Глотка

1

Начав вспоминать Джона Рэнсома, я уже не мог остановиться. Я пытался писать, но книга моя превратилась в тупое подобие старого фильма с Кентом Смитом и Глорией Грэхем. Тогда я позвонил в агентство и заказал на среду на утро билет до Миллхейвена.

Воображение часто творит вещи, которые отказываются понимать и принимать остальные части твоего сознания. В ночь со вторника на среду мне приснилось, что Бегун уродует не чье-нибудь, а мое собственное тело.

Я проснулся в душной темноте.

Простыня подо мной была холодной и липкой от пота. К утру на ней отпечатаются желтоватые очертания моего тела. Сердце мое учащенно билось. Я перевернулся и переполз на сухое место.

2

Наконец я осознал, что сама мысль о том, чтобы снова увидеть Миллхейвен, наполняет меня ужасом. Миллхейвен и Вьетнам были каким-то странным образом связаны, почти взаимозаменяемы в моем сознании, словно фрагменты какого-то большого целого, какой-то давней истории, еще более давней, чем мифы об Орфее и Лотовой жене, истории, в которой говорилось: «Ты потеряешь все, если оглянешься назад». Но ты все же оглядываешься назад – и что же? Тебя поражают громы и молнии? Или ты, наоборот, видишь самую важную часть загадки-головоломки, которую, движимый первозданным страхом, скрывал от самого себя?

В среду рано утром я принял душ, собрал чемодан и вышел на улицу, намереваясь поймать такси.

3

Я поднялся по трапу самолета, занял свое место, пристегнул ремень и только тут осознал вдруг, что, дожив почти до пятидесяти лет, лечу через весь континент, чтобы помочь давно забытому знакомому найти какого-то психа.

И все же мотивы мои были ясны с того самого момента, когда Джон Рэнсом сообщил мне, как звали его жену. Итак, я ехал в Миллхейвен, потому что надеялся, что смогу наконец спустя много лет узнать, кто же убил мою сестру.

Стюардесса спросила, что я буду пить, и, хотя разум подсказывал, что надо заказать, как всегда, лимонад, произнес вдруг неожиданно для самого себя:

– Водку со льдом. – И она дала мне маленькую бутылочку водки и стаканчик, полный льда Я не пил уже восемь лет. Открыв бутылку, я вылил водку на лед, с трудом веря в то, что это делаю я, а не кто-нибудь другой. Стюардесса прошла к следующему ряду. Я вдыхал резкий запах алкоголя. Если бы я хотел, я мог бы встать, пройти в уборную и вылить водку в раковину. Но смерть улыбалась мне, заглядывая в окно самолета. Я улыбнулся в ответ и, поднеся стаканчик к губам, сделал огромный глоток. Вкус водки почему-то вызвал в памяти воспоминания о цветах. Едва слышный голос внутри меня кричал: «Нет, нет, о, Боже, нет, ты этого не хочешь!» Но я проглотил водку и тут же сделал еще один глоток, потому что это было именно то, чего я хотел. Теперь у водки был вкус замерзшего облака – самого вкусного замерзшего облака на свете. Смерть, представшая на этот раз в образе черноволосого мужчины в сером двубортном пиджаке, с ироничной улыбкой кивала мне и улыбалась. Я вспомнил все, что так нравилось мне когда-то в выпивке. И тут же подумал, что восемь лет воздержания стоят того, чтобы выпить за них как следует. Когда стюардесса пошла обратно, я с милой улыбкой вернул ей пустой стаканчик и попросил еще. И она тут же дала мне новую порцию.

Я лениво оглядел салон, чтобы посмотреть, кто еще летит в этом самолете, и алкоголь в моих венах тут же превратился в лед: через два ряда впереди меня, в последнем ряду салона первого класса сидела моя сестра Эйприл. На секунду глаза наши встретились, но Эйприл тут же снова отвернулась и стала смотреть в серое ничто за бортом самолета, подперев подбородок ладонью. Я так давно не видел ее, что успел забыть, в какое тяжёлое состояния приводили меня ее появления. На меня нахлынула любовь, смешанная, как всегда, с горем и грустью, и немного со злостью. Я жадно вбирал глазами ее образ – волосы, руки, скучающее выражение лица. На Эйприл по-прежнему было то же платье, в котором она умерла. Она снова посмотрела на меня, и я чуть было не встал со своего места и не кинулся к ней. Но тут же поймал себя на том, что вижу перед собой железные пуговицы на форме стюардессы, которая успела снова встать между мной и Эйприл. Я глянул ей в лицо, и девушка сделала шаг назад.

– Могу я чем-то помочь вам, сэр? – спросила она. – Еще водки?

Я кивнул, и стюардесса пошла к бару, чтобы" принести мне еще порцию. Место Эйприл было пусто.

4

Несколько минут я растерянно прогуливался по аэропорту Миллхейвена в поисках такого же серого призрака, как я сам, но так и не узнал толстоватого лысеющего джентльмена в красивом сером костюме, который внимательно разглядывал пассажиров моего рейса, пока тот не встал прямо передо мной.

– Тим! – воскликнул он и рассмеялся, и тут я разглядел наконец знакомое лицо Джона Рэнсома и улыбнулся ему в ответ. С тех пор, как мы виделись последний раз в Кэмп Крэнделл, он прибавил не один фунт, зато на голове здорово убавилось волос. Если не считать странного затравленного выражения лица, стоявший передо мной мужчина вполне мог бы быть председателем какой-нибудь крупной страховой компании. Джон обнял меня, и к нам вернулось на секунду все то, что мы пережили во Вьетнаме, только теперь это было уже очень далеко, и мы выжили в этой ужасной войне.

– Почему я всегда встречаю тебя в каком-нибудь странном виде? – сказал Джон.

– Потому что, когда я вижу тебя, я не представляю, во что еще вляпаюсь, – ответил я. – Но это, как всегда, временно.

– Меня не смущает, что ты пьешь, – успокоил меня Рэнсом.

– Не торопись с выводами, – сказал я. – Просто мысли о возвращении в родной город немного выбили меня из колеи.

Конечно, Рэнсом ничего не знал о моей прошлой жизни – мне еще предстояло объяснить ему, почему меня так увлекала личность Уильяма Дэмрока, предположительно совершившего убийства «Голубой розы». Между тем он разжал объятия и отступил на шаг назад.

– Пойдем возьмем твой багаж, – сказал он.

Рэнсом вел машину в восточную часть города, а я едва узнавал родные места. Строения из стекла и бетона почти повсеместно сменили прежние старые кирпичные с потемневшими от времени фасадами. На месте автостоянки разбили небольшой зеленый парк, на месте мрачноватого городского концертного зала построили новый комплекс залов и театров, который назвали Центром исполнительских искусств.

Иногда мне казалось, что мы едем вдоль декораций, выстроенных для съемок какого-то фильма – все эти новые здания казались иллюзорными, ими словно прикрыли настоящее лицо прошлого. После Нью-Йорка Миллхейвен казался невыносимо чистым и спокойным. Неужели тревожный, полный беспорядка город, который я помню, исчез под множеством косметических швов?

– Наверное, Аркхэм-колледж выглядит теперь как Стэнфорд, – предположил я.

Рэнсом усмехнулся.

– Нет, Аркхэм все тот же. Мы скоро проедем мимо.

– Но как ты-то там оказался?

– Если задуматься об этом всерьез, что я лично стараюсь делать как можно реже, это действительно кажется странным.

Я ждал продолжения.

– Я пришел туда ради одного человека, Алана Брукнера, который был главой богословского факультета. Он был очень знаменит в своей области, по-настоящему знаменит – считался одним из трех-четырех корифеев. На последнем курсе я перечитал все его работы. Конечно, он был единственным настоящим ученым в Аркхэме. Думаю, там ему в первый раз предложили работу, и потом он не мог даже помыслить о том, чтобы оставить колледж ради более престижной должности. Престиж вообще ничего для него не значил. Как только в колледже поняли, каким сокровищем обладают, они предоставили Брукнеру полную свободу действий в надежде, что он привлечет других специалистов своего уровня.

– И он привлек тебя.

– Да, но мне, конечно, далеко до уровня Алана Брукнера. Он был единственным в своем роде. Как только в Аркхэме появлялись другие знаменитые богословы, им хватало одного взгляда на колледж, чтобы вернуться обратно туда, откуда они приехали. Алан действительно привлек сюда много талантливых выпускников, но чуть позже и эта затея в общем провалилась. Если уж говорить честно, – Джон покачал головой и на секунду замолчал.

Мы проезжали мимо больших приземистых домов на Авеню Гете. Улица почти не изменилась, хотя вязы, которыми она была усажена с обеих сторон, давно засохли.

– Насколько я понимаю, ты очень сблизился с этим профессором, – я успел забыть его фамилию.

– Можно сказать и так, – кивнул Рэнсом. – Я женился на его дочери.

– О, – воскликнул я. – Тогда расскажи поподробнее.

После Вьетнама Рэнсом поехал в Индию, и там он постепенно вернулся к жизни. Он учился, медитировал, снова учился, снова медитировал, искал спокойствия и наконец обрел его. Конечно, он навсегда остался человеком, которого завалило однажды грудой мертвых тел, но теперь он стал также человеком, который выбрался из-под этой кучи живым. У него был наставник, который помог Рэнсому посмотреть иначе на все, что ему довелось пережить. Рэнсом был членом группы, где кроме него было всего несколько не индийцев, а наставником, точнее, наставницей, была молодая женщина потрясающей красоты по имени Мина.

Через год Джона перестали мучить кошмары и неожиданные приступы страха. Он увидел другую сторону абсолютной тьмы, в которой оказался во Вьетнаме. Мина вернула его миру цельным, здоровым человеком. Потом Рэнсом три года учился в Англии и еще три года в Гарварде. Лишь очень немногие из его знакомых знали, что Рэнсом был одним из знаменитых «зеленых беретов». Потом Алан Брукнер вернул его в Миллхейвен.

А через месяц после того, как Джон начал работать под началом Брукнера, он встретил его дочь Эйприл.

Джону всегда казалось, что он влюбился в эту девушку, как только увидел ее впервые. Она зашла в кабинет за какой-то книгой, когда Джон помогал ее отцу работать над сборником статей и эссе. Эйприл была высокой блондинкой спортивного телосложения лет двадцати с небольшим. Она твердо пожала Рэнсому руку и сказала, улыбнувшись:

– Я рада, что вы помогаете отцу разобраться во всем этом. А то, предоставленный своим порокам, он так и путал бы Ворстеланг и вайнапти. Впрочем, он и сейчас иногда их путает.

Эйприл приятно удивила Джона, употребив термины из брентано и санскритской философии. Он никак не ожидал такого от девушки с внешностью теннисистки. Эйприл и ее отец обменялись несколькими вполне добродушными колкостями, затем девушка подошла к полкам с художественной литературой и протянула руку за нужной ей книгой.

– Я ищу книгу, продиктованную автором самыми низменными уголками его сознания, – сказала Эйприл. – Что вы посоветуете – Раймонда Чандлера или Уильяма Берооуза?

Рэнсом улыбнулся еще шире – дело в том, что диссертация, над которой он работал, называлась: «Концепция чистого сознания».

– "Долгое прощание", – сказал он. – Впрочем, наверное, она недостаточно низменная.

Снова одарив Рэнсома улыбкой, Эйприл вышла из комнаты.

– Низменные уголки сознания? – повторил Джон, вопросительно глядя на Алана.

– Не стоит удивляться, – сказал тот. – Первым словом Эйприл было «виртуоз».

Рэнсом спросил, действительно ли девушке известна разница между Ворстелунгом и вайнапти.

– Конечно, не так хорошо, как мне, – улыбнулся Брукнер. – Кстати, почему бы вам не пообедать с нами в пятницу?

В пятницу Джон явился в дом профессора в своем лучшем костюме. Они мило беседовали за обедом, но Эйприл была настолько моложе его, что Джон не решился пригласить ее на свидание. Он вообще плохо представлял себе, что такое свидание, и был почти уверен, что у них с Эйприл Брукнер разные понятия на этот счет. Она наверняка захотела бы играть в теннис или танцевать почти до ночи. Она наверняка любит подобные развлечения. Рэнсом был гораздо сильнее физически, чем казался на первый взгляд (особенно в строгом костюме). Он бегал, неплохо плавал, но совсем не умел ни играть в теннис, ни танцевать. Представления Рэнсома о приятно проведенном вечере сводились к обеду в ресторане с бутылкой хорошего вина, Эйприл же выглядела так, словно предпочла бы такой перспективе несколько часов стрельбы из лука или лазания по горам. Он спросил девушку, понравился ли ей роман Чандлера.

– Весьма пикантная вещь, – насмешливо произнесла Эйприл. – В начале герой заводит себе друга, а к концу книги он начинает его тихо ненавидеть. И еще он так одинок, так одинок, что самые эмоциональные отрывки книги посвящены почему-то либо сценам насилия либо барам.

– Освободите меня от этой юной леди, Рэнсом, – сказал Адам. – Иногда я начинаю ее побаиваться.

– Ее первое слово действительно было «виртуоз»? – спросил, смеясь, Джон.

– Моими первыми словами была фраза «старческий маразм», – сказала Эйприл.

Примерно год назад воспоминания об этой фразе перестали казаться кому-либо забавными.

Отношения Джона и Эйприл были весьма необычными. Девушка, казалось, постоянно оценивала его с точки зрения каких-то собственных стандартов. Она была очень рассудительна, даже слишком рассудительна для женщины. Позже Джон узнал, что два года назад Эйприл отказалась выйти замуж за молодого человека, с которым вместе закончила Чикагский университет, потому что, по ее словам, вдруг поняла, что ненавидит все его метафоры. А как можно жить с человеком, который не понимает реальность метафор?

Мать Эйприл умерла, когда девочке было четыре года, и она выросла гениальной дочерью гениального отца. Закончив университет, она стала вести дипломные работы в миллхейвенском отделении университета штата Иллинойс. Она никогда не хотела преподавать, но ей хотелось быть рядом с отцом. Рэнсому иногда казалось, что Эйприл вышла за него замуж, потому что не могла придумать себе другого занятия.

– Почему я? – спросил ее однажды Джон.

– О, ты был самым интересным из всех наших знакомых, – ответила Эйприл. – Не вел себя как хам, оказавшись рядом с красивой девушкой. Всегда заказывал в китайских ресторанах именно то, что надо, любил экспериментировать, и мои шутки не выводили тебя из себя. И еще ты не вел себя так, словно главной твоей миссией в этой жизни является наставлять меня на путь истинный.

Когда они поженились, Эйприл ушла из университета и устроилась на работу в брокерскую контору. Джон был уверен, что она не выдержит и шести месяцев, но Эйприл в очередной раз поразила его тем, как быстро и с каким удовольствием изучила законы бизнеса. Года через полтора она уже была ходячей энциклопедией-путеводителем по крупным и мелким фирмам, о которых помнила все до мельчайших деталей. Она знала, как удается тому или иному президенту договариваться со своим советом директоров, какие фабрики вот-вот разорятся, знала о новых патентах, старых отчислениях и неудачливых держателях акций.

– Это не сложнее, чем знать все об английской поэзии шестнадцатого века, – любила повторять Эйприл. – Люди приходят ко мне с трясущимися от жадности руками, и все, что от меня требуется, – это рассказать им, как получить еще больше денег. И когда я делаю это, они отчисляют деньги в пенсионный фонд. А если дело выгорает, то готовы целовать мне ноги.

– Вы испортили мою дочь, – сказал ему однажды Брукнер. – Она стала машиной для зарабатывания денег. Единственное утешение для меня состоит в том, что не придется провести старость в комнате, за окном которой мигает неоновый знак.

– Для Эйприл это всего-навсего игра, – сказал ему тогда Джон. – Теперь она считает своим учителем Жака Дерриду.

– Я стал вдруг на старости лет капиталистом, – продолжал жаловаться Брукнер. – Ты ведь понимаешь, что для скромного преподавателя из Аркхэма весьма необычно иметь так много денег.

Со временем брак их переродился в непростое, но, в общем, мирное партнерство. Эйприл любила говорить Джону, что она – единственный юппи на свете, обладающий чувством юмора. По достижении тридцати пяти лет, Эйприл собиралась бросить работу, родить ребенка, распорядиться повыгодней их собственными деньгами и научиться отлично готовить, а также начать претворять в жизнь свои проекты по изучению местной истории. Впрочем, Рэнсом сомневался, что, даже родив ребенка, Эйприл расстанется с работой. Ни один из ее клиентов, конечно же, не хотел, чтобы Эйприл его покинула. На ежегодном обеде финансовой ассоциации Миллхейвена, над которой Эйприл всегда втайне посмеивалась, ей вручили ежегодный приз ассоциации, и в «Леджере» поместили фотографию четы Рэнсомов с огромным кубком в руках и смущенными улыбками на лице.

Но Рэнсому не суждено было узнать, решилась бы его жена бросить работу или нет, потому что через пять дней после вручения награды кто-то напал на нее, избил, нанес множество колотых ран и оставил умирать.

Джон по-прежнему жил в доме, который они сняли только поженившись. От Эли-плейс было недалеко до университета, где работала тогда Эйприл, и всего десять минут до нижней части города, где находились потом ее офис и рабочий кабинет Джона. Деньги Эйприл позволили им постепенно выкупить все здание, и теперь он работал на третьем этаже в огромном помещении, заставленном книгами, а у Эйприл был целый зал, заставленный компьютерами, шкафами с подшивками годовых отчетов разных изданий и факсами, которые до сих пор продолжали трещать. На втором этаже находились огромная спальня и чуть уступавшая ей в размерах комната для гостей, а на первом – гостиная, столовая и кухня.

5

– Как переносит все это твой тесть? – спросил я.

– Алан не знает, что случилось с Эйприл, – Рэнсом замялся. – Он... он сильно изменился за последний год. – Джон хмуро посмотрел на стопку книг на журнальном столике. Все они были о Вьетнаме – «Поля, полные огня», «Тринадцатая равнина», «Триста шестьдесят пять дней», «То, что они несли с собой». – Я сделаю кофе, – сказал он.

Рэнсом ушел на кухню, а я стал не без зависти разглядывать дом, который он построил вместе с женой. Напротив дивана, служившего мне наблюдательным пунктом, висели какие-то странные, непонятные мне картины. Я закрыл глаза. Несколько минут спустя меня разбудил звон поставленного на журнальный столик подноса. Рэнсом даже не заметил, что я успел задремать.

– Я хочу объяснений, – сказал он безо всяких вступлений. – Я хочу знать, что случилось с моей женой.

– А полиции ты не доверяешь, – докончил за него я.

– Не удивлюсь, если полиция подозревает меня. – Он разлил в кружки дымящийся кофе. – Возможно, они думают, что я пытаюсь ввести их в заблуждение, вытащив на свет божий ту самую историю с убийствами «Голубой розы». – Он взял чашку и уселся в кожаное кресло.

– Но тебе ведь не предъявляли никаких обвинений.

– У меня такое ощущение, что детектив Фонтейн из отдела по расследованию убийств, который расследует это дело, просто выжидает чего-то.

– Не понимаю, почему они подключили к делу отдел расследования убийств – ведь твоя жена в больнице.

– Моя жена умирает в больнице, – уточнил Рэнсом.

– Ты не можешь быть в этом уверен, – возразил я.

Он покачал головой с несчастным видом отчаявшегося человека.

– И все же я ничего не понимаю, – продолжал я. – Как может детектив из отдела по расследованию убийств расследовать убийство человека, который вовсе даже не умер.

Рэнсом удивленно посмотрел мне в глаза.

– А, – сказал он. – Теперь я понимаю, о чем ты. Все это, наверное, из-за другой жертвы.

Я успел совершенно забыть о том, что была еще одна жертва.

– Нападение на Эйприл связывают с этим убийством. Если Эйприл умрет, Фонтейн, конечно, будет расследовать и это дело.

– Эйприл знала того парня?

Рэнсом покачал головой.

– Никто вообще не знает, кто это.

– Его так и не опознали?

– У него не было никаких документов. И никаких особых примет. Никто не заявлял о его исчезновении. Думаю, он был бездомным бродягой.

Я спросил, видел ли он тело этого человека.

Джон заерзал в кресле и сообщил мне, что убийца разбросал куски тела несчастного по всей Ливермор-авеню. Прежде чем я успел как-то отреагировать на это сообщение, Рэнсом продолжал:

– Мне кажется, этому убийце все равно, кто его жертвы. И ему не нужен даже повод. Просто он решил, что пора снова приниматься за работу.

Одна из причин, побудивших Рэнсома уговорить меня приехать в родной город, состояла в том, что вот уже несколько недель он непрерывно разговаривает мысленно с самим собой, и теперь ему просто необходимо высказать вслух хотя бы часть этих своих мыслей.

– Расскажи мне об этом убийце, – попросил его я. – Расскажи, каким ты его представляешь, когда думаешь о нем.

Рэнсом явно испытал облегчение – моя просьба как нельзя лучше соответствовала его желаниям.

– Что ж, конечно, я думал об этом, – подтвердил он, – Я пытался представить себе, каким должен быть человек, способный совершить эти ужасные убийства. – Он наклонился в мою сторону, горя от нетерпения поделиться своими соображениями на этот счет.

Я устроился поудобнее на диване, подумав о том, как не соответствует тема нашей беседы интерьеру, среди которого мы пытаемся ее обсуждать. Это была одна из самых красивых жилых комнат, которые мне приходилось видеть, красивая сдержанной, элегантной красотой. Я подумал, что одно из полотен на стене напротив наверняка принадлежит кисти Вюлларда. Остальные тоже казались странно знакомыми. Мягкие цвета и летящие контуры предметов на картинах были как бы естественным продолжением интерьера, на низких столиках стояли весьма занятные статуэтки.

– Я думаю, ему должно быть около шестидесяти. Отец его наверняка был алкоголиком, и, возможно, в детстве он подвергался насилию. В истории его болезни, если она существует, наверняка можно найти запись о черепной травме – у таких людей это очень частое явление. Он очень, очень сдержан и собран. Внутри его существует что-то вроде расписания. И каждый день в одно и то же время он делает одни и те же вещи. Он еще силен физически, и возможно, даже делает по утрам зарядку. Он наверняка выглядит как человек, которого вы заподозрили бы в убийстве в последнюю очередь. И еще он очень умен.

– А как он выглядит внешне? Чем зарабатывает на жизнь? Как привык отдыхать?

– Думаю, что единственное, что отличает его в этом смысле, помимо того, что он очень крепок для своих лет, это весьма респектабельная наружность. И еще я думаю, что он живет в том районе, где совершает убийства, так как все они, за исключением одного, произошли в одном и том же районе.

– То есть, ты хочешь сказать, что это происходит там, где жил когда-то я? – Исключением, о котором говорил Рэнсом, было нападение на его жену.

– Думаю, да. Люди видят, но не замечают его. Что же касается отдыха, не думаю, что он вообще способен по-настоящему расслабиться. Наверное, он почти никогда не берет отпуск. И еще: я почти уверен, что он работает садовником.

– И слова «Голубая роза» имеют отношение к его профессии?

Рэнсом пожал плечами.

– Слова подобраны довольно странно – он словно определяет этими словами самого себя. Думаю, работа в саду подходит такому человеку больше всего. Такая работа помогает снять напряжение и удовлетворить свою страсть к порядку. К тому же ты всегда работаешь один.

– Итак, если мы поедем в южную часть города и зайдем там хорошо выглядящего, но немного скучного шестидесятилетнего мужчину, в заднем дворике жилья которого разбит роскошный сад, мы можем считать, что нашли убийцу?

Рэнсом улыбнулся.

– Да, это наверняка будет он. Просьба не кантовать.

Рэнсом снова нагнулся, возбуждаясь все больше и больше, по мере того как подходил к главной части созданной им теории.

– Возможно, все эти годы его просто не было в Миллхейвене. Может быть, у него была работа, связанная с разъездами. Продавал, например, дамские чулки или мужские рубашки. – Рэнсом выпрямился, буравя меня глазами. – Но лично я думаю, что он служил в армии. И наверняка поступил на военную службу, чтобы избежать ареста, и провел все эти годы на военных базах Америки и Европы. Он почти наверняка был в Корее, а возможно, и во Вьетнаме. Вполне мог побывать в Германии. И уж наверняка видел великое множество военных баз, разбросанных по маленьким городкам юга и среднего запада. И еще я готов спорить, что время от времени он убивал кого-нибудь везде, где находился. Не думаю, что он когда-нибудь останавливался. Он был серийным маньяком-убийцей еще до того, как нам стало известно о существовании подобных маний. Никто ведь никогда не сопоставлял отдельные случаи, Тим. Они додумались до этого лишь несколько лет назад. В ФБР никогда не слышали об этом парне, потому что им никогда не докладывали ни об одном из этих убийств. Он отлучался ненадолго с базы, увлекал кого-нибудь из штатских в аллею возле отеля – он умел очень хорошо убеждать – и там убивал.

6

Пока я слушал Джона Рэнсома, взгляд мой невольно возвращался к картине, которая была, по моим предположениям, полотном Вюлларда. Семейство представителей среднего класса, состоящее почему-то из одних женщин, детей и слуг, прогуливалось по красивому, ухоженному саду, сидело под ветвями раскидистого дерева. На темную зелень деревьев падал лимонно-желтый свет.

Рэнсом снял очки и протер их краем рубашки.

– Ты, кажется, почти что очарован этой комнатой, особенно картинами, – он опять улыбался. – Эйприл была бы польщена. Это она откопала большинство этих картин. Она притворялась, что я тоже помогал ей, но большая часть работы всегда падала на ее плечи.

– Я действительно очарован, – признался я. – Это Вюллард? Очень красивая картина. – Остальные полотна и статуэтки в этой комнате, хотя явно принадлежали разным авторам, были выполнены примерно в том же стиле, что и полотно напротив. Здесь были пейзажи, картины на религиозные темы и почти абстрактные полотна. На большинстве из них изображение было немного плоским, хрупким и каким-то очень декоративным, как на картинах японских художников, оказавших в свое время влияние на многих великих художников, включая Ван Гога и Годвина. Я понял, что небольшая картина с изображением снятия с креста принадлежит кисти Мориса Дени, и только тут оценил работу, проделанную Эйприл Рэнсом, и отдал должное ее безусловно неординарному уму.

Она собрала работы группы под названием «Нейбис», в которую входили так называемые «пророки». Она нашла полотна Серезера, Русселя, Поля Рэнсона, Дени и Вюлларда. Все купленное Эйприл было просто превосходно и так или иначе связано между собой, а каждое полотно занимало свое место в истории живописи, и, поскольку эти художники были не очень хорошо известны в Америке, картины наверняка обошлись не слишком дорого. Однако, собранное в коллекцию, все это стоило гораздо больше, чем по отдельности, хотя даже и по отдельности каждое полотно наверняка стоило сейчас намного дороже, чем когда покупалось. К тому же, это были очень приятные и интересные картины – они поэтизировали боль и радость, горе и нежность, заставляли обычные человеческие чувства казаться красивыми.

– В этой комнате, должно быть, больше картин группы «Нейбис», чем по всей стране, – сказал я. – Как вы разыскали их все?

– Эйприл прекрасно удавались такие вещи, – сказал Рэнсом. Теперь он снова выглядел измученным и усталым. – Она ходила в разные дома, где не прочь были расстаться с парочкой картин, и собирала все это по крупице. Я рад, что тебе понравился Вюллард, мы его тоже очень любим.

Полотно Вюлларда было центром коллекции: это было самое важное, чем они владели, и одновременно самое радостное и немного таинственное. Это был настоящий праздник солнечного цвета, падавшего на зеленые листья, праздник единения людей в семье и их общего единения с природой.

– У него есть название? – я даже встал, чтобы получше разглядеть полотно.

– Кажется, она называется «Можжевельник».

Я взглянул на него через плечо. Рэнсом явно не знал ни о том, что существует знаменитая сказка братьев Гримм с тем же названием, ни о том, что это название может быть как-то связано со мной. Совпадение буквально поразило меня, и я придвинулся поближе к картине. Люди, сидящие под огромным деревом, казались вблизи грустными и одинокими, загнанными в ловушку своих мыслей и страстей, они собрались вместе под каким-то фальшивым, формальным предлогом и не обращали внимания ни на струящийся с небес свет, ни на дрожащие над их головами листья, ни на разнообразие цветов окружавшей их природы, частью которой они так или иначе являлись.

– Глядя на эту картину, я вижу перед собой Эйприл, – произнес за моей спиной голос Рэнсома.

– Это замечательное полотно, – сказал я. Оно полно было скрытого негодования и злости, но это каким-то непостижимым образом лишь усиливало свет – потому что сама картина как бы служила утешением человеческих печалей.

Джон встал и подошел ко мне, не сводя глаз с картины.

– В этом полотне столько счастья и радости.

Я кивнул, понимая, что он думает сейчас о лежащей в коме жене.

– Ты ведь поможешь мне? – спросил Рэнсом. – Мы могли бы посодействовать полиции, установив имя убийцы. Надо дорасследовать его прежние преступления.

– За этим я сюда и приехал.

Рэнсом крепко сжал мою руку.

– Но должен сразу сказать тебе: если я найду того, кто напал на мою жену, я попытаюсь его убить. Если мне удастся подобраться к этому негодяю, я сделаю с ним то, что он сделал с Эйприл.

– Вполне могу понять твои чувства, – ответил я.

– Нет, не можешь, – он опустил руку и „сделал еще шаг в сторону полотна, затем, быстро взглянув на него, отвернулся и вернулся к креслу, на котором сидел, и положил ладонь на стопку романов о Вьетнаме. – Потому что ты никогда не знал Эйприл. Я возьму тебя завтра с собой в больницу, но ты не сможешь по-настоящему... то, что лежит там, с трубками в носу, это ведь не... – Рэнсом прикрыл рукой глаза. – Извини меня. Сейчас я принесу тебе еще кофе.

Он пошел с моей чашкой к столу, а я опять стал разглядывать комнату. Мраморный камин прекрасно сочетался с серо-розовыми тонами висящих на стенах картин. Единственным ярким пятном в комнате было красное небо на картине Мориса Дени, изображавшей снятие с креста. Над камином висело огромное полотно Поля Рэнсона с изображением коленопреклоненной женщины, возносящей к небу свои мольбы. И тут я заметил лежащую на мраморной крышке бронзовую табличку и подошел к камину, чтобы рассмотреть ее получше. Как только я поднял ее и поставил вертикально, ко мне подошел Джон Рэнсом с дымящейся кружкой в руках.

– А, ты нашел это, – сказал он.

Я прочитал на бронзовой поверхности следующее: «Награда Ассоциации финансистов города Миллхейвена вручается Эйприл Рэнсом по случаю торжественного ежегодного обеда, 1991».

Джон Рэнсом сел и протянул руку к табличке. Я обменял ее ь" чашку кофе, и он растерянно глядел на нее несколько секунд, прежде чем снова положить на камин.

– Эта табличка что-то вроде удостоверения, – сказал Джон. – Настоящая честь состоит в том, что имя твое выгравировано на огромной чаше, которая стоит под стеклянным колпаком в Клубе основателей.

Рэнсом посмотрел мне прямо в глаза и растерянно заморгал.

– Интересно, почему я не показываю тебе снятую в тот день фотографию? Ты, по крайней мере, составил бы представление о том, как она выглядела. Конечно, ты пойдешь со мной в больницу, но в этой фотографии осталось гораздо больше от настоящей Эйприл. – Он вскочил со стула и вышел в коридор, а спустя несколько минут вернулся со страницей «Леджера» в руке.

– Пришлось поискать, – сказал он. – Я все собирался вырезать фотографию и приклеить ее в альбом, но в эти дни как-то просто не могу ничем заниматься. – Он протянул мне газетный лист.

Фотография помещалась в правом верхнем углу финансового раздела. На Джоне Рэнсоме был фрак, а на его жене – белый шелковый костюм с огромным пиджаком поверх топа с низким вырезом. Она улыбалась в камеру, обвив руками огромную чашу, а Джон смотрел на нее. Эйприл Рэнсом была почти одного роста со своим мужем, коротко подстриженные белокурые волосы открывали ее изящную шею. У нее был большой рот и маленький вздернутый носик, и даже на фотографии было видно жизнерадостное выражение ее умных глаз. Меня немного удивило, что Эйприл Рэнсом выглядит именно той, кем была – напористым и проницательным специалистом по финансовым вопросам, а не женщиной, которую описал мне Джон в машине по дороге из аэропорта. Женщина на фотографии явно не изнуряла себя бесполезными страданиями по поводу глубины и ложности человеческой жизни – она наверняка купила картины, потому что понимала, что они будут хорошо смотреться на стенах этой комнаты, а цена их будет постоянно увеличиваться. Она никогда не оставила бы работу, чтобы родить ребенка, она была очень трудолюбивой и немного безжалостной, она никогда не бывала снисходительна к дуракам.

– Она очень красивая, правда? – произнес Рэнсом.

Я посмотрел на дату в углу газетного листа. Понедельник, третье июня.

– И через сколько после этого на нее напали?

Рэнсом поднял брови.

– Полиция нашла Эйприл дней через десять после этого обеда – он был в пятницу, тридцать первого мая. Неизвестного мужчину убили в следующую среду. В понедельник вечером Эйприл не вернулась домой из офиса. Я сходил с ума от беспокойства и в два часа ночи позвонил наконец в полицию. Они сказали мне подождать еще двадцать четыре часа – может быть, она все-таки придет домой. А днем мне позвонили и сказали, что нашли ее – она без сознания, но пока жива.

– Они нашли ее на стоянке или в каком-нибудь подобном месте?

Рэнсом положил газету на стол рядом с книгами и тяжело вздохнул.

– Мне кажется, я говорил тебе. Горничная в отеле «Сент Элвин» нашла ее, когда зашла проверить состояние номера. – В глазах Джона, в его позе, в том, как он выпрямился, произнося эти слова, было что-то вызывающее.

– Так Эйприл нашли в номере отеля «Сент Элвин»?

Рэнсом одернул пиджак и поправил галстук.

– Номер, где ее нашли, пустовал весь день, а вечером в него должен был кто-то въехать. Эйприл вошла в этот номер – или ее принесли туда – в сознании или без сознания – так, что никто в отеле этого не видел.

– Так как же она туда попала?

Мне было очень жалко Джона Рэнсома, и я задал этот дурацкий вопрос, чтобы выиграть время, пока я переварю полученную информацию.

– Прилетела на крыльях. Я не имею ни малейшего понятия, как она оказалась в этом номере, Тим. Все, что я знаю, это что Эйприл никогда не стала бы встречаться ни с каким любовником в отеле «Сент-Элвин», потому что даже если бы у нее был любовник – а его у нее не было, – отель «Сент Элвин» – слишком грязное место. Эйприл никогда не переступила бы его порог.

«Разве что ей захотелось бы немного грязи», – подумал я.

– Я знаю ее – а ты никогда ее не встречал. Я был женат на ней четырнадцать лет, а ты только видел ее на фотографии. Она никогда не пошла бы в подобное заведение.

Конечно, Дон был прав. Я не знал ее и делал свои выводы о ее характере, основываясь лишь на газетном снимке и на холодном расчете, с которым, как мне казалось, она собирала свою коллекцию.

– Подожди секунду, – сказал я. – Ты запомнил номер комнаты?

– Эйприл нашли в номере двести восемнадцать. – Джон улыбнулся. – А я все сидел и ждал, когда же ты задашь мне этот вопрос. Это был тот же номер, где убили Джеймса Тредвелла и написали над его телом слова «Голубая роза».

– И твой следователь не считает это важным совпадением?

Рэнсом выбросил вперед обе руки.

– Полиция вообще не считает, что события пятидесятых годов имеют какое-то отношение к нападению на мою жену. Самоубийство Уильяма Дэмрока заставило всех навсегда забыть об этом деле. Он умер – убийства прекратились, вот и все.

– Ты сказал, что первую жертву нашли на Ливермор-авеню?

Рэнсом энергично закивал.

– Где именно на Ливермор-авеню?

– Скажи мне сам. Ты прекрасно это знаешь.

– В тоннеле, ведущем на другую сторону отеля «Сент Элвин»?

Рэнсом снова улыбнулся.

– Готов спорить, что именно там. В газете не написали точно, там просто было сказано "поблизости от отеля «Сент Элвин». Мне даже не приходило в голову, что это должно быть в том же самом месте, где нашли первую жертву тогда, в пятидесятых, пока Эйприл... хм... пока они не нашли ее. Ты знаешь, в том номере. – Улыбка его выглядела теперь почти зловещей – Джон потерял контроль над своим лицом. – Я ни в чем не могу быть уверен до конца, потому что я получил информацию о том, что случилось тогда, лишь из твоей книги – «Расколотый надвое». Я ведь не знаю, изменял ли ты место действия...

– Нет, не изменял, – твердо сказал я.

– Поэтому, читая твою книгу, я подумал, что могу позвонить тебе, просто чтобы выяснить...

– По-прежнему ли я уверен, что Дэмрок совершил убийства «Голубой розы»?

Джон кивнул. Зловещая улыбка исчезла, но он по-прежнему напоминал рыбу, попавшуюся на крючок.

– И ты сказал, что нет.

– Итак... – я запнулся, пораженный тем, что только что пришло мне в голову. – Итак, похоже, что убийца не только снова принялся убивать, но делает это в тех же самых местах, где в прошлый раз, сорок лет назад.

– Именно так считаю и я, – кивнул Рэнсом. – Вопрос лишь в том, удастся ли нам убедить в этом кого-нибудь еще.

7

– Им придется поверить в это как можно быстрее, после того как произойдет еще одно убийство.

– Третье убийство было исключением, о котором я уже упоминал сегодня, – сказал Рэнсом.

– Я подумал тогда, что ты говоришь о своей жене.

Джон нахмурился.

– В твоей книге третьим был доктор. Большой дом в восточной части города.

– В восточной части города убийства не будет.

– Разве ты еще не понял, что происходит? Убийство произойдет по тому же адресу, что и сорок лет назад. Там, где умер доктор.

– Доктор не умер. Это было одно из изменений, которые я позволил себе, сочиняя роман. Тот, кто пытался убить доктора База Лейнга, кто бы это ни был, перерезал ему горло и написал на стене комнаты слова «Голубая роза», но убежал, не заметив, что доктор еще дышит. Лейнг вовремя очнулся и сумел остановить кровотечение и вызвать скорую помощь.

– Что ты хочешь этим сказать – кто бы это ни был? Ведь это был тот же убийца, что и во всех остальных случаях.

Я покачал головой.

– Ты уверен в этом?

– Насколько можно быть уверенным в чем-то, не имея никаких доказательств. Честно говоря, я думаю, что тот же человек, который покушался на База Лейнга, убил Уильяма Дэмрока и обставил все так, чтобы это выглядело как самоубийство.

Рэнсом открыл рот, затем снова закрыл его.

– Убил Дэмрока? – удивленно переспросил он.

Я улыбнулся – он выглядел сейчас немного комично.

– Два года назад, когда я работал над книгой о Томе Пасморе и Леймоне фон Хайлице, у меня появилась новая информация об убийствах «Голубой розы». – Рэнсом попытался что-то сказать, но я поднял руку, призывая его к молчанию. – Ты наверняка слышал что-нибудь о Леймоне фон Хайлице, а с Томом вы учились в одной школе.

– Я учился на класс младше. Но какое он-то имеет отношение к убийствам «Голубой розы»?

– Ровно никакого. Но он знает, кто пытался убить База Лейнга и кто убил Уильяма Дэмрока.

– И кто же это? – Рэнсом был вне себя от возбуждения. – Он еще жив?

– Нет. И думаю, будет лучше, если Том сам расскажет тебе эту историю. Это его история, а не моя.

– А он захочет рассказать это мне?

– Я звонил ему перед отъездом из Нью-Йорка. Том сказал, что посвятит тебя во все, что ему известно об покушении на Лейнга и убийстве Дэмрока.

– Хорошо, – кивнул Рэнсом. – И когда я могу поговорить с ним?

– Думаю, он захочет встретиться с нами сегодня вечером, если тебя это устроит.

– Как ты думаешь, я могу нанять его?

Почти каждый житель Миллхейвена старше тридцати лет знал, что Том Пасмор работал долгое время как частный сыщик. Двадцать лет назад даже в газетах Бангкока печатали о том, как частный сыщик, так называемый «любитель преступлений», из малоизвестного городка Миллхейвен, штат Иллинойс, замечательным образом переосмыслил доказательства по делу об убийстве Уитни Уолша, президента «Транс уолд инчуранс», убитого в загородном клубе в городке Харрисон, штат Нью-Йорк. За это убийство уже успели к тому времени осудить на пожизненное заключение одного человека, который много лет ненавидел Уолша. Работая по собственной инициативе и даже не покидая Миллхейвена, Том Пасмор умудрился найти по газетным статьям ключевой факт в цепи доказательств, позволивших арестовать настоящего убийцу, бывшего сотрудника фирмы Уолша. Невиновного освободили из тюрьмы, и после того, как он рассказал свою историю журналистам, быстро выяснилось, что Том Пасмор из Миллхейвена поступал подобным образом примерно в десяти-двенадцати случаях – использовал информацию в печати и судебные отчеты для того, чтобы найти настоящего преступника и освободить несправедливо осужденного. Просто дело Уолша было самым громким в этой цепи. После этого все газеты и журналы напечатали несколько статей об этом «Шерлоке Холмсе среди нас». В каждой статье сообщалось, что этот удивительный человек отказывается принимать деньги за свою работу, что он сам владелец состояния в десять-двадцать миллионов, что живет один в доме, из которого редко выходит и одевается немного странно – в старомодные строгие костюмы. Цикл статей заканчивался информацией о том, что Том Пасмор – родной сын Леймона фон Хайлица, человека, послужившего прототипом Леймона КРэнстона, героя радиосериала «Мистер Тень». К тому времени, когда вышли все эти статьи, Том уже отказался давать интервью журналистам. И, насколько известно, он бросил также свою работу – его побудила к этому неожиданная и не слишком желанная популярность. В прессе не появлялись больше сообщения о том, как он снова засадил за решетку хитрого преступника и помог выйти на свободу невинному человеку. Однако я поддерживал отношения с Томом и был почти уверен, что он продолжает работать анонимно и что он распространил слухи о своем уходе от дел, чтобы сохранить в тайне секрет, которого не посмела коснуться даже пресса, – Том долгое время был любовником женщины, которая была замужем за человеком из богатейшего семейства Миллхейвена.

Том никогда не согласился бы быть нанятым Джоном Рэнсомом, и я честно сказал ему об этом.

– Но почему нет, если он готов прийти сюда по этому делу?

– Прежде всего Тома Пасмора никогда нельзя было нанять за деньги. А начиная с огласки дела Уолша, он вообще предпочитает, чтобы люди думали, что он больше не работает. И потом, Том вовсе не готов прийти сюда. Если ты хочешь поговорить с ним, нам придется поехать к нему домой.

– Но я ведь учился с ним в одной школе!

– Ты был его другом?

– У Пасмора не было друзей. И он не хотел их иметь. – Рэнсому пришла вдруг в голову еще одна мысль, и он подозрительно посмотрел на меня. – Но если Том не хочет выходить из подполья, тогда почему же он согласился поговорить со мной по этому делу?

– Он предпочитает лично объяснить тебе, что случилось с доктором Лейнгом и детективом Дэмроком, и ты скоро поймешь почему.

Рэнсом пожал плечами и посмотрел на часы.

– Обычно к этому времени я уже возвращаюсь в больницу. Может быть, Пасмор согласится пообедать с нами?

– Нам придется поехать к нему домой, – твердо заявил я.

Рэнсом на секунду задумался.

– Тогда, может быть, мы посетим Его преподобие между визитом к Эйприл и обедом? – спросил наконец он. – Или ты еще не все сказал мне о расписании Его светлости?

– Что ж, Том обычно встает довольно поздно, – сказал я. – Но если ты покажешь мне, где телефон, я позвоню ему и скажу, что мы придем.

Рэнсом махнул рукой в сторону коридора, и я вспомнил, что действительно проходил мимо высокого столика, на котором стоял аппарат. Встав, я вышел из комнаты. Мне видно было через открытую дверь, как Рэнсом встал и подошел к висящим на стене полотнам. Засунув руки в карманы, он встал перед Вюллардом и стал хмуро разглядывать сидящих под деревом людей. Я знал, что Том Пасмор еще спит, но он обычно оставлял включенным автоответчик.

Сухой и вежливый голос Тома предложил мне оставить свое сообщение, и я сказал, что мы с Рэнсомом заедем к нему около семи – я перезвоню ему из больницы, чтобы убедиться, что он может нас принять.

Рэнсом оглянулся, услышав, как я вхожу в комнату.

– Ну так что? – спросил он. – Шерлок примет нас раньше полуночи?

– Я оставил ему сообщение на автоответчике. Когда мы готовы будем выехать из больницы, я позвоню снова. Думаю, что все будет в порядке.

– Наверное, я должен быть благодарен ему за то, что он вообще согласился со мной встретиться, да? – Рэнсом сердито посмотрел на меня, потом на часы. Он засунул руки в карманы и вопросительно взглянул на меня, ожидая ответа на свой в сущности риторический вопрос.

– Наверное, он также должен быть благодарен за встречу с тобой, – сказал я.

Джон вынул руку из кармана и провел ею по своим редеющим волосам.

– О'кей, о'кей, – сказал он. – Извини.

И махнул рукой в сторону входной двери, давая понять, что нам пора ехать.

8

Мы вышли на улицу, но, вопреки моим ожиданиям, Джон не направился к своей машине, а пошел налево, к Берлин-авеню, минуя все стоящие вдоль тротуара автомобили. Мне пришлось поторопиться, чтобы догнать его.

– Надеюсь, ты не возражаешь, если мы пройдемся. Немного жарко, но это единственная доступная мне физическая нагрузка. К тому же до больницы недалеко.

– Я исходил пешком весь Нью-Йорк. Так что меня этим не испугаешь.

– Если так, то мы могли бы даже пройтись пешком до дома Пасмора, после того как навестим Эйприл. Он ведь по-прежнему живет на Истерн Шор-роуд?

Я кивнул.

– Напротив того места, где вырос.

Рэнсом вопросительно взглянул на меня, и я пояснил, что Том много лет назад перебрался в дом Леймона фон Хайлица.

– Так значит, он по-прежнему на Истерн Шор-роуд. Счастливчик. Хотелось бы мне выкупить наш старый дом. Родители продали его вместе с остальной недвижимостью, прежде чем перебраться в Аризону.

Мы свернули на север и пошли вниз по Берлин-авеню. Шум движущихся автомобилей, гудки и визг покрышек, казалось, перестали быть звуками, приобрели некую полуматериальную сущность и теперь висели в воздухе. Слушатели летних курсов местного колледжа шли нам навстречу группками по два-три человека, направляясь на дневные занятия. Рэнсом искоса взглянул в мою сторону.

– Конечно, отец неплохо нажился на этой сделке, но я предпочел бы, чтобы он оставил все это себе. Один только отель «Сент Элвин» продали за восемьсот тысяч, а сегодня он стоил бы три миллиона. Теперь в городе гораздо больше интересного, чем раньше, и приличный отель открывает огромные возможности.

– Твой отец владел отелем «Сент Элвин»?

– И всем районом в его окрестностях. – Увидев выражение моего лица, Рэнсом покачал головой и улыбнулся. – Я считал само собой разумеющимся, что ты это знаешь. Есть в этом какая-то горькая ирония. Во времена моего отца отелем управляли гораздо лучше. Он был не хуже любого другого отеля. Но не думаю, что тот факт, что мой отец владел этим отелем, имеет какое-то отношение к тому, что именно здесь, в номере двести восемнадцать, убивали Эйприл. Как ты думаешь?

– Скорее всего нет.

Разве что в том случае, если этот факт был как-то связан с первой серией убийств «Голубой розы», подумал я, но тут же прогнал от себя эту мысль.

– Я до сих пор жалею, что старик не продержался до тех пор, когда началась реконструкция города. Преподавательского жалованья хватает ненадолго. Особенно того, что платят в Аркхэме.

– Мне кажется, Эйприл с лихвой компенсировала тебе это, – сказал я.

Рэнсом покачал головой.

– Деньги Эйприл принадлежат ей, а не мне. Мне никогда не хотелось жить с чувством, что я запустил руку в капитал, который она заработала совершенно самостоятельно.

Рэнсом улыбнулся своим воспоминаниям, и лицо его стало чуть менее несчастным.

– У меня есть старенький «понтиак», который я купил на случай, если надо самому куда-нибудь съездить. Эйприл разъезжала на пятисотом «мерседесе». Она очень много работала – иногда оставалась в офисе даже на ночь. Так что, деньги принадлежат ей и только ей.

– А их много – этих денег?

Джон угрюмо взглянул на меня.

– Если она умрет, я стану очень состоятельным вдовцом. Но деньги не имеют никакого отношения к настоящей Эйприл, какой она была на самом деле.

– Для людей, которые не понимают тонкостей вашего брака, это вполне может выглядеть как мотив.

– Например, для сотрудников нашего славного полицейского управления? – Смех Рэнсома напомнил мне собачий лай. – Это еще одна веская причина попытаться самим узнать имя убийцы.

9

Выйдя из лифта, мы пошли по коридору третьего этажа. В одном из дверных проемов стоял агрессивного вида полицейский. На его табличке значилось: «Мангелотти». Он посмотрел на часы, потом сурово взглянул на Рэнсома и на меня.

– Она что-нибудь сказала, офицер? – спросил Рэнсом.

– Кто это? – коротышка-полицейский встал у меня на пути, чтобы я не мог войти внутрь.

– Я просто друг, – сказал я.

Рэнсом уже зашел в палату, и полицейский повернулся в его сторону. Потом он наклонил голову и стал внимательно меня разглядывать. Мы оба слышали, как женский голос внутри палаты сообщает Джону, что миссис Рэнсом так и не произнесла ни слова.

Коп повернулся ко мне спиной и зашел в палату, чтобы убедиться, что не пропустил ничего важного. Я последовал вслед за ним в залитую солнцем комнату с белыми стенами. Все горизонтальные поверхности в комнате были заставлены вазами с цветами – на длинных подоконниках стояли вазы с лилиями, розами и пеонами. В воздухе стоял запах лилий. Джон Рэнсом и женщина в белом халате стояли у постели. Шторы, завешивающие кровать, были собраны и крепились к стене у изголовья кровати. Эйприл Рэнсом лежала среди паутины шнуров, проводов и трубок, которые тянулись от ее постели к стоящим сбоку машинам и мониторам. Из прозрачной емкости по трубкам поступала в ее сосуды глюкоза. Из носа торчали тонкие белые трубочки, к шее и вискам были прилеплены белым пластырем какие-то электроды. Простыня, которой было накрыто ее тело, скрывала катетер и остальные приборы. Голова Эйприл неподвижно лежала на постели безо всякой подушки, глаза были закрыты. Вся левая сторона ее лица являла собой один огромный лиловый синяк. Еще один длинный и узкий виднелся справа на подбородке. Волосы на лбу были выбриты, отчего он казался еще белее и шире. На лбу виднелись несколько морщинок и еще две – почти совсем незаметные – в уголках рта. Губы были абсолютно бескровными. Она выглядела так, словно с лица ее, там, где не было синяков, сняли несколько слоев кожи, и лишь отдаленно напоминала женщину, которую я видел сегодня на фотографии.

– Вы не один сегодня, – сказала медсестра.

Джон Рэнсом представил нас друг другу – Элайза Морган, Тим Андерхилл – и мы кивнули в знак приветствия, стоя по разные стороны кровати. Полицейский прошел в глубь комнаты и сел на свое место у окна.

– Тим поживет немного у меня, Элайза, – сообщил Рэнсом.

– Это хорошо, что вы будете не один, – заметила медсестра. Она внимательно смотрела, как я привыкаю к тому зрелищу, которое являла из себя Эйприл Рэнсом.

– Я рассказывал тебе о Тиме Андерхилле, Эйприл, – сказал Джон, обращаясь к жене. – Он пришел тебя навестить. Тебе сегодня лучше? – Чуть отодвинув простыню, он взял в ладони безжизненные руки Эйприл. Я увидел на ее предплечье белые полоски бинта и пластыря. – Скоро ты окрепнешь достаточно, чтобы вернуться домой. – Джон поднял на меня глаза. – В прошлую среду, когда мне наконец разрешили увидеть ее, Эйприл выглядела гораздо хуже. Я думал, что она умрет в тот же день, но она выкарабкалась, правда, Элайза?

– Вне всяких сомнений, – подтвердила медсестра. – И с тех пор она борется за свою жизнь.

Рэнсом склонился над кроватью и стал разговаривать с женой ровным, успокаивающим голосом. Я отошел от кровати. Полисмен тут же выпрямился на своем стуле и угрожающе поглядел на меня. Рука его потянулась к блокноту, видневшемуся в нагрудном кармане.

– Комната для отдыха в это время абсолютно свободна, – сказала медсестра и улыбнулась.

Я прошел по извилистому коридору в большую комнату, уставленную зелеными диванами и креслами, здесь было также несколько деревянных столов. За столом в дальнем углу две толстые женщины в прилипших к телу футболках курили и играли в карты. Они задернули одну из штор на ближайшем к ним окне. Пожилая дама в сером костюме сидела на одном из кресел спиной к окну и читала роман Барбары Пин с таким видом, словно от того, что написано в книге, зависела вся ее жизнь. Я подошел к окну в левом углу комнаты, дама подняла глаза от книги и одарила меня куда более свирепым взглядом, чем мог бы даже присниться офицеру Мангелотти.

Я услышал за спиной шаги и, оглянувшись, увидел медсестру, приставленную к Эйприл Рэнсом, которая внесла в комнату какую-то черную сумку. Пожилая леди тоже посмотрела в ее сторону. Элайза Морган положила сумку на стол и сделала мне знак подойти. Порывшись в огромной сумке, она достала оттуда пачку сигарет и виновато взглянула мне в лицо.

– Здесь единственное место в этом крыле больницы, где разрешается курить, – произнесла Элайза почти шепотом. Она зажгла сигарету спичкой, бросила спичку в почерневшую медную пепельницу, выпустила облачко дыма и уселась в кресло. – Я знаю, это скверная привычка, но ничего не могу поделать. Курю по одной в час во время дежурства и одну после обеда – вот и все. Вернее, почти все, потому, что перед тем, как заступить на дежурство, я сижу здесь и курю одну за другой три-четыре штуки – иначе мне ни за что не выдержать первый час. Она наклонилась поближе и снова понизила голос. – Если миссис Ролинз посмотрела на вас свирепым взглядом, когда вы вошли, то это потому что она решила: сейчас вы начнете отравлять воздух. Я привожу ее в бешенство, потому что она считает, что медсестры вообще не имеют права курить, и, возможно, она права.

Я улыбнулся Элайзе – она была очень симпатичной женщиной всего на несколько лет старше меня. Короткие черные волосы казались мягкими и шелковистыми, и ее милое дружелюбие не было ни в малейшей степени навязчивым.

– Наверное, вы были здесь с того момента, когда миссис Рэнсом привезли в больницу? – спросил я.

Элайза кивнула, выдохнув еще одно облако дыма.

– Мистер Рэнсом нанял меня, как только узнал о случившемся. – Она положила руку на сумку. – А вы будете жить с ним? Я кивнул.

– Заставьте его разговориться. Он очень интересный человек, но не понимает даже половины того, что происходит у него внутри. Будет просто ужасно, если он сломается.

– Скажите мне, – попросил я. – У его жены есть шансы выкарабкаться? Как вы думаете, она выйдет из комы?

Медсестра облокотилась о стол.

– Если вы действительно его друг, вы должны быть рядом, чтобы поддержать его. – Она внимательно посмотрела на меня, чтобы убедиться, что я расслышал ее слова, затем выпрямилась и решительно затушила в пепельнице окурок, давая понять, что сказала все, что хотела сказать.

– Насколько я понимаю, это и есть ответ, – сказал я, и мы оба встали.

– Кто сказал, что на все вопросы существуют ответы?

Затем она подошла ко мне – темные глаза на ее умном лице казались огромными – и положила одну руку мне на грудь. – Я не должна бы этого говорить, но, если миссис Рэнсом умрет, поройтесь как следует в его аптечке и спрячьте все транквилизаторы. И не следует давать ему пить слишком много. Он жил много лет в счастливом браке, и если потеряет его, то быстро станет тем человеком, кому сегодня сам не подал бы руки.

Она похлопала меня по груди и опустила руку, затем повернулась и вышла из комнаты отдыха, не сказав больше ни слова. Я последовал за ней в палату Эйприл Рэнсом. Джон сидел, склонившись над кроватью, и говорил слишком тихо, чтобы можно было расслышать хоть слово. Эйприл напоминала белый призрак.

Было уже начало шестого, и Том Пасмор, наверное, уже встал. Я спросил Элайзу, где найти телефон-автомат, она велела мне пройти мимо поста медсестер через весь коридор к другим лифтам. Напротив лифтов висело целых шесть автоматов, и ни у одного из них никого не было. По обе стороны были вращающиеся двери, ведущие в разные коридоры. Красные, синие и зеленые стрелки на стенах указывали путь в разные отделения.

Том Пасмор взял трубку после пятого или шестого звонка. Да, будет просто замечательно, если мы приедем в семь тридцать. Я слышал по голосу, что он немного разочарован – в тех редких случаях, когда Том принимал гостей, он предпочитал, чтобы они приходили попозже и оставались до утра. Он был немного заинтригован тем, что мы придем пешком.

– Разве Рэнсом ходит куда-нибудь пешком? Неужели он может пройти с Эли-плейс в нижнюю часть города?

– Он привез меня из аэропорта к себе домой, – сказал я.

– В своей машине или машине жены?

– Думаю, в своей. Ведь у его жены, кажется, «мерседес».

– Он припаркован возле их дома?

– Я как-то не обратил внимания. А что?

Том рассмеялся.

– У него две машины, но он хочет заставить тебя идти пешком на восток города?

– Я привык ходить пешком, так что ничего страшного.

– Что ж, когда на рассвете вы постучитесь в мою дверь, вас будут ждать холодные полотенца и холодный лимонад. А пока постарайся выяснить, что случилось с машиной его жены.

Я сказал, что попытаюсь, повесил трубку и, обернувшись, увидел рядом широкоплечего мужчину с бородой и седыми волосами, завязанными в хвост на затылке, одетого в двубортный костюм от Армани и с серьгой в одном ухе. Он улыбнулся мне, направляясь к телефону. Я улыбнулся в ответ, чувствуя себя эдаким Филипом Марлоу.

10

В семь часов мы с Джоном Рэнсомом вышли из больницы и пошли по Берлин-авеню. Джон шел быстро и не оглядываясь, словно он продвигался один по совершенно безлюдному пространству. Воздух вокруг можно было бы выжать, как губку, зато температура упала до восьмидесяти градусов. До заката оставалось не меньше полутора часов. Дойдя до мостовой, Рэнсом замедлил шаг. На секунду я испугался, что он шагнет прямо под машину – Джон явно не видел перед собой ничего, кроме палаты, которую только что покинул. Но вместо этого он опустил голову на грудь и закрыл лицо руками, затем опустил их и сказал скорее самому себе, чем мне:

– Ну вот, теперь ты видел ее. Что ты обо всем этом скажешь?

– По-моему, ты здорово помогаешь ей тем, что приходишь каждый день.

– Надеюсь, что это так. – Рэнсом засунул руки в карманы. Сейчас он выглядел как немного полысевший и потолстевший мальчишка из Брукс-Лоувуд, каким я знал его когда-то. – Мне кажется, она потеряла в весе за последние несколько дней. И этот огромный синяк, кажется, перестал бледнеть. Как ты думаешь, это очень плохой знак – когда синяк перестает проходить?

Я спросил его, что сказал по этому поводу доктор.

– Как всегда, ничего, – ответил Джон.

– Элайза Морган сделает для Эйприл все возможное, – сказал я. – Ты по крайней мере знаешь, что она в надежных руках.

Джон посмотрел на меня в упор.

– Разве ты не знаешь, что она постоянно ищет повод улизнуть в комнату для отдыха выкурить сигаретку-другую. Мне кажется, что медсестры не должны курить. И Эйприл ни за что нельзя оставлять одну.

– А этот коп всегда сидит в палате?

Рэнсом пожал плечами и вдруг пошел обратно, туда, откуда мы только что пришли.

– Он проводит большую часть времени пялясь в окно. – Руки его по-прежнему были засунуты в карманы, и он немного сутулился при ходьбе.

– Наверное, нелегко видеть Эйприл в таком состоянии, – сказал я.

Он тяжело вздохнул, словно бы всем телом.

– Тим, она ведь умирает прямо у меня на глазах. – Мы оба остановились. Рэнсом снова закрыл лицо руками. Редкие прохожие оборачивались, видя взрослого человека в дорогом сером костюме, плачущего посреди улицы. Он опустил руки. Лицо его было мокрым от слез. – Видишь, я стал нарушителем общественного спокойствия. – Он достал из кармана платок и вытер лицо.

– Ты все еще хочешь увидеться с Томом Пасмором? – спросил я. – Может, нам лучше вернуться домой?

– Ты что, шутишь?

Он выпрямился и снова двинулся к мостовой – мимо магазина, торгующего открытками, бакалеи и цветочной лавки с ее полосатыми навесами, под которыми были выставлены прямо на улице цветы.

– А что случилось с «мерседесом» Эйприл? – спросил я. – Я что-то не видел его перед домом.

Рэнсом нахмурился.

– Это неудивительно – «мерседес» исчез. Думаю, он в конце концов найдется, а сейчас мне некогда о нем думать.

– И все же, как ты думаешь – где он?

– Честно говоря, меня нисколько не волнует, что случилось с машиной. Она была застрахована. И потом, это всего-навсего машина.

Мы молча прошли несколько кварталов. Джон Рэнсом снова достал из кармана платок и промокнул вспотевший лоб. Мы приближались к университетскому городку – и бакалейные и цветочные лавки сменили потихоньку книжные магазины и маленькие ресторанчики. В единственном кинотеатре Миллхейвена шла ретроспектива триллеров сороковых-пятидесятых годов – на доске объявлений висело сложное расписание показов, начинавшееся с «Двойного проклятия» и «Целуй меня до смерти» и кончавшееся где-то в августе «Пикапом на Южной улице» и «Незнакомцами в поезде». Посредине были «Асфальтовые джунгли», «Из опасных глубин», «Автостоп», «Лаура», «Из прошлого», «Печально известные». Это были фильмы моей юности, я помнил, как приятно было попасть с жары в полупустой прохладный зал, купить поп-корн и смотреть захватывающие дух триллеры.

Неожиданно я вдруг вспомнил кошмар, мучивший меня в то утро, когда позвонил Джон Рэнсом, – огромные руки на большой белой тарелке. Как я отрезал, прожевал и с отвращением выплюнул человеческое мясо. От жары у меня немного кружилась голова, а от воспоминаний о кошмаре накатила вдруг самая настоящая депрессия. Я остановился и посмотрел на список фильмов.

– С тобой все в порядке? – спросил Джон, оборачиваясь в мою сторону.

Одно из названий казалось, благодаря какой-то странной игре света и тени, словно написанным отдельно от остальных.

– Ты слышал когда-нибудь о картине «Из опасных глубин»? – спросил я. – Лично я ничего про нее не знаю.

Рэнсом вернулся и встал рядом со мной.

– Дурацкое название, не правда ли?

Мы перешли все-таки Берлин-авеню и прошли вдоль квартала с трехэтажными бетонными или кирпичными домами, отгороженными друг от друга высокими изгородями. Лужайки перед некоторыми домами были усыпаны грязными детскими игрушками. Из окна над головой доносилась мелодия рок-н-ролла.

– Я помню Тома Пасмора, – сказал вдруг Рэнсом. – Он всегда был одиночкой. У него вообще не было друзей. Семейные деньги принадлежали его деду. Отец не слишком преумножил богатство – насколько я помню, он к тому же сбежал от них, когда Том учился в последнем классе.

В Брукс-Лоувуд всегда знали детали такого рода.

– А мать его была алкоголичкой, – продолжал Рэнсом. – Хотя при этом – очень красивой женщиной. Интересно, она жива?

– Умерла около десяти лет назад.

– А Том, значит, ушел от дел и сейчас вообще ничем не занимается?

– Насколько я понимаю, следить за собственными деньгами – тоже работа, причем на полную ставку.

– Эйприл могла бы сделать это за него, – сказал Джон.

Мы пересекли Ватерлоо-парейд и прошли несколько кварталов молча – Джон снова думал о жене.

За Балаклава-лейн дома начали становиться больше а пространство между ними – шире. Цена собственности увеличивалась с каждым кварталом на восток. Мы шли по улицам, где прошло детство Джона Рэнсома.

Джон молчал, пока мы шли по Омдурман-роуд, Виктория-террас, Салисбери-роуд. Мы дошли до длинной Седьмой улицы с огромными домами, словно заявлявшими прохожим, что они ничем не хуже Других, находящихся через квартал, на Истерн Шор-роуд. Джон остановился и снова вытер платком лоб.

– Ребенком я исходил этот район вдоль и поперек, – сказал он. – А теперь он кажется мне чужим. Словно я никогда не жил здесь.

– Здесь живут в основном те же люди, что и раньше? – поинтересовался я.

– Нет, – ответил Джон. – Поколение моих родителей вымерло или переселилось на западное побережье Флориды. А люди моего возраста перебрались в Ривервуд. Даже сама школа Брукс-Лоувуд переехала отсюда – ты не знал? Четыре года назад они продали свое здание и построили целый городок в Ривервуд.

Он огляделся вокруг с таким видом, словно хотел купить один из этих огромных домов.

– Большинство людей вроде Эйприл, людей с новыми деньгами, покупали себе дома в Ривервуд, но она и слышать об этом не хотела. Ей нравилось жить в центре – чтобы можно было при желании дойти до работы пешком. Ей нравился наш маленький домик и то, что он стоит именно там, где стоит.

Я заметил, что Джон говорит о жене в прошедшем времени, и мне стало очень жалко этого сильного в общем-то человека, отчаянно борющегося с тем, что на него свалилось.

– Иногда, – сказал Рэнсом. – Я чувствую себя совершенно убитым.

Мы прошли до конца квартала и свернули на Истерн Шор-драйв. По обе стороны широкой улицы тянулись дома всевозможных архитектурных стилей. Огромные кирпичные замки с башнями и башенками, полудеревянные постройки в стиле «тюдор», каменные дворцы с огромными окнами из армированного стекла – во всем чувствовались большие деньги и – увы! – далеко не во всем – вкус. Люди соперничали друг с другом в богатстве, стараясь создать что-нибудь грандиозное.

Наконец я увидел дом Тома Пасмора. Он был на левой стороне улицы, фасад был увит темно-зеленой виноградной лозой. Как и во времена Леймона фон Хайлица, занавески были задернуты, чтобы не пропускать внутрь свет.

Мы подошли по дорожке к парадному входу, и я позвонил.

Нам пришлось ждать довольно долго. Джон Рэнсом посмотрел на меня так, как смотрел, наверное, на студента, не сдавшего вовремя контрольную. Я снова позвонил. Прошло секунд двадцать.

– А ты уверен, что Его величество дома? – спросил Рэнсом.

– Подожди немного, – сказал я, и в этот момент за дверью послышались шаги.

Снова бросив на меня недовольный взгляд, Джон опять достал из кармана свой чертов платок и вытер шею и лоб. Щелкнул замок. Рэнсом расправил плечи и изобразил на лице вполне сносное подобие улыбки. Открылась внутренняя, деревянная дверь – на пороге, почти с такой же улыбкой на лице стоял, щурясь от яркого света, Том Пасмор. На нем был голубой костюм с двубортным жилетом, под которым виднелись белоснежная рубашка и темно-синий шелковый галстук. Влажные волосы выглядели так, как будто он только что причесывался. Том выглядел каким-то усталым и отрешенным.

11

– Привет, приятель! – неестественно громко произнес Рэнсом. – Ты заставил нас поволноваться.

– Тим и Джон, как приятно вас видеть! – ответил Том, переводя взгляд с одного на другого, в то время как пальцы его застегивал пуговицы жилета.

– Ну разве не здорово, – продолжал он, открывая стеклянную дверь. Джон сделал шаг назад, чтобы обойти ее, и протянул Тому правую руку. Том пожал ее со словами. – Даже трудно себе представить.

– Прошло много времени, – кивнул Джон Рэнсом. – Слишком много.

– Заходите, – пригласил нас Том, отступая в полутьму коридора. Зайдя внутрь, я уловил запахи мыла и шампуня, доносившиеся из его ванной. На столах и на стенах горели настольные лампы. В огромной комнате, как всегда, царил беспорядок. Я прошел дальше, Джон следовал за мной.

– Очень мило с твоей стороны, что ты согласился... – Рэнсом запнулся, разглядев наконец, что представлял собой первый этаж дома Пасмора. Несколько секунд он стоял, что называется, с открытым ртом, потом оправился и продолжил фразу. – Что ты согласился повидаться со мной. Это очень много для меня значит, особенно с того момента, когда Тим объяснил мне, что ты хочешь сообщить нам кое-какие факты... личного свойства.

Джон продолжал разглядывать комнату, не похожую ни на одну другую комнату Миллхейвена. Леймон фон Хайлиц, живший в этом доме до Тома, превратил почти весь первый этаж в одну огромную комнату, где стояли шкафы, забитые папками, книгами и подшивками газет, столы, заваленные отчетами о том убийстве, которое интересовало Тома в данный момент, а также диваны и кресла, расположенные в полном беспорядке. Том Пасмор мало что изменил в доставшемся ему доме. Шторы были по-прежнему задернуты в любое время суток, везде горели старинные торшеры и библиотечные лампы под зелеными абажурами, освещавшие мягким светом стеллажи с книгами и обеденный стол в другом конце комнаты. У стен стояли высокие стерео-колонки, соединенные длинными проводами с каким-то сложным аудиооборудованием. Компакт-диски были навалены, как костяшки домино, на пяти-шести разных полках, а также лежали стопками прямо на полу.

– Я знаю, – сказал Том. – На первый взгляд мое жилище выглядит странно, но, можешь мне поверить, в другом конце комнаты есть очень удобное место, где можно посидеть и поговорить спокойно. – Он махнул рукой в ту сторону. – Проходите.

Джон Рэнсом продолжал ошалело рассматривать офисную мебель и шкафчики с картотекой.

– Знаешь, – сказал он Тому, – хотя мы и не виделись со школы, я читал о тебе в газетах. Меня просто потрясло твое участие в деле Уитни Уолша. Это было потрясающе. Так значит, ты догадался обо всем, сидя здесь, в этой комнате?

– Именно так, – подтвердил Том, знаком приглашая нас садиться на любой из поставленных под прямым углом друг к другу диванчиков, перед которыми стоял заваленный книгами журнальный столик со стеклянной крышкой. На середине стола стояли ведерко для льда, три бокала, кувшин с водой и всевозможные бутылки с напитками. – Все было напечатано в газетах. Каждый мог это заметить и рано или поздно, наверняка бы заметил.

– Да, но разве ты не делал то же самое множество раз? – спросил Рэнсом, усаживаясь лицом к противоположной стене, на которой висело с полдюжины картин. Я сел с левой стороны стола, а Том устроился напротив на стуле. Рэнсом пожирал глазами бутылки.

– Время от времени мне удавалось указать некоторым людям на то, чего они не заметили, – Том выглядел так, словно ему было не по себе. – Джон, прими мои соболезнования по поводу этого ужасного происшествия с твоей женой. Полиции удалось продвинуться в этом деле?

– Хотелось бы мне сказать тебе да.

– А как состояние твоей жены? Есть признаки улучшения?

– Нет, – сказал Рэнсом, по-прежнему не сводя глаз с бутылок и ведерка со льдом.

– Мне очень жаль, – сказал Том. – Думаю, ты не откажешься выпить. Что тебе налить?

Рэнсом сказал, что будет водку со льдом, и Том, нагнувшись над столом, воспользовался серебряными щипцами, чтобы положить лед в невысокий стакан, который он затем почти до краев наполнил водкой. Том вел себя так, словно для него не было сейчас ничего важнее состояния Джона Рэнсома. Интересно, подумал я, нальет ли он что-нибудь себе. Я знал, в отличие от Рэнсома, что Том встал с постели не больше получаса назад.

Во время наших ночных телефонных разговоров, которые длились иногда по два-три часа, я иногда представлял себе, что Том Пасмор начинает выпивать, едва встав с постели, и заканчивает, когда снова ложится туда. Он был самым одиноким человеком из всех, кого я встречал в своей жизни.

Мать Тома была полусумасшедшей алкоголичкой, а отец – Виктор Пасмор, которого он считал своим отцом, пока не узнал, что это не так, – человеком злым и глупым. Том знал своего настоящего отца, Леймона фон Хайлица, совсем недолго. Вскоре после того, как он выяснил, кто его отец, Леймон был убит в ходе единственного расследования, которое они с Томом провели вместе. Том нашел тело отца на втором этаже этого самого дома. То расследование сделало семнадцатилетнего Тома знаменитым и принесло ему два огромных состояния, но оно же приковало его к той жизни, которую он вел по сей день. Он жил в доме отца, носил одежду отца и продолжал дело его жизни. Он учился в местном отделении университета штате Иллинойс и написал в то время две монографии, наделавшие шума в академических кругах, – одну о смерти знаменитого плагиатора восемнадцатого века Томаса Чэттертона, другую – о похищении Линдберга. Он поступил на юридический факультет Гарварда в тот самый год, когда студент последнего курса был арестован по подозрению в убийстве, после того как его нашли без сознания в номере мотеля рядом с трупом его подружки. Том поговорил с людьми, обдумал имеющуюся в его распоряжении информацию и представил полиции неопровержимые доказательства, после чего студент был освобожден из тюрьмы, а его место занял известный английский профессор. Он отклонил предложение родителей спасенного студента оплатить его обучение до последнего курса юридического колледжа. Когда репортеры начали особенно активно одолевать Пасмора, он оставил Гарвард и укрылся от них за стенами собственного дома. Он мог быть только тем, кем был – он был слишком хорош, чтобы быть кем-то еще.

Думаю, что именно тогда Том и начал пить.

Том по-прежнему очень напоминал юношу, каким был когда-то, – все его волосы были при нем, и в отличие от Рэнсома он не прибавил ни одного килограмма веса. Несмотря на чуть старомодную манеру одеваться, Том напоминал профессора колледжа куда больше, чем Джон. А следы его пьянства – мешки под глазами, легкая припухлость щек, вечная бледность – вполне могли сойти за результат ночного сидения в библиотеке.

Том застыл на несколько секунд с бутылкой водки в руках и внимательно посмотрел мне в лицо. Я понял, что он с первого взгляда догадался о моем состоянии.

– Хочешь выпить? – Том прекрасно знал мою историю.

Джон Рэнсом задумчиво посмотрел в мою сторону.

– Что-нибудь легкое, – сказал я.

– О, – сказал Том. – За этим придется сходить в кухню. Почему бы тебе не отправиться со мной и не посмотреть самому, что есть у меня в холодильнике?

Я прошел вслед за ним в кухню.

Здесь тоже все было оставлено так, как во времена фон Хайлица – высокие деревянные буфеты, двойные медные раковины, тусклое освещение. Единственным, что здесь было нового, оказался огромный холодильник размером примерно с рояль. Длинный стеллаж из открытых полок пришлось подпилить, чтобы холодильник вообще поместился в кухне. Том открыл дверцу этого белого монстра – это было все равно что открыть дверцу экипажа или фургона.

На нижней полке холодильника – в то время как все остальные полки были пусты – стояло не меньше дюжины банок пепси и кока-колы и упаковка из шести бутылок содовой. Я выбрал содовую. Том бросил льда в высокий бокал и налил сверху лимонад.

– Ты спрашивал, куда делась машина его жены? – поинтересовался Том.

– Он думает, что рано или поздно она найдется.

– А что, по его мнению, с ней произошло?

– Ее вполне могли украсть от отеля «Сент Элвин».

– Звучит подобно взрыву, – Том поджал губы.

– Ты знал, что его отец владел отелем «Сент Элвин»? – спросил я.

Том посмотрел на меня в упор, и во взгляде его мелькнуло что-то вроде искорки.

– Да... – задумчиво сказал он, так что я не понял, знал он все-таки об этом раньше или нет. Прежде чем я успел его об этом спросить, из комнаты раздался стон то ли боли, то ли изумления, сопровождавшийся каким-то непонятным грохотом, а затем второй, в котором уже явственно слышалась боль.

Я рассмеялся, потому что вдруг понял, что там произошло.

– Джон разглядел наконец твои картины, – сказал я.

Том поднял брови и с иронией посмотрел на дверь.

Когда мы вошли в комнату, Джон стоял перед картинами, потирая ушибленное колено. Рот его был немного приоткрыт.

– Ты ушибся? – спросил Том.

– У тебя есть Морис Дени, – сказал Джон, выпрямляясь. – И Поль Рэнсон, клянусь Богом!

– Тебя интересует их творчество?

– А этот потрясающий Боннар. – Джон покачал головой. – Я просто поражен. Да, у нас с женой есть множество работ группы «Нейбис», но у нас нет...

«Но у нас нет ничего подобного этому», – собирался сказать Джон, но почему-то передумал.

– Мне особенно нравится вот это полотно, – сказал Том. – Так вы собираете работы «Нейбис»?

– Их так редко можно увидеть в домах других людей. – Джон не сводил глаз с небольшого полотна Боннара, на котором была изображена нагая женщина, сушившая под солнцем свои волосы.

– Я нечасто бываю в домах других людей, – сказал Том. Он снова сел к столу, несколько секунд внимательно изучал стоящие перед ним бутылки, затем налил себе водки, но другой, намного дешевле той, которую предложил Рэнсому. Рука его не дрожала. Том быстро глотнул из бокала и улыбнулся мне. Я снова сидел напротив. На щеках Тома заиграл легкий румянец.

– Ты никогда не думал о том, чтобы продать что-нибудь? – спросил его Рэнсом.

– Нет, никогда, – ответил Том.

– С моей стороны не будет нескромно, если я спрошу тебя, где ты нашел эти полотна?

– Я нашел их там же, где сегодня нашел их ты – на этой самой стене.

– Но как ты мог...

– Я унаследовал их по завещанию Леймона фон Хайлица вместе с этим домом. Думаю, что он купил их в двадцатые годы в Париже. – Несколько секунд он внимательно смотрел на Рэнсома, который выглядел так, словно ему хочется достать увеличительное стекло и изучить каждый мазок на картине Мориса Дени, затем сказал:

– Насколько я понял, ты хотел бы поговорить со мной об убийствах «Голубой розы».

Рэнсом резко обернулся.

– Я читал в «Леджере» статьи о нападении на твою жену. Ты наверняка хочешь узнать как можно больше обо всем, что случилось сорок лет назад.

– Да, ты абсолютно прав, – Джон Рэнсом оторвался наконец от картин и с неохотой вернулся на свое место.

– Теперь, – продолжал Том, – после того как мы уже упомянули имя Леймона фон Хайлица, пора, пожалуй, перейти к делу.

Рэнсом сел на диван, прочистил горло. Том молчал, тогда Джон глотнул немого водки, прежде чем начать разговор.

– Мистер фон Хайлиц занимался тогда расследованием этого дела? – спросил он.

– Ему не хватило на это времени, – ответил Том и посмотрел на стоявший на столе стакан, однако удержался и не стал протягивать к нему руку. – Он был занят другими делами по всей стране. И потом, тогда казалось, что дело закончилось с самоубийством Дэмрока. Но, думаю, это дело все еще беспокоило его. Кое-какие факты не укладывались в общую схему, и к тому моменту, когда я познакомился с ним поближе, он снова начал думать об этих убийствах. А потом я встретил на Игл-лейк человека, тесно связанного с этим делом.

Он наклонился вперед, взял стакан и сделал еще один небольшой, словно тщательно отмеренный глоток. Мне не посчастливилось лично знать Леймона фон Хайлица, но сейчас, когда я смотрел на сидящего передо мной Тома, мне казалось, что я вижу старого детектива. Судя по тому, как напрягся вдруг Джон Рэнсом, ему, возможно, почудилось то же самое.

– И кого же ты встретил на Игл-лейк? – спросил Джон.

Игл-лейк был частным курортом в северной части Висконсина, куда отправлялось каждое лето высшее общество Миллхейвена.

– Чтобы рассказать тебе об этом, – сказал Том. – Я должен объяснить кое-какие очень личные вещи, касающиеся только моей семьи. Я хочу попросить тебя никогда и никому не пересказывать то, что ты услышишь.

Джон пообещал хранить молчание.

– Тогда я готов рассказать тебе эту историю, – сказал Том.

12

– Когда мы учились в школе, ты наверняка видел там время от времени мою мать.

– Я хорошо помню ее, – кивнул Рэнсом. – Она была красивой женщиной.

– И очень ранимой, хрупкой. Думаю, это ты тоже помнишь. Мать проводила почти целые дни в своей комнате. Иногда она рыдала часами, сама не зная почему. Просто сидела наверху и плакала. Я злился на нее иногда за то, что она не была такой, как другие матери. Хотя, вместо того чтобы злиться, мне следовало задуматься над тем, что сделало ее такой несчастной и беспомощной. – Том замолчал и снова потянулся за стаканом. На этот раз глоток был гораздо больше. Я понял, что Тому очень неприятно рассказывать нам эту историю. Он делал это лишь потому, что еще больше ему не хотелось, чтобы все это рассказал Рэнсому я. И потому что считал, что Рэнсому необходимо все это знать. Поставив стакан, Том продолжал:

– Думаю, ты также знал кое-что о моем дедушке.

– Джон удивленно заморгал.

– О Гленденнинге Апшоу? Ну конечно. Он был очень влиятельной личностью. – Джон замялся. – Умер, когда ты перешел в последний класс. Самоубийство. Я помню.

Том посмотрел на меня, так как мы оба знали подлинные обстоятельства смерти Гленденнинга Апшоу. Потом снова перевел взгляд на Джона.

– Да, он был очень влиятельной личностью, – продолжал Том. – Он сколотил себе в Миллхейвене целое состояние и имел кое-какое политическое влияние. Глен Апшоу был ужасным человеком во всех отношениях, и у него было множество секретов. Но была одна тайна, которую он особенно оберегал от всех, потому что она могла разрушить всю его жизнь. Чтобы сохранить свой секрет, он убил троих человек и ему чуть было не удалось убить четвертого. В двадцать третьем году об этой тайне узнала его жена, и, не выдержав, утопилась в Игл-лейк. – Том посмотрел на свои руки, сложенные на коленях. Затем быстро встретился со мной взглядом и снова повернулся к Джону Рэнсому. – Когда моей матери было два года, Глен Апшоу уволил всех слуг в доме. Он никогда не нанимал новой прислуги, даже после того как умерла его жена. Глен не мог позволить, чтобы кто-нибудь догадался, что он насилует свою дочь.

– Насилует? – ошеломленно произнес Рэнсом.

– Возможно, ему не приходилось применять силу, но он склонял мою мать к половым отношениям с тех пор, как ей было два года и примерно лет до четырнадцати.

– И за все это время никто ни о чем не догадался?

Том сделал еще глоток. Мне показалось, что он испытал некоторое облегчение, рассказав наконец о самом страшном.

– Он позаботился о том, чтобы ничего не выплыло наружу. По вполне понятным причинам мою мать лечил всегда один и тот же врач – тот же, который всю жизнь лечил Глена. В начале пятидесятых годов у этого доктора появился молодой партнер. Думаю, понятно, что этот молодой врач, Баз Лейнг, никогда не лечил мою мать.

– Ага, Баз Лейнг, – сказал Джон Рэнсом. – Всегда считалось, что он был четвертой жертвой убийцы «Голубой розы», но Тим сказал мне, что на него напал кто-то другой. И что же он сделал – раскрыл тайну болезни твоей матери?

– Баз брал домой истории болезни, чтобы составить представление о своих пациентах. Однажды он случайно унес из больницы не ту папку. То, что он увидел там, очень его обеспокоило, и он отправился к своему партнеру, чтобы обсудить это. Несколько лет назад старый доктор записал в истории болезни типичные признаки изнасилования – вагинальное кровотечение, разрывы, подмена типа личности, ночные кошмары. И так далее, и так далее. И все это Баз прочел в истории болезни моей матери.

Когда Том поставил стакан на стол, он был уже пуст. Рэнсом подвинул ему свой стакан, и Том бросил туда льда и налил водки.

– Итак, старый доктор наверняка позвонил твоему дедушке, – сказал Джон Рэнсом.

– Однажды вечером, вернувшись домой, Баз поднимался по лестнице на второй этаж, когда сзади на него напал крупный мужчина, который чуть не отрезал ему голову. Убийца оставил База истекать кровью, но, придя в себя, тот сумел остановить кровотечение и позвать на помощь. Человек, покушавшийся на доктора, написал кровью на стене спальни слова «Голубая роза», и все решили, что Баз Лейнг стал четвертой жертвой маньяка.

– Но как насчет Уильяма Дэмрока? Он ведь был когда-то любовником База. И тот мясник, Штенмиц, насиловал именно его. А после его смерти убийства прекратились.

– Если они прекратились, почему же ты сидишь сейчас передо мной и слушаешь эту старую забытую историю?

– Но откуда мог твой дед знать о личной жизни этого полицейского?

– В полиции служил его близкий друг. Что-то вроде протеже – много лет они оказывали друг другу весьма важные услуги. Этот человек заботился о том, чтобы Глен получал всю информацию, которая может ему зачем-нибудь понадобиться. Он делился всем, что знал сам. Это была одна из его функций.

– Так значит, этот коп...

– Рассказал моему деду историю Уильяма Дэмрока. И мой дед, старый добрый Гленденнинг Апшоу, быстро смекнул, как можно связать все в один тугой узел.

– Так Дэмрока тоже убил он?

– Думаю, однажды ночью он проследил за ним до его дома, подождал три-четыре часа, пока Дэмрок наберется как следует, чтобы тот не мог оказать достойного сопротивления, а затем постучал в дверь. Дэмрок впустил его в дом, мой дед отнял у него пистолет и выстрелил ему в голову. А потом он написал на листочке печатными буквами слова «Голубая роза» и незаметно вышел из дома. И дело закрыли.

Том откинулся на спинку стула.

– И после этого убийства прекратились.

– Они прекратились после убийства Хайнца Штенмица.

Рэнсом задумался над этим последним выводом.

– Как ты думаешь, почему маньяк не убивал людей целых сорок лет, – спросил он Тома. – Ты ведь тоже считаешь, что это тот же человек, который напал на мою жену?

– Это лишь одна из версий.

– Ты обратил внимание, что оба нападения произошли в тех же местах, что и в прошлый раз?

Том кивнул.

– Значит, он повторяет все, как сорок лет назад, не так ли?

– Если это действительно тот же самый человек, – уточнил Том.

– Почему ты так говоришь? О чем ты думаешь?

Том Пасмор посмотрел на него так, словно не думал сейчас ни о чем, кроме того, как бы поскорее выпроводить нас из своего дома. Он откинул голову на спинку кресла. Я подумал, что он хочет, чтобы мы ушли, и он мог наконец приступить к работе. Его день только начинался. Но Том удивил меня, ответив все-таки на вопрос Рэнсома.

– Я всегда думал, что все это может иметь какое-то отношение к месту происшествия.

– Это, конечно же, имеет отношение к месту происшествия, – Рэнсом поставил на стол пустой стакан. Щеки его горели лихорадочным румянцем. – Это его район. Он наверняка совершает убийства там, где живет.

– Но ведь никто еще не установил личность убитого с Ливермор-авеню, не так ли?

– Какой-то бездомный бродяга, который рассчитывал, что ему дадут немного денег.

Том кивнул, скорее признавая возможность такой точки зрения, чем соглашаясь с ней.

– Что ж, такое тоже возможно.

– Да, конечно, – сказал Рэнсом.

Том снова рассеянно кивнул.

– Ведь в наши дни опознать человека не так уж сложно, – продолжал Джон. – У всех рассованы по карманам кредитные карточки, водительские права и так далее.

– Да, это не лишено смысла, не лишено смысла, – повторил Том, по-прежнему глядя в одну точку.

Рэнсом нагнулся к столу и немного поводил по нему пустым стаканом. Затем поднял глаза к картинам, которые шестьдесят лет назад купил в Париже Леймон фон Хайлиц.

– Ты ведь не ушел на покой окончательно, а, Том? – спросил он. – Наверняка время от времени ты работаешь над какими-нибудь делами так, чтобы никто об этом не знал.

Лицо Тома медленно расплылось в улыбке.

– Я так и знал, – сказал Джон, хотя на мой взгляд улыбка означала вовсе не положительный ответ на его вопрос.

– Не знаю, можно ли назвать это работой, – сказал Том. – Но иногда кое-что привлекает мое внимание. И я слышу внутри тихую музыку.

– А сейчас ты ее не слышишь?

Том внимательно посмотрел на Джона.

– О чем ты хочешь меня спросить?

– Мы знаем друг друга много лет. И когда на мою жену нападает и избивает ее до смерти человек, который предположительно совершил самые таинственные, до сих пор не раскрытые убийства в этом городе, я думаю, это вряд ли может оставить тебя равнодушным.

– Я заинтересовался этим достаточно, чтобы пригласить тебя сюда.

– Я прошу тебя согласиться работать вместе со мной.

– Я не работаю на клиентов, – сказал Том. – Извини.

– Но мне необходима твоя помощь, – Джон наклонился к Тому, протянув к нему руки. – У тебя есть чудесный дар, и я хочу, чтобы этот дар работал на меня. – Том, казалось, не слышал его. – К тому же, я даю тебе прекрасную возможность узнать наконец имя убийцы «Голубой розы».

Том чуть спустился на стуле, так что подбородок его уперся в грудь. Подперев его сцепленными в замок руками, он внимательно наблюдал за Рэнсомом. Казалось, сейчас он впервые за весь вечер заинтересовался разговором по-настоящему.

– Ты собирался предложить мне деньги за мою помощь? – спросил Том.

– Разумеется, – сказал Джон Рэнсом. – Если это то, что тебе нужно.

– И что же это за деньги?

Джон растерянно посмотрел в мою сторону, словно ожидая, что я приду на помощь.

– Ну, мне трудно сразу ответить на этот вопрос. Скажем, десять тысяч долларов?

– Десять тысяч. За то, чтобы найти человека, напавшего на твою жену. За то, чтобы засадить за решетку убийцу «Голубой розы».

– Я могу добавить до двадцати тысяч, – сказал Рэнсом. – И даже до тридцати.

– Понимаю, – Том выпрямился в кресле, оперся руками о подлокотники и встал. – Надеюсь, то, что я рассказал тебе, может быть чем-то полезно в твоем деле. Было очень приятно снова увидеть тебя, Джон.

Я тоже встал. Рэнсом сидел на диване, переводя растерянный взгляд с меня на Тома и обратно.

– И это все? Том, я сделал тебе предложение. Пожалуйста, скажи мне, что ты обдумаешь его.

– Боюсь, что меня невозможно нанять, – сказал Тим. – Даже за такую сногсшибательную сумму, как тридцать тысяч долларов.

Рэнсом выглядел совершенно растерянным. Он неохотно поднялся с дивана.

– Если тридцати тысяч недостаточно, скажи, сколько ты хочешь? Мне необходимо, чтобы ты играл в моей команде.

– Я сделаю все, что смогу, – сказал Том, направляясь к входной двери.

– Что это означает?

– Я буду связываться с вами время от времени.

Пожав плечами, Рэнсом засунул руки в карманы. Мы с ним обошли с разных сторон журнальный столик и последовали за Томом. Только сейчас я впервые взглянул на книги, валявшиеся рядом с бутылками и ведерком для льда, и с удивлением обнаружил, что, как и в доме Джона Рэнсома, все они были так или иначе связаны с Вьетнамом. Но на сей раз это были не романы – большинство лежавших на столе книг были военными отчетами, составленными ушедшими в отставку офицерами: «Пехота Соединенных Штатов во Вьетнаме», «Действия алых групп во Вьетнаме 1965-66», "История «зеленых беретов».

– Я хотел, чтобы ты знал, что я испытываю. Я обязан был попытаться, – донесся до меня голос Рэнсома.

– Я безусловно польщен, – ответил Том.

Я догнал их в тот момент, когда Рэнсом посмотрел через плечо на висевшие на стене картины.

– И если ты когда-нибудь захочешь продать какое-нибудь из этих полотен, – сказал он. – Надеюсь быть первым, кому ты дашь об этом знать.

– Хорошо, – сказал Том, открывая дверь, за которой стоял душный летний вечер, освещенный последними лучами садящегося солнца. Из-за крыш домов уже вставала луна, ветер гнал по небу несколько облаков.

– Спасибо за помощь, – сказал Джон Рэнсом, пожимая руку Тома и изображая на лице подобие благодарной улыбки.

– Кстати, – сказал Том, и Рэнсом перестал трясти его руку. – Тебе не приходило в голову, что нападение на твою жену могло быть так или иначе направлено против тебя?

– Не понимаю, что ты имеешь в виду, – Джон посмотрел на меня, словно пытаясь понять, уловил ли я суть вопроса. – Ты думаешь, что убийца мог принять Эйприл за меня?

– Нет, – Том, улыбнувшись, привалился к дверному косяку. – Конечно, нет. – Он посмотрел на противоположную сторону улицы, затем вправо, влево и наконец на небо. Снаружи, при естественном освещении кожа его выглядела как бумага, которую сначала смяли, а потом снова расправили. – Подумай, не знаешь ли ты кого-нибудь, кто мог бы попытаться навредить тебе через твою жену. Кому очень хочется ударить тебя побольнее.

– Такого человека нет, – сказал Рэнсом.

Из-за угла в конце квартала вывернул на Истерн Шор-роуд небольшой автомобиль. Он проехал несколько футов в нашем направлении и остановился. Но водитель не спешил покидать автомобиль.

– Не думаю, что убийца «Голубой розы» знает что-нибудь обо мне или об Эйприл, – сказал Рэнсом. – Этот парень работает по-другому.

– Уверен, что ты прав. Надеюсь, все обернется для тебя к лучшему, Джон. До свидания, Тим, – он помахал мне рукой и подождал, пока мы спустимся на тропинку. Потом, улыбнувшись, снова помахал и закрыл дверь. Все равно что скрылся за воротами крепости.

– О чем это он? – спросил Джон.

– Давай пообедаем где-нибудь, – предложил я.

13

Почти все время обеда Джон Рэнсом жаловался мне на Тома Пасмора. Том – один из тех гениев, которые безразличны к человеческим судьбам. Том – пьяница, который держится как святой. Сидит весь день взаперти в своем доме и хлещет водку. Даже в школе Пасмор вел себя как человек-невидимка – не играл в футбол, ни с кем не дружил. Хотя одна красивая девушка, Сара Спенс – длинные ноги, роскошное тело – так вот, выяснилось, что она была влюблена в Тома Пасмора. Всегда удивлялся, как это старине Тому удалось...

Я не поделился с Джоном своими соображениями о том, что за рулем свернувшего на Истерн Шор-роуд автомобиля сидела именно она, Сара Спенс, которую давно уже звали Сара Янгблад. Я знал, что она приезжает к Тому Пасмору и что он держит эти визиты в секрете, но этим исчерпывалась моя информация об их отношениях. Мне почему-то казалось, что они проводят большую часть времени, разговаривая друг с другом – Сара Спенс-Янгблад была единственным человеком в Миллхейвене, имевшим свободный вход в дом Пасмора, и длинными вечерами и ночами, впустив ее в свой дом, открыв бутылки и положив в ведерко белые кубики льда, я думаю, он разговаривал с ней – Сара давно уже стала человеком, в котором он нуждался больше всего, единственным человеком, в котором он вообще нуждался, потому что знала о Томе больше всех на свете.

Мы с Джоном Рэнсомом обедали в «Джимми» – небольшом уютном ресторанчике на Берлин-авеню с отделанными деревянными панелями стенами, удобными скамеечками, неярким светом и длинной стойкой бара. Если бы «Джимми» находился на Манхэттене, за столиками было бы полно народу, но мы были в Миллхейвене, и в девять часов вечера в ресторанчике было почти пусто.

Джон Рэнсом заказал каберне и стал церемонно его пробовать.

Нам принесли еду – вырезку для Джона и креветки для меня. Он забыл о Томе Пасморе и заговорил об Индии и Мине.

– Это чудесное создание было сказочно красиво – восемнадцати лет от роду, очень скромная – она говорила простыми, короткими предложениями. Иногда она готовила завтрак, и всегда сама убирала свою комнату, как простая служанка. Но все вокруг Мины понимали, что она обладает этой чудесной силой – силой мудрости. Мина наложила руки на мою душу и словно открыла ее. Я никогда не забуду того, чему она научила меня. – Он мерно задвигал челюстями, затем запил мясо вином. – К тому времени, когда я закончил университет, Мина успела стать знаменитой. Люди начали понимать, что в ней таится чистая мистическая сила. Я приобрел определенный авторитет благодаря тому, что учился у нее. Перед Миной раскрывалось все – быть рядом с ней было примерно то же самое, что учиться у крупного профессора, только гораздо естественнее и гораздо основательнее.

– Тебе никогда не хотелось вернуться и снова увидеть ее? – спросил я.

– Я не имел права. Мина была тверда в этом. Я должен двигаться дальше.

– А как это отражается на твоей жизни сейчас? – спросил я, пытаясь угадать, что же он ответит.

– Это помогает мне не расстаться с ней.

Покончив с пищей, Рэнсом посмотрел на часы.

– Не возражаешь, если я позвоню в больницу. Я всегда звоню вечером узнать, не изменилось ли что-нибудь.

Он сделал знак официанту, чтобы тот принес счет, допил остатки вина и встал. Вынув из кармана горсть мелочи, Джон направился к видневшемуся в коридоре телефону.

Официант положил на блюдце счет, я перевернул его, чтобы посмотреть сумму и дал ему свою кредитную карточку. Официант не успел еще вернуться с квитанцией, когда я заметил пробирающегося к столику Джона. Он схватил меня за руку и быстро заговорил:

– Просто не могу в это поверить. Они считают, что Эйприл, возможно, выходит из комы. Где счет?

– Я дал ему кредитную карточку.

– Зачем ты это сделал? Не сходи с ума. Сейчас я заплачу наличными, и мы уйдем наконец отсюда.

– Поезжай скорее в больницу, Джон, а я отправлюсь к тебе домой и буду ждать тебя там.

– И сколько же там было? – Джон стал шарить в карманах брюк, затем переключился на пиджак.

– Я уже заплатил. Не теряй времени.

Джон вынул из кармана ключ, но держал его в воздухе, не протягивая мне.

– Но ведь это была бутылка очень дорогого вина, – сказал он. – А моя еда стоила в два раза больше твоей. – Он посмотрел на ключ так, как будто успел забыть о нем, затем протянул его мне. – Но я по-прежнему не могу допустить, чтобы ты один платил за обед.

– За следующий заплатишь ты, – пообещал ему я.

Джон сгорал от нетерпения – ему хотелось поскорее оказаться в больнице, но тут он увидел приближающегося официанта с карточкой и квитанцией. Джон наклонился над моим плечом, когда я отсчитывал чаевые, и сказал, что я даю на чай слишком много.

– Уйдешь ты уже наконец? – возмутился я, подталкивая его к двери.

14

Если не считать двух одетых в футболки студентов, направлявшихся в бар под названием «Фрак Акселя», на улице перед «Джимми» никого не было. Джон Рэнсом быстро удалялся от меня к северу, размахивая руками в сторону Шейди-Маунт, и когда он вышел из полутьмы, костюм его поменял цвет, словно хамелеон. Через три-четыре секунды Рэнсом снова оказался в темноте. С противоположной части улицы отъехала машина. Рэнсом шел футах в пятидесяти впереди меня.

Я повернулся было, чтобы пойти в другую сторону, но тут внимание мое привлекла синяя машина, едущая через улицу по диагонали Я на секунду остановился, пытаясь вспомнить что-то важное, и действительно вспомнил, что именно эта машина остановилась несколькими часами раньше у обочины Истерн Шор-драйв, чтобы убедиться, что мы уже ушли, прежде чем Сара Спенс-Янгблад подъедет к дому Тома Пасмора. Свет, падающий от фасада кинотеатра, упал вдруг на машину, и вместо Сары Янгблад я увидел за рулем широкоплечего мужчину с длинными седыми волосами, собранными на затылке в хвост. Свет упал на золотую серьгу в его ухе. Это был тот самый человек, с которым мы чуть было не столкнулись лбами в больнице возле телефонов-автоматов. Он следовал за нами к дому Тома Пасмора, потом к ресторану, а теперь следит за Джоном, направляющимся в больницу.

А поскольку первый раз я видел его в больнице, скорее всего он и тогда приехал туда вслед за нами. Я стал внимательно следить за синей машиной, медленно едущей по улице. Водитель старался все время держаться чуть позади Джона. Если объект слежки оказывался вдруг слишком далеко, машина выезжала в левый ряд и проезжала двадцать-тридцать футов, прежде чем снова свернуть к тротуару. Если бы на улице было больше машин, эти маневры наверняка остались бы незамеченными.

Я шел, за Джоном, стараясь держаться чуть сзади автомобиля, мне слышен был звук его шагов. Человек в синей машине отъехал от тротуара и теперь ехал вслед за Рэнсомом по полупустой улице, преследуя его, как хищник добычу.

Рэнсом шел все быстрее и быстрее, он был уже в квартале от больницы. И тут синяя машина вдруг прибавила газу и промчалась мимо него. Я решил, что водитель заметил меня в зеркало заднего вида, и мысленно обругал себя за то, что не позаботился даже запомнить его номер. Но тут водитель снова удивил меня, остановив машину напротив больницы. Я увидел, как, повернув голову, он ищет отражение Рэнсома в боковом зеркальце.

Я прибавил шагу.

Рэнсом свернул на узкую дорожку между двумя высокими заборами, ведущую к входу для посетителей Шейди-Маунт. Дверца синей машины открылась, и водитель вышел на тротуар. Он начал переходить улицу, и я отметил про себя, что это человек примерно моего роста, который ходит, чуть выставив вперед живот. Хвост из седых волос падал ему на спину. Широкие плечи его были расправлены, пиджак от костюма сидел немного мешковато. Я также разглядел, что у него широкие бедра и массивный тяжелый живот. Он двигался так, словно плывет в густом, душном воздухе.

Я достал блокнот и записал номер его автомобиля и его марку – «лексус». Перейдя улицу, мужчина последовал за Джоном. Он дал ему достаточно времени, чтобы зайти в лифт. Я прибавил шагу, и, когда свернул на дорожку, за толстяком как раз закрывалась дверь входа для посетителей. Я побежал по дорожке и открыл входную дверь. Толстяк не успел еще дойти до лифтов. Я прошел через почти пустой вестибюль и коснулся сзади его плеча.

Он оглянулся через плечо, чтобы посмотреть, в чем дело, на лице его отразилось раздражение, и мужчина повернулся ко мне всем корпусом.

– Я могу быть вам чем-то полезен? – спросил он. У него был голос типичного уроженца Миллхейвена – мужчина говорил монотонно и немного в нос.

– Почему вы следите за Джоном Рэнсомом? – спросил я.

Он осклабился, при этом я заметил, что улыбается только нижняя половина его лица.

– Вы, должно быть, сошли с ума.

Он стал отворачиваться, но я поймал его за руку.

– Кто поручил вам следить за Джоном Рэнсомом?

– А кто вы, черт побери, такой?

Я назвал ему свое имя.

Толстяк оглядел пустой вестибюль. Двое клерков за длинным столом сидели, уткнувшись в мониторы своих компьютеров, и притворялись, что не подслушивают. Нахмурившись, толстяк повел меня от лифтов в другой конец вестибюля, где стояло несколько стульев. Затем он выпрямился и оглядел меня с ног до головы, словно решая, как со мной лучше обращаться.

– Если вы действительно хотите помочь этому парню – Рэнсому, – сказал он наконец, – я думаю, вам лучше убраться туда, откуда вы приехали.

– Это угроза?

– Вы ничего не понимаете. Мне не о чем с вами разговаривать, – с этими словами мужчина повернулся ко мне спиной и быстро направился к лифтам.

– А что если один из этих нервных клерков позовет полицию, – сказал я ему вслед.

Он снова повернулся ко мне. Физиономия его покраснела.

– Так ты хочешь видеть полицию, ты, старый осел? Так вот – я работаю на полицию.

Он залез в задний карман брюк и вынул оттуда увесистый бумажник. Раскрыв его, толстяк показал мне золотистый значок, какие дают обычно женам полицейских и добровольным помощникам полиции, которые надеются поступить в академию.

– Выглядит впечатляюще, – сказал я.

Уперев указательный палец мне в грудь, толстяк приблизил свою красную физиономию к моему лицу.

– Ты не знаешь, во что ввязываешься, ты, чертов идиот.

Потом он прошел мимо меня и вышел из здания. Я видел в окно, как он засовывает бумажник обратно в карман, идет по дорожке, переходит улицу, даже не заботясь о том, чтобы оглянуться, нет ли вокруг машин. Открыв дверцу своего «лексуса», он втиснулся внутрь.

Он захлопнул дверцу, включил двигатель и поглядел в окно, чтобы убедиться, что я по-прежнему наблюдаю за ним. Казалось, лицо его занимало все окно машины. Выехав на Берлин-авеню, он прибавил газу.

Выйдя на тротуар, я увидел удалявшиеся фары его машины. Сверкнув тормозными огнями, он остановился на светофоре двумя кварталами ниже. Потом «лексус» проехал еще один квартал и свернул налево. Толстяк не посчитал нужным включить при этом мигалку. На дороге не было больше машин, ночь казалась черной и огромной.

Я снова прошел между заборами и вошел в здание больницы.

15

Прежде чем я успел войти в лифт, к стоянке для машин перед отделением скорой помощи подъехал полицейский фургон. Красные и синие огни отбрасывали блики по всему коридору, сменяя друг друга с частотой кодов азбуки Морзе. Клерки по-прежнему сидели за своей перегородкой. Из машины вылез лысеющий мужчина с огромным носом. Детектив прошел через раздвижные стеклянные двери. К нему тут же кинулась молоденькая медсестра. Детектив сказал что-то, чего я не расслышал, подхватил ее на руки и, нашептывая что-то ей на ухо, пронес по ступенькам, а потом опустил в начале длинного коридора. Согнувшись пополам, как видно от смеха, медсестра замахала руками ему вслед, потом выпрямилась и поправила форму.

Внимательно разглядывая меня, детектив двигался в мою сторону.

Я остановился, ожидая его приближения. Войдя в вестибюль, он тут же сказал:

– Давайте, вызывайте лифт, не надо стоять здесь вот так. – Он махнул в сторону кнопок. Клерки, внимательно наблюдавшие за происходящим, улыбнулись сначала ему, потом друг другу. – Вы ведь собирались вызвать лифт, не так ли?

Я кивнул, подошел к ближайшему лифту и нажал на кнопку.

Детектив махнул головой клеркам. Лицо его казалось неподвижным, но глаза при этом сверкали.

– Ведь это не вы звонили нам? – спросил он меня.

– Нет, – сказал я.

– Тогда все в порядке.

Я улыбнулся, и огонь в его глазах вдруг медленно потух, словно театральные лампы. Он был настоящим комедиантом с одутловатым лицом и в неглаженном костюме.

– Полиции вообще не следует выезжать на вызовы в больницу, – у него было лицо, способное без особых мимических движений выразить тончайшие оттенки чувств и эмоций. – Не соблаговолите ли зайти внутрь? – Перед нами как раз открылись двери лифта.

Я вошел в кабину, полицейский последовал за мной. Я нажал кнопку третьего этажа. Когда лифт остановился, полицейский вышел первым и пошел по коридору, ведущему к палате Эйприл Рэнсом. Я пошел за ним. Мы проследовали мимо поста медсестер, свернули в следующий коридор. Из палаты Эйприл вышел молодой офицер в форме.

– Ну? – вопросительно взглянул на него детектив.

– Есть шанс, что это действительно произойдет, – сказал полицейский. На табличке его было написано «Томпсон» – Кто это, сэр? – спросил он, глядя на меня.

Детектив тоже поглядел на меня.

– Кто это? Я не знаю, кто это. Вы кто?

– Я – друг Джона Рэнсома, – сказал я.

– Как быстро распространяются новости, – заметил детектив, заходя в палату.

У дальнего конца кровати стояли Джон Рэнсом и доктор, напоминавший студента-первокурсника. Рэнсом выглядел словно загипнотизированный. Заметив меня, он поднял глаза, затем посмотрел на детектива и снова на меня.

– Тим? Что происходит?

– Действительно, что происходит? – поддержал его детектив. – Почему у нас здесь собралось больше народу, чем у «Братьев Маркс»? Вы звонили этому человеку?

– Нет, я не звонил ему, – сказал Джон. – Мы обедали вместе.

– Понимаю, – сказал детектив. – Как миссис Рэнсом?

– О, хммм...

– Хороший ответ, решительный, – заметил детектив. – Доктор?

– Миссис Рэнсом проявляет явные признаки улучшения, – голос его напоминал толстую планку из темно-коричневого дерева.

– Она действительно сможет сказать нам что-нибудь или мы зря собрались здесь?

– Налицо определенные признаки улучшения, – повторил врач, голос его словно принадлежал кому-то другому, побольше и постарше, стоявшему за его спиной.

Джон затравленно посмотрел на меня.

– Тим, появилась возможность, что Эйприл очнется.

Детектив встал у него за спиной. И сказал, обращаясь ко мне.

– Я – Пол Фонтейн, и нападение на жену мистера Рэнсома тесно связано с делом об убийстве, которое я веду.

– Тим Андерхилл, – представился я.

Он склонил набок свою продолговатую голову.

– Тим Андерхилл. Я читал одну из ваших книг. «Расколотый надвое». Дурацкая книжка, но смешная. Мне понравилось.

– Спасибо, – сказал я.

– Итак, что же вы собирались сказать мистеру Рэнсому, если, конечно, это не что-то такое, что вы желали бы скрыть от отдела по расследованию убийств.

Я внимательно посмотрел на него.

– Вы не могли бы записать номер одной машины?

– Томсон, – кивнул полицейскому Фонтейн, и тот достал из кармана блокнот.

Я продиктовал ему номер машины из моего блокнота.

– Это синий «лексус». Его водитель следил весь день за мной и Тимом. Когда я остановил его только что в вестибюле больницы, он показал мне игрушечный полицейский значок и поспешил ретироваться.

– Хм, хм, – пробормотал Фонтейн. – Это интересно. Я постараюсь выяснить этот вопрос. Вы не запомнили каких-нибудь особых примет этого человека?

– Это седоволосый толстяк с хвостиком на затылке. В ухе – золотая штампованная серьга. Рост шесть футов два дюйма, вес – футов двести тридцать. Огромный живот и широкие бедра, как у женщины. Кажется, на нем был костюм от Армани.

– А, один из банды Армани, – Фонтейн улыбнулся, взял у Томсона бумажку с номером машины и положил ее в нагрудный карман.

– Он следил за мной? – недоумевал Джон Рэнсом.

– Я видел его здесь сегодня днем. Он следовал за нами на Истерн Шор-драйв, а потом к «Джимми». Он собирался подняться сюда, но я остановил его в вестибюле.

– И очень жаль, – сказал Фонтейн. – Так он действительно сказал, что он полицейский?

Я постарался припомнить получше слова толстяка.

– Вообще-то он сказал, что работает на полицию.

Фонтейн скривил губы.

– Звучит примерно так, как если бы он сообщил, что работает на банду.

– Он показал мне маленький золотой значок.

– Я разберусь с этим вопросом. – Он повернулся к полицейскому. – Томсон, часы посещений закончены. Мы останемся здесь на случай, если миссис Рэнсом очнется и скажет что-нибудь важное. А мистер Андерхилл, если хочет, может подождать в комнате отдыха.

Томсон строго посмотрел на меня и отошел от кровати.

– Джон, я буду ждать тебя дома, – сказал я.

Рэнсом слабо улыбнулся и сжал руку жены. Томсон подошел к другому краю кровати и с почти виноватым выражением лица указал мне на дверь.

Томсон проводил меня до выхода из отделения. Мы прошли мимо поста. Две медсестры тщетно пытались делать вид, что не смотрят на нас.

Томсон молчал, пока мы не подошли к лифтам.

– Я хотел сказать вам, – произнес он у самой двери и тут же оглянулся, чтобы убедиться, что никто не слышит его слов. – Не поймите детектива Фонтейна превратно. Конечно, он сумасшедший, но он великий детектив. На допросах он творит настоящие чудеса.

– Сумасшедший гений, – сказал я, нажимая на кнопку.

– Да, – офицер Томсон смущенно сложил руки за спиной. – Знаете, как мы зовем его? фантастический Пол Фонтейн.

– Тогда он, должно быть, найдет владельца синего «лексуса».

– Он обязательно его найдет, – сказал Томсон. – Но не обязательно станет вам об этом сообщать.

16

Войдя в дом, я пошарил по стене в поисках выключателя. На автоответчике мигал красный огонек, сообщая, что за время нашего отсутствия сюда кто-то звонил. Все остальное тонуло во тьме. Благодаря системе кондиционеров внутри дома Джона Рэнсома было все равно что в холодильнике. Я нашел наконец рядом с косяком кнопку выключателя и включил бронзовый светильник в форме подсвечника у себя над головой. Потом я закрыл дверь. Выключатель у входа в гостиную включал большинство ламп в комнате. Я вошел и буквально рухнул на диван.

Чуть позже я прошел в комнату для гостей. Она напоминала номер в отеле по пятьдесят долларов за ночь. Я развесил в шкафу свою одежду, потом снова спустился вниз, прихватив с собой две книги – «Библиотеку Наг Хамманди» и роман Сью Графтон в мягкой обложке. Поставив кресло лицом к камину, я погрузился в чтение гностических текстов, чтобы скоротать время до возвращения Джона из больницы.

Около одиннадцати я решил позвонить в Нью-Йорк и поговорить с человеком по имени ан Винх, которого я встретил когда-то еще во Вьетнаме.

Шесть лет назад, когда убили моего друга Тино Пумо, выяснилось, что он оставил свой ресторан под названием «Сайгон» Винху, который был там одновременно шеф-поваром и управляющим. Винх отдал часть ресторана девушке Пумо, Мэгги Ла, которая взяла на себя управление заведением, учась одновременно на философском факультете Нью-йоркского университета. Мы все жили в разных комнатах над рестораном.

Я не видел Винха уже два или три дня, и сейчас мне явно не хватало его сдержанности и здравого смысла.

В Миллхейвене было одиннадцать часов, значит, в Нью-Йорке полночь. Если повезет, я застану Винха дома – иногда он оставлял ресторан на официантов и повара и поднимался наверх до того момента, когда пора было подсчитывать дневную выручку. Я вернулся в прихожую и набрал номер Винха. Глазок автоответчика продолжал мигать. Через два гудка я услышал щелчок другого автоответчика, и голос Винха кратко сообщил мне, что его нет дома. Я дождался гудка и сказал:

– Это я. Замечательно провожу время. Жаль только, что тебя тут нет. Попытаюсь позвонить тебе вниз.

Мэгги Ла взяла трубку в офисе ресторана и рассмеялась, услышав мой голос.

– Не смог выдержать свой родной город даже полдня? – спросила она. – Почему бы тебе не вернуться сюда, где тебе хорошо?

– Я, наверное, скоро так и сделаю.

– Раскрыл все преступления за один день? – Мэгги снова рассмеялась. – Ты лучше Тома Пасмора, ты лучше самого Леймона фон Хайлица.

– Ничего я не раскрыл. Но Эйприл Рэнсом, кажется, становится лучше.

– Ты не можешь вернуться домой, пока что-нибудь не раскроешь. Это унизительно. Думаю, тебе нужен Винх? Он здесь, рядом. Подожди.

Секунду спустя я услышал голос Винха, произносящий мое имя, и тут же почувствовал себя в мире со всем, что меня окружало. Я начал рассказывать ему обо всем, что случилось за день, стараясь ничего не пропускать, – такого человека, как Винх не испугаешь появлением старого призрака.

– Твоя сестра голодна, – сказал Винх. – Вот почему она показывается тебе. Голодна. Приведи ее в ресторан, мы попытаемся это исправить.

– Я знаю, что ей нужно, и это вовсе не пища, – сказал я, но слова Винха вдруг странным образом напомнили мне Джона Рэнсома, сидящего на переднем сиденье заляпанного грязью джипа.

– Ты в цирке, – сказал Винх. – Но ты слишком стар для цирка. Когда тебе было двадцать один, двадцать два, ты любил цирк. Но ведь теперь ты совсем другой. Ты стал лучше.

– Ты так думаешь? – удивленно спросил я.

– Уверен, – сказал Винх и продолжал, используя образный английский, который хорошо помогал ему передать суть своих мыслей. – И тебе не нужен больше цирк. – Он рассмеялся. – Я думаю, тебе надо уехать из Миллхейвена. Все это теперь не для тебя. В этом я уверен.

– Но почему все так?

– Вспомни, каким ты был раньше – громким и грубым. А теперь ты больше не выпячиваешь грудь, не заводишься, не сходишь с ума.

Я почувствовал легкую боль, которую испытывает, наверное, каждый, когда его сравнивают с молодым идиотом, каким он был когда-то.

– Что ж, – я был тогда солдатом, – произнес я.

– Ты был цирковым медведем, – Винх рассмеялся. – А вот теперь ты действительно солдат.

Мы поговорили еще немного, потом Винх передал трубку Мэгги, она снова поиздевалась надо мной немного, и наконец мы пожелали друг другу спокойной ночи. Было около двенадцати. Я оставил в гостиной свет и поднялся наверх с романом Сью Графтон.

17

Меня разбудил хлопок входной двери. Я сел на кровати, разглядывая незнакомую комнату. Какой это город? Что за отель? Я услышал, как кто-то поднимается по лестнице. В мозгу у меня тут же возник образ осклабившегося толстяка с седым хвостом. Я мог опознать его, и он пришел попытаться убить меня, как пытался убить Эйприл Рэнсом. Его тяжелые шаги слышны были уже на лестничной площадке. У меня пересохло во рту, застучало в висках. Я встал за дверью, обняв себя за плечи.

Шаги проследовали мимо моей комнаты, и секунду спустя рядом хлопнула еще одна дверь.

И тут я вспомнил, где нахожусь, и одновременно услышал за стеной стоны Джона Рэнсома. Отлепившись от стенки, я посмотрел на часы.

Начало девятого.

Я постучал в дверь спальни Рэнсома. Едва слышный голос произнес, что я могу войти.

Толкнув дверь, я сделал шаг в полутемную комнату. Она была почти в три раза больше комнаты для гостей. В дальнем конце комнаты стоял шкаф с зеркальными дверцами, в которых смутно отражалось мое лицо и прямоугольник открытой двери. Мятый пиджак Рэнсома лежал на полу возле кровати, а сам он застыл неподвижно, уткнувшись лицом в подушку.

– Как Эйприл? – спросил я. – Она вышла из комы?

Рэнсом перевернулся на бок и посмотрел на меня так, словно не мог понять, кто перед ним. Он глубоко вздохнул и сел на кровати.

– Боже мой, что за ночь, – нагнувшись, Рэнсом стал расшнуровывать ботинки. – Он швырнул их в сторону гардероба, и они со стуком упали на ковер. – Эйприл лучше, но она все еще без сознания. – Он поводил плечами, освобождая их от подтяжек. Затем Рэнсом улыбнулся мне, и только сейчас я понял, каким усталым он выглядит, когда не улыбается.

– Если верить врачу, все идет хорошо. – Развязав галстук, он бросил его в сторону дивана, но тот немного не долетел и упал на розовый ковер. – Я посплю несколько часов и снова поеду в Шейди-Маунт. – Он забрался в дальний конец кровати.

На стенах спальни висели две огромные картины – обнаженный мужчина, лежащий в густой зеленой траве, и женщина, прислонившаяся к дереву и простершая вперед обе руки. Картины были выполнены в манере группы «Нейбис». Это были их самые чувственные произведения, которые мне когда-либо приходилось видеть. Джон Рэнсом заметил, что я разглядываю полотна.

– Нравятся?

Я кивнул.

– Эйприл купила их в прошлом году у одного местного парня. По-моему, он какой-то жулик. – Расстегнув и сняв рубашку, он бросил ее на пол, затем вынул из кармана брюк и положил на тумбочку мелочь, ключи и несколько бумажных банкнот. Снял брюки, потом носки. От тела его исходил кисловатый запах пота. – Извини, но я буквально вырубаюсь.

Он начал забираться под легкое покрывало, но вдруг застыл, приподняв его за края. Живот горой поднимался над его трусами.

– Хочешь воспользоваться машиной? Ты сможешь поездить по Пигтауну, посмотреть...

Запнувшись, он ударил себя кулаком по лбу.

– Извини, Тим, просто я устал еще больше, чем мне казалось.

– Ничего страшного, – сказал я. – Люди, которые живут в этом районе, тоже называют его Пигтаун.

Это была наглая ложь – люди, родившиеся и выросшие в моем районе, ненавидели это название, но Джон принял мои слова за чистую монету, и ему сразу стало легче.

– Вот и хорошо, – сказал он, опуская голову на подушку и глядя на меня красными от усталости глазами. – Белый «понтиак».

– Думаю, мне действительно стоит здесь осмотреться, – сказал я.

Рэнсом закрыл глаза, по телу его прошла легкая дрожь, и он тут же уснул.