

Диалектика в мире сетевых структур

В то же время следует признать, что названные выше характеристики новых форм социальной организации, во-первых, отражают пусть не самые существенные, но реально происходящие изменения. Во-вторых, они подчеркивают именно те черты новой реальности, которые получают наибольшее развитие в условиях современного позднего капитализма - мира, где торжествуют превратные формы и их симулякры.

Посему остановимся несколько подробнее на анализе этих реалий и проблемах их диалектического исследования.

Как мы уже мельком заметили в начале текста, «информационная» реальность создает некоторые вызовы для ее исследования при помощи аппарата «классической» материалистической диалектики, адекватной для работы со «старыми» материальными и идеальными объектами, для которых, как правило, была характерна адекватность содержания и форм, значения и знака. Все более широкое распространение новой реальности - живущих в информационной среде знаков и превратных социальных форм - обусловливает проблему необходимости развертывания новых методологических подходов. Последние «разворачивают» известную нам материалистическую диалектику в сторону анализа кажущегося внепространственным и вневременным бытия знаков. Эта видимость, однако, скрывает некую сущность, а именно то, что знаки могут исследоваться не только в своем отчужденном от реалий бытии (бытии ничего не обозначающих, но функционально взаимосвязанных «номад»), но и как некоторое отображение реально происходящих процессов - прежде всего названных выше процессов опережающего развития мира культуры.

Взятая в своем культурном контексте, информация приобретает вполне адекватный для диа-логики вид неких фиксаций (в виде феноменов культуры) результатов творческой деятельности. Эти феномены культуры (теория как «продукт» научной деятельности, симфония как «продукт» деятельности композитора, новые личностные качества человека как «продукт» деятельности-диалога учителя и ученика, сами эти деятельности и обогащающиеся в этом процессе их субъекты как феномены.) имеют гносеологический смысл только в контексте со-твор-чества, опредмечивания творческой деятельности и распредмечивания ее результатов. Вне этого контекста они не существуют. Вне него существуют только информация и знаки как ее непосредственное бытие. Последние могут быть использованы только как одна из предметных форм общественно-деятельного бытия человека. Как таковые они по своему содержанию могут быть сравнены с деталями, из которых собирают, скажем, автомобиль. Работа со знаками как таковыми становится одной из разновидностей стандартного репродуктивного технологического процесса, аналогичного тому, что осуществляется, например, в рамках индустриального производства. Вводящий, считывающий и перерабатывающий в рамках стандартных процедур компьютерную информацию специалист в этом смысле мало отличается от рабочего, заворачивающего гайки на конвейере. Играющий в компьютерную «стрелялку» подросток так же далек от креатосферы, как и игравший в лапту деревенский мальчишка позапрошлого века.

Если же процедура становится нестандартной, если требуется созидание новых культурных смыслов (хотя бы новых компьютерных программ), то мы возвращаемся в логику со-творчества, и претензии на абсолютную особость мира «номад» вновь оказываются мало обоснованными.

Другое дело, что отчужденный от культурного содержания знак, живущий «в себе и для себя», может быть превращен философом в фетиш в случае, если этот философ «забывает» о существовании творческой деятельности, культуры и родовых качествах человека.

Эта фетишизация, приводящая к подмене творчества профессиональным функционализмом, неслучайна и небезопасна. Она проистекает из отказа такого философа от творческой деятельности, что он делает незаметно для самого себя, как бы «забывая» об этом феномене. Его личностные качества творца постепенно отмирают, усыпленные мельтешением превратных форм и симулякров, в мир которых он незаметно для себя все более погружается как реальный социальный «актор». Он погружается в этот мир как марионетка стандартов «общества пресыщения» и как потребитель продуктов масс-культуры, как раб массмедийных знаков (не смыслов) и служащий университета, превращенного в супермаркет по продаже симулирующих творческие результаты «информационных продуктов» ...⁸⁵

Для такого «актора» отказ от решения проблемы места и роли информации в бытии человека неслучаен. В любых философских школах, рассматривающих ее как самодостаточную, данная проблема просто не может существовать. В некотором смысле это тавтология: если реальность деконструирована и исследователь живет исключительно в мире номад, то ничего кроме них для него не существует. Теряя тем самым свою родовую сущность (в силу ее отчуждения от человека в «царстве необходимости»), такой интеллектуал не может не уйти в мир симулякров творчества, в мир знаков - этих теней культуры.

Используя образы известной сказки Е. Шварца⁸⁶, мы можем сказать, что материалистическая диалектика приходит в мир знаков и информационных продуктов для того, чтобы сказать: «Тень, знай свое место!» Тем самым диалектика решает ряд принципиально неразрешимых в рамках иных логик проблем на пути исследования человеческого со-твор-чества.

Другое дело, что диалектика этого процесса, неслучайно получившая первые импульсы своего развития уже в 60-е годы ХХ века - период бурного расцвета в нашей стране и научного, и художественного, и социального творчества - в последние десятилетия оказалась в загоне и почти не развивалась. Последнее тоже неслучайно - объективное бытие эпохи глобальной гегемонии капитала характеризуется все большим развитием превратных форм творчества - финансовых спекуляций, масс-культурного производства и т.п. Тем благороднее и важнее задача ученого, способного не крутиться в водовороте мутного омута превратных форм, а суметь вырваться из него, продолжив исследование новых реалий мира культуры, со-творчества.

Несколько в ином ключе может вестись поиск новых методологических разработок в сфере диалектики, связанных с развитием сетевых структур. Они открыты и подвижны, но это не означает отсутствия у них специфических качественных характеристик. И наоборот: они имеют свое системное качество, но это не делает их закрытыми.

Все дело в данном случае в том, что их системное качество выступает не в виде внешней границы, видимого пространственно-временного барьера, своего рода «забора», огораживающего пространство-время бытия системы. Их системное качество (как и у всяких иных диалектических систем) задается внутренней определенностью, противоречием в-себе-бытия и бытия-для-иного (вспомним «Науку логики» Гегеля), только это противоречие для сетевых образований может иметь несколько непривычный вид. В-себе-бытие сети задается не столько «одинаковостью», сколько внутренним сродством элементов, их способностью взаимодополнять друг друга вплоть до образования целостности, того конкретно-всеобщего, что и делает некую совокупность взаимодействующих феноменов данной особенной сетью.

Системное качество сети лежит не столько во внешних свойствах элементов, сколько в способе их «сцепления»-взаимодействия, соединения в целостность. Изменение этого способа взаимодействия, принципов «взаимосцепления» приводит к распаду прежней сети и рождению новой - той, в которую, возможно, войдут и некоторые из прежних элементов, а также какие-то новые - все те, для кого окажется внутренне «родным», адекватным данный способ взаимодействия. Как таковые сетевые структуры могут интегрировать любые образования, которые оказываются способны дополнить их функционирование, продолжить их развитие, что делает иным определение границ и пределов таких систем, их системного качества.

Примеры таких «сцеплений», «сродств» и их изменений хорошо известны: от подвижных и гибких структур временных творческих коллективов, работающих над определенной проблемой (в этом случае не принадлежность к некой узкой профессиональной группе-корпорации, а именно проблема становится системным качеством, «притягивающим» одних субъектов ее решения и «отторгающим» других) до новых социальных движений, постоянно меняющих свою конфигурацию и способы взаимодействия в процессе решения проблем создания альтернатив нынешней модели капиталистической глобализации.

Впрочем, при поверхностном взгляде исследователя, привыкшего к миру четко очерченных атомизированных или иерархически субординированных систем, сеть кажется абсолютно аморфной и потому без-системной, или еще точнее - внесистемной. Здесь срабатывает давно и хорошо известный гносеологический парадокс: столкнувшись с новым типом реальности не желающий (или не способный) осмыслить его исследователь объявляет данный мир либо не познаваемым, либо вообще не существующим. В нашем случае происходит то же самое: сталкиваясь с новым (сетевым) типом диалектических систем, воспринимающий все в прежней сетке координат исследователь спешит объявить сеть внесистемным образованием и возвести несистемность в абсолют (типичный пример - постмодернистская «децентрация» и «детерриали-зация» как универсумы новой нереальности симулякров).

На наш взгляд, никаких особых оснований для столь же радикального, сколь и банального отказа от диалектики и системности в мире сетей нет. Просвещенный читатель легко заметит, что фундаментальные характеристики качества, количества, меры и т. д. любой системы, данные еще Гегелем, вполне применимы и к анализу сетей, посему мы выше неслучайно использовали ряд категорий «Науки логики» для их описания.

Все сказанное выше позволяет если не доказать, то хотя бы показать, что сетевые образования, особенностями которых являются открытость, взаимодополнение как основной способ взаимодействия, гибкость и подвижность структур и новый тип «элементов» (ими, как правило, являются те же принципиально разомкнутые сети), «живут» не отрицая, но лишь несколько трансформируя привычные диалектические взаимодействия. Категориальный аппарат «классической» диалектической логики в основном остается применим и к этим объектам. Они так же познаваемы при помощи анализа системного качества и избирательного сродства, им так же присущи внутренние противоречия, в их «жизни» есть рождение и смерть, сущность и видимость.

Однако «наполнение» этих диалектических категорий при их использовании для исследования новой сетевой реальности будет несколько иным, нежели при исследовании прежних структур.

Сеть, конечно же, будет иметь системное качество, но оно, скорее всего, будет представлено не неким отдельным ее элементом (наподобие желудя или товара как «клеточки» капитализма), пусть и играющим роль генетически всеобщего элемента, а, возможно, принципом ее формирования, проблемой, объединяющей врастающих в сеть субъектов диалога и полифонирования. Точно так же и граница сети будет не внешним барьером (его-то как раз у принципиально открытой сети скорее всего быть не должно), а некими параметрами того диалога, который соединяет субъектов сети.

Немалые проблемы и новые аспекты откроет вопрос о правомерности традиционного двухполюсного видения реальности, характерного для «классической диалектики». Уже сейчас понятно, что у сетевых структур, скорее всего, нет двух ярко выраженных противоположных объектных сторон (типа двух товаров в акте обмена или двух классов в социальной борьбе). Однако авторы склонны предположить, что две противоположных определенности сети, отрицающие и взаимопорождающие друг друга, обусловливающие развитие этого феномена, есть и в случае исследования названных новых образований.

Еще более сложными станут базовые проблемы диалектики социальных сетевых структур. Здесь принципиально изменится понятие субъективных и объективных параметров развития. Скорее всего, они будут сняты в субъектных параметрах, особое «сродство» которых будет определять закономерности эволюции сети.

Не менее сложным окажется вопрос генезиса, «заката», взаимопере-хода открытых социальных сетей, образуемых полифонично-связан-ными субъектами со-творчества.

Все сказанное пока остается не более чем анонсом будущих разработок, но анонсом, для которого есть некоторые основания. Так, продолжающиеся пока только шесть лет исследования новых социальных движений и сетей, все более активно проявляющих себя в современном мире, проводимые авторами и их коллегами, показывают, что основные из названных выше аспектов использования обновленного диалектического метода очень продуктивно «работают» при изучении этого объекта. Так что все сказанное выше, с одной стороны, - еще не до конца проверенные и разработанные гипотезы, но с другой - не умозрительные предположения.

Впрочем, авторам в этом тексте было важно не столько дать готовую картину новых параметров новой диалектики как продолжения и снятия диалектики «классической», сколько указать (хотя бы указать!) на возможность и важность такого продвижения в рамках непозитивистской и непостмодернистской методологии.

Таковы первые краткие наброски авторов, посвященные проблемам анализа некоторых возможных путей развития диалектического метода в условиях генезиса нового мира - мира «заката» старых социальных систем, мира генезиса со-творчества и сетевых структур. Однако эти новые процессы лишь рождаются, а господствующими пока что остаются «старые» проблемы исследования социума. И здесь остается актуальной даже «старая» классическая диалектическая методология, на задачи реактуализации и развития которой мы и хотели указать в этом тексте.

Наступившая на нас эпоха постмодерна с его акцентированным безразличием к «большим нарративам» и остракизмом по отношению к диалектике все еще господствует, но постепенно уходит в прошлое. После феномена «9.11», войн в Югославии и Ираке социальная жизнь все чаще говорит о зарождении новых, протоимперских реалий, для которых все более необходимым окажется не интеллигентски-безразличный скептицизм, возведенный в абсолют, а старый добрый позитивизм. Авторам об этом не раз уже приходилось писать. Поэтому задавшись целью написать развернутый текст, посвященный апологии диалектического метода, авторы с самого начала выдвинули весьма жесткий тезис, который остался без сколько-нибудь подробного комментария: если мы ставим перед собой проблему исследования законов рождения, развития и «заката» «больших» систем, мы неизбежно встаем перед необходимостью использования системного диалектического метода.

Это положение подвергается критике не только со стороны постмодернизма. Едва ли не с начала прошлого века наиболее распространенной критикой материалистического диалектического метода остается сумма тезисов, базирующихся на «нарративах» позитивизма и прагматизма⁸⁷. В настоящее время они не только сохраняют прежние позиции, но и реактуализируются, что требует последовательной реактуализации диалектического метода.

Впрочем, заметим: большинство из современных исследователей в области общественных наук, вообще не задумываясь о методологии, в действительности используют именно позитивистские и прагматические подходы (мы специально покажем это в разделе о так называемом «экономическом империализме). В этом они подобны известному моль-еровскому герою, не знавшему, что он говорит прозой. Но в отличие от последней, поэзия требует неких знаний и талантов, как, впрочем, и хорошая, небезсознательная, проза. «Стихийно» стихи и романы получаются редко. Так же обстоит дело и с любой методологией, более сложной, нежели «бессознательный» позитивизм и прагматизм нынешних экономистов, социологов и т. п. Посему разговор обо всех этих методах необходим.

Диалектика как адекватный метод исследования сложных общественных систем: «аксиомы диалектики»

При всем различии позитивизма и прагматизма, при всех вариациях различных ответвлений этих течений, сухой остаток их отношения к диалектике хорошо известен.

Начнем с наиболее известных критических замечаний в адрес диалектики.

Во-первых, диалектику часто сводят к довольно примитивной триаде «тезис-антитезис-синтез» и идее эволюции, делая на этом основании вывод, что она является частным случаем описания некоторых объектов, но не фундаментальным, универсальным методом науки¹. Эти утверждения не слишком для нас интересны, ибо свидетельствуют как о неадекватной интерпретации диалектической логики (упрощение, доводящее содержание этого метода до пустых банальностей о том, что это метод

^ обычно применяется преуспевающими людьми. Фактически, род удачливых людей отличается от неудачливых главным образом именно этим» (цит. по: Философская энциклопедия. Т. 4. М., 1967. С. 338; Подробнее см.: Moore E.C. American pragmatism: Peirce, James and Dewey, N.Y., 1961; Smith J.E. The spirit of American philosophy. N. Y., 1963.

¹ Типичный пример здесь - К. Поппер: «Еще одна опасность, исходящая от диалектики, связана с ее туманностью. Она предельно облегчает применение диалектической интерпретации ко всякой разновидности развития и даже к тому, что не имеет никакого отношения к диалектике. Диалектика была представлена мною как некий способ описания событий - всего лишь один из возможных способов, не существенно важный, но иногда вполне пригодный» (цит. по: Жаров Л.В., Золотухина Е.В., Кохановский В.П. Современная философия: Словарь и хрестоматия. Ростов-на-Дону: Феникс, I996. С. 492).

изучения «эволюции»; эти обобщения напоминают трактовку математических методов как способа все сосчитать), так и о непонимании того, что она может и должна использоваться для исследования сложных системных закономерностей развития с акцентом на качественных изменениях, подобно тому как математические методы могут и должны использоваться для изучения количественных параметров тех или иных объектов.

Более значимо, на наш взгляд, то, что с точки зрения позитивизма диалектика, во-вторых, предполагает лишь некоторое умозрительное «выведение» одних категорий из других; она лишь интерпретирует (весьма специфическим образом) в принципе и до нее известную позитивную информацию. Приращения знаний диалектический метод дать не может. Кроме того, выведение категорий в диалектике осуществляется при помощи не строгих доказательств, а апелляции к диалектическим противоречиям, их разрешению и воспроизведению (снятию). Между тем с точки зрения оперирующего позитивно-прагматичным знанием исследователя, два прямо отрицающих друг друга тезиса не могут быть верны в одно и то же время и в одном и том же отношении. Они должны «хоть немножко» различаться. Иначе противоречия являются просто следствием некоторых инверсий в познавательном процессе. В реальности их быть не может.

В-третьих, диалектика не раскрывает содержательно, как именно осуществляется переход от одной категории к другой; она не доказывает, но утверждает, что есть некоторая схема («система категорий»), которая является истинной, а всякие отклонения от нее объявляет «зигзагами» (хотя на практике последние могут играть роль не меньшую, чем «столбовая дорога», «красная нить»). Как таковая диалектика игнорирует проблему конкретных механизмов, форм развития тех или иных процессов, ограничиваясь абстрактным постулированием того, что некий процесс, в принципе, рано или поздно, должен иметь место. Кроме того, при исследовании общественных процессов диалектический метод концентрируется на объективных отношениях, оставляя субъективному фактору роль некоторых «дополнительных обстоятельств», которые, однако, могут почему-то изменять весь ход истории. Соотношение же этих объективных и субъективных процессов никак строго не определяется. В результате диалектика не позволяет строго определить, как именно, где именно и когда именно (через 10 или 100, а может быть, и через 1000 лет) осуществится тот или иной процесс и насколько важно, когда именно он осуществится.

В-четвертых, диалектика не дает строгих доказательств, которые бы позволяли, опираясь на факты, делать строгие выводы, опять же четко верифицируемые при помощи фактов «Когда ни гипотезы, ни предпосылки теории не могут быть сопоставлены с реальным миром, то теория лишена всякого научного интереса. Подчинение наблюдаемым и экспериментальным данным является золотым правилом, которое доминирует в любой научной дисциплине. Любая теория, если она не подтверждена опытом, очевидно, не имеет научной ценности и должна быть отвергнута⁸⁸». Диалектический метод, очевидно, предлагает иные, нежели ставшие едва ли не общепринятыми со времен Т. Куна, критерии истины, которые принято предъявлять к «добротной научной теории». Главные из них - непротиворечивость и внесение порядка, упрощающего видение процессов и явлений, а не умножение их сущностей -выглядят прямым отрицанием диалектического метода.

Эта критика столь же хорошо известна, сколь и контраргументы диалектиков. Позиция последних, однако, ныне крайне редко отображается в научной (и тем более научно-популярной) литературе по методологии. Кроме того, диалектический метод в XXI веке знаком в его сколько-нибудь полном объеме все более сужающемуся кругу ученых. Большинство же судит о нем по некоторым пересказам, сделанным к тому же теми, кто о диалектике знает лишь то, что этот метод предполагает наличие неких трех законов («перехода количества в качество», «единства и борьбы противоположностей», «отрицания отрицания») и выведение одной категории из другой чисто умозрительным путем. В ряде случаев диалектику прямо отождествляют со сталинистскими идеями (что-то вроде уже упоминавшегося «усиления классовой борьбы по мере построения социализма»).

Между тем диалектическая логика сложна и предполагает ее творческое освоение в единстве тех разработок, которые были сделаны как классической философией, в том числе Гегелем и Марксом, так и советской и западной школами диалектики ХХ века, о которых мы уже упомянули выше.

Изложение этих, ныне упорно забываемых, основ есть самый надежный и единственно верный путь ответа нашим критикам. Но эта задача неразрешима в рамках данного относительно короткого раздела. Поэтому ограничимся (играя в методологию «позитивных» доказательств) лишь краткими ремарками по поводу неких «аксиом» (они задают differentia specifica диалектики) и некоторых теорем этого метода. Доказательство последних станет одновременно и указанием на возможные контраргументы в адрес наших критиков (их аргументы авторы синтезировали на базе многочисленных работ явных и неявных сторонников позитивизма и прагматизма). Заметим также, что эти аксиомы и теоремы непосредственно применимы только к классу общественных систем, но можно подумать и об их использовании в других областях.

К числу аксиом диалектики относятся положения, не то чтобы отвергаемые, но активно «забываемые» теми современными специалистами в области общественных наук, кто ориентируется преимущественно на позитивные методы исследования (постмодернистский нигилизм мы в данном подразделе текста оставим в стороне). Повторим лишь некоторые из этих положений.

Первое: общественная жизнь может адекватно исследоваться лишь при помощи системного подхода. Мы его очень кратко обозначили выше, указав на то, что он предполагает выделение не только некоторых групп элементов и их связей, но и системных качеств, которые задают содержательно границы и пределы систем. При этом существенно, что качество системы несводимо к сумме качеств элементов («разница» и есть системное качество). Вследствие сказанного, сами эти системы отличаются друг от друга качественно (так, например, с социально-экономической точки зрения СССР и США - это системы, которые качественно отличны друг от друга; как следствие этого можно, в частности, утверждать, что качественно отличны и такие их базовые «элементы», как homo soveticus (хомо советикус) и homo economicus⁸⁹). Впрочем, с первым пунктом дело обстоит не так уж и скверно: часть позитивистов признает системный метод, хотя и отвергает диалектику. Дальше, однако, различия усиливаются.

Второе: общественные системы развиваются, изменяются во времени и в пространстве; они рождаются и умирают; в этом общественном развитии присутствуют как некоторые объективные, устойчивые, так и зависящие от общественных действий субъектов черты.

Третье: объективная реальность есть не просто совокупность некоторых феноменов, явлений (материальных и/или идеальных), но общественная практика - совокупность действий и отношений преследующих свои цели индивидов; совокупность предпосылок, результатов и субъектов этих действий.

Эти три аксиомы отнюдь не очевидны, и, более того, ряд философских школ (скажем, солипсизм) и методологических дискурсов (в частности, постмодернизм) их отрицает. Но большая часть исследователей-позитивистов скрепя сердце с ними во многом согласится, хотя и предложит массу оговорок, справедливо заподозрив в этих аксиомах «подкоп» под здание их методологии. Но у авторов нет иного выхода в данном случае, кроме как объявить эти положения аксиомами: доказывать все и вся у нас нет возможности.

Если же мы примем (пусть в качестве научного допущения), что названные положения действительно являются аксиомами, то, продолжая аргументацию в пользу диалектики, мы сможем сформулировать и попытаться доказать ряд «теорем».

Конструктивность МЕТОДА ВОСХОЖДЕНИЯ от абстрактного к конкретному: первая теорема диалектики

Теорема первая. Если объектом исследования является сложная и развивающаяся общественная система, имеющая свое пространственное и временное начало и конец, а задача исследования состоит в том, чтобы (а) выделить специфические характеристики, отличающие эту систему от любых других и (б) определить основные параметры ее бытия как целого, то (1) методы количественного моделирования могут использоваться лишь для решения относительно ограниченных задач изучения некоторых (преимущественно функциональных) связей и механизмов воспроизводства системы, а для ее исследования (2) адекватна иная методология, в частности метод восхождения от абстрактного к конкретному, предполагающий генетическое развертывание системы категорий, отображающих действительное развитие системы как процесс полагания и снятия ее противоречий⁹⁰.

(В скобках заметим: в той мере, в какой мы признаем возможность использования гегелевской модели диалектической логики, можно говорить о том, что в рамках сложной системы категорий, отражающих качество, количество, меру, сущность, явление и действительность некоторой системы, количественное моделирование будет уместно на втором, третьем, пятом и шестом шагах исследования.)

Доказательство пункта (1) этой теоремы выглядит едва ли не тавтологично. Оно сводится к выдвижению тезиса о том, что большинство сложных общественных систем включает качественно разнородные элементы и их связи (а также их качественные трансформации в процессе развития). Для таких классов систем количественные методы моделирования являются недостаточно сложными и строгими и потому не могут адекватно отобразить наиболее значимые характеристики изучаемой системы. Иными словами, нам надо доказать, что, во-первых, имеются значимые для теории и практики параметры систем, не поддающиеся количественному отображению и, во-вторых, количественные методы моделирования не позволяют адекватно отразить закономерности взаимодействия и развития разнокачественных и/или претерпевающих качественные изменения объектов.

Первый тезис можно доказывать даже с помощью примеров. В самом деле, если мы можем выделить хотя бы один пример системы, чье развитие (включая генезис и «закат») и взаимодействие с другими системами не поддается количественному моделированию, значит, мы можем утверждать, что оно не общеприменимо. Если же мы покажем, что до настоящего времени вообще не созданы математические модели, адекватно отображающие генезис, развитие, «закат» и внешние взаимодействия таких сложных общественных систем, как, скажем, капиталистическая или иная, то мы окажемся еще ближе к искомому доказательству.

Возможно ли такое доказательство пусть решают читатели. Авторы уверены, что да. Но множить примеры в этом тексте мы не будем.

Пойдем дальше. Если мы поставим проблему неквантифицируемости разнокачественных объектов, то мы можем ее несколько переформулировать, показав, что разнокачественность объектов «нарушает» незыблемые правила математического моделирования. Простейший пример может привести любой читатель. Вот первый попавшийся: если мы сложим

1 + 1, то в соответствии с правилами математики в десятичной системе исчисления мы всякий раз должны получить два. Однако если мы сложим одно животное - голодную кошку и еще одно животное - не слишком ловкую мышку, - то мы получим в результате не два, а одно животное. Им будет сытая кошка.

Если же теперь посмотреть на сложные общественные системы, то здесь, в случае сведения исследования только к количественному моделированию, также окажется неизбежным либо чрезмерная симплифи-кация объектов и их связей, сведение их к неким количественно отображаемым чертам, приводящим к потере их качественной специфики, либо необходимость перехода к иным методам их теоретического отображения. Конечно же, любая наука упрощает реальность. Но весь вопрос в мере такого упрощения. Если для решения определенного круга задач оказывается возможным абстрагирование от качественной специфики объекта, то здесь вполне применимо количественное моделирование. Если нет - нужны другие методы.

Банальный повтор того, что было сказано выше? Не совсем. За этим «повтором» скрыт акцент на важном, известном, но часто «забываемом» в общественных науках тезисе: определение того, какие связи и параметры будут подлежать моделированию, какие условия будут признаны в качестве «области допустимых значений», а от каких модель будет отвлекаться (мы бы сказали строже - абстрагироваться), - все это исследователь определяет иным, нежели математическое моделирование, путем. И путь этот - метод научных абстракций, в развитом виде -метод восхождения от абстрактного к конкретному. Последний, а не собственно математические методы, позволяет исследователю (в том числе - ориентированному на использование количественных методов) ответить на вопрос, что будет моделироваться.

Ниже мы еще вернемся к вопросу о соотношении и взаимосвязи методов количественного моделирования и восхождения от абстрактного к конкретному, сейчас же зафиксируем, что мы выше если не доказали, то хотя бы показали, что для исследования сложных систем (прежде всего общественных), нужны и неколичественные методы, позволяющие отобразить качественную специфику и закономерности генезиса, развития и «заката» этих образований.

То, что для этого наиболее адекватен метод восхождения от абстрактного к конкретному, мы еще будем доказывать, а сейчас позволим себе маленькую иллюстрацию.

Так, например, для так называемой «рыночной экономики» (точнее, мы бы сказали, системы отношений товарного производства) характерно наличие частной собственности, основанной на собственном труде и на труде наемного работника; капитала и наемного труда и т.п.; эта система проходит разные стадии своего развития. Собственная специфика всех этих элементов и особенность этой системы как целого количественно не отображаемы (хотя, конечно же, отображаемы ее функциональные связи - механизмы ценообразования, взаимосвязи изменений разных макроэкономических параметров и т.п.) Одно из наиболее характерных свидетельств этой ограниченности - типичное для использующей функционально-математический подход неоклассической экономической теории неявное отождествление рыночной экономики и экономики вообще⁹¹, а также сведение всех ее элементов и связей к тем или иным формам взаимодействия качественно однородных агентов -покупателей и продавцов.

Но если для исследования специфики сложных развивающихся общественных систем недостаточно использование методов, позволяющих оперировать с только однокачественными (квантифицируемыми) элементами и связями, то необходим метод, позволяющий показать специфику каждого из разнокачественных элементов, субординировать их, выделить их действительное конкретное единство, показать их некван-тифицируемые связи, отобразить устойчивые закономерности их развития и т.п. А это и есть простейшая грубо-приближенная характеристика метода восхождения от абстрактного к конкретному, суть которого, повторим, состоит в отображении в виде системы категорий действительных процессов развития системы.

(Сделаем важную оговорку. Современные методы математического моделирования сложных процессов позволяют указать на наличие качественных переходов и каузальных связей. Как правило, это модели, в которых эти связи сводятся к моделированию необходимости, но не содержания этих переходов и связей, но не в этом суть. Суть в том, что выход математики за рамки чисто количественного моделирования есть в некотором роде выход за рамки. математики - в самом деле, кто может определить ее границы? - и потому есть не более чем один из способов формализации именно тех методов, о которых мы ведем речь в этом разделе, в частности метода восхождения от абстрактного к конкретному. Что же до отображения противоречий - этой «живой души диалектики», то, начиная с Ньютона, математика постоянно оперирует ими, только «скрывая» сие от просвещенной публики⁹².)

Остаются «пустяки». Во-первых, показать, что развитие (в отличие от функционирования однокачественного объекта) предполагает качественные трансформации (Это сделать «легко» - выше мы постулировали данный тезис как аксиому.)

Во-вторых, доказать, что развитие есть «живое», «бытийствующее» противоречие.

Итак, перед нами стоит задача «восстановления в правах» диалектического противоречия как ключа к пониманию закономерного хода генезиса, развития и «заката» системы.

Последняя задача принципиально трудна, но она уже решена нашими учителями, поэтому в данном случае ограничимся лишь отсылкой к ряду хорошо известных текстов советского периода, где творческий марксизм показал, как именно осуществляется использование аппарата диалектических противоречий и почему именно оно плодотворно⁹³.

От себя добавим лишь несколько штрихов.

Во-первых, пример: простейшее определение прямолинейного равномерного движения - это характеристика его как противоречия: так движется тело, про которое равно истинно можно утверждать, что оно и находится, и не находится в любой сколь угодно малый момент времени в любой сколь угодно малой точке пространства.

Во-вторых, поясним, хотя бы предельно кратко, наше понимание диалектического противоречия, чтобы противопоставить его господствующим ныне трактовкам противоречий как всего лишь двух отрицающих друг друга формально-логических постулатов («А» и «не-А»). В отличие от этого поверхностного взгляда, фиксирующего лишь антиномию (этот первый акт многоактной драмы «Диалектическое противоречие» - Г. Батищев), авторы хотели бы сделать акцент на диалектических противоречиях как единстве противоположных, отрицающих друг друга (и, в силу единства, самих себя) сторон предмета. Начинаясь с фиксации в виде антиномии, противоречие разворачивается в действительное, содержательное единство (тождество) и одновременно противоположность своих сторон, соединение которых возможно лишь в живом процессе разрешения противоречия¹. Разрешаясь, противоречие «снимается» в новом отношении (противоречии), где происходит отрицание, но и сохранение в генетическом преемнике прежнего отношения, и так далее, пока этот процесс развития (снятия) не доходит до предела, взрывающего системное качество, что вызывает снятие прежней системы. Это ее гибель, но вместе с тем и развитие в новое качество, рождение новой системы при «наследовании» прошлого.

Последний тезис требует особого внимания. Мы еще раз настаиваем на преодолении догматических версий марксизма, трактовавших отрицание как уничтожение. Современный марксизм, творчески восстанавливающий классические идеи, делает акцент на категории «снятие»², подчеркивает единство процессов отрицания и развития [в новое качество].

^ уничтожению старого и возникновению нового» (Ленин В.И. К вопросу о диалектике // Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 29. С. 316-317).

¹ Строго говоря, диалектическое противоречие как категория наиболее точно раскрыто во II томе «Науки логики» Г.В.Ф. Гегеля. При этом классик диалектики показал развертывание того, что в XX веке обобщенно (и не точно) называется «противоречие» от взаимоотрицания бытия и ничто к развертыванию диалектики качества, количества, меры («бытие») к сущности (видимость, явление, действительность) и далее.

Соответственно, серьезное использование диалектического метода предполагает различение всех этих взаимодействий, часто не точно названных «видами противоречий».

² Снятие (Aufhebung) есть в первую очередь критическое наследование, развитие через отрицание и одновременно удержание. Поэтому никак нельзя согласиться со Славоем Жижеком, проводящим параллель между ^

Напомним также азбуку классического марксизма тем, кто приписывает нам догмы разрушительства: диалектический метод предполагает необходимость исследовать не только революционные, качественные изменения, но и изменения эволюционные, проходящие без изменения качества, «внутри» некоторой системы. Исследование этого процесса реформирования как внутреннего самоотрицания, не приводящего (до поры до времени) к переходу в новое качество, анализ процесса накопления «взрывного потенциала» (если так можно выразиться) было и остается для диалектиков не менее важной исследовательской проблемой, чем анализ самого скачка.

Теперь зададимся вопросом: присущи ли сегодняшнему социальному бытию противоречия - не просто различия, но действительное единство противоположных моментов? Противоречивы ли сегодняшние процессы глобализации? Противоречивы ли интересы олигархов и сельских учителей в современной России? Нет ли противоречий между благосостоянием шведов и нарастанием волны самоубийств в этой благополучной стране? Между прогрессом общества потребления и нарастанием наркомании?

Мы нарочито указываем на «наивные», поверхностные примеры противоречий современного мира. Все они - не более чем популярная иллюстрация, где противоречия предстают в своей внешней ипостаси -как парадоксы, конфликты, разносторонние тенденции в эволюции очевидно взаимосвязанных сторон.

Действительная тайна сущностных противоречий всякой социальной системы лежит гораздо глубже и не так проста. Укажем лишь на один, наиболее известный и вместе с тем особенно важный пример - исходное противоречие системы отношений товарного производства, предстающих на поверхности в виде всем хорошо известного феномена «рынок».

Один полюс этой системы - обособленность производителей. Рынок живет и развивается только в той мере, в какой каждый из его агентов действует как частный экономический агент, независимый от других, хозяйствующий за свой счет в интересах максимизации своего дохода (прибыли). И эту аксиому признают и монетаристы, и марксисты. Там, где начинается ограничение или подрыв обособленного, частного хозяйствования, там рынок заканчивается.

Другой полюс - общественное разделение труда. Всякий производитель товара действует, ориентируясь не на свои, а на общественные потребности, на потребности других агентов. Он связан с ними тысячами связей, которые тем интенсивнее, чем больше развито общественное разделение труда. Каждый агент рынка зависит от тысяч других, зависит

^ гегелевским «снятием» и категорией «вычитание» у Бадью (см.: Жижек С.

Размышления в красном цвете. М.: Европа, 2011 С. 372). Снятие - это никак

не вычитание.

от общества и работает на общество. Там, где кончается общественное разделение труда, заканчивается и рынок; его заменяет натуральное хозяйство.

Самое сложное состоит в том, чтобы показать, как на практике одновременно оказываются истинными оба тезиса. Как реальные производители действуют в этой атмосфере всеобщей зависимости и одновременно полной обособленности. Теоретически соединение этих противоположностей выглядит игрой извращенного (вследствие диалектичности мышления) сознания.

Но практика доказывает, что каждый агент рынка, далекий от политико-экономических и тем более философско-методологических знаний, понимает, что значит для него это противоречие. Он знает, что от качества и цены его товара, от его способности угадать конъюнктуру, от его выигрыша или проигрыша в процессе конкуренции - от этого зависит его жизнь. Для него противоречие обособленности и взаимосвязанности рыночных агентов каждое утро предстает в новом обличье новой конъюнктуры. И он знает, как разрешить это противоречие. Для этого надо «всего лишь» суметь подешевле купить и подороже продать товар.

Так глубинное противоречие рынка, а отнюдь не мифический врожденный эгоизм человека, обусловливает:

• особый тип личности, характерный для товарного производства (экономический человек, ориентированный на минимизацию труда и максимизацию стоимостного дохода);

• особый тип взаимодействия людей (конкуренция);

• особые критерии прогресса (их хорошо знает каждый либерал, даже тот, что отрицает в постмодернистском энтузиазме «нарратив» прогресса; проверить это, как мы уже писали в одном из своих текстов, просто: попробуйте национализировать его третий автомобиль, и он тут же обзовет вас врагом того самого прогресса, которого, по его мнению, нет.).

На этом же примере можно проиллюстрировать актуальность акцента именно на противоречиях как источнике развития. Противоречие, характеризующее исходный пункт развития товарных отношений, задает тем самым историко-логический предел для развития данной системы.

Теоретически этот предел может быть сформулирован достаточно строго именно благодаря этому противоречию - исходному импульсу жизненности рынка. Всякий шаг «по ту сторону» обособленности производителей сокращает жизненные силы рынка, и это очень хорошо знают не только теоретики, но и все про-рыночные политики. Именно поэтому они с таким энтузиазмом борются против общественного и государственного ограничения и регулирования рынка, развития экономики солидарности и т. п. феноменов. Точно так же съедает жизненную силу рынка сокращение общественного разделения труда. За примерами далеко ходить не надо: вынужденное сворачивание последнего в России начала 1990-х тут же обернулось деградацией рынка, развитием бартера и даже натурального хозяйства⁹⁴.

Отсюда важнейшие вызовы современности: что означало разворачивавшееся на протяжении ХХ века ограничение обособленности производителей со стороны общества, приведшее к господствующей ныне модели социально-регулируемого рынка? Что означает идущее ныне восстановление этой обособленности, сокращение общественных рамок рынка? Диалектический взгляд позволяет сказать, что в первом случае шел процесс самоотрицания рынка внутри остающегося по своим основам товарным производства. Во втором - реверсивное движение восстановления собственных основ товарного производства, характерное для периода неолиберализма.

Метод исследования развития системы через качественные трансформации и снятие противоречий и в теории, и в практике и есть метод восхождения от абстрактного к конкретному - от исходной абстракции («клеточки»)⁹⁵, в которой в потенции «спрятана» вся система (как дуб в желуде), до конкретного, которым является не результат («конечный пункт»), а вся система в ее становлении и развитии⁹⁶.

Кстати, заметим: на каждом «витке» этого исследования, где мы совершили очередной шаг к новой, более конкретной характеристике системы и «зафиксировали» ее, перед нами встает необходимость отображения ее функциональных (абстрагированных от качественных трансформаций, развития) связей и сопоставления этой функциональной модели с практикой. Вот здесь всякий раз могут и должны «включаться» методы математического моделирования (в скобках самокритично заметим: одна из болезней ученых, использующих диалектический метод, -неумение и/или нежелание осуществлять такое «включение»). Простейшие примеры такого «включения» математики - количественная определенность простой формы стоимости; формула количества денег в обращении, количественная определенность сущностного для капитализма противоречия капитала и наемного труда (норма прибавочной стоимости) и его проявления (норма прибыли как превратная форма, камуфлирующая отношение создания стоимости наемным трудом, а не всем капиталом)⁹⁷ и т.п. модели функционирования товарной экономики на определенной, фиксируемой в очередной главе или отделе «Капитала», стадии ее развития, отображенной соответствующим уровнем теоретического восхождения от абстрактного к конкретному.

В этом смысле мы можем сказать, что математическое моделирование может быть одним из важнейших слагаемых теоретической картины развития и функционирования системы. Каждому уровню восхождения от абстрактного к конкретному могут соответствовать все более и более сложные математические модели функционирования системы (каждая новая из них будет «снимать», усложняя, двигаясь по спирали, предыдущую). Аксиоматику же, «область допустимых значений» и основные параметры этих моделей будут задавать качественно определенные результаты очередного «витка» восхождения от абстрактного к конкретному (сначала - формула простого товарного обмена; затем - «снимающая» ее формула количества денег в обращении и т.д.).

В то же время любая попытка получить конкретное знание исключительно путем моделирования функциональных взаимодействий особого объекта даст ограниченное понимание некоторых зависимостей, остающихся адекватным отображением объективных процессов только в той мере, в какой в системе не происходит каких-либо значимых изменений, в какой она зафиксирована на определенном историческом и логическом этапе своей эволюции, на определенном этапе восхождения от абстрактного к конкретному.

Повторим эту неочевидную связку несколько иначе: определенное логическое и историческое состояние системы может быть отражено в виде модели функциональных связей, и эта модель будет более или менее (в зависимости от ее качества) адекватно отражать некоторые черты функционирования системы на названном этапе. Так, формула «х товара А = у товара В» адекватно отражает количественную сторону простейшего состояния товарного отношения - случайного обмена двух товаров. Но она неадекватна даже для ближайшего исторического и логического шага - перехода к товарно-денежным отношениям. Здесь уже потребуется как минимум формула количества денег в обращении и так далее.

В этой теоретической связке, кстати, скрыт ключ к решению проблемы взаимодействия диалектической логики и математического моделирования. Последнее оказывается востребовано всякий раз, как мы переходим на новый виток исследования, к новому уровню продвижения от абстрактного к конкретному. Но оно оказывается всякий раз ограничено этим уровнем: логическое и историческое развитие системы превращает «старые» модели в неадекватные, ибо принципиально изменяется природа связей и элементов, которые ранее моделировались.

Более того, «устаревание», неадекватность практическим вызовам некоего господствующего круга моделей, указывает, на наш взгляд, на то, что моделируемая система сделала новый шаг в своей эволюции. Для того чтобы отобразить этот шаг, потребны первоначально не новые формальные математические модели, а новые содержательные исследования, продвигающие нас на новый этап логического восхождения и отражающие эволюцию самой практики. По мере того, как это содержательное продвижение становится реальностью и мы получаем новое содержательное знание о системе, можно использовать это знание для формулирования новых условий новых моделей и начинать формальное моделирование нового состояния системы.

Альтернативой применению метода восхождения от абстрактного к конкретному для сложных социальных систем может быть только использование чисто описательных (позитивных) методов, характеризующих отдельные элементы системы и их отдельные связи. Но в этом случае не удастся решить поставленные выше задачи, ибо азы системного подхода, повторим, указывают на то, что для сложных объектов их системное качество не равно сумме качеств элементов.

Вот почему материалистическая диалектика оказывается применима прежде всего для решения названных выше классов задач, сложность которых такова, что их невозможно сколько-нибудь адекватно решить только при помощи относительно простого (улавливающего лишь количественные процессы) метода математического моделирования или позитивного описания отдельных феноменов.

Диалектика предлагает в этом случае уже упомянутый выше метод восхождения от абстрактного к конкретному. Исходным пунктом и важнейшей предпосылкой его использования (отнимающей у исследователя едва ли не большую часть времени и сил) является анализ и систематизация (синтетическое обобщение) эмпирически фиксируемых представлений о предмете. Существенно, однако, что это выявление отдельных («абстрактных») эмпирически фиксируемых характеристик должно быть всякий раз соотнесено с исследованием целого - всей системы, ибо иначе мы получим ложные характеристики системы, не сможем выявить действительную связь, место, природу фиксируемых эмпирических характеристик¹.

На этой основе (и только на базе работы с практикой) исследователь в конечном итоге выделяет «предельную абстракцию». Это простейшее (и, как будет замечено далее, исторически первое) состояние системы, из которого она рождается, ее «клеточка» и задает ее границы, а вместе с тем и простейшую характеристику («наличное бытие») ее системного качества.

Именно так, скажем, К. Маркс определяет системное качество того, что сейчас принято называть «рыночной экономикой». Для него это -товар. Он берет то наличное бытие (но не придуманную абстрактную категорию!) этой системы², которое является (опять же на практике!) его всеобщностью (в мире рынка нет ничего, что бы не было товаром), но в то же время не принадлежит ни к какой другой системе (товар не

¹ Очень точно об этом пишет Э.В. Ильенков: «В науке дело ведь не обстоит так (хотя такое очень часто и случается), будто мы сначала бездумно аналитически разлагаем целое, а потом стараемся опять собрать исходное целое из этих разрозненных частей; такой способ „анализа“ и последующего „синтеза" больше подобает ребенку, ломающему игрушку без надежды снова „сделать, как было“, чем теоретику.

Теоретический анализ с самого начала производится с осторожностью -чтобы не разорвать связи между отдельными элементами исследуемого целого, а, как раз наоборот, выявить их, проследить. Неосторожный же анализ (утративший образ целого как свою исходную предпосылку и цель) всегда рискует разрознить предмет на такие составные части, которые для этого целого совершенно неспецифичны и из которых поэтому снова собрать целое невозможно, так же как невозможно, разрезав тело на куски, снова склеить их в живое тело.

Каждая порознь взятая абстракция, выделяемая путем анализа, должна сама по себе („в себе и для себя“ - в своих определениях) быть по существу конкретной. Конкретность целого в ней не должна гаснуть и устраняться. Наоборот, именно эта конкретность в ней и должна находить свое простое, свое всеобщее выражение.

Таковы именно все абстракции „Капитала", начиная с простейшего - с абстрактнейшего - определения всей совокупности общественных отношений, называемой капитализмом, вплоть до самых конкретных форм этих отношений, выступающих на поверхности явлений и потому только и фиксируемых сознанием эмпирика.

Эмпирик, в отличие от автора „Капитала", и эти конкретные формы отношений, вроде прибыли, процента, дифференциальной ренты и тому подобных категорий, фиксирует столь же абстрактно, т. е. не постигая и не отражая в определениях их внутреннего членения, их состава, а тем самым - и неверно» (Ильенков Э.В. Философия и культура. М., 1991. С. 291-292).

² «Богатство обществ, в которых господствует капиталистический способ производства, выступает как „огромное скопление товаров“, а отдельный товар - как элементарная форма этого богатства» (Маркс К. Капитал. Т. I. // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 23. С. 43).

есть бытие, черта натурального или планового хозяйства). И как таковой товар есть единство «бытия» и «ничто» (Гегель). И далее из этого эмпирически достоверного качества, отображаемого в категории «товар», действительно теоретически выводится необходимость обмена двух товаров (простая форма стоимости), после чего это теоретическое знание сопрягается с практикой - действительными фактами того, что товар не существует вне обмена - и на этой основе делается новый шаг в диалектическом выведении категорий. От товара и формы стоимости Маркс, отображая развитие системы отношений товарного производства, переходит к деньгам и далее капиталу, его развитию, воспроизводству, функционированию и т.д. При этом каждый шаг этого диалектического восхождения сопровождается обязательным «сопоставлением» теории с практикой - действительным процессом развертывания системы «рыночная экономика». Так складывается контрапункт теоретического выведения и проверки практикой каждого шага как важнейшая черта, более того, атрибут, материалистической диалектической логики⁹⁸.

Дает ли такое развертывание категорий некоторое новое знание по сравнению с тем, что без того известно каждому экономисту? Да, дает. Но это не столько знание о том, как выгоднее продать свой товар здесь и сейчас, сколько знание о том, как и почему, через какие этапы и в каком направлении развивается «рыночная экономика»; какие условия и почему благоприятны для ее возникновения (юридическая независимость индивидов, развитое общественное разделение труда, отсутствие внешних ограничений на перемещение работников и продуктов их труда); при каких она обретет адекватный технический базис (массовое индустриальное производство и потребление); когда, в какой мере и при каких условиях одна из ее основных общественных сил - класс наемных рабочих - будет содействовать развитию своей противоположности -капитала, а когда и почему - нет и т.п.

Диалектическое видение «рыночной экономики» позволит поставить и ряд других проблем, которые вообще не видны тем, кто не вооружен таким специфическим «телескопом», как диалектика. Простейший пример - проблема развития таких внутренних параметров рынка, которые обусловливают необходимость развития пострыночных отношений, ростки которых нелинейно развиваются в мире вот уже более ста лет в таких формах, как бесплатное общедоступное образование и сознательное регулирование макроэкономической динамики; модифицирующее рынком формируемые пропорции и рыночные стимулы социально ориентированное перераспределение и обществом устанавливаемые едва ли не во всех экономиках цены на важнейшие товары (например, минимальная заработная плата -цена важнейшего товара последнего столетия - товара «рабочая сила» и мн. др.)

Но мы увлеклись. Наша тема - позитивная критика позитивизма, и для того, чтобы ее продолжить, обратимся ко второй теореме диалектики (она нам, кстати, поможет продолжить и ответ на вопрос, какое именно новое теоретическое знание о товарном мире дает использование диалектического метода).

Историческое и логическое:

возможность выделения «красной нити» истории.

Вторая теорема диалектики

Теорема два. Реальный исторический процесс всегда отличен от некоторых теоретически (на основе метода восхождения от абстрактного к конкретному) построенных моделей развития общества, но диалектическая логика позволяет определить некоторые принципиальные критерии, отличающие «зигзаги» истории от ее красной нити.

Доказательство этой теоремы уже дано в названных нами выше работах классиков диалектической логики (в частности, Э.В. Ильенкова), к работам которых авторы отсылают читателя. Здесь же ограничимся лишь краткими пояснениями, указывающими на тот путь, пройдя по которому можно освоить доказательства этой теоремы.

Начнем с критики господствующего ныне внеисторического подхода к общественной жизни. В настоящее время вновь получили широчайшее распространение идеи «естественности» тех или иных исторически особенных типов общественных отношений или характеристик личности (будь то постулат либерализма об эгоистической природе человека или идеи славянофильства о богоизбранности российской цивилизации). Они трактуются как вечные, не имеющие исторических границ, что однозначно противоречит историческим фактам и делает критику этих идей важнейшей задачей марксистов. Последнее требует для своей реализации новых аргументов и подходов, вырабатываемых нашим направлением⁹⁹.

В любом случае, уже сама постановка вопроса о том, что социальная система имеет свои исторические и логические границы и предел развития, дает очень многое для исследования практики.

Этот тезис уже был нами аргументирован выше, сейчас же хотелось бы проиллюстрировать его актуальность при помощи все того же элементарного примера с рыночной экономикой (выбор этого примера неслучаен: «экономический империализм» и рыночный фундаментализм стали едва ли не доминирующими среди представителей современной общественной науки).

Давайте зададим себе «наивный» вопрос, диктуемый логикой исследования: а когда рынок стал господствующим в мире экономическим способом координации?

Ответ на него столь же очевиден, сколь и неожидан (для тех, кто привык считать его «естественным» экономическим механизмом): рынок (как экономическая система, обслуживающая большую часть трансакций большей части человечества) окончательно победил только в. конце XIX - начале XX века. До этого же человечество много столетий мучительно пыталось перейти к рынку и капиталу, заплатив за это ценой кровопролитнейших революций и войн (чего стоит хотя бы самая кровавая война XIX века - между Севером и Югом в США, да и Первую мировую войну явно не большевики развязали), колониального угнетения и т.п. (В скобках заметим: такое, основанное на позитивизме, течение общественной мысли, как экономическая неоклассика (т. н. economics) вообще «видит» только развитые системы, а то и вообще исключительно американскую экономику, оставляя на долю особых дисциплин, лежащих «по ту сторону» собственно экономической теории, - компаративистики и экономики развития - хозяйственную жизнь У человечества.) В результате оказывается, что нынешний экономический mainstream изучает отнюдь не экономику вообще (что он неявно провозглашает своим именем), а очень узкий (с точки зрения истории) пласт экономической жизни некоторых стран последнего полувека. Так что исторический подход может дать много неожиданных выводов. Но это лишь простейший аспект поставленной в начале этого раздела проблемы.

Более важно в данном случае напомнить, что диалектический метод предполагает акцент на принципе диалектического единства исторического и логического, когда система теоретических категорий формируется в процессе «отслеживания» объективного процесса генезиса, развития и «заката» самой материальной системы. Последнее может быть сделано методом движения от практики к теории и обратно исследователем, погруженным в практику. При этом закономерные, неслучайные исторические этапы развития системы будут эмпирическими основаниями для выделения теоретических абстракций, а логическая структура развитого целого отразит в своих основных пунктах историю его генезиса.

Вот как это положение комментирует Э.В. Ильенков: «На чем же основывается - в объективном смысле - эта способность логического анализа настоящего давать историческое по существу понимание этого настоящего. А через него - прошлого, т.е. реального генезиса, породившего это настоящее? Естественно, что данная особенность логического развития понятий, способа восхождения от абстрактного к конкретному может быть объяснена и объективно оправдана лишь в том случае, если допустить, что само настоящее (т.е. исторически высшая фаза развития конкретного) в самом себе - в своем развитии - содержит свое прошлое и обнаруживает его в каком-то измененном, „снятом" виде»¹⁰⁰. Противоположную точку зрения, ссылаясь на метод «Капитала», высказывал В.П. Шкредов¹⁰¹. Из западных марксистов на ту же позицию позднее встал К. Артур. Согласно его пониманию, марксово исследование товара в «Капитале» не имеет отношения к процессу исторического становления капитализма, потому что только при капитализме товарное производство достигает всеобщности, и только такое товарное производство есть предмет исследования в «Капитале»¹⁰². На основании верного тезиса, что диалектическое исследование системы покоится на изучении только тех явлений, которые находятся в границах (в том числе - исторических) именно данной системы, эти марксисты почему-то вообще отказываются ставить вопрос о том, в каком отношении зрелая система находится к своим историческим предпосылкам и как теоретическое знание о зрелой системе позволяет понять ее исторические предпосылки.

Существенно, что критерием «отсечения» исторических случайностей (зигзагов) и отображения теоретически значимых процессов служит практика функционирования зрелой системы - воспроизведение ставшим целым основных компонентов своего генезиса. Если некоторый феномен генезиса воспроизводится ставшей системой - значит он теоретически закономерен, если нет - это чисто исторический феномен, «зигзаг». И обратно: исторический процесс развертывания системы служит теоретически осмысленным эмпирическим основанием для логического структурирования целого на основе восхождения от абстрактного к конкрет-ному¹. Эти тезисы в принципе хорошо известны уже более 100 лет², но

¹ Очень точно это положение высказано Э.В. Ильенковым: «Без принципа историзма само восхождение от абстрактного к конкретному лишается ориентира и критерия, становится неясно, какое же именно понятие надо логически развить раньше, а какое позже, какое считать абстрактным, а какое более конкретным.

Здесь задачу решить может только непосредственное эмпирически-истори-ческое исследование, опирающееся на «логические» соображения. История и показывает, что стоимость (т.е. товар и деньги) не только может, но и должна в ходе восхождения от абстрактного к конкретному быть понята раньше, чем капитал. Они в истории реально существовали гораздо раньше, нежели вообще появился хоть какой-то намек на специфически капиталистическое развитие, - существовали как частные и побочные формы других, ныне отживших свое формаций» (ИльенковЭ.В. Философия и культура. М., 1991. С. 303; эти положения развиты в монографии: Мареев С.Н. Диалектика логического и исторического и конкретный историзм К. Маркса. М.: Наука, 1984).

² По поводу этих положений более полувека назад началась достаточно жесткая полемика, восходящая к попыткам Л. Альтюссера показать, что марксово исследование «антиисторично» на том лишь основании, что оно не воспроизводит все богатство исторического процесса со всеми его зигзагами. Но марксов метод тем и отличается от эмпиризма, что не описывает, а теоретически обобщает практику = историю. «Капитал» - это не история, но и не «антиистория». Это логика, закономерность истории. Отрицая эту сторону марксовой логики и акцентируя логико-аналитический аспект, Альтюссер и большая часть аналитического марксизма по сути смыкается с позитивизмом в своем отказе от возможности выделять законы, логику истории.

Подчеркнем: в 60-е - 70-е годы ХХ века в СССР шла весьма содержательная и острая дискуссия о соотношении исторического и логического. Представленная выше позиция была характерна для уже упоминавшихся Э. Ильенкова и Н. Хессина (в дополнение к названным укажем такие работы нашего учителя, как: Хессин Н.В. В.И. Ленин о сущности и основных признаках товарного производства. М: МГУ, 1968; Он же. Об историко-генетическом подходе к исследованию системы производственных отношений социализма // Экономические науки. 1975. № 6). Им противостояли подходы В. Вазюлина, К. Тронева, В. Шкредова и некоторых других авторов, стремившихся доказать, что «Капитал» К. Маркса, как и вообще метод восхождения от абстрактного к конкретному, есть исключительно логическое исследование ^

ныне они «забываются» и потому актуализирована задача «охраны» диалектики - и от забвения, и от целенаправленного вытеснения.

После этих комментариев мы можем сформулировать достаточно жесткое утверждение: никакая другая из известных ныне научных методологий вообще не «работает» с проблемами закономерности исторического процесса, не позволяет выделить красную нить истории.

Из лежащих вне материалистической диалектики методов единственно цивилизационный подход претендует на выделение некоторых закономерностей исторического процесса (NB! Именно процесса, а не прогресса, у которого есть своя единая логика). Но этот подход либо позитивистски характеризует каждую из цивилизаций как рядоположенную с другими «здесь и сейчас» и описывает набор ее свойств в стиле додарвиновских классификаторов биологических видов, либо привносит (как, например, Шпенглер или отечественные постмарксистские сторонники цивилизационного подхода, как, например, В. Келле, о котором мы писали выше) элементы диалектики, описывая цивилизации как рождающиеся и умирающие системы.

Что же касается позитивизма как такового, то его сторонники, капитулируя перед сложностью предмета, объявляют общественную эволюцию принципиально а-закономерным, стихийным процессом, который в принципе не может иметь никакой логики. Красная нить истории объявляется несуществующей. И в этом они подобны тем не имевшим телескопа и не знавшим простейших законов астрономии обывателям, которые просто не в состоянии были поверить в то, что звезды над их головой подобны Солнцу, а не являются просто «светлячками». Диалектика - это тот инструмент, который позволяет увидеть закономерность там, где позитивизм ее не видит, она позволяет открыть (на основе выделения общих законов движения) те «небесные тела» (новые общественные связи, отношения и т.п.), которые не видны «невооруженным» (диалектическим методом, этим «телескопом» социальных наук) глазом.

Приведенная выше аналогия, конечно же, доказательством не является. Доказательством может являться лишь такое исследование, которое не только выделит некоторые закономерности (красную нить), но и докажет в процессе общественной практики, что сознательное действие на основе этих познанных закономерностей приводит к некоторым позитивным результатам.

^ зрелой системы (см.: Шкредов В.П. Метод исследования собственности в «Капитале» К. Маркса М.: Издательство Московского Университета, 1973; Тронев К.П. О предмете и содержании первого отдела I тома «Капитала» К. Маркса // Российский экономический журнал. 2007. № 9-10; Он же. К вопросу об абстрактном и конкретном в политической экономии // Вестник Московского университета. Сер. 6. Экономика. 1972. № 4. С. 10-24).

Не претендуя на многое, укажем только на один наиболее известный пример такого исследования - «Капитал». Его автор показал, что законом развития товара является его превращение в деньги, а деньги будут стремиться к самовозрастанию, превращению в капитал, а капитал потребует для своего прогресса индустриальные производительные силы и мировое социально-экономическое пространство; что, далее, развиваемые капиталом технологии и экономические отношения приведут к интернационализации хозяйства и все большему развитию «всеобщего труда» (того, что мы сейчас называем глобализацией и постиндустриальным обществом). И так будет везде и всегда, где внешние условия не станут абсолютно непреодолимым препятствием для развертывания внутреннего закона развития товарной экономики.

Безусловно, эта закономерность развития товарной экономики далеко не везде и не всегда реализуется в «чистом» виде.

Но это касается любого закона, примененного к практике.

Есть «закон», в соответствии с которым из желудя обязательно вырастет дуб. Но он «действует» только при условии, что желудь попадет в благоприятную среду. Закон всемирного тяготения вообще «не действует» в случае с самолетом: это тело тяжелее воздуха, но в большинстве случаев почему-то не падает на землю. И происходит это не потому, что Ньютон не закон открыл, а просто описал падение данного конкретного яблока с данной конкретной яблони на данный конкретный предмет (шутят, что им была голова гениального ученого), а потому, что в мире действует масса различных законов плюс субъективный фактор. И пока не были открыты законы аэродинамики, объясняющие, как и почему самолет полетит, он не летел. Впрочем, и после того, как теоретически было доказано, что самолет должен лететь, далеко не все из этих аппаратов следуют велениям данного доказательства. Но означает ли это неистинность законов Ньютона и аэродинамики?

Вернувшись к диалектике общественных процессов, мы должны отметить, что здесь ситуация еще более сложна. Не всякий «самолет» капитализма будет успешно «летать»: его могут халтурно построить, у него могут быть скверные пилоты, он может попасть в ураган мировых общественных катаклизмов и т.п. Но это не отменит общего закона: если появилось товарное производство, то при благоприятных внешних условиях (каких именно - тоже, кстати, показано марксизмом) оно породит систему денежных отношений, а затем - капиталистический способ производства. Не более того. Но и не менее.

Впрочем, в диалектической логике есть хорошо известные критерии, показывающие, как отличать закономерные процессы от случайных. Если теоретическое выведение категорий, на каждом шаге восхождения сопряженное с практикой, проверяемое практикой, приводит к результатам, которые воспроизводятся во всех исторических случаях и являются неотъемлемым (устойчиво воспроизводимым) элементом развитого целого, значит эти категории неслучайны, а их система адекватно отображает основные внутренние закономерности данной системы на данном этапе ее развития. Но не более того.

Так, «Капитал» Маркса не дает никакого универсального знания об истории человечества. Он дает относительно истинное (соответствующее уровню развития науки позапрошлого века; так же как законы Ньютона относительно истинны, ибо их скорректировали законы, открытые Эйнштейном; родился ли уже политэкономический «Эйнштейн», корректирующий законы «Капитала», мы еще не знаем) представление о внутренних законах становления и развития капиталистического способа производства. Но не о законах развития мира. И не о том, как именно устроена экономика России или Китая. И не о том, когда именно и как именно в России или Китае будет «построен» капитализм (точно так же как закон Ома не дает представления о том, сколь удачно будет работать электромотор, собранный в Урюпинске и используемый на заводе в Бангладеш). Но «Капитал» доказывает, что внутренние законы товарного производства будут требовать генезиса капитала и всякий, кто это не принимает во внимание, поплатится за это в полной мере¹⁰³.

Впрочем, знание законов генезиса и развития товарных отношений позволило марксистам достаточно строго доказать накануне распада СССР, что развитие отношений товарного производства (либерализация) неизбежно потребует развития капитала и наемного труда (приватизацию), которая приведет к становлению примитивной (по критерием постиндустриальной эпохи) модели зависимого капитализма с господством крупнейших корпоративных структур; что эта экономическая модель, в свою очередь, будет постоянно подталкивать политический процесс в сторону все большего авторитаризма. Тогда же мы писали и о том, что субъективный фактор может противостоять этой объективной логике при определенных обстоятельствах (о них мы также немало написали¹⁰⁴).

В связи с этим заметим: диалектический метод часто обвиняют в релятивизме и одновременно - в претензии на знание «истины в последней инстанции». Оставим на совести критиков диалектики это плоское противоречие: им многократно объяснялось (в том числе - в отечественной философской литературе 1960-1970-х годов¹⁰⁵), что диалектический метод - это не спекуляция с относительностью истинности, сводящая все к банальностям: с одной стороны, данное утверждение истинно, а с другой - ложно. Такой взгляд на диалектику сродни «знанию» обывателя о том, что такое теория относительности: ну как же, все относительно, скажет он, вспомнив о трех волосинках на голове в отличие от трех волосинок в супе, и будет счастлив.

Системность и относительность истины для диалектика есть утверждение о том, что (i) истинное знание о развивающейся системе возможно только как адекватное, практикой подтверждаемое отображение закономерных процессов ее развития и что (2) это знание относительно истинно - истинно в той мере, в какой оно применено к данному состоянию данной системы на данном исторически-конкретном этапе ее развития. И речь здесь идет не об особенном описании особого типа рыночной экономики (продолжим обращение к нашему примеру), а о знании, характеризующем именно систему отношений товарного производства (но не экономики вообще!), рассматриваемой на определенном историческом и логическом этапе ее развития. И потому знание о рынке эпохи простого товарообмена неадекватно для понимания всей многосложности капитализма. Но столь же верно и обратное: без знания о том, что есть простая форма стоимости, невозможно понять природу денег, не поняв сущности и функций денег, нельзя понять природу капитала и тайну его взаимодействия с наемным трудом и т.д.

Здесь, конечно же, встает проблема: как далеко надо уходить в историю, чтобы понять феномены современности: к истокам капитализма? «царства необходимости»? куда-то еще? Эта проблема имеет свое принципиальное решение: «глубина погружения» в историю зависит от масштаба той проблемы, которую мы хотим решить. Так, если мы хотим понять, как модифицировались в современных условиях общие основания товарного производства, нам придется взять максимально большой исторический «телескоп», обратившись к закономерностям развития товарного производства в целом. Если же нас волнует проблема модификации антимонопольной политики, то мы сможем ограничиться более близким горизонтом - последним столетием и т.п.

Здесь нас, однако, подстерегает хорошо известная проблема «методологической гордыни» субъекта, претендующего на то, что он адекватно отобразил законы общественного развития и теперь может смело и однозначно давать рекомендации практике.

Так возникает сонм далеко непростых проблем, в том числе специфическая для сложных развивающихся общественных систем проблема -проблема неоднозначности теоретических моделей и многообразия практик. Еще более сложной окажется проблема исследования практик мира, в котором господствуют превратные формы, наводящие мороки на живущих в нем индивидов, прячущие содержание и создающие иллюзорное бытие, в котором «кажется то, что есть на самом деле» (К. Маркс).

Но к этим вопросам мы обратимся в следующем тексте, а пока подведем некоторые промежуточные итоги.

Как мы уже заметили, диалектический подход позволяет дать отражение действительности в виде развивающейся системы категорий, которые лишь в своей совокупности дают истинное представление о развивающейся практике.

Так актуализируется классическое наследие материалистической диалектики. Оно восстанавливает возможность и необходимость поставить и решить ряд вопросов, принципиально «закрытых» для недиалектического исследования. Отметим лишь некоторые из них:

Как происходит смена качественно различных общественных систем в реальной истории и как ее трактовать в теории? Является ли этот переход всегда социальной революцией хотя бы уже потому, что он носит характер качественного скачка (независимо от того, какие политические формы он принимает)?

Когда (исторически и логически) капиталистическая система стала господствующей в мировом масштабе, какие этапы она проходит в своем развитии? (Очевидный для марксистов и регулярно «забываемый» неолибералами, позитивистами и постмодернистами вопрос.)

Каковы специфически исторические черты господствующего ныне типа личности - homo economicus, которого современный позитивизм трактует как «естественное» состояние человека? (Для марксиста ответ на этот вопрос уже давно дан, но для позитивизма он вообще не стоит, ибо для последнего не характерна историческая трактовка личности и общества.)

Каково историческое место отношений отчуждения в общественном развитии и могут ли они быть сняты, а если да, то опять же когда и как?

Существует ли предел развития капиталистической системы (в терминологии неоклассических экономистов - «рынка») и если да, то где и каков он (исторически и логически)? Возможны ли посткапиталисти-ческие (пострыночные) материальные общественные отношения и если да, то что они такое?

Все это вопросы даже не современной, а классической диалектики социальных процессов, усиленно «забываемые» современной социальной наукой. И хотя наиболее важной и сложной задачей является развитие диалектического метода (некоторые возможные шаги в этом направлении авторы обрисовали выше), даже «классическая» материалистическая диалектика, глубоко чуждая догматическим версиям марксизма, сегодня может стать большим шагом вперед по сравнению с методологическим обскурантизмом, господствующим сегодня в философии и социальных науках и прикрываемым постмодернистской риторикой или отсылкой к исключительно «позитивным» исследованиям.

Диалектический метод исследования, как мы отметили в предыдущих текстах, вот уже долгое время отторгается большинством исследователей социальных проблем как в нашем Отечестве, так и в других странах. Одна из причин этого - типичная для большинства современных методологов установка на необходимость четкой верификации теоретических положений, их прямого сопряжения с фактами, а также нацеленность на создание практически-действенных, подлежащих прямому практическому использованию теорий.

На первый взгляд, диалектическая логика не решает ни одной из поставленных выше задач.

Но это только на первый взгляд. Как мы постарались показать в предыдущем тексте (п. 1.2), метод восхождения от абстрактного к конкретному, сопрягая каждый шаг теоретического познания с практикой, соотнося систему категорий с практикой, позволяет выделить закономерность исторического процесса развития сложных социальных систем, красную нить истории, ориентируя субъекта общественной деятельности на реализацию этих познаваемых закономерностей развития, прогресса.

Именно здесь и возникает отмеченная нами ранее и регулярно повторяемая всеми критиками диалектики тема «методологической гордыни» диалектиков, которые якобы претендуют на то, что они адекватно отобразили законы общественного развития и теперь могут смело и однозначно давать рекомендации практике.

Помимо общих соображений (доказавший наличие некоего закона теоретик даже в области естественных наук не будет претендовать на то, что построенный на его основе достаточно сложный агрегат немедленно и эффективно заработает: между в принципе истинной теоретической моделью космического полета Циолковского и полетом первой космической ракеты лежали десятки неудачных попыток выйти в космос), здесь нас подстерегает и специфическая для сложных развивающихся общественных систем проблема - проблема неоднозначности теоретических моделей и многообразия практик.

Критерий истины: практика versus факты

Для того чтобы прояснить наше понимание соотношения теории и практики, сформулируем очередную теорему (для читателя, ознакомившегося с предыдущим разделом, это будет теорема три). Она гласит: для исторически развивающихся сложных общественных систем, формирующихся вследствие активно-творческой деятельности социального субъекта, воспроизводимость эмпирически достоверных результатов, адекватных теоретически полученным выводам, сама по себе не может служить критерием истинности теоретической модели. Им может быть только общественная практика общественного субъекта.

Эта теорема звучит до чрезвычайности странно, если не нелепо для любого исследователя-позитивиста: она (даже если признать в первом приближении ее правомерность) как бы указывает на то, что научное знание о таких системах вообще невозможно.

A’propos заметим: последнее представление имеет довольно широкое распространение. Его, естественно, рассматривают не как следствие из названной теоремы, а как эмпирически известный феномен. Очень многие мыслители, столкнувшись с малой эффективностью позитивных и/или математических методов моделирования сложных общественных систем, попросту капитулируют. Они либо вообще отказываются от научного исследования общества и уходят в области религиозных, беллетристических и т.п. «дискурсов»; либо выбирают постмодернистский отказ от Истины; либо вообще объявляют «излишним» любое исследование сложных систем как целого.

Однако диалектика позволяет найти выход из этой ситуации. Он в принципе известен, хотя и не привычен для математика или исследо ва-теля-позитивиста, подобно тому как непривычны были и остаются идеи Эйнштейна для тех, кто овладел только основами классической физической теории.

Следствие из третьей теоремы гласит: критерием истины (и, следовательно, научной состоятельности теоретических диалектических построений) является не воспроизводимость эмпирически достоверных результатов, адекватных теоретически полученным выводам, как таковая, а нечто большее. Критерием истины является возможность использования полученного знания для осуществления общественнопрактической деятельности¹⁰⁶, которая будет (1) адекватна объективным закономерностям развития (устойчиво воспроизводимым закономерностям исторического процесса, «большим» фактам», взятым в их исторической динамике, направленности) и потому будет активно воздействовать на исторический процесс («малые факты»), исходя из познанных закономерностей его динамики; последнее (3) предполагает постоянную корректировку и теории, и практики в их непрерывном диалоге, ибо отображение теорией «больших фактов», послужившее изменению реалий, приведет к изменению «малых фактов» и либо подтвердит правоту теории, приведя на практике к теоретически предсказанным результатам, либо (если эти результаты окажутся принципиально иными) поставит проблему, что было ошибочным: теория или деятельность по ее применению?

И здесь нет ничего абсолютно специфически-марксистского. В естественных науках провал эксперимента так же ставит вопрос о том, где закралась ошибка: в теоретических выкладках или в том, как был проведен эксперимент. В последнем случае это может быть вопрос о том, правильно ли выбрали исходные материалы и оборудование, не изменились ли внешние параметры, не вмешались ли неблагоприятные субъективные факторы (нерадивый лаборант или слишком спешащий вовремя сдать отчет начальник.).

Специфика диалектического метода познания общественных систем состоит в чем-то гораздо более сложном: в признании того, что практика общественного человека может приводить и приводит к образованию новых общественных объектов, обладающих новыми, требующими нового цикла познания, закономерностями.

В этом смысле диалектика снимает и позитивизм, и прагматизм. Для первого важна только верификация. Практика как общественно-активное изменение бытия субъектом как проблема не существует. Практика внешняя для субъекта и пассивна. Для прагматизма, напротив, существует только выгода субъекта: можно знание приспособить для своей пользы (например, получения прибыли) - оно истинно, нельзя -ложно.

Материалистическая диалектика не отрицает верификации, но соединяет ее с исторически изменяющейся вследствие общественной деятельности человека практикой, что позволяет преодолеть ловушку неизменчивости изучаемых законов. Если для физики очевидна не-изменчивость закона Ома, то для социальных наук, признающих историзм своего предмета, принципиально важно понимание качественной изменчивости самого общественного бытия, причем изменчивости вследствие действий Человека общественного.

Точно так же материалистическая диалектика не отрицает проблемы использования теоретических результатов в практике, но, в отличие от прагматизма, она ставит эту проблему не как утилитарно-ограниченную, не как проблему выгоды для определенного ограниченного субъекта (отдельного предпринимателя или даже общественного класса - будь то буржуазия или пролетариат), а как проблему практики Общественного Человека, человека как родового существа (Маркс, Лукач). В этом случае только и появляется возможность отделить «малые факты», исторически-ограниченные формы общественного бытия, его видимость (прежде всего - превратные формы) от «больших фактов» исторического прогресса, его закономерностей (лежащих на уровне сущности, содержания). Утилитарная выгода локальных субъектов и логика деятельности «родового человека» - вот та практика, которая неизбежно различает превратные формы общественного бытия, используемые прагматизмом, и его закономерно-содержательную сторону, познаваемую и используемую субъектом исторического творчества. Другое дело, что в конкретных исторических условиях роль такого субъекта берет на себя тот или иной общественный слой; в частности, в условиях «заката» докапиталистических обществ и рождения буржуазных эту миссию на себя брало т. н. «третье сословие»).

(В скобках заметим: если для метафизического марксизма неслучайно критерий истины лежит в русле верификации, а проблема революционной общественной практики, как правило, выносится за скобки теоретической работы, то для радикально-прагматичного марксизма, наоборот, выгода локального субъекта, становясь критерием истины, служит оправданием крайнего субъективизма вплоть до бланкизма или сталинизма.)

Таково отношение к проблеме теории и практики в материалистической диалектике. Здесь процесс продвижения к истине (позволим себе образное сравнение) подобен использованию некой карты постоянно меняющейся местности путешественником, который при этом знает некоторые закономерности процессов, вызывающих подвижки исследуемого им пространства.

Общественные системы столь сложны и многообразны (в них действуют, накладываясь друг на друга, законы самых различных сфер человеческой жизни плюс закономерности, свойственные для биогеосферы, плюс субъективный фактор), что любая теоретическая «карта» лишь относительно помогает в продвижении по этой «территории». Но чем точнее эта карта и чем полнее знание о законах, изменяющих местность, тем легче идти путешественнику. И обратно: чем активнее путешественник исследует территорию, тем точнее карта. Так же и с познанием социальных процессов: чем более изучены общественные связи в их целостности и взаимосвязи, тем более эффективна общественная практика. И обратно: чем активнее социально-практическая деятельность общественного познающего субъекта, тем полнее наше знание о социальных процессах.

При этом получить некое однозначное, используемое наподобие инструкции к стиральной машине, знание о названных выше классах сложных систем вообще нельзя. Они слишком сложны и динамичны. Правила математики и позитивного исследования здесь «не работают» так же, как не работают «правила» Ньютона в области квантовой физики. Здесь «работает» только названная выше модель постоянной взаимной коррекции-развития теории и практики.

Как именно «устроена» эта модель в принципе известно из классических работ по проблемам метода восхождения от абстрактного к конкретному, диалектического соотношения исторического и логического и т.п. Очень коротко и потому предельно упрощенно мы упомянули об этой модели выше (впрочем, читатель, критикующий диалектику, мы уверены, хорошо знаком с фундаментальными исследованиями по диалектической логике - от «Науки логики» Гегеля до «Диалектической логики» Ильенкова и потому не нуждается в наших разъяснениях).

А теперь еще одно следствие из приведенных выше соображений: использование для описания названных выше классов систем теоретических диалектических моделей будет всегда приводить к неоднозначным результатам, существенно зависящим от внешних факторов (взаимодействия данной системы с другими) и субъективных параметров (деятельности общественного субъекта). Это следствие еще более усиливает ощущение ненаучности названных выше методологических построений. Однако это не так: это просто другой класс систем с другими критериями истинности знаний о них.

Когда-то «здравый смысл», на который очень любят ссылаться критики диалектики, отказывался понимать феномен бесконечно больших и бесконечно малых величин. С точки зрения арифметика здесь нет «точных» понятий (нет числа, равного такой величине, следовательно, для арифметики эта величина - нонсенс). Точно так же для сложных развивающихся социальных систем нет «фактов» (чисел), есть процессы практики (неопределенные, бесконечные открытые «величины»). Конкретное эмпирическое «значение» (набор фактов) одной и той же по своей природе практики может быть принципиально различным; более того, одно и то же «значение» (набор фактов) может характеризовать совершенно различные (иногда качественно противоположные) практики. Критерием истины при исследовании диалектических систем становятся всякий раз различные конкретно-всеобщие соединения фактов в систему, имеющую особое системное качество, соединение, образующее конкретно-всеобщее единство¹⁰⁷.

И это не абсолютный релятивизм, а строгий критерий: если в объективной реальности сложилось конкретно-всеобщее единство феноменов практики, которые адекватно описываются совокупностью теоретических представлений об этой практике, то данные научные построения верны. Точнее, они верны в той мере, в какой они практике соответствуют (а это соответствие всегда будет неполным; так, даже в механике любые испытания, скажем, нового самолета всегда потребуют коррекции теоретической модели).

Здесь мы «между прочим» находим ответ и на известное критическое замечание о том, что диалектический метод выведения категорий сам по себе не показывает механизма перехода от одной категории к другой. Это замечание справедливо, но только при условии, что исследователь-диалектик остается исключительно в пространстве чистой логики. Если же он материалистически исследует практику, то, получив теоретическую картину противоречия новой категории, он находит одновременно

^ „общего", не желающее впускать в логику идею развития, органически - и по существу, и по происхождению - связанную с понятием субстанции, т.е. принципа генетической общности явлений, представляющихся на первый взгляд совершенно разнородными (поскольку абстрактно-общих „признаков" между ними обнаружить не удается). Враждебное - чтобы не сказать раздраженно-злобное - отношение лидеров неопозитивизма к этой почтенной категории объясняется именно этим обстоятельством» (Ильенков Э.В. Философия и культура. М., I99I. С. 323).

«Что «общего» у работодателя и работополучателя? У потребления и производства?

Совершенно ясно, что конкретно-эмпирически-очевидное существо их связи, объединяющей различные явления (индивиды) в некоторое «одно», в общее «множество», полагается и выражается отнюдь не в абстрактно-общем для них признаке, не в том определении, которое одинаково свойственно и тому и другому. Это единство (или «общность») создается скорее тем «признаком», которым один индивид обладает, а другой - нет. И это отсутствие известного признака привязывает одного индивида к другому гораздо крепче, чем одинаковое наличие его у обоих. Это прежде всего - та закономерная связь двух (или более) особенностей индивидов, которая превращает в моменты одного и того же конкретного, реального - а отнюдь не только номинального - единства, которое гораздо резоннее представлять в виде некоторой совокупности различных особенных моментов, нежели как неопределенное «множество» безразличных друг к другу «единиц» («атомарных фактов» и т.п.). Всеобщее выступает тут как закон или принцип связи таких деталей в составе некоторого целого, «тотальности», как предпочитал выражаться вслед за Гегелем К. Маркс» (Ильенков Э.В. Философия и культура. М., 1991. С. 325). «Всеобщее» заключает, воплощает в себе «все богатство частностей» не как «идея», а как вполне реальное особенное явление, имеющее тенденцию стать всеобщим и развивающее «из себя» - силой своих внутренних противоречий - другие столь же реальные явления, другие «особенные» формы действительного движения» (Ильенков Э.В. Философия и культура. М., 1991. С. 38).

и некое абстрактно-теоретическое представление о том, как именно это противоречие может быть (но не обязательно будет) снято в новой категории. Дальнейшее продвижение по дороге познания диалектика-материалиста состоит в том, что он обращается к практике, к действительному историческому процессу развития системы и ищет там подтверждение или опровержение своей теоретической гипотезы. И если на практике этот переход осуществляется так, как этого «требует» логика снятия противоречий, то это означает правомерность данного теоретического шага. Если же нет, исследователь должен возвращаться к своему теоретическому исследованию и искать в нем ошибки.

Кстати, наличие теоретической гипотезы в данном случае становится важнейшим инструментом для того, чтобы понять, что именно и как именно нужно и можно искать в практике, подобно тому как единственно при помощи телескопа и математических расчетов можно искать на небе новую, еще не открытую звезду.

Впрочем, здесь возможен и известный вариант, когда ошибка может состоять не в теоретической модели, а в неверно выбранном поле явлений и свидетельств жизни: это может быть «не та практика» (практика, относящаяся к другому классу предметов или явлений, нежели тот, что мы исследуем) или не так увиденная практика (наиболее типичный здесь пример - миражи превратных форм, которые иной исследователь принимает за содержание действительных процессов). Так возникает новый импульс исследований (этот процесс подобен бесконечным экспериментам естествоиспытателей, у которых не удается очередной опыт, а причина этого неизвестна: то ли теория не верна, то ли не учтены какие-то внешние влияния, то ли лаборант уснул не вовремя.).

В результате перед нами открылась последняя и самая сложная проблема: понять, что такое общественная практика в отличие от набора фактов. Опять-таки не будем пытаться в нескольких строках открывать заново велосипед: эта категория давно и достаточно полно раскрыта творческим марксизмом и в СССР1, и за рубежом (школа «прак-сис» середины прошлого века хорошо известна). Укажем лишь на то, что практика есть не факт (факты) в их «в-себе» и «для-себя-бытии», а деятельность общественного субъекта, изменяющего общественные реалии в соответствии с теми или иными более или менее истинными представлениями о ней.

Так, например, у великих мыслителей Ренессанса и Просвещения были некие (в основе своей до сих пор актуальные, особенно для России нового века) представления о том, почему общественная система, основанная на внеэкономическом принуждении, личной зависимости, сословно-социальном неравенстве устарела и должна уступить место новому обществу, в центре которого будет стоять лично свободный индивид. И эта теоретическая модель доказала свою истинность в чреде буржуазных преобразований в Европе и Америке.

При этом, однако, в большинстве стран Азии и Африки ситуация сложилась несколько иначе (хотя и там товарное производство, деньги, капитал и даже по преимуществу рациональный экономический человек пробили себе дорогу сквозь тьму «обстоятельств»). И это потребовало существенных коррекций в теории - коррекций, которые до сих пор так и не завершены.

В этом пункте мы вновь сталкиваемся с проблемой «гносеологической гордыни» познающего реальность и преобразующего ее диалектика. И критика этой гордыни, ставшая особенно активной после распада СССР, как правило, указывает на факт поражения «социалистического проекта» как главное свидетельство неправомерности диалектико-материалистических теоретических конструкций и «экспериментов» по их практическому воплощению. Ответы на эту критику могут быть разными, и большая часть из них хорошо известна, хотя и активно замалчивается.

Так, авторы уже не раз писали, что «реальный социализм» в СССР и других странах т. н. «Мировой социалистической системы» был неизбежной мутацией общеисторической линии генезиса «царства свободы»¹⁰⁸, а его кризис, предсказывавшийся критическим марксизмом (известна критика советской практики Розой Люксембург, Антонио Грамши, Львом Троцким; последний незадолго до того, как его убили, прямо предсказал грядущую трансформацию власти бюрократии во власть капитала¹⁰⁹), был неизбежен. Именно диалектико-материалистические критерии выделения «логики» истории в отличие от ее зигзагов позволили нам показать, почему и в какой мере наша практика неизбежно включала в себя элементы продвижения по пути к «царству свободы», почему и в какой мере - их мутации.

И в этом мы принципиально были и остаемся отличны и от догматического (сталинско-сусловского) марксизма с его пародией на диалектику, и от позитивистски-прагматичного антикоммунизма: и те и другие доказывали, что СССР - именно социалистическая (в терминологии советологов - «коммунистическая») система. Первые - потому, что так велела догма. Вторые - потому, что об этом свидетельствовали факты -факты самоназвания этой системы. Отличить же видимость, превратные формы, «наведенные» как морок на нашу реальность политико-пропагандистской машиной, от содержания действительной общественной практики, для которой были характерны не более чем ростки нового общества и деформации социалистических отношений, ни те, ни другие не могут.

Что же до фундаментального прогноза марксизма о тенденции снятия частной собственности, рынка и необходимости свободного всестороннего развития личности, то они-то как раз в главном подтверждаются практикой последних эпох¹¹⁰. Подтверждаются даже такие теоретические положения, как тенденция относительного обнищания пролетариата, которую применительно к последнему столетию мы бы уточнили следующим образом: при прочих равных условиях тенденция к социальной поляризации тем сильнее, чем больше в обществе развиваются собственно капиталистические начала; и, напротив, чем слабее капиталистические начала и сильнее социальное ограничение капитала (ростки социализма), тем менее проявляет себя тенденция к социальной поляризации.

Последний пример, кстати, показывает отличие практики как конкретно-всеобщего от суммы внешне, формально собранных воедино фактов. С точки зрения фактов как таковых в ХХ веке закон-тенденция роста относительного обнищания пролетариата не действовал, ибо разрыв доходов беднейших и богатейших групп населения сокращался. С точки же зрения практики ситуация была иной.

Столкнувшийся с фактом снижения социальной поляризации исследователь-диалектик, в отличие от своего собрата-прагматика, воспринял это противоречие не просто как свидетельство неправомерности теории (а с тем, что старая теоретическая формула уже недостаточна, диалектик согласился сразу же), но как теоретико-практическую проблему. Диалектик задал вопрос: почему противоречие наемного труда и капитала не вызывает более роста поляризации? Теория капиталистического способа производства открывала два возможных ответа на этот вопрос. Первый: капитал и наемный труд качественно изменили свою природу. Второй: в рамках этой системы появились процессы, отрицающие ее собственную внутреннюю логику.

Поставив проблему так, критический марксизм обратился к исследованию практики и нашел, что там на самом деле происходит развитие процессов, отрицающих внутреннюю логику капитала: под влиянием мощных тенденций социализации, порожденных достаточно подробно исследованными марксизмом противоречиями капитализма, в ХХ веке начался процесс существенного перераспределения общественного богатства (социал-демократическая политика социальных трансфертов, прогрессивный подоходный налог, «социалистическая» по своей природе модель бесплатного общедоступного образования и здравоохранения и т.п.¹¹¹). Кроме того, под влиянием развития всеобщего творческого труда (процесс, опять же теоретически выведенный Марксом) капитал и наемный труд действительно стали несколько изменять свою природу. Так, обратившись к практике (целостно, в историческом контексте, с учетом качественных трансформаций понятым и обобщенным фактам), марксизм смог сделать один из шагов от «Капитала» позапрошлого века к «Капиталу» современной эпохи.

Существенно, что многообразие практик и теорий в общественной жизни особенно типично для периодов трансформаций - эпох становления новой системы и отмирания старой. В этот период объективная социальная детерминация общественных процессов ослабевает (старые уже, а новые еще слабо влияют на человека и его деятельность), что приводит к росту влияния субъективных параметров и многообразию возможных сценариев эволюции. В периоды же «стабильности» складывается большая однозначность и практик, и теорий (как правило, представляющих основные социальные силы данной системы).

«Но где же здесь истина? Где же позитивное знание? Где однозначность науки?» - спросит ученый-позитивист и... будет прав в своих сомнениях.

Той науки и истинности, к которой он привык, здесь нет и быть не может. И потому для него здесь вообще нет науки. Так же как в области бесконечно больших и малых величин нет науки для того, кто не хочет знать ничего, кроме арифметики: ведь названные величины нельзя ни складывать, ни вычитать, ни делить, ни умножать друг на друга. Но здесь есть наука для диалектика-обществоведа, ибо здесь есть строгие методы выведения категорий путем восхождения от абстрактного к конкретному при постоянном соотнесении теоретико-логического процесса с исторической практикой во всем ее многообразии и целостности. И если в результате главенствующей, наиболее часто воспроизводимой на протяжении десятилетий (а то и столетий) практикой окажется именно то, что было предсказано теоретически, то можно будет признать эту теорию истинной в той мере, в какой она подтверждена данной практикой.

Еще раз подчеркнем в заключение: диалектический метод гораздо сложнее, чем любой набор позитивных «инструкций». Более того, и он сам, и его результаты никогда не могут быть применены шаблонно. Стандартно действующий по раз и навсегда заданному алгоритму «профессионал» использовать диалектический метод не может в принципе. Диалектика «закрыта» для нетворческого мышления и практики. Она всегда требует творческого соотнесения уже имеющейся и всегда не завершенной, не до конца истинной, только в определенной мере доказанной теории с постоянно изменяющейся, всегда уже (или еще) не совсем такой, как в теории, практикой. И потому применяющий на практике диалектику общественный субъект должен всякий раз быть (а) творческим практиком, понимающим всякий раз в какой мере (всегда не «100%-ной») эта теория применима в данном конкретном случае и одновременно (б) творцом-теоретиком, корректирующим и развивающим теорию, исходя из данной ему [всегда новой] практики.

И поскольку общественная практика (в отличие от взаимодействий, изучаемых естественными науками) постоянно обновляется, всегда иная, постольку и теоретик-диалектик должен всякий раз соотносить свои разработки с изменчивой общественной практикой, включаясь в нее как не-посторонний-социально-творческий-субъект и только на этой основе делая теоретические выводы.

Вот почему мы выше сделали вывод, что такое творчески-деятельное, общественно-включенное для теоретика и креативно-теоретически-ориентированное для практика бытие невозможно для современного профессионала-позитивиста, который в большинстве своем нацелен на профессионально-грамотное совершенствование инструкций, которые затем будут точно применяться.

В качестве небольшого отступления заметим: великие практики, реализующие интересы не только труда, но и капитала, всегда достаточно диалектичны. Они улавливают качественные изменения мира и строят свою деятельность вопреки старому позитивному знанию, ориентируя себя на решение принципиально невозможных задач (чего стоит, например, практика «Майкрософт», решающего в принципе невозможную в рамках рыночной экономики задачу создания системы почти полной монополизации всеобщей всемирной и самой востребованной новой технологии - программного обеспечения).

Последняя причина дополняет ту совокупность моментов, которые и вызывают к жизни господство методологии позитивизма и прагматизма, а именно - доминирование в современном обществе «дискурсов», далеких от социально-творческого преобразования мира и характерных для профессионала-конформиста. Это касается и тех, кто в сегодняшнем мире в принципе должен быть заинтересован в поиске альтернатив, и тех, кто озабочен развитием и укреплением основ капитала. Первые ныне в большинстве своем далеки от поиска «больших нарративов», не ориентированы на формирование качественных альтернатив капиталу. Свою оппозиционность они сводят к развитию т. н. «мультикуль-турализма», скрывающего приспособление к тотальной власти рынка и капитала¹¹².

Вторые еще менее креативны. Капитал становится все менее творческой в социальном отношении силой, тяготея к профессионализму и сохранению существующих форм в экономике («рыночный фундаментализм»), консерватизму в политике, неталантливости в культуре (неслучайность господства масс-культуры). Отсюда и недиалектичность, узкий прагматизм, а то и тотальный постмодернистский негативизм большинства теоретиков современной эпохи. Диалектика вредна конформистам, она им мешает жить¹¹³.

Господствующая же ныне социальная система активно этот конформизм насаждает.

В своей критике позитивизма и прагматизма авторы, однако, увлекшись, «забыли» о позитивной стороне этой методологии, отмечая ее лишь попутно и как-то мельком. Сейчас самое время исправить эту оплошность.

Дело в том, что для значительной части ученых, активно использовавших диалектический метод (в том числе, будем самокритичны, и для авторов этого текста) была характерна довольно опасная болезнь пренебрежения исследованием практики при чрезмерном увлечении конструированием диалектических систем категорий - своеобразной «игрой в бисер», оторванной от реалий и потому чреватой фундаментальными ошибками.

Причин для этого много.

Одни из них были объективны - в рамках советской системы с ее подменой практики идеологизированными догмами, честный исследователь масштабных социальных процессов попросту прятался в голое теоретическое конструирование, ибо это была едва ли не единственная ниша, где он мог работать легально и не лгать. И эта причина во многом извиняет абстрактность теоретических работ диалектиков советской поры.

Другая причина - уже не извинительная - это стремление противопоставить себя узкопрагматическим работам как господствующей тенденции новейшего времени вкупе с привычкой к методологии абстрактного конструирования категорий, инерция мышления и способностей. В результате отрицание позитивизма и прагматизма у нас зачастую становилось зряшным, внешним.

Действительное диалектическое исследование должно и может быть безусловно практичным (но не прагматичным), что известно со времен Маркса и активно повторялось авторами на протяжении всего этого текста. И исходный пункт исследования, и каждый его новый логический этап в восхождении от абстрактного к конкретному начинается и заканчивается для материалиста-диалектика исследованием монбланов фактов, в которых мы ищем сначала предельную абстракцию, задающую границы и качество исследуемой нами системы, а затем подтверждение или опровержение (чаще всего - коррекцию) очередного шага в теоретическом восхождении к конкретному. И в этом наша работа сродни тому, что делает аккуратный, не ангажированный на апологетику господствующей системы (будь то «развитой социализм» или поздний капитализм) ученый-позитивист.

Более того, значительная часть позитивных исследований недиа-лектиков может лечь и ложится в основу построения диалектических систем категорий. При этом, однако, нарочито повторимся: наша задача не просто анализ и систематизация разрозненных фактов, но их критическое осмысление как элементов практики, причем не самих по себе, но в контексте и во взаимосопоставлении этой практики и теории (системы категорий). Вот почему диалектика не только воспроизводит, но и отрицает позитивизм. В то же время отрывающимся зачастую от эмпирии диалектикам надо помнить и противоположную тезу: диалектика должна не только отрицать, но и воспроизводить достижения позитивных исследований.

Итак, диалектический метод позволяет не только выделять функциональные закономерности (поддающиеся математическому моделированию, которое в своих развитых версиях весьма диалектично.), но и сущностные противоречия, позволяя различать «то, что кажется» [обывателю и его ученому апологету] и то, «что есть на самом деле», а также показывать их взаимопереход.

Тем самым этот метод позволяет сделать акцент на вопросах основ, сущности, причин и следствий тех или иных процессов, задавая вопросы не только о том, как, например, устроены процессы глобализации, но и какими противоречиями они вызваны. Он позволяет различить объективную необходимость развития глобальных постиндустриальных технологий и диалога культур - с одной стороны, и их исторические, антагонистические формы (неолиберальная экономическая политика, «столкновение цивилизаций» и т.п.) - с другой.

Здесь мы вплотную подходим к уже не раз ставившейся выше проблеме превратных форм как господствующих в современном мире социальных феноменов. Одна из важнейших и актуальнейших задач диалектического исследования как раз и состоит в различении этих форм и действительного содержания, за ними скрытого. При этом любой нормальный позитивист, естественно, задаст диалектику вопрос: а откуда вы, собственно, взяли, что здесь есть некое превращение? Смотрите на факты и не мудрствуйте лукаво.

Для того чтобы ответить на эту очень распространенную критику, потребуется чуть подробнее рассмотреть названную выше проблему.

Диалектика: как увидеть содержание в мире мороков и превратных форм

Выделение превратных форм, создающих видимость иного, чем действительное, содержания - это одна из наиболее сложных и трудно воспринимаемых проблем использования диалектического метода¹¹⁴. Более того, это тот аспект, который не часто способны реализовывать в своих исследованиях даже те, кто стремится сознательно использовать диалектический метод. Причина этого как в сложности самой методологии, так и в боязни исследователей отказаться от привычки следовать «здравому смыслу». В условиях, «здравосмысленно-обывательской» практики рынка, «общества потребления» и «общества профессионалов» для того, чтобы заявлять: действительные содержательные процессы протекают совсем не так, как это видится подавляющему большинству «акторов» социального процесса, исследователь должен обладать немалым мужеством, способностью преодолеть укоренившуюся в обществе (в том числе, в научном сообществе) боязнь «плыть против течения». Это особенно сложно в мире, где все факты общественного бытия вопиют, что «плывущий против течения» ученый неправ, что все обстоит именно так, как видит обыватель, а не так, как показывает диалектическое исследование, различающее содержание и превратные формы.

В самом деле, ведь каждому хорошо известно из непосредственного опыта, что Земля - плоская, а Солнце вращается вокруг Земли. Не верите, что это очевидно? А вот каких-то пятьсот лет назад (а в России так и сто лет назад) подавляющее большинство жителей было уверено, что дело обстоит именно так. Почему? Да потому, что их каждодневная практика - практика крестьянина, ведшего по преимуществу натуральное хозяйство - доказывала это ежедневно и ежечасно. И попытки Коперника и Галилея доказать нечто противоположное оставались и остаются втуне для тех, кто живет в плоском мире локальной общинной жизни.

^ продуктом и отложением превращенности действия связей системы, в то же время самостоятельно бытийствуют в ней в виде отдельного, качественно цельного явления, «предмета» наряду с другими. В этой «бытийственности» и состоит проблема превращенной формы, которая видимым (и практически достоверным) образом представляется конечной точкой отсчета при анализе свойств функционирования системы в целом. Если подобная объективная видимость разрешается в системе связей, восстанавливаемых и прослеживаемых методом восхождения от абстрактного к конкретному, то мы имеем дело с содержательным исследованием превращенной формы, выводящим их как необходимую форму «.проявления существенных отношений» (Маркс К., Энгельс Ф. ^чинения. Т. 23. С. 547) в условиях, когда последние накладываются одно на другое и подвергаются искажению». Чуть ниже М. Мамардашвили продолжает: «Превращенные объекты обладают особого рода существованием, несводимым к субъективным фикциям и иллюзиям сознания. Но они существуют не в том же смысле, в каком существуют так называемые „истинные" объекты науки; речь идет скорее

о существовании, подобном существованию условных и неизбежных фикций и символов» (см.: Мамардашвили М. Превращенные формы. О необходимости иррациональных выражений // Мамардашвили М. Как я понимаю философию. М.: Прогресс, 1990. Доступ к электронной версии текста по ссылке: www.philosophy.ru/library/mmk/forms.html).

А теперь попробуем рассмотреть эту проблему чуть подробнее. Само имя этих форм говорит о том, что они что-то «превращают» [в нечто иное]. Другой перевод - «превратные формы» - еще жестче: это формы, которые есть нечто иное, чем действительность, нечто превратное, как бы «наведенное» (подобно мороку, который в сказке наводит колдун). Смысл этой категории диалектической логики состоит в том, что в определенных социальных условиях содержание общественных процессов таково, что оно объективно и неизбежно являет себя на поверхности в виде феноменов (этих самых преврат[щен]ных форм), создающих видимость иного, чем действительное, содержание. Эти предварительные ремарки позволяют нам дать первый намек на возможное определение: превратные формы - это феномены («факты») мира отчуждения, отношения которого «выворачивают наизнанку», «переворачивают вверх тормашками» действительную общественную практику.

Примеры таких форм хорошо известны из «Капитала» К. Маркса. Это прежде всего феномен товарного, денежного фетишизма, создающего видимость того, что товар и деньги есть высшая ценность человеческого сообщества и нечто, определяющее жизнь человека¹¹⁵. Весь мир товарных отношений доказывает, что это именно так, хотя на самом деле деньги и товары - это не более чем одна из специфических исторически ограниченных форм экономического богатства.

Другая категория - заработная плата. Она неслучайно создает видимость того, что это - плата за труд. Между тем труд - это процесс, который сам по себе не продается и не покупается. Продается и покупается товар «рабочая сила», стоимость которого принципиально отлична (меньше), чем та стоимость, которую создает труд наемного работника. Точно так же превратной формой является категория «прибыль», которая в марксистской системе категорий создает опять-таки объективную видимость того, что «избыток» (прибавочная стоимость) создается всем капиталом, а не только трудом наемного работника, рабочая сила которого покупается за часть капитала («переменный капитал»).

Впрочем, эти примеры говорят что-то только тем, кто хорошо знаком с марксистской политико-экономической теорией. Ниже мы приведем другой, более простой пример. Представим себе базарную площадь, на которой танцует барыню косолапый медведь и ряженая баба. Доверчивый крестьянин удивляется тому, что медведь танцует лучше бабы и радостно хлопает в ладоши. Чуть более внимательный и менее пьяный посетитель базара, однако, заметит, что медведь-то на самом деле не медведь, а мужик, напяливший на себя шкуру этого зверя; а вот баба, напротив, наряженный в цветастое платье медведь, которого научили танцевать под дудку. И в первом, и во втором случае перед нами простейшие примеры превратных форм. Неискушенным посетителям базара кажется то, что есть на самом деле (заметим: последнее также есть одно из определений превратной формы: она существует там и тогда, где и когда кажется то, что есть на самом деле). Кажется, что хорошо танцует медведь. И в рамках базарного мира все так и есть: тот, кто надел медвежью шкуру, действительно хорошо танцует. Отсюда «наведенное» содержание - медведи танцуют лучше баб; мужики счастливы и платят деньги. Но эта правда базарного мира есть не более чем видимость, превратная форма («настоящее», не наведенное содержание состоит в том, что человек танцует лучше медведя, хотя факты базарной жизни доказывают обратное).

Этот простейший пример указывает на первый серьезный шаг в понимании природы превратных форм: в той мере, в какой мы остаемся в рамках общественных процессов, вызвавших к жизни эти превратные формы (на базаре - в нашем примере), «наведенное» содержание остается единственно реальным. Это содержание имеет весьма специфическую природу. Оно существует не как таковое, не как содержание некоторого реального феномена (мужик и медведь, танцующие на площади), а только как следствие доминирования превратных форм. «Нормальная» связь между содержанием (оно первично) и формой (она вторична, хотя и оказывает на первое обратное влияние) в случае с превратными формами и «наведенным» содержанием «переворачивается»; последнее не просто порождается формой, оно порождается единственно формой и вне этого порождения не существует (медведь танцует лучше бабы только потому, что это видимость, «наведенная» на зрителей костюмами, надетыми на мужика и зверя). Само же это «наведение», вызывающее переворачивание действительного содержания, порождено той системой, в которой единственно и живет эта форма и это содержание - системой базарного представления.

Эмпирические феномены, факты базарной жизни доказывают только одно: есть формы, которые выглядят «обычными» (танцуют обычная баба и обычный медведь), есть содержание, подтверждаемое фактами (хорошо танцующий медведь и плохо танцующая баба), есть закономерности их соотношения (медведь танцует лучше бабы). Проникнуть в то, что здесь произошло превращение, переворачивание действительного содержания и «наведение» видимостного, порожденного господством превратных форм, можно только одним путем - путем диалектического исследования парадокса (медведь танцует лучше бабы). Это исследование предполагает рассмотрение данного парадокса не как факта, который подлежит фиксации (прагматизм), или, в лучшем случае, обобщению, выделяющему некоторые функциональные связи (позитивизм, математическое моделирование), а как открытой проблемы, которую предстоит «разложить по полочкам».

Начать этот процесс исследования следует с того, что признать факт не догмой, а формой, которая может переворачивать (а может и адекватно отображать - исследователю предстоит еще в этом разобраться) некоторое содержание. Далее следует исследовать, какое именно содержание скрыто за данной формой. Для этого необходимо понять, что кажущееся содержание (баба танцует плохо, медведь - хорошо) может быть ложно. Ложно оно или нет, можно понять только при условии системного историко-логического подхода, который покажет границы той системы, в рамках которой единственно и существуют данные превратные формы и «наведенное» содержание.

Так, вне системы «базар» артист, снявший медвежью шкуру, конечно же, умеет плясать лучше медведя, а избавившийся от тряпок зверь мечтает побегать в лесу, а не мучиться, изображая танец. Точно так же рабочая сила не была товаром, не продавалась и не порождала превратной формы заработной платы в условиях некапиталистической экономики.

Поэтому, введя понятие качественных (исторических и теоретических) границ системы, ее системного качества, мы, выводя некоторый феномен за границы той системы, в которой он имеет исключительно превратную форму, можем показать, как данный феномен «снимает» с себя тот «морок», который «наводит» на него создающая превратные формы система. При этом, правда, следует иметь в виду, что выходя за рамки данной системы мы попадем в рамки другой системы, где, скорее всего, так же будут царить превратные формы и мы вместо одного морока получим другой. Впрочем, сравнение этих мороков может показать, что это именно превратные формы и ничто иное.

Доказательством же того, что исследователь показал именно превратность форм, раскрыл действительное содержание, которое скрыто за наведенным содержанием, может быть только общественная практика, которая снимает мороки, революционизируя действительность и очищая ее от превратных форм.

Здесь, однако, следует еще раз вернуться к сделанной выше в примечании оговорке: даже в мире отчуждения далеко не все эмпирически данные феномены есть формы и далеко не все формы являются превратными. Почему, как и когда возникают превратные формы?

Самое интересное, что в известных нам работах по диалектической логике этот вопрос не рассматривается специально. В этой связи можем предложить лишь некоторую гипотезу ответа на этот вопрос.

В самом общем виде причиной возникновения превратных форм являются отношения отчуждения, которые делают мир объективных общественных отношений неподвластным индивиду, «закрытым» для него, господствующим над ним. В результате субъект в этой системе оказывается в итоге марионеткой неких внешних, над ним стоящих и ему не понятных общественных сил (только включенный в практику социального творчества, «плывущий против течения» субъект обретает способность познавать эти силы и противостоять им). Г осподство отчуждения - это необходимое, но не достаточное условие превращенности (превратности) форм.

Чтобы найти достаточное условие, нужно сделать еще один шаг. Диалектическая система и отражающие ее категории, как мы уже отметили, в своем развитии проходит ряд этапов. В самом грубом приближении это этапы становления, развития на собственной основе вплоть до достижения системой зрелости и «заката» (в «Науке логики» Гегеля некоторой параллелью им могут быть «Бытие» и «Сущность»; «заката» у Гегеля нет: в III книге у него появляется субъективный дух¹¹⁶). Для первого этапа становления системы характерна адекватность внутри-себя-бытия и наличного бытия (то, что можно с некоторым упрощением назвать содержанием и формой), ибо здесь система отчужденных отношений, возникая в борьбе против «старой», регрессивной системы, является тем общественным образованием, где общественные формы должны давать и дают простор для развития производительных сил, человека (к проблеме возможной непрогрессивности, мутирующей от рождения и потому и в исходном пункте имеющей превратные формы системы мы еще вернемся). Такое прогрессивное развитие системы невозможно, если формы не адекватны содержанию хотя бы относительно: форма всегда несколько «изменяет» содержание. Более того, задачи прогресса общественная система может решать только при помощи адекватной ее природе активной преобразовательной деятельности общественного субъекта. Человеческое общество устроено так, что новую общественную систему всегда творит некий социальный субъект, делающий это более или менее сознательно, но - главное - в общем и целом адекватно объективным законам становления этой новой системы. Это еще одна причина объективной необходимости хотя бы относительно адекватных содержанию форм проявления общественных связей, в которые включен революционизирующий общественную практику субъект.

При этом, однако, те системы, в которых господствуют отношения отчуждения, с момента своего рождения содержат в себе определенную фетишизацию объективных процессов. Эта фетишизация является, как уже было отмечено, предпосылкой возникновения превратных форм, но не ими как таковыми. Разница здесь в нюансах, но существенных. Фетишизм (наиболее известный пример - товарный фетишизм) характеризует «всего лишь» систему общественных отношений, в которых внешние объективные силы (например, товары) господствуют над человеком. Здесь есть элемент превратности, характерный для всего мира отчуждения в целом: человек, творец истории, в этом мире выступает как марионетка внешних объективных сил. Но сами отношения здесь могут иметь адекватные, а не превратные формы (пример - форма стоимости). И лишь затем «обычные», адекватные отчужденному (от человека как творца истории) содержанию формы начинают превращаться в превратные - искажающие даже это, отчужденное, но действительное содержание и создающие видимость наличия иного, «наведенного» содержания.

Так, например, над действительным содержанием специфического для капитализма отношения экономического отчуждения - создания прибавочной стоимости наемным трудом и присвоения ее капиталом - на стадии зрелости этой системы (ее воспроизводства на собственной основе) «надстраиваются» превратные формы заработной платы и прибыли, создающие видимость иного содержания - создания трудом зарплаты, а капиталом - прибыли.

На стадии же достижения системой своей зрелости, и особенно на стадии «заката», она начинает активно генерировать именно превратные формы, которые становятся важнейшим средством самосохранения системы, механизмом торможения прогресса (с момента достижения зрелости прогресс ведет к скорейшей гибели системы, ее переходу в новое качество). Они канализируют субъектную деятельность в русло «защиты» существующего общественного образования. В этом смысле мы можем сказать, что превратными являются те формы, которые способствуют самосохранению ставших реакционными отчужденных общественным отношений, создают видимость продолжающейся прогрессивности системы, формируют «наведенное» содержание, указывающее на то, что эта система (объективно! Здесь кажется то, что есть на самом деле) является как бы прогрессивной и тем самым направляют деятельность общественных субъектов (индивидов, социальных и политических сил, их идеологов и даже теоретиков-интеллектуалов) в русло превратных целей и действий, служащих не скорейшему разрушению системы (т.е. прогрессу), а ее самосохранению (т.е. регрессу). Превратные формы тем самым выступают как своего рода «социальный рефлекс» самосохранения социальной системы, вступившей в стадию зрелости.

В этом описании авторы невольно представили объективные процессы как некоего демиурга, едва ли не сознательно выбирающего себе те или иные формы. Так нам было проще изложить гипотезу, сделать ее более понятной. В действительности объективная связь форм и содержания является несколько иной: в той мере, в какой общественная система находится на восходящей стадии своего развития, в ней общественные отношения способствуют прогрессу производительных сил, человека и т.п. и потому производят формы, адекватные своему содержанию. Адекватность форм, их непревратность является важным фактором успешности социального прогресса системы. И, напротив, в той мере, в какой общественные отношения становятся регрессивными (т.е. тормозят рост общественной производительности труда и развитие человеческих качеств или уводят его со «столбовой дороги», отклоняют от оптимальной траектории прогресса, критерием которого, повторим, является мера свободного всестороннего развития личности), они неизбежно вызывают к жизни именно превратные формы.

Если в первом случае объективный процесс становления системы в силу некоторых обстоятельств породит неадекватные, превратные общественные формы, то система «собьется с пути», уйдет со «столбовой дороги», мутирует (типичный пример - генезис мутантных форм социализма в СССР, о чем мы многократно писали ранее).

Во втором случае, на этапе «заката», действует обратная связь: в той мере, в какой система под воздействием прогрессивных общественных сил будет развиваться по оптимальной траектории, то есть идти прямо и непосредственно к новому обществу, отыскивая путь скорейшего и наименее болезненного самотрансформирования в новое качество, в этой мере и на стадии «заката» для нее будет характерно наименьшее развитие превратных форм. Если же она будет в силу своей объективной внутренней логики и при помощи консервативных общественных сил стремиться к самосохранению, то она будет генерировать все более и более сложные и масштабные превратные формы, выступающие своего рода самозащитой умирающей системы. Превратные формы тем самым выступают в качестве одного из важных механизмов, помогающих камуфлировать процесс ее «заката», противостоять субъектной деятельности по разрушению старой системы, гасящих эту деятельность и, напротив, интенсифицирующих субъектную деятельность по самосохранению старой системы.

Как именно действует этот «рефлекс» самосохранения социальной системы, как здесь сопрягаются объективное и субъективное начала -интереснейший вопрос, который пока останется без ответа.

Превратные формы, развиваясь преимущественно в период, когда система обретает зрелость и начинает воспроизводиться на собственной основе, а также, особенно бурно, в период «заката», обретают тем самым относительно независимые от содержания, внутренних законов генезиса и развития механизмы своего функционирования и взаимодействия. Эти относительно самостоятельные превратные формы устойчиво воспроизводятся, функционируют по «правилам», отличным от механизмов содержания (типичный пример - механизмы формирования и движение средней прибыли в отличие от закона прибавочной стоимости). Эти отличные от законов, характеризующих сущность системы, механизмы воспроизводства превратных форм еще более закрепляют относительную самостоятельность последних.

Здесь на первый план выходит проблема соотношения и взаимосвязи законов жизнедеятельности мира содержания и адекватных ему форм с миром превратных форм и «наведенных» ими содержаний. Готового решения этой проблемы у авторов сейчас нет, но есть текст по проблемам «Капитала», в котором один из авторов¹¹⁷ показал основные закономерности превращения содержательных законов товарного производства в закономерности мира превратных форм. О его методологическом обобщении пока говорить рано.

Формирование этих механизмов происходит по мере превращения общественных форм в тормоз развития производительных сил и человека. Достигнув стадии зрелости, устойчивого воспроизводства на собственной, адекватной ей основе («Основание» в логике Гегеля), система общественных отношений генерирует определенные формы этого воспроизводства. Подчиняясь логике дальнейшего прогресса, эти формы должны далее начать разрушать свое содержание, генерируя элементы новой системы. Эту объективную логику дальнейшего развития системы по пути ее самотрансформации в новую и реализуют те общественные силы, которые заинтересованы в снятии данной системы.

Так, в условиях капитализма наемные работники как субъект снятия капитала объективно заинтересованы в том, чтобы начать изменять отношения эксплуатации, трансформировать отношения извлечения прибавочной стоимости и подчинения труда капиталу с тем, чтобы в перспективе снять их, заменив отношениями присвоения прибавочного труда обществом и свободным трудом. Эту траекторию и начали реализовывать парижские коммунары революционным путем, европейские социал-демократы - реформистским, эволюционным. Но даже если взять пример последних, то они, неслучайно используя в первый период своей активности (ХХ век) марксизм, действовали в соответствии с логикой внутренних, содержательных законов капитализма, а не его превратных форм. Они начали практику частичного перераспределения прибавочной стоимости в пользу наемных работников (прогрессивный подоходный налог и т.п.), смягчения формального и реального подчинения труда капиталу (участие работников в управлении, регулирование условий труда и т.п.), противодействия закону-тенденции абсолютного и относительного обнищания наемных работников (социальное обеспечение, регулирование минимальной заработной платы, пособия по безработице и общественные работы.).

В противоположность этой логике, объективный интерес самосохранения капиталистической системы, меж- и внутриотраслевая конкуренция капиталов, их стремление к максимизации прибыли вели к формированию механизмов выравнивания нормы прибыли и формирования цены производства, развитию торгового и ссудного капитала, акционерных и иных форм, способствующих дальнейшему саморазвитию капитала. Так капитал как сила, заинтересованная в самосохранении «старой» системы, стал объективно генерировать все более и более сложные превратные формы и механизмы их воспроизводства. Поскольку они возникали как механизмы самозащиты капитала, механизмы их воспроизводства должны были обеспечивать результаты, отличные (в чем-то -противоположные) по своей направленности (здесь речь идет только

о векторе эволюции капитализма) тем, что генерируют сущностные процессы.

Если последние должны были способствовать и способствовали ограничению присвоения прибавочной стоимости и подчинения труда, «подрывали» свои же собственные основы, то первые, опять же объективно, были направлены в противоположную сущностным процессам сторону - в сторону все более активного присвоения все больших количеств прибавочного труда, все более сложного и разностороннего подчинения труда.

Именно эту объективную тенденцию самосохранения системы и обеспечивали (и обеспечивают) все более сложные механизмы функционирования превратных форм (заметим, несколько отвлекаясь: именно на решение задачи изучения и развития этих механизмов функционирования превратных форм неслучайно нацелена и политическая экономия капитала - т. н. economics).

Поскольку же эти механизмы, как мы показали несколько выше, направлены в сторону, противоположную сущностным законам развития (самоотрицания, снятия) капитала, постольку механизмы функционирования превратных форм не только отрываются от сущностных законов, но и действуют в противоположном направлении, создавая объективную видимость того, что капиталистическая система устроена совсем иначе и функционирует по совсем иным законам, нежели те, что были выведены на содержательном уровне; что, соответственно, любая деятельность, продиктованная адекватным отображением сущностных законов (например, социал-реформизм или тем более социалистическая революционность) неадекватна практически данным механизмам функционирования этой системы, идет вразрез с требованиями и жизни (а она предстает на этом этапе развития системы преимущественно в виде превратных форм), и науки (той политэкономии капитала, которая адекватно - и в этом смысле научно - отображает действительно существующие механизмы функционирования превратных форм при помощи позитивных методов).

.Сказанное выше, однако, - это не более чем некоторые первые наброски, гипотезы, которыми авторы рискнули поделиться с читателем для того, чтобы показать, как, скорее всего, устроен господствующий ныне мир превратных форм и как диалектика позволяет избавиться от мороков жизни, где «кажется то, что есть на самом деле», а действительное содержание скрыто от субъекта, не владеющего диалектическим медом исследования превратных форм.

Завершая наши размышления, несколько провокационно названные «ре-актуализацией диалектики», мы хотели бы еще раз подчеркнуть: этот небольшой текст не претендует на роль нового слова в диалектической логике. Наша задача была прежде всего в другом: показать актуальность и плодотворность диалектического метода, возможные проблемы и перспективы его применения к исследованию существующей реальности, наметить некоторые направления развития диалектики, некоторые новые черты этого метода, развивающегося вместе с тем миром, для исследования которого он рожден.

Постмодернизм стал модной методологической установкой в последние десятилетия ХХ века, и с той поры остается, несмотря на многочисленную критику в его адрес, de facto господствующей парадигмой, отрицающей все и всяческие парадигмы. Мировая «мода» на постмодернизм породила в России широкий круг работ, посвященных этой проблеме - от небольших, но очень содержательных брошюр до грандиозных энциклопедий, не содержащих ни одной сноски на источники. Более того, в последние десятилетия мало какая статья или монография, посвященная методологическим и мировоззренческим проблемам, а также проблемам философии культуры, не обходится без постмодернистских аллюзий¹.

¹ В конце ХХ - начале XXI веков на русский язык были переведены основные работы Ж. Дерриды, Ж. Делеза, Ф. Гваттари и других столпов постмодернизма (см.: Деррида Ж. О грамматологии / Пер. с фр. М., 2000; Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. СПб., 1998; Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? СПб., 1998). Вышло множество комментаторских работ, в том числе характеризующих основные принципы и природу постмодернизма. В их ряду хотелось бы выделить содержательную и методически очень удачную брошюру В.А. Кутырева «Философия постмодернизма» (Нижний Новгород, 2006). Далеко не во всем соглашаясь с автором в трактовке глубинных основ постмодернизма (которые этот автор сводит к развитию информационного общества с его виртуальной реальностью), мы во многом согласимся с кратко данными в этой небольшой книге трактовками основных постмодернистских понятий и используем ряд положений автора ниже. Кроме того, в этой работе дан и неплохой очерк истории проблемы. Весьма интересны также аналитикообзорные работы (Терещенко Н.А., Шатунова Т.М. Постмодерн как ситуация философствования. СПб.: Алетейя, 2003).

Несколько особняком стоит теоретическая работа В.Г. Арсланова «Постмодернизм и русский «третий путь». Tertium datur российской культуры ХХ века» (М., 2007). Этот автор, ученик Лифшица, существенно отличен от «обычных» позитивистски-постмодернистских современных ученых. Он одновременно и критикует постмодернизм, и ищет его «рациональное зерно», справедливо показывая неслучайность этого течения, его укорененность в реалиях постмодерна. При этом, однако, он как-то неопределенно и неакцентированно бродит вокруг идеи: если реалии таковы, что они порождают «ложное сознание», то, следовательно, необходимо понять, как и кто может изменить и эти реалии, и это сознание, возрождая в новом качестве Истину, Добро и Красоту. Марксистская критика постмодернизма достаточно развита в Европе (см., например: Jameson F. Postmodernism or the Cultural Logic of Late Capitalism. VERSO. London-NY, 1991; Callinicos A. Against Postmodernism. A Marxist Critique. L., 1989).

При этом само содержание работ, делающих реверансы в сторону постмодернизма и щеголяющих некоторыми его терминами, остается в основном традиционно-позитивистским. Это касается не только работ российских авторов, в большинстве своем отстающих на десятилетие-два от Запада в том, что касается модных тем и «дискурсов», но и работ иных из известных западных постмодернистов нового тысячелетия. Типичный пример - нашумевшие на Западе книги М. Хардта и А. Негри «Империя» и «Множество»¹¹⁸, в которых немало постмодернистских аллюзий, но основное содержание, при всей его бессистемности, следует отнести скорее к позитивистской традиции. Эти авторы нечто утверждают, аргументируют, предлагают (даже позитивную программу), указывают на постмодернистски-размытый, но все же определяемый ими субъект этих действий (maltitude) и в конечном счете становятся носителями нового «большого нарратива». Все это делает их книги методологически неполностью постмодернистскими.

Нельзя пройти и мимо того, что - и мы это уже отметили в начале этой части - на Западе постмодернизм (особенно таких авторов, как Бодрийяр и Джемисон, Деррида и Жижек, Хардт и Негри) принято относить к левым, интеллектуальным течениям. Иные из постмодернистов начинали свою научную деятельность с диалогов с марксизмом, другие, напротив, обратились к нему уже после того, как стали известными теоретиками постмодернизма (наиболее яркий пример здесь - книга Ж. Дерриды «Призраки Маркса»). Третьи принадлежат к левой немарксистской традиции (Хардт и Негри). Четвертые были и остаются левыми (наиболее яркий пример - Жижек с его едва ли не скандальными книгами «13 опытов о Ленине», «Размышления в красном цвете» и др.).

Наличие критически настроенных левых теоретиков-постмодерни-стов, выступающих как раз с позиций достаточно радикального отрицания существующей системы, выглядит, по видимости, парадоксом. Но это внешний парадокс: сочетание левой общественно-политической позиции с постмодернистской методологией приводит к тому, что, с одной стороны, эти ученые, вследствие своей критичной общественной позиции, справедливо выявляют многие негативные черты современной системы (господство симулякров и т.п.), лежащие в основе постмодернистской методологии, и подвергают эти черты заслуженной критике. С другой стороны, в силу господства постмодернистской методологии, они не предлагают системной альтернативы, конструктивной модели снятия критикуемой ими общественной системы. В большинстве своем эти ученые привержены не столько идеям конструктивной критики существующего мира, сколько его абстрактной деконструкции, предполагающей уход ученого в мир нереальностей, текстов, писаний, детер-риализованных «номад» и т.п.

Впрочем, реальная позиция конкретных ученых всегда оказывается много сложнее, нежели абстрактные черты некоторого течения. К тому же каждый из авторов, относимых к этому направлению, как правило, стремится всячески подчеркнуть свою неповторимость и оригинальность и максимально неопределенно и не акцентировано сформулировать свою позицию, ведя постоянную игру с читателем, пытающимся понять, что же тот или иной автор все-таки хочет сказать, и постоянно себя опровергая. Сие можно обозначить как «принцип самонеопределяемо-сти» и это один из атрибутов постмодернизма. Вот почему ниже будет дана критика некоторых инвариантов постмодернизма с попыткой всякий раз привязать их к хоть сколько-нибудь зафиксированным реперным точкам этого размытого течения. И если, прочтя эту критику, последователь Бодрийяра или Делеза, Жижека или Дерриды скажет (перефразируем знаменитые слова Маркса): «Если это постмодернизм, то я не постмодернист», - мы будем считать, что достигли цели.

И это не постмодернистский выверт диалектика. Просто, если последователи данного течения подтвердят, что им и их учителям не по пути с развитием деконструкции, десубъективации, детерриализации и т.п. подходами, и акцентированно подчеркнут, что общественные науки должны от всего этого отказаться, а Бузгалин и Колганов всего лишь неправильно поняли интенции постмодернизма, то мы с радостью признаем себя невеждами, принесем публичные извинения и предложим совместно развивать методологию, в которой есть процесс созидания («конструкции») категорий, активные субъекты (и в онтологическом, и в гносеологическом их бытии), системность, развитие и прогресс.

НЕСЛУЧАЙНОСТЬ ПОСТМОДЕРНИЗМА

И все же постмодернизм как таковой, при всех его модификациях, есть наиболее типичная методология начала XXI в., а распространившаяся как эпидемия мода на постмодернизм сугубо неслучайна. Это течение порождено принципиальными изменениями, объективно происходящими в современном мире, становящемся глобальным и существенно изменяющимся по сравнению с классическим индустриальным капитализмом с его свободной конкуренцией, соединенными в фабричные коллективы наемными рабочими и парламентской демократией. Им на смену идут¹¹⁹:

1) информационные технологии, переносящие большую часть общественной практики в мир виртуальных знаков, распространяющие на все сферы жизни сетевые принципы организации, превращающие человека в продолжение компьютера и заменяющие личность на ее информационное обозначение;

2) новый тип рынка - тотальное, порождающее «рыночный фундаментализм» (термин миллиардера Дж. Сороса) подчинение человека и его бытия превратным формам труда и его результатов¹²⁰. Эти властвующие над людьми формы тотального рынка хорошо известны. Это порожденные рекламой и масс-культурой стандарты, вкусы, «бренды» имитирующие товары. В результате человек становится не просто покупателем, но покупателем этикеток (кто из нас не обращал внимание на то, как выбирают, скажем, одежку «продвинутые» агенты рынка: они смотрят не столько на само изделие, сколько на «лэйбл», пришитый к подкладке.). Этот рынок проникает во все поры жизни человека - от рождения и до смерти, от любви и до войны.

3) новый тип капитала, господствующей формой которого становится не просто фиктивный, но виртуальный (как сказал бы Ж. Деррида -призрачный) финансовый рынок, а основным институтом - транснациональная корпорация, превращающаяся в своего рода «матрицу», рабом которой становится каждый ее член. Этот капитал подчиняет себе все и вся: личность человека и свободное время, культуру и нравственность -всю жизнь человека без остатка он превращает в свою функцию, выступая в качестве некоего ризоматического монстра-вампира (авторы в данном случае нарочито используют постмодернистский язык);

4) пандемия насилия¹²¹; вытеснение демократии и идеологического плюрализма политико-идейным и массмедийным манипулированием¹²²;

трансформация культуры в ее рыночную имитацию, превратную форму - масс-культуру; подмена свободного времени (времени развития творчески-деятельностных качеств человека) временем досуга¹;

5) сумма суммарум этих трансформаций - приоритетное развитие тех сфер, где не производится ни материальных продуктов, ни человеческих качеств, ни феноменов культуры - «превратного сектора» - сектора фиктивных благ, которые «принято считать» как бы полезными и которые действительно полезны только для воспроизводства фиктивных благ тотального рынка, виртуального финансового капитала, политикоидеологических и массмедийных манипуляций, масс-культуры и людей, искренне верящих в реальность этого мира призраков и фантомов.

Именно эти изменения и стали онтологическим основанием генезиса и упрочения постмодернизма, сделав объективно востребованной именно эту методологию. В то же время логика развития методологии «в себе и для себя» так же вплотную подвела к необходимости некоего нового течения: крайне ограниченные в своем фундаментально-объяс-няющем потенциале позитивизм и прагматизм во всех их разновидностях, традиционный марксизм и т.п. «большие нарративы» ХХ века во многом исчерпали себя в новом мире.

Комментарий к первому блоку причин нам хотелось бы построить на основе рассмотрения ключевых понятий постмодернизма. При всем своем сугубо негативном отношении к любым сколько-нибудь четко очерченным философским школам и парадигмам постмодернизм довольно быстро обрел некий набор типичных для его приверженцев понятий и подходов («дискурсов»), с которыми вполне можно работать как с некой определенностью.

Исходный пункт постмодернизма.

Страх перед реальностью:

симулякр, или Как бы методология как бы исследований

Начать нам хотелось бы с феномена «симулякр» как ключевого для постмодернистской методологии. Этот термин принципиален, ибо он фиксирует настроенность этого течения на оперирование исключительно в пространстве искусственно созданных форм, с самого начала

^ (политически маркированный курс «политического класса», медийный дискурс и дискурс интеллектуальный, научный или академический), спаяны воедино - невиданным прежде образом - общими для всех них механизмами, также неразрывно связанными между собой. .эти механизмы взаимодействуют и соперничают друг с другом, постоянно стремясь к точке наибольшей силы, чтобы обеспечить гегемонию или империализм.» (Там же. С. 82.)

¹ См. об этом: JamesonF. Postmodernism or the Cultural Logic of Late Capitalism. VERSO. London-NY, 1991. P. 276-277.

ориентированных на симулирование, а не адекватное отображение реальности. Более того, как отмечает, например, Томас С. Рэй, симулякр делает неразличимыми а-жизнь (а-life) и жизнь, а-реальность и реаль-ность¹²³.

То, что это именно установка, подтверждают не столько тексты постмодернистов, сколько реалии постмодернистской эпохи.

Позволим себе только два примера.

Первый - из области обыденной жизни. Регулярно общаясь с молодежью, легко заметить, что в их языке все более устойчиво доминирующее место занимает «неопределенный артикль» как бы. Он неслучаен, ибо выражает едва ли не врожденную неуверенность современного молодого человека в том, что он говорит, в том, что он видит, слышит и, главное, делает.

Второй пример - названное выше развитие новых аспектов жизнедеятельности капитала, связанное с опережающим развитием превратного сектора - таких сфер, как финансовые спекуляции и военное производство, масс-культура и вызывающее пресыщение сверхразвитие утилитарного потребления, политическое и духовное манипулирование человеком и т.п. продукты современного капитала. Все они рождают особый мир симулятивного, призрачного, рождающего наваждения (если использовать образ, предложенный Ж. Деррида¹²⁴) бытия. Каждая из этих сфер полна «симулякрами»¹²⁵. Финансовые спекуляции на мировых рынках валют и т.п. симулируют реальные инвестиции в развитие материального производства или культуры. Маркетинг создает симулякры полезных человеку благ и действительных потребностей¹²⁶. Это бытие «наведено» на людей капиталом так, как злой колдун наводит морок. В результате этого у людей формируются «наведенные» потребности -«оторваться с „Фантой“», «запепсовать мегахит», использовать для передвижения крайне неудобный в городских условиях гигантский «Хаммер» или «Роллс-Ройс»¹²⁷, голосовать за политиков, вызвавших глубочайший кризис, искренне интересоваться тем, какая из «попсух» находится на каком месте в «горячей десятке», а то и «написать черной икрой по капоту белого Мерседеса «Жизнь удалась!»» (цитата из выступления профессора, депутата Государственной Думы от правящей партии на встрече со студентами одного из престижных московских вузов). Конечно же, мир еще не до конца перешел в мир симулякров, но тенденция, улавливаемая постмодернизмом, очевидна: сфера «наведенных» потребностей и деятельностей, их производящих и удовлетворяющих, растет грандиозными темпами.

В результате вообще присущий товарному производству фетишизм¹ получаем новое качество, достигая апогея: фетишем становится даже не товар как псевдосубъект, а его знак. То же касается денег, которые удваивают свой отрыв от золотой основы - электронные деньги как знак бумажного заменителя золота². И в этом мире вынуждены жить даже те, кто не имеет никакого отношения к методологии постмодер-

^ столько товары и услуги, сколько продукты рекламы, симулякры, причем даже сам процесс потребления превращается в символический товар (ужин в престижном ресторане, релаксация в символически-«крутом» клубе.). Приведем в подтверждение еще один пассаж Жижека, цитирующего известного автора: «Так, Кристофер Ишервуд выразил эту нереальность американской повседневной жизни в своем описании комнаты мотеля: «Американские мотели нереальны! Они специально сделаны так, чтобы быть нереальными. Европейцы ненавидят нас за то, что мы ушли в мир, созданный рекламой, подобно отшельникам, уединяющимся в пещерах для созерцания» (Жижек С. 13 опытов о Ленине. М., 2003. С. 197).

¹ Ф. Джеймисон мир симулякров прямо связывает с обществом, где меновая стоимость генерализирует все общественное бытие (Jameson F. Postmodernism or the Cultural Logic of Late Capitalism. VERSO. London-NY, 1991. P. 18).

² «Это, конечно, заставляет нас полностью пересмотреть традиционную марксистскую проблему «овеществления» и «товарного фетишизма», поскольку эта проблема по-прежнему основывается на представлении о фетише как о целостном объекте, неизменное присутствие которого маскирует его социальную опосредованность. Парадоксальным образом фетишизм достигает пика своего развития именно тогда, когда сам фетиш «дематериализуется», превращается в изменчивую «бесплотную» виртуальную сущность; денежный фетишизм достигает своей кульминации с переходом денег к электронной форме, когда исчезнут последние следы их материальности -электронные деньги представляют собой третью форму после «настоящих» денег, которые олицетворяют собственную стоимость (золото, серебро), и бумажных денег, которые, хотя и являются «всего лишь знаком», лишенным внутренне присущей ему стоимости, все еще существуют в материальной форме. И только на том этапе, когда деньги станут виртуальной точкой референции, они примут форму нерушимого призрачного присутствия» (Жижек С. 13 опытов о Ленине. М., 2003. С. 162-163). Авторы также специально акцентируют виртуальность как отличительную черту денег капитализма новой эпохи, что подробнее будет раскрыто во втором томе этой книги.

низма и не любит постмодернистское искусство¹. В культуре эти наваждения еще более значимы. Они стирают грань. и ее отражения, превращая реальность в воплощение телевизионных образов (то, что не показали по ТВ, не существует), стирая грань культуры и антикультуры, превращая все в коллапс «всякого-любого»².

Этот аспект - развитие искусственно вызываемого пресыщения, псевдодеятельностей и псевдоценностей - достаточно подробно раскрыт в работах Ж. Бодрийяра, который - не будем отрицать действительных заслуг - активно критикует эти проявления «объективного постмодернизма». Но неслучайным парадоксом при этом является то, что он не подвергает систематической критике постмодернистскую методологию. И как таковой Бодрийяр остается в плену тех гносеологических «симулякров», онтологические эманации которых он критикует. Пожалуй, глубже в критике этих феноменов идет более далекий от постмодернизма автор - Джеймисон, указывающий на объективную укорененность этого постмодернистского дискурса. С его точки зрения постмодернизм - это попытка теоретически отобразить специфическую логику культурного производства эпохи позднего капитализма³.

¹ «Я постарался провести различие между постмодернизмом и постмодерном, и, если взглянуть с достаточного расстояния, станет ясно, что между ними существует четкая граница. В конце концов, сегодня есть много тех, кто не любит постмодернистское искусство, отвергает постмодернистское отношение к культуре и обществу. Тем не менее, нравится им это или нет, они живут в мире массмедиа, виртуальных денег и гипереальной рекламы» (Харт К. Постмодернизм. М.: Гранд-Фаир, 2006. С. 45).

² «Интересно, что А. Кроукер проводит параллель между телевидением и постмодернистской ситуацией, говоря, что не телевидение сегодня является отражением жизни, а жизнь есть отражение телевидения: «.телевидение усугубляет эту становящуюся коллажность сознания, создает эффект привыкания к совмещению несовместимого. Все годится и все сочетается. Высокая классика и рекламный ролик. Своеобразный триумф феномена «всякого-любого». Коллажность, фрагментарность сознания и культуры, игра смыслами, образами становится нормой. Все не просто имеет право на существование, а мирно уживается рядом друг с другом, не сливаясь, однако, в единое целое, оставаясь самостоятельными фрагментами. Лиотар пишет, что эклектизм есть «нулевая ступень всеобщей культуры наших дней.». И дальше: «Эклектическим творениям легко найти себе публику» (Терещенко Н.А., Шатунова Т.М. Постмодерн как ситуация философствования. СПб.: Алетейя, 2003. С. 96-97, 98).

³ См. Jameson F. Postmodernism or the Cultural Logic of Late Capitalism. VERSO. London-NY, 1991. Р. 400. Как мы уже отметили, критика постмодернизма дана также в работах А. Каллиникоса, а также Е.Вуда и Дж. Фостера (см.: Calli-nicos A Against Postmodernism. A Marxist Critique. L., 1989; Wood E., Foster J. In Defense of History. Marxism and the Postmodern Agenda. N.Y., 1997.

Сохранение постмодернистской методологии даже у тех авторов, для которых характерен критический «дискурс» по отношению к симулирующей жизнь капиталистической среде, заставляет нас поискать гносеологические и субъектные причины постмодернистской увлеченности симулякрами.

Начнем с того, что в духовной сфере, в рамках «философского дискурса» это симулятивное бытие невольно уводит теоретика в сферы оперирования знаками, исследования текстов и решения преимущественно семиотических проблем. Семиотическая среда становится самодостаточной, что подметили еще советские критики этих интенций, ставших особенно популярными в последней трети ХХ века (к вопросам гносеологических корней постмодернизма, герменевтики и семиотики мы еще вернемся). В последние годы тенденция превращения бытия в «шум», едва ли не мешающий симулякрам жить в своем собственном мире, представлена в наиболее ярком виде в книге «Шум бытия» Ж. Делеза. Но уход от общественной практики и представление ее как «шума» -достаточно общая для постмодернизма тенденция.

Эта тенденция неслучайно стала столь популярна именно в последние десятилетия. На наш взгляд, она порождена трансформациями, происходящими в самом общественном бытии. В данном случае, на наш взгляд, наиболее значима экспансия превратных форм¹²⁸. Эти формы не просто отличны от своего содержания. Они содержат в себе способность к «превращению» их действительного содержания в иллюзорное, «наведенное», принципиально отличное от действительного. Если использовать простейший и потому очень грубый образ, то в качестве примера превратной формы можно представить медведя, наряженного в человеческое платье и танцующего «Барыню». Форма - человеческая. Видимостное, наведенное содержание - косолапая баба. Действительное содержание - дрессированный, но опасный хищник.

Превратные формы возникают как следствие специфических содержательных противоречий, не позволяющих им проявлять себя в мире отчуждения в адекватном их природе виде. В результате превратные формы «отрекаются» (образное выражение Маркса) от своего содержания.

В определенном смысле можно утверждать, что Марксова теория превратных форм предвосхищает постмодернистскую любовь к симуля-крам. Но есть и важные нюансы. Для Маркса и последующих марксистов эти формы имеют вполне рациональное материальное происхождение. Более того, превратные формы, в отличие от симулякров, не самодостаточны, вторичны. Их производность, то, что они «переворачивают» содержание и есть их differentia specifica, состоящая в том, что они (I) имеют некое содержание и (2) выворачивают его «наизнанку», создавая тем самым (3) видимость другого содержания. Их наличие и тем более доминирование указывает на противоречия системы, особенно активно развивающиеся в период ее «заката». В марксизме превратные формы выводятся из анализа действительного содержания предмета. Его диалектическое исследование показывает как, почему и в какой мере эти формы проникают в действительность, как, почему и в каких условиях они могут быть сняты и т.п. Постмодернизм, напротив, не только (i) фиксирует симулякры как самодостаточные, но и (2) принципиально отрицает какую-либо их укорененность в бытии, подвергая последнее деконструкции (о ней ниже).

Экспансия превратных форм стала особенно значимой именно в последние десятилетия, что, как мы отметили выше, связано с приоритетным развитием сектора, который авторы неслучайно назвали «превратным». Сама по себе эта фиксация не особенно нова: западные критически мыслящие ученые уже не раз указывали на все эти феномены. Но вот в чем проблема: критикующие финансовые спекуляции и общество потребления, массмедиа и масс-культуру западные авторы, как правило, не делают тех методологических выводов, которые, на наш взгляд, прямо вытекают из такого анализа причин постмодернистского увлечения «симулякрами». А выводы эти довольно очевидны: если восприятие мира через призму «номад» (неукорененных в бытии, детер-риализированных феноменов) есть продукт объективного доминирования превратных форм, то...

.то исследователь должен понять их вторичность по отношению к действительно протекающим объективным процессам. Понять, что эти симулякры - объективный феномен общественной жизни (в том числе - духовной жизни) позднего капитализма, что они имеют специфическое социокультурное отражение в философских текстах постмодернистов, но вполне могут быть подвергнуты и практической (изменяющей общественное бытие), и теоретическо-методологической (объясняющей причины и природу этих превращений) критике.

Поняв эту вторичность и причины ее появления, исследователь вполне логично приходит к проблеме действительного содержания, лежащего в основе столь бурного развития превратных форм, порождающих мир симулякров. И более того - к вопросу о том, каковы противоречия, вызывающие это превращение содержания.

Так последовательная критика мира симулякров неизбежно ведет к диалектико-материалистической трактовке реальности, ибо именно диалектический метод предполагает и полагает принципиальность не только различения, но и исследования противоречивой взаимосвязи содержания и формы. Именно этот метод требует исследовать причины образования тех или иных форм, в том числе превратных - тех, что могут радикально изменять представление субъекта о содержании практически данного ему бытия.

Достаточно логично задать вопрос: а откуда исследователь может знать, что тот или иной феномен (например, мечта «оторваться с Фантой») есть превратная форма, имеющая некоторое отличное от «наведенного», действительное содержание?

Начнем с упомянутого примера. Для экономиста достаточно понятно, что содержание названного «симулякра» состоит отнюдь не в том, что эта водица помогает почувствовать себя счастливым («оторваться»), а в том, что корпорация «Кока-кола» заинтересована в увеличении продаж этого напитка молодежи и ищет альтернативы другим симулякрам («поколение Пепси» и т.п.), внедряемым другими ТНК.

Этот пример указывает на хорошо известный методологам критерий превратности формы: им всякий раз является практика, особенно ясно проявляющая свою критическую природу в моменты радикальных сдвигов в общественном бытии человека. В момент, когда человек выходит из практики, в которой господствуют симулякры (например, вырывается из мегаполиса в горы), он понимает действительную цену всех этих «кол» и тянется к роднику. В момент, когда медведь, попав в лес, избавляется от платья и перестает плясать под дудку дрессировщика, он становится красивым, опасным и сильным зверем, любоваться которым в природной среде не менее приятно, чем смеяться над его косолапием на базаре...

Революционизируя практику, подвергая стабильно воспроизводимые институты и нормы действительному, критическому отрицанию, мы скидываем со всех явлений их наведенные маски, мы расколдовываем мир, освобождаем его от мифов и мороков, наведенных на него поздним капитализмом, снимаем с человека очки, навешанные на него обществом потребления и масс-культурой, и открываем для него возможность видеть действительные ценности культуры и человека в его неотчужденно-твор-ческом бытии, а не кривые зеркала «симулякров».

A’propos заметим: включенные в конструктивно-творческую, социально-ответственную деятельность люди - сельский учитель или активист социального движения - весьма далеки в своей жизни от мира симуля-кров. Их практика разбивает окружающие обывателя кривые зеркала и мороки. Последние им не нужны в их жизни, работе, общении. Нужны же «симулякры» именно и прежде всего исключенному из общественнопреобразовательной практики, абсолютно эгоцентричному интеллектуалу, занятому по преимуществу саморефлексией, психо-[патологическим]-само-анализом-себя-и-не-любящего-его-мира-как-продолжения-себя-лю-бимого, отсюда, кстати, и готовность этого интеллектуала к самоубийству, ибо жить в мире отчуждения, в этом не-любящем-тебя-мире - мире «носорогов» [Ионеско] - тонко чувствующий человек может либо деятельно (хотя бы теоретически) изменяя этот мир, либо смиряясь с ним, превращаясь в обычного обывателя-«носорога». Тот же, кто не способен на первое, но и не хочет «оносорожиться», вынужденно выбирает а-жизнь, уходя во внепространство самоустранений и суицидов.

Бегство от системности.

Детерриализация и децентрация: как бы методология вынуждена отказаться от позиционирования и структурирования и искать щели не-бытия

Здесь мы «попутно» сталкиваемся с двумя другими атрибутами постмодернизма - детерриализацией и децентрацией¹²⁹. Развивая идеи де-терриализации Ж. Деррида неслучайно вводит феномен «щели»¹³⁰. Это некое вне-бытие, вне-временье, вне-пространство. Это некий «зазор», в который проваливается ушедшее от модерна, но никуда не пришедшее (точнее, не-желавшее-никуда-прийти в эпоху Ж. Деррида) бытие. Это «зазор», в котором прячется от необходимости развивать знание и творить красоту импотирующий экс-творец-постмодернист. В этой щели как бы живут (кто сытно и спокойно, кто заканчивая самоубийством) как бы субъекты как бы философии. Живут благодаря (1) как бы бытию в мире не реалий, а (2) знаков, оторвавшихся даже не от содержания, а от (3) превратных форм, которые (4) искажают действительное содержание жизни и (5) создают видимость другого содержания, (6) наведенного теми самыми знаками-симулякрами, с которых мы начали раскручивать всю цепочку в этой длинной фразе.

Все эти шесть (как минимум) превращений-перевертываний значимы для присутствия (боимся даже слова «бытие») в щели. Они позволяют как бы соблюдать правила «краев» (реального бытия, пусть даже его превратных форм) и в то же время «детерриализировать» их, убегать от них в щель, показывая фигу в кармане (любимое занятие интеллектуалов-критиков-бытия). Эти интеллектуалы «по краям» вполне соблюдают правила: не забывают получать гонорары, не пренебрегают шопингом, слушаются полицию, но, забившись в щель своего как бы научного письма («Наука» и «Искусство» в щели не выживают - им там темно и душно; да их туда и не зовет никто), эти а-субъектные интеллектуалы отводят душу, детерриализируя и деконструируя [естественно, только как бы понарошку, оставаясь в щели иероглифов для элиты предназначенного письма] тот мир, который им вроде бы где-то как-то как бы не нравится.

В этой связи нам кажется неправомерной попытка В.Г. Арсланова найти в этой «щели» намек то ли на «золотую середину», то ли на диалектическое единство противоположностей или уже тем более диалог различно-единых субъектов (отношения между людьми, где единственно существуют любовь, дружба, товарищество и т.п.). Действительное отношение между возможно только там и тогда, где и когда есть не только полноценные стороны отношения (субъекты, способные любить или дружить), но и само их отношение, природа которого раскрыта в соизмеримости с критериями Истины, Добра и Красоты. В «щели», да и «посередине» нет ни отношения, ни его субъектов. В ней есть только бегство от проблемы, депроблематизация бытия через бегство от него. В щели нет даже различания.

Арсланов прав, когда констатирует: это грустный итог. Но он глубоко неправ, пытаясь найти здесь выход на многогранность проблемы материального, тем более в его соотношении с идеальным!. В этой великой проблеме нужны прямо противоположные постмодернизму решения: сложная системная определенность многогранных взаимоотношений небезразличных друг другу сторон. И эту определенность философия вполне способна дать, свидетельство чему (даже если мы на время абстрагируемся от классики) хотя бы блестящие диалоги М. Лифшица и Э. Ильенкова.

Вот почему В.Л. Кутырев абсолютно прав, когда подчеркивает, что для постмодернизма отрыв от «земли» («терры») принципиально значим, ибо создает предпосылки для концептуализации симулякров. Для постмодернизма вопросом жизни и смерти является отказ от наличия «почвы», от анализа оснований, от понимания того, что есть феномен обоснованности, неслучайности, закономерности тех или иных явлений. Отказ от оснований (в диалектической логике Гегеля - атрибута содержания) создает предпосылки для отказа от содержания, без чего повисает в воздухе вся проблема превратных форм.

Децентрация довершает эту логику, приводя к отказу от какой-либо субординации феноменов.

Причины этого отказа от анализа оснований, от различения содержаний и форм имеют несколько иную природу, чем апелляция к симу-лякрам, хотя укоренены они в том же современном бытии - бытии позднего капитализма. Но в данном случае мы имеем дело не только с феноменами превратных форм, но и с наследием позитивистского анализа функциональных связей и факторного анализа, в которых все явления различаются лишь по своим количественным параметрам. Особенно явно эта методология проявляется в современной экономической, социологической и т.п. теории.

Однако постмодернизм идет еще дальше - идея отсутствия качественных различий, границ, историко-логических соподчиненностей доводится им до своего предела - до тезиса об отсутствии «центрации», «терриализации» вообще. В результате то, что ранее, в философии модерна, представало как структурированная система элементов, в постмодернизме превращается в «ризому» или лабиринт. Эта доведенная до абсурда методология бессистемности до конца так и не была принята в практике общественных наук, призванных решать хоть сколько-нибудь конкретные задачи. В то же время неакцентированность системности стала весьма характерна для науки последних десятилетий¹³¹.

Впрочем, здесь есть важный нюанс. Он состоит в том, что современная общественная, экономическая, технологическая среда в настоящее время все более становится организована как изменчивая совокупность подвижных, гибких сетей. В этом смысле можно и должно говорить о снятии (но не деконструкции) прежних линейно-иерархических или ато-мизированных типов структуризации социумов. Постмодернизм, однако, идет в другом направлении. Отталкиваясь от объективных изменений социальной материи, он превращает ее в неструктурированное ничто, некую фантасмагорию внеэлементных не-связей - ризому, в лабиринт без входа и выхода.

Такая методология оказывается, как мы уже отметили, мало пригодна для позитивных исследований. Но она оказывается весьма адекватна для философского необобщения частных, локальных, невзаимосвязанных позитивных исследований, каждое из которых живет и хочет жить само по себе, принципиально отторгая актуальность поиска целостной картины, указывающей на место тех или иных частных позитивных разработок, закономерностей их возникновения и прехождения. Логика плюрализма, доведенного до полного безразличия, и «ризомного», «лабиринтного» представления нового знания становится все более распространена в общественных науках, где неструктурированные потоки сознания, не имеющего сколько-нибудь определенного предмета, становятся все более модными и популярными. Они приходят из так называемой эстетики и распространяются на многие сферы социального знания.

Эта ситуация прямо связана и с еще одним феноменом: все большим развитием в науке, образовании, художественной культуре культа узкого профессионализма, процессов коммерциализации, «очастнивания» этих сфер. В результате наиболее востребованным оказывается частное производство узкопрофессиональным интеллектуалом знаков тех товаров, которые симулируют реальные ценности.

Здесь принципиально важны все аспекты.

Во-первых, узкий профессионализм вырывает творца из мира культуры, создавая предпосылки для трансформации творческой деятельности по формированию новых феноменов культуры в репродуктивный труд по профессиональному применению известных технологий к относительно новым предметам. Именно такими являются в большинстве своем современные западные работы в области социологии, экономики и т.п.: известная модель применяется к новому объекту или на основе известных принципов строится модель неких процессов. Именно так устроено производство «шедевров» масс-культуры, будь то очередной голливудский блокбастер или попсовый мегахит. Именно так все чаще оказываются устроены университеты - эти супермаркеты по продаже информации и т.д.¹³²

Во-вторых, такое производство теряет атрибуты творчества: открытый диалог творца со всем миром культуры, который принципиально открыт каждому; всеобщность и личностность творческой деятельности; гармоничное развитие субъекта этой деятельности и прогресс культурных ценностей как «продукты» творчества и т.п.

В этой трансформации скрыт глубокий резон. Рынок и капитал стремятся подчинить себе творчество. Но оно по определению есть всеобщая (а не частная) и открытая (а не обособленная) деятельность, т.е. то, что неподчиняемо рынку и капиталу. Так перед последними встает задача как-то так переделать творчество, чтобы оно могло быть утилизировано рынком и капиталом. Для этого его надо свести к симулированию творчества. Эта симуляция и происходит при превращении творца в профессионала, культуры - в информацию, нового творческого результата - в как бы новизну симулякра.

В результате собственно творчество оказывается минимизировано и развивается «по ту сторону» рынка и капитала (в среде странных, преимущественно не на деньги ориентированных и вне рынка живущих творцов: поэтов и ученых, учителей и художников той же России или Индии...). Рынок же и капитал затем не только присваивают, но и подчиняют своей логике эти продукты творчества, превращая товары-симулякры все произведения культуры и даже личности их творцов (Моцарт, превращенный в бренд - это такое же преступление, как фашистский костер из книг).

Теряя атрибуты творчества (всеобщность, открытость, личностность), т.е. переставая быть всеобщим творческим трудом, профессиональная деятельность может быть превращена в частную. Тотальный рынок и корпоративный капитал с восторгом превращают эту возможность в необходимость, делая действительностью процессы приватизации (в широком смысле - всестороннего «очастнивания») и коммерциализации («орыночнивания») науки, искусства, образования и т.п. В этой связи постмодернистская деконструкция, равно как и позитивистский отказ от генерирования обобщений, предстает, помимо всего прочего, как реакция узкого специалиста-профессионала («одномерного» [Маркузе], частного специалиста-не-творца, производимого капиталом) на свою собственную неспособность к творчеству как к диалогу неотчужденных целостных Личностей. Замечу: частно-одиночный профессионал не способен к этому не в силу его индивидуальных свойств, а вследствие подчинения тотальной гегемонии капитала.

В-третьих, процессы коммерциализации и очастнивания превращенной в узкий профессионализм экс-творческой деятельности¹³³ создают все необходимые предпосылки для производства на этих фабриках праг-матизированных образования, науки и масс-культуры даже не товаров, а их симулякров - превратных форм знаний, культуры, творчества, приспособленных к потребностям современного тотального рынка.

Отказ от поиска Истины.

КОНЦЕПТЫ ВМЕСТО «БОЛЬШИХ НАРРАТИВОВ»

Философским оформлением этой прагматичной (при всей кажущейся отвлеченности) децентрации становится оперирование не с теориями, парадигмами или школами, а с «концептами». На место имеющей некий вектор и энергию телеологичной концепции ставится нечто а-энер-гичное, безразлично-равнодушно-плюрально-нейтральное¹. Выдвижение ставшего ныне крайне популярным, пожалуй даже модным, словечка «концепт» оказывается на самом деле концептуально. Оно несет мощный а-энергетический заряд абсолютной негации, разрушения какого-либо системного знания.

Не-методология «концептов» имеет четкий вектор: она позволяет продолжить атаку на любую системность и телеологичность, противопоставить этот философский «дискурс» всему и всем, где и кто занимает неравнодушно-практическую, творчески-преобразовательную позицию,

^ случаях, чтобы быть обмененным. Оно перестает быть самоцелью и теряет свою «потребительскую стоимость» (ЛиотарЖ.-Ф. Состояние постмодерна. СПб.: Алетейя, 1998. С. 18; Habermas J. Erkenntnis undInteresse. Frankfurt a/M., 1968).

¹ «Концепт нетелесен, хотя он воплощается или осуществляется в телах. Но он принципиально не совпадает с тем состоянием вещей, в котором осуществляется. Он лишен пространственно-временных координат и имеет лишь интенсивные ординаты. В нем нет энергии, а есть только интенсивности, он анергетичен (энергия - это не интенсивность, а способ ее развертывания и уничтожения в экстенсивном состоянии вещей). Концепт - это событие, а не сущность и не вещь. Он есть некое чистое Событие, некая эгость, некая целостность - например, событие Другого или событие лица (когда лицо само берется как концепт). Или же птица как событие. .Концепт определяется как нераздельность конечного числа разнородных составляющих, пробегаемой некоторой точкой в состоянии абсолютного творения с бесконечной скоростью. Он реален без актуальности, идеален без абстрактности. У него нет референции; он автореферентен, будучи творим, но одновременно сам полагает себя и свой объект. В его конструировании объединяются относительное и абсолютное. Концепт - это конфигурация, констелляция некоторого будущего события. Всякий раз выделять событие из живых существ - такова задача философии, когда она создает концепты и целостности» (ДелезЖ., Гваттари Ф. Что такое философия? СПб., 1998. С. 32. См. также: Кутырев В.А. Философия постмодернизма. Н. Новгород, 2006. С. 25).

в первую очередь - диалектике¹³⁴, далее - историзму, подразумевающему энергию развития¹³⁵, и т. д.

Для субъектов, имеющих такую позицию, «концепты» и «децен-трации» окажутся не только бесполезны, но и вредны, точно так же как для методологов, живущих в мире конформного приспособления к среде, где главное - выгодно продать симулякр, - вредны любые системные, целостные, тем более диалектические представления о реальности.

Сказанное наводит нас на еще более «злую» мысль: а не обусловлена ли (конечно же, отчасти, не будем впадать в вульгарный социологизм) столь большая популяность постмодернизма в нынешней академической среде тем, что последняя постепенно эволюционирует к превращению в среду профессионально-десубъективированного производства и продажи симулякров столь же десубъективированному покупателю? Нынешнему университету-супермаркету все больше нужны не субъекты особенной деятельности, а стандартные профессионалы, производящие продукты (точнее - товары), научную, культурную, образовательную значимость которых оценивает. рынок. Вот почему нам кажется уместным вопрос: а не в развитии ли формальных критериев оценки интеллектуалов (количество публикаций, количество студентов, выбравших курс и т.п.) кроется один из может быть не самых важных, но и не нулевых по своему значению факторов широкого распространения методологии постмодернистского безразличия к содержанию, к фундаментально-концептуальным основаниям? Отныне не важно, что ты преподаешь (продаешь?), важно сколько и почем ты продал.

И еще один момент: при таком типе существования интеллектуал вынужден на практике отказываться от своей субъектности¹³⁶. Субъект-ность - атрибут творца, того, кто сам определяет цель своей деятельности, кто сам формирует среду для диалога (со-творчества), кто сам решает, какие социальные и индивидуальные ценности формируют внешние условия его деятельности. Превращение университета в супермакет, а интеллектуала - в «менеджера по продажам» лишает экс-творца всех его субъектных качеств. И тогда к нему приходит философ-постмодернист и говорит: «Не волнуйся; be cool. Это не твоя проблема утери тобой творческой субъектности. Это общее состояние. Это новая эпоха: ныне субъектность деконструирована. Это не ты продаешь банальности вместо созидания новых знаний: это мир стал лабиринтом симулякров. » Естественно, что наш пассивный интеллектуал, стремящийся как можно скорее забыть о своей бурной студенческой молодости (если, конечно, она у него вообще была бурной) и как можно лучше обустроить свой пятикомнатный домик в тихом университетском городке, с благодарностью принимает это утешение. А пастыри постмодернизма не только утешают благодарного интеллектуала, но и превращают интеллектуального торговца симулякрами в «героя нашего времени», создавая неисчерпаемый источник для расширенного воспроизводства своих идей и укоренения постмодернизма в интеллектуальной среде.

Однако не все так печально в нашем мире. Образование, наука и культура так устроены, что жить вне творчества они не могут. И капитал для своего роста нуждается не только в симулякрах, но и в действительных инновациях. Да и Учитель, Ученый, Художник, как правило, не способны к полному творческому самоубийству. В результате в школе и университете, академическом институте или временном творческом коллективе,

^ поиска истины как сферы властных отношений (см.: Фуко М. Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М., 1996; Он же. Интеллектуалы и власть. Ч. 1. Статьи и интервью 1970-1984. М., 2005.), но и принципиально отвергает «.попытки упрятать присущие этим формам условия духовности внутри некоторых социальных форм. Идея классового подхода, партийного, принадлежность к общественной группе, школе, посвящение, подготовка аналитика и т. п. - все это имеет прямое отношение к требованию формирования субъекта для получения доступа к истине, но мыслится в социальных понятиях, в организационных терминах» (Фуко М. Герменевтика субъекта. СПб.: Наука, 2007. С. 44). Для Фуко же есть только один вопрос - «вопрос о цене, которую должен уплатить субъект за то, чтобы сказать правду, и вопрос о том, какое обратное действие на субъекта оказывает то обстоятельство, что он сказал, мог сказать и сказал правду о себе самом» (Там же. С. 45). В конечном итоге окажется, что любое стремление к истине есть стремление ее навязать, воля к власти; истина станет сферой властных отношений; субъект же уйдет в область самопсихоанализа, перестав быть социокультурным субъектом. «Я» Фуко уйдет не только из сферы практики, но и из сферы мышления в сферу письма, которое это «Я». уничтожит (см.: Харт К. Постмодернизм. М., 2006. С. 39).

в мансарде художника (настоящие художники, как хорошо известно, живут исключительно в мансардах!) или в студии музыканта живут настоящее творчество и иные альтернативные названным процессы.

В университетах (в одних меньше, в других больше) сохраняют, а иногда и поддерживают круг исследователей, занятых именно «большими нарративами» и увлекающих ими странных студентов, готовых плыть против течения и искать истину, несмотря на провозглашенное постмодернизмом ее отсутствие. В академической среде и маленьких ВТК находятся творцы новых фундаментальных теорий и мир раньше или позже понимает, как он был неправ, не обращая внимания на их творческую деятельность. Художник создает феномены культуры, которые вопреки рынку становятся всеобщим достоянием, и рынок затем вдогонку несется за ними, стремясь компенсировать опоздание пошлыми восторгами высоких цен.

Впрочем, альтернативы среде, формирующей постмодернизм, мы пока оставим в стороне.

Достаточно закономерно, что неизбежным и логичным следствием не-методологических дискурсов постмодернизма становится отрицание «больших нарративов» - новое обозначение концептуального безразличия, имеющего свое идейное оформление в лозунге «деидеологизации», известном нашим соотечественникам еще по горбачевской эпохе.

Впрочем, здесь все не так просто. Появившись примерно в период кризиса и социал-демократической, и советской систем (символичными точками отсчета здесь можно считать «Пражскую весну» и «Парижский май» 1968 года), отказ от больших нарративов неслучайно стал едва ли не монопольно господствующей парадигмой в конце 80-х гг. прошлого века - в период распада так называемой «Мировой социалистической системы» и прозвучавшего на весь мир лозунга «конца истории»¹³⁷. Именно в эти десятилетия возникло неслучайное ощущение «конца» мощных, имеющих историческую традицию и идеологическое оформление идейных течений, имеющих достаточно разработанные методолого-философ-ские основания.

Почему?

Как минимум по двум причинам.

Первая выглядит очевидной: вместе с берлинской стеной рухнула поддерживавшаяся едва ли не третью интеллектуалов мира марксистская философская, методологическая, идеологическая парадигма¹³⁸.

Вторая причина едва ли не анекдотична. Если верить склонной к симулякрам постмодернистской саморефлексии, то получается, что вместе с якобы рухнувшей марксистской парадигмой как бы рухнули и все остальные общественно-научные парадигмы, существовавшие как таковые только потому, что они противопоставляли себя марксизму. Постмодернизм «доказал», что сами по себе немарксистские общественнонаучные парадигмы оказались (опять же по их собственному мнению!). ничем. И постмодернисты с радостью это подтвердили, провозгласив конец больших нарративов, ибо в глубине души подозревали, что на протяжении всего ХХ века таковыми их теории и не были.

Самое смешное, что здесь мы будем вынуждены поспорить с этими интеллектуальными самоубийцами. Позитивизм, прагматизм и их производные были и остаются «большими нарративами», в методологическом поле которых живет по-прежнему большая часть ученых, работающих в сфере общественных наук. Если говорить о социальных парадигмах, то и либерализм в его современной американской протоимперской или, в лучшем случае, европейской социал-либеральной разновидности остается «большим нарративом». Именно они определяют реальные социополитические и идеологические ценности значительной части интеллектуалов. Покончив раз и навсегда со всеми большими нарративами и проведя полную деконструкцию всего экзистенциального мира, интеллектуалы -мы готовы спорить - забудут обо всех этих установках, если кто-нибудь вздумает выйти за рамки «большого нарратива» по имени «неприкосновенность частной собственности», или покусится на их гонорар. Впрочем, это уже иной «дискурс».

Есть, однако, и другой тип постмодерниста - интеллектуал, выросший из критически-левой среды и отрицающий «большие нарративы» по иным причинам. Главным образом, это сознательное или бессознательное разочарование [после коллапса Советского Союза] в большом нарративе «социализм». И это разочарование было столь значимым и столь глубоким, что пережившие его интеллектуалы оказались не способны более к обретению какого-либо нового нарратива. Это их собственное теоретико-методологическое бесплодие востребовало, однако, некое «фундаментальное» основание, создающее предпосылки для интеллектуального самооправдания их собственной пустоты. Легко догадаться, что самым «мощным» обоснованием собственного отказа

^ развиваться и весьма интенсивно. Мы не раз высказывали свою позицию по этому мнению в печати (см: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Нужен ли нам либеральный марксизм? // Вопросы экономики. 2004.№ 7; Бузгалин А.В., Колганов А.И. Политическая экономия постсоветского марксизма // Вопросы экономики. 2005. № 9; Бузгалин А.В., Колганов А.И. «Капитал» в XXI веке: pro et contra // Вопросы экономики. 2007. № 9) и в начале этой книги, как заметил читатель, вновь постарались доказать актуальность постоянно обновляемого марксизма.

от какой-либо сознательно выбранной и отстаиваемой в теории (а желательно еще и на практике, в каждодневной жизни) парадигмы выступает тезис о смерти парадигм и «больших» теорий вообще.

Кое-кто из левых интеллектуалов выбрал эту дорогу уже давно - за пару десятилетий до распада СССР. Зачастую, как мы уже отметили, это происходило под влиянием событий 1968 года - «Парижского мая», «Пражской весны» и прямо противоположного им по вектору акта ввода советских войн в Чехословакию.

Так или иначе, среди разочаровавшихся в активизме и возможностях социального творчества интеллектуалов особую популярность стал приобретать не-нарратив, который можно обозначить в стиле книги Ж. Деррида как «золыугасший прах»¹³⁹. И этот не-нарратив оказался столь созвучен самосознанию социофилософской среды, что превратился даже не в парадигму, а в претендующую на абсолютную монополию установку единственно современной не-методологии не-исследований. Она жестко навязывается интеллектуальному сообществу с однозначным отторжением всякого иного подхода как априори устаревшего, нестильного, достойного «деконструкции».

Тотальная капитуляция ПОСТМОДЕРНИЗМА.

ДЕКОНСТРУКЦИЯ как сущность

КАК БЫ МЕТОДОЛОГИИ НЕ-СУЩЕСТВЕННОГО

Впрочем, деконструкция - это не только следствие иных атрибутов постмодернизма, но и исходная установка данного течения, хорошо известная прежде всего по работам Жиля Делеза и Жака Деррида. «Шум бытия» первого; «Грамматология», «Письмо и различие» второго¹⁴⁰ стали едва ли не культовыми работами постмодернистов. Любопытно, что этот термин остается принципиально неопределенным¹. К нему ведет бесконечный процесс различения всего от всего, который пройдет через абсолютную разрозненность бытия и взаимобезразличия его осколков², «шумов», и завершится деконструкцией³, торжеством бессмысленного текста⁴.

Отказ даже от попыток изменить мир, от практики вызвал поначалу любовь к текстам как миру не-практики⁵, затем к толкованиям и

¹ Некоторая попытка его определения есть у К. Харта: «Деконструкция -производный от Destruktion Хайдеггера термин Дерриды, указывающий на способы формирования дискурса из ряда более ранних дискурсов и вскрывающий наличие разного рода совмещений и сглаживаний. Не будучи ни методологией, ни набором тезисов, деконструкция для ее использования не может быть изолирована. Не исходит она и просто из внешнего по отношению к тексту, как в случае с традиционной «критикой». Скорее уж она кроется в шероховатостях текста и улавливается бдительным читателем. Возникающий из текста намек на деконструкцию фиксируется читателем и порождает модель двойного утверждения («да, да»). Деконструкция выполняется многими способами, хотя ряд прочтений Дерриды считаются образцовыми. См. «Аптеку Платона» (Derrida J. Plato’s Pharmacy) в его «Рассеивании» (Dessimenation, 1981), «Подпись события контекст» (Signature Event Context) в «На полях философии» (Margins of Phylosophy, 1982), а также «Грамматология» (On Grammatology, 1976) и «Из духа» (On Spirit, 1989)» (Харт К. Постмодернизм. М., 2006. С. 239-240).

² Обратим внимание на приводимую В.Г. Арслановым цитату Делеза: «.в бесконечном движении убывающего от копии к копии подобия мы достигаем той точки, где все сущностно меняется, сама копия превращается в симулякр, где наконец подобие, духовная имитация, уступает место повторению» (Делез Ж. различие и повторение. СПБ., 1998. С. 162; см. также: Арсланов В.Г. Постмодернизм и русский «третий путь». М., 2007. С. 10).

³ См. Деррида Ж. Письмо и различие. СПб., 2000. Примерно в том же русле лежит и мысль Ж. Деррида с его идеей «прививок», приводящих к мутации (это уже наш термин - см.: Бузгалин А.В., Колганов А.И. Мутантный капитализм как продукт полураспада мутантного социализма // Вопросы экономики. 2000. № 6. С. 102-113) первоначальных теорий.

⁴ Характерно в этом отношении высказанное Ж. Деррида в Москве мнение

о своих собственных текстах: «.другие читатели, люди, не подготовленные к чтению, по крайней мере, не являющиеся знатоками Гуссерля или Ницше, те, что читают мои тексты, скажем так, по-варварски, наивно, более восприимчивы к трепетанию плоти текста, к тому текстовому воздействию, которое в конечном счете связано с телом, телом читателя или же моим телом; они извлекают некий ценный для себя опыт из этого бес-смысленно-го текста или из этой микроструктурности смысла.» (Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия. М.: РИК «Культура», 1993. С. 180).

⁵ «Рисуя общую логику постмодернистского философско-эстетического дискурса, Ролан Барт обозначил ее в названии одной из своих самых известных статей: «От произведения к тексту» (Терещенко Н.А., Шатунова Т.М. Постмодерн как ситуация философствования. СПб.: Алетейя, 2003. С. 126);^

размышлениям о многообразии пониманий не-практики, текстов¹ (отсюда герменевтика), их структур (структурная лингвистика и другие науки о языках²). Далее уже и язык объявляется нечто, существующим вне общений, изображений и топологических схем³. Отсюда уже прямая дорога к деконструкции всего, даже пониманий; сведение всего к письму и смерти «Я».

Наиболее жесткое проявление деконструкции - эпатирующее стремление Делеза к тому, что мы бы назвали «охулением» всех предшествен-ников-философов, стало установкой деконструкции как не отрицания и даже не разрушения, а хулы. Причем хулы иезуитской, осуществляемой путем выворачивания наизнанку собственных смыслов автора. Над предшественниками осуществляется не просто насилие: их искусственно, при помощи интеллектуальной симуляции, превращают в соучастников раз-вращающе-деконструирующей игры. Делез иницирует не просто насилие над содержанием. Он вовлекает и насилуемого предшественника, и чита-теля-современника в интеллектуальный разврат, симулирующий активное соучастие насилуемого в этом процессе и через это превращающий объект насилия (предшествующую философию) в такого же развратника-симу-лянта, как и подвергающий эту философию атаке постмодернист.

Постмодернистская деконструкция - это именно насильственное вовлечение и предшественников, и современников, и будущих читателей

^ «В наши дни произведение исполняет один лишь критик - как палач исполняет приговор» (БартР. От произведения к тексту // Избранные работы: Семиотика. Поэтика / Пер. с фр. М.: Прогресс, Универс, 1994. С. 421-422).

¹ «Рассуждая о судьбе философии в эпоху постсовременности, Зигмунд Бауман отмечал, что философской парадигмой, наиболее адекватной этой эпохе, является герменевтика как философия понимания, пытающаяся переводить некоторую культурную реальность с языка одной культуры на язык другой. Бауман даже говорит, что герменевтика ведет за собой ситуацию» (Терещенко Н.А., Шатунова Т.М. Постмодерн как ситуация философствования. СПб.: Алетейя, 2003. С. 49; Бауман З. Философские связи и влечения постмодернистской социологии // Вопросы социологии. 1992. № 2. С. 15).

² «Научное знание - это вид дискурса. Поэтому можно сказать, что на протяжении сорока лет так называемые передовые науки и техники имеют дело с языком: фонология и лингвистические теории, проблемы коммуникации и кибернетика, современные алгебры и информатика, вычислительные машины и их языки, проблемы языковых переводов и исследование совместимости машинных языков, проблемы сохранения в памяти и банки данных, телематика и разработка “мыслящих” терминалов, парадоксологи -вот явные свидетельства и список этот не исчерпан» (Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. СПб.: Алетейя, 1998. С. 15-16).

³ «.нужно перестать подчинять язык и имя в языке (впрочем, находится ли имя, имя собственное или имя истинное в языке, и что означает такое включение?) какому бы то ни было обобщению, изображению или топологической схеме» (ДерридаЖ. Кроме имени. М., 1993. С. 101).

в насилие-разврат, только интеллектуальный. Но от этого еще более грязный.

Не верите? Прочитайте внимательно широко цитируемый отрывок Делеза (его неслучайно воспроизводит не раз упоминавшийся В. Ку-тырев, но последний не делает столь жестких выводов, сколь мы): «В то время меня не покидало ощущение, - признается Делез в своем отношении к предшественникам, - что история философии - это некий вид извращенного совокупления или, что тоже самое, непорочного зачатия и тогда я вообразил себя подходящим к автору сзади и дарующим ему ребенка, но так, чтобы это был именно его ребенок, который притом оказался бы еще чудовищем. Очень важно, чтобы ребенок был его, поскольку необходимо, чтобы автор в самом деле говорил то, что я его заставляю говорить»¹⁴¹.

Интенции Делеза - это насилие, ибо все содержание философии подвергается разрушению. Разрушается онтология и гносеология. Истина и системное знание. Субъект и объективная реальность (первый заменяется симулирующим действие игроком-актором, вторая - несмысловым нечто, равнозначным чепухе - нонсенсом).

Более того, это именно насильственное вовлечение в интеллектуальный разврат, ибо в цитируемом отрывке есть и еще один чудовищный аспект деконструкции: стремление не просто насильственно, но и противоестественным образом («сзади» - симулируя соединение) заставить предшественника самого как бы породить как бы своего ребенка (опять симулякры) в результате (NB!) насилия-надругательства и с тем, чтобы этот ребенок стал смертью родителя - чудовищем, де-конструируирующим породившую его теорию («усатая Джоконда» -пример Делеза).

В результате все достижения человеческой мысли в этой процедуре деконструкции превращаются в гнусности интеллектуального импотента, симулирующего философствование в силу неспособности к продуцированию знания. Символично в этой связи и стремление значительной части художников-постмодернистов к эстетической деконструкции с патологическим тяготением ко всяческой грязи, разврату и т.п. Они как бы низводят высшую тему искусства - Любовь - до пошлости извращений или банальности мастурбации (Деррида), патологически боясь этого чувства в его культурно-гуманистическом величии вследствие своей неспособности Любить, так как же как их философствующий собрат патологически боится поиска истины вследствие своей неспособности Познавать.

Так постмодернизм, стремясь «деконструировать» талант своих прародителей, обнажает свою собственную не-талантливость.

Снятии постмодернизма:

позитивность диалектики как альтернативы тотальному контролю и тотальному безразличию

Постмодернизм как Alter Ego сталинизма

В кратком введении к нашей книге мы акцентировали очевидную, но подчас «забываемую» максиму современной эпохи: наш мир объективно поставлен перед вызовами глобальных проблем, в том числе связанных с началом качественных изменений в социальном бытии. Если мы признаем наличие таких проблем и таких изменений, то перед нами встает вопрос о том, как мы можем исследовать эти проблемы и эти процессы? Не является ли каждая из глобальных проблем объективным основанием для поиска «больших нарративов», позволяющих понять ее природу и на этой основе искать пути ее решения?

Не ставит ли процесс рождения качественно новых феноменов в современном мире вопрос о том, как происходит отрицание «старых» атрибутов системы и рождение новых качеств новой системы?

Если да, то мы оказываемся перед необходимостью сделать первый шаг к диалектике: представить мир как познаваемую субъектом объективную социальную реальность, а саму реальность - как совокупность исторически развивающихся систем, имеющих некоторое начало и некоторый конец в своей эволюции¹⁴².

В этой фразе содержится как минимум три атаки на современную методологию. Рассмотрим их подробнее, обращая особое внимание на те новые аспекты, которые привносит в понимание данных проблем позитивная критика, снятие методологии постмодернизма, предполагающее наследование достижений последнего (акцентированная выше критика постмодернизма для автора-диалектика отнюдь не означает стремления выбросить его на «свалку истории». Это, скорее, интенции постмодернизма по отношению к диалектике; мы же считаем необходимым понять, почему и как возникло это неслучайное течение общественной мысли и «снять» его, а не подвергать хуле; и радикальность критики в этом случае есть залог поиска позитива).

Первая - представление общества как познаваемой объективной реальности. Эту тему мы оставим в стороне: в одном тексте невозможно доказывать правомерность всех фундаментальных положений философии. Продолжим анализ исходя из того, что хотя бы часть наших читателей согласилась с первой тезой. Тех, кто с ней не согласен, оставим «по ту сторону» наших дебатов: они могут продолжать жить в мире непознаваемых не-реальностей¹⁴³.

При этом, однако, заметим: снятие постмодернистской деконструкции реальности в «нонсенсах» имеет по меньшей мере один важный новый позитивный смысл. Это постановка проблемы новой реальности, которую привносит в нашу жизнь генезис информационного общества и его современные превратные формы, надстраивающие над собой еще и мир «симулякров» - «симулирующих» реальность знаков превратных форм¹⁴⁴. Простейший пример - рекламный слоган «Запепсуй мегахит!», являющийся симулякром бренда «Пепси-кола», который сам по себе есть всего лишь превратная форма не слишком хорошо утоляющего жажду и мало полезного, но «раскрученного» напитка, прошедшего через процесс «превращений» полезного продукта в бренд.

Эта реальность симулякров действительно «плохо» познаваема в рамках ортодоксальной материалистической диалектики, адекватной для работы со «старыми» материальными и идеальными объектами, для которых, как правило, была характерна адекватность содержания и форм, знака и значения. Все более широкое распространение новой реальности - знаков, живущих в информационной среде и все более отрывающихся от своих значений, а также превратных социальных форм, создает объективную необходимость развертывания новых методологических подходов, развивающих известную нам диалектическую логику. И к этому вопросу мы еще вернемся.

Вторая атака - тезис о том, что социальное бытие системно, что оно есть совокупность взаимодействующих систем. Эта банальность прошлого (если не позапрошлого) века в нынешнем столетии вновь стала гипотезой, требующей доказательства.

Последнее далеко не так просто, как может показаться на первый взгляд. Особенно оно затруднительно в рамках текста, посвященного в принципе иной проблеме. Тем не менее позволим себе несколько ремарок.

Если мы признаем наличие в изучаемом нами некотором объекте определенных элементов и связей, то полпути к доказательству правомерности системного метода уже пройдено. Другое дело, что постмодернизм именно это и отрицает. Но тут он вступает в полемику не столько с «большими нарративами» сколько с любой позитивной наукой вообще. Поэтому полемику по данному вопросу мы оставим позитивистам и пойдем дальше. Дальше же появится едва ли не самая сложная проблема: выделение того системного качества, которое не сводимо (NB!) к сумме качеств ее элементов и делает систему системой, а не россыпью феноменов¹⁴⁵.

Последнее требует некоторого комментария. Системное качество, качество целостности, непосредственно связано с понятием границы и предела (развития) системы. Наиболее явственно оно проявляет себя в случае исторически, органически развивающихся систем. Раз возникнув, оно - подобно клеточке - задает границы и предел развития некоторой системы, порождая все богатство ее элементов и соединяя их в одно целое. Это качество развивается, обогащается, видоизменяется, но всякий раз остается самим собой. Так, из желудя проклевывается маленький росток, на нем появляются отростки и листья, постепенно формируются ствол и ветви, вырастает огромный дуб, на котором только свинья не увидит желудей. И росток, и ствол, и ветви, и листья - все они совсем не похожи на желудь, но они компоненты единой системы (дерева «дуб»), системно-генетическим качеством, генетически всеобщей характеристикой которого и является желудь. Более того, именно системное качество (принадлежность к вырастающему из желудя дереву «дуб») делает внешне непохожие друг друга элементы (листья, ветви, ствол.) компонентами одной системы и - самое главное - позволяет понять differrentia specifica и каждого из этих элементов, и системы «дуб».

Для постмодерниста последние две проблемы не существуют (для него нет задачи выявления природы системы и ее элементов), ибо для него не существует подлежащего исследованию феномена «дуб». Для него может быть есть (а может быть и нет.) проблема деконструкции текста, в котором присутствует знак, являющийся симулякром некоторого конструкта, получившего в рамках нарратива «ботаника» имя «дуб».

Впрочем, системное качество - категория, присущая и неорганическим системам. Но для нас сейчас важно не это. Для нас важен был акцент на системном качестве, на что современная методология, как правило, «забывает» обратить внимание. Между тем именно здесь лежит ключ к доказательству тезиса о правомерности и плодотворности системного метода даже в том крайне примитивном виде, который представлен выше. Всякий раз, когда мы сталкиваемся с рождением нового качества общественного бытия, перед нами встает вопрос: что именно изменяется? Какого масштаба изменения происходят? Сколь широкий круг общественных феноменов они затрагивают (каково их социопро-странственное измерение)? Сколь далеко они заходят в историческую ткань (сколь значимы их социовременные параметры)? Сама постановка этих вопросов ставит нас перед проблемой границ и пределов того социального устройства, в котором мы живем. Посему сама по себе постановка вопроса о том, происходят или нет изменения и сколь они радикальны, заставляет нас использовать системный метод, даже если мы об этом не знаем.

Впрочем, постмодернистская критика системности имеет свои содержательные основания в характерном для многих догматических приверженцев «больших нарративов» стремлении к чрезмерной симплификации системного метода. Типичное для иных из них (особенно для представителей догматически-сталинского «марксизма-ленинизма») стремление объяснить все сложнейшие проблемы онтологии и гносеологии при помощи нескольких сведенных в простейшую систему догм (типа «трех законов диалектики» и «классовой борьбы») не могло не породить обратной реакции - отрицания сколько-нибудь строгих системных детерминаций, каузальностей, социоисторических закономерностей и т.п. вообще. Так неслучайно возникла идея «овердетерминизма», всеобщей связи всего со всем, где принципиально невозможно ни выделение наиболее значимых детерминант, ни утверждение о том, что круг выявленных детерминант является исчерпывающим.

Сама по себе постановка этой проблемы (наиболее типичная для упомянутых выше представителей экс/постмарксистского крыла постмодернистов) весьма ценна, хотя и направлена на борьбу не с системнодиалектическим подходом, а с его злейшим врагом - догматическим формализмом. Впрочем, и диалектическая логика оказывается «не без греха» в рамках этого проблемного поля. Следуя гегелевской традиции развертывания системы категорий на основе восхождения от абстрактного к конкретному, традиционная диалектическая логика всегда неявно подразумевала, что объектом ее исследования является некая единая, обладающая одним системным качеством реальность. Проблематика взаимодействия разнокачественных систем, системы и подсистемы (метасистемы), сетевых и ризомных структур не то чтобы игнорировалась, но лежала на периферии диалектических исследований позапрошлого и прошлого веков. Между тем в последние десятилетия именно эта проблематика неслучайно выходит на первый план. И в этом смысле постмодернистская критика системности указывает на действительно открытое поле исследования. Но она, во-первых, не правомерна в своем полном отрицании системности: исследование обладающих единым системным качеством образований было, есть и будет актуально. Во-вторых, требование признания «овердетерминизма» само по себе малопродуктивно (если не считать продуктивным переход от этого акцента к признанию права жизни только за деконструкцией - ход, типичный для последовательного постмодернизма) и не избавляет ученого, все-таки признающего наличие у теории способности адекватно познать и отобразить закономерности мира, от выработки методологии работы с мультисистемными, сетевыми и т.п. образованиями, все более типичными для нового века.

Третья атака связана с признанием факта эволюции систем во времени и в пространстве. Введение социовременного и социопространст-венного измерения ставит вопрос о границах общественной системы в плоскость пределов ее эволюции, а постановка проблемы пределов эволюции неизбежно вводит параметр развития, включая проблемы генезиса системы, ее эволюции на собственной основе и ее «заката» там и тогда, где и когда она достигает своих пределов. Еще один шаг - и мы поставим проблему смены систем, отмирания «старой» системы и рождения «новой», а вслед за этим - вопрос об источниках этого развития и подойдем вплотную к собственно диалектике.

Впрочем, здесь следует сделать одну оговорку. Диалектика в сознании некоторых ее критиков оказалась тождественна практике «р-р-револю-ционного» отрицания сталиниствующими политиками ХХ века всех компонентов существующего бытия под флагом диалектики, практике репрессий под флагом обострения классовых противоречий и т.п. Для любого профессионала, впрочем, достаточно понятно, что никакой прямой связи между диалектикой и такой практикой нет.

Диалектика действительно видит мир в развитии, видит это развитие как живое противоречие, утверждает, что в своем развитии всякая система приходит к своему завершению. Но суть этого отрицания выражается категорией снятие - отрицание, которое одновременно является наследованием предшествующей системы и развитием ее потенциала. Именно так ставил вопрос еще Гегель. Именно так ставил и ставит вопрос марксизм, когда он говорил и говорит о снятии, а не уничтожении частной собственности (в русский язык неслучайно вкралась «ошибка» переводчика, заменившего одну категорию другой: сталинская модель была ориентирована именно на уничтожение, «зряшное отрицание» предшествующей системы).

Парадоксом в этом смысле выглядит едва ли не совпадение сталинизма и постмодернизма. Адресация последнего к деконструкции и десубъек-тивации симптоматична. Именно этими терминами, на наш взгляд, можно наиболее точно обозначить практику сталинизма, где и когда человеческое бытие подвергалось полной деконструкции и десубъекти-вации. «Деконструкции» - при помощи репрессий. «Десубъективации» -путем насаждения политических механизмов, лишающих индивида реальных гражданских прав, путем подмены человека неким внелич-ностным «актором» всех общественных процессов - Иосифом Сталиным как симулякром социального творчества масс.

В этом смысле мы можем назвать сталинизм «практическим постмодернизмом».

И это предвосхищение постмодернистской методологии сталинской практикой неслучайно: в обоих случаях основой стало реальное вытеснение человека-субъекта некими внешними, абсолютно чуждыми че-ловеку-субъекту силами. В случае сталинизма - тоталитарной политической системой, в случае современной системы как социального основания постмодернизма - тотальной властью рынка и глобальной гегемонией капитала.

Любопытно, конечно, задать вопрос: почему официальной методо-лого-философской доктриной, развивавшейся под эгидой сталинской системы, был «диамат» - крайне примитивизированная версия диалектики и материализма, а не некие новые конструкции, предвосхищающие нынешний постмодернизм? Подробный анализ этой проблемы уведет нас слишком далеко от нашего предмета, поэтому ограничимся лишь двумя соображениями.

Первое. Рассматриваемая нами эпоха принципиально несводима к сталинской политической диктатуре. Последняя паразитировала на реальном социальном творчестве - сугубо субъектной практике творения нового мира путем снятия старых отношений¹⁴⁶. Именно эта живая струя, выраженная и в социальной практике СССР, и в советской культуре, стала одной из важнейших причин сохранения сталинизмом диалектики как официальной философской доктрины при выхолащивании ее содержания и развития примитивно-превратных форм (от «трех законов диалектики» до «обострения классовой борьбы по мере продвижения к социализму»).

Второе соображение: сталинские мутации должны были сохранять формальное «сродство» с научным социализмом, ибо только оно делало эту систему легитимной. Дав научную модель снятия капитализма и -шире - «царства необходимости» - марксизм сыграл сам с собой злую шутку. Став первым развернутым теоретическим доказательством необходимости и возможности рождения нового, социалистического общества, марксизм превратился в генетически-всеобщую основу всех социалистических теорий и, что еще важнее, практик. Отныне любая социалистическая доктрина и ее практическое воплощение оказались вынуждены соотносить себя с марксизмом и позиционировать себя как его развитие, уточнение, спецификацию. Они делали и делают это на протяжении вот уже более ста лет во всех случаях, даже тогда, когда эти практики становятся прямо противоположны базовым положениям марксистской теории, ибо только марксизм как единственно строгая теория нового мира придает им легитимность в мире тех, кто ищет социалистические альтернативы нынешнему общественному мироустройству. Это же произошло и с диалектикой как базовой методологией марксизма.

Но в той мере, в какой тоталитарная власть могла избавляться от материалистической диалектики, подменяя ее правилами формального отрицания (симулированием диалектического снятия) и десубъективи-зации (симулированием материализма), она это делала. В официальных учебниках противоречия сводились к негации дурной стороны. Человек как социальный субъект подменялся «массами» - этим симулякром субъ-ектности. На место теоретической открытости и самокритики парадигм (еще одна ныне забытая черта марксистской диалектики) пришла единственная парадигма, один-единственный «большой нарратив», догматизированный в соответствующих текстах вождя.

Заметим в этой связи: сталинизм предугадал новейшие тенденции в эволюции западной философской методологии. Постепенное развитие того, что мы, в отличие от многочисленных описателей «империи», назвали «протоимперией» (процесс ее рождения еще не завершен и может быть остановлен), бросает вызов постмодернистскому безразличию¹⁴⁷. Возникает новая тенденция: доведения постмодернистской методологии до абсурдной завершенности в социальной, экономической и политической практике.

Отрицание больших нарративов заканчивается тем, что само это отрицание превращается в единственный нарратив (язык не поворачивается назвать его большим), который отторгает интеллектуалов от какой-либо социокультурной и идейной позиции, а гражданам, превращенным в аморфные массы нарождающейся империи, отводит роль внефилософского не-субъекта.

Интенции деконструкции обретают материальное бытие и превращаются в интенции практической деконструкции - прямого и косвенного насилия, разрушающего остатки гуманного общественного бытия при помощи рыночного, политического, идейного манипулирования, подкрепленного прямым насилием против тех, кто пытается найти хоть какой-то иной «большой нарратив» на практике.

Впрочем, и здесь мы не оставим в стороне поиск позитива в концептах постмодернизма. Применительно к рассматривавшейся выше теме они будут связаны с акцентированием проблемы «умирания», засыпания системы, что мы ниже обозначим как актуализацию проблемы «заката» социальной системы. Именно эта часть диалектики - исследование противоречий и дисконтентов «заката» - была наименее развита ранее. Именно она требует наибольшего развития сейчас - в период «заката» господствующих ныне отношений, на что и указывает, причем вполне позитивно, провозглашаемый постмодернизмом даже не «закат», но само-де-кон-струкция философии, методологии, науки, культуры - далее везде.

Впрочем, мы увлеклись. Вернемся к проблемам обоснования диалектики как метода, адекватного познанию социальной реальности. Мы остановились на следующем: если мы ставим перед собой проблему исследования законов рождения, развития и «заката» «больших» систем, мы неизбежно встаем перед необходимостью использования системного диалектического метода.

И в той мере, в какой названные выше проблемы являются социальной реальностью и XXI века, в этой мере остается актуален классический диалектический метод. В этом смысле даже «классическая» материалистическая диалектика, глубоко чуждая догматическим версиям марксизма, сегодня может стать большим шагом вперед по сравнению с методологическим обскурантизмом, господствующим сегодня в философии и социальных науках и прикрываемым постмодернистской риторикой.

И все же наиболее важной и сложной задачей, как мы отметили, становится развитие диалектического метода.

Заметим: теоретическая критика интенций деконструкции на самом деле бессмысленна. Они не поддаются теоретической критике. Они могут и должны быть вытеснены, так же как и теоретики, обосновывавшие инквизицию или гебельсовское сжигание книг. Но вытеснены интеллектуально, а не политико-идеологически.

Другое дело, что теоретик, стремящийся к преодолению этого извращенного насилия над философией и - шире - культурой, должен понять, почему это возникло и получило столь широкое распространение, почему талантливые, в значительной массе критически настроенные по отношению к миру отчуждения мыслители оказались авторами едва ли не самых страшных в своей пропаганде крайнего отчуждения теорий.

Эта инверсия, в разной степени характерная для разных постмодернистов (Бодрийяр, например, заражен ей в меньшей степени, чем Делез и Деррида, Хардт и Негри - в еще меньшей степени, а особенно популярный в последнее время среди левых теоретиков Жижек по сути от нее вообще далек), неслучайна, что мы уже показали выше.

В своем крайнем виде она оказалась порождена одним из наиболее жестких противоречий отчужденного духовного мира второй половины ХХ века. Это противоречие между страхом достижения реального разрушающего активизма «больших нарративов», породивших преступления либерализма (ужас Хиросимы и Нагасаки, многие десятки миллионов жертв «локальных» войн - все это практика либерального «большого нарратива»), фашизма, сталинизма, - с одной стороны; тупиком жизни вне социальной позиции, жизни сытого конформиста - с другой. Модерн снабжал обывателя иллюзиями о возможности благополучия, постмодерн предлагает иллюзии как реальность¹⁴⁸.

Выходов из этого противоречия может быть несколько. Один из них характерен для «вялых» постмодернистов, подчинившихся логике университетских супермакетов (о них мы писали выше). Другой - для тех, кто некритично остается в плену старых нарративов и ныне с легкостью скатывается к апологии имперскости или иного «нарратива» столетней давности.

Если же искать новые решения, не сводящиеся к банальному принятию одной из названных выше позиций, то их может быть только два. Одно - поиск принципиально открытых для диалога новых больших теорий (о нем - ниже). Другое - капитуляция. Капитуляция перед неспособностью быть субъектом ни в философии, ни в жизни. Капитуляция, разрушающая до основания все, в том числе самого себя. Субъекта-то нет, следовательно, и автора постмодернистских текстов нет. Как субъекта. Есть текст, безразличный к не-автору, и не-автор, безразличный к своему не-бытию-в-тексте.

С сожалением приходится констатировать: самоубийство Делеза в этом контексте оказывается весьма симптоматично, равно как и самоубийственный по сути стиль жизни многих других (хорошо, что не всех.) «гуру» постмодернизма, выбравших путь капитуляции перед неспособностью что-либо изменить в мире отчуждения при невозможности принять его. Тотальная капитуляция - вот в конечном счете причина той самой извращенной деконструкции, о которой мы писали.

С этим тесно связаны гносеологические причины бурного распространения постмодернизма. Среди них прежде всего «дряхлость» прежних парадигм, их неспособность дать адекватный ответ на вызовы новой эпохи. На первый взгляд, простым решением этой проблемы кажется поиск новых больших теорий, но он оказался «непопулярен» во второй половине (и особенно в конце) прошлого века. Причины здесь были уже не столько гносеологические, сколько социальные, лежащие в основаниях той духовной атмосферы, которая породила Делеза, Дерриду, Фуко и К^о.

Впрочем, любовь к абсолютной деконструкции и бытию исключительно в мире симулякров продержалась недолго. Собственно постмодернизм стал порождать некие попытки выхода на старую дорогу позитивизма («трансмодернизм», «грамматология» и т.п.).

Между тем крот истории тем временем вырыл большую ловушку для постмодернизма вообще, породив на практике новый «большой нарратив» - имперскую политику современных глобальных игроков, которым чем дальше, тем больше будет нужна и новая имперская идеология, и подводящая под нее теоретические основания («большой нарратив») философия¹⁴⁹. Симулякры, впрочем, останутся: трансформация глобальной неолиберальной практики в практику протоимперии не уничтожает мир превратных форм. Но об этом мы уже писали.

Прежде чем перейти в плоскость поиска альтернатив философии и методологии постмодернизма, подчеркнем, что они были подвергнуты выше критике по нескольким фундаментальным причинам.

Первая - эта философия разрушает и культуру, и философию не только настоящего, но и прошлого, оставляя человека безоружным и одиноким перед лицом мира отчуждения. Человек, оказавшийся вне культуры и вне истории, не может быть человеком. И в этом смысле философия постмодернизма разрывает с гуманизмом как идейным (а тем более практическим) «дискурсом». Впрочем, она этого и не скрывает, но тем проще сделать вывод: всем тем, кто не может и не хочет отказываться от гуманизма, с постмодернизмом не по пути.

Вторая причина касается соотношения философии постмодернизма и господствующих отношений отчуждения. Практически все атрибуты постмодернизма являют собой по сути дела символы капитуляции современного интеллектуала перед вызовами новых превратных форм отчужденного бытия человека в условиях тотального господства рынка и глобальной гегемонии капитала. Эту связь мы постарались показать выше, равно как и ограниченность постмодернистской критики существующей системы в работах представителей левого крыла этого течения. Отсюда достаточно важный вывод: для интеллектуала, который ищет самооправдания своему приспособлению к миру симулякров, постмодернизм адекватен, и всякая критика этого небольшого не-нарратива для них принципиально невозможна, ибо предполагает разрушение всего их жизненного уклада.

Для тех же, кто ищет альтернативы отношениям отчуждения, постмодернистская методология выведения мира идей из поля практики принципиально неплодотворна. Теоретический и практический критик мира отчуждения может решить поставленные им задачи только тогда, когда он не просто возмущается превратными, симулирующее человеческое бытие формами современного мира, не просто фиксирует (возможно, с негодованием) де-конструктивную природу современного мира, но и исследует основания и причины такого положения дел; ищет его системные характеристики, границы и пределы; стремится определить потенциального и реального субъекта, способного изменить существующую систему и начать решать проблемы, принципиально «закрытые» для постмодернизма: проблемы социального освобождения, развития науки, культуры, образования, т.е. человека как субъекта сотворчества в мире культуры, социальной жизни¹⁵⁰. Как известно, для постмодернизма все эти понятия (Человек как родовое существо, субъект, со-творчество, культура, социальное освобождение) находятся под запретом и должны быть исключены из интеллектуального оборота.

Поэтому интеллектуал сегодня стоит перед выбором: или признание (практическое или хотя бы теоретическое) названных выше интенций субъектности, гуманизма, преодоления отчуждения, или постмодернистский обстейнционизм.

Сознательно или бессознательно каждый из нас сегодня делает этот выбор, за исключением разве тех, кто предпочитает оставаться в мире позитивных частных работ, отстраняя себя и от больших нарративов, и от проблемы их отсутствия.

Третья причина нашей критики постмодернизма - его нефутури-стичность. Постмодернизм оказывается неплодотворен не только в сфере познания природы отношений отчуждения, господствующих в современном мире, но и для (NB!) поиска путей снятия (не зряшнего отрицания!) этих отношений. Для такого взгляда в будущее необходимо как минимум показать историко-теоретические границы и пределы развития нынешнего мира в его исторической динамике, ибо без этого мы никогда не поймем, что именно мы отрицаем, где, когда и почему это отрицание может стать конструктивным, ибо для него разовьются достаточные предпосылки, а старый мир достигнет своих пределов. Легко понять, что решение такой задачи возможно лишь при условии исследования системного качества, содержания, форм (в том числе - превратных) мира отчуждения, равно как и возможного социального субъекта будущей практики снятия этого мира, чему и посвящена как настоящая книга, так и большая часть предшествующих публикаций авторов¹⁵¹.

Любое другое отрицание превращается либо в зряшную деконструк-тивную хулу, либо в капитуляцию перед силами деконструкции. В первом случае весь пар отрицания уходит в свисток недовольного, но бездейственного интеллектуала, генерирующего неконструктивные, нетеоретические, неидеологические «тексты». Во втором случае узаконивается отсутствие не только пара, но и свистка¹⁵².

Впрочем, об этом мы уже писали.

А теперь к проблеме альтернатив.

Наши размышления мы построим по принципу снятия логики развертывания основных атрибутов постмодернистского небольшого не-нар-ратива. Эта логика присутствует несмотря на запрет на ее существование со стороны самих постмодернистов, и выше мы ее неявно развернули. Напомним ее основные компоненты: в исходном пункте - замена реальности (и материальной, и духовной) симулякрами. Работа с ними возможна лишь в мире не-концепций, концептов. Этот мир принципиально не может быть структурирован (иначе в нем на место концептов придут теоретические концепции, а симулякры будут вытеснены исследованием превратных форм и их содержания) и потому носит характер ризомы или лабиринта без входа и выхода. Как таковой он не только отторгает поиск истины, но и принципиально лежит вне сложно организованного, системного, концептуального знания и предполагает отрицание «больших нарративов». Наконец, для того, чтобы такая не-философия, имеющая дело с не-реальностью и не-знанием, была узаконена, остается только один путь - путь узаконения «не» в качестве не частицы, а подлежащего, превращение ее в краеугольный камень нового не-направления не-мысли. Так конструкция постмодернизма завершается принципом де-конструкции.

Проще всего было бы построить альтернативы этой не-логике по принципу возврата к классике, в которой есть материя, есть сознание, и есть вечный вопрос о том, что из них первично. Есть разные парадигмы и споры между ними. Есть системное знание и поиск истины. Есть субъект познания и его вечная мука от неспособности завершить свою творческую деятельность.

Самое смешное, что такая альтернатива столь же правильна, сколь и мало конструктивна. Она позволяет выйти из постмодернистского тупика только «задним ходом», а пятиться придется долго: на этом попятном пути нам придется проследовать через такие «промежуточные станции», как структурализм и все разновидности позитивизма. Да и сам постмодернизм, как мы уже отметили, несколько сдвинулся в сторону все более популярной ныне игры в пространстве языков, текстов, знаков и иных «номад» (впрочем, этой моде уже не одно десятилетие, растет она из структурной лингвистики середины прошлого века).

К тому же постмодернисты справедливо подметили, что нынешний мир (мы бы сказали - поздний капитализм) по своей природе неклассичен (мы бы сказали - постклассичен; в чем именно состоит смысл этого «пост-», авторы постарались показать выше).

Следовательно, нужен путь вперед, но путь не формальной альтернативы, а снятия, своего рода отрицания отрицания, подобного пути Ренессанса к новой реальности через диалектическое снятие средневековья при дважды снятом (и в средневековье, и в новой эпохе) античном мире.

Так и нам предстоит пройти дорогу двойного отрицания-воскрешения классики. Эта дорога покажет (i) как классика была подвергнута отрицанию постмодернизмом и (2) как может быть снят, а не просто отринут постмодернизм и (3) реактуализирована [новая] классика. Первое мы в меру сил показали выше. Второе предполагает понимание и преодоление (но не зряшную псевдотеоретическую деконструкцию) причин, породивших и порождающих постмодернизм. Эту проблему мы также постарались решить выше. Теперь перед нами встает последняя и самая трудная задача: бережного воскрешения-снятия классики на основе не только отрицания, но и критического использования достижений (да-да - и достижений) заканчивающейся эпохи постмодерна, подобно тому как Возрождение воскрешало через снятие античность и отрицало (с сохранением достижений) феодальный мир.

Но это уже предмет другого текста.

ПОСТМОДЕРНИСТСКИЕ КОНСТРУКТЫ

«ИМПЕРИИ» И «МНОЖЕСТВА»

КАК СИМУЛЯКРЫ ПРОТИВОРЕЧИЙ НОВОЙ ЭПОХИ

(ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ К ТЕКСТУ О ПОСТМОДЕРНИЗМЕ)

В качестве анонсированного заключения к нашим размышлениям о постмодернизме мы неслучайно публикуем наши размышления по поводу книг А. Негри и М. Хардта «Империя» и «Множество»¹⁵³. Они оказались очень популярны на Западе, в России получили гораздо меньший резонанс, но тем не менее в условиях нынешнего повального игнорирования любой теории, оппозиционной неолиберальному та^^еат’у, определенное внимание они привлекли, и это уже само по себе знаменательный факт. Еще более интересны эти книги как современный образец попыток синтеза марксизма и постмодернизма левыми интеллектуалами.

Последняя из двух книг авторов, пожалуй, наиболее интересна, ибо более актуальна и нацелена на поиск альтернатив господствующей силе современности - Империи. Поэтому речь ниже пойдет прежде всего о «Множестве». Однако эта дилогия неразрывна по содержанию и едина по методологии, и потому многие наши пассажи будут адресованы обеим работам.

Что прежде всего привлекает в них?

Для нас это жестко-критический взгляд на сегодняшний мир как антигуманный и требующий своего изменения. При этом, в отличие от морализаторских абстрактно-благопожелательных работ, авторы «Империи» и особенно «Множества» стремятся показать против чего («империи») и кто («множество») будет бороться. Книги эти несомненно левые, оппозиционные и теоретические, претендующие на новое слово в альтернативной теории.

Не менее привлекательна и ориентация на анализ тех новых явлений, которые, несомненно, происходят и с глобальной экономико-политической системой, и с теми социально-политическими движениями, которые стремятся ее изменить. В этом смысле работы Негри и Хардта несомненно антидогматичны и современны.

Привлекает, наконец, и эрудиция авторов, серьезность проделанной работы, логичность (во всяком случае, в рамках авторской парадигмы) выводов.

А дальше начинаются вопросы, сомнения и прямая полемика.

Новое слово в марксизме? (Несколько слов о методологии)

Любую оппозиционную теоретическую работу и доныне в большинстве случаев сопоставляют с марксистским наследием. И это неслучайно, ибо другой столь же масштабной теории, предлагающей философские, социально-экономические, идейно-политические альтернативы нынешнему mainstream^, как не было, так и нет.

В этой связи было довольно предсказуемо, что многие зарубежные авторитеты поспешат назвать эти книги новым словом в марксизме. Дело, однако, обстоит существенно иначе. Дело не только в том, что авторы не вполне марксисты. Это в итоге не так важно. Можно быть марксистом, можно не быть марксистом, можно быть марксистом в некоторых аспектах, примерно так, как два эти автора, которые что-то берут из марксизма, но в главном - постмодернисты. И здесь можно было бы поставить точку и посмотреть, насколько постмодернистская парадигма (господствующая ныне среди как левых, так и правых теоретиков) позволяет Хардту и Негри решить поставленные в книгах проблемы.

Здесь, однако, есть некоторая «закавыка»: дело в том, что сочетание марксизма и постмодернизма мешает авторам в теоретическом исследовании. Почему это так? Потому, что марксизм представляет собой комплексную обществоведческую концепцию, а постмодернизм - нет. И поэтому, когда мы пользуемся марксизмом лишь наполовину, то постмодернизм вторую половину компенсировать не может. Как это проявилось в книгах?

Ну, во-первых, как относятся авторы к марксистскому методу? Что касается диалектического метода, то им авторы не владеют, хотя им одновременно присуще диалектическое чутье (этого у них не отнять) и местами они его с блеском демонстрируют. Сознательно же применять диалектику они не умеют. Их книги не снимают диалектику, а игнорируют и отторгают ее. Книги написаны для тех, кому диалектика, как метод исследования, либо не знакома, либо они отказались от ее использования, т.к. это ведет к выводам (как теоретическим, так и практическим), слишком неприятным для них. Мы в свое время в предисловии к книге «Ренессанс социализма» (М., 2003) писали, что диалектика вредна конформистам. Как правило, этот метод отторгается тогда, когда возникает желание выключить себя из реального общественного процесса, из серьезных преобразовательных действий, направленных на более или менее целенаправленное изменение этого мира.

В отношении А. Негри, прошедшего через тернии оппозиционной борьбы, этот упрек, возможно, несправедлив, но мы говорим о звучании книг, а не о биографии авторов.

Что касается философии истории, то эти авторы демонстрируют здесь типичный постмодернистский коллаж: если мы будем внимательно следить за самим текстом, то увидим, что авторы самым хаотическим образом прибегают к юридической, геополитической, этнологической, социально-политической, культурологической, экономической аргументации вне всякой связи со ступенями анализа. В любой точке можно применять любой аргумент. Такой «метод» делает их книги приятно читаемыми, создает ощущение аргументированности (на каждый тезис находится какое-нибудь подтверждение - где экономическое, где юридическое.), но сколько-нибудь целостной историко-философской методологией здесь не пахнет. О ней авторы, скорее всего, вообще не задумываются.

Действительная методологическая основа книги - это своего рода формальный постмодернизм или постмодернизм как формальное обобщение. В отличие от тех эпигонов постмодернизма, которые просто что-то перечисляют, Негри и Хардт предлагают некоторую концепцию, в которой, в силу их «левизны» и обобщений, присутствуют теоретические выводы, корреспондирующие с известными реальными процессами (то, что они пишут об Империи, о глобализме, о сетевом обществе).

В этой связи неслучайно, что авторы то и дело находятся в решительном разладе с фактом. И даже не в том дело, что какие-то их позиции противоречат, на наш взгляд, каким-то фактам, а дело в том, что они к фактам почти не прибегают. Место фактов у них занимают готовые мнения, свои или чужие. Для книг очень характерно обильное цитирование постмодернистской философской литературы, а именно цитирование произведений таких авторов как Фридрих Джемисон, Мишель Фуко, Гваттари, Делез. Но при этом совсем не цитируются такие постмодернисты, как, скажем, Деррида. А Бодрийяр игнорируется вообще, нет такого, не существует.

При этом авторы иногда называют себя марксистами и коммунистами, а если так себя позиционировать, то будьте любезны соответствовать.

Впрочем, еще раз повторим: критика состоит не в том, что эти работы не марксистские (в данном случае мы хотим это только уточнить), а в том, что методологически они «никакие», даже не постмодернистские в точном смысле слова, скорее просто игнорирующие какой-либо целостный метод, как и подавляющее большинство нынешних работ в области социальной теории. Это нормально. Обычно. Привычно. Только вот «нового слова» не только в марксизме, но и вообще в методологии социально-философских исследований, нет.

Империя. Модное слово или реальность? И если реальность,

то какая?

Первая книга авторов называется «Империя», и в ней утверждается, что нынешний мир стал единой, неделимой на национальные государства системой, для которой характерны новый тип деятельности (доминирование сферы услуг и т.п. хорошо известные характеристики постиндустриального производства), институтов (корпорации, стершие национальные границы и границы между различными видами деятельности, рабочим и свободным временем и т.п.), общественной организации (подчинение всех сфер общественной жизни аморфной и безликой «империи»).

При этом авторы некоторые реально существующие тенденции квалифицируют то как генезис нового качества, то как уже свершившееся качественное изменение. В большинстве случаев, однако, изложение опирается не более чем на тенденции в странах «золотого миллиарда». Но при этом налицо явное стремление выдать одну из существующих тенденций за достигнутый результат.

Вот таких забеганий вперед в книге очень много. Подведение столь скороспелого фундамента аргументации под имперские тенденции и ведет к тому, что сами эти имперские тенденции определяются довольно расплывчато.

Понимание Империи, как ни странно, в книгах изложено хуже всего. Самые неопределенные, самые расплывчатые, туманные формулировки касаются того, что же такое Империя сейчас. Именно там, где авторы берутся описывать структуры и отношения этой Империи, они полностью переходят на постмодернистский жаргон, который заменяет им понятия и позволяет лишь догадываться, что они имеют в виду.

Что же можно уловить содержательного в их концепции Империи? Очень интересно в книге показано исчерпание империалистической модели мирового господства капитала; проделан неплохой анализ исторических условий возникновения империализма и причин его замены «империей». Что касается самой «империи», то в основном это негативные определения, связанные с раскрытием того, чем же эта империя отличается от империализма, а именно: теряется роль национального суверенитета, возрастает роль других общественных структур, например, таких как транснациональные корпорации. В то же самое время они полагают, что регулирующая роль государства никуда не исчезает, просто она перераспределяется между другими социальными институтами, что власть приобретает расплывчатый сетевой характер, что она не имеет никакой точки концентрации, некоего единого управляющего концентрирующего центра. Власть «алокальна», как они любят выражаться, она не представляет собой власть некоего наднационального правительства, а скорее представляет некий консенсус многих контролирующих субъектов. Кстати, они пытаются обосновать такой сетевой и расплывчатый характер власти и контроля в Империи изменением самого содержания этого контроля. Они его определяют термином перехода от дисциплинарного общества к обществу контроля. Хардт и Негри утверждают, что в нынешнем информационном пространстве кооперация людей становится их собственным делом, а не определяется капиталом.

Как мы уже заметили, здесь выделены некоторые реальные (и уже давно известные по работам второй половины ХХ века - от Д. Белла до М. Кастельса) тенденции возникающего информационного глобального общества.

Но, во-первых, как мы уже отметили, эти тенденции выдаются за достигнутый результат. Во-вторых, даже если рассматривать эти тенденции сами по себе, то и здесь наблюдается резкое отторжение реальных параметров существующей системы. Некая «внесистемная» методология приводит к тому, что у авторов в принципе не дается анатомия существующей системы. Более того, дается как бы «неявная» установка на то, что анализировать экономическую и социальную структуру, реальные каналы власти, процессы противоречивого сращивания сверхгосударств и ТНК вообще не нужно, ибо. невозможно: структур нет. Есть неопределенная аморфная империя. Она в целом ведет неопределенную (главным образом информационную) войну против «множества» (что это такое, в первой книге также четко определить нельзя - такова методологическая установка - скорее всего, некая совокупность людей, деятельностей, сознаний как объектов эксплуатации и контроля).

В этом подходе есть два аспекта. Первый, истинный, хотя и изложенный довольно поверхностно: в мире сложилась глобальная гегемония капитала, система тотальной власти, тотального отчуждении человека во всех сферах деятельности. Идея, вообще-то, давно известная в западном и отечественном марксизме. Истоки этого взгляда - работы Лукача, серия работ 60-х гг. по отчуждению у нас и на Западе и др.

Подчеркнем: в мире ныне действительно происходит всеобщее подчинение различных процессов жизнедеятельности человека капиталистической форме. Более того, изменяется сама эта форма. Капиталистическая система универсально подчиняет себе все сферы деятельности, снимая внешние различия между трудом уборщицы и трудом индустриального рабочего, профессора и производителя порнофильмов. Происходит формальное стирание этих различий. За этим скрывается соответствующее изменение природы капитала и наемного труда. Возможны два варианта ответа на этот вопрос.

Первый вариант предлагают Хардт и Негри: природу капитала и наемного труда исследовать не нужно. Есть некая неопределенная власть, которой противостоит некое неопределенное multitude (множество).

Второй вариант ответа: нужно исследовать содержание, противоречия, механизмы и пути развития этих реальностей, в частности той гегемонии капитала, «контроля», о которых они пишут. И уже существует масса интересных работ с анализом известных фактов, раскрывающих природу этой власти.

Между тем Хардт и Негри, если и говорят о них, то на уровне не анализа, а скорее констатации. Да, они называют факты, которые, более или менее известны, но вопрос в том, как в этих условиях изменилась природа, сущность системы. Недостаточно констатировать феномен и объявить его массовым. Есть различные духовные, материальные, политические и прочие формы подчинения разных слоев работников разным. типам капитала. Оно (подчинение) по-разному устроено, и на эту тему написано большое количество работ. Здесь нужен сложный системный анализ, которого, однако, Хардт и Негри не проводят и не хотят проводить, ибо такова их методологическая установка.

Да, существует тенденция подрыва регулирующего влияния национальных государств и возрастания роли ТНК. Но чем дальше, тем больше и теоретики, и практики говорят не об абстрактной сетевой империи, а о достаточно конкретном сращивании некоторых сверхгосударств (типа США) с транснациональными институтами (от ТНК до НАТО) и образовании на этой основе некоторой пока еще протоимперии. Она, конечно же, отлична, от империй прошлых столетий, вобрала в себя достижения эпохи глобализации, использует механизмы информационного подчинения, манипулирования человеком, но это отнюдь не некая аморфная и безликая сеть.

Да, возникает сетевой контроль, но этот сетевой контроль в книгах почти никак не раскрывается, не анализируется. А за ним стоит вовсе не таинственный, непознаваемый субъект. Субъект «контроля» известен: глобальный капитал формирует довольно четкую воспроизводящуюся, замкнутую структуру - корпоративно-государственную номенклатуру. Ее вполне можно выделить по принципу концентрации в руках пучка властных полномочий в экономической, политической, идейной и культурной сферах. Есть механизмы этой власти, они описаны.

Точно так же известно, что есть довольно четкая структура субъектов противодействия гегемонии капитала. Да, структура социального развития стала очень сложной (но это стало известно еще 50 лет назад, до Маркузе и Горца). Из этой структуры выделяются различные слои, которые по-разному определяют и понимают свою оппозицию, по-разному действуют, по-разному представлены. Но при этом они все связаны в достаточно целостную, хотя и очень сложную, противоречивую систему, и все это довольно известные вещи.

«Множество»: есть ли альтернатива империи, и если да,

то какая?

А теперь добавим в эту бочку критического дегтя медовую ложку похвалы. Во второй работе - «Множество» - авторами сделаны некоторые шаги к более конкретному пониманию тех изменений, которые произошли в оппозиции на протяжении последних десяти лет. Так называемое «антиглобалистское» движение (его сторонники называют себя «альтер-глобалисты» - сторонники иной, социально, гуманистически ориентированной интеграции снизу), став всемирным, ознаменовало новый тип общественной организации. В работах, анализирующих эти новые социальные движения¹⁵⁴, было показано, что с конца ХХ века типичной формой оппозиции стали новые социальные движения, организованные как многообразные, открытые, самоуправляемые сети.

Multitude - это идея, верно отражающая тот факт, что глобальная власть капитала в потенции втягивает в свою орбиту всех и все становятся объектами эксплуатации (даже если они непосредственно не являются капиталистическими наемными рабочими). Этот факт распространяется не только на непосредственное производство, но и практически на все остальные сферы жизни общества. Именно отсюда возникает возможность объединения всяческих разнообразных слоев и социальных групп в борьбе против капитала, в противостоянии его глобальной власти. И объединяет их не классовая общность (или далеко не только классовая общность), не их принадлежность к народу и т.п., а сетевой принцип организации.

И все же эта идея не раскрывает другую сторону проблемы противостояния глобальному капиталу: а способен ли такой субъект на самостоятельное историческое творчество, и если способен, то в какой мере и в каких пределах? Практика показывает, что реальная способность к историческому творчеству существует пока в довольно узких, локальных рамках, а там, где она все же выходит на глобальный уровень, она сводится только к самому факту возникновения сетевой координации локальных инициатив и пока только для демонстрации совместного неприятия глобальной власти капитала.

М. Хардт и А. Негри эту тенденцию заметили и отобразили. Правда, между реальной сложной системой новых социальных движений (НСД) и неопределенной идеей «множества» дистанция огромного размера. И это дистанция не в пользу наших авторов: об НСД и альтерглобализме написаны интереснейшие работы, обобщающие практику жизнедеятельности этих новых общественных сил, весьма подробно анализирующие их системное качество, противоречия, структуру. Эти исследования на своем фоне делают идею аморфного «множества» довольно бессодержательной.

Так, в современном альтерглобалистском движении есть понимание интересов и возможностей крестьянского движения в Латинской Америке, профсоюзов индустриальных рабочих в развитых странах и в Третьем мире, интересов безработных, интеллектуалов и т.п. Есть анализ противоречий между этими слоями, сложная структура которых отнюдь не может и не должна определяться как multitude. Нужно этот анализ развивать и углублять, а не «отменять» методологической установкой на игнорирование системного исследования и диалектики. Более того, нужен анализ не только внешней структуры, а анализ содержания, форм исторического развития, пространственной дивергенции, кстати, вполне «локальной», а не «алокальной».

То же касается и идеи преодолевающей суверенитет «демократии множества» - здесь в зародышевом виде содержатся некоторые попытки абстрактного выражения новых принципов жизнедеятельности НСД -демократии участия, консенсусной демократии, самоуправления, базисной демократии и т.п. Но обобщить эти формы вне системного, различающего содержание и сложно структурированные формы, использующего историко-логический подход исследования нельзя. Этот подход, однако, принципиально закрыт для Хардта и Негри. ими же самими. В результате хотелось бы посоветовать читателям другие работы, в которых эти обобщения уже проделаны (например, публикации на многих языках мира, включая русский, ежегодника «Глобализация сопротивления»).

Точно так же необходимо развивать исследование сложившейся ныне тотальной системы отчуждения во всех ее формах: отчуждения от труда, от его результатов, от контроля за этими результатами, от своей собственной деятельности как общественной, от самого себя как от субъекта, который действует по законам, навязанным ему извне, и т.п.

Нужно четко уяснить себе уровень исторического развития того явления, которое исследуется - уяснить, в какой мере новый тип социальной общности (multitude) стал уже реальностью, а в какой остается проектом. И, соответственно, необходимо обратиться к анализу необходимых предпосылок реализации этого проекта. Конечно, основная негативная предпосылка уже развивается на наших глазах (на чем М. Хардт и А. Негри концентрируют внимание) - это общее подчинение глобальной власти капитала, и, соответственно, общее противостояние ему. Но и с этой точки зрения различные социально-профессиональные группы подчинены механизму эксплуатации глобального капитала неодинаковым образом и в разной мере.

Позитивная же предпосылка нового характера общности, формирующей контрсубъекта - это новый характер деятельности преимущественно в нематериальном производстве. Концепция multitude также вполне справедливо ссылается именно на это. Отмечается, что этот новый характер деятельности приобретает ведущее значение и проникает едва ли не во все иные виды деятельности. Но остался «за кадром» тот факт, что этот процесс захватил пока меньшую часть общественного производства, и его затронутый им субъект количественно весьма ограничен.

Более того, значительная часть людей, затронутых изменением характера деятельности, вовсе не представляет собой «передовой отряд» анти-капиталистического сопротивления. И опять встает вопрос (упущенный нашими авторами) об изучении конкретных условий и их исторической эволюции, которые приведут к формированию практически действенного субъекта альтернативной системы социальной общности.

Почему «Империя» и «Множество» оказались столь популярны

Подытожим. Работы Хардта и Негри выделяют в принципе действительно существующие (и в большинстве своем известные) тенденции и процессы усиления власти капитала над человеком и изменения природы этой власти, формирования новых оппозиционных сил. И это прекрасно.

Вопрос в другом: как они их интерпретируют и к каким выводам подталкивает эта интерпретация. Именно здесь лежат наши разногласия.

Капитализм как глобальная система к началу XXI века породил очень сложную структуру гегемонии, подчинения всех личностных качеств человека на всем пространстве земного шара. Понять ее во всей ее сложности трудно, но необходимо. Для этого, однако, нужна грандиозная системная работа - и по исследованию, и по изучению результатов исследования. Такая работа к тому же приведет к конкретным выводам о том, какие экономические, политические и идейные силы, где и как они осуществляют подавление различных слоев нынешнего общества. И этот вывод покажет, кто, почему и как будет бороться с этой властью, причем не аморфно-безликой империей, а вполне конкретными экономическими и политическими институтами.

Большинству нынешних слегка фрондирующих интеллектуалов не нужны ни такое сложное исследование, ни такое системное знание, ни -особенно - такие конкретные выводы.

Вот почему, когда приходит ученый, который утверждает, что все это и не нужно, ему говорят «огромное спасибо, ты нас спас». Есть империя как контроль; точка. Все вообще подвергается эксплуатации анонимной сетевой властью капитала; точка. Альтернатива этому также аморфна и неопределенна, это - multitude, точка. Обобщенное название явлениям дано. Проблемы сняты.

Такой взгляд становится на удивление адекватен современному интеллигенту с его фрагментарным, постмодернистским видением мира, априорным отторжением сложного, системного, развивающегося, исто-рически-заостренного знания.

Западный интеллигент мечтал о такой работе, которая позволила бы ему понять этот мир в целом, понять так, чтобы его обрывочные сведения об этом мире уложились в единую корзину, все равно в каком порядке, только чтобы можно было легко перетрясать; дала бы возможность почувствовать себя практически все знающим, не утруждаясь сложной системой представления об этом мире, его противоречиях, открытости, развитии.

Вот в конечном счете почему эта книга была так радостно воспринята всеми, кто сидит в привилегированных колледжах и никогда ничего не делает (или иногда поделывает кое-что в свое удовольствие) для решения задач социального освобождения Человека. У таких «интеллектуалов» вызывают восторг как раз те недостатки «Империи» и «Множества», о которых мы пишем, а не их несомненные достоинства.

Но у тех, кто активно действует на общественном поприще, она вызвала противоречивое впечатление. С одной стороны, она достаточно верно схватила некоторые тенденции современности на абстрактнофилософском уровне. С другой - она предоставляет возможность закрыться на этом абстрактно-философском уровне восприятия действительности, как в скорлупе.

часть 2 Социальная философия марксизма: перезагрузка

Распад «Мировой социалистической системы» и последовавшие за этим существенные изменения не только в отечественной, но и мировой общественной мысли превратили т. н. «цивилизационный подход» в как бы общепринятую как бы методологию как бы философии общественно-исторических процессов. Выделенные как бы существенны: постмодернистская деконструкция захватила философию истории не меньше, чем другие сферы обществознания, и большинство нынешних авторов вообще не акцентирует какую-либо методологию, равно как и предметное поле исследования. В качестве альтернативы постмодернистским «текстам» в рамках «основного течения» выступают разве что претендующие на позитивную верификацию математизированные модели тех или иных конкретных общественных (реже - исторических) феноменов. Концептуализация исторических процессов, выделение чего-либо, напоминающего закономерности исторического процесса, ныне как бы «устарело».

Такова объективная видимость положения дел в нашей науке. Однако есть и нечто иное: лежащие в глубине общественного [само]сознания эпохи сохранение и переосмысление марксистского наследия вообще и марксистской социальной философии, философии исторического процесса, в частности¹⁵⁵.

Именно этому творческому наследованию-переосмыслению посвящены наши размышления в этой части книги.

Марксистская философия истории, как правило, противопоставляется господствующему ныне цивилизационному подходу как теория формаций, якобы объясняющая все историческое развитие материальными, экономическими причинами и подгоняющая исторический процесс под шаблон нескольких сменяющих друг друга способов производства. В отличие от последнего, цивилизационный подход делает акцент на духовных и культурных параметрах и исследует собственное многообразие каждого человеческого сообщества. Соответственно, в дополнении чрезмерной «материалистичности», «утилитаризма» марксизма, его догматической схематичности и универсализма «духовностью» и стремлением к отражению своеобразия разных социумов цивилизационного подхода видится многими учеными (в частности, упомянутыми выше профессорами, вышедшими из марксистской традиции) путь синтеза формационного и цивилизационного подходов.

На наш взгляд, этот подход не столько ориентирует на синтез двух подходов, сколько примитивизирует и огрубляет марксизм. Причем не только упрощает, но и искажает эту теорию (сразу оговоримся: здесь речь идет о работах основной массы сторонников «цивилизационного подхода», а не о тех ученых, кто действительно хорошо и тонко знает марксизм).

Впрочем, названная выше («грубая») трактовка марксизма неслучайна. Иные учебники по так называемому «Историческому материализму», недалеко ушедшие от «Краткого курса истории ВКП(б)», действительно очень огрубляли марксизм, превращая его философию истории в «пяти-членку», весьма похожую на названную выше пародию. Но для серьезной полемики этот резон не годится, ибо всегда существовали и другие работы марксистов (от А. Грамши и Д. Лукача к М. Лифшицу, Э. Ильенкову, В. Келле, М. Ковальзону, Г. Батищеву, И. Мессарошу, Б. Оллману, А. Шаф-фу, Ф. Текеи, Л. Сэву, Н. Злобину, В. Межуеву и мн. др. авторам, чьи работы мы уже упоминали выше), раскрывавшие действительную полноту марксистской философии истории.

Здесь не место для ее сколько-нибудь полного воспроизведения, но некоторые вопросы, указывающие на действительное соотношение марксизма и «цивилизационных концептов», мы не можем не выделить.

Марксизм КАК КРИТИКА

одностороннего экономического детерминизма: еще раз к вопросу о взаимодействии производительных сил, производственных отношений и «надстройки»

Начнем с того, что, во-первых, и классический, и - особенно - современный (в том числе советский и постсоветский) марксизм гораздо богаче, нежели цивилизационный подход, рассматривает материальные факторы общественного развития. Для большинства из сторонников последнего экономика оказывается тождественна рынку, который в этом случае неизбежно оказывается вечным и внеисторичес-ким инвариантом хозяйственной жизни, универсальной «цивилизационной ценностью» (именно так о нем писал даже такой тонкий и знающий марксизм сторонник цивилизационного подхода, как В.Ж. Келле). Вообще среди сторонников цивилизационного подхода достаточно редко встречается анализ специфичности экономических отношений, характерных для тех или иных цивилизаций. На особенности экономических систем добуржуазных обществ больше обращают внимание именно марксисты. Неслучайно, что в их среде шел и продолжается спор о т. н. «азиатском способе производства» и т.п.

Здесь будет уместно напоминание некоторых базовых (но ныне все чаще игнорируемых или как бы «забываемых») тезисов марксистской теории общественной формации и способа производства.

Производительные силы всякого общества для марксиста это всегда единство овещненного (средства производства) и живого (человек) труда. Практическое единство этих факторов (выделение которых полностью заимствовано у марксизма, в частности неоклассической экономической теорией) в виде особенного технологического процесса, предполагающего особый тип взаимодействия общества и природы, и есть производительные силы. Тем самым марксизм в исходном пункте предполагает выделение таких (по неведению или небрежности считающихся в большинстве случаев достижением современной немарксистской общественной мысли) аспектов исторического процесса, как смена технологических укладов (в том числе выделение индустриального, до- и постиндустриального укладов, в терминологии марксистов - производительных сил, основанных на ручном, машинном и всеобщем творческом труде), особая роль науки и культуры в развитии производительных сил, особые типы отношения Человека к природе (аспекты, лежащие в основе экологической проблематики), исторически-специфические типы и границы применения техники, социально-экономические отношения, стимулирующие (в одних аспектах) и тормозящие (в других) прогресс производительных сил, и в частности рост производительности труда и т.п.

Производственные отношения в марксистской теории - это, опять же, не только и не столько формы собственности, классовая борьба (последняя, строго говоря, вообще относится к социальным формам проявления противоречий производственных отношений), а (i) системы (т.е. образования, имеющие определенную структуру, системное качество и т.п.) многообразных объективных отношений по поводу (2) производства «в широком смысле слова» (т.е. в единстве обмена, распределения и потребления благ). Эти системы объективно существуют как (3) истори-чески-конкретные, т. е. имеющие начало и конец, (4) развивающиеся, т.е. возникающие, достигающие зрелого («классического») вида и преходящие, умирающие. Соответственно, это развитие систем производственных отношений есть процесс их взаимодействия с (5) производительными силами, а также (6) правовыми институтами, политической и идеологической «надстройкой» и т.п.

Все сказанное выше принципиально отличает марксизм от, как правило, весьма одностороннего описания материально-технической базы и хозяйственного уклада того или иного социума в рамках «цивилизационного подхода», где, как правило, выделяются лишь некоторые рядоположенные признаки факторов и институтов производства и обмена.

Если говорить о взаимодействии производительных сил и производственных отношений, то первые (а важнейшей из производительных сил всякого общества является, напомним, человек) лишь в общем и целом детерминируют прогресс последних.

Так, для феодальной системы, предполагающей личную зависимость (рабство, крепостничество и т.п.) адекватен ручной труд, а индустриальные производительные силы будут слишком развиты, и потому она сможет существовать на этой базе лишь как временная (несколько десятков, сотня лет) флуктуация, а затем уйдет в прошлое. Для капиталистической системы, напротив, ручной труд - недостаточно развитая система, и она может возникать на базе ручного или мануфактурного производства, но устойчиво развиваться будет только на базе машинного производства.

Не менее важно и обратное влияние производственных отношений на развитие производительных сил. Первые в рамках определенного способа производства формируют социальный тип производительных сил, детерминируя темп, меру, пределы их прогресса.

В рамках капитализма, например, производственные отношения этой системы формируют (i) специфику производительных сил (сначала формальное, а затем и реальное подчинение труда капиталу), (2) особый тип общественного богатства (доминирование вещного богатства, в развитом виде - общества потребления), (3) специфические стимулы повышения производительности труда (извлечение избыточной и относительной прибавочной стоимости), (4) специфические ограничения их развития и т.п.

Сказанное позволяет зафиксировать весьма важное следствие: для «царства экономической необходимости» характерна общая закономерность, в принципе известная в марксизме, но услышанная нами в наиболее четком виде в совершенно неожиданном месте - на одном из семинаров журнала «Альтернативы» в Уфе. Тогда наш коллега Р. Рахимов подчеркнул, что известный нам путь развития производительных сил -это отнюдь не оптимальная (с точки зрения внутренних законов развития последних) траектория, а специфический для мира общественной экономической формации (в частности, капитализма) путь, где не только производительные силы рождают новые производственные отношения, но и определенные производственные отношения (в частности, капитал) формируют особый конкретный облик производительных сил, материального производства. Причем это обратное воздействие отчужденных социально-экономических форм является (особенно на стадии «заката» способа производства) и деформирующим оптимальные возможности развития производительных сил.

Эта закономерность, в частности проявляет себя в полной мере в процессе «заката» общественной экономической формации, когда развитие производительных сил пошло по пути создания технологий, адекватных для саморазвития глобальной гегемонии корпоративного капитала, о чем мы еще не раз будем размышлять ниже, в том числе во II томе книги.

Все сказанное выше в общем и целом есть ничто иное, как азбука марксизма. Ее надо помнить, но она недостаточна, ибо современный марксизм существенно развил эти представления. В частности, он показал, что названные взаимосвязи характерны преимущественно для развитого, «классического» состояния способа производства, тогда как в реальной истории доминируют переходные состояния - генезиса и «заката» этих систем - для которых характерны особые закономерности (мы об этом уже писали в Прелюдии к нашей книге и I части этого тома, и поэтому здесь развивать данный тезис не будем).

Что касается социальной структуры общества, то классический марксизм, унаследовав от французского либерализма теорию классовой борьбы, никогда не сводил все социальные взаимодействия к противостоянию классов. Что же касается современного марксизма, генетически всеобщим основанием которого является исследование процесса снятия «царства необходимости» (пространства-времени социального отчуждения), а не только капитализма, то он принципиально многопланово анализирует систему социального структурирования современного общества. Как мы подробнее покажем во II томе на примере позднего капитализма, производственные отношения формируют не весь облик общества, а лишь основные социальные страты (разные в исторически различных типах обществ, при капитализме это прежде всего классы) и основные, базисные параметры их взаимодействия, равно как и экономические основы, содержание политической системы - то, какой общественной страте (классу) принадлежит реальная власть в том или ином социуме и т.д.

При этом, специально повторим, наличие обратного влияния социальных интересов и политики на экономику относится к аксиомам марксизма. В рамках нашей парадигмы давно и достаточно четко показано почему, как, в какой мере и что в социально-политической жизни детерминируют производственные отношения, равно как и то, почему, как, когда и в какой мере социальные интересы и политика оказывают обратное (в некоторых условиях - решающее) влияние на экономические процессы (последнее, как мы писали выше, особенно типично для трансформационных состояний).

Все сказанное выше - не более чем некоторые «реперные точки» марксистской теории способа производства, хорошо известные в прошлом любому грамотному студенту советского университета. Но даже эти азы, как правило, игнорируются критиками марксизма и, что греха таить, мало используются современными марксистами.

Во-вторых, марксизм отвергает односторонний экономический детерминизм и акцентирует наличие не только прямой (материальнотехнической и социально-экономической) детерминации, но и обратного влияния нематериальных, «духовных» параметров (их принято относить к кругу «цивилизационных») на социально-экономическое развитие и материально-технический базис. Более того, марксизм показывает, где, когда, как и почему в обществе доминирует первое или второе.

Начнем с самого больного пункта - идеологии. Она в марксизме рассматривалась всегда как результат духовного производства¹⁵⁶, продукт интересов господствующего класса, выдаваемый в антагонистических системах, где идеология по определению есть превратная форма общественного сознания, за некие вечные и «естественные» духовные ценности. Соответственно, эти базисные детерминанты при посредстве идеологии определяют и базисные ценности, мотивы и стимулы деятельности и поведения человека в различных обществах.

Именно их зачастую выдают сторонники цивилизационного подхода за якобы «естественные» духовные «скрепы» цивилизаций.

Между тем историкам хорошо известно, что в условиях племенного строя нормой и для Европы, и для Азии, и для жившей тогда своим изолированным миром Америки был приоритет интересов социума над интересами личности, причем первые выступали в форме некой вечной, естественной и нерушимой традиции, освященной тысячелетиями предшествующей эволюции. В добуржуазных обществах (и в Европе, и в Азии, и в матушке-России) абсолютно «естественными» и казавшимися тогда вечными социальными и духовными нормами были и сословное неравенство, и крепостничество, включая право дворянина продать, купить, избить (а то и убить) своего холопа и т.п.¹⁵⁷ В условиях рынка качество жизни и азиаты, и европейцы, и россияне измеряют деньгами.

Наша философская школа всегда (и чем далее - тем более развернуто, конкретно) показывала общество как совокупность сложных взаимодействий. При этом, однако, марксизм действительно предлагает концептуальные основы структурирования общества, выделяя способ производства и находящиеся в диалектическом взаимодействии с ним сферы политики и общественного сознания. При этом в условиях стабильной развитой общественной системы (такой, как, например, исследованный К. Марксом индустриальный капитализм) материальные параметры служат основой, определяющей «надстройку», тогда как в периоды трансформаций (и это уже разработки современного марксизма, о которых мы писали в I части) политико-идеологические и другие «надстроечные» факторы могут решающим образом влиять на выбор одной из объективно возможных траекторий э(ин)волюции, темп и направленность трансформаций, обусловливая скорость и «цену» реформ и контрреформ, революций и контрреволюций.

Поэтому тезис об игнорировании марксизмом неэкономических параметров общественного развития попросту ошибочен. И в классических (от «политологических» текстов Маркса и Энгельса до всего комплекса работ Ленина и Люксембург), и в современных работах марксистов подчеркивается активная роль политико-идеологических факторов исторического развития. Причем в марксизме достаточно четко показывается, как, где, когда и почему на первый план выходит базисная детерминация (это, как правило, характерно для стабильных развитых систем), а где -обратное воздействие «надстройки на базис (оно, повторим, особенно значимо на трансформационных «перекрестках» истории).

Как мы сказали выше, постсоветская школа критического марксизма добавила к этому анализ причин и последствий возрастания роли неэкономических факторов в период «заката» экономической общественной формации. Последнее, кстати, косвенно отражается в неслучайно возросшей ныне популярности «цивилизационного» подхода: выход на первый план небазисных различий и конфликтов типичен для периода перехода «по ту сторону» материального производства, происходящего, однако, в превратных формах глобальной гегемонии капитала.

Так что в этом пункте марксизм не нуждается в дополнении цивилизационным подходом, хотя (как и во всех других случаях) сохраняет немало белых пятен и нуждается в развитии.

Но даже эти короткие ремарки указывают на то, что, в-третьих, многообразие социумов, характерных для истории человечества во всей его пространственно-временной конкретности, никогда не сводилось марксизмом к пресловутым пяти способам производства и, соответственно, пяти формациям. Марксизм (если только рассматривать его не как старый учебник обществоведения для средней школы, а как совокупность многих школ, резвившихся за последние полтора века во всем мире) не только раскрыл, но и обосновал правомерность многомерной историко-пространственной классификации социумов. Это и социумы с разными типами производительных сил, и разные способы производства (в узком смысле слова - системы производственных отношений), и разные общественно-политические, идеолого-культурные и религиозные системы.

В классическом марксизме, как мы отметили еще в Прелюдии к нашей книге, выделены не только названные самим автором «Капитала» способы производства (первобытнообщинный, азиатский, античный, феодальный, капиталистический), но большие эпохи, отличающиеся по базовым критериям.

Это периодизация, в основу которой положен критерий господства/ снятия материального производства и отношений отчуждения. Этот критерий позволяет выделить две больших эпохи: (1) «царство необходимости» образующее «экономическую общественную формацию», эпоху «предыстории» и (2) «царство свободы», лежащее «по ту сторону собственно материального производства», в пространстве времени «истории»¹⁵⁸.

Названную выше развивает и уточняет периодизация, основанная на выделении разных типов присвоения/отчуждения, связи работника и собственника - важнейшего (в терминологии «университетской» школы политэкономии - основного) производственного отношения всякой экономической системы¹⁵⁹. В этом случае К. Маркс выделяет отношения личной зависимости (они типичны для рабства, крепостничества, «поголовного рабства» в мирах азиатских деспотий - отношений, где собственник ключевых материальных условий производства присваивает все качества человека и, как следствие, создаваемый им прибавочный продукт), вещной зависимости (купля продажи рабочей силы человека как товара, вещи, определяющие основное производственное отношение и тем самым способ эксплуатации капитализма) и свободной индивидуальности (отношения, характерные для пространства-времени «царства свободы»).

Более того, в марксистских работах (с разной полнотой для разных социумов) было показано, как и почему в мире складывались в одних случаях относительно устойчивые социумы-тотальности (именно эти образования, характерные прежде всего для т. н. «азиатского способа производства», часто обозначают как «восточные цивилизации»), в других - национальные государства (а это уже продукт товарного производства и, позднее, капитализма), в третьих же - трансформационных (особенно при нелинейной и долговременной смене способов производства) - господствовали крайне неустойчивые материальные общественные отношения и формы духовного производства.

С этими непростыми вопросами следует разобраться специально.

«Белые пятна» марксизма: добуржуазные способы производства

К числу наиболее жестких критических аргументов, показывающих ограниченность (а то и вообще неадекватность) формационного подхода как методологии исследования закономерностей исторического процесса, относится указание на принципиальное отличие друг от друга различных добуржуазных обществ, своеобразие которых столь велико, что не позволяет использовать для их исследования формационный подход, описывающий (по мнению этих критиков) лишь европейский путь развития, да и то очень грубо.

Однако давайте посмотрим на марксистские исследования добур-жуазных способов производства. Подчеркнем: не на работы единственно

^ экономического факультета МГУ. В 1960-1970-е годы эти положения были выдвинуты и аргументированы в работах Н.А. Цаголова, В.Н. Черковца, Н.В. Хессина, В.В. Куликова и др. авторов. Мы также немало сил отдали анализу этих проблем в своих работах 1980-х годов, в частности написанных тогда кандидатских и докторских диссертациях (см.: Бузгалин А., Колганов А. Планомерность в системе экономических отношений социализма. М., 1983; Бузгалин А Взаимосвязь противоречий коренных производственных отношений социализма // Вопросы экономики. 1986. № 10; Бузгалин А В поисках путей к «царству свободы» // Общественные науки и современность. 1989. № 5).

Карла Маркса, а на 150 лет исследований добуржуазных систем общественного производства, исследований, проводившихся с позиций марксистской методологии и теории.

Здесь всякому грамотному марксисту на ум приходит прежде всего долгая международная дискуссия о т. н. «азиатском способе производства», шедшая в среде марксистов особенно интенсивно в середине ХХ века и не прекращающаяся до сих пор¹. На наш взгляд, несмотря на ее неза-

¹ Подчеркнем: тезис о т. н. «азиатском способе производства» никак не отрицает продуктивности марксистской методологии решения проблем философии истории, с чем согласны в своем большинстве представляющие марксистскую сторону участники дискуссии на эту тему (о западных дискуссиях см., в частности: Lawrence K. The Asiatic mode of production: sources, development and critique in the writings of Karl Marx, Assen: Van Gorcum, 1975; McFarlane B., Cooper S., Jaksic M. The Asiatic Mode of Production - A New Phoenix // Journal of Contemporary Asia № 35 (4). 2005. Р. 499-536).

Эта точка зрения господствовала и среди ученых СССР, где дискуссия о т. н. «азиатском способе производства» шла достаточно активно, но как бы на периферии общественной мысли, хотя для критически мыслящих марксистов она была одним из наиболее значимых вопросов философии истории и политической экономии. Тезисы о наличии «поголовного рабства», азиатской деспотии (интегрирующей в синкретичном единстве экономическое, политическое и духовное подчинение индивида иерархически организованной тотальности-государству), «рентного способа эксплуатации», принципиальной несводимости добуржуазного Востока к лекалам добуржуазного Запада активно обсуждались в СССР (эти дискуссии хорошо освещены в ряде работ Р.М. Нуреева, который предложил авторскую версию обобщения этих положений и даже поддержал широко распространенную на Западе - и, на наш взгляд, малодоказательную, базирующуюся на внешней, как у ежа и половой щетки, абстрактной общности - идею о наличии прямой параллели между азиатскими деспотиями и строем СССР; см.: Нуреев Р.М. Экономический строй докапиталистических формаций. Душанбе: Дониш, 1989; Он же. Азиатский способ производства как экономическая система // Феномен восточного деспотизма: структура управления и власти. М.: Наука, 1993); Степин В.С. Цивилизация и культура. СПб., 2011 и др.

Данная дискуссия активно велась и в странах «Мировой социалистической системы» (укажем на работу: Текеи Ф. К теории общественных формаций. Проблемы анализа общественных форм в теоретическом наследии К. Маркса. М., 1975). Есть немало работ (к сожалению, мало нам мало знакомых), по-священых специфике добуржуазных систем и их трансформации в капитализм, и у зарубежных марксистов.

В постсоветской России эта дискуссия была продолжена (см.: Семенов Ю.И. Политарный («азиатский») способ производства: сущность и место в истории человечества и России. М., 2008). Более того, она нашла несколько неожиданное продолжение в гипотезе о существовании двух матриц национальных экономик (аналогия западного и азиатского способов производства). Эта гипотеза развивается в работах таких авторов, как: Бессонова О.Э. Раздаток: институциональная теория хозяйственного развития России. Новосибирск, 1999; Она же. Раздаточная экономика России: Эволюция через трансформации. ^

вершенность, она все же дала определенные результаты, значимые для марксистской теории добуржуазных обществ.

Среди них, в частности, выводы о (i) сращенности различных форм общественных отношений (производственные отношения, формы насилия и неэкономического принуждения, социальные взаимодействия, государство) на ранних этапах развития общественно-экономической формации; (2) сильной детерминации форм социально-экономической организации производительными силами, которые, в свою очередь, на ранних этапах развития были жестко зависимы от особенностей природной среды, что едва ли не наиболее ярко проявило себя в условиях систем, основанных на ирригационном земледелии; (3) высокой степени устойчивости, инерционности таких систем и т.п. Неслучайно, что эти выводы сделаны многими сторонниками и марксизма, и цивилизационного подхода: и те, и другие базируются на одних и тех же, по большому счету, исторических источниках. Но объяснение причин и закономерностей этих феноменов, выводы для будущего у сторонников разных подходов существенно различаются.

В рамках марксистской теории можно показать, что феномен (i) фиксируется как закономерность раннего этапа развития социальноэкономической формации. С точки зрения историко-генетического подхода такой синкретизм будущих многообразных форм есть норма, а не исключение. Так, молодой побег есть синкретичное единство будущего многообразия элементов дерева (в ростке яблони еще нет ни ствола, ни листьев, ни плодов, которые появятся позже, но от этого этот росток не перестает быть яблоней). Ранний капитализм не содержит в себе сложных производных форм капитала, но это капитализм. Подобно этому и ранние общества в синкретичном, слитом в единый феномен, содержат в себе формы будущей сложной структуры обществ. В результате азиат-

^ М., 2004; Кирдина С.Г. Институциональные матрицы и развитие России. М., 2000. На наш взгляд, выделение этих «матриц», так же как и параллели азиатского способа производства и советской плановой экономики, базируются на, как уже было отмечено, не более чем внешнем сходстве, связанном главным образом с наличием единой государственной бюрократии, выполняющей определенные хозяйственные функции, и отсутствием товарного хозяйства. Такие абстрактные обобщения мало что дают науке. Другое дело, что в социально-экономической системе СССР, действительно, было немало черт сохранявшихся от Российской империи добуржуаз-ных отношений (от натурального хозяйства и рудиментов общины до элементов внеэкономического принуждения и позднефеодальной иерархии). Подчеркнем: спор об этих исторических аспектах сугубо актуален, ибо выводит на современные проблемы выбора путей развития нашей страны и ее экономики (см.: Шевченко В.Н. Модернизация российского общества или особый путь развития? // Современное государство, социум, человек: российская специфика. М.: ИФ РАН, 20i0. С. i02-i54).

ская деспотия становится синкретичной формой и производственных отношений (преимущественно основанный на традиции способ координации, базирующийся тем не менее на общественном разделении и кооперации труда, присвоение прибавочного продукта государством-державой и личная зависимость работника от этого же субъекта, который одновременно выступает и в роли протонадстройки). Точно так же на этом этапе в общественном сознании, неизбежно имеющем господствующую форму религии, синкретично сращены образование, наука, искусство, мораль и собственно религия. Таким образом специфические черты азиатских деспотий получают вполне рациональное историкоматериалистическое диалектическое (в частности, акцентирующее специфику генезиса) объяснение, не требующее апелляций к трансцендентальным, вытекающим то ли из неких непознаваемых религиозных оснований, в которые можно «только верить», то ли к особенностям «крови» (последнее делает, в частности, В.Д. Соловей¹⁶⁰).

Феномен (2) в этом случае также теоретически квалифицируется не как некий вечно-значимый «географический фактор», а как особенность генезиса производительных сил добуржуазных обществ, которые на доиндустриальной стадии действительно в значительной степени зависят от особенностей природной среды. Особенно эта зависимость велика в условиях, когда для общества еще недоступны ни железные орудия труда, ни запряженная лошадью или быками повозка, ни водяная или ветряная мельница. Соответственно, на этом уровне развития производительных сил значимый прибавочный продукт может быть получен лишь на базе общественно-организованного ирригационного земледелия, технология которого едва ли не решающим образом определяет все основные формы общественной организации этих обществ.

Эта ситуация рождает, как мы уже отметили, феномен (3) - крайне инерционную общественную систему, в которой традиции, охраняющие единство социума, оказываются главным атрибутом и социально-экономической организации, и религии, превращаясь в атрибут «восточной цивилизации», ригидность которой, в частности, стала одной из базисных причин того, что страны, принадлежащие к этому типу социумов, «опоздали» к «старту» массового капиталистического развития в Западной Европе и США, превратившись в итоге в мир «периферии».

Сказанное - лишь краткий набор иллюстраций, показывающих, как марксистский подход помогает раскрыть причины и следствия специфических форм развития тех или иных социумов. Для этого необходим «всего лишь» историко-генетический подход, акцентирующий специфику разных стадий генезиса и эволюции общественно-экономической формации и исследующий диалектику прямой и обратной детерминации взаимодействия производительных сил и производственных отношений, базиса и социополитических, а также лежащих в сфере духовного производства и культуры отношений.

И все же, будем самокритичны, в области теории добуржуазных социально-экономических систем мы не найдем столь же целостную и стройную картину, как в «Капитале», раскрывающем анатомию классического капитализма. Но мы найдем очень важные характеристики инвариантов и специфических особенностей добуржуазных способов производства, существенно отличных от простейших схем сталинского истмата с его «пятичленкой».

Прежде чем приступить к поневоле краткой характеристике-напоминанию основных закономерностей этих способов производства, позволим себе методологическую ремарку. В общественных науках многие авторы, абсолютизирующие позитивистскую методологию, часто следуют правилу «искать там, где фонарь, а не там, где потерял»: они исследуют только прежде всего те феномены, где имеются некоторые достоверные данные. Те же сферы, где данные непосредственно недоступны или где их поиск и интерпретация сопряжены с немалыми методологическими и теоретическими затруднениями, эти исследователи предпочитают обходить своим вниманием. Так, в экономической теории современного капитализма это приводит к тому, что все процессы, о которых нельзя найти статистические данные, просто считаются несуществующими. В истории добуржуазных обществ происходит нечто подобное: поскольку подавляющее большинство источников описывает войны, [прото] политические и идеологические феномены и концентрирует свое внимание на представителях элиты, постольку и история предстает как по преимуществу история войн, династических интриг и религиозных процессов¹⁶¹.

Однако есть и другая история. Ей посвящено гораздо меньше работ, а в тех, что написаны, прослеживается сильное влияние (причем подчас стихийное, неосознаное) марксистской методологии. Это история производительных сил и производственных отношений. И вот эта история позволяет выделить ряд существенных моментов, доказывающих правомерность и конструктивность марксистской философии истории.

Расширим приведенный выше перечень выводов, которые мы сделали на основе обобщения дискуссий о т. н. «азиатском способе производства», и предложим читателю авторское видение проблемы.

Во-первъх, марксистская методология (и это важно!) позволяет акцентировать достаточно четко выделяемые историками инварианты, характерные для качественно различных стадий развития производительных сил и производственных отношений: черты первобытнообщинного способа производства, инварианты добуржазных антагонистических систем и капитализма.

В доклассовых обществах (первобытнообщинный способ производства) производительные силы - это везде (в Европе и в Азии, в Австралии и в Америке):

• синкретичность собственно социальных производительных сил и природных сил человека и, соответственно, определяющая зависимость человека от природы;

• отсутствие общественного разделения труда;

• присваивающий тип хозяйства (охота, собирательство.);

• каменные орудия труда.

Производственные отношения в этих сообществах характеризуются тем, что, как уже было замечено, они синкретично, неразделимо сращены с остальными общественными отношениями, и в них господствуют дарообмен (а рынок, кажущийся вечным и естественным, отсутствует), примитивный коллективизм, уравнительное распределение и т.п. Воспроизводство в основном зависит от природного цикла, а заметный прогресс наблюдается лишь на протяжении многих тысячелетий.

«Надстройка» этих миров также синкретична, и в ее рамках сплетены вместе идеология, культура, религия и т.д. и т.п.

Приходящие на смену первобытнообщинному способу производства социально-экономические системы, основанные на личной зависимости, имеют несомненную значимую специфику в разных социовременных и социопространственных сферах своего бытия. Более того, они очень долго и нелинейно вырастают из бесконечно-длительного и очень прочно держащего человека патриархального мира родовых общин и - позднее

- племен и их союзов. Столь же долго и нелинейно они трансформируются в капиталистическую систему.

Авторы этих строк хорошо знакомы с тем, что отличает экономику Древнего Египта, Римской империи или Китая династии Цинь друг от друга и от западноевропейской общественно-экономической системы средневековья, равно как и то, что все эти общества многоукладны. Но это нормально для любого способа производства, и в наибольшей степени

- для добуржуазных систем. Последнее важно подчеркнуть: в добуржу-азных системах принципиально велика зависимость от природной среды всей системы производства: и производительных сил, и обусловливаемых ими производственных отношений.

Более того, даже такой великий уравнитель всех и всяческих особенностей, как капитализм, в реальных условиях также был существенно различен в разных пространственно-временных условиях: в Нидерландах XVI века и США ХХ в., в Китае начала XXI в. и России конца XIX в. Но точно так же, как все национально-исторические особенности капитализма не отменяют методологической и теоретической плодотворности абстракции «рыночная экономика» (в марксистской интерпретации ее место занимает во многом иная, гораздо более строгая система категорий, характеризующих капиталистический способ производства), точно так же могут быть выделены и закономерности производительных сил и производственных отношений постпервобытной, но добуржуазной системы.

У этой системы пока еще нет единого общепризнанного в марксизме имени. Более того, идет спор о том, можно ли всю эту эпоху отнести к разным фазам и пространственным проявлениям одного способа производства, или необходимо выделение нескольких систем. Все это, несомненно, большой «провал» марксистской философии истории. Но эта наша общая недоработка не отменяет того, что мы можем выделить и значимые differentiae specificae этой экономической системы, которую мы склонны считать единым способом производства, проходящим различные фазы своего развития и имеющим существенные простран ствен-ные вариации, во многом задаваемые спецификой природной среды как одной из главных детерминант производительных сил на доинду-стриальной фазе их развития.

Возьмем в данном случае в качестве объекта исследования экономики, существовавшие в Европе и Азии с момента окончательного упрочения государства и до момента буржуазных революций.

Производительные силы этих систем будут характеризоваться:

• переходом к производящему хозяйству, обеспечивающему в общем и целом независимое от природы создание материальных благ;

• наличием общественного разделения труда и основных отраслей общественного производства, в частности выделением умственного труда и духовного производства;

• устойчивым производством в массовом масштабе прибавочного продукта;

• господством ручного труда, включающего развитое и систематическое производство орудий труда, превращающееся в особую отрасль;

• господством металлических орудий труда;

• массовым использованием механизмов (от простейших - рычаг, ворот, колесо, повозка, до более сложных - мельница и т.д.);

• наличием инфраструктуры: деревни и города, дороги, средства связи и т.п.

Соответственно, производственные отношения, сохраняя свою сра-щенность с волевыми отношениями, также практически везде будут воспроизводить некоторые инварианты:

• господство натурального хозяйства при фрагментарном, то затухающем, то растущем развитии рынка на периферии экономической жизни и массовом использовании насилия (войны, междоусобицы и т.п.) как способа обмена деятельностью, особенно типичного для межгосударственных взаимодействий;

• выделение отношений присвоения и отчуждения в форме частной, государственной и производных форм собственности (их соотношение существенно разнится для разных этапов развития разных сообществ, но об этом позднее);

• устойчивое присвоение прибавочного продукта слоем собственников на основе отношений личной зависимости (всеобщая зависимость от государства-деспотии, рабство, крепостничество и т.п.); воспроизводство на этой основе социального неравенства;

• возникновение больших общественных групп, устойчиво различающихся по своему положению в общественном производстве и месту в системе разделения труда, отношениях присвоения (лица, стоящие вне отношений личной зависимости, являющиеся ее субъектами или объектами), способах и величине получаемого дохода (протоклассов);

• наличие экономического роста, для которого, однако, характерны чрезвычайно низкие (по современным понятиям) темпы; принципиальная нестабильность экономического роста, приводящего, однако, к итоговому прогрессу, заметному, однако, лишь на протяжении многих сотен (но уже не десятков тысяч, как в первобытном мире) лет.

Выделение этих инвариантов само по себе имеет очень большое методологическое и теоретическое значение. Оно доказывает, что:

• существуют специфические и устойчиво воспроизводимые на протяжении столетий (если не тысячелетий) технологии и отношения общественного производства и потребления, обмена деятельностью, присвоения и отчуждения общественного богатства и его распределения (и перераспределения), характерные для обществ, основанных на личной зависимости;

• основанные на личной зависимости системы долго (тысячелетиями) рождаются в борьбе с родоплеменным строем и опять же долго (но уже «всего лишь» столетия) уходят, высвобождая место капиталистическому строю, причем оба процесса трансформаций идут нелинейно и мучительно, сопровождаясь войнами, революциями и т.д. и т.п.;

• наличие у этих систем устойчиво воспроизводимых качественных отличий от рынка и капитала является достаточным свидетельством того, что не только рынок и капитал есть способы «цивилизованной экономической организации».

Во-вторых, методология марксистской философии истории и, в частности, выделение категорий производительных сил, производственных отношений и т.п., взаимодействующих в рамках единой системы общественного воспроизводства, дает ключ к решению вопроса о том, какой именно является система общественно-экономических отношений в добуржуазных обществах эпохи металла и государств. Был ли это один способ производства, имеющий различные формы в разных исторических и пространственных координатах, или их было несколько и т.п. Иными словами, мы можем, основываясь на данной методологии, показать, чем именно определяются различия внутри этих инвариантов. Почему в одних добуржуазных обществах развивались преимущественно частные формы хозяйствования и присвоения, а в других они имели форму относительно целостных деспотий? Почему столь непростыми оказались траектории развития добуржуазных систем и в Европе, и в Азии: и там, и там не раз формировались экономические структуры, казалось бы, вплотную подходящие к рождению буржуазной общественно-экономической системы (чего стоит хотя бы развитие торговли, денежной системы, орудий труда и инфраструктуры в Древнем Риме или Китае династии Цзинь), однако переход к капиталистической системе так и не совершался.

По этому поводу в работах марксистских историков, политэкономов и социальных философов написано немало содержательных текстов, сформировались определенные школы и т.п., на что мы уже указывали выше. Однако однозначного и четкого решения этой проблемы в современном марксизме пока нет.

Но!

Отсутствие решения не означает неправомерность методологии: в рамках цивилизационного подхода также нет общепринятого ответа на эти вопросы, а разброс позиций гораздо шире, чем в марксизме, однако никто не считает это доказательством неприменимости данной парадигмы.

И главное: у нас есть категориальный аппарат и методология, позволяющая исследовать материальное производство, его технологии и общественные отношения, его социополитические и духовные рефлексии и обратное воздействие последних на производство, и этим мы отличны от сторонников цивилизационного подхода, для подавляющего большинства из которых есть только один способ «цивилизованной» экономической организации - «вечный» и «естественный» рынок.

В отличие от этих авторов, мы можем раскрыть содержательные отличительные черты этой системы. О специфике производительных сил, способа координации и воспроизводства мы уже писали. Уточним главное: содержание основного производственного отношения (отношения, определяющего специфику присвоения/отчуждения) этого способа производства. Им вслед за Марксом можно считать личную зависимость. Это отношение, в котором синкретично едины, с одной стороны, производственное отношение создания и присвоения прибавочного продукта собственником не только средств производства, но и самого лично зависимого работника, а с другой - внеэкономическое, основанное на насилии, подчинение человека иерархии власти. Это может быть протоформа «всеобщего рабства» в азиатской деспотии, или основанное на частной собственности рабовладение античных государств, или частично снимающая личную зависимость форма крепостничества. Да, они существенно отличны друг от друга и локализованы в разных социумах, но широко использовавший рабовладение капитализм на юге США в первой половине позапрошлого века также мало похож на скандинавский социал-демократический строй конца ХХ столетия, однако в своей сущности они остаются не более чем различными моделями разных стадий развития одного - капиталистического - способа производства.

В-третьих, в рамках марксистской традиции специально акцентируется, что в условиях добуржуазных систем, причем не только доклассовых, общественные отношения во многом остаются синкретичными и лишь постепенно, по мере их развития, нелинейно дивергируют.

Отсюда, кстати, и столь типичный для сторонников цивилизационного подхода интерес к прежде всего добуржуазным системам, где экономика, политика, идеология и религия сращены и в их непосредственном бытии, данном историку по преимуществу в форме текстов, описывающих жизнь «надстройки» (властных отношений, религии.). Во многом в силу этого добуржуазные системы предстают перед нами как прежде всего неэкономические. Последнее становится немалым основанием того, что именно при обращении к добуржуазным формам оказывается столь популярен «цивилизационный» подход. Это касается, кстати, и проблем современного глобального сообщества, где историческое различие сообществ (и личностей) мира «периферии», живущих в добур-жуазном времени, и тех, кто уже давно воспроизводятся в социальном времени позднего капитализма («центра»), выдается за различие цивилизаций.

Этот кунштюк неслучаен: на поверхности явлений здесь наиболее значимо именно различие «восточной» религии и «западной» экономики. Но в сущности различие иное. Это различие, с одной стороны, характерного для во многом все еще добуржуазной «периферии» синкретичного единства всех общественных отношений (внешней формой чего выступают черты «исламской цивилизации», наиболее ярко проявляющие себя в религии) и, с другой стороны, типичного для позднекапиталистического «центра» доминирования экономических рыночно-капиталистических отношений (в частности, «рыночного фундаментализма»), которое выдается за черты «западной цивилизации». В первом случае выделяется специфика наиболее важных для эпохи личной зависимости клановых, семейных, этических параметров; во втором - наиболее важных для капиталистической формации экономических (частная собственность и денежный фетишизм, обусловливающие основные черты homo economicus) и политических (демократия, права личности) параметров.

Сказанное позволяет сделать важные методологические выводы. Обозначим те из них, что будут особенно важны для последующих размышлений.

Так, в добуржуазном мире собственно производственные отношения первоначально сращены с отношениями насилия, и собственно экономические процессы отчуждения и присвоения благ, их правовые, политические и т.п. формы, идеология и т.п. лишь постепенно выделяются как особые, обособленные сферы общественного бытия. Поэтому мы в полной мере отдаем себе отчет в том, что категория «способ производства», равно как и категории производственных отношений и производительных сил и т.д. наиболее полно могут быть раскрыты как теоретическое отображение их наиболее развитого состояния, которого они достигают только в рамках буржуазного способа производства. Однако подобно тому как категория товара, абстрагированная Марксом (и Маршаллом, и др.) на основе исследования развитого капитализма, может использоваться для анализа рынка в добуржуазных системах, так же и категория «способ производства», выделенная на основе исследования развитого состояния общественно-экономической формации (капитализма), может использоваться для анализа добуржуазных систем.

«Белые пятна» марксизма:

СОЦИОПРОСТРАНСТВЕННОЕ ИЗМЕРЕНИЕ ИСТОРИИ

Классический марксизм многократно и отчасти справедливо критиковался за якобы пренебрежительное отношение к проблемам социального пространства, исследуя прежде всего социовременной аспект. Эта критика была справедлива в том смысле, что в работах самого Маркса этому вопросу действительно уделялось крайне мало внимания, а в работах его последователей (прежде всего В. Ульянова-Ленина и Р. Люк-сембург¹⁶²) исследование социопространственных проблем (империализма, колониализма, милитаризма, войн и др.) проводилось в традиционном марксистском ключе, не акцентируя своеобычности ракурса. Отсюда большие претензии со стороны сторонников даже не столько цивилизационного подхода, сколько мир-системного анализа¹. Однако в последние десятилетия положение существенно изменилось, в частности, в связи с появлением серии работ выдающегося марксиста-географа Дэвида Харви².

Не углубляясь в эту крайне интересную новую сферу исследования, ограничимся в данном тексте только одним аспектом, показывающим, сколь эффективно может использоваться для анализа социопростран-ственных взаимодействий исследовавшаяся выше методология социальной философии марксизма.

Рассмотрим под этим углом зрения проблему соотношения «центра» и «периферии»³.

¹ Исходным пунктом для этих размышлений должны стать, на наш взгляд, работы В.И. Ленина и Розы Люксембург, а не только И. Валлерстайна и его коллег по мир-системному анализу, о чем мы писали подробнее в наших разделах книги «Ленин online: 13 профессоров о В.И. Ульянове-Ленине» (М.: ЛЕНАНД, 2011. См. также: Бузгалин А.В. Роза Люксембург: ответы на вызовы времени // Альтернативы. 2012. № 2; Колганов А.И. Роза Люксембург и проблема своевременности социалистической революции в России: современные рефлексии // Альтернативы. 2012. № 2; Воейков М.И. Роза Люксембург как политэконом и революционер // Альтернативы. 2012. № 2). Весьма содержательные соображения на тему соотношения марксизма и мир-системного подхода высказаны в работах Г.Д. Гловели (см. Гловели Г.Д. История экономических учений. М.: Юрайт, 2013), Г. Хакимова (Хакимов Г. Марксистские основания мир-системной методологии: неосмитиан-ский марксизм или новый исторический материализм? // Критический марксизм. Поколение next. М.: ЛЕНАНД, 2014) и А. Гравера (Гравер А. Попытки исследовательской адаптации неомарксизма И. Валлерстайна // Критический марксизм. Поколение next. М.: ЛЕНАНД, 2014). Во II томе нашей книги мы еще вернемся к этой проблеме.

Подчеркнем, что в ряде случаев соединение методолого-теоретических подходов марксизма и мир-системного анализа дает интересные результаты при анализе проблем отсталости «периферийных» экономических систем. Один из конкретных примеров такого успешного сиснтеза - развернутый доклад Р.С. Дзарасова о природе экономической отсталости «национальноориентированных» капиталистических систем «периферии» (см.: Дзарасов Р.С. Национальный капитализм: развитие или насаждение отсталости? // Альтернативы. 2013. № 1, 2, 3).

² См.: HarveyD. The Urbanization of Capital: Studies in the History and Theory of Capitalist Urbanization. Baltimore, 1985; Harvey D. Spaces of Capital: Towards a Critical Geography. Edinburgh; Routledge North America, 2001; Harvey D. Spaces of Global Capitalism: A Theory of Uneven Geographical Development. London, 2006; HarveyD. The Political Economy of Public Space // Low S., Smith N. (eds). The Politics of Public Space. Routledge, New York, 2005, p. 17-34.

³ Сами по себе термины «центра» и «периферии» следует считать скорее образами, нежели категориями. Однако в контексте теорий мир-системного ^

Использование предложенной нами выше методологии позволяет показать (и это отнюдь не открытие авторов), что «центром» на переломных этапах истории, как правило, становились и становятся те социумы (государства, империи...), где наиболее последовательно и в наиболее «чистом» виде складывается новая, наиболее прогрессивная на данном уровне общественного развития, социальная система.

Так было в случаях с генезисом первых государств, становившихся «центрами» общинно-племенного мира. Так произошло и в истории генезиса капитализма: те социумы, где новая рыночно-капиталистическая система победила быстро, решительно, революционно (Нидерланды, Великобритания, США), и стали «центром». Те, где был законсервирован (в том числе вследствие колониальной экспансии нового «центра») до-буржуазный порядок вещей, превратились в периферию.

Данный текст - не место для подробного анализа этой проблемы. Мы, напомним, заняты критическим анализом потенциала цивилизационного подхода. Однако еще одну ремарку авторы все же себе позволят.

Современная эпоха, как известно, ознаменовалась бурным «вторичным» (если не «третичным»), исторически явно запаздывающим генезисом буржуазных отношений на «периферии». Он резко интенсифицирован глобализацией и неизбежно воспроизводит массу переходных отношений, сохраняющих значимые черты общинных, патриархальных, феодально-клановых форм. Последние, естественно, вступают в жесткие противоречия с господствующей системой давно сформировавшихся, «закатных» капиталистических отношений в странах «центра». Более того, само воспроизводство «центра» и «периферии» есть не более чем следствие сильно запаздывающего развертывания буржуазной системы в экс-колониальных и иных странах.

Внешне эти противоречия выглядят действительно как «конфликт цивилизаций», ибо пережитки добуржуазных отношений оказываются наиболее прочны именно в таких сферах как личностные, семейные (клановые), религиозные и т.п. отношения. Более того, эти сферы, в силу своей относительной самостоятельности, обладают гораздо большей инерционностью: человек и стереотипы его поведения меняются гораздо медленнее, нежели технологии и экономические институты.

анализа они приобретают достаточно определенное содержание, правда, существенно различающееся у Э. Валлерстайна (Wallerstain I. World-system analysis. An Introduction. Durham, 2004; Wallerstain I. The Capitalist World Economy. Cambridge, 1979), А. Гюндер-Франка (Frank A. Dependent Accumulation and Underdevelopment. L., 1994) и др. авторов, тяготеющих к этому подходу. Применительно к современному мировому хозяйству мы ниже будем использовать эти понятия преимущественно как обозначение видимости национальных социально-экономических систем, являющихся субъектами («центр») и объектами («периферия») гегемонии глобального корпоративного капитала.

Причины этого хорошо известны и объяснены в марксизме еще более полувека назад в связи с анализом проблем генезиса капиталистического способа производства в колониальных и полуколониальных странах в работах по проблемам «периферийного капитализма» и т.п. (мы к этому вопросу еще вернемся в последней части данного текста). Более того, в силу низкого уровня развития технологий и большей зависимости этих сообществ от природно-климатических и географических условий, а также мощного наследия сотен тысяч лет предшествующего развития кровнородственных связей - в силу этих причин собственно экономические параметры играют в добуржуазных системах не столь значительную (как в условиях капитализма) роль. На этом основании авторы берут на себя смелость сформулировать определенную закономерность: чем меньше нынешний социум ушел от добуржуазных отношений, тем более значимы для его жизни внеэкономические (так называемые «цивилизационные») параметры. Неслучайно поэтому активное вступление стран «периферии» на мировую арену столь обострило внимание к так называемым «межцивилизационным» различиям.

Вследствие этих же причин в странах «периферии», в полном соответствии с марксистской теорией, добуржуазные черты духовного производства сохраняются гораздо дольше, чем черты добуржуазной экономической организации.

Кстати, в Европе традиции сословного неравенства и феодальной политической организации, церковный клерикализм и феодальная приниженность женщин - все эти традиции добуржуазной социодуховной жизни - также сохранялись столетиями после победы капиталистических экономических отношений. Позволим себе в этой связи только один простой вопрос: почему мы удивляемся, что в некоторых мусульманских странах, где капитализм победил едва ли полвека назад, женщины ходят в чадре, если в Англии женщины получили избирательные права только три столетия спустя после победы буржуазной революции? Более того, в поведении, скажем, испанских крестьян XIX века какой-нибудь наш нынешний славянофил нашел бы гораздо больше «исконных» евразийских черт (общинности, приверженности к семейным ценностям, религиозности и т.п.), нежели в современном жителе Ярославля, не говоря уже о Москве, где живут все те же русские, только гораздо более включенные в систему капиталистических отношений и потому гораздо более приверженные «ценностям западной цивилизации» (о специфике России - в следующем тексте постскриптума).

Так что большая часть «специфических черт» современных восточных и европейской цивилизаций оказывается обусловлена уровнем и историческими условиями перехода от той или иной формы добуржуазных со-

V V V /* /

циальных отношений к той или иной форме буржуазных (напомним: о различиях западноевропейского, китайского, индийского, арабского и т.п. типов добуржуазных отношений мы уже рассуждали выше).

В результате в современном глобальном социуме экономические отношения оказались универсализированы иунифицированы гораздо сильнее, нежели духовные (в частности, религиозные), семейно-брачные и т.п. сферы.

Это и стало причиной того, что перед исследователем-позитивистом сложилась достаточно простая картина: экономика у стран примерно одинаковая - рыночная, а духовная жизнь - разная. Следовательно, рынок - это универсальная цивилизационная ценность, а главные различия социумов лежат где? - правильно, в области духовной организации, религий, традиций. Вот вам и обоснование «цивилизационного подхода».

Продолжим наш анализ инвариантов цивилизационного подхода и их потенциала в деле решения фундаментальных проблем философии истории. Рассмотрим весьма типичный и уже упомянутый выше акцент на многообразии цивилизаций. В принципе, эта черта могла бы расцениваться как сугубо позитивное стремление к адекватному отображению особенностей каждого социума (и эта задача действительно чрезвычайно важна для социолога и историка), если бы не одно «но». Дело в том, что в этом случае из проблемного поля исключается ключевой для социальной философии вопрос о выделении некоторых закономерностей в общественном развитии человечества, теоретически истинных и практически достоверных обобщений. Причем не по принципу абстрактной общности ежа и половой щетки, а на основе выделения конкретных, развивающихся системных качеств различных социумов в их взаимосвязи, противоречиях, рождениях-смертях-взаимодействиях.

Эта методология оказывается «закрыта» для большинства сторонников цивилизационного подхода. Акцент на многообразии и своеобычности цивилизаций превращается в самодостаточный. Главным для большинства авторов становится не столько обоснование некоторых критериев выделения особенных цивилизаций и/или их систематизация, сколько позитивное описание каждой из них (с подспудным желанием едва ли не большинства таких авторов доказать, что моя цивилизация -американская, российская, китайская. - лучше всех). К числу общих закономерностей относится в лучшем случае констатация того, что цивилизации возникают, достигают расцвета и переживают период «заката» (Тойнби, Шпенглер), да и это характерно далеко не для всех авторов (мы, например, что-то не встречали работ русофилов, в которых бы рассматривался вопрос о возможном будущем «закате» русской цивилизации).

Как следствие этого, в рамках цивилизационного подхода неявно признается право каждого из авторов на свой субъективный взгляд. Едва ли не каждый из них самостоятельно и оригинально решает, какие цивилизации могут быть выделены, каковы критерии их выделения, соответственно, сколько цивилизаций знает всемирная история. В результате для сторонников цивилизационного подхода характерна не слишком углубленная разработка методологических, концептуальных вопросов, они относительно мало обеспокоены выработкой общей модели философии истории (вплоть до игнорирования этого вопроса или его полного отрицания в современных постмодернистских версиях этого подхода).

В результате сознательного или бессознательного использования большинством сторонников цивилизационного подхода методологии позитивизма получается широкий набор разрозненных конкретных социоисторических обобщений особенностей тех или иных обществ. В случае использования методологии постмодернизма не получается даже этого: на место позитивных, эмпирически выверенных конструкций приходят детерриализованные концепты и симулякры, в которых исчезают даже абстрактные критерии цивилизованности, даже обоснование преимуществ «цивилизованных» сообществ перед «нецивилизованными», и остается лишь деконструкция любых социофилософских метатеорий, продолженная в лучшем случае (у Дерриды, Бодрийяра и других левых теоретиков постмодернизма, о которых - в одном из следующих текстов) критикой существующей буржуазной «цивилизации».

В обоих случаях (и позитивистского, и постмодернистского подхода), однако, исчезают теоретически обоснованные основания не только для выделения закономерностей общественно-исторического развития, не только для системного взгляда на историю человечества, но и (как следствие этого) для выделения некоторой красной нити истории, прогресса, его критериев. А это, в свою очередь, оборачивается либо консерватизмом, либо отстраненностью социального философа от общественной практики.

В первом случае обосновывается необходимость возврата к истокам и коренным ценностям «своей» цивилизации».

Во втором случае формируется асоциальная позиция конформиста: если для цивилизационного подхода возможен уход от проблем прогресса и его критериев, то для него не может стоять как практически-актуаль-ная и задача субъективного содействия (противодействия) последнему. Для таких интеллектуалов всякий социум, всякая цивилизация по-своему хороши и по-своему плохи. Прогресс - искусственно созданный и эмпирически не верифицируемый «большой нарратив», от которого можно и должно отказаться. Точка.

В результате сторонниками «цивилизационного подхода» воспроизводится та или иная версия неявной апологии status quo, о которой мы писали ранее как об объективном основании распространения этого подхода.

Впрочем, наряду с преимущественно западным историко-философским позитивизмом и постмодернизмом существует еще и третий вариант, о котором мы упоминали выше: преимущественно российское богоискательство и богостроительство. В этом случае некая «цивилизационная» концепция философии истории выстраивается, но выстраивается теологически. В результате, как правило, появляется не столько обобщение практики с выводами о наличии некоторых закономерностей развития исторического процесса, сколько идеалистическая конструкция, призванная доказать богоизбранность одной из цивилизаций (у наших соотечественников, естественно, российской; вариант - евразийской¹⁶³).

В наиболее радикальном виде этот взгляд служит философским основанием державно-националистических идеологий: от мягкого славянофильства до прямого черносотенства. К сожалению, аналоги такой методологии можно найти в работах ученых очень многих стран как «центра», так и «периферии».

Для первых - интеллектуалов развитых стран с типичными для них отношениями рыночного фундаментализма и гегемонии корпоративного капитала - характерно стремление насаждать повсюду «ценности цивилизованных государств» (социально-экономический и политикоидеологический стандарт этой самой глобальной гегемонии)¹⁶⁴. Для вторых, особенно ученых тех социумов, в которых в настоящий момент осуществляются реверсивные инволюционные трансформации (в частности, реставрация многих элементов докапиталистических отношений), типичны акценты на религиозных стандартах их «цивилизации», за которыми во многих случаях скрывается апология процессов возрождения личной зависимости, а также синкретично-религиозных форм общественного сознания и социально-семейных отношений (т. н. «религиозный фундаментализм»), т.е. элементов базиса и надстройки азиатской модели позднего феодализма.

В любом случае цивилизационный подход оказывается в стороне от проблематики поиска путей социального освобождения, анализа объективно обусловленных путей снятия социального отчуждения¹⁶⁵.

Прежде чем перейти к исследованию этого - едва ли не самого главного в социальной философии марксизма - проблемного поля, напомним в очередной раз очевидное, но невероятно часто «забываемое» положение: марксистская социальная философия далеко не сводится к формационному подходу. В ней есть масса других принципиально значимых разработок.

В особенности важно, повторим, то, что в марксизме независимо от (и во многом до) работ сторонников «цивилизационного подхода» было обосновано (именно обосновано, а не постулировано, как в работах названного направления) выделение некоторых инвариантов всемирной истории.

^ and the Resistance against Neoliberalism in Latin America» (1997), «The politics of self reliance - Latin American proposals for a new democracy» (2005)). Кроме «западной» версии левого крыла сторонников цивилизационного подхода есть сходные тенденции и в левом исламизме (см.: Джемаль Г. Освобождение ислама. Умма, 2004; Он же. Революция пророков. М.: Ультра. Культура, 2003; Исламская интеллектуальная инициатива в XX веке / Под общей редакцией Г. Джемаля. Умма, 2005), и среди социалистически-ориентиро-ванных сторонников цивилизационного подхода в России (Кара-Мурза С.Г. Советская цивилизация. Т. i. М., 2002).

Наиболее полное развитие эти положения получили в ХХ веке в работах Д. Лукача, М. Лифшица, Ж.-П. Сартра, Э. Ильенкова и мн. др., которые раскрыли богатейший потенциал марксистской теории Отчуждения, Человека и Культуры

Реактуализируя наследие «шестидесятников»:

социальное отчуждение

В Прелюдии к нашей книге мы показали, что ключ к пониманию постсоветской школы критического марксизма лежит в исследовании проблемы снятия не только капиталистического способа производства, но и всей системы отношений предыстории или, в иных словах - «царства экономической необходимости». Этот контекст принципиально значим и для понимания специфики социально-экономических отношений позднего капитализма, которые мы по преимуществу будем исследовать в следующем томе. Поэтому обратим самое пристальное внимание на категорию «отчуждение», опираясь на широко известные положения гегелевско-марксистской традиции и исследований марксистов второй половины ХХ века, которые немало внимания уделили именно проблеме отчуждения. Пришедшая на смену эпохе «шестидесятников» пора постмодернизма и ренессанса позитивизма (в том числе - экономического империализма, о котором в следующем тексте), по видимости, отодвинула эту проблему на обочину социальных исследований, но практика -великий мотиватор научных исследований - заставляет нас вновь и вновь возвращаться к анализу этого фундаментального понятия марксистской философии истории и социально-экономической теории.

Такой практикой стала прежде всего многоаспектная, направленная именно против отчуждения во всем многообразии его проявлений, борьба тысяч социальных движений и общественных организаций, левых политических структур, активизировавшаяся в последние десятилетия. Подчеркнем: она была направлена не только на преодоление экономической эксплуатации наемных работников, но и на снятие всех форм технологического, экономического, социального, политического, культурного и т.п. отчуждения.

Наряду с онтологическими есть и гносеологические причины реактуализации проблемы отчуждения: исследование глобальной гегемонии капитала - важнейшей проблемы современной социально-экономической (и не только) теории - предполагает, как мы покажем во II томе, постоянное обращение к этому понятию.

По всем этим причинам авторы считают важным подробнее остановиться на его рассмотрении, опираясь на широко известные положения гегелевско-марксистской традиции исследования феномена «отчуждение».

Поскольку категория «отчуждение» имеет особо важное значение для нашей работы, позволим себе кратко напомнить основные вехи ее исследования в ХХ веке¹⁶⁶.

Следует подчеркнуть: марксисты долго шли к «открытию» этой категории. В начале 1920-х годов Д. Лукач в «Истории и классовом сознании» (1923), ссылаясь на некоторые отрывки «Капитала» К. Маркса, особенно на раздел о фетишизме, вводит термин «овеществление» (Vera-dinglichung, Versachlichung), чтобы описать феномен того, каким образом трудовая деятельность противостоит людям. Позже, в связи с возросшим интересом к этой категории среди левых Запада в 1960-е годы, Лукач во французском издании работы указывает на неправомерность такого отождествления.

Новый интерес к феномену отчуждения возник в связи с появлением у зарубежных ученых в начале 1930-х гг. возможности широко ознакомиться с Экономико-философскими рукописями К. Маркса 1844 года¹⁶⁷.

Однако пиком марксистских исследований проблемы отчуждения за рубежом стали 1960-1970-е годы, когда в США и Европе вышли книги Б. Оллмана, И. Мессароша и др. Широко представлен анализ этой категории и в зарубежных работах, посвященных проблеме человека и общим вопросам социальной философии К. Маркса¹⁶⁸. Для русскоязычного читателя важными явлениями стали переводы книг Л. Сэва¹⁶⁹ и Ф. Текеи¹⁷⁰. В последующем интерес к этой категории в зарубежном марксизме угасает, но не исчезает, о чем свидетельствуют, в частности, упомянутые выше работы М. Мусто и Ш. Сейерса, в которых дается анализ широкого круга таких исследований.

В СССР в !960-70-е гг. также пробуждается интерес к исследованию проблем отчуждения, публикуется русский перевод ранних произведений К. Маркса, выходят работы Г.С. Батищева, Ю.Н. Давыдова, Э.В. Ильенкова и др/

В середине ХХ века интерес к категории «отчуждение» был характерен и для немарксистских течений или течений, лежащих на границах марксизма. Об этом размышляют М. Хайдеггер², Ж.-П. Сартр³, Г. Маркузе⁴ и другие идеологи «Парижского мая» и «Пражской весны», различные представители Франкфуртской школы⁵. Эти течения и авторы, однако, либо рассматривают категорию «отчуждение» на исключительно философском уровне (Хайдеггер), либо, как представители франкфуртской школы и особенно Г. Маркузе и К^о, как феномен, лежащий преимущественно вне сферы социально-экономических противоречий⁶.

Впрочем, рост экономики симулякров вновь возвратил интерес к проблемному полю отношений экономического отчуждения. Наиболее известным здесь стал образ спектакля (Г. Дебор), чья функция есть «конкретное производство отчуждения» в обществе, где «быть» вырождается уже не столько в «иметь», сколько в «казаться», что приводит к превращению отчуждения в волнующее переживание, новый «опиум народа»,

^: Батищев Г.С. Введение в диалектику творчества. СПб., i997; Давыдов Ю.Н. Труд и свобода. М., i962; Он же. Бегство от свободы. М., i978; Ильенков Э.В. Философия и культура. М., i99i. Из русскоязычных изданий, дающих неплохой обзор работ по этой теме, назовем монографию И.С. Нарского «Отчуждение и труд. По страницам произведений К. Маркса» (М., i983) и коллективную работу: Кузьминов Я.И., Набиуллина Э.С., Радаев В.В., Субботина Т.П. Отчуждение труда. История и современность. М., i989, содержащую неплохую библиографию и исторический очерк по проблеме. Парадоксом при этом является то, что ряд авторов этой - весьма содержательной и важной для своего времени - работы в последующем стали активными акторами «негативной конвергенции», добавив к неразрушенным формам отчуждения «реального социализма» жестоко брутальные отношения отчуждения, характерные для периферийного типа позднего капитализма.

² HeideggerM. Being and Time, San Francisco: Harper, i962 (русский перевод: Хайдеггер М. Бытие и время. М., i997).

³ Sartr J.P. Critique de la raison dialectique. Paris, i968.

⁴ Marcuse H. On the Philosophical Foundation of the Concept of Labor in Economics. Telos i6 (Summer, i973); Marcuse H. Eros and Civilization, Boston: Beacon Press, i966 (русский перевод: Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Киев, i995); Маркузе Г. Одномерный человек. М., i994.

⁵ См., в частности: HorkheimerM., Adorno Th. Dialectic of Enlightenment. New York: Seabury Press, i972.

⁶ Так, Маркузе доказывает, что труд всегда был и будет отчужденным, а человеческая эмансипация может быть достигнута лишь через отмену труда и утверждение либидо и игры в общественных отношениях.

уводя их все дальше от их собственных желаний и реального существо-вания¹⁷¹. О сходных аспектах отчуждения пишет и Ж. Бодрийяр¹⁷².

Завершим небольшой экскурс в историю исследования понятия «отчуждение» и обратимся к его собственному содержанию.

В рамках марксистской традиции принято различать немецкие термины опредмечивание (Vergegenstandlichung), экстракция, или эсте-риоризация (EntauSerung), овещнение (Verdinglichung, Versachlichung), наделение внешним бытием (VerauSerlichung), овеществление (Versachlichung), обособленность, изоляция (AuSerlichkeit), отчуждение в юри-дически-правовом смысле (VerauSerung) и собственно отчуждение (Ent-fremdung)¹⁷³. Для нас в этом перечне особо значимы понятия, означающие

(i) собственно отчуждение [Entfremdung], (2) овещнение ([Verdinglichung, Versachlichung], на русский язык это слово, как правило, переводится как «овеществление», что на наш взгляд неточно: речь идет о господстве не «вещества», а «вещи» в философском смысле этой категории¹⁷⁴), и (3) опредмечивание [Vergegenstandlichung]. Оставим последнее выражение «по ту сторону» нашего анализа, ибо, как мы покажем в дальнейшем, в этом случае речь идет об атрибуте всякой человеческой деятельности. Нас же интересуют общественные отношения, в пространстве и времени которых труд, его средства, результаты, субъект и сами общественные отношения становятся чужды Человеку в его бытии родового существа (Маркс, Лукач). При таком понимании отчуждения становится понятно, что первый термин уместен в наибольшей степени как обозначение «отчуждения вообще», независимо от его конкретноисторического вида, тогда как второй («овещнение») становится важнейшей чертой специфически-исторического вида отчуждения, присущего отношениям товарного производства, капитализма.

При таком подходе исчезает мучающая многих марксистов и радующая многих их критиков тема «отхода» позднего Маркса от использования категории «отчуждение»¹⁷⁵. На этом «основании» построены многочисленные рассуждения о якобы произошедшем отказе «позднего» Маркса, писавшего исключительно о фетишизме товара, денег и капитала плюс эксплуатации и делающего на этом основании выводы о важности классовой борьбы и т. д. вплоть до «экспроприации экспроприаторов», от «молодого» Маркса, писавшего о снятии любого отчуждения и потому большего гуманиста, нежели «поздний» Маркс¹⁷⁶.

На наш взгляд, эти рассуждения, построенные преимущественно на анализе терминов, не выдерживают серьезной критики¹⁷⁷.

Во-первых, Маркс, безусловно, развивался как теоретик и методолог и потому уделял в разные периоды своего творчества большее внимание тем или иным аспектам проблемы социального освобождения, исследованию которой он посвятил всю свою жизнь. Но это не главное.

Главное состоит в том, что, во-вторых, с содержательной точки зрения категория «отчуждение» (и соответствующий ей немецкий термин Ent-fremdung), предельно генерализованная и потому не отражающая специфики того или иного исторически-конкретного, особого вида отношений отчуждения, была бы неадекватна для анализа именно товарных, капиталистических отношений. Она была нужна и использовалась Марксом тогда, когда он, действительно молодой, начинающий исследователь нащупывал основные аспекты исследования продвижения к будущему коммунизму (позднее и он, и Энгельс, будут больше использовать категорию «царство свободы») и размышлял над предельно общими проблемами, адекватными для исследования системного качества всего мира предыстории, но не достаточных для исследования собственно капитализма. Впрочем, и в «Капитале», как мы уже писали в предыдущем томе, Маркс не забывает об этом генеральном контексте, посвящая проблеме «перехода от царства необходимости к царству свободы» поистине гениальный текст в конце III тома. Кроме того, и в подготовительных рукописях к «Капиталу», и в самом «Капитале» Маркс использует широкий круг терминов, близких по содержанию к понятию «отчуждение» (прежде всего понятие превратных форм, овещнения, более сложные конструкции, обозначающие существование социально-экономических феноменов «вне индивидов и независимо от них»¹⁷⁸.

В-третьих, и тоже принципиально важно, марксизм не исчерпывается работами только Маркса. Начиная с Д. Лукача через Ж.-П.Сартра и Франкфуртскую школу к критическому марксизму советских ученых-«шестидесятников»¹⁷⁹ и полемизировавших с франкфуртцами более близких к классическому марксизму таких их западных коллег, как Б. Оллман, И. Мессарош, А. Шафф. Подчеркнем: наследие традиции «шестидесятников» (и отечественных, и зарубежных) позволяет показать, что категория «отчуждение», как более общая, не может и не должна вытеснять проблемы собственно эксплуатации. Это принципиально важно, ибо показывает, что, в частности, при капитализме общая атмосфера отчуждения, охватывающая и наемных рабочих, и буржуазию (на чем акцентирует внимание, например, Ж.-П.Сартр), и промежуточные слои, и даже «лиц свободных профессий», не снимает, но усиливает систему отношений эксплуатации. То же касается, как мы покажем ниже, и отношений гегемонии корпоративного капитала, характерных для современного этапа позднего капитализма.

Сказанное позволяет раскрыть отчуждение как мир, в котором сущностные силы человека как родового существа, осуществляющего преобразование природы и общества в соответствии с познанными законами их развития, стали чуждыми для подавляющего большинства членов общества. Они как бы «присвоены» господствующей социальной системой и лежащими на ее поверхности превратными формами, имеющими видимость института, вещи (типичный пример - деньги как вещь, подчиняющая себе человека) или иной внешней для Личности человека формы.

Собственные качества и способности Человека - творца истории (цели и средства, процесс и плоды его деятельности, его чувства и отношения к другим людям) превращаются в мир внешних, чуждых, неподвластных человеку и непознаваемых им социальных сил. Эти социальные силы - разделение труда и отношения эксплуатации, государство и традиция, денежный фетишизм и религия - как бы присваивают человеческие качества и тем самым превращают Человека-творца в функцию и раба данных внеличностных сил.

В рамках «царства необходимости» (предыстории) отчуждение развивается как не только политико-экономический, но и общесоциальный феномен¹⁸⁰. От человека оказываются отчуждены его родовая сущность как творца, следствием чего становится социально-экономическое, политическое (государство, партии.), духовное (идеология, религия.) и т.д. отчуждение.

В социально-экономической - являющейся непосредственным предметом нашего исследования - сфере от человека отчужден труд, его цели, средства и продукт¹⁸¹.

Примеры этого многостороннего отчуждения хорошо известны. Для нас, в данном случае, наиболее важна капиталистическая форма этого процесса, где работник, продавая свою рабочую силу, отчуждает свой труд, его цели и формы организации; средства и продукт его труда так же принадлежат капиталу, как и рабочая сила работника. В условиях добуржуазных систем, основанных на личной зависимости, собственнику средств производства принадлежат не только средства и продукт труда, не только рабочая сила, но и личность человека, являющегося рабом частного лица или азиатской деспотии, крепостным или иным лично зависимым лицом.

Результатом (и предпосылкой) каждого нового витка воспроизводства отчуждения становится самоотчуждение человека: жизнь, в которой индивид сам себя воспринимает как функцию внешнего мира (с туповатой гордостью говоря: «Я - миллионер», «Я - министр» или с горькой самоиронией сознавая себя люмпеном), а изменение своего функционального статуса (карьера, переход на новую ступень материального обогащения) воспринимается им как самоцель.

Данный мир - мир отчуждения - именно как бы передает человеческие качества внешним социальным силам (например, кусочку бумаги с водяными знаками). Как бы - именно потому, что на самом деле этот мир кривых социальных зеркал создан самими людьми в силу главным образом объективных причин.

Но в силу тех же самых причин только уродливые фигурки зазеркалья и их кривлянья (делание денег, карьеры и т.п. как самоцель) воспринимаются нами как единственно реальный и естественный мир (вспомните, читатель, на удивление точный образ сказки о голом короле).

Более того, в мире отчуждения мы, как правило, не можем жить и развиваться вне этих отчужденных социальных механизмов - разделения труда и эксплуатации, рынка и государства.

Повторим: мы сами своей жизнью создаем эту видимость творения социального распорядка и самой истории не людьми, а внешними силами, но иначе мы не могли бы жить и развиваться в эпоху предыстории¹⁸². Здесь важны два уточнения.

Первое. Отчуждение - это видимостная характеристика предыстории. Видимостная в гегелевском смысле этой категории: напомним, в гегелевской «Логике» видимость есть то, с чего начинается сущность системы, качество, количество и мера которой уже даны. Сущность же предыстории - в тех социальных противоречиях (исторически развивающихся от традиции, господствовавшей в древнем мире, до гегемонии транснационального корпоративного капитала), которые и отчуждают, «отнимают» у Человека его качество творца истории.

Второе уточнение. Отчуждению всегда противостоит социальное творчество - актуальная способность Человека непосредственно творить историю (подробнее об этом - ниже). В силу этого для предыстории всегда характерна определенная мера отчуждения. Власть этого мира никогда не была абсолютной.

Мир отчуждения, в котором общественные и социальные отношения не подвластны человеку, не познаны им, господствуют над ним, не может не порождать и порождает целый мир превратных форм. В нем (повторим наши разъяснения из первой части этого тома) человеческие отношения как бы надевают костюм отношений между институтами, между вещами. В добуржуазных обществах человек не может вступить в отношения с другим человеком, иначе как участвуя в традиционном сообществе (например, таком, как община), подчиняясь иерархии азиатской деспотии, опосредуясь отношениями внеэкономической зависимости (надевая на себя «костюм» раба или рабовладельца, аристократа или крепостного).

В любом случае внешние формы, привязанные к так называемой системе «внеэкономических» отношений, иерархии и традиции, оказываются господствующими, и они создают видимость (объективную видимость!) того, что человек на самом деле есть раб этих форм. Между тем действительное содержание истории состоит именно в том, что люди сами, посредством своих общественных отношений в процессе материального производства создают эти превратные формы. Точно так же в мире товарных отношений фетишизм вещей, товаров, денег знаменует господство системы отношений, в которой именно вещи, являющиеся «социальными иероглифами» (такие, как товары и деньги), вытесняют человеческие отношения и ценности, замещают их, создают объективную видимость того, что именно эти субституты (товар, деньги) и есть общественное богатство и ценность.

При этом как в первом случае (в добуржуазных обществах), так и во втором (рынок, буржуазные отношения) эта объективная видимость на самом деле является неслучайной; она действительна. Это ситуация, при которой, как в свое время сказал Маркс, кажется то, что есть на самом деле.

Кажется потому, что эти формы превратны; потому, что за ними скрыты действительные сущностные процессы созидания людьми своих общественных отношений, производства материальных продуктов². Однако нам неслучайно кажется то, что есть на самом деле: по-другому в условиях «царства необходимости» и мира отчуждения люди не могут вступать в отношения друг с другом. Более того, всякая превратная форма продуцирует мнимое содержание, принципиально отличное от действительного.

Таковы принципиально важные ремарки, касающиеся проблемы отчуждения и превратных форм. Они нам окажутся очень полезны при анализе в следующем томе отношений глобальной гегемонии капитала, и не только.

Однако, прежде чем идти дальше в нашем исследовании, зафиксируем еще один важный тезис: отношения отчуждения, господствуя в пространстве-времени «царства необходимости», всегда бытийствовали в противоречивом единстве со своим Alter Ego - отношениями разот-чуждения. Последнее понятие, введенное в научный оборот и раскрытое

^: Эти формы сохраняются и после победы буржуазного строя, а также в условиях «реального социализма».

² Здесь и ниже авторы намеренно кратко повторяют свои размышления о феномене превратных форм, развивавшиеся выше, ибо сия материя мало знакома современному читателю и мы не надеемся, что он будет удерживать в памяти все нюансы методологии постсоветской школы критического марксизма на протяжении чтения всех разделов (если он вообще будет читать их все) этой немалой и непростой работы.

в работах Л.А. Булавки¹, показывает наличие деятельного субъектного бытия Человека как творца Истории и Культуры в процессе субъект-субъектного диалога и соответствующих (неотчужденных) общественных отношений.

Этот анализ позволяет нам содержательно раскрыть противоречия бытия Человека в предыстории, показав, что это (наряду с темой социального освобождения, культуры и т.п.) суть один из важнейших аспектов современного марксизма.

Человек в мире предыстории

Итак, Человек - это едва ли не центральная проблема для марксизма ХХ века². Ей посвящены сильнейшие работы Д. Лукача, Ж.-П. Сартра, Э. Фромма, Л. Сэва, а также Г. Батищева, Э. Ильенкова, Р. Косолапова³ и мн. др. Так что акцент на этой проблеме характерен отнюдь не только для цивилизационного подхода. Понимание человека как деятельного, социально-творческого субъекта - генетически исходное положение социальной философии марксизма⁴.

¹ «Разотчуждение - это вид деятельности, связанный со снятием той или иной формы отчуждения, который фиксируется не просто в виде вещи (готового результата), а в таком феномене, который, с одной стороны, является той же самой вещью (готовым результатом), а с другой - несет в себе развернутую логику ее сотворения. .понятие разотчуждение предполагает не только его результат - новое общественное отношение, но взятый в единстве с самим процессом его сотворения» (Булавка Л.А. Советская культура как идеальное СССР // Культура. Власть. Социализм. Противоречия и вызовы культурных практик СССР. М.: ЛЕНАНД, 2013, С. 125).

² Прежде чем выделить ключевые аспекты марксистской теории человека, отметим: марксизм - это живая и активно развивающаяся теория. Сводить марксизм исключительно к работам самого Маркса ничуть не более правомерно, чем сводить, скажем, неоклассику к книге А. Маршалла или цивилизационный подход к работам исключительно А. Тойнби.

³ Кроме упомянутых выше работ назовем еще одну важную с этой точки зрения коллективную монографию советской поры: С чего начинается личность / Под общ. ред. Р.И. Косолапова. М.: Политиздат, 1984.

⁴ Как писал Д. Лукач: «Внутренняя дифференциация всего общества постоянно побуждает или даже вынуждает отдельных его членов к принятию альтернативных решений в их кажущемся бесконечным множестве, а в социальном плане порождает основы того процесса, в ходе которого человек — если употребить принятое выражение — становится личностью, индивидуальностью» (Лукач Д. К онтологии общественного бытия. Пролегомены / Пер. с нем. Общ. ред. и вступ. ст. И.С. Нарского и М.А. Хевеши. М.: Прогресс, 1991. С. 89). Советские авторы также немало писали об этом. Укажем в этой связи еще раз на некоторые названные выше книги: «С чего начинается личность» (М., 1984) и «Проблема человека в современной философии» (М., 1969).

Исследование так называемой «родовой сущности человека», начатое Карлом Марксом, было продолжено Дьердем Лукачем (прежде всего в его «Онтологии общественного бытия») и широким кругом марксистов второй половины ХХ - начала нынешнего века. Генетическая сущность человека, его предельно абстрактная и вместе с тем предельно общая характеристика (генетически-всеобщая определенность - в категориальном аппарате Эвальда Ильенкова¹⁸³) - это не просто трудовое происхождение Homo sapiens. Это еще и бытие человека как субъекта социальной творческой деятельности, творца не только материально-вещественного богатства, но и культуры и - главное - истории.

И именно эта «родовая сущность» оказывается отчуждена от человека в условиях «царства необходимости» (в других формулировках Маркса - «предыстории») в силу неразвитости как производительной силы труда, так и социальных отношений, культуры. Противоречие человека как творца истории и раба внешних для него природных (во все убывающей степени) и социальных (во все возрастающей степени) сил - вот исходный пункт развертывания марксистской со-цио-философской концепции¹⁸⁴. Кое-что из этой философской парадигмы явно и неявно (в России, в частности, через Бердяева и других экс-марк-систов¹⁸⁵) инкорпорировал в себя цивилизационный подход. Последний, естественно, интерпретировал эти положения весьма своеобразным образом, трансформировав их в соответствии с имманентно присущей этому подходу тягой к религиозной догматике в духе вечных норм человеческого, «цивилизованного» бытия. При этом, однако, были утеряны несколько «нюансов».

Начнем с того, что, во-первых, в марксистской теории проблема Человека всегда принципиально рассматривается как междисциплинарная. В марксизме нет и не может быть «отдельной» экономической, социологической и т.п. теории человека. Плодотворным может быть только абстрагирование из этой целостной теории некоторых аспектов, важных для экономических, социологических и т.п. исследований. Но это абстрагирование должно всякий раз (1) исходить из целостной междисциплинарной теории и (2) возвращаться к ней, (3) соотносясь с ней на всех ступенях исследования.

Во-вторых, в рамках этой теории понятие Человек неслучайно пишется с большой буквы, ибо его личностное развитие позиционируется как высший критерий прогресса и, соответственно, высшая мера эффективности, позволяющая сравнивать между собой различные общественные (и, в частности, экономические) системы¹⁸⁶.

В-третьих, в марксизме показывается, что в разных общественноэкономических системах Человек качественно различен по своему социально-экономическому бытию. Соответственно, принципиально различны цели и мотивы деятельности, социально-экономические нормы поведения человека и, следовательно, социально-экономическая природа этого актора¹⁸⁷.

Так, в условиях добуржуазных систем человек, как правило, был либо субъектом, либо объектом внеэкономического принуждения, стремился к воспроизведению традиционного типа и объема деятельности, а максимизацию денег считал аморальным занятием.

В условиях рыночной экономики рождается тот самый экономический человек, который сторонникам универсализма западных цивилизационных ценностей видится «естественным», хотя на самом деле этот тип личности и соответствующие ему системы ценностей и мотивов стали господствующими в мире едва ли сто лет назад: до этого большинство людей производило и потребляло под влиянием не рыночно-капиталистических, а совершенно других интенций.

Более того, в настоящее время все более активно развиваются другие типы личности (так, в частности, для субъекта творческой деятельности труд становится ценностью, а не тягостью).

В-четвертъх, с точки зрения марксизма, в условиях «экономической общественной формации» (К. Маркс) человек включен в большие социально-экономические структуры (классы, страты и т.п.), которые, в свою очередь, также существенно детерминируют тип его поведения, ценности и мотивы и, главное, социально-экономические интересы.

В частности, в рамках капиталистической экономической системы существенно различны объективные интересы человека, (1) являющегося субъектом индустриального наемного труда в стране третьего мира, (2) занятого творческой деятельностью в общественном (public) университете Западной Европы, (3) собственника миллиардного состояния.

Посему социальная природа человека различна. И эти различия диктуются как минимум тем, (1) в рамках какой особой экономической системы он осуществляет свою жизнедеятельность и тем, (2) к какому социально-экономическому слою (в частности, классу) он принадлежит.

Соответственно, в-пятъ1х, проблема рациональности человеческого поведения в общественных науках (и, в частности, в экономической теории) с точки зрения марксизма должна стоять не столько как вопрос большей или меньшей рациональности, сколько как проблема особенного конкретно-исторического типа рациональности. Мы исходим из того, что существуют качественно различные типы рационального поведения человека.

И потому для нас главным является вопрос не о том, насколько рационален человек, а о том, как он рационален, что и почему он максимизирует (соблюдение чести и традиций, денежный доход, благо Родины, справедливость и солидарность, творческую деятельность, самореализацию и свободное время.), что и почему он минимизирует и т.д. Для нас принципиально важно, как и почему он совершает те или иные поступки в своей общественно-исторической практике, как и в какой мере его поведение детерминировано той или иной исторически специфической системой экономических отношений (добуржуазной, капиталистической.), как и почему он самоопределяет себя, поддерживая или отвергая эко-социо-гуманитарные реформы, инициируя (поддерживая) или нет революции (в том числе - антифеодальные, например, Войну за независимость в Северной Америке) и т.п.

Последнее вплотную подводит нас к суммирующему все предыдущие важнейшему тезису марксистской теории Человека. Им является -намеренно повторим этот часто «забываемый» оппонентами пункт - понимание человека как не только продукта производительных сил и объективных общественных отношений (производственных прежде всего), но и как творца истории. Это две противоположных и единых в рамках «общественной экономической формации» ипостаси бытия человека. Последнее означает (опять же намеренно повторим), что в мире «царства необходимости» человек является, с одной стороны, продуктом господствующих общественных детерминант, и как таковой он на протяжении всей существующей истории, как правило, был и остается подчинен отношениям отчуждения, прежде всего социально-экономического. С другой стороны, Человек был и остается активным субъектом созидания форм и институтов общественной жизни, в частности экономики.

В первой своей ипостаси он, будучи конформистом, следует заданным извне нормам и правилам поведения (в частности экономического) и покорно стремится быть послушным рабом патриция или крепостным помещика в добуржуазной системе; максимизировать свой денежный доход в условиях рынка; делать карьеру в партийно-государственных структурах в условиях общества советского типа и т.д. и т.п.

При этом марксизм всегда подчеркивал, что мера отчуждения (и, напротив, освобождения) изменяется в процессе исторического развития. Что субъект рынка, в отличие от патриархального крестьянина, может свободно выбирать сферу деятельности и, соответственно, структуру потребляемых благ («естественно», в пределах своего бюджета), что наемный рабочий, в отличие от раба или крепостного, юридически свободен и имеет более широкий круг прав и т. д. Этот контрапункт социально-экономического (плюс политического духовного и т.п.) отчуждения и освобождения составляет одно из ключевых противоречий исторического процесса, и это азбука марксизма.

В своей второй ипостаси - социального творца - Человек 400-300200 лет назад становился субъектом свершения буржуазных реформ и революций; 100 лет назад - борцом за 8-часовой рабочий день и женское равноправие; 50 лет назад - за бесплатное школьное образование, гарантированную минимальную заработную плату и прогрессивный подоходный налог. Как таковой, человек создавал новые институты и способствовал формированию новых производственных и иных общественных отношений.

Именно эта сторона марксистской теории - деятельностный подход, понимание человека как творца истории - принципиально важна, и именно о ней принято умалчивать.

Итак, не отказ от родовых черт человека, но развертывание их в многосложное богатство исторически и социально-конкретных типов личности - вот что такое марксистская теория личности. Цивилизационный же подход, в той мере, в какой он акцентирует главным образом некие якобы универсальные и вечные ценности «цивилизованной» личности, оказывается в этом вопросе гораздо беднее, проще марксистской философии истории. По сути дела, он выдает типичные в (i) настоящее время для (2) западного мира тип личности и систему ценностей за некий универсум, «теряя» и историзм, и социальные различия и противоречия, и многомерность человека как экономического, социального, политического, культурного и т.п. субъекта.

Впрочем, это касается лишь одного из течений в цивилизационном подходе. Многие наиболее известные сторонники последнего не только признают, но и изучают многообразие культурно-религиозных типов личности, и даже признают неправомерной трактовку ценностей тех или иных цивилизаций как более «цивилизованных» (да простят нас читатели за этот неизбежный стилистический огрех), чем иные. Именно это течение упрекает марксизм за редукционизм и сведение критериев прогресса к соображениям выгоды пролетариата.

Но здесь сторонники «циавилизационного подхода» осуществляют не более чем уже не раз нами упомянутую инверсию: на место марксизма в очередной раз ставится отрывок из сталинско-сусловских догматов. И классический марксизм самого Маркса, и последующий гуманистический творческий марксизм показал, что мерой прогресса является человек во всем богатстве его личностных качеств, освобождающийся от гнета социального отчуждения. Маркс и Энгельс сформулировали это в знаменитом афоризме «Манифеста коммунистической партии»: «Свободное развитие каждого как условие свободного развития всех». В замечаниях на проект программы РСДРП В.И. Ульянов-Ленин уточнил эту формулу, акцентировав задачу не только достижения благосостояния, но и «свободного всестороннего развития личности» (подчеркнем: именно эта формула вошла в дальнейшем во все «умные» учебники истмата и даже «научного коммунизма».

Таков, суммируем, контрапункт марксистской теории Человека, в которой выделяются как специфические для конкретных социумов и социальных страт этих социумов черты, так и инварианты его общественно-исторического бытия, прежде всего противоречие Человека как, с одной стороны, «раба» отчуждения, а с другой - творца Истории и Культуры.

Последнее - бытие человека как деятельностного субъекта, творца -открывает новый аспект проблемы инвариантов исторического процесса и якобы необходимого дополнения марксизма «цивилизационным подходом» - вопрос о феномене Культуры и его Alter Ego - религии.

Культура как пространство-время свободы

и как рефлексия отчуждения: прогрессор и конформист

Популяризаторы цивилизационного подхода в этом случае любят говорить о том, что их подход позволяет показать, чем любой китаец отличается от любого европейца или русского, в отличие от марксизма, показывающего, чем пролетарий отличается от капиталиста, и они оба -от крепостного и феодала. Для объяснения «отличий китайца от европейца», с точки зрения сторонников «цивилизационного подхода», повторим, принципиально важны сферы религии и (в меньшей степени) культуры.

Почему? Да потому, что именно в этих сферах, с одной стороны, налицо существенные различия разных «цивилизаций» в рамках одной и той же общественно-экономической системы (очевидно, что сословное неравенство и личная зависимость имеют существенно различные формы религиозного сознания в средневековых Китае, Иране, Англии.). С другой стороны, в случае с религией едва ли не очевидно наличие некоторых инвариантов (как минимум - общности) форм общественного сознания одного и того же социума на разных этапах его общественного развития (христианские заповеди выглядят одинаковыми и в древнем Риме, и в средневековой Европе, и в условиях современного позднекапиталистического «Запада»; то же касается мусульманства, буддизма и т.п.). Именно здесь лежат главные аргументы в пользу необходимости дополнения марксизма цивилизационным подходом, ибо первый, как кажется, не может объяснить названного выше двоякого феномена.

Однако, как мы покажем ниже, в марксистской теории достаточно развиты и эти аспекты.

Для того чтобы вывести эти положения, нам необходимо вернуться к анонсированной выше теме - марксистской теории культуры.

Начнем с пояснений к уже предложенным выше характеристикам этого крайне непростого феномена, над определением которого мировая общественная мысль бьется не одно столетие.

Поскольку авторы, как уже было подчеркнуто, являются сознательными продолжателями (и критиками) тренда советского критического марксизма, постольку мы можем, опираясь на плечи наших учителей, зафиксировать: культура как инвариант исторического развития включает идеализации (в ильенковской трактовке понятия «идеальное») не только науки и искусства, но и материального производства, социальных институтов и т.п. достижений человечества. Их идеальное, культурное бытие как результатов [со-]творчества и исходных пунктов распредмечивания, т.е. нового творческого процесса, принципиально отлично от их бытия в социальной сфере, где они бытийствуют как особые механизмы отчуждения, имеющие специфические формационные обличья.

В культуре же, в этом времени-пространстве со-творчества, все его продукты-предпосылки становятся инвариантами человеческой истории, смыслами, а не социальноотчужденными институтами. Ими становятся даже идеализации механизмов отчуждения: государство и рынок, суд и капитал. Как феномены культуры это - достижения человечества, которые останутся навечно в его культурном пространстве. В мире культуры — это феномены, подлежащие распредмечиванию, и только. В мире социальных отношений они предстают не только как средства развития общества на определенной стадии его эволюции, но и как механизмы социального отчуждения, угнетения. Будучи звеном общественного прогресса, со временем они становятся тормозом развития и должны быть сняты, подвергнуты и теоретическому, и практическому отрицанию (приведем только один пример: для ученого рабство - предмет для изучения; для социального актора - объект борьбы).

Суммируем: в рамках нашей парадигмы культура по своему определению есть, с одной стороны, мир свободного времени и свободной деятельности, всеобщего творческого труда Человека¹. Как таковая она бытийствует вне социального отчуждения: формулы математического анализа и поэмы Низами не подчиняются ни законам рынка, ни власти политиков. В этой своей ипостаси культура [как творческая деятельность, ее субъект и результат] всегда индивидуальна и одновременно всеобща² и, как таковая, всегда окрашена в уникальные цвета того мира, в котором живет ее творец.

С другой стороны, в мире отчуждения культура детерминирована общественными отношениями, подчинена интересам господствующих социальных сил, зависима от деспота, рынка, идеолога. Как таковая культура каждого социума всегда исторически-конкретна и специфична.

В этом своем последнем качестве культура трансформируется в духовное производство - социальноотчужденную сферу общественного сознания. И этом своем бытии, как духовное производство, она оказывается сращена с исторически-конкретными формами идеологии, религии и других сфер духовного отчуждения.

¹ «Свободное время - это тоже время общественного производства, но такого, которое неотделимо от производства человеком самого себя как общественного существа. С такой точки зрения это время жизни человека не как рабочей силы или простой функции от той или иной технологической или социальной системы, но как свободной индивидуальности, имеющей в своем распоряжении все богатство культуры и реализующей в процессе труда свои дарования, таланты и способности» (Межуев В.М. Свобода как время и пространство культуры / Межуев В. История, цивилизация, культура: опыт философского истолкования. СПб., 2011. С. 176).

Этот подход к пониманию культуры был широко распространен в критическом советском марксизме: «Речь поэтому идет о преодолении противоположности между обществом и личностью, характерной для предыстории человечества, т.е. о снятии отчуждения (отчужденных форм социальности) и соответственно прекращении действия исчерпавшей себя формационной логики исторического процесса, знаменующим начало перехода к подлинной истории — к тому будущему, в котором, по удачному выражению К. Либ-кнехта, «не будет иной истории человечества, кроме истории культуры». И именно такое будущее К. Маркс называл коммунизмом» (Злобин Н.С. Коммунизм как культура // Альтернативы. 1995. № 1. С. 24).

² См. об этом: БузгалинА.В. По ту сторону отчуждения. Социальное творчество и свобода // Дорога к свободе: Критический марксизм о теории и практике социального освобождения / Под общ. ред. Б.Ф. Славина. М.: ЛЕНАНД, 2013.

С. 80-168. (Библиотека журнала «Альтернативы»); Бузгалин А.В. Коммунизм как практический вызов: к критике Славоя Жижека // Там же. С. 635-674.

Эта марксистская методология, позволяет, в частности, показать и объяснить, почему те или иные религиозно-культурные традиции возникли, а потом ушли в прошлое или оказались устойчивыми. Так, в марксизме есть достаточно развернутые объяснения причин развития язычества и конфунцианства, ислама и христианства (с последующим выделением католичества, православия, протестантизма и т.п.), атеизма и новой волны религиозного фундаментализма XXI века. Эти объяснения апеллируют и к противоречиям социальной материи, и к собственным закономерностям развития культур и религий.

Эти объяснения, конечно же, не исчерпывающи: где-то они развернуты достаточно подробно, где-то лишь намечены. Но они есть и, что особенно важно, марксистская методология и теория содержит достаточный потенциал для дальнейшего научного продвижения в этих направлениях. Причина этого в том, что они опираются на продуманную и целостную парадигму (картину) социально-исторического развития. Картину опять-таки постоянно развивающуюся и многообразную, включающую массу школ и течений, но относительно целостную, чего не скажешь о сугубо мозаичном цивилизационном подходе, где у каждого автора свой набор цивилизаций, и даже их количество варьируется от 8 культур у О. Шпенглера и 10 культурно-исторических типов у Н. Данилевского до 21 цивилизации у А. Тойнби. Их перечень¹⁸⁸ свидетельствует о, по сути дела, сведении проблемы к перечню и описанию специфики самых крупных, устойчивых и относительно независимых государственных образований, существовавших на протяжении последних тысячелетий на нашей планете, указывая на господство того самого методологического позитивизма, о котором мы не устаем говорить как о бегстве от проблем поиска конкретно-всеобщего диалектического единства в многообразии всемирной истории.

В этом смысле, как это ни парадоксально звучит, марксизм точнее, конкретнее¹⁸⁹, чем собственно цивилизационный подход, объясняет причины возникновения, распространения и упадка определенных социумов (так называемых «цивилизаций») в тех или иных пространственновременных рамках.

Отчасти это происходит еще и потому, что собственно цивилизационный подход вообще редко обращается к методологии каузальности, к поиску причин, закономерностей, сущностей, предпочитая описание конкретных исторических процессов при минимальной их генерализации на основе признаков, очевидных для обыденного сознания («здравого смысла»). Последнее неслучайно: эта школа, как мы только что подчеркнули, в целом тесно взаимосвязана с господствующей уже много более столетия методологией позитивизма, превращающей историческую науку в лучшем случае в описание и некоторую систематизацию фактов и событий, в худшем - в «рассказывание историй».

Впрочем, российские сторонники цивилизационного подхода здесь сильно отличаются от своих западных собратьев, тяготея не просто к описаниям, но и к обобщениям. Другое дело, что эти обобщения, как правило, являются внерациональными, апеллирующими к трансцендентальным, а не рациональным основаниям, к вере, но не знанию (тем интереснее, отметим вновь, упомянутые выше работы В.Ж. Келле как сторонника скорее материалистического, социально-материалистического взгляда на историю).

Сказанное позволяет нам утверждать: «дополнять» марксистскую философию истории некими заимствованиями из методологии цивилизационного подхода просто бессмысленно, ибо последний уже и беднее марксизма даже на том поле, который первый считает своей «вотчиной» -на поле анализа культурно-религиозных типов обществ.

Что же касается собственно материального производства (производительных сил и производственных отношений), то здесь марксистская методология исследования способов производства наиболее ярко проявляет свой потенциал, что мы показали выше.

Другое дело, что марксистская философия истории, и собственно историческая наука в первую очередь, не может и не должна развиваться вне диалога с авторами и работами, выполненными в рамках явной или неявной «цивилизационной» методологии. У многих из этих авторов есть масса ценного исторического материала, первичных обобщений, наблюдений, оценок. Более того, у них есть очень важное для марксизма некритическое воспроизведение превратных форм общественного [само] сознания мира отчуждения. Сказанное - не ошибка и не казуистика. Марксизм, стремясь критически осмыслить мир превратных форм и найти их действительное содержание, нуждается для анализа в материале, содержащем пусть некритическое, но добросовестное описание

^ целое, которое есть не только результат развития, но результат вкупе с

его становлением (Гегель).

и систематизацию этих форм an sich. Не начав с анализа этих обобщений превратных форм социальноотчужденных практик, марксизм не сможет идти дальше - к проникновению в сущность этих практик, к критическому поиску их действительного содержания. Посему для нас важно и теоретическое самосознание этого превратного мира, даже если оно не видит своей превратности. Увидеть последнее - уже наша задача.

В этом смысле для марксизма эти работы есть крайне важный эмпирико-теоретический материал для изучения самосознания отчужденного мира. Лучшие из сторонников цивилизационного подхода тщательно, честно и искренне описывают существовавшие когда-то и существующие ныне социальные миражи (религиозные, национальные и т.п.), что очень важно для марксиста. Важно, ибо эти миражи реально существовали в истории и существуют поныне (вряд ли кто-то будет спорить, что, например, религиозные догмы и мифы были остаются реальными фактами духовного производства и общественного сознания), и мы на этой основе можем и должны объяснять, что именно, почему и как привело к их возникновению. Еще важнее для марксиста то, как сторонники цивилизационного подхода обосновывают реальность этих миражей и мороков, ибо это указывает на то мнимое содержание, которое создается мороками и тем самым позволяет лучше понять механизмы, «переворачивающие» наизнанку общественное бытие и сознание в социумах, где господствует отчуждение.

Вернемся к феномену культуры. В названном выше смысле, как мир принципиально неограниченного, открытого пространства-времени со-творчества индивидов, развития «родовой сущности Человека» (или, иными словами, развития человека как родового существа) социальнотворческая деятельность Человека, культура и есть конкретно-всеобщий инвариант, «скрепа» человеческой истории как единого процесса. Повторим: именно единого и именно процесса.

Проявлением этой глубинной конкретной всеобщности, «родовой сущности» могут быть и являются все многообразные исторические и социопространственные формы человеческих сообществ. Причем именно это их противоречивое многообразие и делает их содержательно-, активно-единым процессом [развития]. И именно этот инвариант (социально-творческая родовая сущность человека, развертывающаяся в мире культуры в противоречивом взаимодействии с миром социального отчуждения) и задает, в итоге, как содержание, так и критерий социального прогресса. Они в данном случае не постулируются как нравственный императив, а выводятся из анализа объективного процесса развития глубинно-, содержательно-всеобщих черт Человека и человеческого социума, что и делает данный критерий прогресса нравственным императивом, но не наоборот. Только в этом случае социум рассматривается как некоторая метасистема, включающая как свои подсистемы отдельные формации и другие структурные элементы.

Другое дело, что эти инварианты (черты социума как метасистемы) в конкретной истории всех существовавших до настоящего времен обществ присутствовали и в ближайшем обозримом будущем будут присутствовать и развиваться только в и посредством бытия в рамках различных, исторически ограниченных конкретных общественных систем. Систем, образующих общественно-экономические формации, их особые типы и т.п. Систем, которые будут возникать, развиваться и умирать. Образовывать устойчивые социумы и переходные формы. Порождать прогрессивные и регрессивные течения исторического времени. Сложно взаимодействовать в социальном пространстве и т.п.

При этом мир культуры и мир конкретных социумов (основанных на отношениях отчуждения и тенденциях разотчуждения) всегда были и в ближайшее время будут едины, но едины крайне противоречиво. Отношения отчуждения на протяжении всемирной истории не столько развивали, сколько душили и уродовали культуру и родовую сущность человека, но в условиях «царства необходимости» это, к сожалению, неизбежно.

Мы - человечество - только в последнее время подбираемся к тому уровню развития, на котором станет возможна более-менее полная реализация «родовой сущности человека». Пока что мы по большому счету по-прежнему находимся в пространстве «предыстории». Наши производительные силы, наши человеческие качества еще столь слабо развиты, что мы с огромным трудом и только в потенции можем обеспечить условия для постоянной творческой деятельности как главной сферы активности всем членам общества. Удел ближайшего будущего - и мы об этом не раз писали выше - преимущественно формальное (касающееся только социальной формы) освобождение человечества. Другое дело, что и такое освобождение есть, во-первых, гигантский и по масштабам, и по сложности общественный сдвиг, и, во-вторых, оно обеспечит значительное ускорение процесса реального освобождения человека (развитие массовой общедоступной творческой деятельности как главного средства культурного прогресса и роста производительности труда).

Если же не забегать в будущее, а смотреть на настоящее («предысторию»), то предложенные выше размышления об ее инвариантах позволяют, на наш взгляд, сформулировать нечто вроде закона-тенденции большей, чем у экономико-политических отношений, инерционности таких сфер, как социальный тип личности (ценности, мотивы и т.п. человека), семейные отношения, общественное сознание и т.п. Эти сферы более инерционны и в условиях радикальных социальных трансформаций, как правило (речь идет о законе-тенденции), изменяются медленнее.

Отсюда первое следствие названного выше закона-тенденции: личностные параметры большинства членов общества в условиях радикальных общественных трансформаций «запаздывают» в переходе к новому качеству по сравнению с изменениями экономики, социальной структуры, политической системы.

В противоположность этому пассивно-конформному большинству меньшинство социально-творческих прогрессоров (термин А. и Б. Стругацких) в периоды качественных социальных трансформаций (революций и даже реформ) опережает социальные изменения, забегая вперед реального тока социального времени. В результате они оказываются в трагической пустоте безвременья в условиях победы ими же вызванных, но для них недостаточно продвинутых в будущее, изменений. Это второе следствие сформулированного выше закона-тенденции.

Этот лаг и создает у человека, находящегося в пространстве-времени социальных трансформаций (в том числе у нас, людей XX-XXI веков), объективную иллюзию неизменности, стабильности этих сфер. Но это не неизменность. Это «всего лишь» более медленное движение, и это запаздывание на несколько десятков, а то и сотен лет трансформаций в этих сферах создает для отдельного поколения людей ощущение их неизменности. Особенно ярко это запаздывание проявляет себя, как мы уже отметили, в тех социумах и в те исторические отрезки времени, где и когда наблюдается реверсивный ход истории (мир начала этого века дает тому массу примеров).

Несколько кратких комментариев.

Собственно запаздывание этих сфер обусловлено тем, что в период радикальных трансформаций (особенно социальных революций) происходящий взрыв социального творчества приводит к резкому скачку от старой системы отчуждения к возникающему в результате этого творчества состоянию частичного социального освобождения субъекта. Творящие историю люди на время [революционного взрыва] вырываются из плена отчуждения. Это «опьянение свободой» (кстати, отсюда знаменитое: «революция - праздник угнетенных») приводит к ощущению рождения нового человека, слома всех старых форм отчуждения. И в некоторой степени это - истина революционных периодов. В революции человек, становясь социальным творцом, обретает свою родовую сущность, становится сильнее, умнее, талантливее (но, оставаясь Хамом, становится стократ опаснее, ибо его хамство уже не сдерживается внешними правилами отчужденного мира). Эти причины рождают и хорошо известный феномен забегания революций слишком далеко (по сравнению с объективными возможностями общественных изменений)¹⁹⁰.

Революционное социальное творчество, однако, может вызывать и вызывает существенные, качественные изменения в социально-экономических отношениях общества и политической системе в тех случаях, когда этого требует прогресс производительных сил - самого динамичного фактора в структуре общества. Неизбежное последующее угасание социально-творческого потенциала («энтузиазма») вызывает достаточно сильную реверсивную волну возврата «человеческих качеств» достаточно близко к исходному состоянию, что и порождает зафиксированный нами выше лаг, запаздывание, разрыв в развитии социального типа личности и общественного сознания - с одной стороны, социально-экономических и политических изменений - с другой.

Нечто похожее происходит и в условиях реформ (в последнем случае масштаб изменений и инерции существенно меньше), а также (с противоположным знаком) контрреволюций и контрреформ.

Примеров такого «возврата» к конформизму (мещански-пассивному бытию) после периодов социально-революционного (или хотя бы рефор-мационного) всплеска или, напротив, инерции прежней системы ценностей в периоды контрреволюций или контрреформ известна масса. Во Франции ХХ века - «ренессанс» конформизма после мая i968 г. В СССР

- известная проблема «омещанивания» общества в период нэпа¹⁹¹ или феномен «застоя», для которого был характерен возврат общественного сознания большинства советских граждан к мещанскому стандарту после скачка энтузиазма, который произошел в период «хрущевской оттепели» с ее взрывообразным научно-техническим прогрессом, культурным всплеском и даже некоторыми измениями в общественно-политической сфере¹⁹². Еще один пример - обратный - резкий скачок после распада СССР к капиталистической системе экономических отношений («шоковая» либерализация и приватизация), вызвавший казалось бы окончательное торжество либеральных ценностей. Очень скоро, однако, выяснилось, что инерция многих черт homo soveticus (причем больше консервативных, чем прогрессивных) - весьма значимое явление, оказывающее существенное влияние на нынешнюю общественную жизнь, являющееся одной из причин мощной державно-консервативной, религиозно-почвеннической волны в России.

Эта трансформация социального творчества в конформизм в пост-преобразовательный период и становится одной из важных причин названного выше феномена «запаздывания» трансформаций в сферах общественного сознания и стереотипов поведения.

Есть для этого и другие причины - от «завязанности» кровнородственных отношений на биологические основы человеческого бытия до инварианта конформизма как формы персонификации практически всех форм отчуждения (человек как послушный и смиренный «раб» истории, внешних для него общественных сил). В этом смысле мы можем говорить о конформизме как противоположном культуре инварианте «царства необходимости» (как метасистемы по отношению к отдельным форма-циям)¹⁹³. При этом, в отличие от инварианта подлинной культуры, отчужденное бытие конформиста «намертво» сращено с особой, исторически-конкретной социальной формой, сохраняя инвариантным лишь самою пассивность (социальную а-креативность) индивида, его превращен-ность в не-субъекта не-истории.

Последнее можно считать инвариантным (для разных формаций) определением конформизма. К этому же кругу можно в качестве гипотезы отнести и те инварианты духовного производства, в которых и благодаря которым формируется духовный конформизм, смирение. Опять же в качестве гипотезы авторы считают возможным отнести к этому кругу, в частности, религию как «опиум народа», форму (1) отчужденного

(2) общественного сознания в отличие от веры как сознательного (1) выбора (2) индивида.

Напомним в этой связи когда-то общеизвестные, а ныне все более забываемые слова Маркса: «Религиозное убожество есть в одно и то же время выражение действительного убожества и протест против этого действительного убожества. Религия — это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, подобно тому как она — дух бездушных порядков. Религия есть опиум народа. <.> Критика сбросила с цепей украшавшие их фальшивые цветы — не для того, чтобы человечество продолжало носить эти цепи в их форме, лишенной всякой радости и всякого наслаждения, а для того, чтобы оно сбросило цепи и протянуло руку за живым цветком. Критика религии освобождает человека от иллюзий, чтобы он мыслил, действовал, строил свою действительность как освободившийся от иллюзий, как ставший разумным человек; чтобы он вращался вокруг себя самого и своего действительного солнца. Религия есть лишь иллюзорное солнце, движущееся вокруг человека до тех пор, пока он не начинает двигаться вокруг себя самого»¹⁹⁴.

То же, но жестче и акцентированнее, подчеркнул и В.И. Ленин: «Религия есть один из видов духовного гнета, лежащего везде и повсюду на народных массах, задавленных вечной работой на других, нуждою и одиночеством. Бессилие эксплуатируемых классов в борьбе с эксплуататорами так же неизбежно порождает веру в лучшую загробную жизнь, как бессилие дикаря в борьбе с природой порождает веру в богов, чертей, в чудеса и т. п. Того, кто всю жизнь работает и нуждается, религия учит смирению и терпению в земной жизни, утешая надеждой на небесную награду. А тех, кто живет чужим трудом, религия учит благотворительности в земной жизни, предлагая им очень дешевое оправдание для всего их эксплуататорского существования и продавая по сходной цене билеты на небесное благополучие. Религия есть опиум народа. Религия -род духовной сивухи, в которой рабы капитала топят свой человеческий образ, свои требования на сколько-нибудь достойную человека жизнь»¹⁹⁵.

Мы неслучайно привели в основном тексте эти слова. Они важны прежде всего не критикой религии, а определением ее корней и природы, выведением феномена смирения и отказа от социального творчества из самой природы отношений отчуждения, характерных для всей эпохи «царства необходимости».

В этом контексте вдвойне неслучайно то, что религия как наиболее значимая и исторически господствующая форма духовного конформизма кладется в основу «цивилизационного подхода», вообще отличающегося отрицанием активной роли человека как социально-творческого субъекта.

Впрочем, инвариант конформизма не абсолютен, как и его противоположность - качество человека как творца истории.

Для них характерно противоречие инвариантов общественного развития. С одной стороны - отчуждение (конформизм) и отчужденное общественное сознание (духовное смирение). С другой - социальнотворческая деятельность человека, культура. Персонификацией первого становится не-субъект не-истории (в обществах нового времени - мещанин); второго - культурно- и социально-творческая личность (на языке Стругацких - прогрессор).

Господство первого полюса в условиях «предыстории» человечества делает инерцию в эволюции отчужденных форм личностного бытия, доминирование конформизма и смирения закономерностью. Наличие второго - как фактора активного, но не доминирующего, а всего лишь периодически прорывающего (революции), теснящего (реформы) господство отчуждения - делает эту закономерность тенденцией.

Соотношение названных двух сторон в конечном счете определяет меру инерции отчужденных форм личностного бытия. Соответственно, лишь переход «по ту сторону» предыстории может снять действие этого закона-тенденции, превратив конформизм в подчиненную (и отмирающую) сторону в этом взаимодействии.

Так наш анализ вплотную подводит нас к еще одной фундаментальной проблеме марксизма - проблеме социального освобождения.

Но она станет предметом нашего специального рассмотрения лишь в Послесловии ко всему тому. Сейчас же нам предстоит специально остановиться на проблемах позитивной критики, снятия «цивилизационного подхода» с тем, чтобы в конце концов дать наш ответ на постоянно адресуемый марксистам вопрос: как, оставаясь в рамках нашей парадигмы, объяснить кажущиеся «вечными» и «естественными» отличия представителей различных «цивилизаций»: китайца от американца или немца от русского?

Поводом для написания первоначального варианта этого текста, заключающего вторую часть I тома книги, стало обращение одного из наших заочных учителей - профессора В.Ж. Келле - с предложением открытой полемики о потенциале марксизма и цивилизационного подхода в решении некоторых фундаментальных социофилософских про-блем¹⁹⁶. Позднее, в 2012 году, на методологическом семинаре нашей школы, регулярно работающем с конца 1990-х, состоялось обсуждение доклада профессора В.М. Межуева о специфике взгляда историков и философов на исторический процесс. Еще позже на этом же семинаре был обсужден первоначальный вариант представляемого сейчас читателю текста. Прежде всего, несколько слов о его специфике.

0 специфике и причинах нынешнего господства цивилизационного подхода

Мы не ставили перед собой задачу систематизации и обобщения бесконечного многообразия работ, написанных по проблемам цивилизаций, соотношения марксистского и цивилизационного подходов, Запада и Востока и т.п., хотя нам не раз приходилось обращаться к данным проблемам, и авторы давно знакомы с широким кругом работ как отечественных, так и зарубежных ученых по этим вопросам¹⁹⁷. Эта многолетняя работа позволила выделить во всем бесконечном многообразии взглядов на феномен цивилизаций несколько устойчиво повторяющихся инвариантов.

Начнем с того, что в большинстве работ присутствует двоякое понимание категории «цивилизация» (на это не раз указывал, в частности, В.М. Межуев).

В первом случае под ней понимается все то, что не есть «варварство», все, что есть результат развития человеческого сообщества, включая в этот круг достижения технологий, экономики (в частности, рынок), политики (в частности, демократию и права человека) и т.п. Несложно заметить, что в данном случае неявно за образец берется система достижений т. н. «западных» стран, хотя в последние десятилетия Интернет и рынок в Китае и Японии развиты не намного меньше, чем в США и Западной Европе.

Второй вариант акцентирует многообразие цивилизаций. Соот вет-ственно, искомая категория определяется как совокупность атрибутов, устойчиво отличающих некоторый социум на протяжении долгого исторического периода от других. Как правило, эти атрибуты лежат в плоскости устойчивых, слабо изменяющихся природно-климатических, географических, духовных (с практически повсеместным акцентом нарели-гии) «матриц». «Скрепами» каждой особенной цивилизации становится особое единство природной среды обитания, географического пространства и обусловленного этим духовного «генотипа» («кода»)¹⁹⁸.

В работах многих авторов в том или ином контексте оба смысла понятия «цивилизация» перекрещиваются и тем или иным специфическим образом переходят друг в друга (так, у В.Ж. Келле, с одной стороны, подчеркивается своеобычие российской цивилизации, с другой - рынок, демократия и права человека являются атрибутами всякой цивилизации.).

Еще одним устойчивым трендом в работах «цивилизационников» является, в отличие от марксистов, принципиально широкий разброс мнений по всем ключевым вопросам - начиная с определения самой базовой категории («цивилизация») и заканчивая перечнем цивилизаций, который варьирует от двух («Запад» и «Восток») до многих десятков. Также существенно различаются те сферы, которые служат главными «скрепами» цивилизаций: у одних это природно-климатический фактор, у других - географический («речные» и «морские» цивилизации), у третьих - религия (таких большинство), у четвертых - та или иная комбинация вышеперечисленных и т.д.

Продолжим наш анализ ключевых черт цивилизационного подхода. Для большинства авторов, принадлежащих к этому направлению, типичным является феномен, который мы с некоторой толикой иронии можем назвать «историческим идеализмом». Ирония здесь, конечно, не главное, но в ряде случаев у сторонников цивилизационного подхода (особенно в современной России) философия истории превращается в своего рода трагикомическую пародию на пресловутый «истмат» из учебника по философии сталинской поры, только на место все определющих базиса и классового подхода приходят религия и «духовная матрица». Наличие таких упрощающих все и вся работ не есть, однако, основание для принебре-жительного отношения к этой парадигме: в семье не без урода, и уж нам, марксистам, здесь следует быть сугубо самокритичными, ибо таких догматиков, как были (и отчасти сохраняются) в нашей среде, поискать.

Поэтому нам представляется принципиально важным серьезно отнестись к проблеме соотношения материалистического и идеалистического взглядов на историю. Последний, как известно, лежит в основании тех работ по истории философии, авторы которых духовно-религиозные «скрепы» рассматривают не только как критерий для выделения цивилизаций, но и как основу социоисторической специфики и эволюции (рождения, расцвета и «заката») тех или иных социумов. К этому вопросу мы не раз будем обращаться ниже, что неслучайно: в его основе работы таких мэтров данной парадигмы, как Николай Бердяев¹ и др.

¹ «Культура связана с культом, она из религиозного культа развивается, она есть результат дифференциации культа, разворачивания его содержания в разные стороны. Философская мысль, научное познание, архитектура, живопись, скульптура, музыка, поэзия, мораль — все заключено органически целостно в церковном культе, в форме, еще не развернутой и не дифференцированной. .Всякая культура (даже материальная культура) есть культура духа; всякая культура имеет духовную основу — она есть продукт творческой работы духа над природными стихиями. Но в самой культуре обнаруживается тенденция к разложению своих религиозных и духовных основ, к низвержению своей символики. И культура античная, и культура западноевропейская переходит чрез процесс «просвещения», которое порывает с религиозными истинами культуры и разлагает символику культуры. В этом обнаруживается роковая диалектика культуры. Культуре свойственно, на известной стадии своего пути, как бы сомневаться в своих основах и разлагать эти основы. Она сама готовит себе гибель, отделяясь от своих жизненных истоков. Культура духовно истощает себя, рассеивает свою энергию. Из стадии «органической» она переходит в стадию «критическую» (Бердяев Н. Смысл истории. М.: Мысль, 1990. С. 166). В этой пространной тезе Н. Бердяев и прав, и не прав. Мы не скажем ничего нового, если вслед за Марксом повторим, что религия есть синкретичная форма всех форм общественного сознания на ранних стадиях развития человеческого общества. И в этом смысле повторяющий Маркса (с работами которого он был хорошо знаком) Н. Бердяев прав. Но он не прав, когда утверждает, что культура сама готовит себе гибель, когда отрывается от религии. Отнюдь. Уже культурные практики Возрождения подрывают это утверждение. Как пишет Л. Булавка - автор ряда статей, посвященных сравнительному анализу Ренессанса и Советской культуры, - индивид Возрождения, «“выделившись” из понятия “Бог” как единственной и абсолютной субстанции бытия, сделал первый шаг в мир культуры, ^

Наконец, цивилизационный взгляд оказывается тесно сопряжен с проблемой снятия философского дискурса в осмыслении истории как сферы схоластического теоретизирования, лежащего «по ту сторону» позитивной исторической науки. В некоторых случаях проблема может камуфлироваться через уход от строгого категориального анализа в область неких понятных здравому смыслу, но весьма неопределенных с теоретической точки зрения и потому не подлежащих ни теоретическому доказательству, ни научной критике слов-образов (типичный пример - Тойнби, апеллирующий к неким «вызовам», способность ответа на которые предопределяет, по мнению этого автора, прогресс или регресс той или иной цивилизации¹).

Для нас в данном случае важно подчеркнуть лишь один аспект: выделение особых, всякий раз своеобычных цивилизаций, у каждой из которых есть свои неповторимые закономерности бытия и исторической эволюции, есть первый и очень важный шаг к тому, чтобы в дальнейшем сказать: история есть всякий раз неповторимый процесс и потому всякая попытка выделения некоторых устойчивых, повторяющихся, т.е. закономерных взаимосвязей в истории - суть утопия и не-наука. Последнее и будет уходом от по сути любой философии истории, если под последней не понимать исключительно любомудрствование философов как способ их для-себя и в-себе-бытия.

Впрочем, кажущийся альтернативой этому банальный эмпиризм в данном случае еще менее интересен, а к полемике с умным позитивизмом мы уже обращались выше.

^ чтобы уже в нем в полной мере обрести свою субъектность». (См.: Булавка Л.А. Советская культура и Ренессанс: социофилософский анализ // Фундаментальные проблемы культурологии. Том 6: Культурное наследие: от прошлого - к будущему. М.-СПб.: Новый хронограф, Эйдос, 2009. С. 250). Это субъектное бытие индивида открыло новые горизонты культуры, что подтверждает не только Ренессанс, но в еще большей степени - Советская культура. И суть этой новизны как для Ренессанса, так и для советской эпохи - «взрывообразный, революционный характер развертывания творческой энергии общественного субъекта, обусловленный его мощными преобразовательными интенциями» (Там же. С. 252).

¹ Как пишет А. Тойнби, говорить о развитии либо упадке цивилизации можно в зависимости от того, смогло ли общество ответить на стоящие перед ним вызовы: «Вызов побуждает к росту. Ответом на вызов общество решает вставшую перед ним задачу, чем переводит себя в более высокое и более совершенное с точки зрения усложнения структуры состояние. Отсутствие вызовов означает отсутствие стимулов к росту и развитию. Традиционное мнение, согласно которому благоприятные климатические и географические условия, безусловно, способствуют общественному развитию, оказывается неверным. Наоборот, исторические примеры показывают, что слишком хорошие условия, как правило, поощряют возврат к природе, прекращение всякого роста» (Тойнби А. Дж. Постижение истории / Пер. с англ. М.: Прогресс, 1991).

Сейчас же вернемся к проблемам цивилизационного подхода и посмотрим на причины столь широкого распространения этой методологии в настоящее время.

Начнем, как всегда, с предварительных ремарок.

В ХХ веке «цивилизационный подход» всегда был широко распространен в философских исследованиях исторического процесса, хотя, безусловно, присутствовали всплески массового увлечения марксизмом и другими альтернативными философскими доктринами в период социалистических революций начала века и в ^60-е гг., а также все более широко распространявшийся позитивистский взгляд, сторонники которого вообще не видят смысла в философском взгляде на историю. Распад СССР и «Мировой социалистической системы» сделал любые альтернативы цивилизационному взгляду, казалось бы, вообще маргинальными. Однако (и это существенно!) многие принадлежащие к mainstream^ исследователи философских проблем истории использовали и используют отличный от цивилизационного марксистский подход как бы контрабанд-но, не зная или просто не задумываясь о том, какова их методологическая база и откуда они позаимствовали те или иные, кажущиеся им вечными, положения (последнее, в частности, характерно для многих социологов, неявно опирающихся на марксистские разработки в области социального структурирования, детерминации поведения индивидов и др.).

На постсоветском пространстве отказ большинства социальных философов от марксистской парадигмы очень быстро обернулся торжеством цивилизационного подхода (свято место пусто не бывает!) как неявно господствующей методологии философии истории. Эта трансформация прошла как бы сама собой, чему есть немало причин как объективного, так и субъективного свойства. О последних мы рассуждать не будем. Что же касается объективных причин, то к ним следует отнести прошедшее в ^90-е годы прошлого века радикальное изменение общественной практики, того, что несколько старомодно можно было бы назвать «общественным бытием». Распад «Мировой системы социализма» неслучайно сделал столь модными теории «конца истории» и «столкновения цивилизаций». Подобно брендам Coca-Cola или Hugo Boss, вытеснившим на пространстве экс-СССР квас и «Москвичку», они заполонили опустевшую нишу, став квазиметодологией для многих «интеллектуалов» в сфере общественных наук, став адекватной методологией для их идеологий. Прежде всего это относится к сторонникам праволиберального тезиса о «конце истории». По-видимости уйдя в прошлое вместе со слых-нувшей еще в конце ХХ века модой на работы Фукуямы, этот взгляд остался весьма широко распространен среди тех обществоведов (особенно не являющихся прежде всего философами), кто продолжает считать капиталистическую модель общественной организации (трактуемую ими как «западная цивилизация») оптимальным из возможных воплощений принципов цивилизованного бытия вообще, системой «общечеловеческих ценностей», к которым относятся частная собственность, рынок, многопартийность, гражданские права и т.п.

Другая ветвь сторонников «цивилизационного подхода» представлена теми философами и методологами, для кого цивилизационный подход стал основанием выделения многообразия исторических процессов и попыткой объяснения несводимости новейшей истории к незавершенности экспансии «универсальных (мы бы сказали - капиталистических) цивилизационных норм». В одних случаях (Хантингтон и К°) на этой базе возникли различные вариации на темы столкновения цивилизаций. В других (Лео Габриэль и многие другие представители альтерглобализма, и не только¹⁹⁹) развивается альтернативная идея диалога цивилизаций. В-третьих (это типично для таких российских авторов, как Ю.М. Осипов, С.Г. Кара-Мурза, Н.А. Нарочницкая и др.²⁰⁰), строятся теории относительной независимости и самоценности особых неповторимых цивилизаций, которым предначертан особый, не повторяющий дорогу «запада», путь.

Наконец, в нашем Отечестве присутствует и круг ученых, для которых цивилизационный подход стал следствием их столкновения с феноменом, который можно назвать «провалами» марксизма, который они в большинстве своем считают преимущественно «западной» теорией (к числу последних относится, в частности, профессор Келле, о работах которого мы уже вспоминали; в этом же ключе работает профессор В.Н. Шевченко и другие исследователи²⁰¹).

Так в чем же причина столь широкого распространения идей цивилизационного подхода?

Начнем с анализа наиболее широко распространенного в mainstream’e общественных наук «западнического» взгляда на феномен «цивилизации».

На наш взгляд, ключ к ответу на этот вопрос лежит в понимании того, что эти цивилизационные «концепты» (этот постмодернистский термин точнее, нежели иные, отражает в данном случае суть дела) стали превратными формами нового общественного [само] сознания [философствующего сообщества], объективно порожденными новой реальностью. Эта реальность ознаменовалась едва ли не полной одномерностью социального бытия, в котором восторжествовала глобальная гегемония капитала (скрытая под вывесками неолиберализма и однополярного мира), пронизанная глубинными проблемами, рассекшими мировое сообщество прежде всего по оси Север-Юг.

Эти формы возникли, повторим, закономерно.

С точки зрения такого социального «актора» (опять же здесь данный постмодернистский термин неслучаен) как глобальный капитал, в 1990-е годы прошлого века история действительно завершилась. Завершилась история прогрессивного развития капитала. Он prima face подчинил себе все. И - как ему объективно казалось вплоть до недавнего времени - окончательно и навсегда.

Точно так же в концепте такого «симулякра» (как бы реалии) как мировая геополитика никакого другого основания, кроме особых цивилизационных (или - уже - национально-государственных) интересов у явно обостряющихся мировых столкновений быть не могло, ибо неслучайный концепт «конца истории» и [как бы] окончательное господство такого актора как глобальный капитал накладывали жесткий запрет на поиск социально-экономических процессов, альтернативных названной гегемонии. Все альтернативы были объявлены несуществующими, ибо. они действительно почти не существовали: победа неолиберальной глобализации казалась окончательной.

Но эти формы были именно превратны. Они как бы выворачивали наизнанку реальность, выдавая видимость за единственно возможную реальность и создавая иллюзию наличия иного, «наведенного» (как морок, который колдун насылает на зачарованный город) содержания. Действительным содержанием глобального изменения, действительно имевшего место в конце ХХ века, был кризис первой, величественной, но мутантной и с большой вероятностью обреченной на поражение попытки радикального ускорения исторического прогресса.

В 1917 году мы сделали практикой слова поэта «Клячу истории загоним!»:

Довольно жить законом,

данным Адамом и Евой.

Клячу истории загоним.

Левой!

Левой!

Левой!

Эй, синеблузые!

Рейте!

За океаны!

Или

у броненосцев на рейде

ступлены острые кили?!

Пусть,

оскалясь короной,

вздымает британский лев вой.

Коммуне не быть покоренной.

Левой!

Левой!

Левой!²⁰²

«Коммуне не быть покоренной, Левой!» - это был мощный вихрь социального времени ХХ века.

Многообразные левые силы во всем мире (а отнюдь не только в СССР) стремились найти пути разрешения глобальных проблем человечества, вызванных борьбой за социальное освобождение, начавшейся трансформацией предшествующей системы отношений общества и природы, экономики и социума, человека и культуры в новую общественную организацию.

Этот вихрь был и созидателен, и разрушителен. Он порождал деформации освободительных тенденций, оборачивавшиеся ГУЛАГами, и он возносил в космос Гагариных; он рождал жертвы и героев, оптимистические трагедии революций и пессимистические победы масштабных социальных реформ.

Этот процесс трансформации начался неслучайно и идет с конца позапрошлого века, порождая объективные противоречия попыток рождения нового и борьбы за сохранение старого.

Он идет через череду мировых войн и глобальных катаклизмов.

Через серию кровавых контрреволюций, фашистских и полуфашистских диктатур (Япония, Италия, Испания, Германия, Португалия, масса стран Латинской Америки и мн. др.).

Через геноцид и уничтожение многих десятков миллионов человек в войнах за сохранение колониального господства (Вьетнам, Камбоджа, Лаос, Алжир, ЮАР и мн. др.).

Через атомную бомбардировку мирных жителей в Хиросиме и Нагасаки.

Через чреду попыток (в конечном итоге неудачных, но давших миру бесценный опыт позитивных и негативных уроков первых революций) снятия этой системы и продвижения к социализму: Франция в 1871 и 1968 гг., Россия в 1917-м, Германия и Венгрия в 1919-м; десятки национально-освободительных революций, многие из которых несли в себе социалистические слагаемые, в 1930-1960-х; революции и начальные попытки строительства социализма в Китае и Вьетнаме, начало социалистических преобразований на Кубе, в Чили 1971 года и т.д. При этом мы нарочито оставляем в стороне страны Восточной Европы второй половины ХХ века, где социалистические шаги делались при активном содействии со стороны СССР.

Процесс поиска нового общества продолжается и в нынешнем веке: стремление к созданию новой общественной системы вновь дало себя знать в Венесуэле, Боливии, ряде других стран, в практиках новых социальных движений.

Вся эта историческая реальность скрыта, однако, под мощным куполом накрывшего мир рыночного фундаментализма и тотального масс-медийного манипулирования, скрыта мороком, создаваемым властью транснациональных корпораций, протоимперий (типа США), наднациональных экономико-военно-политических институтов (типа НАТО) и других глобальных игроков. Этот морок невозможно распознать, если вы не обладаете «вооруженным» [силой научной абстракции] взглядом. Подобно тому как человек, не пользующийся микроскопом, не видит бактерий и не может понять причины многих болезней, так и мы не видим причин многих «болезней» современного бытия. Нам кажется, что мы живем в мире, где в общем и целом господствует честная конкуренция на рынках, где побеждают те, у кого товары лучше и дешевле. Где работники получают достойное вознаграждение за их труд и бедным является только лентяй или неумеха, а честно работающий гражданин принадлежит к среднему классу и имеет достойную и достижимую цель жизни: дом, машину (или две), обеспечение собственной старости и хорошего образования для детей. Где государства защищают инвалидов и стариков и стоят на страже общенациональных интересов. Где на выборах побеждают те партии, которые поддержаны большинством граждан. Конечно, везде есть свои проблемы, но они в общем и целом вполне разрешимы в рамках устоявшейся модели «цивилизованного общества» с его социально ограниченной рыночной экономикой, парламентской демократией и идейным плюрализмом.

Единственное, что мешает этому, в общем и целом неплохо организованному сообществу, так это независимые ни от кого, «естественные» цивилизационные различия народов. Эти различия (столь же «естественно») могут порождать как конфликты (их инициаторами, опять же «естественно», всегда выступают «нецивилизованные» народы Юга), так и более спокойные пути взаимодействия (а их предлагают, «естественно», цивилизованные страны Севера).

Именно такую картину мира активно формирует победившая в конце прошлого века система отношений рыночного фундаментализма, глобальной гегемонии капитала и тотального политико-идеологического манипулирования и именно ее формируют хантингтоны и К°. И человеку, который включен только в эту практику - практику зарабатывания денег с тем, чтобы пойти в супермаркет, посмотреть телевизор, поспать, снова пойти на работу и в супермаркет - иная картина просто не дана. Поверить в то, что существует другой мир, такой человек не может, ибо в общественном бытии он для него. отсутствует. Здесь все то, что нельзя купить и продать, превратить в частную собственность и источник получения денежного дохода, должно быть либо вычеркнуто из жизни, либо низведено до товара и/или капитала. Рынок и капитал активно и целеустремленно или выдавливают все те практики, которые не вмещаются в мир порождаемых ими превратных форм, или превращают их в разновидность товара и/или капитала - это общий закон капитализма.

Современная глобальная гегемония капитала, однако, преуспевает в этом особенно сильно. Она превращает свободное время - в досуг, а досуг - в товар; вдохновенье творца - в профессионализм, а профессионализм - в «интеллектуальный капитал»; образованность, воспитанность, любовь, дружбу - в выгодные инвестиции в свое будущее развитие, а это опять же капитал («человеческий»); солидарность - в доверие, а доверие вновь в капитал (на сей раз «социальный»); знание и истину - в информацию, а информацию - в объект частной собственности и потому опять же капитал («интеллектуальный»); культуру - в шоу-бизнес; природу и социальную ответственность - в «экстерналии», а их - в издержки.

Содержание и формы этих трансформаций мы исследуем во втором томе нашей книги, а сейчас подчеркнем: нечто подобное происходит и в сфере общественного сознания (здесь правильнее было бы сказать -«духовном производстве»²⁰³), где господствует система активного масс-медийного манипулирования, которая мощно глушит любые ростки альтернативного миропонимания.

Интеллектуальный собрат «рядового» представителя среднего класса оказывается в точно таком же положении. Он включен в массовое духовное производство стандартных духовных ценностей как единственную общественную практику. Его действительным индивидуальным интересом является обеспечение его индивидуального (семейного) благополучия и стабильности социума, к которому он принадлежит. Последнее сугубо неслучайно: эта стабильность, безопасность - одно из важнейших условий для его индивидуального благополучия (отсюда, кстати, искренний национал-государственный патриотизм). Альтернативное общественное бытие ему знакомо лишь в качестве суммы негативных примеров из практик «реального социализма» (для граждан России они перемешаны с ностальгией по могучей советской цивилизации-державе) и отрывочной информации о некоторых выходках «экстремистских» лиц или группировок, не считающихся с правилами цивилизованного бытия.

В результате человек, в общем и целом удовлетворенный этим «цивилизованным» общественным бытием (а большинство пишущих на темы философии истории западных интеллектуалов вполне им удовлетворены), объективно оказывается глух и слеп по отношению к миру глубинных социально-экономических, общественно-политических и культурно-идеологических противоречий. Он их не может и не хочет слышать и видеть.

Более того, «рядовой», не включенный в альтернативные практики, ученый совершенно честно, но лишь непосредственно (не различая содержание и формы, сущность и видимость) и позитивно (мы бы добавили

- и потому некритически) исследующий этот мир, имеет все основания искренне утверждать: опыт, практика свидетельствуют о том, что ничего такого, что бы не было товаром и капиталом, в социальной жизни нет. И это точная информация: тотальный рынок, гегемония капитала, политико-идеологическое и массмедийное манипулирование всякую иную реальность из обыденной жизни почти выдавили.

Другое дело, что на самом деле существуют не только эти превратные формы, не только мороки превратного мира товаров и капиталов, но и их действительное содержание, которое особенно жестко дает о себе знать в периоды кризисов и социальных сдвигов, разрушающих виртуальные замки финансового капитала и разгоняющих мороки «государства всеобщего благоденствия». Именно тогда становится особенно очевидна существующая и в «обычное» время практика жизни и деятельности всех тех, кто говорят: Another World Is Possible!, World Is Not for Sale!, Occupy! («Другой мир возможен!», «Мир не товар!», «Оккупируй!»). В той мере, в какой сторонники и инициаторы этих практик остаются в сфере исторического идеализма и ориентированы на коррекции общественного сознания и культур, они остаются в пространстве исторического идеализма и говорят о диалоге цивилизаций. В той мере, в какой они включены в практики экономической, социальной и политической борьбы, они обращаются к проблемам снятия глобальной гегемонии капитала, а это уже поле марксистской философии истории.

Впрочем, ученый-обыватель в большинстве своем от этих практик бежит как от огня, а если жизнь его с ними сталкивает, то он стремится как можно скорее спрятать голову в песок, объявив Октябрьскую революцию «заговором большевиков», Всемирные социальные форумы -сборищем «луддитов нового века», а мировой экономический кризис -«изменением конъюнктуры».

Если же противоречия этого как бы цивилизованного бытия обрушиваются (в ряде случаев буквально - как башни ЦМТ в Нью-Йорке) на его голову, то он выступает с единственно органичных для него позиций перехода от «оружия критики к критике оружием» всех «нецивилизованных» сил. Примеры Югославии, Ирака, Ливии, Афганистана и др. доказывают, что для этой «критики» нет границ: крылатые ракеты есть универсальное средство внедрения норм «цивилизации» не только в Азии и в Африке, но и в Европе.

Все это не публицистические преувеличения. Это квалификация рефлексий самосознания большей части не только рядовых граждан, но и интеллектуального сообщества (в том числе - философского) «цивилизованных» стран и, отчасти, России. Эта модель общественного сознания, повторим, неслучайна: она является объективным следствием того общественного бытия, которое господствует в мире.

Реакцией на эти гегемонистские практики и методологии становится стремление уйти от них в иной мир. И если тотальная гегемония глобального капитала объявляется атрибутом «западной цивилизации», то вполне закономерным становится стремление и социального практика, и его интеллектуального коллеги противопоставить ему иные цивилизационные устои и предложить своему социуму иной - не «западный» путь. Так рождается вполне закономерное пространство идей «восточных», «евразийских», «русской» и иных цивилизаций. Сторонники этих идей становятся тем более популярны, чем более экспансия глобального капитала стремится распространиться на те социальные пространства, которые последний считает «периферией», и граждане которых не хотят смириться с этой участью. Типичной альтернативой в данном случае становится поиск альтернатив в том прошлом, где и когда данные общества не были подчинены этой гегемонии. Так возникает несущий мощный консервативный дискурс акцент на стабильности, самоценности и т.п. особых социумов-цивилизаций, которые должны быть сохранены в своей самобытности. В нашей стране этот тренд оборачивается развитием идей «русской» (возможны варианты: евразийской, советской.) цивилизации, для которой, с точки зрения этих авторов, характерны такие отличные от «запада» атрибуты как «державность», «соборность», «духовность» и т.п. (к анализу этой проблемы мы вернемся в постскриптуме ко второй части).

Но - нарочито повторим этот тезис - в мире есть и иные практики -те, где хотя бы частично снимается господство социального отчуждения. И потому есть и иное идейно-культурное бытие. И иные философские взгляды тех, кто занят рефлексией и саморефлексией в рамках этого бытия. Находясь в силу этой включенности в альтернативную практику во многом вне поля, подчиняющего человека глобальной гегемонии капитала, нам удается оказаться вне власти мороков и увидеть то, что скрыто от взора индивидов, не способных к критическому взгляду на современное общественное бытие.

Эти альтернативные общественные практики многообразны. И критические взгляды на существующее общественное бытие и господствующее общественное сознание различны. Авторы этого текста не претендуют на «истину в последней инстанции». Мы всего лишь стремимся показать, как выглядит с точки зрения школы критического марксизма (стоящей в силу включенности в альтернативные практики вне власти манипуля-тивных систем) тот цивилизационный подход, который оказался инкорпорирован современной идеолого-политической системой как адекватная ей модель философского самосознания.

Оставим в стороне полемику с авторами, считающими, что всемирная история - это тот предмет, где какие-либо обобщения неуместны, и задача ученого (в данном случае именно и исключительно историка) состоит не в поиске неких общих объясняющих концептов и/или «универсальных закономерностей» бытия (то ли формаций, то ли цивилизаций), а в добросовестном изучении и описании исторических процессов. Этот позитивный взгляд на историю столь же важен, сколь и ограничен (во всяком случае, с точки зрения социального философа), и рассмотрим критику формационного подхода с позиций философии цивилизаций.

«ЦИВИЛИЗАЦИОННЫЕ» ОСНОВАНИЯ

ФИЛОСОФСКОГО ОСМЫСЛЕНИЯ ИСТОРИЧЕСКОГО ПРОЦЕССА:

К ВОПРОСУ О «СВОЕОБЫЧНОСТИ» РЕЛИГИЙ

И «УНИВЕРСАЛИЗМЕ» РЫНКА

Прежде всего напомним: цивилизационный подход гораздо менее гомогенен, нежели марксизм, и представлен спектром принципиально различных подходов. Мы не хотим повторять весьма удачный, хотя и поневоле краткий анализ основных работ, принадлежащих к этому течению, данный в работах В.Ж. Келле, и потому ограничимся выделением лишь некоторых инвариантов, отбросив «грубый», «вульгарный» вариант этой методологии (в последнем случае имеются в виду авторы, волей-неволей сводящие все проблемы общественного бытия к противостоянию единственно-подлинной - Европейской - цивилизации и всех остальных нецивилизованных народов; с такими. авторами надо спорить на политических ристалищах, а не в академических пространствах).

Философские инварианты работ, лежащих в общем и целом в русле цивилизационного подхода, выделить, как мы уже заметили, сложнее. Тем не менее постараемся поработать в этом направлении, предлагая сразу же авторскую версию критики этих положений.

Начнем, пожалуй, с того, что основным полем исследования, поиска и выделения особенных черт различных социумов в рамках цивилизационного подхода становятся либо (i) природно-климатические и пространственные различия, либо (2) сферы духовной жизни, причем не столько культуры или идеологии, сколько религии (запомним этот неслучайный акцент). Проблемы общественного технологического развития и смены технологических укладов, различных типов экономических систем, социально классового устройства и т.п. в рамках цивилизационного подхода разрабатываются в гораздо меньшей степени.

0 первом течении сторонников цивилизационного подхода - ниже. Рассмотрим прежде всего акцент на религии как, пожалуй что, господствующий в настоящее время среди философов истории.

Он говорит о тяготении большинства таких теоретиков к философскому (в данном случае - социофилософскому) идеализму, вплоть до прямо теологического толкования социальных процессов и истории (последнее особенно характерно для российских авторов - Н. Бердяева, С. Булгакова, Н. Данилевского). Так в споре с этим подходом мы упираемся в так называемый «основной вопрос философии» и все те дебаты, которые с этим связаны. Кроме того, следует иметь в виду, что есть и философы-материалисты, тяготеющие к цивилизационному подходу. Поэтому оставим в данном тексте вопрос о материализме или идеализме (этот спор принципиально важен, но слишком сложен, чтобы комментировать его в нескольких попутных ремарках; тем более что мы уже не раз высказывались по этому поводу²⁰⁴) и рассмотрим иной вопрос: чем обусловлен для большинства сторонников цивилизационного подхода столь мощный акцент на том или ином типе религии как главном детерминанте определенной цивилизации.

Эта неслучайность связана не только с упомянутым выше философским идеализмом. Здесь важно и то, что на уровне социально-идейном большинство сторонников цивилизационного подхода очевидно тяготеет к консерватизму. Последнее опять же неслучайно: для большинства «цивилизационников» характерно общее стремление к выделению инвариантов истории, факторов, стабилизирующих общество, по сути дела - замораживающих социальный прогресс (который ими либо отрицается, либо камуфлируется). И здесь религия становится той сферой общественной жизни, где как нельзя удачнее находятся все алкаемые сторонниками цивилизационного подхода характеристики социума. Она малоизменчива, стабильна, консервативна.

Акцент сторонников «цивилизационного подхода» на религии обусловлен еще и тем, что она отвечает методологической установке «искать там, где светло»: это легко наблюдаемый (т.е. удовлетворяющий позитивистскому критерию верификации) критерий историко-пространственной типологизации социумов. Далее. Религия принадлежит к духовной сфере общественного бытия и потому по видимости отвечает задаче исследования прежде всего человека. И самое главное: она унифицирует людей, снимает не только противоречия, но даже различия внутри тех или иных социумов, представляя всех китайцев как конфуцианцев, жителей Центральной Азии - как мусульман, граждан «Запада» - как носителей «протестантского духа» и т.п., «абстрагируясь» от исторически различных типов личности и ценностей, социальных противоречий, политикоидеологической борьбы и даже культурных инвариантов.

Наконец, в последние десятилетия в связи с «исчезновением» социалистического блока как видимой антитезы «цивилизованного» мира религиозные различия стали прекрасным основанием для постепенного формирования облика нового врага в лице исламских фундаменталистов. В России это нашло выражение в зеркально отраженном славянофильстве - аналогичном западничеству по методологии, но противоположном по знаку (славянофилы, как известно, объявляют «западную цивилизацию» антитезой подлинно нравственным обществам. Последнее - довольно типичное явление в среде российских (и не только) сторонников цивилизационного подхода»)²⁰⁵.

Так у большинства из этих авторов религиозная сфера становится едва ли не ключевой областью для построения философии истории.

Между тем религия не является универсальной основой выделения ни инвариантов социальной эволюции, ни особенных типов общества. Основные причины этого хорошо известны.

Первая. Религия - это отнюдь не общеисторическая характеристика общества. Ее социальная роль и влияние принципиально различны на разных этапах исторического развития социумов. Важным социальным детерминантом религия является лишь в добуржуазных обществах, а также в тех современных социумах, где наблюдаются реверсивные потоки исторического времени (в этом, повторим, одна из причин любви к ней со стороны консерваторов). Она затрагивает лишь сферу общественного сознания, и то далеко не полностью. Более того, даже в этой сфере она играет в разных обществах совершенно различную роль: от определяющей до малозначительной. Первое характерно, например, для средневековой Европы. Один из примеров второго - Китай, где на протяжении большей части его истории система духовного производства характеризовалась преимущественно иными детерминантами. Точно так же современная система духовного производства в США формируется главным образом массмедийными и масс-культурными, а не религиозными механизмами.

Вторая причина. Религия оставляет в стороне важнейшие характеристики, показывающие специфику того или иного социума, особенно в его исторической динамике (последнее весьма симптоматично: современные сторонники «цивилизационного подхода», особенно российские²⁰⁶, вообще стараются по возможности абстрагироваться от исторического развития.). Вне поля исследования в этом случае оказываются как раз все те области общественной жизни, которые указывают на проблемы прогресса: от технологий и экономических отношений до социальной структуризации, форм общественно-субъектного бытия и деятельности Человека.

Третья причина. Религия, как мы уже заметили, существенно влияет на различия социумов преимущественно в эпоху личной зависимости и малосущественна для различения обществ позднего капитализма. Здесь уместно еще раз вспомнить, что вообще для сторонников цивилизационного подхода характерно внимание к прежде всего добуржуазным эпохам, опора на преимущественно добуржуазные авторитеты (Конфуций, Коран, Библия), консервативным политико-идеологическим течениям (последнее, напомним, наиболее характерно для России) и т.п. Последнее неслучайно: именно в добуржуазных социумах, где роль кровнородственных связей, традиций, религии существенно выше, а роль социальноэкономических и политико-идеологических отношений ниже, чем в буржуазных, наиболее выпуклы т. н. «цивилизационные»различия. Соответственно, именно различия в таких сферах как религия, традиции и т.п. задают особенности тех или иных пространственных моделей добуржуазных социумов. В этом их отличие от капиталистических систем, чьи особенности задаются уровнем развития (развивающиеся, новые индустриальные, развитые страны), моделями («шведская», «североамериканская» и т.д.) и т.п. Иными словами, здесь фиксируются различия прежде всего в технико-экономической (доиндустриальные, индустриальные, постиндустриальные), социально-экономической (мера регулирования, социальной защиты) и политико-идеологической (доминирование левых или правых партий, идей солидарности или индивидуализма) сферах.

Что же касается марксизма, то он отнюдь не игнорирует религиозные различия социумов и роль этой сферы в общественном бытии (особенно добуржуазных обществ), но мы и не абсолютизируем ее роль. Более того, в марксизме развита теория религии как изначально синкретичной формы общественного сознания, претерпевшей серьезнейшие трансформации своей сущности, а не только форм и видов на протяжении человеческого развития. В отличие от цивилизационного подхода, марксизм дал очень конкретную, многогранную социальную теорию религии, включающую анализ причин ее появления, выделения различных типов религий, этапов их трансформаций, форм взаимодействий и т.п.²⁰⁷

Марксизм закономерности истории выводит на основе комплексного анализа всех сфер общественной жизни в их взаимосвязи и развертывании от простой синкретичной структуры в начале человеческой истории ко все более и более сложной и разветвленной, распадающейся в процессе исторического развития на отдельные, все более дифференцирующиеся, относительно самостоятельные сферы общественного бытия. Для марксизма человеческая история не одномерна. Она подобна могучему дереву, растущему из единого семени (генезиса деятельного социального человека) и становящемуся единым сложным организмом со множеством подсистем и элементов. Отдельные части этого организма имеют разную динамику и разные судьбы. Одни мощно и быстро тянутся вверх, другие эволюционируют вкривь и вкось, третьи отмирают.

При этом историко-пространственная типологизация социумов в марксизме строится не на основе некоего единственного критерия, а на основе комплексного, постоянно усложняющегося по мере развития общества исследования сложной взаимосвязи всех основных пластов и сфер общественной жизни. Какие-то из них лежат в основе и играют роль основных детерминант, какие-то оказывают преимущественно обратное воздействие на первые.

Но мы опять увлеклись марксизмом, а в этом разделе мы рассматриваем основные инварианты цивилизационного подхода.

Еще одним типичным признаком цивилизационного подхода является неакцентирование социально-экономических различий социумов. Оно сопряжено с тем, что многие из тяготеющих к этому подходу авторов трактуют данные пласты общественной жизни как некие вечные инварианты любого человеческого сообщества.

Наиболее актуальным здесь является подход к рынку как общецивилизационному феномену. Аргументы в пользу этого взгляда хорошо известны: рынок обеспечивает наиболее эффективный способ взаимодействия производителей в условиях разделения труда, позволяет автоматически соизмерять затраты и результаты, поддерживать сбалансированность в экономике, создавать стимулы для максимально полного использования трудового и предпринимательского потенциала человека. Наконец, как заметил, в частности, В.Ж. Келле, воспроизводя аксиомы сторонников австрийской школы, «ничего лучше человечество не придумало».

Контраргументы также хорошо известны, но мы все же напомним их, ибо многие положения марксизма нынче стали забываться даже теми, кто был среди их разработчиков.

Во-первых, рынок - это не более чем форма исторически определенной системы общественных экономических отношений. Эта система становится господствующей (охватывает большую часть трансакций человечества, когда большая часть жителей Земли начинает получать средства производства и предметы потребления через рынок и производить свою продукцию на рынок) только в середине ХХ века (в Китае, России - только в конце ХХ века). Даже в Западной Европе система отношений товарного производства становится основным способом экономической координации только с XVI-XVIII веков. До этого люди производили продукцию, получали продукцию и обменивались деятельностью преимущественно в рамках общинного натурального хозяйства или через систему внеэкономического принуждения (от регулярных податей до междоусобиц феодалов и войн как главного средства международного обмена). До Нового времени рыночные трансакции играли заметную роль лишь в некоторых социумах в некоторые периоды времени. И это неслучайно: для развития отношений товарного производства и обмена необходимы достаточно развитые предпосылки, главной из которых является высокий уровень развития человека (он должен хотя бы уметь читать, писать и считать, не говоря уже о главном

- высвобождении индивида из-под власти различных форм личной зависимости и превращении в частное экономическое лицо). Итак, более 90% своей истории даже в классовом обществе экономика была по преимуществу не рыночной. Рынок стал одной из особенных, порожденных долгим историческим развитием специфических социальных форм организации производства с исторической точки зрения совсем недавно.

Во-вторых, тезис о том, что человечество не знает лучшего, чем рынок, экономического механизма, уже давно и всесторонне подвергается критике. Дело в том, что альтернативой рынку был и остается не только советский опыт, в котором тоже далеко не все следует подвергать хуле. Уже ХХ век породил многообразные пострыночные формы экономической координации, доказавшие, что во многих сферах (в областях так называемых «провалов рынка») они гораздо лучше решают проблемы социального развития, нежели рыночный механизм. Масштабные структурные сдвиги, образование, здравоохранение, фундаментальная наука и подлинное искусство, рекреация природы и общества - все эти сферы уже сейчас развиваются преимущественно на нерыночных основах, а это главные компоненты экономики будущего (мы еще вернемся к этой теме в третьей части книги).

Кроме того, было бы наивным ожидать, что переход к пострыночной экономической координации произойдет в виде одномоментного позитивного скачка. Если к торжеству товарных отношений человечество шло столетиями, переживая многократные периоды наступления и отката рыночных форм, если этот генезис предполагал доминирование переходных форм (например, бартера или денежной формы феодальной ренты), то логично предположить, что генезис пострыночных отношений так же будет долгим и нелинейным, так же предполагающим господство переходных отношений (сознательное индикативное регулирование и программирование производства, ставшее в ХХ веке правилом для всех развитых рыночных экономик - одно из таких отношений).

В-третьих, рынок - это далеко не социально-нейтральный механизм. Он предполагает и формирует особый социальный тип личности и отчужденных человеческих отношений. Это уже охарактеризованный нами «экономический человек», основные личностные черты которого (прежде всего превращение денег в главное мерило ценности Человека) и способы человеческих взаимоотношений (конкуренция, товарный фетишизм и овещнение человеческих отношений как основные способы взаимодействия индивидов) осуждала большая часть мировой культуры: от Тимона Афинского через Уильяма Шекспира к Льву Толстому, Антуану Экзюпери и Марку Твену. Но дело в данном случае не в осуждении и не в том, что у рынка есть «некоторые недостатки». Дело в констатации факта: товарные отношения - это не общецивилизационный механизм, а особенная система общественных отношений, формирующая в развитом состоянии особый тип личности, ее ценностей и мотивов, а также политических и идеологических взаимодействий людей, культуры.

О последней скажем особо, ибо рынок активно стремится превратить в товар и культуру, в частности, духовные ценности. Сие неслучайно: таков внутренний закон его развития - постоянная экспансия, как экстенсивная («вширь»), так и интенсивная («вглубь», во все пласты общественной жизни).

Не будем забывать также, что своей всеобщности товарное производство достигает только тогда, когда товаром становится главный ресурс и продукт развития всякой экономики, ее главная производительная сила - рабочая сила человека. А это уже отношения наемного труда и капитала, т.е. капиталистический способ производства, капиталистическая социальная структура, буржуазный парламентаризм, соответствующая идеология и т.п. черты буржуазной общественно-экономической формации, которую сторонники цивилизационного подхода предпочитают считать особой - западной - цивилизацией, а отнюдь не общецивилизационным инвариантом.

Наконец, обратим внимание на общеизвестный факт: своего наиболее развитого вида система отношений товарного производства и обмена достигла в условиях Западной Европы и США, но затем очень быстро подчинила себе экс-колонии и иную периферию (где до этого были законсервированы добуржаузные общественные отношения), превратив японцев и китайцев, латиноамериканцев и русских, активно включенных в капиталистическую систему общественных отношений, в людей, ставящих деньги превыше любых религиозных и иных специфических для них «цивилизационных» ценностей. Капиталистический способ производства активно «съедает» добуржуазные формы общественной жизни и, как следствие, он «съедает» то, что кажется цивилизационной спецификой.

В одних случаях эта трансформация зашла далеко и от добуржуазных отношений, религиозного влияния осталось очень мало (как, например, в Западной Европе, где отличия по преимуществу католической Франции от по преимуществу протестантской Германии мало влияют на большую часть параметров жизни населения, являющегося к тому же в большинстве своем далеким от какой бы то ни было религии вообще; они слабы даже в Японии - стране, которая еще сто пятьдесят лет назад была феодальной).

В других случаях, там, где переход к капитализму только начинается (где - как в ряде стран экваториальной Африки - по первому разу, а где -как, скажем, в России или Китае - и по второму-третьему-десятому), влияние добуржуазных отношений и религиозных традиций велико. В последнем случае та или иная «цивилизационная» специфика (традиции общинного коллективизма и державности, ориентации на внеэкономическое принуждение и патриархальные семейно-брачные отношения, акцентированность религиозных норм) действительно существенно влияет на все сферы общественной жизни. Товарно-капиталистические отношения, буржуазная общественно-экономическая формация в этих странах еще только рождается, и рождается по историческим меркам на удивление быстро, за считанные десятилетия, хотя и нелинейно (так, в настоящее время в ряде стран Азии, а отчасти и в России, наблюдается реверсивный процесс рефеодализации). Генезис капитализма и в новом веке идет мучительно, в крови и конфликтах, вполне закономерно обладая существенной спецификой в разных социумах. И это закономерность: и в Западной Европе, и в США первоначальное накопление капитала было более чем кровавым и гораздо более длительным, чем в, скажем, Китае последних десятилетий. И феодальные традиции (инквизиция, сословное неравенство, абсолютизм и т.п.) там сохранялись и влияли на общественные процессы столетиями, тогда как в современном Китае они отмирают прямо на глазах: за несколько десятилетий деньги и в Китае превратились в высшую ценность едва ли не для большинства граждан.

Вот только вопрос: это влияние особой «цивилизации» или особой модели добуржуазных социальных отношений? И спор здесь не о словах. Ключевая общественно-политическая практическая проблема в данном случае - сохранение или снятие тех или иных особенностей в тех или иных социумах.

Марксистский подход в данном случае позволяет, во-первых, отделить зерна от плевел: пережитки подлежащих снятию добуржуазных социальных отношений (личная зависимость, внеэкономическое принуждение, сословное неравенство, социальное неравенство полов, народностей и т.п., сращенность религии с образованием и культурой, господство церкви в духовной жизни) от требующих сохранения и развития достижений особенных культур, являющихся частью мировой культуры человечества (особенные язык, искусство). Другое дело, что на практике это разделение принципиально сложно (в самом деле, хиджаб - это часть культуры или институт социального неравенства полов?), но возможно и необходимо²⁰⁸.

Во-вторых, целостное социоисторическое видение проблемы позволяет формулировать критерии прогрессивности и регрессивности тех или иных параметров той или иной «цивилизации» и/или «цивилизации» в целом. Эти критерии будут принципиально сложны, в них будут диалектически перекрещиваться параметры социального развития и культуры, соотнесение различных общественных формаций, стадий их развития и общеисторических тенденций.

Так, культура исторически более ранней системы (скажем, полуфеодального социума одной из стран периферии) может быть исторически более прогрессивной, нежели отчужденные формы духовного производства («масс-культура») более поздней (например, капиталистического общества современных США) и потому сохранение в этой периферийной стране национальной культуры и противодействие нашествию голливудских блокбастеров будет прогрессивно. Не менее прогрессивной стала бы экспансия различных национальных культур (включая и собственные североамериканские) в США и вытеснение из духовной среды этой страны масс-культурных симулякров.

Другой пример - институты социальной защиты, 8-часового рабочего дня, прогрессивного подоходного налога, защиты гражданских и социальных прав при помощи НПО и т.п. В нашем понимании это атрибуты не «западной цивилизации», а прогрессивных преобразований, нацеленных на ограничение эксплуатации и отчуждения, необходимых для всех стран и народов. Соответственно, содействие развитию этих, кажущихся в иных регионах чуждыми, «европейских» норм и снятие «своеобычных» правил кланового патернализма и внеэкономического принуждения в той или иной из стран периферии станет не экспансией чуждой цивилизации, а инвариантом социального прогресса.

Цивилизационный подход эти проблемы решает принципиально иначе.

Либо (1) постулируется, что каждая цивилизация своеобычна и у каждой - свои ценности; либо (2) утверждается, что есть некие всеобщие нормы «цивилизации» (стандарты позднего капитализма), а все остальные социальные институты суть знамения варварства, подлежащее принудительному замещению принципами «цивилизованного» бытия.

В первом случае рождается некая смесь из мультикультуралистского безразличия (в том числе - к угнетенным социальным слоям: беднякам, подчиненным клановому деспотизму; женщинам, занимающим подчиненное положение в семье.) и констатации некоего предустановленного (кем? провидением? или НАТО?) «конфликта цивилизаций», замаскированного под объективистски-позитивную констатацию «естественных», и потому непреодолимых, цивилизационных различий.

Во втором возникает необходимое и достаточное теоретико-методологическое оправдание для экспансии неолиберальной модели глобализации и неоколониализма, с одной стороны; для являющегося реакцией на угрозу такой экспансии консервативного фундаментализма - с другой.

Об этих проблемах написано немало²⁰⁹, и мы не будем здесь углубляться в их анализ. Авторам эти тезисы в данном случае были важны только для того, чтобы показать: существуют серьезные объективные основания утверждать, что соотношение цивилизационного подхода и

V 4j f* f* "4 V

марксистской социальной философии есть не только академический спор, но и столкновение теоретико-методологических парадигм, адекватных для принципиально различных социо- и геополитических линий - неолиберальной глобализации, превращающейся в протоимперскую гегемонию (и ее Alter Ego - националистического консерватизма, а то и фундаментализма) - с одной стороны; альтерглобализма - с другой.

Впрочем, и в нашем Отечестве, и за рубежом есть и иные представители цивилизационного подхода, чьи методология и теория не только стоят во многом особняком, но и предлагают в некоторых аспектах плодотворную версию цивилизационного подхода. Мы имеем в виду работы авторов социал-демократической направленности. В качестве примера таковых рассмотрим уже упоминавшийся текст В.Ж. Келле.

СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКИЕ ВЕРСИИ ИНТЕГРАЦИИ МАРКСИЗМА И ЦИВИЛИЗАЦИОННОГО ПОДХОДА

Если оставить в стороне все то, что роднит таких авторов с другими представителями данного философского течения (а роднит его не так уж мало: один из наиболее ярких и педалируемых им аспектов - трактовка рынка, государства, религии и т.п. как универсальных цивилизационных механизмов; не забывают они подчеркнуть и то, что цивилизационный подход делает акцент на устойчивости, целостности, стабильности социумов), то останется несколько важных особенностей. Они важны вдвойне потому, что в чем-то стихийно воспроизводятся не столько философами, сколько социологами, политологами и идеологами, близкими к европейской социал-демократии.

К числу важнейших таких особенностей относится, во-первых, акцент на социокультурных критериях выделения и исследования цивилизаций. Этот идущий от марксизма социальный дискурс, вытесняющий религиозные доминанты, безусловно, заслуживает поддержки. Равно как и стремление к углубленному исследованию социокультурных общественных систем. Более того, в марксизме, при всей его многомерности, социокультурная типологизация и периодизация были разработаны гораздо слабее, нежели социально-экономическая.

Восполнение этого недостатка марксизма и «крен» в сторону социокультурных проблем можно было бы только приветствовать, если бы не один «нюанс»: для такой работы совсем не обязательна методология цивилизационного подхода. Нужна же она может быть только в том случае, если у этих авторов (как, например, у В.Ж. Келле) социокультурные типы обществ оказываются в главном независимы от социальноэкономических. Последние либо остаются «по ту сторону» анализа, либо объявляются - как уже упомянутый рынок - цивилизационными инвариантами. Вот с этим уже необходимо спорить.

Прежде всего следует различить культуру как действительный инвариант общественно-исторического развития и духовное производство. Мы уже упоминали об этом выше, но сейчас эту тему следует прокомментировать дополнительно, ибо именно духовное производство -специфически историческое производство отчужденных форм общественного сознания - с его особенными формами религий, идеологий, отчужденных норм и правил поведения и т.п. и анализируется, как правило, в рамках цивилизационного подхода. В отличие от духовного производства культура есть неотчужденный диалог творцов, распредмечивающих и опредмечивающих феномены культуры. Как такое со-творчество, при всем многообразии ее особенных национальных и исторических форм, культура всегда всемирна и - если так можно выразиться - всеисторична. Гомер и Конфуций, Петрарка и Низами, Борхес и Толстой, Шекспир и Рабиндранат Тагор, Евклид и Авиценна, Ломоносов и Коперник - все они в своем культурном измерении и национальны, и всемирны, ибо они принадлежат всему человечеству во всей его истории, хотя и порождены особыми социопространственными и социовременными структурами. Они часть индивидуальной культуры каждого по-настоящему интеллигентного араба и китайца, русского и англичанина.

Иное дело духовное производство. Оно-то как раз является плотью от плоти различных социальных систем и их историко-пространственных моделей. Они различны для добуржуазных социумов и социумов капиталистических, для трансформационных и стабильных общественных систем, для различных историко-пространственных моделей капитализма и феодализма. Посему историко-пространственная типологизация систем духовного производства не может быть проведена достаточно строго вне марксистской философии истории.

Вот только вопрос: захотят ли это признать даже наиболее тонкие сторонники цивилизационного подхода? Если да, то по вопросу о социокультурных инвариантах и особенностях различных обществ авторы могут согласиться с ними. И это согласие будет очень важным, ибо оно позволит сделать акцент на действительной универсальности, всемирнос-ти и «всеисторичности» («вечности») подлинной культуры. При этом, правда, останется неясно, при чем здесь цивилизационный подход. Впрочем, эту тему мы уже затронули выше.

Во-вторых, особенностью цивилизационного подхода у таких авторов является то, что они не оставляют в стороне и такой аспект философии истории, как социальное структурирование различных обществ. То, что иные из них приписывают марксизму акцент исключительно на классовой борьбе, мы оставим в стороне: эта убогая критика, традиционно игнорирующая весь многосложный багаж марксизма за исключением нескольких политологических работ самого Маркса, нам не интересна.

В данном случае важнее другое: показ того, что вне анализа социаль-

V V "Ч V V Л

ных противоречий, различий и взаимодействий философия истории оказывается ущербна. У сторонников цивилизационного подхода, видящих эти проблемы, много общего с марксизмом, за исключением опять же «нюансов». Среди таких различий едва ли не главные - акцент первых на интегративных функциях государства и права, на классовой солидарности и социальном партнерстве. Сие в некоторой мере совпадает с марксистской теорией классовых взаимоотношений, государства и права, но именно в некоторой. Марксизм утверждает, что государство есть продукт взаимодействия классов, но при этом подчеркивает: в антагонистических обществах они борются друг с другом! (еще раз повторим: классовая борьба не исчерпывает марксистской философии истории, но является ее важным слагаемым). Далее: государство осуществляет свои функции как правило через господство одного класса над другим, и только в последние десятилетия и только в некоторых странах - через попытку их примирения (т. н. «социальное государство», которого не было во времена Маркса и которое именно так - как попытку частичного компромисса - трактует марксизм последнего полувека)²¹⁰.

Так что, соглашаясь со сторонниками названного подхода в том, что государство есть и механизм согласования классовых интересов, мы не можем понять только одного: почему эта собственно марксистская трактовка должна быть искусственно исключена из марксистской парадигмы, где она давно и органично присутствует? Почему она должна быть отнесена к чертам «цивилизации» и трактоваться как свидетельство неполноты марксистской теории?

Ответ у наших оппонентов на эти возражения на самом деле есть. Он состоит в том, что, в-третьих, они трактуют «цивилизацию» как некий особый концепт и одновременно некую особую практику, нацеленные на обеспечение единения, устойчивости существования общества, на сохранение его инвариантов. И в этом, по их мнению, отличие цивилизационного подхода от марксизма, который несет с собой и теоретический, и практический критический заряд, заряд развития, а значит и изменения, причем не только эволюционного, но и качественного (революционного).

В последнем наши оппоненты отчасти правы. Марксизм, действительно, в своей сущности революционно-преобразователен. Но - и об этом часто «забывают» упомянуть наши критики, - марксизм, в отличие от сталинско-полпотовских практик (а такого рода практик хватает и у тех, кто нес и несет миру «цивилизацию» при помощи ядерных бомбардировок, напалма, крылатых ракет и т.п. методов обеспечения стабильности и гуманизма; эти методы давно и успешно применяются едва ли не главным институтом поддержания современной «цивилизации» -НАТО), всегда выступал за позитивную критику; не зряшное отрицание, но снятие. Последнее касается и рынка, и частной собственности, и остальных компонент современной «цивилизации»: марксизм всегда говорил об их снятии, а не уничтожении. Так что здесь опять не понятно, какие именно игнорируемые марксизмом «скрепы цивилизации» можно найти при помощи цивилизационного подхода?

Впрочем, гораздо больше мы не согласны, как ни странно, с другим: с тем, что некоторые компоненты социал-демократической модели европейского капитализма (социально регулируемый рынок, развитое гражданское общество, социальное партнерство, приоритет свободного развития личности), т.е. сугубо конкретного, исторически и пространственно

^ демократических институтов согласуются с сотнями положений Маркса, Энгельса, Ленина, Лукача и т.д. и т.п., с позицией подавляющего большинства западных марксистов, с программами практически всех коммунистических партий Европы, и не только? Ведь во всех этих источниках обеспечение максимально последовательной системы демократических прав и свобод всегда выставлялось и выставляется в качестве программы-минимум. Эти вопросы мы, опять же, адресуем не только профессору Келле, но и всем тем, кто считает СССР адекватным воплощением основных положений марксистской теории.

очень ограниченного общественного устройства, в работах «западников» неявно выдаются за. общецивилизационные ценности.

Это могло бы вызвать всего лишь недоумение, если бы не очевидность (и, к сожалению, неоригинальность) резонов для такого подхода. Дело в том, что подавляющему большинству европейских социал-демократов и их сторонников по всему миру кажется, что ничего лучше человечество не создало и в ближайшей исторической перспективе создать не сможет. И потому им хочется, чтобы эти параметры были достигнуты всеми странами. И еще - чтобы на этом развитие остановилось. Дальше обеспеченному интеллектуалу идти не хочется, да и страшно. Ибо дальше возможны и необходимы качественные изменения существующего миропорядка.

В этом ответе причудливо соединены два очень разных начала. С одной стороны - сугубо научные, теоретически и практически обоснованные выводы о том, что такое (назовем его «социал-демократическим») общественное устройство действительно было бы объективно прогрессивным шагом вперед для большинства нынешних социумов (включая и азиатские страны, и нашу родную Россию). С другой - неоригинальный повтор идей социал-демократии, пытающейся именно свой стандарт выдать за универсальную ценность некой «цивилизации вообще».

Последнее отнюдь не безобидный методологический «огрех». В этом стремлении нынешние радетели этих вполне прогрессивных (хотя и исторически весьма ограниченных) институтов методологически ничем не отличаются ни от европейских инквизиторов, ни от исламских фундаменталистов, ни от сталинских парт-полит-пропагандистов, ни от натовских «демократизаторов»: для всех них характерно стремление выдать свои экономико-политико-идеологические интенции за универсальные цивилизационные ценности.

Другое дело, что содержательно ценности, выдаваемые социал-демократами за универсальные, принципиально отличны от «ценностей» фундаментализма или натовских ястребов, ибо они на данный исторический момент, временно, действительно прогрессивны, и за них стоит побороться в большинстве стран мира. Но при чем здесь цивилизационный подход? Императивы социальных и гражданских прав человека и т.п.- это всего лишь старая добрая программа-минимум революционных марксистов, и программа-максимум марксистов социал-демократического толка, характеризующая задачи реформирования одной из многих социальноэкономических систем (капитализма) на одной из стадий его эволюции (а именно - в период «заката»). Если же уйти от социально-политической практики, то окажется, что все инварианты того, что эти ученые называют «цивилизацией» (намеренно повторим!), - это не более чем исторически долго вызревавшие элементы относительно прогрессивной (социал-демократической) модели позднего капитализма.

Во всяком случае, так они уже давно были «позиционированы» марксизмом. Можно, конечно, предложить их новую интерпретацию, но для чего? Что это даст социальной философии? Разве что новый вариант фукуямовского «конца истории», только в данном случае в несколько иной трактовке и с более глубоким обоснованием: социал-демократическая модель выступит как некий инвариант-идеал всей человеческой истории, к которому человечество шло и идет, постепенно накапливая и развивая эволюционным путем его различные элементы. Среди последних рынок и его социальные ограничения, верховенство права и демократия, классовые компромиссы и социальное партнерство. И все это при многообразии «цивилизационных» особенностей, их развитии и сохранении.

И это главное, что нам может сказать цивилизационный подход «западнического» типа?

Но это не ново. Это уже более столетия пропагандируется выросшими из марксизма социал-демократами Западной Европы, и для дальнейшей пропаганды этого совсем не нужна особая методология цивилизационного подхода.

Другое дело, что сторонники «цивилизационного подхода» консервативного типа (в частности, русские, исламские и др.) именно с этими положениями ведут активную полемику. Соглашаясь в большинстве случаев с необходимостью социального ограничения и регулирования рынка и вообще мало отличаясь от европейских социал-демократов в области экономики, консерваторы принципиально иначе видят ценности политического и духовного производства. Для них идеалом цивилизации (русской, евразийской, исламской) является лежащая в историческом прошлом этих народов модель просвещенного авторитаризма и государственного патернализма, приоритет религиозных форм культуры, образования, морали и т.п.

Существенно, что мы в этой консервативной критике социал-демократических норм (а это спор далеко не чисто академический!) видим не только реакционно-ностальгический тренд, но и некоторые позитивные моменты. Последние возникают вследствие все большего движения социал-демократических интеллектуалов (и их политических собратьев) в тупики постмодернистского безразличия, деконструкции и десубъек-тивизации, что закономерно приводит к постепенной деградации гуманистических ценностей, нравственных норм и других атрибутов прогресса Человека, подменяя их набором абстрактных правил и правовым фетишизмом. Последнее оборачивается дегуманизацией, ибо культурное безразличие и социальный формализм подрывают систему нравственных норм, ценностей и целей, задающих критерий прогресса Человека как родового существа. В результате консерваторы, как это ни парадоксально, оказываются правы в своей критике многих интенций западной социал-демократии как по существу аморальных (стоящих вне моральных норм не в консервативном, а в «вечном», связанном с родовой сущностью человека» смысле) и а-культурных (мультикультурализм, масс-культура и иные процессы, разрушающие культуру Человека). И в этом смысле мультикультуралистское безразличие к хиджабу и однополым бракам есть не более чем две стороны одной медали - отказа от старого доброго критерия социального прогресса, в центре которого - социальное освобождение и гармоничное развитие человека. Отсюда парадокс: некоторые императивы консерваторов в сфере культуры (не хиджаб и паранджа, а нравственное осуждение меньшинств, если практика последних идет в аморальном направлении) оказываются более созвучны вызовам будущего разотчуждения, нежели западные манифестации нравственного безразличия.

Впрочем, мы опять увлеклись.

Вернемся к проблемам соотношения цивилизационного подхода и марксизма, обратившись к проблемам самокритики последнего.

Так в чем же возможная ценность цивилизационного подхода и каковы «провалы» марксизма, если они вообще есть?

Выше мы уже не раз подчеркивали, что историческое наполнение работ сторонников цивилизационного подхода, их первичные систематизации и обобщения, наблюдения и рефлексии дают для философа истории крайне богатую пищу для ума и основания для исследований.

Однако наиболее важным и интересным в работах сторонников цивилизационного подхода нам представляется попытка выделить в общественном развитии человечества некие инварианты, устойчивые эволюционные тренды - то, что не претерпевает качественных, революционных трансформаций на протяжении всей человеческой истории, то, что делает его Человечеством как целым, причем именно с большой буквы, с акцентом на гуманизме и Человеке как родовом существе, на тех общественных «скрепах», которые помогают эволюции и укреплению этой линии общественного развития.

Эти инварианты и «скрепы» совершенно справедливо ищутся прежде всего в социокультурной жизни человечества (почему - чуть ниже). При этом наиболее интересен тот поиск, который ведется не в области формально общих признаков тех или иных социумов (что типично для большинства сторонников «цивилизационного подхода»), а в сфере тех достаточно глубинных процессов, скрытых за особенными, исторически и социопространственно внешне различными формами обществ, что действительно соединяют историю в (1) единый (2) процесс (здесь важны и первый, и второй акценты).

Если совсем честно, то эта линия лишь намечена в работах большинства сторонников цивилизационного подхода (в частности, у В.Ж. Келле) и присутствует у авторов, которых мы бы отнесли скорее к пространству критического марксизма (Н.С. Злобин, В.М. Межуев и др.). Эта линия очень ценна, но ее развертывание - скорее исключение, чем правило для сторонников цивилизационного подхода. Более того, по своей методологии и содержанию она гораздо ближе теории общественного бытия и развертывания родовой сущности Человека, намеченной, как мы уже отметили, в работах К. Маркса и развитой Д. Лукачем и их последователями. В работах этих мыслителей она прорисовывается как теория противоречивого развития социально-творческих сил «родового Человека» в его противостоянии социальному отчуждению; теория красной линии и зигзагов прогресса производительных сил и культуры.

Таковы некоторые пункты реально возникающего снятия «цивилизационного подхода» современным марксизмом.

«Что русскому хорошо, то НЕМЦУ СМЕРТЬ»,

или Еще раз о т. н. цивилизационных различиях

(вместо заключения к главе 3)

Ответ на этот вопрос нами уже был дан. Остается только суммировать сказанное выше.

Начнем с оговорки: большая часть т. н. «цивилизационных» отличий на самом деле отнюдь не «вечна»: современный русский по национальности топ-менеджер московского филиала ТНК весьма и весьма напоминает Штольца, а средневековый немецкий крестьянин вполне мог сойти за безынициативного жителя Обломовки. Чтобы найти «цивилизационные» отличия надо сравнивать социумы, находящиеся на одном и том же этапе общественного развития. Иными словами, Китай конца ХХ - начала XXI века надо сравнивать не с современной ФРГ, а с бисмар-ковской Германией. И в этом случае мы найдем массу схожего в поведении их населения. Так что прежде чем говорить о «цивилизационных различиях», надо прежде всего правильно выделить предмет анализа.

Если же предмет определен и отсечены все те различия, которые непосредственно связаны с различием общественно-исторических систем и стадий их развития (повторим: если мы хотим найти «цивилизационные» различия, то мы не должны сравнивать феодализм с капитализмом или период генезиса и «заката» последнего), то окажется, что «цивилизационных» различий не так уж и много, а те, что на самом деле имеются, находят вполне рациональное объяснение на базе использования марксистской методологии.

Рассмотрим этот вопрос чуть подробнее.

Во-первых, марксизм не отрицает того, что человек есть не только социальное, но и биологическое существо. И в этом смысле в нем присутствуют определенные биологические особенности, связанные с расой, средой обитания и т.п. внесоциальными параметрами. Поэтому форма лица и привычка к холоду (жаре), традиционные навыки мореплавания или охоты не имеют никакого отношения к спору сторонников «цивилизационного подхода» и марксистов: последние всегда (и по времени раньше вторых) рассматривали человека в контексте его взаимодействия с природой, что мы специально подчеркнули выше, характеризуя марксистский взгляд на производительные силы и их диалектическое единство с производственными отношениями.

Во-вторых, как мы показали выше, культура как продукт уникальной и в то же время всеобщей творческой деятельности в марксизме рассматривается как инвариант человеческой истории. И потому всякий разуникальная культура (в том числе язык в его культурном измерении, историческое культурное наследие и т.п.) действительно есть «вечный» инвариант определенных социумов. Но именно культура, как вполне познаваемая сфера общественно-индивидуального бытия человека, включающая и общественное бытие и общественное сознание, а не некие богом данные трансцендентальные и трансцендентные (или, еще хуже того, генетически, «кровью» предопределенные) «естественные» черты цивилизаций.

В-третьих, отличия, выдаваемые за «цивилизационные», т.е. присутствующие на протяжении столетий у практически всех представителей той или иной цивилизации, как правило, наиболее заметны в добуржу-азных социумах и/или социумах, сохраняющих значительные пережитки добуржуазных отношений. Последние, как мы показали выше, характеризуются (1) высоким уровнем зависимости всех сфер общественной жизни от особенностей природной среды и (2) сращенностью социальноэкономических и внеэкономических (прежде всего религиозных) сфер. Поскольку именно (1) и (2) обычно считается главными «цивилизационными» признаками, постольку для таких социумов легко находятся «цивилизационные» различия, на самом деле являющиеся различиями разных типов добуржуазных социумов, находящихся, к тому же, на разных стадиях своего общественно-исторического развития. В этом контексте понятно, почему «цивилизационные» различия наиболее типичны для относительно изолированных империй-«долгожителей» (Китай, Российская империя и т.п.): именно в них консервация специфических (в силу особенностей природной среды, культурных традиций и т.п.) добуржу-азных общественно-экономических систем стала мощным основанием для формирования особых «цивилизаций».

В отличие от социумов, сохраняющих мощные добуржуазные (особенно державно-имперские) черты, общественно-экономические системы, столетиями успешно развивающиеся по капиталистической траектории, сформировали строго выводящиеся из исследования системы производственных отношений капитализма формы общественного сознания и личностного бытия, выдаваемые ныне за атрибуты «западной цивилизации». Неслучайно поэтому, что по мере включения в рыночнокапиталистическую жизнь и русские, и китайцы, и иные народы постепенно все более становятся похожи на американцев. Можно поспорить, что после 200-300 лет капиталистического бытия китайцы будут отличаться от североамериканцев не больше, чем англичане.

В-четвертых, сформулированный выше закон-тенденция относительной инерционности «цивилизационных» параметров (типа личности, общественного сознания) вкупе с законом неравномерности социальноэкономического развития (в частности, консервацией отсталых добур-жуазных форм на «периферии») позволяют показать, почему в современном мире столь велики различия «цивилизаций», являющиеся в большинстве случаев различиями разнообразных полуфеодальных экс-империй на «периферии» и позднекапиталистических социумов в «центре».

Сказанное позволяет сделать вывод: методология «цивилизационного подхода», ориентированная на поиск абстрактно-общих и как правило трансцендентальных и трансцендентных, т.е. непознаваемых и данных свыше, черт неких социумов оказывается необходима для решения по преимуществу двух задач.

Первая - обоснование правомерности ограничения историкофилософских исследований позитивистским накоплением фактов плюс их первичной систематизацией и/или постмодернистской трактовкой контекстов исторических текстов.

Вторая - методолого-теоретическое обоснование якобы «естественных» преимуществ одной из цивилизаций (как правило той, за работу в рамках которой исследователь получает гонорары): то ли универсальных и всеобщих ценностей «европейской цивилизации» (читай: стандартов позднего капитализма), то ли богоданности «джихада», то ли предопределенности российского консерватизма с его культом «православия, самодержавия, народности».

Второй вариант, как правило, оборачивается теоретико-идеологическими трендами, в подавляющем большинстве случаев востребованными реакционными общественными силами. Исключение могут составлять разве что идеологи национально-освободительных и аналогичных им движений.

Авторы, решающие первую задачу, могут, как мы писали выше, давать очень ценные первичные обобщения значительного исторического материала, который в случае его очищения от выводов, основанных на обобщении превратных форм социально-исторического бытия, может быть чрезвычайно полезен исследователю закономерностей общественноисторического процесса.

Российским авторам, размышляющим о соотношении цивилизационного подхода и философии истории марксизма, просто нельзя оставить в стороне проблемы самоидентификации нашего социума. Вопрос «Что есть Россия?» - это прежде всего великий и мучительный вопрос самих россиян. Но не только россиян.

Поиск ответа на вопрос «Что есть Россия?» долог. Труден. Мучителен. Драматичен. Подчас трагичен. Иным кажется бессмысленным.

Все последние годы его почти исключительно ведут в рамках одного поля - поля духовно-религиозно-природного бытия. Единственная собственно социальная материя, которая к этому подключается - проблематика государства (но не как носителя права и/или особого аппарата, а как территории-власти-скрепы народного всеединства). Так, ищут нашу специфику уже не раз упоминавшиеся авторы: Н. Нарочницкая и С. Кара-Мурза, Ю. Осипов и многие, многие другие. Все они в большей или в меньшей мере сходятся на том, что у России (как некоего историко-пространственного континуума, сохраняющегося так или иначе на протяжении многих столетий вопреки всем катаклизмам нашей Родины) есть некоторый набор черт, который можно описать в понятиях соборности, народности, православия, державной государственности, приоритета духовных ценностей над материальными и интересов целого над интересами индивида.

И поскольку авторы, принадлежащие к этому полю, стоят на позициях так называемого «цивилизационного подхода» как главного (единственного) ключа к пониманию истории вообще и российской истории в частности, постольку в данном тексте будет сразу же сформулировано очень жесткое утверждение: в рамках цивилизационного подхода нельзя найти ответ на вопрос о специфике российского социума и инвариантах его эволюции.

Обоснование этого положения в рамках относительно небольшого текста будет поневоле кратким. Главная наша задача - сформулировать тезисы-гипотезы.

Как нельзя искать специфику России

Сначала о том, как нельзя, на наш взгляд, искать специфику российского социума.

Первое. Ее нельзя искать в тех добродетельных чертах, которые записаны в любом универсалистском, принадлежащем всему человечеству, всем историческим эпохам послании, будь то религиозном (например, известные десять заповедей.) или светском (Декларация прав человека.), которое люди воспринимают как критерий нравственного поведения.

Так, нельзя искать специфику России в универсалиях христианской религии. Во-первых, потому, что надо точно трактовать религиозные посылы. Если мы вспомним десять заповедей так, как они были сформулированы в Библии (авторы апеллируют к русскому переводу), то, напомним, первые четыре из них посвящены тому, что на первом месте в жизни человека должен стоять Господь. Далее идет набор императивов, многие из которых сегодня выглядят по меньшей мере странно (только один пример: в этих заповедях, в частности, говорится, что нельзя возжелать чужого раба, но ничего не говорится о том, что иметь своего раба - аморально)²¹¹.

В общественном сознании эти религиозные заповеди превратились в повторение тех инвариантов человеческого бытия, которые вы найдете (с очень небольшими флуктуациями) в любой другой социально-философской системе. Подавляющее большинство этических доктрин, в том числе тех, что лежат вне христианства в историческом времени (в частности, предшествуя ему) или социальном пространстве (атеизма, мусульманства, буддизма.), настаивают на том, что убийство, прелюбодеяние, посягательство на собственность другого и т.п. аморальны.

Вот почему специфику православия или тем более российского социума здесь не поймать.

(В скобках заметим: мы не встречали четкой формулировки такой специфики православия как религии, в отличие от остальных ветвей христианства, которая бы точно указывала на основные особенности нашего сообщества. То, что для России - хотя и не только для России и не для всей России - типично православие, не означает, что специфика этой религии есть специфика России. Для России на протяжении тысячелетий было типично язычество. Бывшая до 1917 года в подавляющем большинстве православной Российская империя в течение всего лишь нескольких десятилетий превратилась в СССР, где люди были как минимум не менее нравственны, духовны и культурны, чем в прежней империи, но о религии в подавляющем большинстве вообще не задумывались.)

Итак, специфику России нельзя искать в универсальных ценностях Человечества. Нельзя, ибо иначе мы себя - русских (в лучшем случае -россиян) выдаем за тех, кто по фундаментальнейшему, универсальному, общечеловеческому критерию лучше других. Те, кто поступает так, по сути утверждают, что мы - Русские - адекватнее, полнее, истиннее и т.п. отражаем-воплощаем высшие и универсальные нравственные ценности Человечества. Последнее есть чистой воды национализм в его неприкрыто-негативном смысле.

Второе. Не надо искать специфику российского социума в тех чертах, которые исторически в разное время воспроизводились в разных социумах (сходных социальных характеристиках, проявлявших себя наиболее ярко сначала в одних, затем в других цивилизациях).

В этой связи авторы предлагают обратить внимание на такой атрибут классического марксизма, как исторический подход к социальным исследованиям. Если мы сравним Францию эпохи позднего феодализма, с одной стороны, с Россией XIX - начала XX в. (а это период, к которому принадлежит большая часть тех мыслителей, кого цитируют русофилы), а с другой - с современной Францией, то мы найдем гораздо больше общего между Францией (XVII в.) и Россией (XIX в.), чем между Францией (XVII в.) и Францией (XXI в.). Просто в России исторически мы с большим опозданием (примерно на 200 лет) пришли к тому, что было во Франции два века назад, а именно - к позднему феодализму абсолютистского типа, несущего значительные компоненты рождающейся буржуазной системы.

Большая часть той специфики, которую многие отечественные «циви-лизационники» приписывают России - это специфика позднефеодальных абсолютистских империй, стоящих на рубеже перехода к буржуазной системе, со всеми их чертами. Для них всех в тех или иных формах характерны:

• подчинение индивида целому и представление населения не как взаимодействующих граждан, а как единого «тела» (в российском случае - «народность»);

• приоритет государства, отождествляемого с народом-территорией-историей (в российском случае - «соборность»);

• абсолютизма как политической формы (в российском случае -«самодержавие»);

• религии как формы организации духовной жизни (в российском случае - «православие»);

• приоритет геополитических ценностей, в частности территориальной целостности (в идеале - экспансии), прикрываемых той или иной религиозно-государственной риторикой (военная экспансия, во многих случаях оправдываемая задачей реализации тех или иных религиозных заветов - борьбы с неверными или за возвращение Святого Гроба Господня и т.п.).

Соответственно, то, что противопоставляется этой якобы специфике российского социума - это опять же универсальные черты стандартного буржуазного, рыночно-демократического социума, т.е. того социума, который в той же Франции пришел через два века после «державнорелигиозного», а в России начал бурную экспансию лишь 20 лет назад. В свою очередь, для любого буржуазного социума характерны:

• акцент на правах индивида и гражданском обществе;

• понимание государства как аппарата по обеспечению стабильных прав собственности и охраны контрактов;

• приоритет рыночно-коммерческих целей над собственно геополитическими (войны по преимущественно экономическим причинам, детерминация геополитических конфигураций законами воспроизводства капитала - например, образование НАТО, позднее - ЕС) и т.п.

Позволим себе в этой связи важное отступление, очень кратко характеризующее радикальные изменения доминант российского менталитета на протяжении всего лишь сорока последних лет - периода, когда старый марксистский тезис «общественное бытие определяет общественное сознание» проявил себя в очень брутальном, жестком виде. Мы беремся утверждать, что на нашей памяти, т.е. на протяжении 1970-2010 гг., подавляющее большинство представителей т. н. творческой интеллигенции нашей Родины принципиально изменяли свои ценности иуста-новки как минимум три раза.

До 1981-1983 гг. они были в большинстве своем последовательными и искренними марксистами-ленинцами.

В 1987-1990 гг. интеллигенты стали последовательными сторонниками европейской социал-демократии.

В 1992-1995 гг. они были в подавляющем большинстве активными сторонниками североамериканской модели либерализма.

Начиная с 1999 г., чем дальше, тем больше представители творческой интеллигенции становятся сторонниками консервативной государственнодержавной модели (об исключениях - диссидентах - мы в данном случае речь не ведем: они были всегда, есть и сейчас).

Если мы посмотрим на более широкий круг граждан, скажем, на инженерно-техническую интеллигенцию, учителей, врачей и т.п., то до 1982 г. они в большинстве своем интересовались новыми романами в «Иностранной литературе» и/или тем, где «выкинули» модную обувь. С 1985 г. до 1990 г. они интересовались тем, что опубликовалось про Сталина и Ленина в «Новом мире», и тем, какая мерзопакостная в СССР бюрократия. С 1992 г. они в основном интересовались тем, где достать деньги и как выжить. Дальше авторы поставили многоточие, чтобы не уходить в политику (помните анекдот: «я кушать хочу - отстаньте от меня со своей политикой»).

Не менее интересный результат дает применение социоисториче-ского подхода к анализу (не?)приверженности россиян к ценностям демократии и прав человека. Представим себе, что вопрос об этих ценностях был бы поставлен перед россиянами в 1988 г. Гарантируем: ответ был бы более продвинутым в сторону демократических ценностей и прав человека, чем у граждан многих западноевропейских стран. Когда же его ставят в 2008 г. (разгар Мирового экономического кризиса) результат оказывается прямо противоположным.

Таковы простейшие примеры того, что стереотипы поведения, ценностей и мышления большинства россиян, включая интеллектуальную элиту, изменяются очень быстро и активно под влиянием социальноэкономических и общественно-политических условий.

Продолжим наши размышления о том, как нельзя искать специфику России.

Третье. Нельзя объявлять спецификой России те признаки, которые характерны лишь для некоторых частей социума в некотором отношении, а не едины для всех его слагаемых, образуя некоторое системное качество «Россия», скрепляя его как целое. Это банальность. Но ее забывают. Как забывают и то, что Россия очень разная. И это не столько различие татар, пермяков и москвичей, сколько социально классовые различия.

Когда собираются русские, американские и китайские бизнесмены, для них принцип: я тебя разорил, уничтожил («естественно», соблюдая правовые нормы и правила рынка) - это нормально, нравственно. «Ничего личного - всего лишь бизнес». И в этом бизнесмены (и американец, и русский, и китаец) едины. Абсолютное большинство российских предпринимателей ни в начале ХХ века, ни сто лет спустя не ставили и не ставят ценности коллективизма выше такой ценности как прибыль, а критерием инвестиций выбирали и выбирают их наибольшую гарантированность и отдачу, а не задачи укрепления могущества Державы, и под прикрытием рассуждений о патриотизме активно вывозят из России капитал (если у нас в стране конъюнктура плоха) или вкладывают капитал в России, проповедуя либеральные ценности (если конъюнктура хороша).

Когда встречаются представители реально действующих профсоюзных, образовательных, экологических, миротворческих и т.д. движений и организаций Индии, Латинской Америки, Европы, США и России, у них опять-таки работает единый принцип - приоритет интересов человека над соображениями максимизации прибыли. И посему они находят гораздо больше общего друг с другом, чем со своими соотечественниками из сферы бизнеса.

Поэтому видеть специфику России в чертах патриархально-общинного крестьянства или некоторых чертах сознания интеллигентов-поч-венников и глубоко верующих православных людей - некорректно.

Четвертое. Нельзя считать спецификой России как объективно существующего экономического, социального и культурного феномена то, что об этом думают мыслители-русофилы без дальнейших доказательств. Доказательством в науке могут быть лишь аргументы, обосновывающие правомерность выводов и опирающиеся на практику. Вера в определенные постулаты в научном сообществе может рассматриваться лишь как теоретическая проблема: почему большинство русофилов апеллирует к вере и предпочитает постулировать аксиомы?

Утверждение же, что специфика России в том и состоит, что ее невозможно понять умом и что в нее можно только верить, выводит нас из поля науки и переводит в поле религии с соответствующим этой сфере типом духовных дискуссий (от предания - как Льва Толстого -анафеме до богословских диспутов) и политико-идеологических действий (от монастырских тюрем до клерикализма образования). Авторы данный текст адресуют прежде всего ученым, не вступая в споры о религии и вере.

Позволим себе очевидное (во всяком случае, на первый взгляд) утверждение: поиск специфики социума должен быть основан на соблюдении некоторых методологических принципов.

В частности, если мы исходим из азов системного метода, то задача поиска системного качества (того, что отличает качество системы от суммы качеств элементов и данную систему от любой другой системы) или, очень огрубленно - специфики российского социума предполагает, как минимум, следующие шаги.

Во-первых, выделение только тех инвариантов социума, которые едины для всех этапов его исторического развития; всех социальных, национальных и т.п. групп, характеризуя их как россиян. Это единство не обязательно должно быть формальным, абстрактно-общим. Возможно генетическое единство, генетическая всеобщность. На языке сторонников цивилизационного подхода это принято называть «культурным кодом», но на наш взгляд, здесь речь должна идти о реальном социальном качестве.

Во-вторых, фиксация только тех элементов, которые не характерны ни для каких других социумов (их подсистем) ни на каких этапах их развития. Можно это требование несколько смягчить, поставив задачу выделения всего лишь доминирующих черт, т.е. тех, которые определяют специфику данного социума при всех историко-временных и социо-пространственных его вариациях.

Давайте с целью поиска этого позитива вновь обратимся к социальной философии марксизма и, в частности, к использованию историкогенетического, диалектического подхода, развитого советскими учеными середины прошлого века (этот подход, как мы писали в первой части, продолжает диалектику Гегеля и Маркса и развит, в том числе, в работах Э. Ильенкова и Н. Хессина)

Особенности социально-исторической эволюции России

В случае использования такого метода поиск специфики российского социума предполагает выделение ее генетически-всеобщего качества (Ильенков), «клеточки» (Хессин), из которого(ой) вырастает все богатство особенных характеристик нашего общества. При этом данная специфика будет не исчерпывающей характеристикой нашей социальной системы, ибо последняя, конечно же, включает не только специфические, но и универсальные и «заимствованные» черты.

Впрочем, если мы явно или неявно исходим из методологии постмодернизма с ее отрицанием не только системности, но и вообще любых «больших нарративов», акцентом на деконструкции и симулякрах, то все наши предыдущие утверждения можно просто выкинуть за борт дальнейшего поиска. Однако «цивилизационники»-славянофилы в боль-

шинстве своем далеки от постмодернистского нигилизма, и потому сделанные нами выше методологические ремарки остаются значимыми.

А теперь от методологии к теории. В чем же может состоять действительная конкретная всеобщность некоторого социума в отличие от других социумов? Ее можно и должно искать в специфике социальноисторической динамики.

Что касается России, то в силу очень многих причин (о них ниже) наша страна сложилась как геоэкономический и геополитический феномен, а также как некоторая культурная целостность, по сути дела, только в период позднего феодализма и начала генезиса капиталистической системы. И именно этот период ознаменовался устойчиво-длительным бытием России, растянутым на столетия: с XVI по. XXI (?) век. Переход к тому или иному типу капитализма мы пытались совершить много раз. Подобно Марку Твену, который когда-то сказал: «Бросить курить -очень просто, я это делал много раз», мы пытаемся перейти к позднему капитализму вот уже более столетия. Эти попытки не могли не породить и породили соответствующую систему духовных форм, соответствующие особенности социального поведения и т.п.

Сами по себе эти формы достаточно инвариантны для подавляющего большинства социумов на этом историческом этапе эволюции: и во Франции, и в Испании, и в Германии, и в Австро-Венгерской империи на этапе позднего, абсолютистского феодализма была микширована классовая борьба и глубоки противоречия между «народом» и «олигархами» при вере в «доброго царя»; высшей доблестью было служение империи; народ третировался как быдло и одновременно возвеличивался как опора государства и т.п. (подробнее об этом ниже). Наша специфика, следовательно, не в этих чертах или их некоторых модификациях, а в том, что в России они устойчиво, нелинейно-циклически воспроизводятся более столетия и это (а не сами эти формы) - специфика.

Так, после провала первой попытки такого перехода в Российской империи, в нашей стране сложился строй, важной чертой которого был феномен, который можно обозначить словом «сталинщина»²¹². Он во многом восстановил старую патриархальную традицию в рамках нового социального строя. После распада СССР наша страна, столкнувшись с неспособностью нашего социума к прогрессивной буржуазной модернизации, через десять лет радикально-буржуазных экспериментов в новом веке опять стала в очередной раз пытаться восстановить этот консервативный проект.

Кстати, в этой незавершенности буржуазной трансформации лежит и одна из причин неопределенности русского социума. Кто мы? Народность? Этнос? Нация?

Если и здесь следовать марксистской методологии, то окажется, что страны, в которых так и не сложилось в полной мере единое социальноэкономическое пространство (прежде всего единый рынок и единое государственное управление), так и не стали нацией в точном смысле этого слова. Россия из совокупности раздробленных натуральных хозяйств (поместий, общин) превратилась в более-менее целостный экономический организм лишь к концу XIX века, будучи до этого едина преимущественно военно-политически. Октябрьская революция эту эволюцию прервала и положила начало образованию действительно единого социально-экономического и идейно-культурного пространства. Стал формироваться единый советский (не русский!) народ с особым, существенно отличным от дореволюционных, типом социальных ценностей, мотивов и стереотипов поведения. Возник и упрочился тот самый homo soveticus, прекрасная характеристика которого дана А. Зиновьевым²¹³. Сложились особый экономико-технологический базис и социальноэкономическая система (единая плановая система в экономике, единая система социальных гарантий в социальной сфере, низкий уровень социальной дифференциации, абсолютно не характерной ни для до-, ни для постсоветской России, где социальные контрасты были и стали больше, чем на Западе), атеистической, но при этом высококультурной духовной жизнью, идеологией, советской культурой (последняя наследовала традиции европейского Просвещения и Ренессанса ничуть не в меньшей степени, чем российскую классику, и явно больше, чем славянофильскую тенденцию) и т.д. Затем этот процесс образования единого социума опять был радикально прерван распадом СССР.

Это наша историческая реальность. Эти исторические контрапункты и есть то, что нас фиксирует как особый социум. Не некоторые формально-общие всем этапам инварианты, а противоречия изменений. Таких социумов сегодня в мире немного. И именно эта особенность социо-исторической эволюции во всей ее конкретной всеобщности, нелинейности (взаимосвязанности ее прогресса и регресса) и есть одна из действительных особенностей нашего общества. Именно эта нелинейная, во многом запаздывающая по сравнению с наиболее развитыми странами социоисторическая динамика, с ее частыми попятными, реверсивными инволюциями и есть первый важный параметр, обусловливающий и одновременно характеризующий специфику российского социума.

(В скобках заметим: немарксистское обществознание, как правило, не способно видеть единство целого не в его одинаковости, а в особой связи противоречий развития; но мы именно эту неспособность и хотим изменить, показав, что диалектика более адекватна для того, чтобы исследовать российский и любой другой социум)

Продолжим. То, что Россия едва ли не большую часть своего исторического бытия пребывает в состояниях трансформаций, во многом обусловило слабость базисных социально-экономических детерминант в нашей системе.

США «родились» и жили 200 с лишним лет в рамках примерно одной и той же территории как рыночно-капиталистическая экономическая система с буржуазно-демократическим политико-правовым оформлением. Это, естественно, сформировало устойчивый, стабильно воспроизводимый тип рационального экономического человека как характерную черту североамериканца.

Китай тысячелетия бытийствовал как азиатская деспотия, мало изменяющая свои социально-экономические и духовные параметры и почти не изменявшая своих пространственных рамок, и это сформировало соответствующий набор стереотипов поведения и ценностных установок его жителей.

В России постоянно бытийствуют изменения. Особенно последние сто пятьдесят-двести лет. Единственный период относительно устойчивого пространственно-временного бытия России - период позднефеодального абсолютизма XVII-XIX веков. И потому неслучайно, что именно с наследием (скажем жестче - пережитками) этого социально-экономического и духовно-политического организма связаны относительно устойчивые стереотипы так называемого «русского характера». В самом деле, для большинства социумов, находящихся на этом этапе развития, характерны (повторим, несколько уточнив, сформулированные выше параметры):

• микшированность социально-классовых противостояний; концентрация главных протополитических противоречий в сфере «дворцовых интриг» и подспудного противостояния верховной власти и народа (так называемая российская «соборность» в светском смысле этого понятия);

• государственный патернализм (привычка все блага получать от «доброго царя» и во всех грехах винить плохих чиновников)

• имперскость и акцент на геополитических проблемах бытия (в России это трактуется как державность);

• приоритет религиозных форм общественного сознания (в России эта позднефеодальная приверженность к дореформаторским христианским нормам часто выдается за особую «духовность» русских);

• сохраняющаяся общинность, обусловливающая патриархальный полупринудительный коллективизм (его также принято считать специфической чертой россиян);

• неразвитость трудовой и предпринимательской мотивации, обусловленная наследием полупринудительного труда и личной зависимости (русская «лень»);

• особое значение культуры («поэт в России больше, чем поэт.»), что типично для обществ, где сильна энергия протеста (она велика в системах, где не осуществляяются давно назревшие прогрессивные социальные трансформации), но не развита социально-политическая свобода и задавлены открытые формы социально-классового противостояния (к этой важной теме мы еще вернемся) и т.п.

Конечно же, все эти черты позднефеодальных социумов в России имеют некоторую специфику, как имели ее они в Чехии или Испании, Франции или Португалии, в Пруссии или. Этой специфики вполне достаточно, чтобы видеть отличие нашей страны от других стран, у которых также есть своя специфика. Но этой специфики мало для того, чтобы объявлять наш социум родиной особой цивилизации с особой исторической миссией и т.п.

Другое дело, что у нас есть другая специфика, делающая российский социум (но не «русских») действительно существенно отличным от основных базовых типов современных социумов. Мы отличны и от позднекапиталистических стран «центра» (т. н. «Запад», все чаще называемый ныне «Севером»), и от включенных в орбиту catching up development (догоняющего развития) стран полупериферии, где специфика докапиталистической эволюции также позволяет выделить блоки экс-колони-альных стран (Латинская Америка и т.п.) и в недавнем прошлом сверх-устойчивых имперских мегагосударств (Китай, отчасти - Индия), и от все более отстающих государств периферии (Центральная Африка) и т.д.

Действительная наша специфика, нарочито повторим, - это вся совокупность конкретно-исторических противоречий прогресса и регресса России, ее э- и инволюций. В частности, то, что мы (в отличие от т. н. «Востока») начали активный переход к буржуазному способу производства еще 300 лет назад и регулярно пытались его совершить на протяжении последних двух столетий, но (в отличие от т. н. «Запада») так его и не завершили, и не прожили в рамках капиталистической системы хотя бы сотни лет кряду. Вот почему относительная длительность и незавершенность разложения имперских позднефеодальных форм (они воспроизводятся вновь даже в постсоветской России) - едва ли не главный (но не единственный!) инвариант, обусловливающий то, что считается спецификой российского социума.

Но не только незавершенность капиталистической трансформации задает специфику России. Подчеркнем: все катаклизмы наших разнонаправленных (и «вперед», и «назад» в историческом времени) и доминирующих по длительности (в сравнении с периодами стабильного социального бытия) трансформационных состояний задают в своей противоречивой конкретности нашу действительно значимую специфику.

Второй параметр. Эта нелинейность нашей эволюции сделала особенно зримой противоречивость наших изменений и, соответственно, противоречивость наших differentiae specificae. Мы, с одной стороны, «ленивы», не слишком хороши как профессионалы (слабо развита рыночная мотивация и капиталистическая дисциплина труда), с другой -талантливы, смекалисты (у нас развита подлинная культура и способность к творчеству). Мы, с одной стороны, «соборны», верим в «доброго царя» (т.е. никак не можем уйти от сознания позднефеодального имперского абсолютизма), с другой - способны на бунт (в силу глубины давно назревших противоречий, порожденных незавершенностью давно назревших трансформаций), но бунт «бессмысленный и беспощадный» (развитых общественно-политических форм социального творчества трансформационное общество не выработало).

Продолжим. Да, сейчас мы очень устали от постоянных изменений (извините за каламбур), тем более что они крайне противоречивы. И потому мы сегодня ничего не ценим так дорого, как стабильность. Но в стратегическом смысле россияне меньше, чем большинство других социумов, задавлены определенной объективной материальной социальной детерминацией. И это тоже наша действительная специфика. Мы в меньшей степени, чем представители других социумов, подчинены стандартам экономических отношений, классовых интересов и даже правовых норм. Почему? Да именно потому, что у нас самих все время (а последние igg лет - особенно мощно) осуществляются радикальные трансформации (и еще потому, что на нас все время осуществляются мощные внешние воздействия - но об этом ниже).

В точном соответствии с буквой и духом марксизма мы можем утверждать: да, определенный тип социума и человека эпохи модерна детерминирован прежде всего социально-экономическими и классовыми отношениями. Но если эти параметры все время меняются под воздействием внутренних и внешних сил, то именно в силу этого жесткая однозначность социальной детерминации, типичная, как мы уже заметили, для тех же американцев, которые последние 200 лет живут в рамках одной и той же социальной системы, или китайцев, которые тысячелетия живут в условиях сохранения ключевых традиционных детерминант, - эта стабильность, долговременность историческиопределенного типа социального давления на человека для России относительно мало характерна. И это третий важный параметр нашей специфики.

Здесь, однако, встает новый вопрос: а каковы причины именно такого характера исторической эволюции нашей Родины? Ответ на него связан не с некоторыми национальнообусловленными «естественными», природой или богом навечно данными, чертами. И уж тем более он не связан со спецификой российской «крови» (генофонда?) - эти тяготеющие к расизму спекуляции мы рассматривать в научной работе принципиально не будем.

Эти причины обусловлены многими объективными и субъективными факторами всемирно-исторического общественного развития, многократно перекрещивавшимися на протяжении (как минимум) последнего тысячелетия на пространстве нашей Родины.

Важнейшие из них - те, что задают специфику протекания в общем и целом единого всемирно-исторического процесса общественного развития на том или ином социальном пространстве.

Эта специфика задается, во-первых, генезисом данного социума -тем, какие именно по своему этногенезу народы, с каким уровнем развития и спецификой доклассового родоплеменного строя общности проживали на территории будущей России.

Во-вторых, тем, какова специфика природно-географической среды данного социума.

В-третьих, тем, как именно перекрещивались на судьбах народов в этом пространстве токи всемирно-исторического процесса.

Наконец, тем, как именно складывались субъективные факторы истории на этом пространстве.

Первый пункт мы оставим за рамками данного текста: мы не являемся специалистами; пересказывать же чужие исследования в кратком тексте неуместно.

Что касается последующих двух аспектов, то они требуют специального комментария, к которому мы и перейдем ниже, оставив проблему субъективных факторов «на закуску».

Итак, посмотрим, как и почему на нашу специфику (и здесь мы хотели бы в очередной раз обратиться к потенциалу социальной философии марксизма, на сей раз - его современным, конца ХХ - начала XXI века достижениям) влияет социопространственное измерение.

Прежде всего напомним один из тезисов предшествующего текста: приписываемое марксизму безразличие к природно-климатическому и географическому аспектам социальной эволюции неправомерно в контексте появившихся в последние десятилетия исследований авторов-марксистов и близких к этому течению ученых, представивших десятки мирового уровня работ по проблемам соотношения «центра» и «периферии», догоняющего развития, политико-экономической географии и т.п. Впрочем, социальная философия марксизма всегда говорила о природно-климатических особенностях и специфике географического пространства (протяженность, особенности границ и т.п.) как важных параметрах производительных сил социума, которые, с точки зрения и классического, и современного марксизма, оказывают значимое влияние на специфику социально-экономических, политических и даже духовных процессов.

Безусловно, и для России специфика природно-географических параметров, пространственное бытие производительных сил оказались значимым фактором, задающим особенности нашей социальной динамики. Для России природно-пространственно-климатический блок параметров неслучайно оказался особенно значим. Причины просты: эти факторы развития наиболее важны для обществ, находящихся на доиндустриальной стадии развития, когда природный компонент производительных сил особенно значим. Так, если сельское хозяйство -главный сектор экономики и его эффективность (урожайность, приплод etc.) зависят на 90 % от качества земель и погоды, а агрикультура и техника играют минимальную роль; если нет сети железных или шоссейных дорог, а надежная транспортировка возможна только по воде; если. - мы не будем длить перечисления - если все это так, то вывод

о значимости природно-климатических и территориальных измерений для доиндустриальных систем очевиден.

Понятно, что в этих условиях специфика географической среды обусловливает многие особенности добуржуазной стадии эволюции социума. Наследие этой специфики, конечно же, сохраняется в некоторой (но не в определяющей) мере и на более поздних этапах. Но там, где господствуют развитые индустриальные, а особенно - постиндустриальные технологии, эти параметры уже не столь важны. Соответственно, и для России эти факторы значимы в той мере, в какой мы остаемся аграрной страной со слабо развитой индустрией: хорошо известно, что мы уже давно уходим -хотя до конца так и не ушли - от этой стадии²¹⁴. В силу сказанного понятно, что миромасштабность нашего географического пространства вкупе с его природно-климатической жесткостью остается в некоторой мере четвертым важным параметром, определяющим и характеризующим специфику размещения и развития производительных сил нашей страны и, как следствие этого, специфику многих ее социальных параметров.

Наша специфика зависит от пространственных аспектов и в другом, гораздо более интенсивном смысле - это обусловленность нашего общественного бытия спецификой социального (не географического!) пространства России. Дело в том, что социальное (повторим: не географическое) пространство, складывавшееся на нашей территории, оказалось неизбежным перекрестком постоянного столкновения разных социальных течений. И это пятый важный параметр нашей специфики.

Эти постоянные трансформации, э- и инволюции есть и минус, и плюс нашего бытия. Плюс, ибо мы оказались открыты очень многим социальным, культурным, национальным взаимодействиям. Эта открытость для транс-социального (взаимодействие разных - капиталистических и феодальных, имперских и локальных - социумов) и меж-культурного диалога плюс наша собственная многонациональность, многоконфессиональность и многоисторичность (постоянная незавершенность различных исторических «проектов», постоянные прогрессивные и регрессивные социоисторические трансформации) делает нас гораздо более открытыми для новых социальных подвижек, чем большинство других социумов.

Сие есть не только минус нестабильности и столь типичной для России «разрухи в головах» - в общественном сознании, социальных ценностях и стереотипах, но и плюс. Плюс, ибо отсюда вытекает открытость России подлинной культуре, которая оказывает на человека и общества тем большее воздействие, чем слабее базисные экономические детерминанты, обусловливающие определяющую власть духовного производства - от идеологий до масс-культуры. Не менее важно и то, что подлинная культура инвариантна. Да, культура всегда имеет национальную специфику, но принадлежит она миру и обратно: Толстой - писатель, принадлежащий миру, но это российский писатель. Точно так же как лучшие постановки Шекспира (по признанию английских критиков) - это постановки, осуществленные в СССР²¹⁵.

В связи с этим тезисом позволим себе еще одно отступление. На сей раз «геополитическое».

Размышления о российском социуме как некой устойчивой социально-исторической структуре, существующей на некотором пространстве, относительно ограниченном и более или менее стабильном (к примеру, в границах бывшей Российской империи), обусловливают необходимость внимания к тому, что сегодня принято называть «геополитикой». Акцентированный же выше тезис о России как перекрестке различных социоисторических взаимодействий выводит на первый план вопрос: а каких взаимодействий?

Выделим для простоты лишь два типа таких взаимодействий. Один -взаимодействия, основанные на насилии, прежде всего военные. Второй

- невоенные - экономические, культурные и т.п. взаимодействия.

Так, авторы уже отметили, что для монархических позднефеодальных структур геополитические проблемы, т.е. проблемы принадлежности или не принадлежности, приобретения или потери ими пространства, объективно находились на одном из первых мест. Они были объективно важнее, чем экономические, духовные и любые другие проблемы внутреннего развития, т.е. проблемы социального времени. Поэтому постоянные войны были нормальным и - по критериям того времени - благородным, нравственным, религией одобряемым способом решения проблем взаимодействия социальных структур.

Любая война любой страны освящалась церковью и всегда была связана с реализацией «высших нравственных ценностей» данного социума. Возьмите, к примеру, походы Суворова по Западной Европе, немало способствовавшие восстановлению в этом регионе реакционных позднефеодальных империй, - исключительно «благородная» (по критериям российской монархии) миссия во славу православных ценностей. Можно взять обратный пример, когда Наполеон шел на Россию для реализации соответствующих «ценностей».

Постфеодальные, основанные на доминировании экономических рыночных отношений социумы по идее, казалось бы, должны были продемонстрировать отказ от военных методов взаимодействия. В самом деле, соответствующие (буржуазным принципам) либеральные теории провозглашают альтернативу двух методов взаимодействия - насилия и торговли. Торговля есть (с их точки зрения) альтернатива войне. Практика, однако, показывает, что эпоха господства капитала привела не к сокращению, а эскалации войн и других методов вооруженного насилия. Мировые войны и оружие массового уничтожения, более 50 миллионов жертв «локальных войн» последнего полувека тому свидетельство. Как разрешить это противоречие между [либеральной] теорией и [капиталистической] практикой?

Диалектический метод указывает на достаточно простой выход из этой ситуации: действительной теоретической закономерностью является не формальная противоположность рынка и войны, а негативное снятие войн капитализмом. Уйдя от предельных абстракций рынка, которые действительно предполагают стабильность прав собственности и гарантированность контрактов (отсутствие насильственных методов перераспределения ресурсов, в частности войн, грабежей и т.п.), и перейдя к конкретному многообразию производственных отношений капиталистического способа производства, мы можем вслед за Марксом и его последователями (в том числе Р. Люксембург и В. Ульяновым-Лениным²¹⁶) вывести (не постулировать!) заинтересованность класса капиталистов и представляющего их интересы аппарата насилия - национального государства, «империи доверия» (США), глобального союза типа НАТО и т.п. - в ведении войн, позволяющих решать не столько геополитические проблемы захвата территорий (за это уже редко воюют), сколько экономические проблемы акселерации накопления капитала тем или иным путем (создание новых рынков, контроль за ресурсами, подавление системного противника.). В результате капиталистический способ экономического взаимодействия не вытесняет, но мультиплицирует применение военного способа взаимодействия, переводя его, правда, из преимущественно геополитической в преимущественно экономикополитическую плоскость.

Альтернативой им становится только способ взаимодействия индивидов, основанный не на отчуждении (капитале, насилии), а на диалоге неотчужденных индивидов (примеры - подлинная культура, фундаментальная наука, некоммерческое образование, викиномика и т.п.).

Если эта гипотеза верна, то оказывается, что выше авторы, по сути дела, сформулировали некую общую закономерность: чем более объективно значимыми для социума (в силу специфики его социоисторического типа) являются геополитические проблемы, тем чаще используются военные методы взаимодействия социумов.

Невоенные методы решения проблем связаны с доминированием других типов объективно возникающих и становящихся доминирующими проблем и другими субъектами. Здесь работает неустойчивая закономерность-тенденция, которую можно сформулировать так: чем в большей степени субъектами взаимодействия социумов в пространстве становятся не государственные образования и капиталы, а неотчужденные индивиды и их ассоциации, субъекты культурного процесса, субъекты гражданского общества, тем в меньшей мере объективно оказываются востребованными военные методы решения проблем¹.

И еще один тезис в рамках этого отступления. Как было отмечено выше, капитал, особенно современный, транснациональный, в отличие от того, что принято о нем думать, не является субъектом, обеспечивающим невоенные методы решения пространственных проблем. Этот капитал, как правило, имеет национальное «место прописки» и сращен с интересами определенных государств, как правило, протоимперских, играющих роль наднациональных игроков. Перспектива их эволюции еще более угрожающа: при неизменности нынешней системы отношений

^ «Милитаризм выполняет в истории капитализма вполне определенную функцию. Он сопровождает накопление во всех его исторических фазах» (Люксембург Р. Накопление капитала. Том I и II / Перевод под ред. Ш. Дво-лайцкого. М., Л., 1934. С. 326).

¹ См.: ИстягинЛ.Г. Пацифизм Октября // Альтернативы. 2008. № 2.

ТНК будут еще более сращиваться с наднациональными государствами, вроде США. В зависимости от типа развития и многих других параметров ТНК (так же как и государства) могут использовать или не использовать военные методы решения проблем. Следовательно, чем больше будет контроль граждан и культурных процессов над геополитическими со-циопространственными процессами, в частности над государством и капиталом, тем меньше будет возможностей для использования военных методов.

Особенности «субъективного фактора»

Этот раздел будет совсем коротким. И не потому, что в этом поле специфика российского социума мала, а в силу прямо противоположного обстоятельства: для обществ, регулярно переживающих мощные социальные пертурбации роль субъективного фактора особенно значима. И это очень значимый (шестой из выделяемых нами) специфический параметр таких социумов вообще и России в частности. В нашей стране роль полустихийных общественных движений и отдельных личностей была и остается особенно значима в периоды радикальных реформ, революций и контрреволюций, регулярно переживаемых нашей страной.

Вдвойне этот фактор оказывается значим для России еще и потому, что, как мы показали выше, одним из немногих устойчивых социальных стереотипов у нас является государственно-державный. Он оказался наиболее устойчивой формой и в Российской империи (как и в большинстве других позднефеодальных образований), и в Советском Союзе (в силу мутаций первых попыток построить социализм). А эта форма предполагает существенную зависимость конкретных путей и методов реализации централизованной государственной власти от личности «вождя».

Реформы 1700-х в России были бы осуществлены в любом случае, но их радикально-брутальный вид, унесший жизни более 30% россиян, был во многом связан с личностью Петра. В СССР 1930-х была объективно востребована ускоренная модернизация, но то, что за нее наша страна заплатила жизнями миллионов, во многом на совести Джугашвили (для примера: после краха СССР в 1990-е годы Куба оказалась в не менее трагическиопасном положении, однако вышла из кризиса в условиях блокады без сколько-нибудь значительных политических репрессий).

Следовательно, и эта (седьмая в нашем перечне) особенность нашего социума - «персонализированность» исторического бытия, гипертрофированная роль лидера как символа (а в ряде случаев - реального верховного субъекта) тех или других исторических преобразований, - тоже имеет вполне рациональное теоретическое объяснение в рамках социо-философской парадигмы марксизма.

ПРЕВРАТНЫЕ ФОРМЫ ОБЩЕСТВЕННОГО СОЗНАНИЯ,

или Еще раз о соборности, духовности и т.д. россиян

Итак, выше мы постарались доказать, что поиск особенностей того, что принято называть «особой российской цивилизацией» в традиционной логике выделения некоторых вечных, богом данных особых черт всех россиян, характерных для них во все времена, - тупиковая, с научной точки зрения, попытка. Инвариантных особенностей, которые были бы характерны для всех этапов развития нашей страны на протяжении ее многотрудной истории, найти удастся очень мало. Если же отбирать еще и только те инварианты, которые должны быть характерны для всех социальных слоев, то не останется почти ничего.

Откуда же берется эта упорная, столетиями воспроизводимая уверенность в том, что россияне державны, соборны, православны, общинноколлективны и духовны? Что это, выдумка?

Отнюдь. Да, мы в большинстве своем 200 лет назад были на 90 % религиозны и верили в богоданность крепостничества; 50 лет назад - на 90 % атеистичны, уверены в преимуществах социализма и презирали рынок и спекулянтов; сейчас мы на 50 % не столько верим, сколько хотим верить²¹⁷ в бога (а также в магию и НЛО), а на 50 % не верим ни во что, и в подавляющем большинстве, особенно молодежь, хотим иметь побольше денег, а конкуренцию считаем «естественным» и главным атрибутом любого цивилизованного общества.

И все же названные выше черты, приписываемые россиянам, не выдумка.

Во-первых, это устойчивый стереотип определенного типа общественного сознания, который неслучайно сформировался как одна из доминант в кругу российской «элитной» интеллигенции в конце XIX века, затем почти исчез в СССР, а в РФ начала XXI века вновь стал быстро превращаться едва ли не в государственную идеологию. И этот тип общественного сознания, равно как соответствующих ему науки, искусства, пропаганды и агитации, неслучайно возникал и был востребован власть предержащими не раз и не два в нашей истории. Причины этого мы уже назвали, и они опять-таки вполне материальны и исторически объяснимы: такой тип общественного сознания был адекватен запросам и власти, и значительной части социальноактивного общества сто - сто пятьдесят лет назад. Такой тип общественного сознания адекватен союзу бюрократии и олигархов, а также большей части «политического класса» в современной России, стремящейся стать «периферийной империйкой». Более того, он адекватен большей части уставших от трансформаций, униженных распадом СССР и провалом «демократических» реформ нынешних граждан РФ.

Во-вторых, и это особенно важно, названные выше черты российского социума и его типичных представителей действительно существуют как. превратные, особым типом духовного производства «переваренные» проявления действительных особенностей нашего общества и его членов. Как мы постарались показать выше, наша э- и инволюции привели к тому, что относительно долго и устойчиво у нас воспроизводились только близкие к позднефеодальным и мутантно-социалистическим формы социальной и политической организации - приоритет внешнего, государством навязываемого единства («соборность»), территориальной целостности («державность») и др. Наше бытие на перекрестке различных социальных пространств и постоянные трансформации ослабили экономическую и социально-классовую детерминацию и повысили значимость субъективно-политических факторов, личности («вождизм», привычка к патернализму) и культуры («духовность». Перечень легко продолжить, ибо именно эти черты мы выводили (не постулировали!) выше на основе социально-исторического исследования, выдержанного в основном в рамках современной марксистской школы.

Другое дело, что эти действительные особенности ныне преподносятся в виде особых превратных форм - форм, создающих видимость иного, чем действительное, содержания.

Поясним. Нам внушают, что россияне - соборны. Истинно это утверждение? По видимости, да. Действительно, такие черты считаются типичными для россиян в среде современных идеологов, церковных иерархов и т.п., и значительная часть россиян думает (или, что точнее, хочет думать), что соборность для них типична. Поэтому эта форма действительна. Но она превратна, ибо в сущности современные россияне очень различны в своих базисных, наиболее значимых интересах. И бизнесмен, и наемный рабочий в своих практических действиях и поступках в большинстве своем и в Российской империи сто лет назад, и в сегодняшней России ориентированы прежде всего на частную выгоду, а не на благо «державы». Соборности как реально доминирующей, «естественной», изначально и вечно присущей России общественной скрепы не было и нет.

Есть другое - есть реальное материальное основание этой превратной формы общественного сознания. И это основание состоит в названных выше особенностях ряда значимых для российской истории форм социально-политической организации (напомним - централизация социальной и политической власти, размытость социально-классовой структуры и т.п.), которые оставили значимый след в общественном сознании и воспроизводятся ныне.

В чем разница между тезисом о соборности как (1) атрибуте России или (2) превратной форме общественного сознания?

Отнюдь не в том, что в первом случае она признается как реальность, а во втором нет. И в первом, и во втором случае она признается как реальность.

Различия в ином.

Первые определяют ее как один из «естественных», вечных, самой русскостью данных атрибутов России и россиян. Вторые (и авторы в том числе) считают этот феномен реальным, но только как превратная форма сознания, господствующая в некоторых сферах духовного производства в определенные периоды времени, и типичная не для России вообще и навсегда, а лишь для определенного типа общественного сознания некоторых россиян.

Первые вполне логично из этого выводят необходимость развития этого начала как одного из главных и извечных средств «сосредоточения» (Ю.М. Осипов) России. Вторые требуют конкретно-исторического анализа тех оснований, которые скрыты за формой «соборности» и доказывают, что скрыто за ней фундаментальное противоречие реакционноконсервативных форм авторитаризма, личной зависимости и т.п., с одной стороны, и прогрессивных форм свободной ассоциации - с другой.

Первые постулируют соборность как атрибут российской цивилизации, предлагая науке ограничиться набором позитивных аксиом, позаимствованных из работ авторитетов (едва ли не в первую очередь -религиозных). Вторые выводят действительные основания этой превратной формы на основе социоисторического исследования противоречий социопространственного и социовременного бытия нашего Отечества.

Перечень различий можно продолжить.

Точно так же можно показать различия в трактовке других «атрибутов» того, что принято называть «российской цивилизацией» - держав-ности, духовности и т.п.

Так есть ли особенности у российского социума?

Есть. Но если искать их как сугубо позитивные инварианты, реально, в практике присущие большинству всех основных социальных групп россиян на всех этапах развития нашей страны, то они окажутся довольно слабо выражены. Формально общих (построенных на основе поиска одинаковых черт) особенностей, присущих всем россиянам, мало и они не слишком значительны.

В противоположность этому, выявляемая на основе марксистского социофилософского анализа действительная диалектическая, конкретная, противороечивая всеобщность российского социума, отличающая его от других, есть, и она значима. Это специфика его социовременного и социопространственного бытия. Выразить эту специфику можно не через некий набор внешне наблюдаемых черт, а исключительно при помощи построения целостной системы противоречий, отражающих историческую и пространственную эволюцию нашего социума во всей их конкретности.

Эта задача пока еще никем даже близко не решена (выше были показаны лишь семь признаков, которые можно использовать как отправные точки дальнейшего марксистского - по своей методолого-категориальной основе - исследования).

Сторонники цивилизационного подхода не хотят и не могут применять названную методологию.

Марксисты - и это наша вина, а не только беда - оставили эту проблематику в стороне.

В результате общественное сознание и общественная наука России вертятся в замкнутом круге спора «русофилов», постулирующих цивилизационные инварианты России, и «западников», отрицающих их наличие. Одни возвеличивают формы, не желая замечать их превратность, а другие, «нутром чуя» превратность этих форм, пытаются объявить их несуществующими, а заодно и на практике изничтожить все особенности нашей Родины, причем не только мнимые, но и реальные, не только патриархально-реакционные, но и прогрессивные, приведя нас всех к торжеству «глобального человейника» (А. Зиновьев).

Внешне парадоксально, но по сути глубоко закономерно, что в противостоянии этому аннигилированию (хотя и только в этом!) авторы солидарны с русофилами. Но предлагают совершенно иную, по сути -прямо противоположную русофильской - альтернативу поглощению нашей страны неолиберальной глобализацией.

«Проект Россия»: особенности российского социума

как фактор выработки стратегии будущего

(вместо заключения к постскриптуму)

В качестве постскриптума несколько слов об исторической перспективе.

Начнем с того, что вновь подчеркнем свое согласие со славянофильскими критиками процесса «оглобления» нашей Родины и нивелирования ее специфики. Тем более мы согласны с имеющейся у них критикой ужасов капитализма 1990-х и 2000-х годов в нашей стране, с тезисом о разрушении национальной культуры и российских народных традиций и т.д.

Но и здесь есть нюансы. Эти ужасы не есть нечто, характерное исключительно для России. То же самое можно сказать практически о любой стране, по которой сегодня катится молох капиталистической глобализации. Он в любой стране (особенно - в слабо- и среднеразвитой) ударяет по национальной культуре, по традиционным ценностям, по духовному развитию, по возможностям перехода к высоким технологиям, по социальной справедливости. Посему вся та критика, которая адресована сегодня к «оглоблению» России, один к одному воспроизводится многими латиноамериканскими коллегами, в частности нашими друзьями из Венесуэлы. А ведь там нет и не может быть «российской специфики».

(В скобках заметим: Чавес вырос совершенно независимо от русского социума и не очень хорошо знаком с нашей культурой. Тем не менее его аргументация на 90 % сходна с аргументацией русофилов. Только он апеллирует к строительству социализма, адекватного специфическому духу Латинской Америки и национальным особенностям Венесуэлы, а славянофилы - России.)

Апеллировать к некоему муссируему славянофилами инвариантному «русскому духу» проще. Это очень хорошо ловится общественным сознанием. Но это не означает, что эта апелляция истинна. Поэтому, соглашаясь в описании критических проблем нашего Отечества, мы не согласимся с методологией поиска и трактовкой содержания причин и путей решения наших проблем. Поиск стратегий будущего в рамках той парадигмы, из которой исходят наши оппоненты - парадигмы сохранения-восстанов-ления-развития особенностей российской цивилизации, - оказывается так или иначе ориентирован на ностальгию по тем скрепам, которые (частично - в представлениях державников, отчасти - в реальности) были характерны для Российской империи и советского общества.

В той мере, в которой Российская империя была некапиталистической, и в ней были элементы действительного развития подлинной культуры, эти ориентиры, конечно же, интересны и важны. В той мере, в которой в Советском Союзе были высокие образовательные, научные, технологические, социальные и иные достижения, безусловно, мы можем и должны на это опираться. Но не очень понятно, при чем здесь российская цивилизация? Если же мы эти «скрепы» будем искать в державной централизации и подавлении социального творчества, то наш проект окажется уже не просто консервативным, но реакционным.

Альтернативный взгляд на проблему поиска стратегии будущего выдвинет на первый план иные задачи: снятия не только рыночно-капиталистического, но и державно-бюрократического отчуждения, опоры на подлинную культуру всего мира - Шекспира, Толстого, Гомера, Маркеса и т.д., в отличие от Жан-Клода Ван Дамма, «Дома-2», русского тюремного «шансона» и другого ширпотреба. Чем наш «Дом-2» отличается от их «Дома-2» мы не знаем. А вот Толстой отличается от Шекспира, Маркеса и т.п. принципиально, но они составляют в этом многообразии совершенно другое поле - диалектически единое поле подлинной культуры, на приоритетное развитие которой должна опираться стратегия будущего России (хотя не только России). Поэтому нам надо развивать не русскую культуру, а Культуру (в том числе - российскую, советскую и т.п.). Не советскую модель технологического развития, а постиндустриальные эко-социо-гуманитарно-ориентированные технологии двадцать первого века, используя (в том числе) достижения СССР. Не соборного человека, а свободно и гармонично развивающуюся личность, которая наследует достижения не только русской и советской, но и европейской, и арабской и т.п. Культуры, в центре которых лежит диалог равноправных, но при этом принципиально различных Индивидуальностей.

Кстати, если мы посмотрим на советскую модель человека, то она будет опираться скорее на ренессансные идеи, чем на идеи кого-либо из русофилов²¹⁸.

Вот почему стратегия развития России состоит не в том, чтобы отделиться от других и навязать или просто сохранить свою специфику. Это тупиковые пути. Они предполагают, что нас ждет или замкнутость и отсталость, или угроза превратиться в часть упомянутого выше «глобального человейника».

Альтернатива в другом.

СССР многие считают закрытой системой, которая если чем и была известна, так это своим ВПК. Позволим себе с этим не согласиться. Да, у нас были одни из самых мощных в мире термоядерные ракеты и подводные лодки, танки и самолеты. Но главное, в чем СССР быт открыт миру, - это в своей культурной «экспансии». В результате в эпоху максимального развития науки и культуры в Советском Союзе (конец 1950-х -начало 1960-х годов) СССР бъл мировым культурным лидером, потому что поймал ту новую мировую идею, которую ни одна другая страна так развернуть не могла - идею приоритета Человека, науки, искусства.

(Напомним, тогда основным лозунгом компартии был: «Все во имя человека, все для блага человека»; практика его воплощения была во многом уродливой, но для мира он был связан не с закрытыми распределителями и кукурузоманией, а с советскими наукой, образованием, искусством, прорывами в космос.)

Вот почему - позволим себе более чем спорный тезис - единственное будущее России как автора нового мирового проекта состоит в том, чтобы найти новую интернациональную, мировую идею, которую мы, при всех своих особенностях (а отчасти и благодаря им), будем дарить людям, получая от них взамен ничуть не меньше.²¹⁹

Возможно, мы, продолжатели отечественных традиций, сумеем это делать в чем-то лучше других (а в чем-то хуже). Лучше - в силу как раз тех положительных сторон нашей эволюции, о которых мы писали выше, размышляя о большей, чем у многих народов, открытости россиян социокультурному диалогу, меньшей задавленности социоэкономическими стереотипами и детерминантами и т.п. Хуже - опять же в силу специфики нашей эволюции со всем ее добуржуазным наследием.

И чем более активно и открыто мы будем дарить наши достижения, тем больше мы будем получать взамен и тем больше мы будем цениться в мире, тем больше будет уважение к нам и наше влияние на мировые процессы.

часть з Методология политической экономии: реактуализация классики

Победное шествие неоклассической экономической теории и превращение математических методов в универсальный и едва ли не единственный метод научных исследований (в экономическом mainstream^ допускается еще «рассказывание историй» как некоторая периферия собственно науки, как не экономическая теория, а скорее то, что можно назвать social science) привело, как следствие, к изрядному безразличию ученых, занятых социально-экономическими исследованиями, к проблемам метода. Между тем здесь, на наш взгляд, кроются корни всех основных теоретических и очень многих практических проблем современной экономики, рассматриваемой не как сиюминутная данность, а в исторической ретроспективе. Последовательное использование системно-исторического, диалектического метода позволяет выявить важные аргументы в пользу политико-экономического подхода, ориентированного на исследование причинно-следственных связей в процессах развития объективных экономических отношений, выделения качественных особенностей и историко-теоретических границ отдельных систем, закономерностей их генезиса, развития и прехождения.

Именно этой проблематике и посвящены главным образом тексты данной части. Начать же мы хотели бы с авторской гипотезы возможной структуризации и типологизации экономических систем, без которых невозможно собственно диалектическое исследование экономических феноменов.

глава i Экономика как развитие

исторически-конкретных

экономических систем:

структура и «периодическая система»

элементов (к вопросу о структуризации

и типологизации экономических систем)

В методологии наук XX века системный подход и его применение к исследованию сложных объектов стали общим местом. Зарождающаяся волна постмодернизма (как известно, он отвергает какую-либо «метатеорию») поставила этот подход под сомнение, но не вытеснила вовсе. Более того, системный метод используют de facto даже самые ярые ненавистники диалектики и поклонники сугубо позитивно-дискриптивного подхода и постмодернистской методологии (эти два нетождественных направления, как правило, соединяются весьма эклектическим способом большинством исследователей). И хотя авторы в принципе являются сторонниками применения диалектико-материалистической логики (а не просто системного метода), мы в данном тексте хотим обратиться к проблеме структуризации и типологизации экономических систем. Эта проблема должна быть решена на стадии, предшествующей диалектическому исследованию (в пределе - построению системы категорий, восходящей от абстрактного к конкретному^ всяким ученым, претендующим на системное отображение экономической жизни.

Прежде чем начать поиск решения проблем содержания, структуры и типов экономических систем, зафиксируем ряд методологических предпосълок, которые в данном тексте постулируются как аксиомы (хотя в действительности их следовало бы доказывать как теоремы). Во-первых, мы будем исходить из того, что экономика есть совокупность взаимодействующих систем. Во-вторых, последние будут раскрыты как системы элементов (групп элементов - подсистем); экономические системы, в свою очередь, могут объединяться в метасистемы. В-третьих, экономические системы ограничены во времени и пространстве. Эти банальности²²⁰ можно было бы не повторять, но, как выяснится в дальнейшем, они будут «работать» на обоснование ряда предлагаемых нами гипотез.

Кроме того, сразу же оговорим, что вынесенные в заголовок слова «периодическая система» неслучайно взяты в кавычки: мы в качестве гипотезы хотим предложить не более чем вариант типологизации экономических систем и, соответственно, их элементов, показав определенные закономерности их эволюции. В результате, как будет показано ниже, просматривается возможность построения (в качестве научной абстракции) определенной системы элементов экономической жизни и их групп (систем), т.е. построения своего рода «системы систем», напоминающей (но не более того!) по некоторым своим свойствам периодическую систему химических элементов Д.И. Менделеева. Предлагаемый нами вариант «периодической системы» позволит, на наш взгляд, показать:

• экономическую жизнь как n-мерное социально экономическое пространство-время, а экономические системы как определенные вектора в этом пространстве-времени, имеющие не более чем n координат (тем самым мы создаем предпосылки для относительно точного определения координат, «адреса» любой системы в социально-экономическом пространстве-времени);

• достаточно универсальную типологизацию «элементов» экономической жизни; под последними мы будем понимать определенное позиционирование (фиксацию) того или иного параметра (стороны, черты) экономической жизни в социально-экономическом пространстве-времени;

• закономерности «складывания» элементов экономической жизни в группы (системы) и эволюции экономических систем; в последнем случае мы постараемся показать некоторую периодичность (точнее, спиралевидность) эволюции экономической жизни, когда вместе с ростом производительности общественного труда («атомного веса») определенные типы «элементов» (параметров социально-экономической жизни, таких, например, как отношения координации, присвоения и т.п.) будут менять свою определенность, образуя новые группы элементов (новые экономические системы);

• прогностические возможности предлагаемой типологизации, позволяющие с определенной долей вероятности (в социальных процессах она, естественно, всегда ниже, чем в природных) предсказывать определенные свойства новых элементов (групп элементов), уже существующих или складывающихся (или даже существовавших в прошлом, но мало изученных) экономических систем.

Если нам удастся ниже решить эти задачи, то мы получим, повторим, на выходе исследования результат, в котором будут просматриваться некоторые аналогии - но не более чем аналогии! - с системой Д.И. Мен-

^ пространстве систем, часто даже не дает определения экономической системы.

делеева. При этом, естественно, характерная для социальных процессов гораздо большая вариативность и многообразие путей эволюции сделает наш социально-экономический аналог таблицы Менделеева гораздо менее строгим, определенным, с одной стороны, гораздо более сложным -с другой. Но довольно предисловий.

Основные элементы экономических систем

Поиск определенности экономической системы мы начнем несколько необычным путем: обратившись к практике радикальных изменений экономической жизни, которая с достаточной самоочевидностью продемонстрирует, что является экономической системой, какова ее структура и как эти представления сопрягаются с основными школами экономической теории. Достаточно очевидно, что один из наиболее радикальных сдвигов в экономической жизни наблюдается нами в «пост-социалистическом» пространстве. То, что здесь осуществляется переход от одной экономики («плановой», «социалистической» - не будем сейчас заострять внимание на ее квалификации) к другой («рыночной», «капиталистической» или, по мнению авторов, мутация позднего капитализма [полу]периферийного типа²²¹) признается сторонниками практически всех школ - от либералов до марксистов.

Более того, практически все они признают, что эти трансформации означают уход в прошлое ключевых параметров прежней экономики и рождение новых. Следовательно, приняв в первом приближении (а оно соответствует господствующим ныне представлениям - посмотрите хотя бы на любой учебник по компаративистике) тезис - происходящие в «пост-социалистическом» пространстве изменения есть переход от одного типа экономической системы²²² к другой - мы можем сделать следующий теоретический вывод: структура того, что умирает и рождается, и укажет с наибольшей очевидностью на структуру экономической системы.

Подчеркнем: в условиях стабильно функционирующей зрелой экономики, где все ее звенья соединены сложной системой прямых и обратных связей, выделение основных элементов структуры крайне затруднено. В период же ломки эти параметры обнажаются предельно четко.

Так что же именно подлежало «демонтажу» в старой системе?

Возьмем в качестве основы логику радикальных либерал-реформа-торов²²³. Они выдвинули (и частично реализовали) лозунги либерализации, приватизации и стабилизации, т.е. перехода от плана к рынку, от государственной к частной собственности, от «экономики дефицита» к спросоограниченной саморегулирующейся системе.

На методологическом языке это означало изменение способа (формы) координации (формы связи производителей и потребителей), отношений собственности (способа присвоения/отчуждения в отношениях работников и собственников), типа воспроизводства. Если принять во внимание, что вскоре выяснилась и необходимость создания (в качестве основы рыночной экономики) новой технико-производственной структуры, с одной стороны, и (в качестве адекватной формы рынка) новой институционально-правовой²²⁴ и политической (либералы требовали и ухода от авторитаризма как условия реформ) систем - с другой, то.

То мы получаем достаточно явственную, радикальным сломом обнаженную, структуру экономической системы. В основе - определенная технико-производственная структура; в центре - форма координации, отношения собственности (способ присвоения/отчуждения) и воспроизводства; в качестве оформления - институционально-правовая и политическая системы.

Подчеркнем: эта структура экономической системы построена нами как отражение практики и теории либеральных реформ, проводимым по рецептам Сакса и К^о, т.е. теоретиков и практиков, крайне далеких от марксизма. Но что мы получили?

«Открыв велосипед», мы получили упрощенную модель экономической системы как взаимообусловленной связи определенных технологических структур (производительных сил) и социально-экономических связей (производственных отношений). Но получили мы этот вывод не в результате провозглашения «вечной правоты марксизма», а на основе (повторим вновь) практики и теории либеральных реформ, которые подсказали нам основные элементы всякой экономической системы. Именно для такого вывода мы и стали «городить огород» с анализом трансформаций.

Отчасти подобные же выводы мы можем получить, апеллируя к сравнительному анализу различных теоретических школ, так или иначе описывающих экономические системы. Применив и здесь диалектический историко-логический метод, мы можем выделить:

• в рамках классической политической экономии - проблемы природы стоимости как основы рынка (субстанции определенного способа координации); капитала, зарплаты и прибыли (характерного для буржуазной экономики способа взаимосвязи работника и собственника ресурсов, отношений по поводу производства и распределения дохода);

• в марксизме - «достраивание» этой модели до развернутой структуры производительных сил и производственных отношений;

• в рамках mainstream^ - иной подход к определению все тех же параметров: способа координации (предельная полезность), взаимодействия работника и собственника, способа получения дохода (теории факторов производства, предельной производительности) и, главное, акцент на позитивном описании связей и взаимодействий в механизме функционирования одного типа экономических систем, а именно - рыночных (при господстве несовершенной конкуренции), регулируемых, социально ограниченных экономик;

• институционализм и неоинституционализм рассматривают опять же способы координации («рыночная» и «плановая» системы у Гэлбрейта²²⁵, трансакции у Коуза²²⁶ и т. п.), отношения собственности и власти (теория прав собственности - типичный пример), социальной структуры, ими порождаемой и т.п., но под определенным (естественно, институциональным) углом зрения;

• теоретики индустриального, постиндустриального, информационного и т. п. общества в качестве основы типологизации и структуризации систем рассмотрят технологические уклады.

Не продолжая далее перечень, можно предположить, что своего рода равнодействующей этих теорий, как и в отмеченном выше примере с трансформациями, является выделение технологических укладов (и, шире, производительных сил) в качестве основы экономической системы, способов координации, отношений собственности (присвоения, отчуждения) и распределения дохода, механизмов воспроизводства и функционирования в качестве основных блоков ее структуры, институтов как оформления экономической жизни.

Все это опять-таки похоже на известную модель способа производства, что закономерно провоцирует вопрос: так что же, старая идея единства производительных сил и производственных отношений и есть вся тайна «периодической системы элементов» экономики?

Отнюдь. Мы лишь начинаем наше исследование, задача которого -представить экономику как n-мерное пространство-время²²⁷, а экономическую систему - как вектор в этом пространстве-времени, имеющий n координат.

Такой подход, на наш взгляд, позволит, во-первых, проводить сравнительное исследование экономических систем. Во-вторых, выводить определенные закономерности эволюции глобальной экономики в этом пространстве-времени. В-третьих, формулировать на этой основе предпосылки для диалектического, основанного на восхождении от абстрактного к конкретному, построения систем категорий и законов - теоретических моделей экономических систем²²⁸.

Последнюю задачу мы оставим в стороне и постараемся определить систему координат n-мерного социально-экономического пространства-времени и тем самым всякой «живущей» в них экономической системы-вектора. Результатом этих размышлений станет и определение того, что есть такая система и каковы ее параметры (структура). Совокупность качественных и количественных параметров по каждой из этих «шкал» (координат n-мерного пространства-времени) и будет определять конкретную систему (см. схему 1).

_2

,3

4

5

«Периодическая система»

параметров экономических систем:

основные свойства.

«Периодический закон»

С целью прояснения нашей гипотезы построим предельно простую модель²²⁹ социально-экономического пространства-времени, опуская деление на технико-экономические и социально-экономические метасистемы и сведя число параметров к 5 (п = 5):

а) технологические уклады

б) способ координации

в) собственность

г) способ распределения дохода и др. социальные параметры

д) воспроизводство.

Теперь, условно обозначив параметр «технологические уклады» как параметр (а), мы можем сказать, что он варьирует по достаточно сложной шкале, опять же упрощенно отображаемой шестью укладами: (1) доинду-стриальный, (2) переходный к индустриальному (раннеиндустриальный),

(3) индустриальный и (4) позднеиндустриальный, (5)-(6) постиндустриальные. Обозначив параметр «способ координации» как (б), мы фиксируем, что он варьирует (мы вновь очень огрубляем проблему) по шкале

(1) натуральное хозяйство, (2) генезис национальных рынков, (3) всеобщий рынок (рыночное хозяйство с господством свободной конкуренции),

(4) регулируемый рынок с несовершенной конкуренцией, (5)-(6) генезис и развитие пострыночных механизмов координации. Соответственно, параметр «присвоение/отчуждение (собственность)» (в) будет варьировать от состояния (1) личной зависимости (внеэкономическое отчуждение) к (2) генезису формального подчинения труда капиталу (вещной зависимости), (3) реальному подчинению труда капиталу (господство отношения «наемный труд - капитал» на базе частнокапиталистического присвоения), (4) социализации капитала при господстве финансового капитала и (5)-(6) - посткапиталистическим отношениям присвоения.

Не рассматривая далее содержательно эволюцию параметра (г) распределение дохода и (д) воспроизводство, мы можем показать как, даже при такой чудовищно примитивной модели, будет выглядеть та или иная система.

Так, классическая капиталистическая экономическая система может быть представлена как вектор, который по параметрам (а) - (д) имеет значения (3, 3, 3, 3, 3). Еще раз подчеркнем: выше для прояснения модели был использован исключительно упрощенный пример, далекий от конкретных реалий.

Для того чтобы перейти к более сложному виду нашей схемы, мы должны принять во внимание не только стабильные, но и переходные экономические системы. Кроме того, ниже при построении нашей схемы мы будем исходить из простейшей исторической периодизации, поставив в центр наиболее изученную индустриальную рыночную капиталистическую систему и показав возможный вид добуржуазной и гипотетической постбуржуазной экономики. Наконец, в схеме будут выделены и мутантные экономические системы, обоснование чему будет дано ниже.

С учетом сказанного мы должны будем несколько усложнить и стадии развития каждого из параметров, выделив не три, а шесть (включая периоды «заката систем» и переходные состояния). Сказанное позволяет предложить более сложный и, соответственно, более интересный для развития нашей гипотезы, вид «системы экономических систем», в котором, однако, мы сократим до четырех круг параметров (опустив параметр «распределение дохода.») с тем, чтобы сделать схему сколько-нибудь воспринимаемой (см. схему 2).

В качестве комментариев к предлагаемой схеме заметим следующее.

Во-первых, как было показано выше, мы исходим из того, что в своем развитии все основные параметры экономических систем («измерения» социально-экономического пространства-времени) развиваются по определенным законам, когда на смену аграрному, натуральному, основанному на внеэкономическом принуждении хозяйству раньше или позже приходит индустриальная, рыночная, основанная на власти капитала экономика, которая постепенно видоизменяется по мере генезиса поздне-и постиндустриальных технологий, развития механизмов сознательного регулирования рынка, социализации капитала и т.д. Соответственно, сильно упрощая диалектику развития, мы выделили ниже несколько фаз в развитии основных блоков экономических систем (уровней значений параметров; условно - от [i] до [6]).

Безусловно, самый главный вопрос, который здесь возникает, это наличие самого прогресса. Общеизвестны аргументы критиков и сторонников идеи прогрессивного развития социально-экономических систем, равно как и споры о его критериях. Авторы в данном случае могут лишь ограничиться отсылкой к современному марксизму, где показана возможность использования этапов историко-генетического развертывания взаимосвязанных систем производительных сил и производственных отношений (и стадий развития производительной силы Человека как критерия выделения этих этапов) как основы для структуризации экономических систем²³⁰.

З-i. [Экономика:] «Периодическая система» элементов 327

Эта основа структуризации элементов экономических систем выглядит гораздо менее конкретной и четкой, нежели атомные веса в системе Менделеева, но это неслучайно. Сложность нашего предмета несравненно выше: мы рассматриваем не механические объекты, а развивающиеся социальные процессы. Кстати, и в периодической системе элементов на самом деле в основе структурирования лежит не атомный вес, а достаточно сложная совокупность взаимодействий электронных оболочек и ядер, лишь более-менее наглядно отображаемая атомными весами. Кроме того, выше мы показали, что выделяемые нами параметры структурирования экономических систем эмпирически достоверны: как мы уже писали, крайне далекие от марксизма авторы либеральных реформ в России и других постсоветских экономиках воспроизвели в своей практике предложенную нами теоретическую модель структуры экономической системы (способ координации, собственность, воспроизводство и т.п.), начав осуществлять либерализацию, приватизацию и стабилизацию.

Во-вторых, мы исходим из того, что между основными параметрами развития экономических систем есть достаточно устойчивая взаимосвязь. Так, для «классической» аграрной, основанной на ручном труде системы наиболее адекватны натуральное хозяйство и внеэкономическое принуждение (на схеме она по всем измерениям будет иметь значение

[1]); для индустриальной экономики - «классический» рынок свободной конкуренции и капитал (на схеме она по всем измерениям будет иметь значение [3]), а для постиндустриальной нужны механизмы государственного регулирования и социализации экономики (на схеме она по всем измерениям будет иметь значения [4]-[5]). Соответственно, можно выделить «классические» типы экономических систем, где достигается «идеально» возможное на данной стадии развития взаимное соответствие элементов, обеспечивающее им максимальные возможности развития (гуманитарного, технологического, экономического и т.п.).

В данном тексте мы не раскрываем и не обосновываем тезис о наличии таких оптимально адекватных друг другу параметров «классических» состояний экономических систем. Однако на практике известно, что именно те экономические системы, где их основные элементы (блоки элементов), технико-производственные основы и институционально-политические формы были взаимоадекватны, как правило, оказывались устойчивыми центрами в рамках каждого из крупных этапов развития человечества (азиатские деспотии, метрополии классического капитализма и т.п.).

Что же касается социумов, продвигавшихся далее достигнутого «стандарта» базовых параметров (таких, например, как Древняя Греция или ренессансная Италия), то ниже мы покажем, что они были «забегающими вперед» (прогрессивными) мутациями «классических» состояний.

В-третьих, мы можем показать определенную периодичность в видоизменении элементов экономической жизни, в основе чего (если пользоваться аналогиями из химии) должен лежать некий «периодический закон.» В рамках предлагаемой нами модели такая периодичность (при всей ее кажущейся неочевидности) на самом деле присутствует, хотя и имеет существенно другую форму, чем в химии. Последнее естественно. Выше мы везде специально оговаривали: «периодическая система» в экономике и в химии имеют лишь некоторые, весьма ограниченные, но любопытные, подталкивающие к новым содержательным выводам аналогии.

Итак, в рамках экономической формации всякая система (рассматриваемая как научная абстракция) включает повторяющийся круг параметров (элементов, измерений социально-экономического пространства). Собственно, повторим, «элемент» экономической системы нами и был определен как фиксация (это, естественно, не более чем научная абстракция сложной и текучей экономической жизни) в социально-экономическом пространстве-времени. Эти элементы в реальной экономической жизни (и в теории, ее отражающей) обладают своего рода «избирательным сродством» (и это уже категории не столько химии, сколько «Науки логики» Гегеля, замечательно затем обыгранные в романе Гёте) и вследствие «взаимного притяжения» (взаимоадекватности их социально-экономических свойств) соединяются в определенные группы (системы). Каждая из таких систем, естественно, не просто состоит из группы элементов, но и имеет системное качество. При этом определенные координаты социально-экономического пространства-времени (они были описаны нами выше и включают способ координации, отношения присвоения/отчуждения и т.п.) задают определенные виды элементов. По аналогии с химией мы можем сказать, что подобно тому как в этой сфере существуют, например, определенные виды газов или металлов, в экономике существуют определенные исторические типы элементов. В экономике это элементы, обладающие не формально-общей чертой, а реальным историческим единством («избирательное сродство»), как, например, доиндустриальное производство, натуральное хозяйство, присвоение, основанное на личной зависимости, соответствующие им типы воспроизводства, распределения доходов, институтов и т.п.

Развертывание полного ряда таких взаимоадекватных элементов и дает экономическую систему. Когда по мере социально-экономического прогресса система достигает своей целостности (вбирает все необходимые элементы), то дальнейшее развитие, в частности рост производительной силы («увеличение атомного веса»), ведет к генезису новых элементов, но обладающих уже другими свойствами, объединяющихся (опять же на основе «избирательного сродства») в новый вид - новую экономическую систему (в приведенном выше примере это будет переход к индустриальному производству, всеобщности рынка, господству капитала и т.п.).

Итак, развертывание полного ряда взаимоадекватных элементов приводит к образованию экономической системы, которая, по мере прогресса, сменяется новым рядом развертывающихся элементов, и так далее, что и обеспечивает периодическую смену экономических систем (групп элементов экономической жизни, как бы «повторяющих», но на новом уровне, все ту же структуру - способ координации, отношения присвоения и т.п.²³²) Естественно, эта смена систем будет идти в реальной истории долго и противоречиво, включая образование переходных состояний, прогрессивные и регрессивные мутации и т.п. - но об этом ниже²³³.

Следовательно, рассматривая абстрактную модель развития экономических систем (мы говорим в данном случае прежде всего о логике генезиса и развития элементов), можно зафиксировать определенную периодичность: возникновение некоторого способа координации (например, натурального хозяйства) оказывается взаимосвязано с развитием внеэкономического присвоения (отчуждения), рентного распределения дохода и «кругового» экстенсивного воспроизводства; пройдя этот круг, экономика поднимается на новый уровень, по спирали (периодически), диалектически, «повторяя» те же параметры экономической жизни (способ координации, присвоение/отчуждение и т.п.), но на новом уровне: генезис рынка как формы товарных отношений, капитала и наемного труда, прибыли и зарплаты, бизнес-цикла и т.д.

При этом взаимосвязь элементов в таблице просматривается как «по горизонтали» (в рамках каждой исторически определенной социально-экономической системы взаимоадекватны способ координации, отношения присвоения, распределения и т.п.), так и «по вертикали» (существует историко-логическая субординация способов координации -натуральное хозяйство, рынок, пострыночные механизмы, типов присвоения/отчуждения - внеэкономический, основанный на капитале, посткапиталистический и т.п.).

Тем самым мы, в качестве гипотезы, можем выделить «периодический закон» развития экономических систем:

• социально-экономическое развитие является совокупностью периодически сменяющих друг друга экономических систем;

• оно проходит через периодически повторяющиеся (по спирали, с обретением нового качества) этапы (генезиса, классического состояния, «заката», включая переходные состояния, мутации и т.п.);

• каждая система включает определенные структурные (опять же периодически повторяющиеся с обретением нового качества на каждом витке спирали) элементы (параметры), а именно: способ координации, отношения собственности, воспроизводства и т.п.;

• последние взаимосвязаны между собой (1) внутри каждой из систем (например, натуральное хозяйство и личная зависимость, опирающиеся на доиндустриальный технологический базис) и (2) как этапы развития определенного параметра (например, натуральное хозяйство, рынок и т.п. как этапы историко-логического развития такого параметра, как способ координации).

В-четвертых, предлагаемая модель «периодической системы» позволяет выделить, как мы отметили выше (пообещав в дальнейшем раскрыть этот тезис), не только относительно «чистые», «классические» типы систем с взаимоадекватностью всех основных элементов (они будут иметь одинаковые по всем параметрам, «измерениям» уровни развития и, соответственно, в нашей условной схеме одинаковые значения; например, как мы уже писали, для классического индустриального капитализма это будет совокупность «троек»), но и отклонения от этого «чистого» вида. Такие отклонения мы будем называть «мутациями» экономического развития и, соответственно, мы сможем выделить «мутантные» экономические системы. Скажем, отклонение одного-двух из параметров от господствующих на 1 и более пунктов (доинду-стриальный базис рынка и капитала, например), скорее всего, приведет к вырождению, мутированию последних. Также переходным, неустойчивым, мутантным, скорее всего, окажется социум с массовым использованием наемного труда на базе ручной техники и натурально-лати-фундистского хозяйства - такие мутации возникали, например, в Древнем Египте.

Гипотеза мутаций экономических систем в силу ее принципиальной значимости требует особых комментариев (собственно возможность выделения относительно «чистых» и «мутантных» типов экономик является одним из наиболее любопытных следствий предлагаемой гипотезы «периодической системы элементов» в экономике).

Начнем с простейшего следствия предложенной гипотезы мутаций: последние могут быть как прогрессивными, так и регрессивными.

В первом случае - прогрессивных мутаций - речь может идти о своеобразном «забегании вперед» некоторых компонентов системы по отношению к господствующему состоянию социально-экономического пространства-времени (например, характерные для ренессансной Италии попытки развития рынка и капитала в доиндустриальной и в целом позднефеодальной Европе, или даже в Древней Греции периода Перикла). Эти попытки «забегания вперед», как правило, приводят к видоизменению (мутированию) «чрезмерно прогрессивных» элементов, их вырождению, что, как правило, оказывается связано с весьма негативными последствиями следующего затем (по принципу «маятника») регресса (реставрация феодализма и расчленение Италии, порабощение и кризис античных полисов и т.п.). Однако эти «прорывы» в будущее при всех их возможных негативных последствиях очень многое дают человечеству (не будем утомлять читателя перечнем достижений Ренессанса или Античности), особенно в том, что касается формирования культурной модели будущего (например, модели демократии и рыночной экономики в наших примерах).

По-видимому, можно предположить, что и попытки прорыва к пост-капиталистической экономике и обществу, предпринятые в СССР и других странах «Мировой социалистической системы», могут быть расценены как своего рода мутации социалистического строительства²³⁴ (а что до ГУЛАГов, то и Италия XIV-XVI веков была пространством самой чудовищной инквизиции и постоянных гражданских и междоусобных войн).

Соответственно, противоположный вариант - регрессивные мутации

- оказывается связан с консервацией отсталых (по отношению к достигнутому уровню экономического развития) экономических отношений (пример - сохранение позднефеодальных отношений в России вплоть до середины XIX века, а их пережитков - еще и в XX в. и, как следствие, формирование «военно-феодального империализма» - крайне противоречивой, неустойчивой, «мутантной» системы, неслучайно ставшей родиной Октябрьской революции).

В-пятых, мы должны задать себе и самый сложный вопрос: можно ли реализовать прогностическую функцию периодической системы, или хотя бы лучше упорядочить с ее помощью прошлое?

На последний вопрос мы выше постарались дать положительный ответ, показав способ систематизации и даже некоторой формализации структуры экономических систем (характерные для определенного уровня развития основных параметров «классические» и переходные состояния, а также прогрессивные и регрессивные мутации разных видов этих систем).

Предложенная выше методология позволяет также предположить, какими свойствами должны обладать некоторые плохо изученные экономические системы прошлого. Для этого мы сможем воспользоваться определенной «канвой» (представлениями о структуре элементов), поставив достаточно детальную систему вопросов: как был устроен способ координации, отношения собственности, распределения дохода и т.п.

Ответив на них, можно сделать следующий шаг и использовать методологию выделения классических состояний и прогрессивных и регрессивных мутаций экономических систем. Исходя из сравнения реальных ее черт с ожидаемыми свойствами ее элементов, можно предположить, к какому классу (типу) относится та или иная конкретная историческая система^ При этом, естественно, мы должны сверять теорию с практикой на каждом шагу, при каждом несоответствии задавая себе вопросы, где ошибка: то ли теорию (периодическую систему) надо уточнять, то ли (напомним, таблица Менделеева позволяла корректировать неправильно определенные атомные веса элементов) историки не выяснили всех фактов или неверно их интерпретировали (например, в случае с «реальным социализмом»: теоретически в СССР мы должны были бы иметь мутант ранней посткапиталистической системы, а официальная историческая наука нам показывала «чистые» формы развитого социализма и строительства коммунизма).

Продолжая наши комментарии, заметим, что предлагаемая система позволяет более строго определить и место «реального социализма». Как уже было замечено, предлагаемая нами модель позволяет его квалифицировать как опережающую мутацию некоторой, пока еще не известной, но прогнозируемой посткапиталистической и даже шире - пост-экономической системы, а также, во-вторых, обрисовать контуры ее основных параметров. Подобно тому как Менделеев сумел предсказать появление новых элементов с определенными атомными весами и некоторыми прогнозируемыми свойствами, мы (продолжая марксистскую традицию) можем предсказать, что классический вид следующей [пост]-экономической системы будет иметь следующие параметры.

Уровень развития производительной силы человека в этой системе (ее «атомный вес») будет характеризоваться доминированием творческой деятельности (это ключевая черта труда в постиндустриальной макротехнологической системе), пострыночный способ координации должен быть адекватен распределению такой деятельности по «отраслям» креато-сферы (сферы со-творчества), человек в этой системе должен быть неотчужден от культурных благ как «средств производства» творческого процесса, ценности и мотивации будут связаны с самореализацией и развитием личности. Рождение таких параметров - уже не область футурологии, но реальные тенденции, развивающиеся в недрах позднего (естественно-мутирующего - в нашей терминологии) капитализма, о чем мы уже неоднократно упоминали.

При этом, однако, всегда следует помнить, что общество (частью которого является та или иная экономическая система) - это образование качественно более сложное, нежели элементы и вещества, и здесь всякая теоретическая схема (будь то модель лечения экономики при помощи либеральной шоковой терапии или предлагаемая периодическая система элементов) должна применяться весьма осторожно, как гипотеза, но не догма.

Завершить размышления по поводу представленной выше модели «периодической системы» хотелось бы некоторой самокритикой, указанием на то, что нам самим кажется слабыми местами.

Прежде всего выше элементы систем были очерчены довольно грубо (как если бы Менделеев выделил не химические элементы, а их группы -щелочные металлы, галогены, инертные газы.). Но это, в общем-то, вполне разрешимая и, более того, частично уже решенная авторами проблема: в своей книге по сравнительному анализу переходных экономик мы предложили гораздо более детальную, эмпирически достоверную структуру.

Как мы уже отметили, в этом тексте не прописаны четко (критериально) взаимосвязи элементов - почему один определяет другой: почему купля-продажа рабочей силы порождает промышленный цикл? почему крепостная зависимость порождает ренту? Но, как уже было замечено, мы, во-первых, утверждаем только то, что на основе метода историкогенетического развертывания системы производственных отношений можно построить такое обоснование для каждого из классических типов экономических систем. Кроме того, выделение именно таких типов «классических» состояний различных экономик - не наша заслуга; эта работа (и обоснование правомерности таких выводов) уже проделана в науке. Наконец, мы показываем, что реальные экономические системы в большинстве случаев не только могут, но и должны отклоняться от «классических образцов»²³⁵.

После этих комментариев к «периодической системе» экономики мы можем предложить попытку более сложной модели периодической системы элементов экономической жизни.

К проблеме Формализации модели

«периодической системы»

Выше мы показали, что, взяв в качестве точки отсчета наиболее известную и изученную буржуазную систему, мы сможем выделить следующие «классические» типы социально-экономических систем :

(A) основанные на ручном труде и доминировании аграрного производства (тип технологии), натуральном хозяйстве, насилии и иерархии (способ координации, аллокации ресурсов), личной зависимости во всем многообразии ее видов (тип присвоения/отчуждения);

(Б) индустриальные (тип технологии), рыночные (способ координации) капиталистические, основанные на наемном труде;

(B) прогнозируемые постиндустриальные, пострыночные, посткапи-талистические (основанные на свободном творческом труде).

В рамках каждого из этих классов систем господствующий технологический уклад, способ координации, присвоения/отчуждения и т.п. взаимно соответствуют друг другу.

Применяя далее исторический подход мы сможем предположить, что каждая из реально-сущих особых систем, в общем и целом принадлежащих к одному из классов (А)-(В), будет, во-первых, проходить ряд стадий своего развития:

• генезис;

• зрелое, «классическое» состояние;

• «закат».

Во-вторых, они, возможно, будут включать «отклонения» по одному из параметров (выше мы назвали их «мутациями»). Например, в России XVIII-XIX веков индустрия развивалась преимущественно посредством крепостничества, а в Античности развитый рынок соседствовал с рабством.

В-третьих, реальный ход истории предполагает, как мы показали выше, длительные периоды социально-экономических трансформаций, когда в одной экономике противоречиво сосуществуют начала «старой» и «новой» систем (например, ручной и индустриальный труд, натуральное хозяйство и рынок, личная зависимость и капитал и т.д.), а также специфические переходные феномены.

Соответственно, мы можем выделить не только три основных исторических класса социально-экономических систем (далее, кстати, можно и должно выделить их виды, подвиды и т.п.), но и различные типы экономик:

• «классические»;

• мутантные;

• переходные.

Каждый из классов (видов и т.п.) экономических систем может иметь (исторически имел и имеет) мутации; точно так же история знает массу вариантов переходных (при продвижении как вперед, так и назад в социально-экономическом времени) социально-экономических систем.

Поскольку в данном случае «сверхзадачей» является некоторая формализация наших представлений, мы можем обозначить²³⁶:

• классы экономических систем как (А), (Б), (В); их виды как (А„ А₂, . , Ап); подвиды как (А_П, А₁₂, . , А_1М), (А₂₁, А₂₂, . , А_2М); (А_ю, А_ш, . , А„_м) и т.д. При этом значения «п» и «т» могут варьировать для разных видов (подвидов) разных систем;

• стадии развития систем индексами «Г»(генезис) и «П» (поздняя), так что генезис буржуазной экономики будет выглядеть как [Б], а поздний капитализм как [Б^П] (классическое состояние системы оставим без дополнительных обозначений: А, Б, В);

• переходные системы, как, например, от добуржуазной системы к капитализму, как [А->Б];

• мутации - добавив букву М со знаком «+» («забегание вперед») или «-» (отставание).

Теперь сделаем еще один шаг приближения к нашим конечным выводам. Исторический ряд экономических систем при таком подходе примет примерно следующий вид²³⁷ (мы начнем с классового общества и выделим лишь основные типы) - см. схему 3.

В качестве комментария отметим, что, например, Россия начала XX века будет иметь обозначение [-МБ^П], т.е. мутация, вызванная запоздалым переходом от феодализма к позднему капитализму, а экономика «реального социализма» в СССР и других странах экс-МСС в рамках данной квалификации будет обозначена как [+МБ^Г], т.е. мутация раннего посткапиталистического общества, связанная с «забеганием вперед» по отношению к объективным возможностям экономического (и даже постэкономического) развития. Соответственно, начавшиеся в 90-е годы в наших странах трансформации (а на наш взгляд, как уже было отмечено, это переход от мутантного социализма к мутантному капитализму) можно будет обозначить как [+МБ^Г -> -МБ^П].

Естественно, сами по себе обозначения и даже классификация не так уж и важны (хотя в экономике, в отличие от биологии, линнеевский этап типологизаций и классификаций так еще и не пройден). Они могут сыграть роль лишь подготовительного материала для более сложного историко-генетического диалектического исследования, представляющего «экономическую формацию» («предысторию», «царство необходимости») как диалектически развивающуюся систему.

Тем не менее систематизирующее исследование остается всегда важным предварительным этапом исследования, ибо позволяет, как мы уже отмечали, не только упорядочить существующие представления, но и показать, какими элементами могут или даже должны обладать те или иные системы, о которых мы пока имеем весьма ограниченные представления. Кроме того, предложенная типологизация позволяет нащупать достаточно универсальный «классификатор» систем, что, в свою очередь, позволяет достаточно легко определять «адрес» той или иной системы в социально-экономическом пространстве-времени.

Несколько предваряя выведение наиболее полного (из тех, что способны предложить ныне авторы) вида «периодической системы», заметим следующее.

Иллюстрируя графически спираль социально-экономического развития («периодическую систему» в ее циклической динамике), мы можем предложить (см. рис. i) некий «оптимальный», «базисный» тренд развития экономических систем (кривая Y(t)⁶, где Y - мера прогресса экономических систем, а t - социально-экономическое время, проходящее через периоды [Л]^[Б]^[В]) и различные мутации, забегающие на определенных этапах вперед или отстающие от этой «базисной» траектории прогресса: Y^-M или Y+^M (см. рис. 2).

Уточняя гипотезу, мы можем показать мутации и по тем или иным конкретным параметрам. Так, мы можем, повторим - лишь в качестве иллюстрации, построить базисные кривые прогресса технологии (Y®), способов координации (Y®) и т.п. и показать затем конкретные отклонения конкретных систем от этих трендов на том или ином участке исторического развития: (Y+^М) или (Y^-M); (Y+^М) или (Y^-M) и т.п.

Выше мы уточнили типы, классы и виды экономических систем. Дальнейшая наша задача состоит в том, чтобы уточнить систему их параметров (и тем самым детализировать систему координат экономических систем, их «адрес» в социально-экономическом пространстве-времени).

В укрупненном виде это, как мы постарались показать, (i) господствующая технологическая система; (2) способ координации и отношения (3) соединения работника со средствами производства (присвоения/отчуждения), а также (4) распределения дохода и (5) воспроизводства.

Для кривой Y^M периоды [t₂, t₃] и [t₄, t₅] - это периоды регрессивных, а периоды [t_1? t₂] и [t₃, t₄] - прогрессивных мутаций.

рис. I.

Каждая из этих групп может быть уточнена²³⁸.

Так, (1) технологический пласт включает как минимум:

(1.1) господствующий тип разделения труда;

(1.2) господствующий технологический уклад (уклады);

(1.3) определенное содержание труда (ручной, индустриальный, творческий) и т.д.

(2) Способ координации предполагает как минимум:

(2.1) особую социально-экономическую форму (характер) труда;

(2.2) особый экономический тип хозяйственного звена (например, обособленный товаропроизводитель);

(2.3) социально-экономическую форму продукта (например, товар);

(2.4) социально-экономическую форму производства (например, предложение товаров) и потребностей (например, платежеспособный спрос) и т.д.

(3) Отношения присвоения/отчуждения определяют:

(3.1) особый тип отчуждения (единства) работника и собственника средств производства;

(3.2) особую социально-экономическую форму этих двух основных агентов всякой экономики (например, капитал и наемный труд);

(3.3) господствующую форму богатства;

(3.4) основы социально-классовой структуры;

(3.5) экономическое содержание и господствующую систему форм и прав собственности и т.д.

(4) Отношения распределения дохода включают:

(4.1) особые каналы и формы первичного распределения;

(4.2) способы перераспределения дохода (система социальной защиты, например);

(4.3) экономические основы социального неравенства, бедности, богатства и т.д.

(5) Отношения воспроизводства детерминируют:

(5.1) тип и параметры накопления и потребления;

(5.2) тип и параметры экономического роста/спада;

(5.3) исторически специфическую форму эффективности, стимулы и препятствия на пути развития технического, гуманитарного и т.п. прогресса, его особую социально-экономическую форму и цель;

(5.4) экономические основы воспроизводства населения;

(5.5) в итоге - исторические перспективы и пределы развития данной системы.

Мы могли бы продолжить наш перечень параметров, указав на механизмы функционирования экономики на (6) микро- и (7) макроуровнях, а также (8) институциональную структуру и т.д. Но не будем стремиться объять необъятное и покажем, как может выглядеть при учете названных уточнений «периодическая система параметров» экономической жизни, соединив предложенную выше историческую структуру (она располагается в таблице по вертикали) и структуру измерений (параметров) социально-экономического пространства-времени (она располагается по горизонтали).

После этих кратких иллюстраций мы можем предложить развернутую модель периодической системы параметров экономической жизни (см. схему 4).

cхема 4

классы виды параметры

систем систем i_2_3_4_5_

I.I 1.2 1.3 2.1 ... 2.4 3.1 ... 3.5 4.1 4.2 4.3 5.1 ••• 5.5

А^г А________________

А_

А А

А2

+МА + МА₁ + МА₂

А^п А?

А^П2

Л^п^Б^г АП БГ

А^п₂ БГ

+М(Л^п^Б^г) +М(АП -»Б[)

+м(ап -»б; )

-МБ^г -М(БГ) -М(БГ )

Б Б1 :•

______йб

Б_

-МБ -МБ₁

-мб₂

Б^п Б________

бпп s _

-МБ^п -М(БП) -м(б^п; )

Предложенный выше вид системы (он остается все же сильно упрощенным, хотя и выглядят довольно сложно) позволяет в каждой из клеточек системы поискать соответствующий содержательный феномен («элемент» X).

Например, мы можем постараться показать, какой была особая форма продукта труда (параметр 2.4) в классической буржуазной экономике, рассматривая один из ее видов - например, английский капитализм XIX века (параметр Б₁), т.е. ответить на вопрос, что есть (с содержательной точки зрения) «элемент» [Х_Б; 2.4]. Поскольку этот класс экономических систем и этот конкретный вид достаточно изучены, мы можем сказать, что это будет товар как продукт капитала, индустриальной технологии.

Другой пример. Рассмотрим «элемент» [Х_Б^П 3.1]. Мы должны охарактеризовать отношение капитала и наемного труда, господствующее в условиях позднего капитализма в некоем втором виде последнего (пусть это будет, скажем, социал-демократическая модель). Этот тип также хорошо изучен, и мы можем содержательно раскрыть «элемент» [Х^;

3.1] как достаточно сложную совокупность взаимодействий, предполагающую наличие социального партнерства, участие работников в управлении и многое другое.

Продолжая эти рассуждения, мы можем описать, в частности, и «элементы» мутантного социализма, а также постсоветских переходных экономик как наиболее близкую и важную для россиян материю. Что касается последнего аспекта, то такое исследование, при этом с выделением основных видов переходных экономик, авторы проделали в меру своих сил ранее²³⁹.

Конечно же, наибольшая сложность состоит не в том, чтобы «нарисовать» таблицу, а в том, чтобы заполнить хотя бы основные из ее клеточек, уточнив и детализировав содержание столбцов и строчек. К сожалению, в отличие от химии, где к концу XIX века были определены (хотя во многих случаях, как потом выяснилось, неправильно) атомные веса большей части элементов и их свойства, экономика не может похвастаться столь детальным знанием. Однако наши знания все же позволяют при тщательной работе заполнить пустующие клеточки²⁴⁰.

Впрочем, это задача, далеко выходящая за пределы данного методологического текста.

В завершение рассмотрим несколько любопытных следствий предложенной типологизации экономических систем.

Гипотеза «периодической системы» параметров:

некоторые свойства п-мерного

социально-экономического пространства-времени

Представленная выше модель обладает некоторыми, на наш взгляд, весьма важными свойствами, позволяющими использовать ее для (1) понимания структуры конкретных экономических систем, (2) сравнительного исследования экономических систем и (3) поиска закономерностей развития и функционирования глобальной экономики. Для этого ниже будет предложена некоторая система гипотез, описывающих свойства n-мерного социально-экономического пространства-времени.

Но прежде чем сделать это, позволим себе некую параллель. Представим, что перед нами стоит задача сравнения планет в рамках солнечной системы. Для начала мы должны будем определить их пространственно-временные параметры и описать их движение (как минимум, в рамках солнечной системы); затем можно будет использовать для сравнения физические, химические и т.п. параметры, известные из различных научных дисциплин. Более того, на каждой из планет будет своя система координат (географических), по которым легко найти любой объект - континент, остров, гору. С другой стороны, Солнечная система в целом имеет свои координаты в нашей Галактике и т.д.

Эта параллель позволяет поставить вопрос: а нельзя ли аналогичным образом определить «координаты» («адрес») любой социально-экономической системы («планеты»), равно как ее метасистемы («солнечной системы») и подсистем («континентов», «островов»)? Если да, то мы можем создать своего рода «универсальный классификатор» (напомним, речь идет всего лишь о гипотезе) экономических систем во времени и в пространстве (естественно, социально-экономическом, а не географическом или физическом). Последнее существенно облегчит и задачу сравнения, и возможности типологизации, и решение гораздо более сложной задачи разработки конкретно-всеобщей картины жизни экономических систем. А теперь сами гипотезы.

Первая из этих гипотез достаточно проста и прямо вытекает из описанного выше свойства взаимосоответствия основных параметров социально-экономического пространства-времени: для экономических систем действует правило взаимосвязанности их социопространствен-ных и социовременных координат. Если мы, например, говорим «переходная экономика», то уже квалифицируем экономическую систему не только во времени, но и в пространстве, или, наоборот, не только в пространстве, но и во времени.

При этом последовательность систем в социально-экономическом времени может далеко не совпадать с их последовательностью во времени астрономическом. Регрессивные социально-экономические системы (скажем, крепостничество для XIX века) могут возникать позже прогрессивных (например, рыночной экономики, основанной на труде мелких собственников и наемных рабочих).

Подобно тому как река может течь на север, на юг, на запад, на восток, хотя и всегда вниз, так и социально-экономическое время может идти вперед, назад, останавливаться, хотя астрономическое время будет всегда бежать в одном направлении.

Социально-экономическое пространство также отлично от географического. В отличие от последнего, это совокупность определенных, воспроизводимых экономических отношений, которые, конечно же, как-то географически локализованы, но совпадения с географическим регионом здесь может и не быть. Скажем, в одной и той же стране или ее области может «располагаться» несколько разных социально-экономических пространств, разных систем отношений.

Вторая гипотеза, пожалуй, наиболее важна для сравнительного исследования. Как мы уже сказали, социально-экономические системы могут быть представлены как некоторые вектора в n-мерном социальноэкономическом пространстве-времени. Раз система - вектор, значит, она имеет определенное направление развития. Это тезис, который фактически повторяет сформулированный выше вывод о социально-экономических системах как диалектически развивающихся, исторически возникающих и умирающих.

Гипотеза, в соответствии с которой система представляется как вектор, имеющий координаты в n-мерном социально-экономическом пространстве-времени, позволяет, повторим, (i) выделить в экономических системах различные измерения и каким-то образом определить их для каждой из экономических систем. Иными словами, мы можем сказать,

(2) что в каждом измерении социально-экономического пространства-времени каждая из систем имеет свои координаты²⁴¹.

Тем самым каждая социально-экономическая система предстает как совокупность параметров, по которым ее можно (3) сравнивать с

/»<• V "Ч V V V

любой другой экономической системой, если определены измерения пространства-времени. Представление же о системе как о векторе позволяет (4) определить ее динамику, возможные траектории будущего развития (или отмирания).

Важно, что социально-экономическое пространство-время, в отличие от «обычного», имеет не 4, а n измерений. При этом число n, в принципе, стремится к бесконечности, хотя на каждом этапе развития экономики и экономической науки ограничено.

Третья гипотеза. Единая система координат оказывается применима не только к экономическим системам, но и к их подсистемам и метасистемам, что позволяет «сопрягать» систему с ее подсистемами и метасистемой (во всяком случае, в той мере, в какой последние имеют те же координаты). Разумеется, это не означает, что экономические системы, метасистемы и подсистемы состоят из абсолютно совпадающих элементов. Это значит лишь, что такой совпадающий набор элементов содержится в них наряду с другими, не совпадающими, элементами.

Скажем, можно целостно, по единой системе параметров, охарактеризовать систему отношений собственности на предприятии, в регионе, в стране, сравнив их затем с господствующими отношениями собственности в странах, принадлежащих к данному кругу стран (развитых, развивающихся или стран с переходной экономикой) и т.п.

Иными словами, при использовании предлагаемого методологического подхода каждая из сравниваемых систем оказывается открыта «вверх» и «вниз» для анализа по единой взаимосвязанной системе параметров.

Завершая наши размышления над проблемой построения гипотезы «периодической системы параметров (элементов)» экономических систем, мы можем сделать кажущийся банальным, но принципиально важный вывод: совокупность экономических систем, находящихся в данном социально-экономическом пространстве-времени, образует единый организм с единой системой «координат» и с диалектически едиными (но не одинаковыми) закономерностями развития. Из этой банальной посылки можно сделать ряд далеко идущих выводов.

Во-первых, можно установить закономерности генезиса и угасания отдельных «звезд» - конкретных экономических систем (или их совокупностей, даже целых формаций или цивилизаций).

Во-вторых, если признать диалектический характер экономических систем, можно предположить и то, что их совокупность развивается столь же диалектически, чем-то напоминая дерево, рождающееся из семени, проходящее через различные стадии: росток (в нем ствол, листья, семена и т. п. соединены в единую синкретичную систему); молоденькое деревце, на котором есть всего-то три-четыре ветви; могучий организм с сотнями ответвлений, мощной корневой системой, тысячами листьев.

Сказанное позволяет предположить, что в социально-экономическом (и любом другом генетически развивающемся) мире система «координат» (параметров) пространства-времени будет вырастать и усложняться (подобно живому организму, дереву, или, если использовать другой образ, подобно расширяющейся вселенной) по мере эволюции человечества (при этом, однако, не будем забывать о том, что на определенном этапе сама экономическая формация начинает переживать эпоху «заката», трансформируясь в постэкономическую).

Начавшись с простейшей и крайне ограниченной системы координат примитивного сообщества, где в синкретичном единстве были слиты все многочисленные черты будущего многообразия социально-экономической жизни, эта система «координат» (векторов) усложнялась, усложняется и будет усложняться по мере развития и усложнения социальноэкономической жизни человечества. Именно эта историко-генетическая модель развертывания все большего многообразия закономерностей и измерений («координат») социально-экономической жизни и обусловит соподчиненность (логику взаимосвязи) системы параметров, «координат», по которым мы ныне можем определять (если принять предложенную выше гипотезу) качество конкретных экономических систем. Тем самым «координаты» отдельных систем в социально-экономическом пространстве и времени, сами системы и состояние социально-экономического пространства-времени оказываются сопряжены и взаимосвязаны единой логикой естественной эволюции социума.

Наконец, мы можем предположить, что названная взаимосвязь координат между и внутри векторов приводит к формированию устойчивых групп стран. Традиционно их подразделяют на «первый» (развитые страны), «второй» (бывшие и нынешние «социалистические страны») и «третий» (развивающиеся страны) миры. В основе этого деления лежит смесь двух критериев: уровня экономического развития и господствующего способа производства. Обрисованный выше «многовекторный» подход к сравнению экономических систем позволяет нащупать конкретновсеобщее единство²⁴² различных экономических систем, объединяемых в определенные «анклавы» не по принципу формальной общности «ежа и сапожной щетки», а конкретно-всеобщей взаимосвязи содержательных характеристик, которыми обладает каждая экономическая система по каждому из векторов.

Это действительное содержательное, противоречивое (т.е. включающее взаимоотрицание, борьбу) социально-экономическое (а также политическое, технологическое и т.п.) единство (конкретная всеобщность) экономических систем в рамках определенных групп можно сравнить с взаимным притяжением космических объектов (выше мы использовали параллель между пространством экономических систем и космическим пространством), образующих планетные системы и созвездия. В социально-экономической жизни также присутствуют «притяжение» и «отталкивание» различных систем. Какое именно и как оно действует, каковы «законы всемирного тяготения» в сфере экономической жизни - этот вопрос пока остается без ответа, хотя многие частные аспекты этой проблемы (естественно, по-иному сформулированной) широко исследуется специалистами по мировому хозяйству, и мы не будем спешить со скороспелыми и недостаточно проработанными авторскими гипотезами.

Какими именно окажутся эти группы стран мирового сообщества, выделенные не по формальным критериям сходства, а по принципу реального единства, взаимосвязанности их экономик и их социумов, их эволюции и их судеб - вопрос особый. Авторы не имеют в настоящий момент его готового решения. Однако можно твердо предсказать, что это решение не будет сильно отличаться от того, что подсказано самой жизнью, только принимаемой как конкретно-исторический всемирный процесс, а не отражение современного обыденного сознания. Но это уже тема другого исследования.

глава 2 Economics как прошлое: к критике «экономического империализма»

Как мы заметили в начале этой главы, после политико-экономических

и, соответственно, идеологических перемен 1991 года большинство экс-советских теоретиков-экономистов в одночасье перестали быть марксистами: на протяжении едва ли пары лет они «вдруг» осознали всю тщету попыток автора «Капитала» и его последователей дать научную картину мира и так же «вдруг» прониклись всей глубиной неоклассики²⁴³. Молодежь приняла новые идейные и научные ориентиры, даже всерьез не задумавшись о том, стоит ли на деле выкидывать весь прежний багаж. Впрочем, остались еще ортодоксы, верующие в правоту каждой строки «Капитала» не менее, чем христиане верят в Священное Писание, да горстка не ангажированных ученых, не пытающихся примкнуть к большинству или к меньшинству, а стремящихся нащупать точки взаимодействия современной экономической теории, относящейся к так называемой mainstream, и классической политической экономии как двух различных (более того - противоположных), но сосуществующих ветвей современной экономической науки.

Впрочем, даже на протяжении 1990-х раздавались голоса противников такого подхода к экономической теории; в последнее время ситуация стала постепенно изменяться.

В России критика абсолютного доминирования неоклассического направления идет давно и хорошо известна специалистам. Еще в 1992,993 гг. в рамках дискуссии по проблемам поиска новой парадигмы отечественной эко номической науки высказывались сомнения в целесообразности сведения теории и преподавания к неоклассической парадигме. Такого рода публикации продолжались и в последующем. Не менее активно публиковались статьи с критикой засилья неоклассики в журналах «Экономист»¹, «Российский экономический журнал» и др.² В 1990-2000-е годы вышло 6 книг «Капитал» и economics» под редакцией В.Н. Черковца³. Активную политику, направленную на восстановление в правах политической экономии (не в ущерб, а в дополнение к микро- и макроэкономике) ведет заведующий кафедрой политической экономии экономического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова А.А. Пороховский, его поддерживают многие коллеги из Санкт-Петербурга (В.Т. Рязанов), Ростова-на-Дону (О.Ю. Мамедов), других городов России, а также Украины (А.А. Гриценко, Г.Г. Задорожный, В.Н. Тарасевич и др.), Казахстана (У.Ж. Алиев) и ряда других государств СНГ⁴. Критично относятся к абсолютному доминированию economics директор Института экономики РАН Р.С. Гринберг и ряд других академиков. Укажем также на работы Ю.М. Осипова и его коллег по Философско-экономическому обществу, регулярно публикующих материалы на эту тему в журнале «Философия хозяйства».

Критикуют economics и зарубежные, в том числе американские, уче-ные⁵. В США существуют ассоциации радикальной политической эко-

¹ См., например: Пороховский А.А. Политическая экономия: современные вызовы и перспективы // Экономист. 2011. № 1; Покрытан П.А. О методологии экономических исследований // Экономист. 2011. № 8 и др.

² Львов Д., Пугачев В., Сухотин Ю. Экономическая наука и практическое реформирование // Российский экономический журнал. 1993. № i; Черко-вецВ. Политическая экономия как наука: историческая тенденция и социальная востребованность // Российский экономический журнал. 1996. № 3; Рязанов В. Какой быть базовой экономической дисциплине в вузах? // Российский экономический журнал. 1996. № 11-12 и др.

³ См.: «Капитал» и Экономикс. Вопросы методологии, теории и преподавания. Выпуск 2. Под ред. В.Н. Черковца. М.: ТЕИС, 2006; «Капитал» и Экономикс: Вопросы методологии, теории, преподавания. Вып. 3. Под ред. В.Н. Черковца. М.: ТЕИС, 2009, и т.д.

⁴ Весной 2010 года в Москве прошла международная конференция по проблемам развития политической экономии, материалы которой были опубликованы в семи журналах России и Украины (см., например: Павлов М.Ю. Политэкономия и экономикс в XXI веке // Вопросы новой экономики. 2010. № 4; 2011. № i). Год спустя, 20 апреля 2011 года, в Москве, в МГУ им. М.В. Ломоносова прошла учредительная конференция Международной политэконо-мической ассоциации стран СНГ, в которой приняло участие более 80 ученых из 20 городов из 4-х стран СНГ, а 16-17 апреля 2012 года прошел Первый политэкономический конгресс стран СНГ, собравший более 400 участников, включая руководителей кафедр экономической теории и/или истории экономической мысли многих крупнейших университетов России (МГУ, СПбГУ, ГУ ВШЭ, ЮФУ и др.), Украины (Киевский, Харьковский и другие университеты), Казахстана и др. стран, многих известных ученых РАН и др. научных центров.

⁵ См., например: Аккерман Ф.,Ананьин О.,Вайскопф Т.,ГудвинН. Экономика в контексте (вопросы преподавания экономической теории) // Вопросы ^

номии и гетеродоксальной экономической теории, ряд других научных сообществ, нацеленных на развитие плюрализма в экономической теории. Аналогичные сети и сообщества существуют в Европе, Японии, Китае. Успешно развиваются Всемирная ассоциация политической экономии (World Association for Political Economy) и Международная инициатива по развитию политической экономии (International Initiative for Promoting Political Economy) и дрЛ

Весьма симптоматичной стала и публикация в 2007 г. в газете Mond открытого письма французских студентов, недвусмысленно выступивших против засилья формализованной и математизированной неоклассической экономической теории. Ниже мы приводим некоторые выдержки из этого письма:

«Мы, студенты-экономисты разных стран мира, заявляем, что мы принципиально не удовлетворены получаемым нами преподаванием экономики. Для этого имеются следующие причины.

1. Мы хотим вырваться из выдуманного мира!

Подавляющее большинство из нас выбрало изучение экономической теории для того, чтобы максимально глубоко понять те феномены экономики, с которыми сегодня сталкиваются граждане. Однако то обучение, которое мы получаем, в большинстве своем состоящее из неоклассической теории или подходов, производных от нее, в целом не отвечает нашим ожиданиям. Даже тогда, когда теория обоснованно абстрагируется на первом этапе от случайностей, она в дальнейшем не возвращается к их объяснению. Фактическая сторона (исторические факты, функционирование институтов, изучение поведения и стратегий агентов.) почти не существует. Более того, этот отрыв преподавания от конкретных реалий создает огромные проблемы для тех, кто хотел бы быть в дальнейшем полезен для экономических и социальных акторов.

^ экономики. i997. № 2; позднее эти авторы выпустили учебник с аналогичным названием. См. также: Ноув А Какой должна быть экономическая теория переходного периода (критический обзор) // Вопросы экономики. i993. № ii; Ormerod P. The Death of Economics. 2nd edition. New York, John Wiley

& Sons: i997 и мн. др.

ⁱ См. более подробную информацию на сайтах этих ассоциаций:

Association for Heterodox Economics - Ассоциация гетеродоксальной экономики: www.hetecon.net;

The World Association for Political Economy (WAPE) - Всемирная ассоциация политической экономии: www.wrpe.org;

International Initiative for Promoting Political Economy (IIPPE) - Международная инициатива по развитию политической экономии www.iippe.org;

Union for Radical Political Economics (URPE) - Ассоциация радикальной политической экономии: www.urpe.org;

Institute for New Economic Thinking (INET) - Институт нового экономического мышления: www.ineteconomics.org.

2. Мы против бесконтрольного использования математики...

3. Мы выступаем за плюрализм подходов в преподавании экономической теории.

Преподаватели слишком часто не оставляют места для рефлексии. Из множества существующих подходов к экономическим проблемам нам, как правило, дается только один. Этот подход претендует на то, чтобы объяснить все чисто аксиоматическими средствами, так, как будто это является истиной в последней инстанции. Мы не принимаем догматизм. Мы хотим плюрализма подходов, адекватного многообразию и сложности объектов и неоднозначности решений, характерных для большинства больших проблем экономики (безработица, неравенство, место финансовых рынков, достоинства и недостатки свободной торговли, глобализации, экономическое развитие и т.д.).

Мы не хотим более иметь эту навязанную нам аутистическую [замкнутую на себя. - Прим. перев.] науку...»

Результатом этого письма, позднее подписанного десятками тысяч студентов и преподавателей всего мира, стало появление и растущая популярность интернет-журнала Post-Autistic Economics Review (в 2008 г. журнал изменил название на Real World Economics Review)²⁴⁴. Весьма известным продолжением этих инициатив стала вызвавшая большой резонанс своеобразная забастовка в 2011 г. студентов Гарвардского университета, ушедших с лекции по экономике профессора Мэнкью - всемирно известного автора учебника Economics, изданного миллионными тиражами на десятках языков²⁴⁵.

Так что дискуссии о проблемах развития и взаимодействия различных школ экономической теории и вопросах использования их багажа в экономических исследованиях и экономическом образовании не только не утихают, но и нелинейно нарастают.

Политическая экономия и economics: к постановке проблемы

По поводу трактовки терминов economics и «политическая экономия» идет немалая (хотя и несколько вялая, не акцентированная) полемика. Поскольку авторы уверены, что «окончательно» договориться о понятиях до начала содержательного исследования невозможно (они получают свое наполнение именно в рамках определенной научной системы), постольку ограничимся лишь некоторыми не слишком спорными предварительными замечаниями.

Дело в том, что в России примерно с конца 1980-х годов (после перевода на русский язык ряда учебников) термин economics стал употребляться во вполне определенном смысле - для обозначения суммы знаний (и соответственно учебной дисциплины), излагаемых в стандартном учебнике, где почти всегда присутствует разделение на микро- и макроэкономику и описывается функционирование рынка плюс (отчасти) его регулирование государством (во вводном курсе микроэкономики de facto рассматривается рынок образца XIX - начала XX вв., макроэкономики - середины прошлого столетия).

В основе этих учебных курсов (обратим внимание на теоретические основы учебных дисциплин) лежит концепция А. Маршалла (он и ввел термин economics), дополненная идеями кейнсианства, неокейнсианства (Р. Харрод, Э. Хансен) и нового кейнсианства (но при почти полном игнорировании посткейнсианства - Дж. Робинсон, П. Сраффа) - с одной стороны; монетаризма (М. Фридмен) и пересекающейся с ним «новой классической теории» (А. Лаффер, М. Эванс и др.) - с другой. В свою очередь, в глубинной основе этой суммы знаний лежат маржинализм (У. Джевонс, К. Менгер, Е. Бем-Баверк, Л. Вальрас и др.), теория факторов производства (восходящая к Ж.-Б. Сэю) и предельной производительности (развитая Дж. Б. Кларком). Неоклассический синтез (П. Самуэльсон), инкорпорируя кейнсианские идеи в систему постулатов теории рыночного равновесия (поскольку Дж.М. Кейнс также во многом основывался на последних), «счастливо» избежал принятия духа кейнсианства, отрицающего автоматизм рыночного равновесия.

Для обозначения именно этой, несколько эклектичной, но в целом базирующейся на маржиналистских основаниях, научной тенденции и учебной дисциплины типичным является использование термина economics («экономическая теория»), характеризующего соответствующие язык, аппарат и понятийное поле²⁴⁶.

Все остальные научные школы при этом вообще остались «по ту сторону» типичных учебных курсов (исключение составляет разве что новый институционализм, который в последнее время стал преподаваться в ряде «элитных» университетов наряду с микро- и макроэкономикой).

Классический институционализм, равно как и марксизм и др. оказались вообще исключены из курсов экономической теории.

В отличие от этой суммы знаний и дисциплин, термин «политическая экономия» для большинства экономистов России²⁴⁷ ассоциируется с классической экономической теорией, на базе которой в середине прошлого столетия сформировались две противоположные теоретические парадигмы - марксистская (или политэкономия труда) и иная, не имеющая однозначного самоназвания, но включающая в себя широкий круг школ, развивавших идеи предельной полезности, факторов производства и т.п. (в соответствии со сложившейся традицией назовем такую совокупность школ политической экономией капитала; подробнее об этом определении ниже). Ряд из них положен в основу объяснения механизмов функционирования рынка, излагаемых в учебниках economics. Нельзя поэтому сказать, что economics вообще не имеет касательства к политической экономии. Однако развитие собственных политико-экономических теоретических предпосылок давно уже стало для economics более чем второстепенным делом.

Как видно, различение названных терминов нестрого и отчасти носит исторический характер, отчасти связано с акцентом на разных пластах экономической жизни: к глубинным проблемам (субстанция и природа богатства, ценности и т.п.), причинно-следственным связям, к социально-экономической интерпретации хозяйственных явлений (будь то теория эксплуатации или теория факторов производства) больше тяготеет политическая экономия; к изучению функционирования современной рыночной экономики - economics.

Итак, современная экономическая наука de facto делится на политическую экономию и economics, а внутри первой - на две линии: политическую экономию труда и политическую экономию капитала (внутри economics также существуют различные тенденции, но их подробный анализ не является здесь нашим предметом). К 1990-м годам первая линия политической экономии «истончилась», и в настоящее время ее представители в мире составляют меньшинство специалистов в области экономической теории, а вторая (исследование природы ценности и других фундаментальных проблем) линия политической экономии вообще практически исчезла, «снявшись» почти без остатка в математизированном economics.

Развитие «экономического империализма», порожденного тотальной экспансией economics^, привело к неожиданному, на первый взгляд, результату: возрождению в конце ХХ века термина «политическая экономия» в совершенно ином, нежели сто и двести лет назад, смысле. Под ней стала пониматься базирующаяся на неоклассической парадигме теория, изучающая экономическую политику (трактуемую, как правило, в неолиберальном духе) и иные неэкономические процессы при помощи методов economics. С этим полем прямо взаимосвязана и уже давно известная теория общественного выбора, в рамках которой политический процесс рассматривается преимущественно как рынок особого рода. Как рынки особого рода, на которых действуют рациональные индивиды-эгоисты, понимаются в рамках этой теории и иные (социальные, культурные и т.п.) процессы. Тем самым «новая» политическая экономия или «политическая экономика» (political economics) ныне предстает в большинстве случаев как методология и теория economics, примененные к исследованию неэкономических процессов¹ становясь одним из основных слагаемых «экономического империализма»².

¹ «Наиболее успешным проектом в области политико-экономических исследований в современных социальных науках можно считать политическую экономику (political economics) или новую политическую экономию (new political economy). Если упрощать, то суть данного подхода составляет исследование политической сферы (как в вопросах экономической политики, так и в областях, не связанных с последней) с использованием допущений теории рационального выбора и экономических методов, как правило, на основе математического моделирования. Существование экономической политики как таковой и конкретные ее направления определяются (экзогенно заданными) предпочтениями игроков на «пространстве политик», или, в частном случае, их эгоистическими интересами (скажем, стремлением к максимизации голосов, к росту контролируемого бюджета, к поиску ренты, к власти, престижу и др.)» (Либман А.М. Направления и перспективы развития политико-экономических исследований // Вопросы экономики. 2008. № 1). Концепции новой политической экономии изложены в работах: Buchanan J. and Tullock G. The Calculus of Consent. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1962; Бьюкенен Дж.М. Сочинения. Конституция экономической политики. Расчет согласия. Границы свободы / Нобелевские лауреаты по экономике. Т. 1 / Фонд экономической инициативы. М.: Таурус Альфа, 1997; Таллок Г. Общественные блага, перераспределение и поиск ренты / Пер с англ. Л. Гончаровой. М.: Изд-во Института Гайдара, 2011.

В России в конце 2000-х гг. появился новый журнал «Экономическая политика», в котором есть особая рубрика «Политическая экономия», где представлен названный выше подход (см.: http://www.ep.ane.ru).

² Эту интенцию популярно, но весьма точно сформулировал А.А. Аузан: «В науке есть явление, которое социологи, юристы, психологи, историки, политологи называют «экономическим империализмом», а сами мы, экономисты, - «новой политической экономией». Суть его в том, что экономисты вторгаются на «чужие поля» и начинают изучать неэкономические объекты, применяя собственные методы исследований» (АузанА.А. Институциональная экономика для чайников. Часть 9 // Esquire. 20 января 2011).

Истоки «экономического империализма» обычно видят (сошлемся, в частности, на С. Гуриева) в работах нобелевского лауреата по экономике 1992 г. Г. Беккера, опубликовавшего еще в 1960-1970-х гг. ряд работ, посвященных ^

Предлагаемые же авторами в качестве альтернативы подходы делают принципиально иной акцент, генетически восходящий к классической политической экономии - использование широкого социо-, гуманитарно-и эко-ориентированного подхода и методологии в исследовании собственно экономических процессов, которые в этом случае рассматриваются как всего лишь одна из сфер общественного развития, причем сфера, где формируются его средства, а не цели и ценности, и потому сфера, подчиненная задачам прогресса Человека, Общества и Природы и ограниченная последними. Такова, на наш взгляд, главная определенность классической политической экономии.

Как мы уже заметили, economics, несмотря на свое мировое господство в экономических исследованиях и образовании, в последние десятилетия как фундаментальная наука развивается не слишком активно (за исключением некоторых периферийных областей, связанных с упомянутым выше «экономическим империализмом» - проецированием неоклассической методологии на неэкономические области)ⁱ. Интерес к фундаментальным проблемам не определяет главные направления исследований в economics и, естественно, весьма слабо отражается в учебных курсах (разве что в виде аксиом «здравого смысла»). Принципиально новые исследования в этой сфере если и появляются (например, касающиеся особой роли информации, знаний, творческих способностей

^ экономическому анализу человеческого капитала, преступности, семейной жизни и других социальных явлений. Кроме того, именно «экономический империализм» прославил и одного из самых известных экономистов последних лет - С. Левитта, автора «Фрикономики», где суммируется ряд его исследований в области экономики спорта, преступности, дискриминации, образования, семейной жизни и т.д. (см.: Гуриев С.М. Три источника - три составные части экономического империализма // Общественные науки и современность. 2008. № 3. С. i36). Отметим также такие работы об экономическом империализме, как Tullock G. Economic Imperialism // Theory of Public Choice. Ann Arbor: University of Michigan Press, i972; Stigler G.J. Economics - The Imperial Science? // Scandinavian Journal of Economics. i984. № 86 (3); Hirshleifer J. The expanding domain of economics // American Economic Review. i985. Vol. 75. № 6; Stigler G.J. and Becker G.S. De Gustibus Non Est Disputandum //American Economic Review. 1977. Vol. 67. № 2 (рус. пер.: Стиглер Дж., Беккер Г. О вкусах не спорят// США: экономика, политика, идеология. i994. № 2). Эти работы упоминает и С. Гуриев, и ряд других авторов публикаций по этой теме.

ⁱ Более оптимистично смотрит на mainstream И.Е. Рудакова. См.: Рудакова И. Основное течение экономической теории: потенциал и научная критика // Вопросы экономики. 2005. № 9. Противоположная позиция была нами выражена в статьях: Бузгалин А., Колганов А. «Рыночноцентрическая» экономическая теория устарела // Вопросы экономики. 2004. № 3; Бузгалин А., Колганов А. Политическая экономия постсоветского марксизма // Вопросы экономики. 2005. № 9.

человека в современной экономике)²⁴⁸, то, как правило, не оказываются прямо связаны ни с одной из основных школ economics.

Политическая экономия (как труда, так и капитала), будучи в конце прошлого - начале этого века оттеснена на периферию, в последнее время, как мы уже заметили, начинает отвоевывать достойные позиции, хотя и остается скорее уважаемым исключением, нежели правилом в общем блоке теоретико-экономических трендов. Что же касается eco no-mics, то, несмотря на всю критику в адрес black board economy (букв.: «экономика школьной доски»), она и сейчас играет основную роль в научных исследованиях экономистов (развиваясь главным образом в направлении усложнения математического аппарата и прогресса в неэкономические сферы²⁴⁹) и продолжает абсолютно доминировать и в науке, и в учебных программах университетов.

Причины доминирования economics в науке и преподавании

Каковы же причины этого доминирования? Главная - на economics есть «социальный заказ» (разумеется, не в смысле прямого приказа, что и как писать, а в смысле благоприятного отношения тех, кто формирует общественное мнение. и параметры финансирования). Причем заказ двоякий, идущий и от «хозяйственной практики», и от господствующей идеологии.

Для господствующих субъектов господствующей практики (точнее

- практики хозяев современной позднекапиталистической экономики), т.е. относительно стабильного (или претендующего на это имя) регулируемого (минимально, в духе неолиберализма) рыночного хозяйства, не ждущего сколько-нибудь значительных качественных перемен, более того, отторгающего такие перемены, - для такого хозяйства economics есть наиболее адекватная парадигма научных исследований и экономического образования. Эта парадигма формирует и детализирует знания

о механизмах функционирования такой системы, что полезно для успешного бизнеса на микро- и макроуровнях, при условии, что в основах рыночной системы не происходит качественных изменений.

Оговоримся: теоретические рекомендации и «продвинутые» знания в этой области нужны не столько наемным работникам и потребителям, сколько капиталу и его представителям (в частности, менеджерам как «капиталу-функции» и их консультантам), обладающим реальной властью в современной экономике. Они «заказывают музыку» и оплачивают по большей части разработки в экономической - да и не только экономической - науке и образовании. И именно economics оказывается наиболее полезной дисциплиной для такой хозяйственной практики.

С точки зрения идеологии для господствующих политических сил наиболее важной задачей в области нормативного массового сознания является поддержание уверенности в стабильности, незыблемости, эффективности данных ценностей и отношений. И именно парадигма economics адекватна для решения этой задачи, ибо в ее рамках и анализ, и обучение ведутся либо прямо «не замечая» (если угодно - игнорируя) наиболее «опасные» (с точки зрения поддержания стабильности данной системы) вопросы об источниках богатства (субстанция стоимости, прибыли), справедливости и исторических границах данной системы, либо давая на них ответы строго в рамках абстрактной теории общего рыночного равновесия²⁵⁰.

Что же касается политической экономии, то даже наиболее близкие к economics фундаментальные теории (предельной полезности, предельной производительности, факторов производства и т.п.) терпимы (ибо обосновывают аксиомы economics), но относительно, ибо вносят в учебные курсы элементы сомнения. Любая политическая экономия как фундаментальная наука (а политэкономия труда вдвойне, так как она критична по определению) неудобнауже тем, что ставит основополагающие вопросы, пробуждая ненужную (с точки зрения бизнеса - бесполезную) и идеологически опасную критичность ума. Поэтому учебный курс (а заодно и исследовательскую деятельность) желательно ограничить лишь использованием выводов, почерпнутых из некоторых школ политической экономии капитала, представляя эти выводы как аксиомы, а не как теории, требующие критического осмысления (опровержения или доказательства, корректировки, на определенном этапе, возможно, радикального обновления - ведь всякая теория устаревает).

Марксизм же с названных точек зрения представляется особо неудобной доктриной. Особенно неудобен марксизм в его современном виде -в виде теорий, критически осмысливающих экономику «реального социализма», представляющих ее как в принципе тупиковую социальноэкономическую систему, дающих крайне далекую от популярных брошюр и учебников в духе сталинского «Краткого курса.» картину современного мирового капиталистического хозяйства. Причины такого «неудобства» также несложно показать.

Во-первых, марксистская теория, на первый взгляд, бесполезна с точки зрения ее использования узким специалистом в какой-либо конкретной области рыночного хозяйства (а именно таких специалистов по преимуществу готовят сегодня, именно такими пытаются стать экономисты-исследователи - на других почти нет спроса). Причина этого проста: классическая политэкономия дает слишком много «ненужных» [для бизнеса] знаний. Более того, она помогает сформировать критически мыслящего и достаточно широко образованного специалиста, которому будет трудно и неприятно работать в своей узкой области, не подвергая сомнению общепринятые правила-«аксиомы».

Во-вторых, критический марксизм как теория, исследующая закономерности генезиса, развития и отмирания экономических систем (в том числе - рыночной), опасен для хозяев общества, ориентированного на сохранение status quo, будь то современное буржуазное общество или «реальный социализм».

^ (Хайек Ф.А. Пагубная самонадеянность. Ошибки социализма. М.: Изд-во «Новости» при участии изд-ва «Catallaxy», 1992. С. 70-71, 79. Доступ к электронной версии по ссылке: http://www.libertarium.ru/l_lib_conceit_05. Оригинал: The Fatal Conceit: The Errors of Socialism. / Vol. i of The Collected Works of F.A. Hayek. London: Routledge, and Chicago: University of Chicago Press, 1989).

В-третьих, марксизм как политическая экономия труда ставит и заставляет критически осмысливать проблемы собственности, социального неравенства, противоречия общественных интересов, вычленяя их причины, что также опасно для стабильной буржуазной системы (творческий марксизм был опасен и для застойного «социализма» ввиду того, что задавал «вредные» вопросы об эксплуатации, привилегиях, уравниловке в мире «воплощенной социальной справедливости»^,).

В силу названных (как минимум) обстоятельств, классическая политическая экономия (ориентированная на вопрос «почему?») вообще, а современный марксизм в особенности отторгаются господствующей сферой практики в буржуазном обществе как бесполезные, а идеологией трактуются как вредные, а потому - ошибочные (в этой извращенной логике - суть идеологии в мире отчуждения).

Но, как мы аргументировали в предыдущей главе, есть и иная практика. Практика как деятельность общественного человека, творящего историю (естественно, в рамках объективно возможных «русел» социального развития), гораздо шире, чем бизнес в стабильном буржуазном обществе. В той мере, в какой мы хотим быть практичными в изначальном смысле этой великой категории², для нас важно понять законы

¹ Неслучайно поэтому столь жестоко преследовались в СССР левые диссиденты. Авторам посчастливилось быть близко знакомыми с одним из крупнейших представителей этого течения - философом П. Абовиным-Егидесом, прошедшим и через лагеря, и через психиатрические лечебницы, и через принудительную высылку из страны, но не изменившим своих взглядов -сторонника демократии и социализма. На таких же позициях стояла и его жена - Т. Самсонова - философ, также вынужденный эмигрировать из СССР. Их позиция была отражена в самиздатовском журнале «Поиск». Среди основных работ П. Абовина-Егидеса: Абовин-Егидес П.М. .И моя вина. Меморандум всем, кто заинтересован в демократическом движении в СССР. Париж, 1987; Абовин-Егидес П.М. Сквозь ад: «в поисках третьего пути». М.: Молодая гвардия, 1991. О жизни и творчестве П.М. Абовина-Егидеса см.: Воейков М.И. П.М. Абовин-Егидес: проблема свободного научного творчества // Альтернативы. 2005. № 4.

² Напомним в этой связи знаменитый 11-й тезис К. Маркса о Фейербахе: «Die Philosophen haben die Welt nur verschieden interpretiert; es kommt drauf an, sie zu verandern» (Marx K. 11. These uber Feuerbach. Originalfassung. // Marx-Engels-Werke (MEW), 43 Bande, Berlin/DDR: Dietz Verlag, 1956-90, B. 3. S. 535) «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменять его» (традиционный русский перевод - см.: Маркс К. Тезисы о Фейербахе // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 2. С. 4). Здесь важен нюанс: перевод собрания сочинений, вопреки контексту, использует иную, чем в оригинале, форму глагола - «изменить», хотя совершенно очевидно, что здесь речь не идет о разовом, однократном действии, а практически-действенном способе отношения к миру. Подчеркнем: подобное, восходящее к классическому марксизму, понимание практики развито в работах таких последователей марксизма, как Д. Лукач, ^

исторической жизни, исторического прогресса и регресса. Эту задачу помогает решать сложная система теорий, лежащих в рамках той же парадигмы, что и политическая экономия труда. И здесь логичен вопрос: действительно ли можно нащупать точки взаимодействия политической экономии и economics?

Возможен ли синтез economics и политической экономии?

Отвечая на поставленный вопрос, будем исходить из следующих предположений.

Первое. Economics уже есть довольно-таки эклектический (по крайней мере, в большинстве случаев, особенно в макроэкономике) синтез определенных политико-экономических разработок (точнее, снятие, «перевод» этих теорий на «язык» функционирования рынка) - от теорий предельной полезности, предельной производительности, факторов производства до кейнсианства и современных разработок в области экологии.

Второе. Economics достаточно легко может быть дополнен концепциями и выводами (а отчасти и языком) теоретических школ, генетически связанных с разработками неоклассической политэкономии, такими, например, как новый институционализм. Более того, без такого дополнения economics XXI в. принципиально неадекватен даже для отображения практики в им же заданной области (в экономике, где трансакционные издержки примерно равны трансформационным, а права собственности принципиально подвижны, вести исследования, исходящие из установок отсутствия первых и при безразличии ко вторым, по меньшей мере несерьезно). Но эту проблему economics легко может решить и уже активно решает¹.

Третье. Собственно проблемой является возможность той или иной модели синтеза (или иного взаимодействия) теоретических основ economics и различных школ классической политической экономии. Это проблема, ибо предмет, метод и содержание этих школ принципиально отличны или противоположны первым. Последнее относится прежде всего к марксизму (особенно - современному марксизму) как синтети-

^ Ж.-П. Сартр и др. на Западе, а также в работах таких советских ученых, как Э. Ильенков, Г. Батищев, Н. Злобин и др. уже упоминавшиеся выше ученые.

¹ Капелюшников Р. Экономическая теория прав собственности. М., 1990; Шаститко А Теоретические вопросы неоинституционализма // Введение в институциональный анализ / Под ред. В. Л. Тамбовцева. М.: ТЕИС, 1996. В последние годы вышло немало учебников и монографий в этой области, в России здесь тон задают Р. Капелюшников, А. Шаститко, Р. Нуреев, А. Аузан, А. Олейник и др.

ческой социальной науке и политической экономии труда как его истоку; в меньшей мере - к исторической школе и ее последователям, собственно классическому институционализму, к различным разновидностям социально-экономических теорий постиндустриального общества, к междисциплинарным исследованиям глобальных проблем человечества и т.п.

Этот, третий аспект надо рассмотреть особо. Здесь можно предположить следующие варианты синтеза²⁵¹:

Первый - «антисинтез» - вытеснение одной из «синтезируемых» парадигм и ее последующее забвение (то, что произошло с economics в СССР, а сейчас происходит с марксизмом в России).

Второй - «снятие» обеих парадигм и генезис новой, творчески вобравшей лучшие их достижения.

Третий - собственно синтез как соединение «лучших сторон» или сходных аспектов различных политико-экономических школ.

Мы постараемся предложить иное - четвертое - решение вопроса. Заранее предвосхищая негативную оценку нашей гипотезы множеством читателей (причина проста: в основу такого «синтеза», а точнее - диалектического контрапункта - будет положена марксистская теория и методология, ныне дружно подвергаемая остракизму), тем не менее рискнем сформулировать некоторые аргументы в ее пользу²⁵².

Начнем с краткого напоминания охарактеризованных в предыдущей главе основных положений теории превратных форм. Рыночная (в зрелом виде - буржуазная) система, характеризующаяся господством отношений отчуждения²⁵³, с неизбежностью порождает такие формы проявления глубинных закономерностей этого мира, которые как бы «выворачивают наизнанку», ставят с ног на голову действительные, сущностные закономерности. Причем это «выворачивание», превращение происходит не по чьей-то злой воле или недомыслию людей (ученых, идеологов), а объективно. В результате формы поверхностного движения экономических отношений, воспринимаемые их участниками на уровне «здравого смысла», проявляют себя таким образом, что создают неадекватное представление о закономерностях, лежащих в их основе.

В рыночной системе сама жизнь, каждодневный опыт хозяйствования (но не практика исторического творчества) доказывают, что превратные формы - это истина, а скрываемое ими содержание - фикция. К числу таких превратных форм, иллюзий, порождаемых практикой (когда, по образному выражению Маркса, кажется то, что есть на самом деле), относится вся совокупность экономических проявлений буржуазного мира. Товар кажется всего лишь полезной вещью, цена рабочей силы - платой за труд и т.п. Такой мир создает иллюзию того, что экономика - это «взаимодействие» между товарами, деньгами, капиталами, что именно они, а не человек - хозяева и создатели богатства. И самое главное в том, что эта иллюзия реальна. В мире отчуждения отношения между людьми построены так, что производимые ими вещи и создаваемые ими артефакты

- деньги, капиталы, государство - господствуют над человеком, подчиняют себе его интересы и поведение. Собственно, в этом и состоит суть явления, названного К. Марксом товарным (и денежным) фетишизмом.

Поэтому превратные формы порождают и мнимое содержание, создают иллюзию того, что за ними стоит не истинное содержание процессов (оно-то как раз скрыто), а нечто иное, и истинность этого нечто подтверждается каждодневным опытом.

Подобные предварительные рассуждения помогают понять суть предлагаемой гипотезы о взаимосвязи классической политической экономии (высшим достижением которой мы считаем ее марксистскую версию) и economics: содержащееся в economics описание механизмов функционирования рынка есть адекватное и истинное (в рамках соответствующей, относительно узкой «области допустимых значений») отражение действительно существующих превратных форм зрелой буржуазной экономики. И поскольку всякие превратные формы объективно «наводят морок», создают иллюзию наличия в их основании иного, чем действительное, содержания, постольку economics базируется на теоретически вполне адекватном отображении этого мнимого содержания (теории предельной полезности и производительности и т.п.). Эти теории достаточно точно и истинно отображают это [мнимое] содержание, не замечая «всего лишь» маленького «нюанса», а именно того, что достоверно описываемые ими содержательные феномены не более чем морок.

Такое описание и лежащие в его основе исследования вполне проходят проверку на фальсификацию, ибо они, намеренно повторим, адекватно отражают реальность - [превратные] формы функционирования рынка. Более того, они необходимы для жизни и деятельности в этом мире и по его правилам. Подобно тому как в средневековом мире было практически полезно и целесообразно (с точки зрения здравого смысла) не только теоретически доказывать, но и практически исходить из того, что Земля - плоская, а сословная иерархия и крепостничество - вечны и незыблемы, ибо это божественное установление, так и в буржуазном мире полезно (с точки зрения здравого смысла) следовать правилам economics.

(Здесь, правда, нужна оговорка: в эпоху «заката» той или иной системы отчуждения - например, в эпоху смены Средневековья Ренессансом -для практики, заглядывающей в будущее, требуется проникновение за «занавес» превратных форм, иначе ученому никогда не стать Николаем Коперником, Галилео Галилеем или Джордано Бруно.)

Описание превратных форм как таковых создает объективную видимость того, что за ними скрывается и адекватное им (как бы «оправдывающее» их) содержание. Так, для описываемых в микроэкономике механизмов поведения фирмы и потребителя, взаимодействия агентов на рынках факторов производства адекватны теории предельной полезности, предельной производительности, факторов производства и др. Адекватны именно потому, что они описывают поведение экономических агентов, находящихся в условиях объективно формирующегося товарного и денежного фетишизма.

Если принять данную посылку (economics есть адекватное, хотя и неполное отображение превратных форм буржуазной экономики), то можно сделать вывод, что лежащие в основе economics политико-экономические разработки выражают мнимое (но не случайное, а объективно порождаемое миром отчуждения и соответствующее интересам и жизнедеятельности господствующих сил данного общества) содержание этой экономики.

Читатель легко разгадает дальнейшую логику авторов. При таком подходе действительным (но не адекватным здравому смыслу) содержанием капиталистического базиса будет система отношений, описываемых марксистской политической экономией и тесно сопряженными с ней школами. В последней есть немало «выходов» на economics и лежащие в его основе теории.

Так, теория товара (подчеркнем - именно товара) предполагает, что в основе этого феномена лежит противоречие стоимости и потребительной стоимости и что, более того, стоимость может проявляться и измеряться только, потребительной стоимостью другого товара. Это, безусловно, не теория предельной полезности, но это четкое указание на то, что, пройдя через десятки ступеней восхождения от абстрактного к конкретному, мы должны будем прийти к системе проявлений стоимости в актах взаимодействия товаров, в том числе и как потребительных стоимостей. Более того, еще в I отделе I тома «Капитала» Маркс указывает, что величина цены непосредственно определяется ничем иным, как соотношением спроса и предложения, что есть эмпирический феномен. Теория капитала Маркса с неизбежностью подводит к тому, что прибавочная стоимость на поверхности явлений имеет [превратную] форму прибыли, которая внешне должна представать и предстает именно как продукт всего капитала, а заработная плата - как плата за труд. Эту линию легко продолжить.

Иными словами, Маркс подошел к выделению превратных форм буржуазной экономики и, по нашему мнению, если бы он завершал «Капитал> в концеXIX- началеXX в., то в качестве механизмов функционирования рынка предложил бы нечто сходное с тем, что описывается в разделах economics, посвященных проблемам формирования спроса, предложения, цены и т.п.

Как уже было замечено, подробнее эту логику мы развернем во втором томе книги в связи с анализом трудовой теории стоимости, а сейчас завершим данный пассаж принципиально важной ремаркой: трактовка economics как теоретического отражения превратных форм рыночной экономики нисколько не умаляет ценности этого научного направления, ибо других форм у буржуазной экономики нет.

Иное дело, что политико-экономические теории, лежащие в основе economics, при таком подходе оказываются отображением мнимого содержания; однако мнимый характер последнего не означает, что оно является чистой выдумкой или появилось случайно.

Используя историческую параллель с феодализмом, отметим: как в данном обществе было неслучайно появление теоретических обоснований сословного неравенства (люди действительно считали его вечным, естественным, идущим «от бога»), так и в буржуазном обществе неслучайно появилось обоснование рынка как вечной и «естественной» системы хозяйствования (обыденное буржуазное сознание действительно так воспринимает рынок); как теории «вечности» сословного неравенства были и остаются полезны для понимания мира феодализма, так же полезны для понимания буржуазного мира теории «естественности» рыночного бытия.

Но и те, и другие не адекватны для науки, пытающейся понять действительные качество, сущность, явление (а значит - исторические границы, противоречия, прогрессивность и регрессивность) той или иной из исследуемых систем. И те, и другие будут противостоять теории и практике сил, стремящихся к обновлению, смене старой системы. Более того, в эпоху зарождения качественно новых отношений в недрах предшествующей системы даже адекватное превратным формам этого «старого» мира описание механизмов их функционирования (применительно к буржуазной экономике это дает economics) оказывается недостаточным для адекватного понимания даже этих форм, ибо и в сфере явления рождается целый ряд феноменов, выходящих за рамки «старого» качества, понимание которых требует привлечения более сложных теоретических оснований.

Сказанное обусловливает необходимость вновь вернуться к сравнению политической экономии и economics, показав, что ряд проблем экономической теории последний не может решить в принципе.

Проблемы, которые нельзя решить, оставаясь в русле economics

Эта стратегическая альтернатива прямо связана и с теоретическими дебатами нарождающейся постклассической политической экономии и все еще господствующего economics.

Эти две парадигмы существенно различным образом отвечают на все «вечные» вопросы экономической теории, по-разному определяя сам феномен экономики (т.е. свой предмет) и методы ее исследования, ее акторов и основные категории. На этом, пожалуй, стоит остановиться чуть подробнее, проведя краткий сравнительный анализ этих двух парадигм по обозначенным выше параметрам.

Итак, сама экономика в трактовке economics предстает как сфера индивидуального выбора рациональным экономическим индивидом наиболее эффективного пути использования ограниченных ресурсов. Эта теза может несколько корректироваться (в частности, в свете нынешних дебатов о мере рациональности индивида), но принципиальная постановка вопроса не изменяется: центральная проблема - это выбор атомизированным актором оптимальной модели совершения трансакций, которые по определению носят рыночный характер. Именно эта модель переносится и на другие сферы общественной жизни. Более того, в большинстве случаев мэтры монетаризма (определяющие mainstream в рамках economics²⁵⁴) вообще стремятся свести экономическую науку к теории денег (высказывание: «экономика - это деньги» приписывается десяткам «классиков» economics и даже российским министрам финансов).

Постклассическая политическая экономия принципиально иначе рассматривает «экономику». Для нас это совокупность (i) качественно различных (2) исторически-конкретных (3) объективно-обусловленных (4) систем (5) производственных отношений, в которые не только индивиды, но и (6) их социальные группы вступают в (7) процессе воспроизводства человеческого общества. Эти системы (8) взаимодействуют с природой и технологическими основами экономики, а также (9) ее социогуманитарным оформлением в процессе (i0) исторического развития, критерии прогресса которого и (11) задают высшие критерии эффективности экономического процесса.

Все эти акценты радикально отличают политэкономический подход. По сути дела, это иная, чем economics, наука: у них разный предмет. Но в то же время ряд объектов этих наук совпадает: и та, и другая, в частности, анализирует процессы движения товаров (продуктов, услуг) и акторов этого процесса (человек, государство.), имеют сходные категории (стоимость или ценность, деньги, капитал, рента.). Поэтому сравнение этих парадигм имеет смысл.

Методы исследования этих дисциплин также весьма различны. Если для economics исходный пункт исследования - это прежде всего количественно измеримые (в подавляющем большинстве случаев - в деньгах) эмпирические данные, то для политической экономии - общественная практика, понятая как деятельность общественного индивида, а эмпирические данные в большинстве случаев - это не более чем косвенное отражение видимостей и превратных форм, которые надо исследовать с тем, чтобы добраться до истины, а не принимать как факт = критерий истины. Само исследование для economics есть прежде всего позитивное, верифицируемое моделирование (как правило - математическое) процессов функционирования некоторых параметров рынка и регулирующих воздействий. Для политической экономии это исследование системы противоречий исторически развивающейся реальности, отображаемое в системе генетически взаимосвязанных категорий, где одни категории (видимость) отрицают другие (сущность) и лишь вся система категорий в целом дает конкретное представление о предмете, а противоречия есть свидетельство не ошибки, а приближения к истине. Математические же модели в политэкономии играют роль одной из форм отображения количественных (преимущественно функциональных) взаимодействий -принципиально значимый пласт явлений, который, однако, далеко не исчерпывает сложный мир социально-экономических отношений.

Столь же различно понимание акторов экономики. Исходным и важнейшим аспектом этой проблемы является определение Человека и его места в экономике, поэтому уделим этому вопросу особое внимание.

отступление Проблема Человека

в марксистской социально-экономической теории.

Пролегомены

В предыдущей части книги мы специально остановились на трактовке Человека в социальной философии марксизма. Ниже мы сделаем акцент на политико-экономических аспектах проблемы, при этом неизбежно (в силу междисциплинарности марксизма вообще и марксистской теории человека, в частности) повторяя некоторые тезисы предыдущей части.

Начнем с того, что в большинстве работ, написанных в рамках неоклассической экономической парадигмы, проблема человека обычно сводится к дискуссии о большей или меньшей его рациональности и о путях наиболее эффективных инвестиций в человеческий капитал. Марксистский подход позволяет многократно богаче осветить проблему Человека.

Начнем с важной ремарки: в рамках классической политэкономии и неоклассического направления некоторые параметры социально-экономического бытия человека имеют сходные трактовки. Большинство из них хорошо известно. Однако немало ныне и забыто. Поэтому не поленимся напомнить некоторые азы.

Основным сходным моментом, вне сомнения, является то, что практически все школы (от А. Смита и его последователей в рамках классической политической экономии до А. Маршалла и его коллег по неоклассической экономической теории) на уровне предельных абстракций признают: в системе отношений товарного производства человек выполняет роль обособленного рыночного агента, максимизирующего денежный доход и минимизирующего издержки (прежде всего затраты труда).

Разница в этом вопросе, казалось бы, состоит в пустяке: неоклассики и представители более радикально-рыночных течений (австрийской школы) исходят из того, что бытие человека как рационального эгоиста есть его естественное качество, т.е. как бы вечное, неизменное, изначально и единственно возможное. Марксистская же политэкономия этот интерес человека выводит из анализа отношений товарного производства (вспомним хотя бы параграф о товарном фетишизме, завершающий анализ противоречий товара в «Капитале» К. Маркса) и доказывает, что это не вечное и естественное свойство, а конкретно-историческое качество человека, формируемое системой отношений товарного производства.

Значительное сходство неоклассики и классической политэкономии имеется и в трактовке свободы человека. Обе школы подчеркивают, что человек свободно делает выбор, определяя параметры своего поведения на рынке. В частности, у К. Маркса и его последователей это отражено в категориях «обособленность производителей» (она показывает независимость рыночного агента от других экономических лиц) и «негативная свобода» (она показывает независимость рыночного агента от внеэкономического принуждения). У этой свободы есть вполне жесткие материальные ограничения: человек на рынке может независимо принимать решения только в рамках платежеспособного спроса (классическая политэкономия, марксизм) или в рамках «бюджетных ограничений» (неоклассика). В этом пункте различные школы также сходны, хотя неоклассикам не близок акцент на том факте, что человек на рынке свободен только в той мере, в какой у него есть деньги. По сути, это означает: рыночная свобода человека на уровне исходной абстракции равна количеству денег на его счете.

И, наконец, все школы исходят из того, что реальный человек в его реальном общественном бытии является не только рациональным экономическим эгоистом, но и субъектом некоторых нравственных, идеологических, политических, культурных и т.п. ценностей и интересов, а также нерациональных импульсов¹. Показательно, что и марксизм, и неоклассика исходят из того, что в экономических отношениях базисная детерминация лежит на стороне экономических отношений².

Однако в наиболее содержательных аспектах марксизм и неоклассика принципиально различны в понимании Человека как актора экономики.

Прежде чем выделить ключевые аспекты марксистской теории человека, отметим: классическая политэкономия - это живая и активно развивающаяся теория. Сводить ее исключительно к работам К. Маркса ничуть не более правомерно, чем сводить неоклассику к трудам А. Маршалла. Так же как неоклассика, марксистская политэкономия прошла

¹ Для актуализации аргументов приведем цитату: «Человеком могут руководить альтруистические соображения, честность, правдивость, чувство гордости. Отсюда возникают побудительные мотивы коллективных действий людей» (см.: РудаковаИ.Е., Курносова Т.И. Представление о человеке и человеческий капитал в экономической теории // Философия хозяйства. 2013. № 2. С. 109). Удивительный факт: авторы выводят коллективные действия не только из альтруистических побуждений, но и из того, что человек может стремиться быть честным, правдивым и гордиться тем, что он делает. Примечательно: по мнению авторов, бизнесмен не может быть честным, правдивым и гордиться своим делом? Или это есть симптоматичная оговорка, порожденная российскими представлениями об интенциях бизнесменов?

² Впрочем, и здесь есть существенные различия. Для неоклассики сказанное -это как бы аксиома, которую не надо доказывать. В рамках марксизма указанное положение является частью богатой, разработанной сотнями крупнейших ученых мира теории материалистического понимания истории, раскрывающей, в частности, причинно-следственную связь между производственными отношениями определенной общественной системы и специфики социального бытия человека как часть общей теории отношений отчуждения, характерных для эпохи общественной экономической формации, показывая, что отчуждение может быть снято по мере продвижения к социуму, лежащему «по ту сторону царства экономической необходимости».

Более того, марксисты и их последователи многие десятилетия назад показали, что кроме рационального рыночного эгоиста человек в его социальноэкономическом (а не только нравственном, культурном и т.п.) бытии может быть носителем общественных - альтруистических - объективных интересов и субъективных ценностей; неоклассика «открыла» это лишь на рубеже XX-XXI веков, не только констатировав наличие долгосрочных неэгоистических интересов, но и выведя их как закономерный результат развертывания своей социальной теории.

большую дорогу, и этот путь обязан учитывать всякий, кто решается исследовать вышеупомянутые аспекты.

Начинать изучение основных положений классической политэкономии, и в частности марксизма, в вопросах, касающихся человека в его социально-экономическом бытии, следует с понимания - проблема Человека марксизмом всегда принципиально рассматривается как междисциплинарная. В ней нет и не может быть какой-либо отдельной экономической, социологической и т.п. теории человека. Плодотворным может быть только абстрагирование из этой целостной теории некоторых аспектов, важных для экономических, социологических и т.п. исследований. Но это абстрагирование должно всякий раз исходить из целостной междисциплинарной теории и возвращаться к нему, соотносясь с ним на всех ступенях исследования.

Важно, что в рамках этой теории понятие Человек неслучайно пишется с большой буквы, ибо его личностное развитие позиционируется как высший критерий прогресса и, соответственно, высшая мера эффективности, позволяющая сравнивать между собой различные общественные (в частности, экономические) системы.

Также в классической политэкономии показывается, что социальноэкономическая природа Человека качественно различна в разных экономических системах. Соответственно, принципиально различны цели и мотивы деятельности, социально-экономические нормы поведения человека и, следовательно, социально-экономическая природа этого актора²⁵⁵.

Следующим ключевым положением с точки зрения классической политэкономии необходимо считать то, что Человек в условиях экономической общественной формации включен в большие социально-экономические структуры (классы, страты и т.п.), которые, в свою очередь, существенно детерминируют тип его экономического поведения, ценности и мотивы, и - главное - социально-экономические интересы.

Соответственно, проблема рациональности не только в классической политэкономии, но и в экономической теории в целом должна стоять не столько как вопрос большей или меньшей рациональности, сколько в качестве проблемы особенного конкретно-исторического типа рациональности. Этот тезис, раскрытый нами в предыдущей части, позволяет сделать вывод, что в экономике существуют качественно различные типы рационального поведения человека, характерные для разных социально-экономических систем и представителей разных социальных страт.

И потому главным для экономической теории является вопрос не столько о том, насколько рационален человек, сколько о том, как он рационален, что и почему он максимизирует/минимизирует: соблюдение личной чести и/или традиций, деньги, творческую деятельность, справедливость и солидарность, благо Родины. И - главное - как и почему он совершает те или иные поступки в своей общественно-исторической практике, как и в какой мере его поведение детерминировано той или иной исторически специфической системой экономических отношений (добуржуазной, капиталистической), как и почему он самоопределяет себя, поддерживая или отвергая эко-социо-гуманитарные реформы, инициируя (поддерживая) или нет революции.

Соответственно, напомним, с точки зрения теории марксизма человек - это не только продукт определенных производительных сил и объективных общественных отношений (прежде всего производственных), но и творец истории²⁵⁶. Это две противоположных и единых в рамках общественной экономической формации ипостаси бытия Человека.

Существенно, что за последние десятилетия в неоклассике и теориях, базирующихся на ее методологии, появились относительно новые разработки в области проблемы человека.

К числу таких «открытий» относятся разработки представителей нового институционализма, обнаруживших, что на процесс принятия решений и выбор индивидов влияют институты. Здесь, что называется, комментарии излишни: это прямое заимствование одного из выводов марксизма. Как мы уже не раз отмечали, представители нашей школы²⁵⁷ столетие назад показали, что, в частности, производственные отношения определяют социальный тип человека, его интересы, ценности и мотивы.

«Перевод» этого тезиса с языка марксизма на язык институционализма и сведение проблемы к описанию форм производственных отношений (без анализа сущности и ее противоречий) - такова была бы «заслуга» данного направления в этом вопросе²⁵⁸, если бы не существенный «нюанс». А «нюанс» этот не случаен и значим: новый институционализм предлагает конкретные разработки, раскрывающие важные для процессов накопления капитала формы отчужденного бытия человека в условиях позднего капитализма. В последнем вопросе новый институционализм действительно преуспел, раскрывая, вслед за Беккером, все новые и новые формы «орыночнивания» человека и его подчинения глобальной гегемонии капитала. Для практики главных акторов рыночной системы (мы скажем жестче и определеннее: буржуазии вообще и номенклатуры глобального капитала, в частности) это, спору нет, весьма важные теоретические результаты, имеющие большие перспективы практического применения.

Так и получается, что в стремлении приблизиться к реалиям экономических отношений новый институционализм вынужден многое заимствовать из марксизма, но делать это так, чтобы никто не заметил заимствования (для чего применяется метод переименований и «перевода» известных положений на новый «язык», что и создает видимость абсолютной новизны) и приспосабливая марксистские методологию и теорию к нуждам практики глобального капитала.

Вернемся к недавним «открытиям» неоклассики в области теории человека.

К числу таких «прозрений» относится формулировка, по сути дела, диалектического противоречия, указывающего на ограниченность неоклассической методологии: по признанию адептов последней, как только эта теория пытается выйти за рамки абстрактно-одномерной модели экономического человека, описание поведения индивида теряет опера-циональность и утрачивает удобства формализации. Так, в рамках «основного течения» возникает выбор: либо слишком упрощенная, но операциональная модель, либо учет реальной сложности объекта, но утеря операциональности.

На наш взгляд, однако, эта дилемма отчасти снята в некоторых современных работах, принадлежащих к неоклассической парадигме. Так, например, этой теории удается начать строить модели, учитывающие, что (1) у людей наличествуют долгосрочные устойчивые интенции к осуществлению действий, направленных на общественное, а не частное благо; (2) люди не только конкурируют, но и вступают в отношения солидарности; (3) существуют не только частные интересы индивидов, но и единые для них общественные экономические интересы (мы еще вернемся к анализу этих разработок во II томе, где мы, в частности, будем рассматривать теории человеческого и социального «капитала»).

Все эти «открытия» в основе своей повторяют основные положения марксистской политэкономии (в том числе - советской), но при этом

(i) дополняют их «операциональностью» и (2) знакомят читателей, не способных (или не желающих) познакомиться с марксизмом, с важными аспектами социально-экономического бытия человека. Как таковые они заслуживают позитивной оценки, которая была бы еще выше, если бы эти авторы указывали марксистские основания своих «новых» идей, не забывая про ссылки на первоисточники. Сие, ко всему прочему, могло бы существенно помочь им в дальнейшем исследовании данного круга проблем при помощи совместных усилий преодолевающих догматизм марксистов и «прозревших» (способных увидеть нерыночные отношения в экономике) неоклассиков.

Наконец, заметим, что для марксистской экономической теории также принципиально значимым является исследование не только индивидов, но и таких акторов, как коллективы, социальные страты, классы. Более того, важен вопрос о том, что есть общество, и может ли оно рассматриваться как самостоятельный актор, обладающий некоторыми реальными общенародными экономическими интересами.

Напоминая, что с точки зрения политической экономии общенародные интересы - это не фикция и даже не только теоретическая абстракция, а реальный экономический феномен, с которым необходимо считаться в практике и который необходимо изучать в теории, приведем только один пример. Общечеловеческий интерес сохранения и рекреации природы - это реальный фактор, обусловливающий необходимость скоординированных на международном уровне экономических действий и осуществления значимых затрат; это феномен, требующий перехода при оценке макроэкономической эффективности к показателям, учитывающим сокращение не возобновляемых природных ресурсов и загрязнения среды и т.п. А ведь этим примером отнюдь не исчерпывается спектр общенациональных интересов, которые включают массу теоретических и практических проблем социальной защиты, экономической безопасности и т.п. с соответствующей корректировкой всех оценочных показателей, и не только.

Вернемся к проблеме различий в понимании ключевых акторов экономики в марксизме и economics.

Не менее сложна, чем вопрос о природе и роли Человека, проблема трактовки государства и его роли в экономике. В политической экономии государство предстает как исторически различный актор, специфический для разных экономических систем, представляющий сложную совокупность интересов (от общенародных до интересов господствующего в данном обществе класса, равно как и интересов государственной бюрократии как особой подсистемы этого института). Соответственно, роль государства в экономике отнюдь не сводится к минимально-необходимому вмешательству, связанному с компенсацией провалов рынка. Она определяется как действия особого экономического субъекта, реализующего особый способ экономической координации - учет, контроль, регулирование, программирование и т.п., развивающего новый класс отношений собственности (общественной), распределения дохода (социальные трансферты, и не только), воспроизводства и т.д.

Мы еще не раз будем обращаться к проблеме марксистской трактовки государства, а сейчас продолжим наш анализ.

Кажущееся сходство в определении «фирмы» в марксистской политэкономии и economics тоже оказывается видимостью.

С одной стороны, economics (и даже новый институционализм) по сути дела заимствовал классическое политэкономическое определение основного хозяйствующего субъекта рыночной экономики: (1) обособленный владелец товара (в развитом виде - капитала), целью которого

(2) является максимизация прибыли и для которого (3) характерны планомерные внутренние и конкурентно-рыночные внешние связи. Все три пункта восходят к классическим предшественникам Маркса и развиты в «Капитале». Неоклассика воспроизводит (только несколько иными словами) и первое, и второе, и третье (в последнем особенно преуспел новый институционализм, который «открыл», что фирма - это система, в рамках которой нерыночные связи эффективнее рыночных, повторив на новый лад старый добрый вывод «Капитала» о внутрифирменной планомерности).

С другой стороны, политэкономический подход к трактовке первичного хозяйственного звена шире и глубже. Шире, ибо он предполагает выделение такого звена в разных экономических системах. Так, в эпоху до-индустриального феодализма первичным звеном были поместье, крестьянская община; раннего капитализма - простая капиталистическая кооперация; развитого индустриального капитализма - капиталистическая фабрика; постиндустриальной системы - капитал-сеть и т.д. Глубже, ибо в политэкономии специально анализируется различие технологических основ первичного звена (на что мы указали выше), его социально-экономической формы (скажем, при капитализме она эволюционирует от мелкого товаропроизводителя до транснациональной корпорации) и юридического оформления. Наконец, для политэкономии «фирма» - это ячейка, в которой отражаются (как океан в капле воды) все производственные отношения той или иной экономической системы (последнее отчасти характерно для близких к политэкономии направлений - классического институционализма и экономической социологии).

Вот почему вопрос о трактовке практически всех экономических категорий поставит перед нами те же задачи-проблемы различения и сопряжения их смыслов и места в науке.

И все это в конечном счете потребует ответа на ключевые вопросы:

• что и для чего изучают эти науки;

• кем поставленные задачи решают и на чьи вызовы отвечают, чьи интересы лежат в основе «социального заказа», реализуемого исследователями;

• что, как и почему они (вследствие этого) рекомендуют экономическим акторам, и каким именно акторам в первую очередь: потребителю? бизнесу? профсоюзу? государству? партии (правой? центристской? левой?) НПО? социальным движениям?^,

Так мы вновь (надеемся, что на новом витке исследования) вернулись к выводу одного из предыдущих подразделов: практика как деятельность общественного человека, творящего историю, гораздо шире, чем бизнес в стабильном буржуазном обществе. Этот тезис позволяет нам продолжить сравнительный анализ economics и политической экономии.

А продолжим мы его апелляцией к банальному положению: признаем ли мы, что мир качественно изменчив и что эти изменения особенно интенсивно происходят в последние десятилетия (постиндустриальная революция, обострение глобальных проблем, рождение и распад «реального социализма»), что чем дальше, тем больше именно они будут определять передний край нашей общественной практики, а значит, и теории; признаем ли мы, что мир глобален и его социально-экономическая жизнь несводима к функционированию рынка; более того, признаем ли мы, что необходимая для практики в широком смысле слова политикоэкономическая теория несводима к узкому кругу выводов, используемых economics? Если мы признаем все это, а также примем во внимание сформулированные выше различия политической экономии и economics, то мы сможем сформулировать весьма важные методологические гипотезы, показывающие спектр проблемных полей, которые economics не охватывает вообще или рассматривает, заимствуя багаж политической экономии, причем заимствуя поверхностно, неполно и без указания на первоисточник. Этот спектр будет прямо корреспондировать с выделенной выше спецификой предмета и метода постклас-сической политэкономии и economics.

1. «По ту сторону» economics, по сути дела, остаются все вопросы исследования нерыночных экономических систем и нерыночных экономических отношений; эта теория «рыночноцентрична»; все, что не-рынок, для нее не существует, или истолковывается по принципу «рыноч-ноподобия», или оценивается как провалы рынка, которые должны быть сведены к минимуму²⁵⁹.

2. Даже если абстрагироваться от нерыночных систем, economics принципиально не исследует рынок (мы бы сказали, систему товарных, в частности, капиталистических отношений) как исторически-конкретную, т.е. возникающую и преходящую систему. В его рамках просто нет достаточных методологических и теоретических оснований для такого исследования.

3. В предыдущем разделе данного текста мы специально показали главную проблему: economics дает теоретические основания только для исследования механизма функциональных взаимосвязей между различными экономическими агентами. Лежащие в глубине проблемы сущности «рыночной экономики» - сложную систему производственных отношений капитализма, закономерности его эволюции, его противоречия, причины рождения, развития и «заката» эта теория даже не ставит и не может ставить.

4. Economics оставляет в стороне проблемы исследования реальных общественных отношений между различными большими группами людей (классами, слоями) в процессе производства и распределения, а не только обмена и потребительского выбора. Вследствие этого в основном игнорируются как производственно-экономические, так и социальноэкономические проблемы, а вместе с этим экономические основы социально-классовой стратификации, понимание интересов и закономерностей поведения, противоречий и компромиссов этих сил, причин и последствий реформ и революций etc.

5. «По ту сторону» economics оказываются каузальные связи, характеризующие проблемы макроэкономической динамики (воспроизводства). Ответы на вопросы о причинах кризисов или их отсутствия, о причинах того или иного качества роста, соотношения роста и развития, экономических основах социально-гуманитарного прогресса (регресса) и т.п. найти в рамках стандартной макроэкономики невозможно. Последняя дает только характеристику (более или менее адекватную, ибо всегда абстрагируется от массы принципиально значимых, но не квантифицируемых параметров) тех или иных функциональных связей (модели роста и т.п.).

6. За небольшим исключением работ, написанных постмарксистами, economics игнорирует проблему взаимодействия материально-технических основ экономики и собственно экономических процессов. За его бортом остаются экономические причины и последствия смены технологических укладов, economics не рассматривает вопрос о том, почему и как определенный тип производственных отношений определяет особый тип технической эволюции - доминирование производства предметов роскоши в эпоху позднего капитализма, вещный фетишизм рыночной экономики, подмеченная еще Бодрийяром ориентация на производство симулякров (об этом типе рынка мы пишем в другом тексте), все более характерное для капитализма эпохи постмодерна. Эти проблемы активно разрабатываются в западной литературе, но почти исключительно вне методологии неоклассики.

7. Наконец, для economics по большому счету существуют только те экономические параметры, которые подлежат квантификации, могут быть количественно выражены. От всего остального - по сути дела, от главной экономической материи, требующей применения не столько количественного, сколько качественного системного анализа, эта теория просто уходит, объявляя вненаучным все то, что нельзя «строго» (т.е. при помощи сколь угодно далекой от реалий, но математически выверенной модели) отобразить и верифицировать.

Названные выше пункты относительно хорошо известны. Что касается первых двух, то авторы анализируют их в тексте, посвященном критике «рыночноцентрической» модели экономической теории, о проблемах, рассматриваемых в третьем, четвертом и пятом много писалось в названных выше марксистских источниках, и поэтому эти аспекты мы развивать не будем.

Гораздо интереснее для нас посмотреть на проблемы, связанные с теми значимыми изменениями, которые не описываются ни в «классических» учебниках economics, ни в классической политической экономии, и подумать, насколько годится для их исследования неоклассическая методология и теория (доказательству эффективности использования для этих целей современной марксистской теории были посвящены предыдущие разделы книги).

Экономика XXI века: адекватен ли economics

для исследования ее специфики?

Начнем с достаточно жесткого утверждения: economics малопригоден для анализа качественных социально-экономических трансформаций.

Мировая экономика XX-XXI вв. знаменуется началом качественных перемен, которые в рамках economics не находят адекватного отображения, фиксируясь либо как «внешние эффекты», либо как временные состояния, связанные с незавершенностью продвижения к идеальной [рыночной] модели, либо как исключения из правил. Для экономических исследований и преподавания экономических дисциплин (а это процессы, идущие в эпоху интеграции науки и образования рука об руку) в эпоху качественных изменений в общественной жизни принципиально актуальными становятся парадигмы, акцентирующие внимание на качественной стороне, причинах и природе, закономерностях э- или инволюции, прогресса или регресса экономик, критериев последних и т.п. А это означает, в частности, изучение границ и пределов систем, обладающих конкретным системным качеством, их противоречий и т.п. материи, «запретной» для economics.

Такие исследования и такое образование позволяют не бояться видеть новое, адекватно его оценивать (т.е. оценивать как новое качество, тип экономики, а не особую [странную] разновидность рынка) и, что особенно важно, не впадать в редукционизм.

Последнее требует некоторого комментария. Редукционизм, подразумевающий стремление к объяснению качественно новых феноменов всего лишь как разновидности хорошо известных старых или «исключения из правил», которым можно пренебречь - наиболее типичный «грех» ортодоксальных теорий (в частности, economics) в период «заката» определенной социально-экономической системы, адептами которой являются представители ортодоксии.

Этот «грех» рождается не на пустом месте: его продуцирует сама жизнь, практика. «Защитные механизмы» старой системы стремятся подчинить, ассимилировать ростки нового, приспособить их к своей собственной пользе, что им до поры до времени (пока не грянут реформы и/или революции), как правило, и удается.

Упомянем в этой связи пример с выделением «несовершенной» конкуренции. Начнем с того, что сам термин «грешит» редукционизмом: любое отступление от идеала свободной конкуренции есть несовершенство. Но главное не в этом: «несовершенная» конкуренция в economics рассматривается, по сути, как некоторое исключение из господствующей модели совершенной конкуренции, причем задачей экономической политики с точки зрения либерального экономиста является как раз восстановление этого «совершенства». Между тем для рынка на протяжении как минимум всего XX и начала XXI веков правилом стало господство более сложной и более прогрессивной, нежели «совершенная» конкуренция, системы новых отношений координации (регулирующее влияние монопольных структур, государства и т.п.), которые наши оппоненты пытаются выдать за всего лишь видоизмененную (причем в худшую сторону) конкуренцию.

А теперь вернемся к поставленной выше проблеме качественных изменений в экономике, происходящих на протяжении последнего полувека как минимум. К важнейшим из них можно отнести следующие (авторы в данном случае всего лишь аннотируют всем хорошо известные параметры, раскрываемые широким кругом авторов на протяжении более чем четверти векаО.

Во-первых, изменения в природе технологий и, в частности, «факторов производства». Аксиомы economics включают выделение в качестве объекта исследования мира ограниченных массовидных ресурсов, удовлетворяющих массовидные потребности при рациональном поведении индивида (homo economicus), наличии достоверной информации и отсутствии так называемого фактора «неопределенности», а также трансакционных издержек (концепция трансакционных издержек интегрирована в современную науку, лежащую в рамках mainstream^, но не в стандартный учебный курс economics).

Однако по мере генезиса постиндустриального (информационного и т.п.) общества такие ресурсы, как культурные ценности, знания, know how, большая часть создаваемых творческой деятельностью информационных продуктов и многие другие наиболее дорогостоящие, конкурентоспособные, ключевые для прогресса экономики XXI в. ресурсы, становятся:

• неограниченными в том смысле, что уничтожить информацию в процессе потребления нельзя, ее могут потреблять все и бесконечно без ущерба для самого продукта²⁶⁰ (хотя, безусловно, сам набор информационных ресурсов ограничен);

• уникальными (они являются продуктом творческого труда и всякий раз как удовлетворяют, так и создают новую потребность);

• невоспроизводимыми, но тиражируемыми при минимальных издержках (например, стоимость нескольких дисков и нескольких минут труда - достаточные издержки для тиражирования сложнейшего информационного продукта; всемирные информационные сети делают эти издержки еще меньшими^.

Соответственно, и потребности во все большей степени становятся уникальными и постоянно изменяющимися (превратная форма этого феномена - искусственная погоня за новизной) и, кроме того, весьма далеко уходят от утилитарных благ и услуг²⁶¹. Качества рационального экономического человека, и раньше не полностью определявшие поведение людей, модифицируются, а экономическая рациональность играет все меньшую роль²⁶². Экономическая жизнь протекает в условиях, где неопределенность является ключевым фактором.

Продолжим. Качественные изменения происходят не только в факторах производства, но и в самих основах экономической жизнедеятельности: на смену индустриальным технологиям идут информационные, на смену репродуктивному индустриальному труду приходит творческая деятельность и т.д. Изменяется и структура общественного производства: растет не просто сфера услуг, но роль знаниеинтенсивной экономики²⁶³. Среди важнейших стимулов и ограничений экономической жизнедеятельности даже в рамках капиталистической системы все большее значение приобретают не только соображения прибыли, но и глобальные ценности и проблемы (экологические, гуманитарные, геополитические и т.п.).

Более того, названные технологические трансформации создают предпосылки для изменений в основах экономических отношений. Подрываются реальные основы абстрактной модели совершенного рынка (конкуренция, эквивалентность обмена и т.п.), имеет место неотчуждаемость продукта творческого труда, по-иному распределяются издержки производства принципиально «непотребляемого» информационного продукта, формируются «адаптивные» корпорации и предпринимательство, имеющие «посткапиталистическую» природу, являющиеся «постбизнесом»²⁶⁴.

Однако в рамках economics либо (,) указывается на то, что такие феномены выходят за рамки стандартного курса экономической теории, либо (2) все эти изменения кооптируются в стандартную теорию с некоторыми фрагментарными уточнениями и допущениями; либо (3) объявляются новым направлением все того же economics, где (как, например, в некоторых разделах «экономики счастья»²⁶⁵) от последнего остается только нейтральный математический аппарат, применяемый к решению любых задач любой экономики.

Все три варианта «решения» проблемы неслучайны.

В первом случае economics поступает наиболее последовательно и честно. В самом деле, прогресс творческой деятельности и мира креато-сферы действительно характеризуют экономику, которая, выходит за рамки предмета «классической» неоклассики. И именно здесь зарыта собака: economics адекватен только для отображения механизмов функционирования (превратных форм) рыночной экономики и потому неадекватен для анализа пострыночных процессов.

Во втором случае все происходит не менее честно: свести все изменения в современной экономике к некоторым модификациям рынка тем более легко, что это происходит на практике. В современной экономике тотальный рынок может «маркетизировать» даже то, что по своей природе товаром не является, и таким образом превратить образование, науку, культуру и т.п. феномены, основы которых сугубо пост-рыночны, в разновидность коммерции и открыть тем самым дорогу для применения стандартных economics^m^ моделей бизнеса.

В третьем случае дело обстоит сложнее, ибо здесь «новый» economics, «открыв» наличие пострыночных феноменов (долгосрочных альтруистических интересов человека, отношений солидарности и т.п.), не может признаться в этом (в наличии пострыночной экономики) даже самому себе. Эта слепота неслучайна: у этой парадигмы нет «органа чувств» (методологического и теоретического аппарата), позволяющего зафиксировать качественные исторические сдвиги. Но у economics, как мы уже заметили, есть нечто иное - не [только] им созданный, но им широко используемый набор математических моделей, позволяющих решать разного рода оптимизационные и иные задачи, применимые к проблемам функционирования производительных сил в любой экономической системе. Это тем более просто, что в подавляющем своем большинстве данные модели описывают взаимодействия, протекающие в любых (!) сложных системах - от физических до социальных. «Нюанс», однако, здесь состоит в том, что таким образом невозможно увидеть качественную специфику нового типа экономики, а сие - непростительно для исследователя, точно так же, как непростительно сводить человека - к разновидности обезьяны, обезьяны - к особому виду живого организма, а организм - к одному из видов физических взаимодействий. Впрочем, из этого не вытекает бесполезность исследования человека физиологами как всего лишь особого типа организма, равно как и моделирования пострыночных процессов как всего лишь разновидности оптимального поведения индивида. Из этого вытекает принципиальная недостаточность таких исследований для понимания специфики человека и специфики пострыночной экономики. «Пустяк», впрочем.

Еще более важны соображения, апеллирующие к фактам торможения научно-технического и социального прогресса в конце XX - начале XXI в., «ренессанса» на волне неолиберализма homo economicus, различных форм коммерциализации и приватизации социальной сферы, к прогрессу мелкого бизнеса в информационном секторе и сфере услуг, развитию массового промышленного производства в новых индустриальных странах и интенциям возрождения массового индустриального производства в развитых и т.п. Кроме того, хорошо известно, что интернет-торговля привносит большую симметрию информации и сокращает трансакционные издержки, а современный прогресс информационных технологий сосредоточивается преимущественно в сфере финансов, торговли и других трансакций, далеких от созидания культуры как таковой и потому противоположных тенденциям рождения пост-рыночных отношений.

Все это, на первый взгляд, позволяет «восстановить в правах» economics как описание механизмов функционирования рынка.

Но все эти контрдоводы указывают (за небольшим исключением) либо на маркетизацию («орыночнивание») нерыночных по своей природе процессов, о чем мы уже писали, либо на всего лишь наличие определенных реверсивных тенденций, «откатов» и зигзагов в общей логике прогресса.

Последнее порождает и еще один негативный феномен: наиболее важные факторы развития современного общества - творческая деятельность, высокие технологии, инновации - в развитых странах все более сосредоточиваются не в сферах «прорыва» (науке, образовании, культуре), не на решении экологических и социальных проблем, а в сфере обслуживания фиктивных сфер бизнеса, того, что мы назвали «превратным (бесполезным) сектором» (финансовые спекуляции, масс-культура и производство иных симулякров - типичные примеры этого).

Но все эти контртенденции не отменяют общей закономерности: наиболее перспективные и прогрессивные сферы жизни современного социума в любом случае оказываются «по ту сторону» областей, являющихся собственным предметом economics.

Более того, даже реальные механизмы функционирования сферы трансакций (наиболее близкой для алкаемого economics’ом «свободного» рынка) лишь отчасти описываются стандартной микро- и макроэкономической теорией. Последняя напоминает реальную жизнь данного сектора примерно так же, как политэкономия социализма напоминала реальную жизнь экономики дефицита и плановых сделок: «экономика классной доски» не хочет видеть того, что реально наиболее значимые трансакции в современном мире совершаются на основе методов неэкономического (политического, межличностного и т.п.) манипулирования, подобно тому как политэкономия социализма не хотела видеть блата и бюрократизма. Лишь развивающийся как продолжение economics новый институционализм отчасти фиксирует некоторые проявления этой тенденции, но и он не ставит вопроса об их обобщении и выделении качественных изменений в природе «рынка» (мы бы сказали - позднего капитализма), трактуя все это по-прежнему в стиле некоторых отступлений от «совершенства». В результате специфические, характерные именно для этой новой экономики методы практического анализа и предвидения оказываются тем более эффективными, чем менее они опираются на аксиомы economics¹.

Тем не менее вновь намеренно подчеркнем: было бы совершенно неверным считать, что выросшие на economics специалисты не способны «работать» с проблемами, лежащими «по ту сторону» массового материального производства, использующего ограниченные ресурсы. Они это делают, но делают, либо выходя за рамки аксиом этой теории, либо «греша» редукционизмом, сводя новый мир к привычным чертам старого, благо сделать это пока несложно, ибо эти новые феномены пока по преимуществу существуют только в обличье старых рыночных форм, описываемых economics. И в этом они подобны тем (преимущественно, европейским) представителям третьего сословия, кто и в XVIII, и в XIX веках рядились под дворянство (помните: «мещанин во дворянстве»), в отличие от своих американских собратьев, не побоявшихся начать войну с Британской империей за свое право избавиться от феодальных ограничений, свершить [буржуазную] социальную революцию: отменить сословное неравенство и заставить дворянство жить по своим - «меща-ниновским» - новым правилам.

Однако differentiae specificae рождающегося на наших глазах нового не-только-экономического мира далеко не сводимы к пунктирно выделенным выше изменениям в технологиях. Они обусловлены сложной системой отношений и противоречий, лежащих в сфере производственных отношений, и состоят, в частности, в том, что, во-вторых, реальными хозяевами мировой экономики становятся гигантские корпоративные (преимущественно финансовые) группировки, характеризующиеся комплексной структурой «многоканальных» вертикальных связей и власти. Они сосредоточивают в своих руках ключевую экономико-политическую

власть (объемы оборота, капиталы таких группировок насчитывают многие сотни миллиардов долларов, превышая бюджеты многих стран) и становятся не просто некими олигополистическими акторами на рынке с несовершенной конкуренцией, но субъектами полицентричного локального регулирования экономики, существенно отличной в силу этого от любой из моделей конкурентного рынка²⁶⁶.

Каждая из таких группировок включает несколько структурных уровней, связанных между собой сложной системой производственных отношений и каналов власти. В основании, самом низу иерархии находится слой наемных работников (сотни тысяч человек), превращаемых в замкнутую касту корпоративных служащих данной системы компаний («фирма-семья»), зависимых во многих случаях от нее не только экономически, но и социально. На следующем уровне располагаются многообразные иерархические системы служащих-профессионалов и управляющих (десятки тысяч человек), причем эти системы характеризуются собственными закономерностями, ценностями и т.п. На среднем уровне - «многоэтажная» система финансовых институтов (банков, пенсионных фондов, многоуровневых холдингов, венчурных корпораций, спрятанных в оффшорах капиталов и т.п.). На верхнем уровне находятся реальные хозяева этих размытых финансово-хозяйственно-политических образований, сращенные с государственным аппаратом, СМИ и репрессивными организациями. Это обладающая не только собственностью, финансами и административной властью, но и прежде всего информацией и разветвленными каналами влияния на властные структуры на национальном и наднациональном уровнях номенклатура глобального капитала.

«Каналами» социально-экономических связей и распределения власти между названными уровнями становятся не просто «пучки» прав собственности, но и контроль за информацией, отношения управления и планирования, сложная «пирамида» внутреннего и внешнего финансового контроля, административного и иного внеэкономического регулирования, личная уния, психологический и культурный климат и даже «идеология» фирмы; «редуцированные», как бы «перенесенные» рыночные отношения (например, трансфертные цены) в рамках этих сложных комплексов играют подчиненную роль.

«Внутренняя» жизнь такой структуры становится важной частью предмета социо-политико-гуманитарно-ориентированной экономической теории (а не только менеджмента), ибо значительная часть экономических процессов и отношений, определяющих реальный облик сегодняшней экономики, складывается именно там. Эти процессы и отношения уже нельзя описывать как исключительно внутрифирменные отношения или собственно менеджмент: в рамках такой структуры и вокруг нее складывается единый комплекс экономических (распределение ресурсов, доходов и отношений собственности, воспроизводственные пропорции, организация и мотивация труда), социальных (внутрикорпоративные «классы», образ жизни, ценности, межличностные отношения и отношения между социальными группами, стратификация) и волевых отношений, составляющих один из ключевых аспектов реальной социально-экономической жизни современного мира²⁶⁷.

Что же касается «внешней» сферы отношений, то здесь следует сделать акцент на сложной системе гегемонии корпоративного капитала. Взаимодействия между корпоративными структурами строятся не столько как отношения на рынке с несовершенной конкуренцией, сколько как борьба центров локального регулирующего воздействия на экономику и общество, как столкновения в сфере учета и регулирования рынков товаров и услуг, в борьбе за контроль на рынке финансов и ценных бумаг (где создаются многоступенчатые «пирамиды» холдингов), в области межличностных отношений корпоративных элит и политико-государственных отношений.

Вся эта сумма взаимодействий принципиально несводима к несовершенной конкуренции и требует не только дополнения economics некоторыми прикладными дисциплинами, но и подключения к анализу методологии и теории того, что мы здесь называем социо-политико-гуманитарно-ориентированной экономической теорией или постклас-сической политэкономией.

Продолжим. Вокруг этих финансово-экономико-политических корпоративных группировок «вращается» огромная совокупность мелких фирм и частных предпринимателей, зависимых от них технологически, финансово, информационно и т.п. «Оболочкой» этой системы являются многочисленные клиенты (customers) данной группировки, зависимые от нее не только как потребители, но и как индивиды с определенным образом жизни (один из самых простых примеров - «поколение пепси»).

Система социально-экономических отношений в области взаимодействия труда и капитала, капитала-собственности и капитала-функции (хозяев корпорации и ее управляющих подсистем; в западной экономической науке в этом случае обычно говорят об отношениях «принципал-агент») принципиально несводима лишь к рыночным взаимодействиям. Здесь требуются исследование (и отображение в преподавании) сложного комплекса отношений собственности, распределения, воспроизводства, эффективности (понимаемой отнюдь не только в неоклассическом духе), учет многообразных социальных факторов и т.п/ При этом социально-экономические отношения также окажутся пронизаны гегемонией корпоративного капитала.

В-третьих, необходимо учесть, что названная гегемония корпоративных структур сталкивается со сложной системой противодействий гегемонии капитала, лежащих опять-таки далеко не только в сфере конкуренции на рынке. Деятельность различных организаций, объединяющих трудящихся и граждан (профсоюзы, старые и новые социальные движения, НПО), превращение творческих способностей индивида (принципиально несводимого в этом случае к homo economicus) в важнейший фактор прогресса, глобальные ограничения и геополитические факторы

- все это делает реальные социально-экономические отношения между агентами современного мирового хозяйства качественно более сложными, нежели та или иная модель функционирования рынка. Все названные выше проблемы можно изучать и описывать на языке и при помощи аппарата economics только с очень большими упрощениями.

Нам, пожалуй, возразят: а «стандартная» микро- и макроэкономическая проблематика эти вопросы и не включает. Вот именно! - ответим мы. Попытки отнести указанные проблемы в область менеджмента, социологии и политологии отражают лишь нежелание выяснять их реальную экономическую подоплеку.

Более того, даже там и тогда, когда новый институционализм «открывает» для себя эти новые пласты, он их опять же описывает на уровне констатации, как более или менее соответствующие рыночному «стандарту» феномены, а в случае недостаточного соответствия редуцирует их к известной форме рынка и/или капитала.

Здесь вновь проявляются ограничения «экономического империализма», пытающегося свести все неэкономические общественные взаимодействия к рыночным формам. Мы же во всех этих случаях предлагаем нечто прямо противоположное: переход (возврат) к иной логике - включению социо-политико-гуманитарно-эко-ориентированной методологии в поле экономико-теоретических (политэкономических) исследований, т.е. той самой методологии «эко-социо-политико-гуманитарной «экспансии», о которой мы в данном тексте и ведем речь. Специалистам в области экономики надо заниматься этими кажущимися неэкономическими процессами, следовательно, надо владеть не только привычным «стандартом», но и теориями, помогающими исследовать и понять названные процессы. А это значит - изучать и развивать, преподавать данные теории, а не просто дополнять микро- и макроэкономику рядом прикладных дисциплин.

В-четвертых, современная глобальная социально-экономическая жизнь - это не только единый мировой рынок товаров, рабочей силы, капиталов и т.п., но и система глобальных проблем и противоречий. Начнем с необходимости учета в экономической теории (и соответствующей учебной дисциплине) того факта, что глобальные проблемы являются ныне по меньшей мере столь же значимым детерминантом реальной экономической жизни, сколь и законы рынка, столь любимые economics. Поскольку первые не отображаются при помощи вторых (а если и отображаются, то опять же методом редукционизма - нагромождения все новых «исключений» из базовой модели функционирования рынка, когда, например, вся специфика новых отношений общества и природы на основе ноо-сферных принципов сводится к провалам рынка), то здесь исследователю и субъекту образовательного процесса опять же крайне важно освоить далеко выходящий за рамки economics круг теоретических представлений.

Продолжим наши размышления об экономике нового века еще одним - пятым в нашем перечне - жестким утверждением: economics мало адекватен для анализа специфики современного мира как единой глобальной социально-экономической системы. Последнее едва ли не с очевидностью означает следующее: хотя в экономической теории и образовании можно исходить из различных парадигм, но наиболее перспективной из них уже сейчас является подход к объекту экономической теории как единому мировому социально-экономическому организму, а не просто сумме атомизированных рыночных агентов одинаково-рыночного мирового пространства и национальных государств.

В этом организме противоречиво едины, пронизаны одним системным качеством все три мира. Рынок (а точнее, система форм хозяйствования, характерных для «позднего капитализма») является лишь одним из механизмов функционирования этой социально-политико-экономической метасистемы, но реальная социально-экономическая власть (а значит, распределение ресурсов и доходов, направления трансакций и т.п.) в этом (нашем) мире принадлежит сложно организованным кланово-корпо ра-тивным международным и супернациональным структурам (их «элитам»), отношения между которыми строятся далеко не по правилам конкуренции (пусть даже «несовершенной»), описываемым eco nomics.

Структура современной мировой социально-экономической системы давно уже стала системой отношений не только между государствами, но и между ТНК и внутри них (в том числе как бы «внутрифирменных»); эти отношения регулируются на наднациональном уровне и по особым законам; в мире формируются сложные симбиозы развитых и развивающихся стран; эта система пронизана специфическими противоречиями (и не только «Север-Юг»); в мировом хозяйстве функционирует не только единый мировой финансовый и т.п. рынок, но и единая (хотя и глубоко противоречивая) система глобальных политико- и социальноэкономических отношений.

Последняя принципиально несводима к совокупности национальных рыночных экономик, связанных отношениями внешней торговли и движением валют. Не секрет, что economics отводит одну-две заключительные лекции именно этому предмету, выводя мировую экономику в особый курс. Но проблема в том и состоит, что для понимания этого курса, то есть специфики глобальной экономики как единого целого, теоретические постулаты и модели economics, составляющие главную «начинку» современных курсов мировой экономики, принципиально недостаточны. Необходимо предварительное проникновение в законы и противоречия глобальных политико-экономических отношений.

Более того, на пути к формированию парадигмы глобальной экономики как единого целого стоит сохраняющаяся доныне существенно иная установка: рассмотрение современной экономики развитых стран (по преимуществу, США) как некоего эталона, образца, «стандарта». Все остальные экономические системы рассматриваются как большие или меньшие отклонения от этого «стандарта», причем априорной (не подвергаемой сомнению в рамках либеральной ветви экономической теории) целью их эволюции является приближение к названному идеалу (изучением чего и занята по преимуществу данная версия «экономики развития»). В рамках некоторых тенденций (например, социал-демократической направленности) такой идеал может варьировать, но парадигма остается неизменной.

Такая же логика работает и при исследовании трансформационных экономик.

Наконец, обращаясь к экономике России, то есть к тому объекту, который для нас как исследователей и преподавателей представляет наибольший интерес, мы не можем не зафиксировать, что наша экономика является системой, находящейся в процессе качественных изменений всей совокупности социально-экономических отношений и институтов.

Более того, даже чисто рыночные, на первый взгляд, механизмы (например, формирование цен) на деле в России (как и во многих других трансформационных экономиках) действуют иначе, нежели это описывают классические модели микроэкономики. Российская экономика даже многими зарубежными исследователями²⁶⁸ квалифицируется как кланово-корпоративная, номенклатурно-мафиозная и т.п., причем все эти термины используются не в качестве красного словца, а как категории, позволяющие охарактеризовать наиболее существенные ее черты.

Мы уже не раз писали о том, что специфику трансформационных экономик нельзя понять только как некоторую особенность привы1чных микро- и макроэкономических закономерностей²⁶⁹. При помощи economics можно (но всегда ли нужно?) перевести выявленные другим путем особенные черты на привычный для mainstream’a язык или зафиксировать отклонения (совпадения) «стандартных» и российских процессов. Однако это будет столь же «плодотворно», сколь описание человека как особого рода обезьяны.

Таким образом, необходим выход за рамки господствующей ныне парадигмы economics как теоретически и практически недостаточной для исследования и отображения глобальной мировой экономики (и в том числе трансформационной экономики России) в силу несоответствия аксиом и багажа mainstream^ реалиям современной экономической жизни; развитие взгляда на экономическую жизнь как единый мировой организм, неравномерно и противоречиво переходящий в новое качество.

Существенно, что классическая политическая экономия в том виде, в каком она представлена в работах К. Маркса и его предшественников, также непосредственно не отражает происходящих в последние десятилетия изменений экономической материи.

Но!

В отличие от economics, принимающего (в этом суть «экономического империализма») в свое лоно все современные проблемы исключительно путем редуцирования всей их своеобычности к некоторой (возможно, в чем-то новой) форме рынка, классическая политическая экономия в своем методе содержит и возможность своего самореформирования, качественного развития. Именно эта интенция и была отображена нами выше, когда мы говорили о значимости экспансии методов эко-социо-гуманитарных исследований в сферу собственно экономических процессов.

Классическая политэкономия тем и интересна, что, показав ограниченность и исторические пределы рынка и капитала, она показала возможность и необходимость снятия политэкономии капитализма в новой науке. Показав пределы и историческую ограниченность «экономической общественной формации» и доказав, что главной сферой будущего развития станут области, лежащие «по ту сторону собственно материального производства», она показала необходимость и пути снятия себя в эко-социо-гуманитарно-ориентированной парадигме исследования нового, служащего «всего лишь» основанием креатосферы («царства свободы») социально-экономического пространства.

Тем самым классическая политэкономия показала и закономерность своего конца (выражаясь языком Гегеля, «прехождения»), т.е. то, почему, чем и как она должна быть снята теоретико-методологически. Economics же, в отличие от самокритичной классики, был, есть и остается несамокритичным империалистом, действующим в науке теми же методами, которыми действовали западные колонизаторы на практике.

К проблеме плюрализма экономических теорий

Даже предложенные выше весьма беглые заметки об ограниченности economics позволяют вновь, продолжая аргументы сотен известных ученых, тысяч мало- (и просто не-) известных преподавателей, десятков тысяч студентов, сделать вывод: для успешного развития экономической теории вообще, а в эпохи перемен в особенности, должны быть характерны плюрализм, равноправие и диалог различных теоретических школ при доминировании междисциплинарного подхода. В эпоху перемен ученый (и его собрат-педагог), желающий оказаться, что называется, «на передовых рубежах», должен быть способен к критическому восприятию любых устоявшихся теорий, к сомнению в аксиомах, открыт к диалогу с новым, уметь видеть странное в обыденном, привычном мире (в эстетике существует очень точное понятие: «остранение»; как у Льюиса Кэрролла: «Чем дальше, тем страньше»²⁷⁰).

Едва ли не единственный путь к формированию такой способности

и, более того, установки у исследователя - разностороннее, недогматическое образование, построенное по принципу постоянного сомнения, поиска точек взаимодействия различных парадигм, взаимной критики. Применительно к нашей теме данная установка может быть прокомментирована следующим образом.

Во-первых, опасным (в частности, с точки зрения угрозы утраты открытости и диалогичности теории) является характерное для современной ситуации в экономической науке и образовании доминирование (причем едва ли не абсолютное) economics как базовой, универсальной системы знаний и языка. Очень частыми в России стали параллели между необходимостью всеобщего знания «марксизма-ленинизма» (в нашем недавнем прошлом) и необходимостью всеобщего знания economics (в нашем настоящем) как основ любой научно-педагогической деятельности. Не знать economics нельзя, но не хуже ли знать только economics?

Между тем множество подходов лежит в стороне от mainstream^, а иные и вообще не связаны с этой линией. Многообразие теорий и их равноправие как принцип науки вообще мало кем подвергается сомнению. Тем более странно (опять же с принципиальной точки зрения) характерное ныне для России (как, впрочем, и для большинства других стран) некритическое копирование американских стандартов экономического образования с абсолютным доминированием лишь одной из школ. Но надо ли нам воспроизводить этот уходящий в прошлое образец?

Во-вторых, принципиально важным является акцентирование междисциплинарного подхода и, соответственно, наиболее пристальное внимание к тем школам в области экономической теории, которые в наибольшей степени открыты в этом направлении, обращаются к предмету, лежащему на пересечении различных пластов жизни общества, не замыкаясь экономикой в узком смысле слова. A economics - это дисциплина, специально акцентирующая узко экономический подход. И если сегодня реальные курсы микро-, а особенно макроэкономики включают в дополнительных главах сведения из других дисциплин, то это не является органической частью mainstream^ как такового, а представляет собой лишь уступку давлению обстоятельств.

Иными словами, необходимо признать, что предмет нашей теории и нашего образования вышел далеко за рамки описания абстрактных основ функционирования рыночной экономики, что является действительным (а не декларируемым во введении) предметом economics.

В-третьих, для открытости и диалогичности теоретических исследований и, соответственно, открытости и диалогичности учебного процесса необходимо использование различных методов и, что не менее важно, различных языков науки. Точно так же как невозможно вести естественно-научные исследования на языке богословия (помните хрестоматийный пример из средневековой схоластики: «Треугольник ABC подобен треугольнику A’B’C’ по велению божьему.»?), так же невозможно исследовать глобальную экономику периода генезиса информационного общества и качественных социальных трансформаций, используя только язык economics.

Для таких исследований, для такого образования нужны выход за рамки одного языка и использование языков различных научных школ экономики и смежных дисциплин. В еще большей степени сказанное касается необходимости «задействования» разных методов исследования, ибо метод не был и не может быть безразличен к предмету и содержанию науки.

Наконец, важнейшей задачей ученых-экономистов России является творческое воспроизведение достижений отечественной теории в критическом сравнении с западными разработками. При этом под отечественной экономической мыслью мы подразумеваем не только работы российских экономистов до 1917 г., но и советскую политическую экономию, содержание которой в действительности не сводилось лишь к апологии «социализма»²⁷¹. Впрочем, это особая материя, требующая специального исследования.

Итак, для научных исследований и образования в области экономики, адекватных «вызову» качественно изменяющегося глобального мира, необходимы подлинное равноправие и диалог научных школ, языков и методов. Без этого современный специалист, аналитик не сможет ни сформироваться, ни вести плодотворных исследований, особенно фундаментального свойства.

Сказанное выше - не более (но и не менее) чем система взаимосвязанных гипотез, которые в данном тексте не доказываются, а формулируются. Их обоснование представляет немалую теоретическую проблему. Более того, окончательно их можно будет доказать только тогда, когда изменятся, станут действительно демократическими, диалогичными отношения в науке (как сфере практики) и появится «социальный заказ», заинтересованность социума и его лидирующих сил в выявлении сущностных закономерностей социально-экономической организации мира XXI в.

А теперь пойдем дальше, сделав некоторые выводы.

Вывод первый: economics и лежащие в его основе политико-экономические теории отображают лишь часть реальной экономической жизни (преимущественно превратные формы функционирования рыночной экономики в рамках постулатов общей теории равновесия) и неадекватны для исследования (не дают достаточных знаний в процессе образования) многих реальных и значимых социально-экономических процессов современной глобальной экономики; поэтому данному течению необходимо отвести подобающее ему место, включив в круг других школ экономической теории, но не представляя его единственно истинным и универсальным знанием.

Вывод второй: для ученого (и студента), стремящегося осмыслить современный социально-экономический строй в его качественной спе-ци фике, необходимо не только овладеть economics, но и критически, творчески освоить методологию и теорию различных политико-экономических школ. В противном случае научные разработки и практические рекомендации в недалеком будущем окажутся теоретически малоплодотворными и неадекватными запросам практики.

Вывод третий, особенно важный для авторов этой книги, отдавших большую часть своей жизни преподавательской работе в МГУ: абсолютно необходимым условием дальнейшего прогресса нашей науки является существенная коррекция программ и учебных планов вузов в области экономической теории.

В данном случае мы, конечно же, не претендуем на то, чтобы предложить целостную систему рекомендаций в области организации учебного процесса и методики преподавания (эта тема вполне заслуживает особой разработки). Ограничимся лишь отдельными ремарками, касающимися только тех выводов, которые прямо вытекают из представленных выше рассуждений.

1. Если мы планируем подготовку студентов, которые не будут в будущем профессионально заниматься экономикой, то для них, по-видимому, значимость курсов, коротко излагающих азы economics (этакую своеобразную «арифметику» функционирования рынка), окажется столь велика, сколь много эти курсы будут связаны с пониманием некоторых экономических реальностей. Но им в большей мере будет полезно узнать нечто иное, а именно: что такое экономическая жизнь в разных обществах, как она влияет на человека, почему так или иначе устроены эта жизнь и наше поведение, почему одни люди готовы на все ради денег, а другие ориентированы на социо-гуманитарные ценности; почему в России социальная защита развита минимально, а социальное неравенство высоко, а в Швеции или Финляндии высокая инновационность экономики достигается в рамках социал-демократической модели, когда топ-менеджер «Нокии» получает всего лишь в i0 раз больше рабочего, а не в iggg, как в российских нефтяных кланах; почему несколько сот семей владеют тысячами миллиардов долларов, а более миллиарда жителей Земли живет в среднем на 70-i00 центов в день; случаен ли был мировой экономический кризис 2oo8-2oio гг.; как и почему развивалась или оказывалась в кризисе отечественная экономика и каково ее место в глобальной хозяйственной системе. Для ответа на эти вопросы нужен особый курс экономической теории, основы которого ориентированы, скорее, на политическую экономию, и лишь дополнены economics.

2. Во всех вузах, где студент для своей будущей профессиональной деятельности должен получить знания о рыночной экономике, преподавание economics как одной из дисциплин, дающих знания об основных механизмах функционирования рынка и лежащих на стыке политической экономии и прикладных экономических наук, безусловно необходимо в развернутом виде. При этом для студентов экономических вузов следовало бы гораздо полнее, нежели в современных базовых учебниках, освещать методологические и теоретические основы economics (нынешний студент-экономист, научившись решать стандартные задачки, как правило, испытывает немалые трудности, когда его просят обосновать правомерность теории предельной полезности или факторов производства); указывать на все те практические и теоретические социальноэкономические проблемы, которые лишь затрагиваются в базовом курсе, но анализируются на основе других теорий, поясняя, почему именно так обстоит дело; обязательно дополнить базовый курс основами не только нового, но и классического институционализма, экономики развития и экономической компаративистики и т.д.

В то же время для формирования студента-экономиста, способного осмыслить основные пласты глобальной экономики периода генезиса информационного общества и трансформации «постсоциалистического» мира, а также творчески и критически («отстраненно») анализировать сложные социально-экономические процессы современности (а тем более - развивать экономическую теорию и вести содержательный анализ новых, ранее неизвестных теории эмпирических феноменов), необходимо полипарадигмальное преподавание экономической теории. Оно должно начинаться с классической политической экономии и заканчиваться постклассической политической экономией и включать широкий набор курсов по методологии, истории экономической мысли и сравнительному анализу ее основных современных течений.

В процессе преподавания экономической теории для решения этих задач можно предусмотреть следующие курсы (речь идет о подготовке специалистов в области экономической теории и экономистов-анали-тиков).

Во-первых, курс «Классическая политическая экономия», предусматривающий раскрытие многообразия и точек соприкосновения основных школ политической экономии в решении важнейших вопросов экономической жизни, начиная с предмета и метода, включая трактовку таких понятий, как товар и стоимость, деньги, капитал, собственность, воспроизводство и т.п. Такой курс (особенно семинары, ролевые игры, диспуты) помогает студентам понять азы различных подходов к исследованию экономической жизни, аргументы и обоснование различных научных школ, научить студентов критически воспринимать те или иные взгляды, вести полемику, самостоятельно формировать предпочтения и аргументировать свою позицию, обладая минимально необходимыми для этого знаниями.

Во-вторых, курс «Постклассическая политическая экономия», посвященный политико-экономическому исследованию современных черт рынка (все более тотального), денег (все более виртуальных), капитала («человеческого», «социального», а также фиктивного.), корпоративных структур, государства, глобализации и глобальных проблем, а также социальных, политических, экологических и культурных аспектов экономики (включая экономические основы социальной структуризации), проблем взаимодействия экономики и технологических процессов.

В-третьих, курс «Введение в компаративистику (сравнительный анализ экономических систем)», дающий необходимый минимум знаний

о реальном функционировании разнообразных экономических систем (развитых, развивающихся и т.п.) в условиях становления глобальной экономики. Основой для освоения этого курса послужат именно те знания, которые студент получит в процессе анализа различных политикоэкономических подходов, разных трактовок экономических систем.

Продолжением данного курса может служить курс «Теория социально-экономических трансформаций», где также используется широкий спектр теоретических подходов (от марксизма и институционализма до традиционной микро- и макроэкономики). Главное внимание в рамках этого курса уделяется генезису глобальной экономики и качественным изменениям экономической жизни в процессе генезиса информационного общества, а также проблемам эволюции отечественной экономики.

В-четвертых, для студентов-старшекурсников бакалавриата и студентов магистратуры может быть предложена система теоретических семинаров (методология экономической теории, соотношение и потенциал различных экономических теорий, глобальная экономика знаний). В рамках таких занятий студенты в значительной степени самостоятельно (но под руководством профессора), работая с источниками, статистическим материалом, ведя очные и заочные диалоги, готовя и защищая рефераты и коллективные проекты смогут получить навык самостоятельной исследовательской творческой деятельности как будущие аналитики, консультанты, преподаватели.

На первый взгляд такой учебный план (минимум два уровня economics и два - политической экономии, курс компаративистики и теории трансформаций, спецсеминары, итого около 8 часов в неделю на протяжении четырех семестров) покажется перегруженным теорией и не соответствующим интересам студентов^ Действительно, в большинстве случаев современный студент стремится получить в первую очередь определенный объем прикладных знаний и навыков, которые он мог бы использовать для работы бухгалтером, менеджером низшего или среднего звена и т.п. Но жизнь меняется. В недалеком будущем наиболее престижными станут специальности аналитиков и консультантов, а для них требуется прежде всего способность к самостоятельному мышлению, критическому освоению информации, то есть все то, что можно получить лишь в рамках фундаментальной полипарадигмальной подготовки.

Есть и еще одно принципиальное соображение: образование есть фундаментальная общественная ценность (сфера формирования социально-ответственной Личности, Гражданина), а не одна из сфер предоставления услуг на рынке, и потому содержание образования (в единстве обучения и воспитания) не должно редуцироваться к трендам рыночного спроса.

Итак, если мы хотим выпускать не только узких специалистов по прикладным дисциплинам, готовых воспроизвести лишь основы black board economy и имеющих узкопрофессиональные знания, но и молодое поколение экономистов, способных анализировать все многообразие социально-экономической жизни, критиковать и творчески развивать существующие концепции (то есть творцов новых знаний), понимающих экономические основы социальных, политических и идейных противоречий в современном мире, мы должны дать им представление не только об economics, но и обо всем комплексе современных социально-экономических теорий, о реальной сложности глобальной экономики нового тысячелетия. Иначе - новый догматизм. Иначе - умирание оригинальной отечественной социально-экономической теории и вчерашний день американской науки.

А теперь о едва ли не ключевой проблеме на этом пути - проблеме преодоления «рыночноцентризма» современной экономической теории.

В качестве исходного пункта этого раздела используем не раз отмечавшуюся нами особенность современной экономической теории, особенно неоклассической, но отчасти даже и марксистской (выше мы упоминали о, например, аналитическом марксизме): в ней, к сожалению, широко распространен внеисторический взгляд на рынок как некий универсальный механизм единственно эффективной аллокации ресурсов, являющийся социальнонейтральным достижением человеческой цивилизации, адекватным «естественной» природе человека как эгоиста.

В то же время всякий знаток диалектико-материалистического, историко-критического метода хорошо знает, что к числу основных его достижений относится, в частности, системное, исторически-конкретное понимание экономики с акцентом на качественной специфике этапов ее развития. Поскольку выше мы также неоднократно подчеркивали, что ныне, в начале XXI века, переживая глубинные социально-экономические трансформации, науке особенно важно использовать этот методологический подход, постольку будет очевидно важным соединить две только что сформулированные интенции в одну: господствующая в современной экономической теории, в том числе, в значительной степени и гетеродоксальной, рыночноцентрическая модель не только устарела, но и тормозит развитие экономической науки.

Поясним это утверждение, начав с комментариев термина «рыночно-центричность».

Господствующая в настоящее время в мире и в России экономическая теория, при всем многообразии ее течений, обладает неким удивительным свойством: для монетаристов и кейнсианцев, новых институционалистов и дирижистов - практически для всех них (равно как и отображающих эти теории учебников) центром экономического мироздания является Его Величество Рынок²⁷². В самом деле, посмотрев на любой учебник economics^ (разве что за исключением некоторых упомянутых нами в первой главе отечественных, написанных экс-марксистами), мы сразу же заметим, как там характеристики экономики вообще практически без каких-либо оговорок превращаются в характеристики рынка: наличие спроса и предложения, денег, капитала, «бюджетных ограничений», прибыли ниоткуда не выводится. Иная (нерыночная) экономика если и упоминается, то как некоторое исключение; цели и мотивы экономических агентов, по сути дела, сводятся к денежным - перечень легко продолжить¹.

При этом сей факт - сведение экономики к рынку - одновременно и не замечается, и не подвергается сомнению (и здесь, как мы покажем ниже, нет парадокса).

Здесь необходимо краткое отступление, адресованное марксистам-гурманам. Если вы спросите эрудированного экс-советского политэконома, когда-то неплохо, а то и блестяще знавшего марксизм, или зарубежного знатока экономических рукописей Маркса, тождественны ли понятия «экономика» и «рынок», они, скорее всего, вспомнят, что нет. Может быть, еще немного подумав, даже добавят (блистая некогда имевшим место проникновением в тайны экономических и экономико-философских рукописей К. Маркса), что при всем при этом именно рыночнокапиталистическая система есть наиболее развитый вид «экономической общественной формации». Но если этот вопрос не ставить.

Практические и методологические причины

«РЫНОЧНОЦЕНТРИЗМА»

По-видимому, читатель уже догадался, что авторы рано или поздно должны будут использовать параллель с Птолемеевской геоцентрической моделью Вселенной. В самом деле, давайте задумаемся, почему вплоть до XV-XVII веков (а в России, для [неграмотного] большинства населения, аж до начала XX века) геоцентрическая модель оставалась абсолютно господствующей? Потому, что ее противников отправляли на костер? Да, и это тоже правда. Но решение проблемы лежит в другой плоскости.

^ остальные либо как ее разновидности, либо как (1) исключения и/или (2) переходные, неразвитые состояния). Но эти «ереси» в настоящее время если и терпимы (в Москве мы живем в мире «терпимой» ортодоксии), то лежат сугубо на периферии и теоретических разработок, и преподавания. ¹ Как мы заметили в предыдущем тексте, ныне «экономический империализм» делает «рыночноцентричными» не только экономическую теорию, но и другие науки об обществе. Лишь в редких случаях некоторые из представителей mainstream^ с удивлением замечают нерыночные сферы экономических взаимодействий и поведения («экономика счастья» и т.п.), да и те стремятся так или иначе свести к прежним рыночноцентричным моделям.

Для феодальной (основанной на натуральном хозяйстве и крепостничестве) экономики, сословно-иерархической «политики» и догматически религиозной духовной жизни любая иная теория мироустройства была (i) не нужна и (2) опасна (опасна угрозой теоретической критики сложившегося миропорядка, являющейся, как правило, прологом практического изменения последнего). Именно практика той эпохи, требовавшая локальной, привязанной к общине-поместью-приходу, замкнутой, движущейся в рамках природного цикла традиционной жизни, превращала [ложную] птолемеевскую модель в необходимую и достаточную теоретическую предпосылку тогдашнего мира, а [истинную] систему Коперника-Галилея-Бруно делала ненужной и опасной. Однако гелиоцентрическая теория, наука и истина были нужны для иной практики -практики разрушения феодального мира - замкнутого социально-экономического пространства, кругового социально-экономического времени, тоталитарно-догматической идеологии.

Конечно, аналогия - не доказательство, но она вполне может послужить прологом и иллюстрацией к доказательству.

В принципе, сходная ситуация вновь наблюдается сегодня в экономической теории. Вновь - ибо XXI век повторяет (причем во многом в фарсовом виде) ситуацию казавшегося всеобщим и вечным господства рыночно-буржуазного строя позапрошлого столетия. Тогда для окончательной победы, а сейчас для самосохранения и консервации этой системы была не нужна и опасна всякая иная, кроме «рыночноцентрической», экономическая теория.

Во-первых, для экономических субъектов, практически (а не только идейно) сращенных с рыночной системой (некритично подчиненных товарному, денежному и т.п. фетишизму²⁷³), иная теория и не нужна. Их практическая экономическая жизнь сведена к набору решений, где критерием является максимизация денежного богатства и его производных в кратко- и/или долгосрочном периоде и, соответственно, им нужна лишь четко привязанная к этим практическим задачам наука. И «рыночноцентрическая» теория в принципе справляется с решением этих задач.

Более того, во-вторых, эта теория оберегает этих субъектов от любых лишних, опасно критических постановок и вопросов, указывающих на наличие других, нерыночных миров. Она теоретически «доказывает» (как это в свое время делали отцы церкви, защищая постулаты Птолемея), что иного мира нет, вроде бы как бы и не было (раз уж о нерыночном производстве, распределении и потреблении упорно «забывает» теория, то простым смертным и подавно о них знать не следует) и уж точно никогда не будет. Аминь.

Наконец, в-третьих, любая теоретическая школа, указывающая на то, что рынок не есть единственновозможное устройство жизни, опасна, как была опасна в свое время гелиоцентрическая модель строения Вселенной: и в том и в другом случае правящие силы отторгают вредное для них знание (правда, критиков рыночноцентрической парадигмы пока еще -тьфу-тьфу-тьфу - не тащат на костер). Для сохранения господства глобальной гегемонии капитала и «рыночного фундаментализма» (напомним, это термин Дж. Сороса) опасна активная пропаганда теоретических представлений, показывающих, например, что рынок как экономическая система, обслуживающая большую часть трансакций большей части человечества, окончательно победил только в... началеXXвека. До этого же человечество много столетий мучительно пыталось перейти к рынку и капиталу, заплатив за это ценой кровопролитнейших революций и войн (чего стоит хотя бы самая кровавая война XIX века - между Севером и Югом в США, да и Первую мировую войну явно не большевики развязали), колониального угнетения и т.п. (В скобках заметим: economics вообще «видит» только развитые системы, а то и вообще исключительно американскую экономику, оставляя на долю особых дисциплин, лежащих «по ту сторону» собственно экономической теории, - компаративистики и экономики развития - хозяйственную жизнь 4/5 человечества²⁷⁴.)

Еще более опасен тривиальный вопрос: если рынок есть особая форма координации, одна из многих исторически существовавших форм распределения ресурсов, если он когда-то (как господствующая форма -всего лишь сто-двести лет назад) возник, то это означает, что рыночная экономика - не более чем исторически ограниченная, имеющая не только начало, но и конец, экономическая система? И уж совсем вредоносным станет серьезный теоретический анализ (к тому же анализ самокритичный, указывающий на собственные ошибки и грехи апологетики) реальных ростков реальных пострыночных и посткапиталистических отношений²⁷⁵.

Этот анализ опасен не только тем, что пробуждает излишнюю (для подчиненных без остатка рынку мещанина-потребителя и мещанина-бизнесмена) пытливость ума и вредные вопросы, но прежде всего тем, что показывает:

• историчность рыночной экономики как системы, когда-то возникшей и - как все исторические системы - когда-то долженствующей перерасти в другую экономическую систему (возможно, если следовать букве и духу марксизма, составляющей «всего лишь» базис для постэкономи-ческого «царства свободы»);

• реальные противоречия рыночно-капиталистической экономики, обусловливающие возможность и необходимость ее «заката»;

• различие между видимостными механизмами ее функционирования и существенными чертами товарных отношений и капитала, лежащими в основе этой видимости и скрытыми превратными формами так, как хороший макияж и модные одежды скрывают действительную внешность и возраст женщины;

• ростки и элементы реальных нерыночных (в том числе и постры-ночных) отношений в современной мировой экономике;

• теоретические модели, объясняющие кто, как и почему может и будет способствовать рождению новых, идущих на смену рынку и капиталу, отношений.

И поскольку такие теоретические построения опасны, постольку их можно и должно (с точки зрения адептов «рыночноцентрической» модели) не замечать как не существующие или объявлять маргинальными (что не лишено своеобразных оснований - Коперник и Галилей 500 лет назад тоже были «маргиналами»), а в случае невозможности этого -объявлять ложными. Если же и это не удается, то можно переходить и к административно-политическим методам (в демократических странах последние, как правило, используются редко и осторожно).

И если вопросы замалчивания и административно-политического давления выходят за рамки данной статьи, то вопросы априорной ложности «нерыночноцентричной» теории могут и должны быть нашим предметом.

Мы неслучайно выше написали «априорно»: доказательств по сути дела нет, за исключением попыток критики марксистской теории товара и капитала. Никто, собственно, и не пытался доказать, что (i) не было дорыночных отношений производства, распределения и потребления ресурсов, что (2) сегодня нет пострыночных отношений и (3) завтра невозможно господствующее распространение последних (последнее доказывали, разве что, представители австрийской школы, но после краха «советского блока» и их эта тема перестала интересовать; а зря: критика их «доказательств» была дана давно и ответ на нее был очень слабым.).

По-видимому, легко предположить, что первый тезис никто оспаривать не станет. Впрочем, и здесь возможны некоторые возражения. Зато положения (2) и (3) вызовут как минимум удивление, а то и жесткое отторжение вкупе с обвинением в догматической старомодности и приверженности отвергнутым всем цивилизованным миром пережиткам «коммунизма» (еретики, в общем.).

ДорыночныЕ экономические отношения как феномены практики и предмет теории

Начнем наш анализ с материи, наиболее близкой и понятной читателю - дорыночных экономических отношений. Эмпирически они хорошо знакомы большинству экономистов, хотя на них не принято обращать внимание. В самом деле, такие способы связи производителя и потребителя (координации, аллокации ресурсов) как натуральное хозяйство и различные формы обмена деятельностью в общине (кооперация и разделение труда, дарение, пожертвование и т.п.), бартер (переходное к товарообмену отношение), насилие (в частности, войны, грабежи и т.п.) как способ перераспределения ресурсов хорошо известны. Хорошо известны и такие формы присвоения богатства (труда и его продуктов, человека, земли) и его отчуждения, как азиатская деспотия, рабство, крепостничество и иные разновидности того, что К. Маркс назвал личной зависимостью. Наконец, феномен ренты как особого способа получения дохода, производного от этих способов присвоения (хотя и не только от них), вообще очевиден, а новый институционализм «поиск ренты» числит среди и ныне существующих способов координации. Несколько менее известны законы воспроизводства добуржуазных отношений («азиатский цикл» и др.О, но их несколько меньшая известность не означает их отсутствия.

Перечень можно было бы продолжить, но главное читателю, видимо, уже понятно. Гораздо важнее прокомментировать некоторые возможные возражения. Остановимся на двух.

Первое. Профессиональному исследователю хорошо известно, что в дорыночных системах экономические отношения были синкретично сращены с традицией, отношениями насилия и другими социально-волевыми формами (внеэкономическое принуждение, личная зависимость и т.п.). Эта, уже отмечавшаяся нами в предшествующих текстах, сращен-ность не означает, однако, того, что эти отношения не складывались и по поводу производства, распределения и потребления; что они не обеспечивали и определенное распределение ресурсов; что с ними не были связаны особые мотивы, цели и производства. По-видимому, здесь экономист должен возразить, что эти цели и мотивы являются неэкономическими, так как их субъекты стремились не к максимизации прибыли, денег. Но мы о том и пишем, что экономику нельзя сводить исключительно к товарно-денежным отношениям. Увеличение количества лично зависимых работников, земельных угодий, ренты и т.п. было (и остается) частью процесса воспроизводства, т.е. экономической жизни в широком смысле слова.

Второе возражение. Да, скажут наши оппоненты, когда-то действительно существовали нерыночные формы организации производства и распределения, но это далекое прошлое, и сия проблематика не актуальна для современной экономической теории. Здесь авторам уже можно возликовать: указывая на неактуальность исследования дорыночных экономических отношений, вы тем самым признаете их существование. Следовательно (NB!), вы признаете тот факт, что рынок и товарные отношения исторически ограничены, что они когда-то возникли и потому не могут быть квалифицированы как «естественные». Соответственно, не может быть квалифицирован как «естественный», неотделимый от человеческой природы интерес к максимизации денег (у труда и производства, следовательно, могут быть другие цели и мотивы) и т.п.

Грамотный экономист-теоретик, знакомый с историей экономики и экономической мысли, скажет, что все это - очевидно. Да, согласимся мы: это очевидно. Но при этом позволим себе вопрос: почему же тогда во всех учебниках economics эта очевидность игнорируется и, более того, в неявной форме читателю навязывается нечто прямо противоположное?

А теперь к вопросу об актуальности исследования дорыночных экономических отношений.

Во-первых, как мы уже заметили выше, человечество тысячелетиями осуществляло производство в условиях, когда рынок был лишь периферией хозяйственной деятельности. Рынок стал господствующей в мировом масштабе формой производства и распределения ресурсов в лучшем случае в конце XIX века. Более того, вплоть до середины XX века большая часть производства и распределения в Африке и Азии были сосредоточены в рамках натуральных хозяйств. В России вплоть до начала XX столетия 80 % населения (крестьянство) преимущественно было занято натуральнохозяйственной деятельностью. В Европе (за исключением Англии, Франции, Голландии и Бельгии) еще в XIX веке шла борьба между дорыночным, полуфеодальным и рыночным (включая рынок труда и капитала - т.е. такой, как его ныне описывают учебники, выдавая за «естественный», т.е. как бы вечный) способами производства и присвоения. Рабочая сила стала по преимуществу товаром во многих странах Европы лишь в конце XIX века (а в России - только в XXI веке, может быть, станет), а до этого господствовали различные переходные формы. Может ли серьезная теория игнорировать эти закономерности истории?

Во-вторых, нынешняя экономика, как известно, является глобальной. Но это означает не только рост мировых потоков товаров и капиталов, но и углубление качественных противоречий в мире. В экономике стран третьего мира, особенно беднейших, где проживает, соответственно, пять и более одного миллиарда жителей Земли, и где сосредоточены наиболее жесткие противоречия современности, до сих пор принципиально важна роль названных выше дорыночных отношений и переходных форм, соединяющих современный рынок и иные экономические отношения.

В этих странах не просто велико влияние социокультурных (религия, традиции), т. н. «цивилизационных» факторов на экономику. Противоречия глобализации и внутренние противоречия приводят к тому, что в мусульманских (но не только) странах в XXI веке вновь (NB!) начинают складываться элементы новой (возможно, переходной) социально-экономической системы. Последняя противоречиво соединяет элементы позднего капитализма и восстанавливаемых реверсивным ходом истории в новом виде отношений натурального хозяйства, общинности, личной зависимости (преимущественно, естественно, в новых, специфических, требующих самого пристального изучения формах), государственнодеспотического, замешанного на традициях и внеэкономическом принуждении (клановом, родовом, тейповом и т. п.) способах присвоения и отчуждения, координации, принятия экономических решений, перераспределения ресурсов.

Все это не означает отсутствия в этом социально-экономическом пространстве рынка и капитала - там, повторим, господствуют переходные отношения, но это означает, что рыночноцентрическая, более того, исключительно рыночная экономическая теория сугубо недостаточна (если вообще продуктивна) для анализа этих развивающихся новых реалий социально-экономической жизни.

В-третьих, так называемые «посткоммунистические», трансформационные экономики также требуют отказа от теоретического рыночного фундаментализма. Дело в том, что здесь (особенно в странах СНГ) в результате попыток насильственной реализации рыночных реформ в условиях, неадекватных технологических (высококонцентрированное производство, переутяжеленная структура экономики и т.п.), социокультурных, политических и т.п. факторов (а об этом написаны десятки книг и сотни статей) возникла крайне странная экономическая система, имеющая лишь видимость рыночной (и даже капиталистической), но в действительности скрывающей сложноструктурированный пласт малоизученных и крайне специфических отношений.

И дело здесь не только в том, что в результате перехода от плана к якобы рынку в СНГ быстрее всего в массовых масштабах стали расти дорыночные (добуржуазные) и полурыночные (переходные) отношения - а это и натуральное хозяйство, и «поиск ренты», и личная зависимость во всем многообразии форм власти новой «аристократии» (от боссов организованной преступности - этих полулегальных «баронов» новой России - до новой номенклатуры из лона высших государственных чиновников и сращенных с ними олигархов - «графов», «князей» и «генерал-губернаторов» XXI века²⁷⁶).

Дело в том, что основой экономики России и других стран СНГ все более становятся кланово-корпоративные (номенклатурно-олигархические и зачастую полукриминальные) структуры, имеющие вид «обычных» корпораций, но в сущности представляющие собой сложные переходные формы, включающие не только отношения акционерного капитала и наемного труда, но и сложные механизмы личной зависимости и внеэкономического принуждения.

Опять же заметим: это далеко не классические феодальные отношения, но это отношения, анализ которых будет малодостоверен (ибо он будет скользить по поверхности) в рамках маркетоцентрической парадигмы.

Более того, маркетоцентрическая парадигма, будучи применена к анализу социально-экономических трансформаций в наших странах (а это господствующий подход, как в отечественной, так и в западной науке), приводит к доминированию телеологического, нормативного подхода, который существенно искажает картину действительных отношений в нашем мире. Сторонники этой парадигмы практически всегда исходят как из аксиомы из того, что в наших странах происходит переход именно к рыночным отношениям. Спорят о том, как быстро он должен осуществляться, какой тип рынка должен быть создан, но, как правило, не задаются вопросом: какие экономические отношения действительно развиваются в России, СНГ и т.п.?

Причины этого достаточно очевидны: эта парадигма в принципе не позволяет увидеть никакого иного выхода, кроме рыночных механизмов, ибо все остальные социально-экономические отношения в крайне поляризованном свете рыночноцентрического экономического либерализма просто не видны.

Да, конечно, в мире ныне господствуют рыночные отношения, руководство страны строит рынок и все официальные институты имеют рыночные имена. Но это еще не означает, что мы на деле движемся исключительно в этом направлении. В СССР и других странах «реального социализма» уже был опыт нормативно-телеологического подхода, когда треть человечества провозгласила социалистическую систему, власти заявили, что мы строим коммунизм, все официальные институты имели социалистические имена, а подавляющее большинство не только граждан, но и ученых (в том числе - западных советологов) были уверены в том, что экономический строй в СССР имеет социалистическую природу. И что же? Ныне очень мало кто из критически мыслящих ученых (кроме догматически-ортодоксальных коммунистов и некоторых дино-завров-антикоммунистов) однозначно соглашаются с этой тезой.

Так и ныне экономический либерализм на веру принимает идеологополитические установки и, исходя из них, более чем предвзято ищет им подтверждения на практике. И методология «рыночноцентризма» для этого нормативно-телеологического подхода крайне полезна, более того, необходима.

Между тем реальная экономическая жизнь трансформационных экономик много сложнее, и «рынок» (да и то крайне специфический) есть лишь один из многих сложноструктурированных пластов нашего социально-экономического пространства, доказательству чего мы посвятили немало своих (уже упоминавшихся выше) работ по проблемам российской экономики.

Возвращаясь к проблеме нерыночных отношений в современной мировой экономике, заметим, что, в-четвертых, капитал развитых стран

- транснациональных корпораций и других глобальных игроков на полях мировой экономики (НАТО, ВТО, МВФ и т. п.) - включает в свой арсенал широкий спектр нерыночных (во всяком случае, в классическом смысле economics^) методов власти и подчинения работников и клиентов, не описываемых на стандартном «маркетоцентричном» языке.

Существуют ли пострыночныЕ

экономические отношения?

И все же главное для нас в данном случае - подчеркнем - это не столько доказательство актуальности изучения дорыночных отношений (они, согласимся с оппонентами, ныне составляют весьма важную, но не основную часть социально-экономического пространства), сколько иной, уже предложенный выше в качестве гипотезы, а ныне в меру сил объясненный вывод: рынок (как его трактует economics, т.е., повторим, в единстве рынков товаров, капиталов, труда) есть исторически ограниченная экономическая система.

Но если это так, то тогда вполне логичным выглядит уже сформулированное выше утверждение: рынок как исторически ограниченная экономическая система имеет не только свое начало, но и свой конец. Иными словами, перед нами встает вопрос: существуют ли в современной экономике ростки пострыночных отношений, приходящих на смену товарным отношениям по мере исчерпания ими своего потенциала стимула и формы развития технологий, роста производительности? Существуют ли потенциальные пострыночные (более того, посткапи-талистические) способы координации, присвоения, распределения и воспроизводства и если да, то каковы реально существующие ростки этих отношений?

Анализ проблем пострыночной экономики мы начнем с фиксации простейшей связи: по мере обострения противоречий классической, развитой рыночной экономики (Первая мировая война, Великая депрессия и т.д.) даже в рамках economics возник тезис о провалах рынка - тех экономических (в широком смысле слова, выходя за рамки сведения экономики к обмену товаров и денег, что, кстати, вынужденно, но не замечая [NB!] этого, делает здесь economics) функциях, которые рынок не может выполнить или выполняет с большими потерями для общества, Человека и природы (NB! здесь опять «контрабандно» в экономическую теорию вводятся, не оговариваясь, нерыночные параметры, которые, правда, замазываются применением словечка «экстерналии»).

Не будем пока вдаваться в проблему, какие отношения, как и почему заполняют эти «провалы».

(В скобках заметим: сам термин «провалы» весьма сомнителен и прямо указывает на «рыночноцентричность» economics’а: все, что не рынок - его провал. Как похоже на религиозное мировоззрение: все, кто не христиане - язычники; или наоборот - все, кто не мусульмане -неверные; в любом случае они не более чем «провал» христианства или ислама.)

Зафиксируем другую, принципиально важную для нас связь: если

(i) провалы рынка появились в массовых масштабах на практике (и были, соответственно, отображены в теоретических работах представителей экономического либерализма и даже в учебниках) лишь в условиях «позднего», развитого рынка (мы бы, как марксисты, сказали капитализма, но в данном контексте это не так важно); если они (2) выполняют те функции, которые рынок выполнить эффективно не может; если эти провалы (3) лежат, как правило, в областях, наиболее важных для перехода человечества к новому качеству развития (образование, фундаментальная наука, экологические и другие глобальные проблемы, развитие человеческих качеств), то мы можем достаточно обоснованно предположить, что во всех этих случаях речь идет не о до-, а о пострыночных отношениях, которые могут решать те важнейшие социально-экономические проблемы, которые не могут решить рынок и капитал.

А теперь постараемся дать хотя бы краткий перечень тех сфер современной глобальной экономики, для которых характерно развитие и ростков пострыночных и посткапиталистических отношений.

Это, во-первых, система отношения сознательного регулирования межхозяйственных взаимодействий (выражаясь языком советской политэкономии, мы бы их назвали ростками планомерности^:

• многообразная система экономических функций государства, включающая перераспределение от 30 до 50 % ВНП и существеннейшим образом влияющая на образ жизни, решение экологических, гуманитарных и социальных проблем, качество роста и мн. др.;

• нерыночное воздействие крупных корпоративных структур на внешние для них экономические параметры (включая манипулирование потребностями и потребителями, частичное регулирующие воздействие на цены и мн. др.)²⁷⁷;

• систему регулирования экономики со стороны общественных (некоммерческих) организаций, органов местного самоуправления и т.п.;

• образование во многом не рыночных «анклавов» экономической жизни во взаимодействии различных предприятий внутри крупнейших корпоративных структур (особенно ТНК, объемы производства которых сравнимы с объемами ВНП средних государств)²⁷⁸, где внутрихозяйственные отношения дивергируют с межхозяйственными, стирая границы отношений внутри и вовне хозяйственного звена;

• генезис и активно растущее распространение форм производства, распространения и потребления общественных благ в рамках открытых сетей на основе отношений добровольной кооперации: open source, crowdfunding, crowdsourcing, copyleft, wikinomics²⁷⁹.

Во-вторых, это ростки непосредственно-общественного взаимодействия между работниками, собственниками, потребителями, ростки общественного присвоения и распоряжения:

• жизнедеятельность «экономики солидарности», включающей, в частности, деятельность «социальных» (ориентированных не на извлечение прибыли) предприятий (до 10 % рабочей силы Евросоюза), в частности, ряда коллективных предприятий, кооперативов и т.п.²⁸⁰;

• феномены экономического самоуправления (свободная работающая ассоциация) и партисипативного управления;

• экономическая жизнь гражданского общества (внутренняя, ориентированная на некоммерческие цели и ценности социально-экономическая жизнедеятельность НКО и НПО, социальных движений, временных творческих коллективов и других самоуправляющихся ассоциаций);

• экономические процессы в области производства, распределения и использования общедоступных (т. н. «общественных»), находящихся в государственной или во всеобщей собственности благ (общедоступные, не являющиеся частной собственностью информация, культурные, природные и т.п. блага);

• развитие социально ответственного (ориентированного не только на рыночные критерии) бизнеса, партисипативного управления и т.п. переходных форм.

В-третьих, это генезис целей и стимулов труда и [воспроизводства на всех уровнях: от индивидов и их ассоциаций до человеческого сообщества в целом:

• развитие нерыночных ценностей и стимулов деятельности, кооперации и сотрудничества (солидарности, а не конкуренции) как механизмов повышения результативности труда и предпринимательства;

• превращение труда, свободного времени и неотчужденных социальных отношений в нерыночные стимулы и самоценность в условиях доминирования творческого содержания деятельности как важнейшие слагаемые экономической жизни эпохи рождения постиндустриального общества;

• вынесение на первый план нерыночных эко-социо-гуманитарных критериев макроэкономической эффективности, в частности таких параметров, как объем свободного времени общества (т.е. времени развития человеческих качеств, противопоставляемого рабочему времени как времени затраты рабочей силы и времени досуга как времени ее рекреации) или хотя бы индекс человеческого развития с подключением к нему экологической составляющей.

И это лишь очень неполный перечень важнейших из данных сфер. Они весьма различны по своей природе, могут скрывать как прогрессивные, так и регрессивные (с точки зрения такого критерия, как свободное

^ Making Mondragon. The Growth and Dynamics of Worker Cooperative Complex. Ithaca NY: ILR Press, i988; Колганов А.И. Коллективная собственность и коллективное предпринимательство. М., i993; Керемецкий Я., Рудык Э. Развитие нетрадиционной экономики США и российские реформы// США: экономика, политика, идеология. i985. № 5; Рудык Э. Приватизация: варианты действий трудовых коллективов //Вопросы экономики. i993. № i2; Преобразование предприятий: Американский опыт и российская дейст ви-тельность/ Под ред. Д. Лоуга, С. Плеханова, Д. Симмонса. М.: Вече, Персей, i997. Мы вернемся к этому вопросу во II томе книги.

всестороннее развитие человека, снятие социального отчуждения) отношения. Но даже этот неполный перечень показывает, что пострыночные отношения существуют и они гораздо шире и глубже, нежели государственное воздействие на экономику.

Здесь требуется существенная оговорка: безусловно, современная экономическая теория признает существование этих феноменов и даже в ряде случаев их исследует. Но! Она, во-первых, трактует их как провалы рынка, т.е. (а) исходит из рынка как единственно эффективной экономической системы и тем самым (б) явно и неявно указывает на необходимость максимального сужения этих сфер. Во-вторых, она пытается отобразить экономику этих сфер («Экономика общественного сектора» и т.п.) как некоторую «неполноценно-рыночную», редуцируя ее содержание к рыночно-подобным, формам и описывая эти формы при помощи несколько модифицированных традиционных рыночных моделей, резко сужая, а то и извращая содержание происходящих в этих сферах процессов и отношений.

А теперь «забудем» о многообразии пострыночных отношений и посмотрим на наиболее часто (что неслучайно) анализируемую сферу -социально-экономическую деятельность государства.

Социально-экономическая деятельность государства как одна из сфер генезиса пострыночных отношений

Подчеркнем: отказ от рыночноцентрической парадигмы позволяет взглянуть на эту сферу и показать, что социально-экономическая деятельность государства - это одна из переходных форм, включающих зародыши пострыночных отношений, а именно - сознательного, непосредственно общественного (выражаясь в духе политэкономии социализма можно было бы сказать - планомерного) способа координации, регулирования пропорций, распределения (аллокации) ресурсов²⁸¹.

Зафиксируем этот принципиально значимый для современной экономической теории (включая теорию рыночной экономики современной эпохи) подход к трактовке государства, его экономической природы и функций. Отказ от «рыночноцентричности» экономической теории и выделение пострыночных отношений позволяет показать, что экономическая деятельность государства - это не вмешательство внешних политических сил в экономику, а рождение нового экономического субъекта новых (нерыночных по своей природе, более того, как было показано выше - пострыночных, компенсирующих провалы рынка) экономических отношений. При этом, подчеркнем, функции государства в современной рыночной экономике есть отражение переходных (от рынка, капитализма к новой системе) отношений.

В том и смысл нерыночноцентрической экономической теории, что она перераспределение ресурсов при помощи государства трактует не как административный процесс, а как объективное экономическое отношение, которое вызвано к жизни современным развитием производительных сил, социальных и политических процессов, культуры и т.п. И это теоретическое достижение сегодня необходимо применить для трактовки государства и его функций.

Мы готовы поспорить, что без отказа от маркетоцентричности сегодня невозможно раскрыть целостную модель экономических функций государства в развитой рыночной экономике, что любой учебник economics систему экономических функций государства трактует более упрощенно и менее системно, чем это позволяет сделать акцент на наличии пострыночных отношений. Сравните, как описаны провалы рынка в этих учебниках и как это может быть сделано с использованием полит-экономического подхода. Во втором издании учебника теории социальноэкономических трансформаций²⁸² мы предложили такую схему, и сейчас отметим лишь некоторые ее крупные блоки. В основу систематизации этих блоков положим основные параметры структуры экономической системы, выделенные нами ранее (кстати, тоже опираясь на нерыночноцентрический подход) и отображенные в первом тексте этого раздела.

Так, отношения координации (напомним, что их видами являются, как минимум, натуральное, товарное и плановое хозяйство) предполагают наличие определенных функций государства (ниже дается минимальный перечень таких функций) по формированию пропорций в экономике, рамок и правил отношений обмена и трансфертов, нормативов (качества и др.) и правил ценообразования. По всем этим параметрам в современной рыночной экономике государство ведет определенную деятельность. Это:

(1) программирование и селективное регулирование (его значимое слагаемое - промышленная политика); последнее может быть как прямым (государственный заказ, инвестиции, закупки, направленные, например, на развитие ВПК или фундаментальной науки, образования, медицины и т.п.), так и косвенным (налоговые или таможенные льготы, дешевые кредиты и т.п. средства структурной политики); и то и другое оказывает существенное воздействие на формирование пропорций в экономике и другие параметры;

(2) нормативы качества почти на все виды сельскохозяйственной продукции и основные продукты питания, нормативы безопасности и мн. др.;

(3) государственное регулирование цен и правил ценообразования, являющееся обычным для многих видов цен и тарифов, причем не только на продукцию и услуги естественных монополий: в ряде стран Европы государственные органы регулируют цены на основные продукты питания и медикаменты, транспорт (даже такси) и мн. др.;

(4) определение правил и механизмов взаимодействия рыночных агентов в широком диапазоне - от правил торговли до антимонопольного законодательства (это один из подвидов более многообразной функции регулирования институтов).

Отношения присвоения и весь комплекс оформляющих современную экономику отношений собственности предполагают необходимость политико-экономического исследования, во-первых, всеобщей собственности или собственности каждого на все (феномена «общественных благ»). Чем более прогрессирует экономика, основанная на знаниях, тем более острыми становятся проблемы борьбы между двумя способами создания, распространения и использования информации и знаний -как благ частных или общественных. Это борьба рыночных и пострыноч-ных начал, и мера их соотношения может и должна регулироваться обществом и государством.

Во-вторых, это проблема политэкономического исследования государственной собственности. О ней как особой сфере экономических отношений, а не просто провале рынка, economics как таковой тоже предпочитает не распространяться, оставляя это для «экономики государственного сектора», которая пытается и здесь в основном прилагать все те же методологию и аппарат economics, невольно впадая в грех редукционизма. Между тем за формой государственной собственности скрывается область новых экономических отношений, возникающая там и тогда, где и когда государство действует не как особый «сверхкапитал» или «всеобщий частный собственник» (К. Маркс), а как действительный представитель общенациональных интересов. Кстати, выделение этих экономических интересов и их реального экономического содержания как самостоятельной экономической проблемы, а не очередного «провала», тоже невозможно без отказа от «рыночно-центричности».

Отсюда вытекает и исследование, в-третьих, функций государства по охране прав собственности (это преимущественное поле нового институционализма, и это в основном «рыночные» функции государства), а также проблем включения государства в регулирование распределения прав собственности, в том числе в связи с проблемами распределения экономических правомочий в отношениях между государством и фирмой. Эта сфера принципиально важна, т.к. в современных развитых экономиках государство существенно ограничивает права частного собственника в области распоряжения и использования его собственного имуще-ства²⁸³ - этот факт отображается в специальных исследованиях, но теоретически редко оценивается.

В-четвертых, требует особого политэкономического взгляда сфера регулирования деятельности по использованию такого государственного имущества как земля, недра, природные заказники, культурные ценности и т.п. блага, значительная часть которых находится в государственной собственности разных уровней.

В-пятых, государство осуществляет дифференцированную поддержку ряда форм собственности. Широко известна, в частности, практика поддержки малого бизнеса (как известно, в условиях нынешней конкуренции этот тип собственности не может выжить без поддержки государства). Менее известно то, что в США и Западной Европе государство осуществляет содействие демократизации отношений собственности (например, планы передачи акций предприятий в собственность работников - ESOP, широко распространенные в США и ЕС).

Блок социальных параметров экономики выявит огромный пласт отношений по сознательному регулированию:

(1) трудовых отношений, отношений труда и капитала (от продолжительности и охраны труда до психологического климата в отношениях руководителей и подчиненных - масса различных социальных норм), труда, капитала и государства (трехсторонние коллективные договора); важным компонентом этих отношений является участие работников в управлении предприятиями (производственные советы и др.);

(2) занятости (не только пособия по безработице, но структурная политика и стимулирование занятости в современных секторах, общественные работы, переквалификация);

(3) опосредуемые государством пострыночные механизмы распределения, такие как бесплатное общедоступное распределение многих благ (например, бесплатное среднее, а во многих странах - ФРГ и др. - по преимуществу и высшее образование);

(4) многообразные социальные трансферты, включая социально-гарантируемый минимум и минимум заработной платы, поддержку лиц с ограниченными физическими возможностями и мн. др.;

(5) перераспределение доходов, в том числе при помощи прогрессивного налогообложения и других форм ограничения сверхвысоких доходов и т.п.

Еще более многообразны функции государства в области регулирования отношений воспроизводства и функционирования экономики.

В частности, именно здесь «располагается» весь объем функций государства по регулированию макроэкономической динамики (роста и т.п.), финансово-кредитной системы и мн. др. Мы не будем здесь уходить в детали - это не предмет данного текста, - но обратим внимание на то, что главным в этом блоке с политэкономической точки зрения должно быть программирование и регулирование (i) качества (2) развития, тогда как рыночноцентричный economics на первый план в этом блоке выносит вопросы финансовой сбалансированности и количественного роста.

Многие из названных выше механизмов (но не все и не в системе), конечно же, хорошо известны и раскрыты в economics (при том, что любому экономисту-практику они хорошо известны все; economics же

о части из них «забывает», ибо они не вписываются в его теорию). Хотелось бы, однако, сделать в данном случае иной акцент: во всех этих случаях за конкретными экономическими функциями государства скрывается новый пласт экономической реальности - отношения сознательного регулирования экономических процессов в общенациональном (региональном, международном) масштабе.

Эти функции государства качественно отличны от традиционных (акцентируемых economics) функций государства как института волевого (неэкономического) поддержания условий функционирования рынка, капиталистической системы хозяйствования (функции по защите прав собственности, регулирования денежного обращения и т.п.). Этот водораздел - отнюдь не теоретическая конструкция. Именно здесь проходит линия, разграничивающая рыночников-либералов и сторонников более широкого, социально-исторического взгляда на экономическую жизнь. Первые стремятся всячески ограничить роль государства исключительно неэкономическими функциями по созданию условий для развития рынка, вторые (некоторые даже не осознавая этого теоретически, наподобие мольеровского героя, не знавшего, что он говорит прозой) стремятся к изучению (и содействию развитию) новых, пострыночных экономических отношений, реализуемых при помощи государства, но не сводимых к деятельности этого института.

Вот почему спор на протяжении десятилетий и в мире, и в России идет не о том, сильное или нет государство нам нужно - сильной может быть и пиночетовская фашистская диктатура, защищающая модель экономического либерализма, насаждавшуюся «Чикаго-бойз» (ник всемирно известной своими правыми взглядами группы советников из США), - а о том, развивать или нет в экономике новые, пострыноч-ные отношения. Сторонники экономического либерализма неслучайно столь активно выступают против осуществления государством селективного и антициклического регулирования, развития социальных трансфертов и бесплатного распределения общественных благ - во всем этом они «нутром чуют» действительно угрожающие всевластию рынка и капитала зародыши новых социально-экономических отношений.

Кроме того, вспомним, что пострыночные отношения отнюдь не сводятся к экономическим функциям государства.

А сейчас сформулируем обоснованный (в меру наших сил) вывод. В современной капиталистической экономике:

• то в больших, то в меньших, но в последние десятилетия всегда в значимых (35-55 % ВВП) масштабах осуществляется государственное и социальное (сознательное, централизованное, во многом плановое) регулирование;

• практикуется использование экологических, социальных, гуманитарных норм;

• является фактом функционирование общественной собственности во всем многообразии ее форм: от государственных (особенно распространенных в наиболее значимых для современной экономики постиндустриальных сферах - образовании, здравоохранении, науке) и кооперативных предприятий до некоммерческих организаций;

• осуществляется ограничение (особенно типичное для социальноответственного бизнеса) и передача общественным (нечастным, некоммерческим структурам) ряда прав собственности даже на предприятиях рыночного сектора (контроль, ограничения и т.п., находящиеся в руках государства, профсоюзов и неправительственных организаций);

• развивается сфера не рыночного (на базе методов wikinomics, open source, в частности, таких как copy-left, crowd-sourcing, crowd-funding) производства, распределения и использования общественных благ (в том числе наиболее значимого для постиндустриального общества ресурса - культурных ценностей, фундаментальных знаний, базовых «человеческих качеств»);

• не сокращается значимая система перераспределения прибыли капитала в пользу «рядовых» граждан через систему социальных трансфертов и т.п.

Если совокупность всех подобных явлений есть провалы рынка (термин неоклассики; мы бы сказали - рынка и капитала), то.

.то эти феномены можно и должно считать ростками именно пост-рыночных и посткапиталистических отношений.

Намеренно повторим аргументацию: все названные феномены явно нельзя причислить к дорыночным, докапиталистическим (рабовладельческим, феодальным) экономическим феноменам. Они стали массовым явлением и научной проблемой главным образом на этапе позднего капитализма, развитого рынка и являются сферами, где рынок уже не эффективен (с точки зрения новых - социальных, гуманитарных, экологических и т.п. критериев). Следовательно, это более развитые, более прогрессивные (с точки зрения названных выше новых критериев, обретающих все большую актуальность по мере движения к постиндустриальному обществу), чем рынок, т.е. пострыночные отношения.

Вот почему мы беремся утверждать, что в сегодняшней мировой экономике существуют переходные формы к пострыночным, постка-питалистическим отношениям в области координации, собственности, распределения доходов, воспроизводства, мотивации и т.д. Для понимания этих механизмов объективно необходим отказ от маркетоцентричес-кой парадигмы экономической теории, иначе все эти растущие и развивающиеся формы, которым принадлежит будущее, так и останутся на периферии теории и будут трактоваться как исключение из «правил», хотя на самом деле именно переходные к пострыночным отношения и составляют новый mainstream социально-экономического развития.

Другое дело (будем честны, и добавим большущую ложку рыночного «дегтя» в нашу тарелочку пострыночного «меда»), что в последние десятилетия в мире происходит нелинейное, медленное, но все же отступление от социально-регулирующих, общественных начал к началам рыночным, частно-капиталистическим. Но, во-первых, мировой экономический кризис вновь поставил этот тренд под вопрос: сопротивление попыткам сворачивания социальных и иных регулирующих функций государства и развитию экономики общественных благ по всему миру идет очень активно. Во вторых, даже если существовавший вплоть до кризиса негативный тренд сохранится, все равно останется вопрос: а

о чем он свидетельствует? О том, что ошибочна наша теоретическая гипотеза нелинейного «заката» капитализма и прогресса пострыночных начал, или о том, что практика современного капитализма характеризуется попятной, реверсивной инволюцией, связанной с тем, что развитие новых, переходных к пострыночной (и посткапиталистической) системе отношений в XX веке зашло столь далеко, что стало угрожать самому существованию этой системы, и в XXI веке она предпочитает пятиться назад, несмотря на реализующиеся угрозы мировых кризисов?

Подведем некоторые итоги нашего анализа господствующей ныне рыночночноцентрической парадигмы. Как мы постарались показать выше, это отнюдь неслучайно возникшая и не безобидная форма, господствующая до сих пор в экономической теории, но постепенно изживающая себя и теоретически все менее плодотворная. Более того, это парадигма, (1) существенно затрудняющая понимание действительных закономерностей исторического развития экономических систем; (2) не позволяющая увидеть широкий круг сохраняющихся и возрождающихся вновь дорыночных и переходных к рынку отношений; (3) ограниченно до неадекватности трактующая возникающие пострыночные отношения исключительно как провалы рынка; (4) провоцирующая телеологический нормативный подход к проблемам трансформаций в российской и других переходных экономиках и, наконец, (5) опасная в своей воинствующей, империалистической тяге к всеобщему и тотальному господству.

В контексте поставленной в предыдущем разделе проблемы преодоления нынешнего засилья economics более чем очевидной становится актуальность проблемы снятия и все более и более заметного в последние десятилетия тренда экспансии «экономического империализма».

В России уже давно идущая в мире полемика по проблемам т. н. «экономического империализма»²⁸⁴ привлекла к себе значительное внимание лишь в конце 2000-х годов в связи с начавшейся в 2008 г. публикацией в журнале «Общественные науки и современность» статей по данной тематике. Именно в рамках этой дискуссии лежит и наш текст²⁸⁵, что неслучайно. Причина в том, что данная тема далека от чисто академического спора о соотношении различных общественных наук: она прямо связана с проблемой социальной роли и практического значения и экономической теории, и других общественных дисциплин. Значимость данной темы обусловила и то, что в нашей стране, как и на Западе, в этой полемике приняло участие едва ли не большинство известных теоретиков.

Мы отнюдь не склонны пересказывать все опубликованные в рамках этой дискуссии тексты, но хотели бы отметить, что лишь относительно недавно и только в связи с мировым экономическим кризисом в этих текстах появилось признание фундаментального кризиса господствующей в экономической теории неоклассической парадигмы. В рамках дискуссии на это в 2011 г. прямо указал В.М. Полтерович, сославшись и на авторитет десяти английских ученых, отвечавших на вопросы британской королевы, недоумевавшей, как ее ученые мэтры сумели не заметить приближение кризиса, и на описанные нами выше (см. п. 3.2) протесты в студенческой среде - от Франции до США¹. При этом, однако, академик Полтерович «не замечает», что описываемый им кризис поразил именно ту науку, метод, язык и инструментарий которой он предлагает развивать в рамках предлагаемого им «общего социального анализа».

Мировой экономический кризис, однако, не «подсказал» ничего такого, что не говорилось бы ранее. Он всего лишь вновь указал на необходимость поиска принципиально иной парадигмы и в экономической, и в других социальных теориях - парадигмы, лежащей «по ту сторону» не только монетаризма, не только неоклассики в целом, но и той методологии, на которой все они выросли - методологии исключительно квантифицируемых функциональных связей, верифицируемых при помощи обращения к статистике или иным эмпирическим данным, являющейся калькой с естественно-научной позитивистской методологии.

Между тем практически все участники полемики в журнале «Общественные науки и современность», как поддерживающие важность и плодотворность «экономического империализма», так и критикующие эту тенденцию, по сути дела, не подвергают сомнению то методолого-теоретичес-кое поле, инструментарий и язык, в рамках которого они ведут полемику. Все - от рьяно защищающих «экономический империализм» Гуриева, Балацкого, Яновского и др. до не менее жестко критикующих их Урнова²

¹ См.: ПолтеровичВ.М. Становление общего социального анализа // Общественные науки и современность. 2011. № 2. Подчеркнем: в политэкономичес-ких кругах не только Запада, но и России публикации об этом «провале» mainstream^ идут с 2008 года (см. напр.: Главная книга о кризисе / Под ред. А.В. Бузгалина. М.: Яуза, 2009). Особенно интересна в этом отношении упомянутая выше статья А.И. Московского, указывающего на недостаточность «основного направления» экономической теории.

² Надо отдать должное жесткой и остроумной критике этим автором экономического империализма. Мало кто решился бы написать строки, которые мы не откажем себе в удовольствии процитировать: «С моей точки зрения, экономический империализм представляет собой не столько научную парадигму, сколько вид интеллектуально-мануального самоудовлетворения, отличающийся от множества других видов этого занятия мощным психотерапевтическим эффектом. Экономистам, регулярно практикующим империализм, он дарует чувство уверенности в том, что для понимания любых сторон человеческой жизни не нужно знать ничего, кроме экономической теории (т.е. кроме того, что они и так уже знают)» (Урнов М.Ю. «Экономический империализм» глазами политолога // Общественные науки и современность. 2009. № 4. С. 138). И тем не менее заметим: с методологотеоретической точки зрения все сказанное Урновым есть критика неоклассики за то, что она чрезмерно узко и неточно интерпретирует, политический рынок. То, что политика есть явление исключительно капиталистического мира и то, что она, по сути, есть именно рынок - эти главные ограничения «экономического империализма» Урнов «не замечает», и это неслучайно: он, как и его оппоненты «одной крови», принадлежит к одной ветви методологии и теории.

и Полтеровича, включая и всех относительно «нейтральных» комментаторов²⁸⁶, - все эти участники дискуссии, равно как и их западные «гуру», не подвергают сомнению фундаментальные постулаты позитивизма, на которых базируется «экономический империализм».

К числу таких постулатов относятся четче всего сформулированные В.М. Полтеровичем параметры: (1) опора на эмпирический материал, почерпнутый из статистических индикаторов, данных опросов, институциональных и иных экспериментов; (2) использование в качестве аналитического аппарата формальной логики и математики (преимущественно эконометрики и теории игр); (3) изложение результатов при помощи все того же математизированного языка²⁸⁷.

Между тем, как мы показали выше, в социально-экономической практике есть немало такого, что не поддается «позитивному» исследованию и не отображается в виде квантифицируемых параметров, того, что (проще говоря) нельзя сосчитать. Исследуя же только то, что поддается квантификации, мы nolens volens оказываемся замкнуты на исследование только механизмов хозяйствования и вообще уходим от исследования содержания производственных отношений. Это поле оказывается просто не существующим для исследователя-позитивиста, который ищет истину только в пределах того круга света, который отбрасывает фонарь количественных данных, не задавая вопроса о том, где же она находится на самом деле. Но нужна ли нам наука, которая догматично следует старому правилу искать там, где фонарь, а не там, где потерял?

На наш взгляд, перед экономической теорией и - шире - общест-вознанием лежит во многом иная задача. Афористично мы бы ее сформулировали так: если «экономический империализм» настаивает на том, что все общественные науки должны научиться считать, исходя из критериев экономической эффективности, то, по мнению авторов этой книги, задача прямо противоположна: ввести в поле общественных наук (в том числе - экономических) и то, что нельзя сосчитать. Иными словами, и экономисты, и другие обществоведы должны уметь (а если не умеют - научиться) работать и с неквантифицируемыми и непосредственно эмпирически не представленными феноменами (сущностями, а не только явлениями и формами). Выражаясь западным языком, надо сделать экономическую теорию одной из областей social science, а экономистам и остальным обществоведам надо научиться не только строить математические модели, но и делать нечто большее: сначала читать, а потом и писать работы, аналогичные пространным, трудам Смита, Маркса, Маршалла и К²⁸⁸.

Доказательству этой тезы в немалой степени будет посвящен данный текст, который, однако, будет включать в себя и содержательное объяснение причин экспансии «экономического империализма», и анализ как потенциала, так и пределов лежащих в его основе методов, языка и инструментария.

И еще одно важное предварительное замечание: вопреки существующему сейчас представлению, о том, что экономика - это исключительно неоклассика (а оно неявно присутствует в текстах подавляющего большинства западных теоретиков и, соответственно, воспроизводится в статьях Гуриева, Яновского, Балацкого, и не только), современная экономическая теория гораздо более многогранна. Существуют и развиваются многообразные парадигмы гетеродоксальной экономической теории, которые по своим параметрам гораздо ближе другим социальным наукам, чем к своему «однофамильцу» - economics²⁸⁹. То, что сегодня в мире доминирует неоклассика, отнюдь не есть доказательство того, что она единственно истинна. Когда-то в мире доминировала теология и доказательство подобия треугольников апеллировало к велению божию, а за развитие светской науки отправляли на костер. Но жизнь, а вместе с ней и наука, меняется.

Если же мы будем исходить из многообразия парадигм экономической теории, то нам надо будет и существенно скорректировать постановку самой проблемы. В точном смысле слова речь должна идти не об экономическом империализме, а об экспансии рыночноцентричной неоклассической ветви экономической науки (ее методов, языка, инструментария) и о подавлении ею как других парадигм экономической теории, так и других социальных наук, с присущими им специфическими методами, языком и инструментарием²⁹⁰.

Зафиксировав эту проблему, мы (как марксисты) должны поставить вопрос: а почему развился «экономический империализм? почему столь значима его экспансия?

С гносеологической точки зрения она неслучайно оказалась сопряжена во времени (конец ХХ - начало нынешнего века) и пространстве (университеты США и ЕС) с «методологическими революциями» в общественных науках. Вытеснение классической методологии (с характерным для нее акцентом на исследовании субстанциональных и каузальных связей, на поиске причин, оснований, сущностей) методологией неопозитивизма и постмодернизма создало гносеологические предпосылки для экспансии математизированного аппарата economics². Еще одной предпосылкой стало активное распространение нового институционализма, где методология индивидуализма, рыночноцентризма и математизированного позитивизма используется для анализа «стыка» экономических и правовых проблем, особо значимого в экономике позднего

^ в экономической теории. Аналогичные сети и сообщества существуют в Западной Европе, Японии, Китае. Успешно развиваются Всемирная ассоциация политической экономии (World Association for Political Economy) и Международная инициатива по развитию политической экономии (International Initiative for Promoting Political Economy) и др.

¹ В.В. Радаев справедливо отмечает (со ссылкой на М. Грановеттера), что у социологов - свои методы. Для экономиста (неоклассика. - Авт.) в качестве предпосылки выступает независимость индивида в принятии решений, тогда как для экономсоциолога фундаментальная предпосылка - включенность человека в социальные отношения (см.: Радаев В.В. «Экономические империалисты наступают. Что делать социологам?» // Общественные науки и современность. 2008. № 6. С. ii8).

² Fine B. Economics Imperialism and the New Development Economics as Kuhnian Paradigm Shift? // World Development. Vol. 30. No. i2. P. 2065 (авторы выражают благодарность О. Захарову за подбор ряда материалов по проблеме «экономического империализма»).

капитализма, где все более доминирует сфера трансакций, а не произ-водства\

Но у экспансии неоклассики в неэкономические области есть и онтологические основания, которые лежат в сугубо материальном процессе экспансии рыночных отношений в области, лежащие вне сферы собственно экономики в ее классическом понимании как единства отношений производства, распределения, обмена и потребления материальных благ и услуг. Этот процесс давно известен экономической теории и был назван Дж. Соросом «рыночным фундаментализмом». Последний легко превращается в «экономический империализм» при условии отождествления экономики и рынка²⁹¹.

Мы в своих предшествующих публикациях показали (а во II томе этой книги разовьем наш анализ), что этот процесс есть превращение рынка в тотальную реальность современного мира. Эта лежащая в основе «экономического империализма» тотальность рынка многоаспектна.

Во-первых, рынок выходит за пределы экономики и захватывает все более широкие (в пределе - все) сферы социального пространства-времени: политику, социальные (трудовые и иные коллективы, сети и ассоциации; общественные группы и внутриклассовые отношения; нации и т.п.) и демографические (семья, отношения поколений.) процессы, культуру, науку, образование и даже саморефлексию человека. Результатом этой социо-пространственной тотальности рынка все более становится превращение:

• демократии и гражданского диалога - в олигополистический политический рынок, на котором те, кто обладает большей «рыночной силой», осуществляют различного рода манипулирование электоратом, превращаемым в пассивный объект политтехнологий²⁹²;

• дружбы однокашников, солидарности членов определенной социальной группы или класса, товарищества членов трудового коллектива и т.п. - в «социальный капитал»²⁹³, позволяющий извлекать прибыль, осуществляя трансакции на рынке межличностных отношений;

• любви мужчины и женщины - в контракт со взаимными обязательствами по предоставлению брачных услуг, а отношений отцов и детей - в сделку по поводу наследства;

искусства - в рынок масс-культурных продуктов и услуг, где by definition нет границы между Красотой и безобразием, ибо таковы каноны постмодернизма, все более превращающиеся в формальные и неформальные рыночные институты;

• воспитания и обучения - в рынок образовательных услуг. Сказанное - не морализирование (хотя, повторим, политэкономии

нравственное измерение экономических феноменов отнюдь не противопоказано), а констатация объективных процессов, которые хорошо известны экономистам (в том числе - адептам экономического империализма) и отображены в их публикациях²⁹⁴.

Во-вторых, тотальность рынка проявляет себя в том, что индивид как Личность все более глубоко включается в тотально-рыночное бытие, становится функцией рынка экзистенциально. В результате:

• работник бытийствует как товар не только в функции рабочей силы, которую покупает собственник капитала, но и как личность, многие человеческие качества которой присваиваются фирмой, что становится новой формой реального подчинения уже не труда, но Человека капиталу²⁹⁵;

• потребитель из господина (пусть формального) рынка, на котором он ищет полезную вещь или услугу, удовлетворяющую его потребность, превращается в алкающую все новых симулякров (брендов, хитов) марионетку маркетинга, рекламы и других манипулятивных воздействий капитала²⁹⁶;

• внутренняя духовная жизнь человека трансформируется в «интерио-ризированную» конкуренцию себя с самим же собой по поводу оптимального с рыночной точки зрения (т.е. наиболее прибыльного) вложения своей духовной и физической энергии²⁹⁷, превращая Человека в «человеческий капитал»²⁹⁸.

Эти перечни легко продолжить, но исследование данной материи выходит за пределы нашего текста. Для нас в данном случае важно лишь добавить, что тотальность рынка есть не некое абсолютное состояние; она сталкивается с контрсилами и нарастает нелинейно, по мере прогресса гегемонии корпоративного капитала.

У тотальности рынка и, следовательно, у «экономического империализма», есть и материально-технологические основания. Ими становится процесс развертывания постиндустриальных трендов, который на определенном этапе рождает предвиденную еще Марксом и не раз нами отмечавшуюся тенденцию перехода к прогрессу преимущественно в сферах, лежащих «по ту сторону собственно материального производства», в постэкономической сфере²⁹⁹. Эта сфера по своей природе требует новых, пострыночных и посткапиталистических форм общественного бытия. Эта модальность подобна тому, как переход «по ту сторону» ручного труда, в мир индустрии, требовал снятия натурального хозяйства, крепостничества и сословной иерархии и развития рынка, капитала и гражданских прав человека.

Однако в условиях сохраняющейся глобальной гегемонии капитала эта тенденция обретает описанную выше форму экспансии рынка в принципиально нерыночные сферы. Эта форма превратна, но действительна. Распространение рынка в принципиально нерыночные сферы с неизбежностью обусловливает и распространение в этих областях адекватных «рыночноцентризму» бытия форм его теоретической рефлексии, т.е. науки, его изучающей: формы рынка (даже если они появляются вне экономики) должна изучать наука о функционировании этих форм, т.е, economics³⁰⁰.

Так завершается цепь причин и следствий, объясняющих на основе марксистской методологии «тайну» появления и эпидемического распространения по общественным наукам «экономического империализма».

В этой связи мы можем сказать: именно противоположный «экономико-империалистическому» методолого-теоретический подход позволяет точно и определенно показать социально-экономические основания тех или иных теоретических представлений и объяснить, почему и какие именно политико-идеологические интерпретации им даются представителями тех или иных направлений. Так, интеллектуал, остающийся в своем исследовании исключительно на уровне явлений, наполненных в условиях позднего капитализма превратными формами, не может не отразить, буквально следуя фактам, рыночный фундаментализм как единственно сущую реальность и «честно» описать механизм его функционирования.

Проблема здесь, однако, будет в том, что такой теоретик истинно опишет ложную реальность - тот морок, который наводит фетишизм тотального рынка на любого его участника. Социальные науки (и ге-теродоксальная экономическая теория, политэкономия, в том числе), в этом плане жестко отличаются от претендующих на всю науку-экономику неоклассиков тем, что они прямо говорят:

• исследователь, его методология и теория прямо связаны с практикой;

• практика - это не факты сами по себе, не отдельные статистические данные, а общественно-исторический процесс, где «эмпирией» являются реформы и революции, смены общественных систем, глобальные кризисы и трансформации (а не методические указания для желающих успешно спекулировать на бирже³⁰¹);

• эта социальная практика есть взаимодействие акторов с различными, в том числе - объективно противоречивыми общественными интересами;

• общественная наука (в том числе - экономическая теория) может и должна честно и недвусмысленно отражать эти различные интересы и говорить об этом прямо, не кокетничая с претензиями на некую абсолютную «объективность»¹.

Теоретики «экономического империализма», однако, иначе объясняют причины широкого распространения их парадигмы.

На их взгляд, ключ к ответу на вопрос о ее популярности лежит в собственных имманентных достоинствах economics.

Последние же состоят в том, что, во-первых, ее инструментарий (toolbox) может быть использован для исследования самого широкого круга явлений, а ее язык адекватен для анализа самых разных тем, позволяя самые сложные проблемы исследовать при помощи относительно простых абстрактных терминов².

Не менее важно, по их мнению то, что, во-вторых, экономический империализм позволяет использовать в общественных науках позитивный метод. На языке адептов economics это означает использование строго - если не сказать единственно - научных подходов³, когда теория формируется исключительно на основе фактов и может быть подвергнута верификации и фальсификации. Естественно, что в этом случае основными становятся математические методы исследования, а некван-тифицируемые феномены остаются «по ту сторону» науки⁴.

¹ Обратим внимание на весьма любопытные в этой связи фразы К.Э. Яновского, решившего перефразировать Черчиля: «Если говорить и об адекватности методов, и о политической неангажированности, и о готовности к практически реализуемым рекомендациям, то можно согласиться с тем, что по всем трем позициям экономисты никуда не годятся. Однако все остальные обществоведы выглядят гораздо хуже экономистов. Может быть, потому, что «экономические методы самые плохие, кроме всех остальных» (Яновский К.Э. Несколько примеров методологии, или «Экономистам не в чем каяться!» // Общественные науки и современность. 2009. № 2. С. 136). Здесь налицо как минимум несколько «неточностей». Во-первых здесь и выше Яновский, ничтоже сумняшеся, отождествляет всех экономистов со сторонниками «демократии налогоплательщика», т.е. теми, для кого едва ли не высшей ценностью европейской цивилизации (и, видимо, всего мира) является защита «как права собственности, так и самого собственника» (Там же. С. 133), т.е. с право-либеральным крылом одной из ветвей экономической науки. Во-вторых, Яновский считает, что они ближе всех к объективности на том основании, что они лучше всех видят, как защитить те самые интересы собственников (читай - капитала), которые он и ставит во главу угла. И это откровенное до цинизма стремление выдать интересы собственника капитала за единственно возможные ценности цивилизации и есть. объективность?

² Lazear Ed. Economic Imperialism // The Quarterly Journal of Economics. Vol. 115. No. 1. P. 99.

³ Ibid. P. 100-102.

⁴ С. Гуриев этот тезис выразил предельно жестко: “Колонизируя” другие общественные науки, экономисты стараются распространять принятый в естественных науках подход: формулировка предпосылок, формальное получение тестируемых гипотез, проверка гипотез при помощи эмпирических ^

В-третьих, в основу любой общественной науки кладется аксиома

о приоритете (1) рационального (в исследованиях со второй половины ХХ века - с некоторыми уступками в пользу ограниченной рациональ-ности¹) индивида, который максимизирует свою полезность, (2) равновесия в общественной системе (physical-sciences-style equilibrium) и (3) обеспечения ее эффективности («бесплатного обеда не бывает» -принцип, который, по мнению Э. Лейзира, остальные общественные науки игнорируют). И это позволяет economics^ завоевывать те территории, которые ранее были недоступны науке².

Первые два пункта мы здесь не будем рассматривать специально, ибо идеи о научной плодотворности исключительно методологии (нео) позитивизма, едва ли не 100%-но ориентированного на математический аппарат, нами (и далеко не только нами) выше уже была подвергнута конструктивной критике. То же касается и постмодернизма.

А вот последний блок аргументов представляет немалый интерес именно в связи с проблемой критики «экономического империализма» и его производных, в частности «политической экономики». Эта критика предполагает прежде всего позитивную оценку того факта, что едва ли не 150 лет спустя после Маркса и на многие десятилетия отстав от его последователей представители mainstream’а «вдруг»узнали, что:

• индивиды не всегда 100%-но рациональны и (о чудо!) некоторые из них могут не только в кратко-, но и в долгосрочной перспективе максимизировать не только денежный доход, но и иные ценности, в том числе - социальные, альтруистические³.;

^ данных. Безусловно (.), в общественных науках применение этого подхода интереснее, но и труднее и даже рискованнее для научной репутации. Но другого пути развития общественных наук нет. Ведь только при помощи количественных аргументов наука умеет решать, какие теории верны, а какие - нет. В соответствии с рассуждениями знаменитого философа Т. Куна, только та теория чего-нибудь стоит, которая может быть отвергнута данными. Именно “экономический империализм” и приносит в общественные науки методологию верификации и фальсификации теории. Поэтому он - необходимое условие развития других общественных наук» (Гуриев С.М. Три источника - три составные части экономического империализма // Общественные науки и современность. 2008. № 3. С. 139-149).

¹ См., например: Becker G. Irrational Behavior and Economic Theory // Journal of Political Economy. 1962. № 70 (1).

² Ibid. Г. Беккер в этом перечне делает несколько иные акценты: «Связанные воедино предположения о максимизирующем поведении, рыночном равновесии и стабильности предпочтений, проводимые твердо и непреклонно, образуют ядро экономического подхода в моем понимании» (см.: Беккер Г. Экономический анализ и человеческое поведение // THESIS. 1993. Вып. 1. С. 27).

³ «.в последнее время экономисты начали соглашаться и с тем, что люди часто ведут себя хорошо и по отношению к тем, кого они больше никогда не увидят, многие работают в благотворительных и некоммерческих организациях, ^

• для взаимодействия индивидов характерны не только конкуренция, но и отношения солидарности и товарищества;

• счастье не совпадает с величиной дохода и т.д. и т.п.

Как мы уже писали выше, для марксистской политической экономии все те материи, которые Э. Лейзир объявил ранее недоступными общественным наукам и которые ныне называют «человеческим», «социальным», «культурным» и т.п. «капиталом» уже давно были хорошо известны, хотя и под другими (на наш взгляд - более соответствующими содержанию объективных явлений) именами. Более того, наша наука давно (как минимум с XIX века) подчеркивала, что в разных экономических системах (NB! Для нас, в отличие от представителей mainstream^, экономика не тождественна рынку!) существуют разные общественные отношения. Они, намеренно повторим, порождают:

• разные формы координации; напомним, что кроме рынка и его провалов существуют еще и натуральное хозяйство, и различные формы насильственного распределения и перераспределения ресурсов, и многочисленные виды отношений общественного сознательного регулирования экономики, и сетевые нерыночные отношения (наподобие викиномики);

• разные формы отношений отчуждения, присвоения и их снятия: от разных видов внеэкономической зависимости типа рабства, крепостничества, азиатской деспотии и т.д. через многообразные формы подчинения труда капиталу и присвоения прибыли к отношениям социального освобождения, солидарности и собственности каждого на все, как это уже давно устроено в мире неограниченных общественных благ, «копилефта» и т.п.;

• разные формы отношений распределения и перераспределения дохода и социальной справедливости .

^ и т.д. Единственно возможное объяснение заключается в том, что мы все-таки сами по себе хотя бы немного любим делать добро и предпочитаем справедливость несправедливости, потому что так устроена человеческая натура или социальная среда. Как это доказали многочисленные экспериментальные исследования Э. Фера и его соавторов, люди действительно хотя бы в некоторой степени альтруистичны и готовы платить собственные деньги за устранение несправедливости и неравенства» (Гуриев С.М. Три источника - три составные части экономического империализма // Общественные науки и современность. 2008. № 3. С. i37).

ⁱ В этой связи весьма знаменательно еще одно «открытие» политической экономики, сделанное несколько лет назад: оказывается, в США и Европе по-разному понимают социальную справедливость (в Америке якобы считают, что надо больше работать и платить небольшие налоги, а в Европе - получать больше пособий за счет высоких налогов) и это причина того, что в Европе якобы меньше ВВП на душу населения (Гуриев С.М. Цит. соч. С. i39).

В этих размышлениях есть как минимум три неправомерных утверждения. Во-первых, различия либеральных и социал-демократических социально-экономических систем, равно как и отражающих их ценностей и идеологий, ^

Далее, все эти разные общественные системы порождают разные типы Человека, который в разных системах, вступая в различные отношения, принадлежа к различным социальным группам и классам, имеет разные системы ценностей и мотивов, или, говоря на языке economics, разные типы рациональности (к анализу этой материи мы еще вернемся).

Более того, в этих разнокачественных общественных отношениях формируются социальные общности, для которых становятся характерны единые социальные интересы, которые, повторим, не сводимы к сумме интересов эгоистических индивидов. Для классической политэкономии существуют и уже давно являются объектом исследования такие конкретно-всеобщие феномены, как интерес класса или общенародный интерес¹. (В скобках заметим: несложно спрогнозировать, что «политическая экономика» скоро сделает - а может быть, уже сделала - еще одно великое открытие и объявит, что в экономике не только индивиды, но и трудовые коллективы, социальные группы, классы, народы и национальные сообщества также выступают реальными «акторами»,

^ были описаны (в том числе - и на языке моделей), обоснованы и статистически проиллюстрированы за многие десятилетия до упоминаемых С.М. Гуриевым работ (в последних, впрочем, есть свои оригинальные положения, но это отнюдь не «открытия» разных трактовок социальной справедливости). Во-вторых, во многих странах Западной Европы (в том числе - в Скандинавии, где максимально развито социальное государство) ВВП на душу населения мало отличается от цифр, характерных для США. Более того, по такому важнейшему с социально-экономической точки зрения показателю эффективности, как Индекс развития человеческого потенциала, скандинавские страны в большинстве своем опережают США. В-третьих, социал-демократическая модель предполагает, что справедливым является не паразитизм бездельников, а гарантия защищенности базовых человеческих потребностей и равных стартовых возможностей, дифференциация, зависящая от трудового вклада, и высокое налогообложение только наиболее богатых групп общества, чьи доходы с социал-демократической точки зрения (читайте К. Каутского!) есть результат эксплуатации работников и - в современных условиях - спекулятивных сделок. Более подробное изложение этих положений, их обоснование и подтверждающую их статистику можно найти, в частности, в нашей книге «Экономическая компаративистика» (М.: ИНФРА-М, 2005).

ⁱ Авторы эту тему раскрыли (со ссылками на своих многочисленных учителей и предшественников - советских политэкономов) в одной из своих ранних работ - «Реализация общенародных интересов» (М., i985). В настоящее время в России наличие общенациональных и иных групповых социальных интересов акцентируют Р.С. Гринберг и А.Я. Рубинштейн, С.С. Слепаков и др. авторы (см.: Гринберг Р.С., Рубинштейн А.Я. Индивидуум & Государство: экономическая дилемма. М.: Весь мир, 20i4; Слепаков С.С. Самоутверждение России: социально-экономический контекст // Философия хозяйства. 20i2. № i).

у которых есть реальные общественные и в том числе экономические интересы³⁰².)

Полное перечисление и раскрытие всех этих проблем опять же не входит в задачу данного текста - мы это уже делали ранее и еще не раз будем возвращаться к этим вопросам. Здесь для нас было важно другое: подчеркнуть, что «политическая экономика» только в последние десятилетия начинает открывать для себя массу «новых» для economics^, но давно известных для классической политэкономии исследовательских полей, связанных с тем, что мир не сводится к рынку, а человек есть не только рациональный эгоист. Но!

«Экономический империализм» потому и есть империализм, что он, колонизируя, подчиняет себе все завоевываемые им пространства. Точнее он все богатство общественных отношений и экзистенций человека представляет в виде не более чем рыночного торга, лишь в виде исключения признавая возможность индивида максимизировать иную полезность, но все равно теми же методами и на тех же принципах.

При этом каждый из принадлежащих к экономическому либерализму исследователей сам по себе субъективно может быть абсолютно честен как ученый. Отказываясь от иных методов, кроме математического моделирования эмпирически наблюдаемых и квантифицируемых процессов, такой исследователь не может видеть ничего иного, кроме однокачественных эмпирически данных форм. В условиях тотальной экспансии рынка они чуть ли не на 99 % являются рыночными везде, а не только в экономике. Что в этом случае может сделать исследователь такой реальности, пользующийся таким методом? Только одно: построить более или менее точную модель, описывающую эти превратные формы. И для этого действительно язык, инструментарий и методы economics будут вполне адекватны. Посему, с одной стороны, растет число исследователей-обществоведов, все более активно использующих методологию «экономического империализма». С другой стороны, объективно происходящая в глобализованной капиталистической системе последних десятилетий экспансия рыночных форм в нерыночные сферы неизбежно сопровождается и ростом числа исследователей-эконо-мистов, которые с жадной радостью устремляются на эти тучные невозделанные нивы экономического анализа³⁰³.

Так во взаимном экстазе «экономического империализма» сливаются профессионалы от экономики и от социологии, политологии и массы других «...логий».

И здесь все было бы хорошо и покойно, если бы.

Если бы не появлялись время от времени неортодоксальные исследователи (например, марксисты) и не начинали, наподобие воспетого еще Сократом овода, приставать к спокойно работающим «профессионалам» со странными вопросами.

А не превратные ли (т.е. не искажающие ли содержание до противоположности) формы вы исследуете, коллеги?

А не лежит ли рядом с вами бездна иных исследовательских полей и проблем, которые принципиально важны для понимания природы и судеб нынешней экономики и общества, но не поддаются анализу при помощи ваших методов и инструментария?

А нет ли совсем рядом с вами (и даже внутри ваших же университетов) иных, нежели бизнес и государство, заказчиков, которые задают науке иные, нежели те, на которые вы привыкли отвечать, вопросы?

Эти вопросы сегодня все чаще задает не столько уходящее поколение выросших на марксизме и не предавших его забвению постсоветских (в экс-СССР) или принадлежащих к «поколению-68» (на Западе) профессоров, сколько молодые генерации студентов и иных интеллектуалов, с писем которых мы начали этот текст; эти вопросы задают активисты многомиллионных социальных движений Европейского союза и Азии, США и Латинской Америки, СНГ и Африки.

Вопреки мнению многих специалистов в области общественных наук, авторы данной книги считают, что на вопросы этих субъектов исторического процесса надо отвечать.

Отвечающие на эти вызовы и выступающие в качестве альтернативы «экономическому империализму» подходы предполагают принципиально иной акцент, генетически восходящий к классической политической экономии - использование широкого социо- и гуманитарно-(в современных условиях - еще и эко-) ориентированного подхода и методологии к исследованию собственно экономических процессов, которые в этом случае рассматриваются как всего лишь одна из сфер общественного развития, причем сфера, где формируются его средства, а не цели и ценности, и потому сфера, подчиненная задачам прогресса Человека, Общества и Природы и ограниченная последними. Такова, на наш взгляд, главная определенность и классической политической экономии, и ее современных критических наследников (одно из возможных имен которых - постклассическая политическая экономия).

Последняя в данном контексте предстает как эко-социогуманитар-но-ориентированная экономическая теория. В противоположность нынешней - «economics’овской» - экспансии узкоэкономических (рыночных) подходов в социальные, политические и гуманитарные сферы мы выступаем за своего рода «экспансию» социогуманитарных и экологических подходов в область экономических явлений. При этом собственно «политический» аспект политэкономии никуда не исчезает, составляя одну из центральных проблем широкого социального блока³⁰⁴.

Эта «экспансия» социальной (в т.ч. политической) и гуманитарной проблематики не является чем-то принципиально новым для классической политической экономии (поэтому, в частности, мы и используем столь часто термин «реактуализация»). Начиная с Адама (в данном случае имеется в виду Смит) классическая политическая экономия исходила из принципиального единства нравственного и экономического начал³⁰⁵. Для Карла Маркса широкий социальный, политический и гуманитарный (а в ряде работ и «натуралистический», т.е., говоря сегодняшним языком, «экологический»¹) контекст экономических процессов был очевиден. Не менее очевиден он был и для таких его последователей, как В.И. Ульянов-Ленин, Д. Лукач и мн. др. Более того, как мы уже не раз отмечали выше, даже «продвинутые» советские учебники исторического материализма всячески боролись с «грубым экономическим материализмом», игнорирующим обратное влияние «надстройки» на производственные отношения и не учитывающим сложный комплекс взаимодействий производственных отношений и производительных сил, общества и природы².

Но в данном контексте это не главное. Человечество вступает в период «заката» того мира, который Маркс назвал «экономической общественной формацией»³, и в эту эпоху проблемы взаимодействия экономических и социогуманитарных, экологических, технологических

¹ «Коммунизм как положительное упразднение частной собственности -этого самоотчуждения человека - и в силу этого как подлинное присвоение человеческой сущности человеком и для человека; а потому как полное, происходящее сознательным образом и с сохранением всего богатства предшествующего развития, возвращение человека к самому себе как человеку общественному, т.е. человечному. Такой коммунизм, как завершенный натурализм, = гуманизму, а как завершенный гуманизм, = натурализму; он есть действительное разрешение противоречия между человеком и природой, человеком и человеком, подлинное разрешение спора между существованием и сущностью, между опредмечиванием и самоутверждением, между свободой и необходимостью, между индивидом и родом. Он - решение загадки истории, и он знает, что он есть это решение» (Маркс К. Экономико-философские рукописи 1844 года // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 42. С. 116).

² См., например: Келле В.Ж., Ковальзон М.Я. Исторический материализм. М., 1969. Более подробно и аргументированно критика «экономического детерминизма» была дана в книге этих же авторов «Теория и история» (М.: Политиздат, 1981). Заметим в этой связи, что в западном марксизме существует устойчивая традиция приписывать «советскому марксизму» именно экономический детерминизм (см., например: Sherman H.J. Reinventing Marxism. Baltimore, 1995. P. 6-7). Эта тенденция правомерна только в очень малой мере, а именно, в той, в какой в популярных или очень грубых работах советской поры (особенно сталинского периода) встречались пассажи, которые можно было так истолковать.

³ «В общих чертах, азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный, способы производства можно обозначить, как прогрессивные эпохи экономической общественной формации. Буржуазные производственные отношения являются последней антагонистической формой общественного процесса производства, антагонистической не в смысле индивидуального антагонизма, а в смысле антагонизма, вырастающего из общественных условий жизни индивидуумов; но развивающиеся в недрах буржуазного общества производительные силы создают вместе с тем материальные условия для разрешения этого антагонизма. Поэтому буржуазной общественной формацией завершается предыстория человеческого ^

аспектов развития становятся принципиально значимыми. Сие есть банальность. Вопрос, однако, в том, как отвечать на эту банальность - методом «экономического империализма» (т.е. путем навязывания рыночного фундаментализма и неэкономическим сферам) или путем эко-социо-гуманитарной трансформации экономики.

^ общества» (Маркс К. К критике политической экономии. Предисловие // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 13. С. 8-9).